Поиск первоисточников. Методы и открытия

⇐ ПредыдущаяСтр 11 из 22Следующая ⇒

Как мы уже видели, задолго до публикации Миллом издания греческого Нового Завета с перечислением тридцати тысяч мест, где между сохранившимися источниками есть разночтения, кое‑ кто из ученых (таких было немного) признавал проблематику этого христианского текста. Уже во II веке языческий критик Цельс утверждал, что изменить Священное Писание христианам было так же легко, как пить во время запоя; его противник Ориген говорил о «великом множестве» различий между рукописями евангелий; спустя почти столетие папа римский Дамасий был обеспокоен разночтениями в латинских манускриптах, которые предоставил Иерониму для работы над унифицированным переводом; самому Иерониму пришлось сравнивать многочисленные копии текста на греческом и латинском языках, чтобы выбрать тот, что, по его мнению, мог быть изначально написан авторами.

Однако проблема оставалась неявной на протяжении всего периода Средневековья и вплоть до XVII века, после чего Милл и остальные взялись за нее всерьез[66]. Пока Милл собирал материал для своего знаменательного издания 1707 года, над текстологическими вопросами Нового Завета прилежно трудился еще один ученый, но не англичанин, а француз, и не протестант, а католик. Более того, он придерживался именно тех взглядов, которые, как опасались многие английские протестанты, могли возникнуть в результате тщательного анализа текста Нового Завета, а именно — масштабных разночтений, свидетельствующих о том, что христианская вера не может опираться исключительно на Писание (догмат sola scriptura протестантской Реформации), так как его текст изменчив и недостоверен. Согласно этим взглядам, правы католики — в том, что вере требуется апостольское предание, хранимое (Католической) церковью. Этим французом, изложившим свои мысли в ряде значительных публикаций, был Ришар Симон (1638–1712).

Ришар Симон

Ришар Симон занимался в основном текстами на древнееврейском, но был хорошо знаком с текстуальными традициями и Ветхого, и Нового Заветов. Его магистерская диссертация «Критическая история текста Нового Завета» появилась в 1689 году, когда Милл еще продолжал поиски разночтений в текстах. Милл ознакомился с этой диссертацией и во вступительном слове к своему изданию 1707 года отдал должное учености автора, признал, что немало почерпнул из его труда, но не согласился с некоторыми богословскими выводами.

Книга Симона посвящена не выявлению всех возможных вариантов текста, а обсуждению текстовых разночтений в рукописной традиции с целью показать неопределенность текста в некоторых местах, а кое — где сделать вывод о превосходстве латинской Библии, по — прежнему пользующейся авторитетом у католических богословов. С важнейшими текстовыми проблемами Симон был знаком не понаслышке. Например, он подробно обсуждал ряд вопросов, которые мы уже успели рассмотреть в этой книге — историю женщины, взятой в прелюбодеянии, последние двенадцать стихов Евангелия от Марка, Comma Johanneum, служащую подтверждением догмата о Троице. На протяжении всей этой дискуссии он стремился показать, что текст, способный служить основой для богословских рассуждений, предоставил церкви не кто иной, как Иероним. Как пишет Симон в предисловии к первой части своего труда,

Святой Иероним оказал Церкви немалую услугу тем, что выправил и отредактировал древние копии на латыни в строжайшем соответствии с законами критики. Наша цель — продемонстрировать это в данной работе и доказать, что большинство древнегреческих экземпляров Нового Завета отнюдь не являются наилучшими, так как они приведены в соответствие с теми латинскими копиями, которые святой Иероним счел неудовлетворительными и нуждающимися в исправлении[67].

С этим хитроумным логическим построением мы уже сталкивались: древнейшие греческие манускрипты ненадежны потому, что именно они были теми самыми неточными копиями, которые Иерониму пришлось редактировать, чтобы получить качественный текст; сохранившиеся греческие рукописи создавались до Иеронима, следовательно, несмотря на то что они являются наиболее ранними, доверия не внушают.

Но какими бы продуманными ни были эти доводы, они так и не получили широкой поддержки текстологов. По сути дела, это просто заявление о том, что древнейшим из уцелевших манускриптов доверять нельзя, а переработанной версии тех же манускриптов — можно. Но чем руководствовался Иероним, редактируя текст? Более ранними рукописями. Даже он доверял копиям текстов, появившихся раньше по времени. И если мы не последуем его примеру, то сделаем гигантский шаг назад — несмотря на многообразие текстовых традиций в первые века христианства.

Так или иначе, Симон, отстаивая свою точку зрения, утверждает, что все манускрипты содержат изменения в тексте, но греческие — в особенности (здесь мы имеем дело с новой полемикой «истинной» церкви, направленной против «греческих схизматиков»).

В наше время не найдется ни единой копии Нового Завета, будь то греческой, латинской, сирийской или арабской, которую с полным правом можно было бы назвать достоверной, так как нет текста, абсолютно не содержащего добавлений, на каком бы языке он ни был написан. Я мог бы также поручиться, что греческие писцы чересчур вольно обращались с копиями, которые переписывали, что будет доказано далее[68].

Богословские цели этих замечаний Симона очевидны на протяжении всего внушительного трактата. В одном месте он задается риторическим вопросом:

Возможно ли… чтобы Бог дал своей церкви Книги, дабы они служили ей Законом, и в то же время позволил, чтобы первоисточники этих книг были утрачены навсегда на заре христианской религии? [69]

Конечно же, нет, отвечает он. Писания служат фундаментом веры, но в итоге значение имеют не сами книги (поскольку они со временем изменились), а толкование этих книг, содержащееся в апостольском предании и передаваемое из поколения в поколение (Католической) церковью.

Хотя Писание есть истинный Закон, на котором основана наша вера, самого по себе этого Закона недостаточно; помимо него, необходимо знать, что такое апостольское предание, а узнать о нем неоткуда, кроме как от Апостольской церкви, сохранившей истинный смысл писаний[70].

Антипротестантские выводы Симона еще отчетливее просматриваются в других его трудах. Например, в работе, где речь идет о «виднейших толкователях Нового Завета», он без обиняков заявляет:

Значительные изменения были внесены в рукописи Библии… поскольку оригиналы были утрачены, это повлекло за собой полное уничтожение принципов протестантами… которые сверяются лишь с теми манускриптами Библии, которые имеются у них сейчас. Если истина о религии не сохранилась в Церкви, небезопасно искать ее в книгах, которые подверглись такой значительной правке, текст которых так часто и всецело зависел от воли переписчиков[71].

В научных кругах эти яростные интеллектуальные нападки на протестантское понимание Священного Писания были восприняты весьма серьезно. В 1707 году, после выхода в свет издания Милда, протестантские библеисты были вынуждены пересматривать и отстаивать свои представления о вере. Разумеется, они не могли просто отказаться от идеи sola scriptura. Для них текст Библии по — прежнему обладал авторитетом Слова Божьего. Но как быть с тем, что во многих случаях этот текст нам просто неизвестен? Возможное решение — разработать методы текстологии, которые позволили бы современным ученым восстановить оригинальный текст и придать надежность этому фундаменту веры. Такова богословская цель многих попыток, особенно предпринятых в Великобритании и Германии и направленных на разработку грамотных и надежных методов реконструкции первоначальных слов Нового Завета по многочисленным, кишащим ошибками копиям, которые дошли до нас.

Ричард Бентли

Мы уже упоминали, что Ричард Бентли, знаток античности и магистр Тринити — колледжа в Кембридже, обратил возможности своего недюжинного ума на решение проблем текстологии Нового Завета вследствие негативной реакции, которую вызвала публикация греческого Нового Завета Милла, с его впечатляющим собранием разночтений в манускриптах[72]. Отклик Бентли на высказывания деиста Коллинза, «Ответ на трактат о свободном мышлении», пользовался большой популярностью и выдержал восемь изданий. Суть ответа заключалась в том, что тридцать тысяч разночтений в греческом Новом Завете — еще не так много для текстуальной традиции, располагающей таким обилием материалов, и что Милла едва ли можно обвинять в умалении истинности христианской религии — ведь он не выдумал все эти разночтения, а просто выявил их.

Со временем Бентли увлекся текстологией Нового Завета, а когда решил серьезно заняться ею, то пришел к выводу, что способен добиться значительного прогресса, восстановив оригинальный текст в большинстве мест, где наблюдаются разночтения. В письме 1716 года к своему покровителю, архиепископу Уэйку, Бентли излагает замысел подготовки новой редакции греческого Нового Завета: путем тщательного анализа он мог бы восстановить текст Завета, каким он был на момент Никейского собора (начало IV века) — именно в такой форме его распространял в былые века великий текстолог античности Ориген, за много столетий до того, как (по убеждению Бентли) в рукописи попало подавляющее большинство разночтений.

Ложная скромность была чужда Бентли. Как он заявлял в письме,

«я считаю, что в моих силах (хотя кое‑ кто убежден, что это невозможно) опубликовать издание греческого Нового Завета точно в том виде, какой содержался в лучших экземплярах к моменту Никейского собора — так, что в нем не наберется и двадцати слов разночтений, пусть даже мелких… при этом книга, которую при нынешнем обращении причисляют к самым недостоверным, станет воплощением достоверности среди прочих книг, в итоге со всеми различиями [то есть вариантными чтениями] будет покончено раз и навсегда»[73].

Избранный Бентли метод был довольно прост. Он решил сверить (то есть подробно сравнить) тексты самого известного греческого манускрипта Нового Завета, какой только был в Англии, Александрийского кодекса начала V века, с самыми старинными из имеющихся копиями Вульгаты. Он обнаружил, что во множестве примечательных мест эти рукописи совпадают друг с другом, и при этом расходятся с основной массой греческих манускриптов, созданных в Средние века. Совпадения были полными, вплоть до порядка слов там, где различались многие другие рукописи. Это и убедило Бентли, что он сумеет отредактировать и латинскую Вульгату, и греческий Новый Завет в соответствии с древнейшими формами этих текстов, так что не останется ни малейших сомнений в том, какое чтение появилось раньше всех. Таким образом, тридцать тысяч разночтений Милла станут несущественными для тех, кто убежден в авторитетности текста. Логика этого метода ясна: если Иероним и вправду пользовался при редактировании своего текста лучшими из имеющихся греческими манускриптами, тогда при сравнении древнейших манускриптов Вульгаты (для выявления оригинального текста Иеронима) с древнейшими манускриптами греческого Нового Завета (для выявления тех, которыми пользовался Иероним) можно определить, как выглядели наиболее достоверные тексты во времена Иеронима, — и перескочить через более чем тысячелетие распространения текстов, за время которого эти тексты неоднократно изменялись. Более того, поскольку Иероним пользовался текстом его предшественника Оригена, можно не сомневаться, что он был лучшим из всех, доступных в первые века христианства.

И Бентли приходит к выводу, который представляется ему самому неизбежным:

Исключив две тысячи ошибок из папской Вульгаты и столько же из протестантского текста Стивенса [издания Стефана — Т. R.], я получу редакцию каждой в виде столбцов, пользуясь источниками не менее чем девятивековой давности, причем в точности совпадут не только сами слова, но и, что поначалу изумило меня, порядок слов — точнее не могут соответствовать ни два счета, ни два договора[74].

Дальнейшая сверка манускриптов и изучение результатов сверки, проведенной другими, только прибавили Бентли уверенности в том, что он справится с этой работой, выполнит ее как надо, раз и навсегда. В 1720 году он опубликовал брошюру, озаглавленную «Предложения для печати», чтобы обеспечить поддержку своему проекту и заручиться финансовой помощью подписчиков. В брошюре он изложил суть предлагаемого метода реконструкции текста и привел доводы в пользу его несравненной точности.

Автор убежден, что он восстановил (за исключением считанных фрагментов) подлинный экземпляр Оригена… И он уверен, что греческий и латинский манускрипты вместе дают оригинальный текст с точностью до мельчайшего нюанса, какой невозможно добиться ни для одного классического автора — и это несмотря на лабиринт тридцати тысяч разночтений, заполонивших страницы лучших современных изданий, в равной мере оскорбительных для многих добропорядочных людей; результат настолько увлекает нас и дает такую свободу, что заслуживающими какого бы то ни было внимания окажутся едва ли две сотни из стольких тысяч[75].

Количество существенных разночтений из тридцати тысяч Милла, сократившееся всего до двух сотен, — несомненный прогресс. Но не все были уверены, что Бентли добьется подобных результатов. В анонимном отклике на «Предложения» (дело происходило в эпоху отчаянных спорщиков и писак), в котором абзац за абзацем разбиралась вся брошюра, неизвестный оппонент раскритиковал проект Бентли и заявил, что у того «нет ни способностей, ни материалов, необходимых для такой работы»[76].

Понятно, что Бентли воспринял эти нападки как принижение своих выдающихся талантов (признанных им самим), и отреагировал соответственно. Увы, он ошибочно решил, будто его оппонент — не кембриджский ученый Коньерс Миддлтон, а Джон Колбатч, и сочинил ядовитый ответ, называя клеветника Колбатчем и, как часто бывало в те времена, осыпая его оскорблениями. Такие одиозные памфлеты удивительно видеть в наши дни утонченной полемики: в прежние времена в состоянии обиды никто не вспоминал об утонченности. Бентли заявляет, что «достаточно одного абзаца, как образца ужасающей злобы и наглости, какие когда‑ либо изливал на бумагу безвестный писака»[77]. Весь ответ Бентли испещрен весьма образными оскорблениями: Колбатча, не имеющего никакого отношения к анонимному отклику, он называет тупицей, насекомым, червем, опарышем, гнусом, подлецом, брехливым псом, невеждой, жуликом и шарлатаном[78]. Вот такие были времена.

Узнав, кто на самом деле его противник и сообразив, что облаял не того, Бентли, естественно, смутился, но продолжал защищаться, и в этом процессе обе стороны дали еще по несколько залпов. В результате пострадала работа над библейскими и прочими текстами, а также другие дела Бентли, в том числе обременительные обязанности главы колледжа в Кембридже, к тому же он столкнулся с рядом обескураживающих неудач — в частности, ему все‑ таки пришлось заплатить ввозную пошлину за бумагу, предназначенную для издания. В конце концов обещание издать греческий Новый Завет с текстом, который не был бы искажен (подобно поздним манускриптам, источникам для Textus Receptus) и оказался бы близким к оригиналу, Бентли так и не сдержал. После смерти ученого его племянник был вынужден вернуть средства, собранные по подписке, этим и закончилась вся история.

Иоганн Альбрехт Бенгель

Во Франции (Симон), в Англии (Милл, Бентли), а также в Германии — во многих странах христианской Европы текстологические проблемы Нового Завета занимали умы выдающихся библеистов той эпохи. Иоганн Альбрехт Бенгель (1687–1752) был благочестивым лютеранским пастором и ученым, которого с юности тревожило обилие расхождений в манускриптах Нового Завета, а в двадцатилетнем возрасте окончательно озадачила публикация издания Милла с его тридцатью тысячами разночтений. Бенгель воспринял ее как испытание для своей веры, опиравшейся на слова Писания. Если эти слова неверны, как же на них может быть основана вера?

Бенгель посвятил этой проблеме большую часть своей научной карьеры, и как мы увидим, добился значительных успехов в поисках ее решения. Но прежде рассмотрим вкратце подход к Библии, которого придерживался Бенгель[79].

Вся жизнь и мышление Бенгеля были пропитаны его религиозными убеждениями. О серьезности, с которой он относился к своей вере, можно судить по названию вступительной лекции, прочтенной им после назначения младшим преподавателем в новой богословской семинарии в Денкендорфе: «De certissima ad veram eruditonem perveniendi ratione per studium pietatis» («Неустанное стремление к благочестию как верный путь к получению прочных знаний»).

Бенгель, получивший классическое образование, чрезвычайно осмотрительно относился к толкованию библейских текстов. Вероятно, он известен в первую очередь как автор комментариев к Библии: его перу принадлежат подробные примечания к каждой книге Нового Завета, он обстоятельно рассматривает вопросы грамматики, истории и толкования, дает ясные и увлекательные объяснения, заслуживающие внимания современного читателя. Стержнем этих экзегетических трудов являлось доверие к словам Писания. Это доверие простиралось настолько далеко, что уводило Бенгеля в направлении, которое может показаться немного странным. Считая все слова Писания — в том числе слова пророков и Откровения — богодухновенными, Бенгель пришел к убеждению, что великая сопричастность Бога к людским делам близится к кульминации и, согласно библейскому пророчеству, поколение самого Бенгеля живет незадолго до конца света. По сути дела, он верил, что знает дату конца света: он должен наступить примерно через сто лет, в 1836 году.

Бенгеля не смущали такие строки, как Мф 24: 36, где говорится, что «о дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, ни даже Сын, а только Отец Мой один». Будучи педантичным толкователем, Бенгель обращает внимание на то, что Иисус пользуется настоящим временем: в то время дату действительно «никто не знал», но это еще не значит, что и позднее она не станет известной. Христиане позднейших времен узнают обо всем, изучая библейские пророчества. Папство — вероятно, Антихрист; масоны — лжепророк из Откровения, а до конца света осталось всего одно столетие (так Бенгель писал в 30–х годах XVIII века).

Великая скорбь, которой примитивная церковь ждала от будущего Антихриста, еще не началась, но он очень скоро явится, ибо пророчества из глав 10–14 Апокалипсиса сбывались на протяжении многих веков, главное событие вырисовывается все отчетливее: не пройдет и ста лет, как произойдут большие предсказанные перемены… Но не будем об остальном, особенно о великой кончине, которую я предвижу в 1836 году[80].

Как видно, у нынешних предсказателей Страшного суда — Хэла Линдси (автора «Великой последней планеты Земля») и Тима Ла Хэя (соавтора «Оставленных на земле») — были предшественники, как будут и последователи, во веки веков.

Странные толкования Бенгелем пророчества интересуют нас здесь только потому, что проистекают из знания точных слов Писания. Будь числом зверя не 666, а, скажем, 616, это имело бы большое значение. Поскольку слова играют свою роль, важно, чтобы мы знали эти слова. Поэтому Бенгель в своих научных трудах посвятил немало времени изучению тысяч разночтений в манускриптах, пытаясь различить среди поздних изменений, сделанных переписчиками, оригинальные тексты авторов, и в конце концов сделал несколько открытий в области методологии.

Он первым разработал критерий, в котором в большей или меньшей степени отразился его подход к выявлению оригинального текста там, где имеющиеся слова внушали сомнения. Предшественники Бенгеля, такие как Симон и Бентли, пытались ввести оценочные критерии для разночтений. Другие ученые, не упоминавшиеся здесь, составляли длинные списки критериев, которые могли оказаться полезными. Досконально изучив этот вопрос (а Бенгель все изучал досконально), он обнаружил, что может обобщить подавляющее большинство предложенных критериев в простой фразе из четырех слов: «Proclivi scriptioni praestat ardua» — «трудное предпочтительнее легкого». Логика такова: гораздо выше вероятность, что переписчики вносили изменения в текст, стремясь улучшить его. Заметив то, что они принимали за ошибку, они исправляли ее, заметив расхождения в одной и той же истории, пытались их согласовать, а когда встречали текст, не согласующийся с их богословскими взглядами, меняли его. Для выявления самого давнего (или даже «оригинального») текста предпочтение следует отдавать не тому варианту чтения, который исправляет ошибку, согласует фрагменты текста или улучшает его с богословской точки зрения, а прямо противоположному, который «труднее» объяснить. В любом случае предпочтение следует отдавать самому трудному варианту чтения[81].

Второе открытие Бенгеля связано не столько с многочисленными разночтениями, имеющимися в нашем распоряжении, сколько с массой документов, в которых они содержатся. Он обратил внимание, что документы, из которых один является копией другого, наиболее близки по содержанию к тем экземплярам, с которых они скопированы, а также к другим копиям, переписанным с тех же источников. Есть манускрипты, в большей или в меньшей степени похожие на некоторые другие манускрипты. Следовательно, все сохранившиеся документы можно расположить в порядке, напоминающем генеалогическое древо, на котором документы некоторых групп будут теснее связаны друг с другом, чем с документами прочих групп. Знать подобные связи полезно, поскольку теоретически можно составить и проследить «родословную» какого‑ либо документа вплоть до первоисточника. Чем‑ то это напоминает поиски предка, общего для вас и вашего однофамильца из другой страны.

Далее мы подробнее поговорим о том, как из правил группировки источников в «семейства» возник более формальный методологический принцип, помогающий текстологам выявлять оригинальный текст. А пока достаточно будет отметить, что впервые эту идею выдвинул Бенгель. В 1734 году он опубликовал свою превосходную редакцию греческого Нового Завета, большей частью состоящую из Textus Receptus, но с указанием мест, для которых автор обнаружил чтение текста, являющееся, по его мнению, наилучшим.

Иоганн Якоб Веттштейн

Одной из самых противоречивых фигур в ряду библеистов XVIII века был Иоганн Якоб Веттштейн (1693–1754). В юности Веттштейн увлекся проблемой текста Нового Завета и его многочисленными вариациями и посвятил ей свои ранние труды. 17 марта 1713 года, на следующий день после своего двадцатого дня рождения, он представил к защите в Базельском университете диссертацию под названием «Разночтения в тексте Нового Завета». Помимо всего прочего, протестант Веттштейн утверждал, что расхождения в тексте «не могут умалять авторитетность или целостность Писания» — по следующей причине: Бог «даровал эту книгу миру раз и навсегда как орудие для совершенствования человеческой натуры. В ней содержится все необходимое для спасения — как для веры, так и для поведения». Таким образом, разночтения могут повлиять на второстепенные моменты, но его основной смысл не пострадает, каким бы ни был прочитанный вариант текста[82].

В 1715 году Веттштейн отправился в Англию (в ходе литературного турне) и получил неограниченный доступ к Александрийскому кодексу, о котором мы уже упоминали в связи с Бентли. Один фрагмент этого манускрипта приковал внимание Веттштейна: он принадлежал к числу ничтожных мелочей, имеющих колоссальные последствия. Это был ключевой фрагмент из Первого послания к Тимофею.

На отрывок, о котором идет речь — 1 Тим 3: 16 — сторонники ортодоксального богословия с давних пор ссылаются, доказывая, что сам Новый Завет называет Иисуса Богом. В большинстве рукописей этот отрывок повествует о Христе как Боге, который «явился во плоти, оправдал Себя в Духе». Как я указывал в главе 3, в манускриптах «священные имена» (nomina sacra ) чаще всего сокращали, и в этом случае греческое слово «Бог» (Θ Ε Ο Σ ) передано двумя буквами, тэтой и сигмой (Θ Σ ), а штрих сверху указывает, что это сокращение. Изучая Александрийский кодекс, Веттштейн обратил внимание на то, что штрих сверху начертан другими чернилами, не такими, как соседние слова, и, по — видимому, это было сделано позднее (то есть штрих начертал переписчик более позднего времени). Мало того, горизонтальная черта посередине первой буквы, Θ, оказалась не частью этой буквы, а линией, проступившей с оборотной стороны старого веллума. Иными словами, буквы, считавшиеся сокращением тэта — сигма, которое обозначало Бога (Θ Σ ), в действительности представляли собой омикрон и сигму (Ο Σ ) — совсем другое слово, «кто». Таким образом, изначально в манускрипте говорилось о Христе не как о «Боге, явившемся во плоти», а как о «том, кто был явлен во плоти». Древний Александрийский кодекс доказывает, что в этом отрывке Христос вовсе не назван Богом.

Продолжая исследования, Веттштейн обнаружил, что и другие отрывки, с помощью которых обычно подтверждали догмат о Божественности Христа, проблематичны, и если подходить к ним с позиций текстологии, в большинстве случаев в этих отрывках не обнаруживается упоминаний о Божественности Иисуса. Например, это происходит, если убрать из текста знаменитую Comma Johanneum (1 Ин 5: 7–8). То же самое справедливо для отрывка из Деян 20: 28, который во многих манускриптах повествует о «Церкви Бога, которую Он приобрел Себе Кровию Своею». Здесь опять об Иисусе говорится как о Боге. Но в Александрийском кодексе и некоторых других манускриптах этот текст выглядит иначе — «Церковь Господа, которую Он приобрел Себе Кровию Своею». Здесь Иисуса называют Господом, но не отождествляют с Богом напрямую.

Знакомый с подобными трудностями Веттштейн всерьез задумался над своими богословскими убеждениями и обратил внимание на то, что в Новом Завете Иисуса редко называют Богом, если вообще называют. Веттштейн начал досадовать на коллег — пасторов и проповедников родного Базеля, которые иногда путались, говоря о Боге и Христе — например, рассуждали о Сыне Божьем так, словно он Отец, или обращались в молитве к Богу Отцу и упоминали «Твои святые раны». Веттштейн считал, что когда речь идет об Отце и Сыне, требуется особая точность, так как это не одно и то же.

Подчеркнутое внимание Веттштейна к подобным вопросам вызвало подозрения у его коллег, и эти подозрения подтвердились, когда в 1730 году Веттштейн опубликовал рассуждения о проблемах греческого Нового Завета, предваряющее выход нового издания, которое он готовил. Наряду с избранными отрывками в это обсуждение были включены некоторые спорные тексты, которыми богословы пользовались, подводя библейскую базу под догмат о Божественности Христа. С точки зрения Веттштейна, эти тексты были изменены именно с такой целью: тексты оригинала не могли подкреплять догмат.

Своими выводами Веттштейн произвел фурор среди коллег, многие из которых стали его противниками. Они требовали, чтобы городской совет Базеля запретил Веттштейну выпускать его издание греческого Нового Завета, которое заклеймили как «бессмысленное, никчемное и даже опасное сочинение», утверждая, что «священнослужитель Веттштейн читает неортодоксальные проповеди, противоречит в них учению реформатской церкви и готовит к печати греческий Новый Завет с некоторыми опасными новшествами, подозрительно похожими на социнианские [социни — анство — учение, отвергающее Божественность Христа]»[83]. Призванный к ответу за свои убеждения перед ученым советом, Веттштейн выказал «рационалистические» взгляды, отрицал полную богодухновенность Писания и существование дьявола и демонов, а также проявлял чрезмерный интерес к неясностям в священных текстах.

Веттштейна лишили церковного сана и вынудили покинуть Базель, после чего он обосновался в Амстердаме, где продолжил работу. Позднее он заявлял, что вся эта полемика на двадцать лет отдалила публикацию его издания греческого Нового Завета (1751–1752).

Тем не менее издание получилось великолепным: даже сейчас, спустя более 250 лет, его по — прежнему ценят ученые. В нем Веттштейн привел Textus Receptus, а также непостижимое уму собрание греческих, римских и еврейских текстов, параллельных фрагментам Нового Завета и способных пояснить их значение. Кроме того, он процитировал огромное количество разночтений, ссылаясь на 25 маюскульных и около 250 минускульных рукописей (их почти в три раза больше, чем источников у Милла), расположил их в четком порядке, обозначил каждую маюскульную рукопись заглавной буквой и воспользовался арабской нумерацией для минускульных рукописей. Эта справочная система считалась эталонной и широко применяется по сей день.

Несмотря на колоссальную ценность издания Веттштейна, текстологическая теория, на которую оно опирается, обычно считается абсолютно регрессивной. Веттштейн игнорировал преимущества методов, предложенных Бентли (с которым он некогда сверял манускрипты) и Бенгелем (которого он считал врагом), и придерживался мнения, что ранним греческим манускриптам Нового Завета не следует доверять — он считал, что все они были изменены, приведены в соответствие с латинскими источниками. Однако доказательств тому не существует, а пользование этим допущением как основным оценочным критерием приводит к тому, что при выборе одного из разночтений предпочтение отдается не наиболее давним по времени источникам (согласно теории Веттштейна, они наиболее далеки от оригиналов! ), а самым современным (то есть греческим манускриптам Средневековья). Эту странную теорию не поддерживает никто из видных ученых.

Карл Лахман

После Веттштейна еще несколько специалистов по текстологии внесли более или менее значительный вклад в методологию определения наиболее ранних форм библейских текстов в условиях растущего количества манускриптов (поскольку новые находили постоянно), подтверждающих разночтения; к числу таких ученых принадлежат И. Семлер и И. Я. Грисбах. Однако следующий значительный прорыв в этой сфере случился лишь через восемьдесят лет, после безобидной с виду, но революционной по сути публикации сравнительно тонкого издания греческого Нового Завета немецким филологом Карлом Лахманом (1793–1851)[84].

На первых этапах работы Лахман решил, что просто текстовых свидетельств недостаточно, чтобы определить, что изначально писали авторы оригиналов. Самые ранние манускрипты, к которым он имел доступ, относились к IV‑ V векам, то есть были изготовлены через сотни лет после появления оригиналов. Кто способен угадать, какие превратности постигли эти тексты с тех пор, как были написаны автографы, и до создания самых ранних уцелевших свидетельств столетия спустя? Поэтому Лахман поставил перед собой упрощенную задачу. Он знал, что Textus Receptus основан на манускриптах XII века. Он мог бы улучшить его: вернуться на восемьсот лет назад и подготовить издание Нового Завета, каким он выглядел ближе к концу IV века. Это самое меньшее, что можно сделать с помощью уцелевших манускриптов на греческом, — а также рукописных вариантов Вульгаты Иеронима и цитат из текстов таких авторов, как Ириней, Ориген и Киприан. Так Лахман и поступил. Опираясь на несколько ранних маюскульных манускриптов, а также на самые ранние латинские манускрипты и цитаты из святоотеческой литературы, он предпочел не просто править Textus Receptus по мере необходимости (путь, избранный его предшественниками, недовольными качеством Т. R.), а полностью отказаться от Т. R. и составить текст заново, по собственным принципам.

Таким образом, в 1831 году он создал новую версию текста, не основанного на Т. R. Этот дерзкий поступок был первым в своем роде. Спустя более трехсот лет мир увидел издание греческого Нового Завета, основанное исключительно на древних источниках.

Стремление Лахмана составить текст в том виде, в котором он был известен в конце IV века, не всегда оказывалось понятным, и даже если его находили понятным, то не всегда ценили. Многие читатели считали, что Лахман претендует на славу составителя «оригинала», и протестовали, так как при этом он принципиально отказался почти ото всех источников (поздних текстов, содержащихся во множестве манускриптов). Другие замечали сходство его метода с подходом Бентли, у которого тоже рождалась идея сравнить самые ранние греческие и латинские манускрипты, чтобы выявить текст IV века (но Бентли считал, что получится текст, известный Оригену в начале III века), поэтому Лахмана иногда называли подражателем Бентли. Но в действительности Лахман просто избавился от гнета бесполезной, установившейся в среде печатников и ученых традиции отдавать предпочтение Т. R., который, безусловно, не заслуживал подобного статуса, так как печатался и перепечатывался не потому, что все считали его основанным на достоверной текстовой базе, а по той простой причине, что именно этот текст был и привычным, и знакомым.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒