Сознание человека в условиях классового и в условиях социалистического общества

⇐ ПредыдущаяСтр 8 из 21Следующая ⇒

Выше мы видели то простейшее внутреннее строение сознания человека, которое отражает его отношения к природе и к другим людям в условиях первобытнообщинного строя. Это простейшее внутреннее строение сознания характеризуется тем, что для человека смысл явлений действительности еще прямо совпадает с теми общественно выработанными и фиксированными в языке значениями, в форме которых эти явления осознаются. Общая собственность ставила людей в одинаковые отношения к средствам и продуктам производства, и они одинаково отражались как в сознании отдельного человека, так и в сознании коллектива. Продукт общего труда имел общий смысл, например «блага» и объективно-общественно - в жизни общины, и субъективно — для любого ее члена. Поэтому общественно выработанные языковые значения, кристаллизующие в себе объективно-общественный смысл явлений, могли служить непосредственно формой также и индивидуального сознания этих явлений.

Распад этой — мы могли бы назвать ее примитивно-интегрированной — формации сознания подготавливался еще в недрах первобытного общества. Как мы уже отмечали, он подготавливался (если иметь в виду изменения, отраженно происходившие в самом сознании) фактом расширения круга сознаваемых явлений и возникающим вследствие этого несоответствием между богатством сознаваемого и относительной бедностью языка, что вело иногда к недостаточной психологической дифференцированности значений.

Однако только возникновение и развитие общественного разделения труда и отношений частной собственности могли привести к тому, что прежняя структура сознания уступила свое место новой его структуре, отвечающей новым общественно-экономическим условиям жизни людей.

Эта новая структура сознания характеризуется совсем другим отношением главных «образующих» сознания — умыслов и значений. Это, как мы увидим, — отношение чуждости между ними. Условно можно назвать такую структуру сознания «дезинтегрированной».

Основное изменение, которое характеризует сознание человека в условиях развития классового общества, — это изменение отношения плана смыслов и плана тех значений, в которых происходит их осознание.

Другое важнейшее изменение касается так называемых функций сознания и вместе с тем его феноменальной стороны, т. е. тех субъективных явлений, которые составляют его содержание. Со стороны функционального развития сознания это изменение заключается в формировании собственно внутренних психических процессов. Прежде мы рассмотрим именно это изменение.

Его предпосылку создает развитие языка и речи. Поэтому мы снова должны будем возвратиться к их истокам.

Развитие речевого общения людей приводит к тому, что возникают речевые действия, т. е. действия, имеющие специальную цель: речевую передачу, коммуникацию известного содержания.

Это содержание строго определенно. Развитие речи, конечно, не начинается с разговоров на любую тему. Функция речи определена тем, что речь еще остается включенной в коллективную деятельность людей. Она, следовательно, реализует какое-то ее содержание. Какое же именно содержание деятельности может реализоваться в речевых действиях? Очевидно, только то содержание, которое относится к планированию, организации и управлению собственной деятельностью, т. е. которое не составляет ее прямого практического осуществления. Это — «фаза подготовления» практической трудовой деятельности, которая и составляет ее теоретическую сторону. Эта теоретическая сторона, таким образом, выделяется из непосредственно практического трудового процесса, хотя и остается еще слитой с речевым общением.

Новый шаг состоит в отделении теоретической, познавательной функции речи от функции собственно общения. Это отделение и начинается на следующем историческом этапе. Его исторической предпосылкой является обособление функции организации производства и обмена, а в связи с этим и функции воздействия. Это обстоятельство сообщает речи самостоятельную мотивацию, т. е. превращает ее в относительно самостоятельную деятельность.

Развитие разделения труда и известное обособление умственной деятельности приводят к тому, что речевые действия осуществляют теперь уже не только общение, но направляются также и на теоретические цели, что делает их внешнюю форму необязательной и даже излишней; поэтому в дальнейшем они приобретают характер чисто внутренних процессов.

Эти внутренние процессы (внутренние речевые действия, а впоследствии формирующиеся по общему закону сдвига мотивов, внутренняя языковая по своей форме деятельность и внутренние операции) выступают теперь как чисто познавательные процессы: как процессы речевого мышления или, может быть, как процессы активного запоминания и т. п.— словом, они образуют особый круг внутренних, умственных процессов, которые являются речевыми лишь в том отношении, что их ткань образуют языковые значения, способные отделяться от непосредственного воздействия означаемого.

То, какова субъективная форма этих значений, т. е. как они чувственно представлены в индивидуальном сознании — в звуковом ли образе слова или во внутреннем зрительном образе, — принципиально является безразличным. Даже пол ностью внутренняя форма их не обязательна; процессы мышления могут опираться и на внешнее графическое изображение слов, математических или химических формул; они могут протекать как думание вслух или как думание «с пером в руке». С этой точки зрения развития форм человеческой жизни подлинно существенное в этих процессах состоит в том, что они непосредственно не преобразуют материальный мир, что Их продукт — какую бы внешнюю, вещную форму он ни приобретал — есть теоретический продукт.

Поэтому человек, у которого основное содержание его деятельности составляют эти внутренние процессы, может существовать только при том условии, если в обмен на ее продукт он получает часть продуктов общественного материального производства. Идеальные продукты его собственной деятельности должны превратиться для него в предметы отнюдь не идеальные. Таким образом, для самого человека его теоретическая деятельность становится способом осуществления его практической жизни. Конечно, из этого не следует, что его теоретическая деятельность совпадает теперь с материальным процессом его жизни. Даже субъективно, даже психологически она отличается от подлинной практики. Однако сейчас для нас важно не это, а другое: то, что в условиях отделения умственного труда от физического идеальная по своей форме деятельность человека становится способной осуществлять его жизнь.

Так возникает та форма деятельности, которую старая идеалистическая психология считала единственно «психологической», единственно подлежащей психологическому изучению. В связи с этим ее анализ приобретает специальный интерес.

Как уже было сказано, общественное разделение труда приводит к тому, что духовная и материальная деятельности выпадают на долю различных людей. Вместе с тем происходит обособление этой формы деятельности от материальной практической деятельности, порождаемое обособлением личных отношений и связей индивидов, исключительное занятие которых она составляет.

Это обособление духовной деятельности людей находит свое отражение и в их головах, так что они начинают видеть в ней не одну из исторически возникших форм проявления единого процесса реальной жизни человека, но проявление особого духовного начала, образующего особый мир — мир сознания, противоположный миру материи, миру протяжения.

В психологии такое ложное, идеалистическое представление о противоположности духа и материи сыграло — и до сих пор еще продолжает играть — поистине роковую роль. Неправильное противопоставление духа и материи выразилось в том, что мышление и всякая вообще внутренняя духовная деятельность с самого начала стала выдаваться не за то, что она есть на самом деле. Эта деятельность выступила в психологии не как одна из исторически возникших форм осуществления реальной человеческой жизни (составляющей лишь при известных исторических обстоятельствах у части людей главное ее содержание), а как якобы особая активность, как особого рода процессы, принципиально противоположные процессам внешней практической деятельности и полностью независимые от нее.

Конечно, внутренняя идеальная деятельность есть деятельность глубоко своеобразная, качественно особенная. Но при всем том она есть подлинная деятельность, а не выражение особого начала. Поэтому и умственный труд есть именно труд, хотя и в особой его форме.

Такой труд подчиняется общим условиям любого производства, так что приходится принимать во внимание даже и потребное для него рабочее время. «В противном случае, — говорил Маркс, — я рискую по меньшей мере тем, что мой, в идее существующий предмет никогда не превратится в предмет действительный, — следовательно, тем, что он может приобрести только стоимость воображаемого предмета, т. е. только воображаемую стоимость» [115]

Только в результате происходящего общественного разделения труда на умственный и физический создаются такие условия, которые делают возможным то, что процессы внутренней деятельности могут представляться человеку чем-то совсем иным, чем процессы внешней деятельности, чем-то составляющим их изначальную и вечную противоположность.

Итак, анализ процесса исторического развития человека показывает, что его жизнь может проявляться со стороны наиболее существенного для него своего содержания в форме идеальной, теоретической деятельности и, при известных обстоятельствах, даже главным образом в ней. Он производит идеальные, духовные продукты, но для него они превращаются в предметы, удовлетворяющие его практические потребности: в пищу, в одежду, в жилище. Общественные отношения, в которых совершается этот метаморфоз, отделяют его идеальную деятельность от материальной практической деятельности, выпадающей на долю других людей. Если при этом идеальная деятельность человека теряет для него свой собственный смысл, приобретая грубый смысл заработка, то он тем более стремится утвердить себя в другой, но также духовной деятельности. При этом последняя тем более начинает казаться ему принадлежащей особому миру, который может даже представляться единственно реальным. Чем более разделяются между собой труд умственный и труд физический, духовная деятельность и деятельность материальная, тем меньше человек способен увидеть впервой порождение, слепок второй, общность их строения и их психологических законов.

Это наложило свой отпечаток и на научную психологию, развитие которой долго шло по пути исследования исключительно внутренней психической деятельности, как независимой от деятельности внешней. Поэтому внутренние психологические процессы рассматривались односторонне, только как обусловливающие внешнюю деятельность; зависимость же формирования самой внутренней деятельности от деятельности внешней затушевывалась. Даже при исследовании формирования у ребенка умственных процессов их истоки усматривались, в лучшем случае в его чувственных восприятиях; развитие же умственных действий представлялось самостоятельным процессом, от которого зависит развитие и самих внешних действий с тем или иным наглядным материалом. Упускалось, что первоначально внутренние, теоретические процессы выделяются внутри внешней деятельности и лишь, затем превращаются в особый вид деятельности.

Кстати сказать, для психологии вопрос о том, следует ли рассматривать мышление и другие виды внутренних «идеальных» процессов человека как одну из форм его деятельности или как-нибудь иначе, — это важнейший вопрос об ее методе, о конкретно-научном подходе к психике.

Психологический анализ показывает, что внутренняя, идеальная деятельность имеет такое же строение, как и деятельность практическая. Стало быть, и в мышлении также следует различать собственно деятельность, действия, операции и реализующие их функции мозга.

Именно в силу общности строения внутренней теоретической деятельности и внешней практической деятельности их отдельные структурные элементы могут переходить — и действительно переходят — друг в друга, так что внутренняя деятельность постоянно включает в себя отдельные внешние действия и операции, а развитая внешняя практическая деятельность — действия операции внутренние, мыслительные.

Когда я занимаюсь научной работой, то моя деятельность является, конечно, мыслительной, теоретической. В ходе ее передо мной, однако, выделяется ряд целей, требующих внешних практических действий. Допустим, что я должен, например, смонтировать (именно смонтировать, а не задумать, не спроектировать) лабораторную установку, и я принимаюсь натягивать провода, завинчивать, отпиливать, паять и проч.; монтируя установку, я совершаю действия, которые, будучи практическими, входят тем не менее в содержание моей теоретической деятельности и вне ее бессмысленны.

Допустим далее, что способ включения какого-нибудь прибора, входящего в установку, требует принять во внимание величину общего сопротивления электрической цепи, и я, закрепляя провод в клемме данного прибора, мысленно подсчитываю эту величину; в этом случае в мое практическое действие входит, наоборот, умственная операция.

Общность между внешней, практической деятельностью и деятельностью внутренней, идеальной не ограничивается лишь общностью их строения. Психологически существенным является и то, что обе они равно, хотя и различным образом, связывают человека с окружающим миром, который отражается вследствие этого в его голове; что как одна, так и другая формы деятельности опосредствованы психическим отражением действительности и что они равно суть осмысленные и смыслообразующие процессы. В их общности и выражается неделимость целостной жизни человека.

Только возникшая на определенном историческом этапе «дезинтеграция» жизни человека привела к противопоставлению внутренней мыслительной деятельности, деятельности практической и создала отношение разрыва между ними. Это отношение, следовательно, не является ни всеобщим, ни вечным. У человека, жизнь которого не ограничена только умственным трудом, но является жизнью многосторонней, охватывающей разнообразные виды деятельности, в том числе и физической, его мышление также имеет многосторонний характер. Оно не закрепляется поэтому только в форме отвлеченного мышления, и переход от мышления к практической деятельности совершается как вполне естественный акт. Такое мышление «с самого начала является моментом в целостной жизни индивида — моментом, который, смотря по надобности, то исчезает, то воспроизводится»[116].

Открытие общности строения умственной деятельности и деятельности практической, а также общности их внутренней связи с отражением действительности имеет важное психологическое значение. В частности, оно позволяет понять, как в условиях всестороннего развития личности человека психологически возможно гармоническое объединение этих исторически обособившихся друг от друга форм деятельности.

Итак, первое изменение в сознании, которое порождается развитием общественного разделения труда, заключается в обособлении умственной, теоретической деятельности.

При этом сознание меняется со стороны своего функционального строения в том отношении, что человек осознает также и внутренние звенья своей деятельности, которые получают благодаря этому возможность своего полного развития. Они приобретают относительную самостоятельность, становятся целенаправленными, управляемыми и сознательно мотивированными, т. е. развертываются в особый вид деятельности. Субъективно сознание человека выступает теперь как мышление, как духовная деятельность вообще, как совокупность, вместилище или субъект психических процессов. Таким его прежде всего и изображает классическая идеалистическая психология.

Другое и притом важнейшее изменение сознания состоит, как мы уже говорили, в изменении его внутренней структуры.

Оно особенно отчетливо обнаруживается в условиях развитого классового общества. Его основу составляет происходящее в этих условиях отделение основной массы производителей от средств производства, превращающее отношения людей все более в отношения чисто вещные, которые отделяются («отчуждаются») от самого человека. В результате этого процесса и его собственная деятельность перестает быть для него тем, что она есть на самом деле.

Это «отчуждение» порождается развитием форм собственности и отношений обмена. Первоначально труд человека не был отделен от своих материальных условий. Человек находился в отношении естественного единства с этими условиями, которые являются объективно необходимыми условиями его жизни. Однако развитие производительных сил неизбежно разлагает это отношение, что и выражается в развитии форм собственности. Так происходит разложение первоначального отношения рабочего к земле, к орудиям труда, к самому труду Наконец, основная масса производителей превращается в наемных рабочих, «у которых единственная собственность — их способность к труду»[117]. Объективные же условия производства теперь противостоят им как чужая собственность. Поэтому они могут жить, удовлетворять свои жизненные потребности только при условии, если они будут продавать свою рабочую силу, т. е. отчуждать свой труд. Но труд есть существеннейшее содержание их жизни; они, следовательно, должны отчуждать содержание своей собственной жизни.

Тот же самый процесс, который приводит к обособлению производителей, приводит, с другой стороны, к обособлению и самих этих условий, которые являются — в форме капитала — собственностью капиталистов. Капиталист и олицетворяет теперь в себе по отношению к рабочему эти противостоящие ему условия. Однако его капитал тоже имеет свое отличное от капиталиста существование, которое овладевает его собственной жизнью и подчиняет ее себе.

Эти объективные отношения, порожденные развитием частной собственности, и определяют собой особенности сознания человека в условиях классового общества.

Традиционный психолог, конечно, отказывается от рассмотрения этих отношений, в которых он видит лишь отношения вещей. Он требует, чтобы психология во что бы то ни стало оставалась в пределах «психологического», которое он понимает как чисто субъективное. Даже психологическое изучение промышленной деятельности человека он сводит лишь к исследованию ее «психических компонентов», т. е. тех психических способностей, на которые предъявляет спрос техника. Он не в состоянии увидеть, что сама промышленная деятельность неотделима от порождаемых ее развитием общественных отношений людей, определяющих их сознание.

Но возвратимся к анализу этих отношений.

Следствием происходящего «отчуждения» человеческой жизни является возникающее несовпадение объективного результата деятельности человека, с одной стороны, и ее мотива — с другой. Иначе говоря, объективное содержание деятельности становится несовпадающим с ее субъективным содержанием, с тем, что она есть для самого человека. Это и сообщает его сознанию особые психологические черты.

Деятельность первобытного загонщика субъективно побуждается его долей в общей добыче, отвечающей его потребностям; эта добыча является вместе с тем и объективным результатом его деятельности в связи с деятельностью коллектива. Наемный рабочий в условиях капиталистического производства субъективно также стремится в результате своей деятельности удовлетворить свои потребности в пище, одежде, жилье и проч. Однако ее объективным продуктом является совсем другое. Может быть, это — золотая руда, которую он добывает, может быть — дворец, который он строит. «Для себя самого рабочий производит не шелк, который он ткет, не золото, которое он добывает на приисках, не дворец, который он строит. Для себя самого он производит заработную плату, а шелк, золото, дворец превращаются для него в известное количество жизненных средств, быть может в ситцевую рубашку, в медную монету, в жилье где-нибудь в подвале»[118].

Сама его трудовая деятельность превращается для него в нечто иное, чем то, что она есть. Ее смысл для рабочего не совпадает теперь с ее объективным значением.

Знает ли, например, рабочий в условиях капиталистического производства, что такое тканье, прядение, владеет ли он соответствующими знаниями, значениями? Конечно, он владеет этими значениями, во всяком случае в той мере, какая требуется для того, чтобы разумно ткать, прясти, сверлить, словом — выполнять трудовые действия составляющие содержание его работы. Но тканье не имеет для него в этих условиях субъективного смысла тканья, прядение — прядения.

«Смысл двенадцатичасового труда заключается для него не в том, что он ткет, прядет, сверлит и т. д., а в том, что это — способ заработка, который дает ему возможность поесть, пойти в трактир, поспать»[119].

Итак, тканье имеет для него объективное значение тканья, прядение — прядения. Но не в этом состоит особенность его сознания. Его сознание характеризуется тем, каково отношение этих значений к личностному смыслу для него его трудовых действий. Мы уже знаем, что смысл зависит от мотива. Следовательно, смысл для рабочего тканья или прядения определяется тем, что побуждает его ткать, прясть. Однако условия его жизни таковы, что он прядет не для удовлетворения общественной потребности в пряже, ткет не для удовлетворения общественной потребности в ткани, а для заработка; это и сообщает смысл для него тканью, производимой им пряже и ткани.

Хотя от него не скрыто общественное значение продукта его труда, но это значение чуждо смыслу для него этого продукта. Так, если ему представится возможность выбирать работу, то он окажется вынужденным выбирать не между прядением или тканьем, а прежде всего между более высоким или более низким, более надежным или менее надежным заработком.

Последнее обнаруживается все ярче вместе с усиливающимся чувством неуверенности рабочего в завтрашнем дне, чувством своей зависимости от условий, которые ничего общего с содержанием его труда не имеют. По данным современных зарубежных психологических исследований, у английских фабричных работниц уверенность в постоянстве работы занимает первое место в их оценке профессии. Об этом же говорят и другие факты. Например, организованное промышленными компаниями переобучение рабочих новым профессиям принимается ими неохотно именно потому, что это «колеблет у них чувство обеспеченности прежней работой»[120].

Чуждость значений тому смыслу, который за ними скрывается, конечно, выступает и на противоположном общественном полюсе. Так, для капиталиста весь смысл прядения, тканья заключается в прибыли, которую он из них извлекает, т. е. в вещи, чуждой свойствам самого по себе продукта производства, его объективному значению.

Особенно ярко проявляется отчуждение личных отношений людей и превращение их в чисто вещные отношения в той силе, которую приобретают над человеком деньги — это всеобщее меновое средство.

«Чем меньше ты ешь, пьешь, покупаешь книги, чем реже ты ходишь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты мыслишь, любишь, теоретизируешь, поешь, рисуешь, удишь и т. д., тем больше ты сберегаешь, тем значительнее становится то твое достояние, которое не смогут съесть ни моль, ни ржавчина, — твой капитал. Чем меньше ты живешь, чем меньше ты обнаруживаешь свое существование, тем больше ты имеешь, тем больше становится твоя отрешенная жизнь, тем больше ты копишь от своей отчужденной сущности».

Зато «все то, чего ты не можешь, то могут твои деньги: они могут есть, пить, итти на бал, в театр, они могут путешествовать, могут приобрести себе искусство, ученость, исторические раритеты, политическую власть, словом, они могут купить все, они настоящая сила» [121].

Все вообще приобретает в условиях господства частной собственности на средства производства двойственный вид: и собственная деятельность человека, и окружающий его предметный мир.

Картину, в которую художник вкладывает все свое мастерство, он вынужден писать для того, чтобы превратить ее в деньги, в вещь, ничего общего с живописью не имеющую. Тем менее сохраняет эта картина свой действительный смысл для разбогатевшего промышленника, который ее покупает. Может быть, она приобретает для него смысл вещи, в которую он хочет с выгодой поместить часть своих денег, может быть — смысл вещи, свидетельствующий о процветании его фирмы.

Врач, купивший в кредит в каком-нибудь провинциальном городке право на медицинскую практику, может самым искренним образом стремиться уменьшить страдания своих сограждан от болезней, и именно в этом может видеть свое призвание. Он должен, однако, хотеть увеличения числа больных, потому что от этого зависит его жизнь, практическая возможность для него осуществлять свое призвание.

Эта двойственность извращает самые элементарные чувства человека. «Стекольщик, — писал Фурье, — радуется граду, который перебил бы все стекла». Даже любовь оказывается способной приобретать самые уродливые формы. Мы уже не говорим о любви к деньгам, которая может становиться настоящей страстью.

Проникновение этих отношений в сознание и находит свое психологическое выражение в «дезинтеграции» его общего строения, характеризующейся возникновением отношения чуждости друг другу тех смыслов и значений, в которых преломляется человеку окружающий его мир и его собственная жизнь.

Какую бы конкретно-историческую черту психики человека в условиях господства частнособственнических отношений мы ни взяли, — касается ли она мышления, интересов или чувств, — она неизбежно несет на себе печать этого строения сознания и может быть правильно понята только из его особенностей. Поэтому игнорирование этих особенностей строения сознания человека, вынесение их за скобки психологического исследования, лишает психологию исторической конкретности, превращая ее в науку лишь о психике абстрактного человека, «человека вообще».

Нельзя сказать, что буржуазный психолог вовсе не имеет дела с конкретно-историческими особенностями сознания. Однако он отнюдь не считает их психологическими. Ведь он относится к ним лишь как к «условиям» психологического исследования. Приведем только один пример.

Чтобы изучить психологию отношения людей к страданиям и лишениям, Эдвард Торндейк предлагал своим испытуемым ответить: за сколько долларов наличными они согласились бы перенести перечисляемые в списке обстоятельства. Среди этих обстоятельств фигурируют такие, как «лишиться одной руки», «съесть 1/4 фунта вареного человеческого мяса», «плюнуть на портрет своей матери» и т. п. Сам по себе тот факт, что все — и собственное тело человека, и его нравственные чувства — может выступать в своем «долларовом» выражении, представляется, по-видимому, автору естественным. «Абсурдным» он находит только слишком высокие цены, которые называли ему испытуемые. Собственно же психологическое содержание этого исследования он сводит к тому выводу, что «мысль о добровольных страданиях и лишениях является для большинства людей совершенно невыносимой» (Торндейк, журн. «Генет. психология», 1937, т. 51, стр. 227— 239, на англ. яз.). Автор не замечает, что даже тот тощий вывод, который он делает, является несостоятельным: о каких действительно добровольных страданиях может идти речь у людей, готовых перевести все что угодно на наличные деньги? Но, конечно, для цитируемого нами автора его работа вскрывает якобы «общечеловеческое» в психике людей...

Возвратимся, однако, к рассматриваемой нами проблеме.

Сказанное выше об общем строении сознания человека в условиях капиталистического производства не дает еще сколько-нибудь полной психологической его характеристики. Чтобы сделать в этом отношении некоторый шаг вперед, необходимо принять во внимание по крайней мере два следующих обстоятельства.

Одно из них создается природой самого отчуждения человеческой деятельности.

Дело в том, что «отчужденное» — это, конечно, не просто переставшее существовать для меня. Например, отчужденный труд — это вовсе не несуществующий для рабочего труд. Он, разумеется, существует для него и при этом входит в его жизнь двояко: и отрицательно и положительно.

Отрицательно, ибо этот труд отнимает у него часть его жизни, ибо для него трудиться — это не значит жить. «Жизнь для него начинается тогда, когда эта деятельность прекращается, — за обеденным столом, у трактирной стойки, в постели»[122].

Положительно — в двух отношениях. Во-первых, в качестве способов его деятельности. Они составляют реальное богатство, так сказать, «технической» стороны его жизни: это — богатство знаний, навыков, умений, которыми он должен владеть, чтобы осуществлять свою трудовую деятельность.

Во-вторых, как условие обогащения его жизни новым содержанием, совсем иным, чем собственное содержание данной отчужденной его деятельности, но которое тем не менее порождается именно ею. Рабочий на капиталистической фабрике не только отчуждает свой труд, тем самым он вступает в отношения с другими людьми — к эксплуатирующим его труд, с одной стороны, к своим собратьям по труду — с другой. Это, конечно, не только «теоретические» отношения. Они воплощаются для человека прежде всего в той классовой борьбе, которую он должен вести на любом этапе развития классового общества — как раб, как крепостной или как пролетарий. Борьба эта происходит и на любом общественном полюсе — и на полюсе господства и на полюсе порабощения.

На полюсе господства развитие этой борьбы есть развитие все более нечеловеческого в человеке, и мы знаем теперь, до каких страшных пределов может развиться эта бесчеловечность.

На противоположном полюсе развитие этой борьбы есть развитие в человеке подлинно человеческого. Поэтому в капиталистическом обществе «перед рабочим одна альтернатива: подчиниться судьбе, стать «хорошим рабочим», «верно» соблюдать интересы буржуа — и тогда он неизбежно превращается в бессмысленное животное — или же противиться всеми силами, защищать свое человеческое достоинство, а это он может сделать только в борьбе против буржуазии»[123].

Практическое движение, выражающее это возмущение, приводит к действительному объединению индивидов; они возвращают себе свою человеческую сущность, в их устах человеческое братство становится истиной и тогда — «с загрубелых от труда лиц глядит на нас вся красота человечества»[124].

Характер отношений рабочих друг к другу создает у них «чувство (Sinn — смысл) коллективности». Этот смысл проникает и в отношение к труду, поэтому только у них сознание труда — даже в условиях отчуждения его продукта — является истинно нравственным. Хотя рабочий вынужден продавать свою рабочую силу, но для него труд никогда не превращается просто в товар.

Для буржуазных психологов это составляет настоящую загадку. Это вступает в противоречие с их представлениями о человеческой натуре. Но послушаем их самих.

«Мерой оценки человеческого труда в обществе является размер заработка. Чек в глазах людей является... мерилом выполняемой им работы. Однако для рабочего оценка товарищами значения и качества его работы является почти столь же сильно действующим вознаграждением, как и денежный чек. Так, забойщик получает часть своего жалования в том удовлетворении, которое он испытывает, когда другие расступаются перед ним, чтобы дать ему первому спуститься в шахту».

Даже это вознаграждение автор приравнивает к денежному чеку. По его словам, это — «духовное жалованье». Но только «администрация», увы, не может расплачиваться с рабочими этим жалованьем, потому что из ее рук они не принимают его. «Опытный автомобильный механик заинтересован в том, чтобы высоко стоять в глазах других таких же механиков, и одобрение людей, не входящих в данную ассоциацию, редко (? ) может уравновесить потерю уважения среди своих товарищей по работе... Одобрение товарищей ставится часто выше одобрения начальства». (Перрин, Практическая психология, 1945, стр. 278—280, на англ. яз.).

Второе обстоятельство, которое необходимо указать, заключается в следующем.

Если вместе с практическим отчуждением труда рабочего происходит отчуждение части его жизни — и это находит свое выражение в его сознании, — то, с другой стороны, действительные отношения сохраняют для него свой человеческий смысл. Этот смысл не ускользает от него и не облекается в мистическую оболочку религии. Его духовные идеалы, его нравственность являются человеческими — его сознание не нуждается в религиозных представлениях, которые остаются для него пустыми, не наполненными смыслом. «...Если он ибывает, религиозен, то только на словах, даже не в теории; на практике же рабочий живет только земными интересами и стремится устроиться в этом мире получше»[125].

Так как в деятельности рабочего нет таких мотивов, благодаря которым другой человек мог бы утратить для него свой смысл и приобрести лишь значение вещи, то рабочий гораздо более гуманен в повседневной жизни, чем буржуа. «Для них (рабочих.— А. Л.) каждый человек — человек, между тем как для буржуа рабочий не вполне человек»[126].

Рабочие испытывают чувства ненависти и гнева к поработителям, но в этих чувствах вовсе не выражается утрата человечности. «Эта ненависть, этот гнев служит скорее доказательством того, что рабочие чувствуют, насколько нечеловеческим является их положение, что они не хотят допустить, чтобы с ними обращались, как со скотом...»[127].

От чего вовсе свободны рабочие, так это от «религии капитала». Деньги не имеют для них своего собственного особого смысла, и, хотя они все же вынуждены работать ради денег, «для них деньги имеют ценность только ради того, что на них можно купить, между тем как для буржуа они имеют особую присущую им ценность, ценность божества... Вот почему рабочий гораздо более независим в своих суждениях, более восприимчив к действительности, чем буржуа, и не смотрит сквозь призму личных интересов»[128].

Итак, более пристальное рассмотрение общей картины жизни человека в условиях капиталистического общества открывает не только ее двойственность, но и ее внутреннюю противоречивость.

Жизнь человека в этих условиях не просто разделяется на собственное свое содержание и на содержание, отчужденное от нее. Для самого человека вся его жизнь остается целостной жизнью. Поэтому она приобретает форму также борьбы внутренней, в которой выражается сопротивление человека этому подчиняющему его себе отношению. Чуждость друг другу смыслов и значений в сознании непосредственно скрыта от человека, она не существует для его самонаблюдения. Она, однако, все же открывается ему, но лишь в этой форме — в форме процессов внутренней борьбы, образующих то, что обычно называют «противоречиями сознания», а иногда — гораздо более выразительно — муками сознания. Это — процессы осознания смысла действительности, процессы становления личностного смысла в значениях.

Рассмотрим раньше эти процессы в их наиболее простом виде.

Уже первоначально возникающее несовпадение, с одной стороны, тех отношений человеческого коллектива к окружающей действительности, которые обобщаются в системе языковых значений, а с другой стороны, личных отношений отдельных людей, образующих смысл для них отражаемого, осложняет процесс осознания. При известных условиях этот процесс приобретает, как мы видели, самые причудливые формы, вроде так называемых «партиципаций».

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒