В которой графиня Летиция Монлегюр принимает гостя

⇐ ПредыдущаяСтр 10 из 24Следующая ⇒

– Ну что, – сказал Паулюс, – довольны? Денег нет, голема нет, до ближайшего большого города двадцать две лиги. Есть ещё какие-нибудь гениальные идеи?

Он обращался к Джонатану, хотя гнев его, бесспорно, главным образом адресовался принцессе Женевьев.

Джонатан только развёл руками – гениальных идей у него не было, а принцесса ответила, сохраняя своё неизменное раздражающее спокойствие:

– Деньги есть. Последние три недели я, как вы знаете, откладывала часть выручки на непредвиденные расходы. Полагаю, что мы могли бы использовать их, чтобы купить немного люксия, и…

– Да много ты понимаешь! – взорвался ле-Паулюс. – Раскомандовалась тут! Откуда ты вообще взялась?! Кто ты, мать твою, такая, и по какому праву…

Он осёкся, потому что Джонатан стал подниматься с места, и лицо его не предвещало ровным счётом ничего хорошего. Женевьев напряглась, но не дрогнула и не сделала ничего, чтобы разнять назревающую драку. Она по-прежнему не считала своё решение неверным и не видела своей вины в том, что бюджет Анатомического театра пал жертвой её идеалов.

– Мы поступили правильно, – твёрдо сказала она. – И не наша вина, что в этом городе власть имущие столь непорядочны. В следующем…

– В следующем?! Ты на каждой стоянке, что ли, благотворительствовать собралась? А ну пошла отсюда! И хахаля своего забирай, а то ишь, погляди-ка на них…

– Никуда мы не пойдём, пока не возместим причинённый нами ущерб, – сказала принцесса. – Как бы то ни было, голем сломан, а это существенно снизит прибыль от представлений. Мы не уйдём, пока он не будет починен и пока вы не сможете благополучно продолжить путь, хотя бы и без нас.

Паулюс бессильно уронил сжатые кулаки. Джонатан следил за ним настороженным взглядом, готовый отреагировать в тот же миг, если парень забудется окончательно.

– Починить, – безнадёжно сказал Паулюс, махнув рукой. – Было бы это так просто.

– А ведь до поместья Монлегюр отсюда лиги полторы будет к северу, да? – внезапно спросил молчавший до сих пор доктор Мо, и оба спорящих молодых человека порывисто обернулись к нему.

Ни один из них не ответил на столь, казалось бы, неуместный вопрос. Принцесса же нахмурилась при упоминании имени, которое Август ле-Бейл не раз называл ей в числе имён её злейших врагов.

– Монлегюр? Великий дом? – переспросила она, и доктор Мо удивлённо поглядел на неё слезящимися глазами.

– А? Ну, не такой уж великий, там всего-то три этажа и садик… Хотя это вроде не основное поместье, не замок, а так, усадьба, но это ведь там госпожа с дочками живёт, верно же, Паулюс?

Паулюс ле-Паулюс отчего-то смутился, но тут же насупился, чтоб скрыть замешательство, и неохотно кивнул.

– Ну так это же очень удачно, что мы так близко сломались, – простодушно сказал доктор, улыбаясь своему импресарио и Джонатану с Женевьев заодно. – Что тут проехать-то – к завтрашнему утру на месте будем. Там и починят.

– В поместье Монлегюр чинят големов? – удивилась Женевьев, окончательно сбитая с толку.

– Да и не только чинят, а делают! Паулюс там-то его и раздобыл. Верно я говорю, Паулюс?

– Украл? – нахмурился Джонатан. Он всё никак не мог привыкнуть к своему статусу государственного преступника и по старой привычке весьма неблагожелательно относился ко всякого рода нарушениям закона. Закон ведь был почти то же самое, что Устав, только для всех.

– Не украл, – огрызнулся ле-Паулюс. – Подарили. Что, не веришь? Ну а мне плевать.

– Нет, мы верим, отчего же, – сказала Женевьев, глядя на Паулюса с внезапной симпатией. – Он вам так дорог, ваш Труди. Должно быть, его сделал человек, который очень важен для вас.

Джонатан удивлённо глянул на неё – ему такое бы и в голову не пришло. Но удивление на его лице через миг сменилось угрюмостью, словно предположение принцессы, которое не спешил опровергать Паулюс, ему отчего-то сильно не понравилось.

– Раз механик живёт в этом поместье, – продолжала принцесса, – то наше затруднение решено. Мы попросим его починить голема и…

– Тут кое-какая загвоздка, дамочка. И даже несколько. Во-первых, нас в поместье на порог не пустят – бродяг там не жалуют, уж мне-то можете поверить. А во-вторых… чёрт… не знаю… Ну, мне там помощи ждать не стоит. Мне там просто из принципа не помогут.

– Всё-таки украл? – спросил Джонатан со странной надеждой в голосе, но Паулюс только зыркнул на него и мрачно промолчал. Джонатан тоже опять помрачнел. Взгляд его, обращённый на ле-Паулюса, становился всё более неприязненным.

– Но у нас, насколько я понимаю, нет выбора, – со свойственным ей хладнокровным упрямством принцесса, разумеется, продолжала настаивать. – Вы говорите, что починить вашего Труди сможет не всякий. Я мало что смыслю в люксиевых машинах, мне казалось, сейчас в любом городке есть соответствующие специалисты, но вам видней. Голем нужен вам для привлечения публики, стало быть, его необходимо починить. Если вы не хотите идти в Монлегюр и просить этого вашего механика, я пойду сама.

– Нет! – резко сказал Джонатан.

Они никогда ещё не говорил со своей принцессой в таком тоне. Женевьев умолкла и воззрилась на него с таким безграничным изумлением, что он тут же прикусил язык до боли, но грубость не мышь, выскочит – не прибьёшь. В присутствии Паулюса и Мо Джонатан не мог попросить прощения, поэтому просто посмотрел принцессе в глаза со всем раскаянием, которое испытывал. И в её глазах увидел, что она его тут же простила.

– Кто-то другой должен пойти, – сказал он. – Одиноко путешествующая девица – это подозрительно.

– Можете пойти вдвоём, – предложил доктор Мо. – Я бы тоже пошёл, да только графиня Монлегюр, говорят, уж больно строга и разборчива в собеседниках. Во мне для неё маловато будет… ну, как бы это сказать… породы.

Надо заметить, сие заявление было не только самокритично, но и в высшей степени правдиво, ибо после долгих лет скитаний, балаганных препарирований и частого общения с трупами доктор Мо имел весьма потасканный и непрезентабельный вид.

– А вот в вас, господин Джонатан, породы хоть отбавляй – по лицу видать, да и в девочке тоже, – продолжал доктор. – Вас они как дорогих гостей примут, напоят, накормят…

В последних словах доктора прозвучала мечтательность и даже зависть. С тех пор как Женевьев завладела бюджетом театра, досыта они почти никогда не наедались.

Джонатан помедлил немного и сказал:

– Да… но… полагаю… в таком случае мне лучше пойти одному.

Он был не дурак, этот юный бывший лейтенант лейбгвардии. Он понимал, что наследная принцесса, пережившая покушение на свою жизнь в спальне собственного отца, бежавшая из собственной столицы и не доверявшая никому из тех, кто должны бы считаться её верноподданными слугами, – что принцесса эта вряд ли водит дружбу с главами великих домов. Наверняка облава, устроенная на них с Джонатаном в день побега, была санкционирована Малым Советом и возглавлявшим его Стюартом Монлегюром в частности. Потому не было никакого резона принцессе Женевьев самой соваться волку в пасть, тем более по столь ничтожной причине, как возмещение нанесённого ею ущерба.

В конце концов, для того и существуют лейб-гвардейцы, чтобы соваться в пасть волку вместо своих принцесс.

На том и порешили. Джонатану надлежало проникнуть в поместье, встретиться с тамошним механиком, обрисовать ему положение и уговорить прогуляться в рощу недалеко от поместья, где разбил временный лагерь Анатомический театр доктора Мо.

У Джонатана сердце было не на месте оттого, что приходится оставлять Женевьев одну с Паулюсом и доктором. Но та успокоила его, сказав:

– Не тревожьтесь обо мне, сударь. Вы же знаете, что они хорошие люди.

Стюарт Монлегюр, бывший генерал Повстанческой армии и действующий глава Малого Совета во дворце Зюро, был не только изворотливым политиком, но и добропорядочным семьянином. Многим бессовестным людям свойственны припадки сентиментальности и даже некоторые душевные слабости, которым они, впрочем, не очень-то потакают. Душевной слабости Монлегюра хватило ровно на то, чтобы накануне революции, о которой он знал задолго до того, как безумная толпа ринулась на штурм столичного арсенала, отправить в провинцию своё семейство, состоявшее тогда из жены и сына. Оставив их там на попечении хорошо укреплённого гарнизона, Стюарт Монлегюр отправился покрывать себя славой и позором, а потом опять славой, и в круговерти этих волнующих, драматических событий о семействе своём на несколько лет забыл. Неизвестно, сколько беглых графинь, генеральских жён и походных шлюх грели ему постель в эти годы; курс современной истории в Академии ле-Фошеля о том деликатно умалчивает. Но так или иначе, когда революция завершилась и монархия была восстановлена, Монлегюру на время пришлось уехать в поместье к жене, и время это он не потратил даром, сделав ей ещё двух детей. С этими-то детьми Летиция Монлегюр и жила ныне в том самом поместье, в глуши, буквально в ссылке, якобы для её собственной безопасности, пока супруг её вершил судьбами и жил припеваючи в весёлой и пышной Саллании.

Всё это способствовало тому, что госпожа Монлегюр, происходящая из знатнейшего рода ле-Нуарель и без особой охоты соединившаяся со Стюартом Монлегюром во имя процветания обоих великих домов, приобрела тяжёлый и даже прескверный характер. Дама она была сухая и чопорная, воспитанная согласно культу Приличий, столь же, а то и более строгом и беспощадном, чем культ Устава, в котором воспитывался Джонатан ле-Брейдис. Жалкое и униженное существование, которое она, супруга главы Малого Совета, влачила в провинции волею своего муженька, ещё сильней развило в ней мизантропию и склонность к припадкам отвратительного настроения. Утро она начинала с того, что доводила свою камеристку до слёз; к ланчу отправляла на конюшни пару-тройку лакеев; время обеда с толком использовала, чтобы попить кровушки повара и мажордома; к чаю выгоняла прочь горничную; к ужину успокаивалась, довольная плодотворно проведённым днём, и, отпустив несколько почти незлобивых шпилек в адрес дочерей, с чувством выполненного долга отправлялась спать. Все ненавидели её, начиная с мужа и заканчивая конюшенным мальчиком. Она умудрялась внушить неприязнь даже нищенкам, которым подавала несколько раз в год, по большим религиозным праздникам (ибо госпожа Монлегюр была подчёркнуто религиозна и демонстративно презирала модное нынче безверие), и никто не мог бы толком сказать, как именно это у неё получалось. У госпожи Монлегюр был талант не нравиться, редкий дар отталкивать от себя людей с первого взгляда. И в таланте этом она достигла поистине виртуозного мастерства, даром что в юные годы была весьма недурна собой.

Мы так подробно описываем здесь своеобразный нрав госпожи Монлегюр, дабы читатель мог вполне уяснить положение, в котором пришлось оказаться Джонатану, а также понял истинную причину немного странного приёма, оказанного ему в поместье. Джонатан явился аккурат к ужину; одет он был в новенький камзол с плеча Паулюса ле-Паулюса, и снежной белизны перчатки, которые он медленно стягивал, стоя на пороге, выдавали, что он путешествовал не верхом, а в дилижансе. Догадку эту подтверждал внушительный саквояж, набитый всяким хламом – также из реквизита Анатомического театра. Встретившему его мажордому Джонатан объяснил, что почтовая карета, в которой он ехал, сломалась в полулиге от поместья, а поскольку до ближайшей станции отсюда целых три лиги, то Джонатан рассудил, что быстрее дойдёт до поместья, которое заприметил на вершине холма, чем до станции, и тем спасётся от необходимости встретить ночь под открытым небом. Он приносил свои нижайшие извинения за беспокойство, просил лишь укромного уголка, где мог бы переждать ночь, и, если это возможно, немного подкрепить силы, ибо вышагивать по размытой лесной дороге в городских бархатных башмаках – удовольствие значительно ниже среднего.

Всю эту легенду Джонатан неоднократно отрепетировал с Паулюсом, поэтому оттарабанил её столь же задорно и лихо, как в прежние времена оттарабанивал рапорт начальству. Его лаконичность, чёткость речи и военная выправка понравились мажордому, получившему редкую возможность ощутить себя генералом, которому докладывает рядовой. В доме Летиции Монлегюр мажордом чувствовал себя не то что рядовым, а скорее кучкой невразумительной грязи, оттого ощущение, доставленное ему появлением юного путешественника, было неожиданным и очень приятным. Он ответил Джонатану любезно и пошёл докладывать госпоже.

Пять минут спустя Джонатан сидел на диване в гостиной графини Монлегюр и в подробностях живописал случившуюся с ним неприятность. Для пущей убедительности его вправду ссадили с повозки за полторы лиги от поместья, и он честно протопал остаток пути пешком, так что башмаки его пришли в полную непригодность, за что он и поспешил извиниться перед госпожой Монлегюр. Та воззрилась на заляпанную лесной грязью обувь гостя через пенсне, изучала её какое-то время, а затем изрекла, что всё это выеденного яйца не стоит и никоим образом не затмит её радости принимать в Монлегюре гостя.

– У нас тут в это время года смертельно скучно, – пояснила она, продолжая изучать Джонатана сквозь пенсне. – Зимний сезон уже кончился, летний ещё не начался, можно умереть от тоски. Джанет! – закричала она, пронзая Джонатану барабанные перепонки пронзительным звуком своего голоса. – Джанет, мою дочь сюда! Да побыстрее!

– О, прошу вас, не стоит, – поспешил обеспокоиться Джонатан. – Право, не стоит, я в таком виде… к тому же…

– Вы первое лицо мужского пола, которого она увидит с прошедшей осени. Потому не имеет никакого значения ваш вид, который, в самом деле, мог бы быть и получше. По правде, если бы не приставка «ле» перед вашим именем, никогда бы не заподозрила в вас знатное происхождение. Но вы ведь не выбирали поместье, у которого сломался ваш дилижанс, так же как и я не выбираю гостей.

Джонатан не рискнул спросить, отчего госпожа Монлегюр не желает считать за мужской пол своего мажордома, конюшего, привратника и лесника; впрочем, он подозревал, что лица незнатные для неё пола не имели в принципе, так же, как и личности. Он поёрзал на стуле, в тревоге посматривая на дверь, пока госпожа Монлегюр, крутя у носа пенсне, рассказывала ему, как плохо в этом году уродилась черешня, как испортились шелка из Массана, как трудно отыскать в наши дни толковую прислугу и как безнравственна нынешняя молодёжь.

Джонатан слегка вздрогнул при последнем утверждении. От цепкого взора госпожи Монлегюр это не укрылось.

– Сударь, скажите искренне: вы повеса? – спросила она, и Джонатан отвечал:

– Нет, сударыня. Уверяю вас, нет.

– Зря уверяете, я отговоркам не верю. Но вы глядите в глаза, когда говорите это, стало быть, либо вы честный юноша, либо отъявленный негодяй. Так или иначе, завтра утром вашего духу не будет в моём поместье, а нынешний вечер я бы хотела провести с приятностью. Окажете ли вы мне такую любезность?

– Э-э… – сказал Джонатан, на которого напор госпожи Монлегюр произвёл довольно сильное впечатление. – Если будет в моих силах.

– Вы уж постарайтесь. У меня две дочери, обе не замужем, обе редко видят мужчин и падки на такие красивые и обманчиво невинные лица, как ваше. О, вы ещё и краснеете. Нет ничего опаснее краснеющего красавца с грязными помыслами. Если я уличу вас в грязных помыслах, сударь, вы пожалеете. Знаете ли вы, кто мой супруг?

– Как же не знать, сударыня.

– Превосходно. Стало быть, не придётся тратить время на разговоры о нём, я это терпеть не могу. Сейчас придёт моя дочь, мы развлечём вас беседой, а вы нас – приличными и благонравными шутками. Я разрешаю станцевать вам с моей дочерью один менуэт – ей это будет приятно, – однако если замечу, а я замечу, сударь, что взор ваш опускается ниже воротничка её платья, вы немедленно окажетесь за воротами с вашим саквояжем, и ночевать будете в овраге с волками и барсуками.

– Я вас понимаю и… чту, сударыня, – выговорил наконец Джонатан, радуясь, что и ему позволили вставить словечко.

Графиня одобрительно качнула пенсне и сказала:

– Так-то лучше.

В этот миг дверь открылась, и в гостиную вошло самое волшебное создание из всех, когда-либо виденных Джонатаном ле-Брейдисом за его бурные и яркие двадцать лет.

Она была миниатюрная, как принцесса Женевьев, столь же изящная, но гораздо более красивая. В сущности, рядом с ней принцесса Женевьев была как пшеничный колос рядом с налитой распустившейся розой. Золотистые кудри, присобранные надо лбом и перевитые шелковой лентой, огромные голубые глаза в густых ресницах, отливающих синевой, маленький пухлый рот, атласная кожа на высоких точёных скулах – истинная богиня. Платье из белоснежной кисеи облегало её точёную фигурку, дразня тем, как немного оно открывало – пресловутый воротничок оказался туго застёгнут у самого горла на две перламутровые пуговки, и Джонатан покорно вперил взгляд в эти пуговки, неустанно напоминания себе, что не ниже, ни дюймом ниже! Он так старательно туда пялился, что ему пришлось скосить глаза, чтобы ответить на приветливую улыбку, обнажившую жемчужные зубки прелестной девушки. Блеск этих зубок слепил глаза и затмевал разум.

– Моя дочь Эвелина, – сообщила госпожа Монлегюр. – Эвелина, это – господин ле-Брейдис, сегодня он у нас гостит. Скажи, как ты ему рада.

– Я чрезвычайно рада, – пропело это видение воистину ангельским голоском, а затем присело в реверансе, шелестя кисеей и утопая в белоснежных воздушных кружевах.

Вот, подумал Джонатан, вот так выглядят настоящие принцессы. Лёгкие, как облачко, стоит подпрыгнуть – и полетит.

– Хотите послушать граммофон? – вновь пропел ангел. Джонатан сказал бы, что никакая музыка не сравнится с этой божественной песнью, но, пялясь на перламутровые пуговки, сложно было сосредоточиться, поэтому он только промямлил нечто вроде: «М-да, с удовольствием». Тут как раз подали ужин.

Пока госпожа Монлегюр со своим гостем рассаживались за столом, Эвелина, шурша платьем, возилась с граммофоном. Эта громоздкая махина стояла в углу гостиной и сразу привлекла к себе внимание Джонатана. Редкая гостиная в богатых домах Шарми обходилась без этого новомодного изобретения, однако ему не так часто приходилось видеть его в действии. Надо было стереть пыль, снять крышку, поставить диск, установить иглу и запустить механизм, чтобы затем насладиться чарующей музыкой, наигрываемой невидимым музыкантом. Эта последовательность действий, в сущности довольно простых, отняла у божественной Эвелины не менее четверти часа, так что когда из гигантского рупора граммофона полилась наконец, шипя и шкварча, третья симфония Шнайтца, бедняжка Эвелина совсем выбилась из сил, а её мать с их гостем закончили аперитив и приступили к супу. Джонатан поглядывал на госпожу Монлегюр и не мог не заметить, как она злорадно наблюдает за мучениями своей дочери. Эвелина явно была не в ладах с механикой, и её матери доставляло бесспорное удовольствие созерцать, как дочь отважно сражается с несговорчивой техникой.

– Сделай потише. Вот так, – сказала графиня и указала дочери на стул. – Теперь иди сядь и задай господину ле-Брейдису все вопросы, которые вертятся на твоём неуёмном языке.

– Но, матушка…

– Никаких «но». Я желаю, чтобы все неизбежные глупости были сказаны сразу, дабы после не портить вечер. Итак?

Эвелина расправила свои кисейные юбки, глядя в тарелку. Потом подняла иссиня-чёрные ресницы, кинула на Джонатана томный взгляд горной лани и пропела, сладостно растягивая слова:

– Что нового нынче в столице, господин ле-Брейдис? Да уж, в самую точку вопрос. Убойнее не придумаешь.

– Я… некоторое время там не был, – сказал Джонатан, покашливая в салфетку. – Но полагаю, что… всё хорошо.

– Это прекрасно, – с чувством сказала божественная Эвелина и принялась есть свой суп, время от времени кидая на Джонатана всё те же бессмысленно-томные взоры, на которые он, к счастью, мог не отвечать, ибо его спасали от этого те самые перламутровые пуговички.

На этом глубокомысленном диалоге участие юной Эвелины Монлегюр в беседе закончилось. Следующий час Джонатан выслушивал жалобы графини на дурную погоду, дурную прислугу, дурное самочувствие и более всего – дурной роман Важитэля, который она недавно нашла у своей дочери под подушкой.

– Будь она моложе хоть года на два, я бы её высекла, – сказала графиня, бросая на порозовевшую Эвелину испепеляющий взгляд сквозь пенсне. – Я не решусь повторить речи, коими обменивается герой этого безнравственного романа с героиней. Одно вам скажу – произнеси моя дочь хоть одно из этих слов, я бы велела ей целый час мыть рот с мылом. По часу за каждое слово, да, моя милая.

Девица Эвелина краснела, бледнела, расправляла кисейные юбки и смущённо улыбалась Джонатану поверх тарелок с супом.

– Ну хватит, – сказал графиня, резко оборвав на полуслове саму себя. – В ушах уже звенит от этого грохота. Эвелина, выключи граммофон. По правде, сударь, я терпеть не могу этот новомодный грохот – что может быть неестественнее, чем музыка, рождающаяся в машине? Сядь за пианино, Эвелина. Играй!

Эвелина выключила граммофон (к чести её, справившись с этой задачей менее чем за пять минут) и уселась за означенный инструмент, до сих пор без дела стоявший в углу гостиной. Оправила юбки, положила точёные белые ручки на клавиши, забегала ловкими пальчиками с острыми ноготками. Джонатан заслушался. Играла она так же божественно, как говорила, двигалась и ела суп.

– Да, играет она неплохо. Уж точно лучше, чем эта новомодная громыхалка. – Госпожа Монлегюр вздохнула, покачав головой так, что её высокая, обильно припудренная причёска слегка накренилась влево. – Она хороша собой, моя Эвелина, воспитана, как видите, в достаточной мере глупа – словом, кладезь достоинств, приличествующих девушке из знатного рода. Как вы полагаете, господин ле-Брейдис, я счастливая мать?

– Очень, – со всей искренностью заверил её Джонатан, от избытка чувств посмотрев ей прямо в пенсне. – Вы очень счастливая мать, госпожа Монлегюр!

– А вот и вздор, – отрезала та. – Я была бы счастливейшей матерью, будь Эвелина моим единственным ребёнком. Но она лишь младшая из троих. Будь остальные наделены хоть частью её достоинств, вот тогда я была бы счастливейшей из матерей.

Они посидели в молчании, пока Эвелина закончила пьесу. Графиня кивнула, когда девушка обернулась и робко взглянула на мать, взглядом спрашивая, следует ли ей продолжать.

– Не стоит. Благодарю. Встань и включи граммофон. Да только не этого грохочущего Шнайтца, и за что ты его так любишь? Поставь менуэт. Господи ле-Брейдис изволит пригласить тебя на танец.

Танцевала девица Эвелина… а впрочем, это уже становится банальным, не правда ли? Читатель, внимательно слушающий наш рассказ, и без того уже понял, что во всех проявлениях, начиная с красоты и заканчивая её лупостью, она была восхитительна; немудрено, что и в танцах она не изменяла себе.

Часы, наконец, пробили десять. Как раз к этому времени кончился менуэт. Госпожа Монлегюр встала.

– Мы здесь в деревне ложимся рано, – заметила она. – Благодарю вас, сударь, за вечер, быть может, не лучший в моей жизни, но и не из самых худших, могу вас заверить. Вам постелят в бельэтаже. Джанет вас проводит. Джанет!

– Матушка, – робко сказала Эвелина, – быть может, подождём ещё хотя бы десять минуток? Я уверена, что Эстер…

– Мои дети вольны являться на ужин своей матери вовремя или не являться, как им заблагорассудится, – не терпящим возражений тоном отрезала графиня. – Если мой гость им неинтересен, то тем более мне неинтересны причины их пренебрежения. Попрощайся с господином ле-Брейдисом, Эвелина, вы больше никогда не встретитесь.

Эвелина тяжко вздохнула и присела в реверансе. Джонатан отвесил ей глубокий поклон, украдкой оторвав взгляд от пуговичек и рискнув заглянуть ангельскому созданию в глаза. Глаза лучились обожанием.

Джонатан попрощался заодно и с графиней (он понял, что видеть утром она его не пожелает) и, дождавшись Джанет, стал подниматься в бельэтаж.

– У вас в поместье есть механик? – спросил он, идя за служанкой по тёмному коридору. На люксии в поместье явно экономили, и только кое-где горели обычные масляные лампы, дававшие не так уж много света.

– Механик? Да как вам сказать, наёмного нет, разве что барышня Эстер… хоть её милость и против, да разве же она станет слушать.

– То есть, – медленно проговорил Джонатан, сбавляя шаг, – наёмного механика нет.

Наёмного нет, сударь, что вы. Её милость за каждый пенс удавится… я хочу сказать, бережливая она очень. Машин у нас не так уж и много. А те, что есть, всегда может посмотреть барышня Эстер. Вот и ваша комната, – Джанет распахнула перед Джонатаном дверь в маленькую тесную комнатку под самой крышей, где только и было, что старомодный комод и кровать. – Ежели под полом шуметь будет, так это мыши. Вы потопчите ногами, они и утихнут. Вот вам свечка. Спокойной ночи.

Джонатан поставил свечу на комод и сел на край кровати. Постель была постелена свежая, но ложиться он не спешил. Он ждал.

В три четверти одиннадцатого в коридоре скрипнула половица, а вслед за нею – дверь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ,

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒