В которой девица Монлегюр действует весьма неблагоразумно

⇐ ПредыдущаяСтр 11 из 24Следующая ⇒

Известно ли уважаемому читателю, сколь неимоверно скучна жизнь молодой, энергичной, полной жизненной силы девушки, живущей на выселках в удалённом поместье со своей деспотичной матерью? Вряд ли уважаемый читатель рискнёт усомниться в этом, разве что фамилия уважаемого читателя Монлегюр. Ибо никто о том не знает лучше, чем девица, носящая эту фамилию.

Утром молитва, потом завтрак, затем вышивание, затем обед, затем занятия музыкой, затем чай, затем тирада от матери, по степени доставляемого ею удовольствия сравнимая с зубной болью, затем снова молитва и, наконец, спать, едва солнце скроется за лесом. Немудрено, что в этакой беспробудной тоске у юной и бойкой девицы лишь одно утешение – воровать потихоньку у этой унылой жизни мгновения запретного счастья.

И много ли среди нас тех, кто возьмётся её судить?

В три четверти одиннадцатого дверь в комнату, отведённую гостю графини, скрипнула, и маленькая фигурка возникла на пороге, кидая тень на залитый лунным сиянием линялый коврик.

Обладательница фигурки и тени поколебалась мгновение, сделала шаг, другой, оказалась прямо рядом с кроватью, на краю которой неподвижно сидел Джонатан ле-Брейдис. А потом положила обе руки ему на плечи, склонила головку и припала мягкими, медово-сладкими губками к его губам.

Джонатан протяжно застонал и, обхватив ночную гостью одной рукой за талию, а другой за шею, в отчаянии притянул к себе.

– Нет, – выдохнул он некоторое время спустя – мы не можем сказать, сколько именно, ибо в минуты, подобные этой, чувство времени может сыграть с нами злую шутку. – Н-нет, Эстер!

«Что? » – с удивлением мог бы вопросить здесь наш читатель. Кажется, рассказчик только что допустил ошибку? Или, возможно, её допустил Джонатан, странным образом оговорившись и назвав имя не восхитительной Эвелины, а её старшей сестры, презревшей сегодня вечером ужин в обществе своей матери и её гостя?

Никакой ошибки, читатель. Во всяком случае, не с нашей стороны.

– Нет? – повторила девушка, только что проникшая в бельэтаж, и по её резкому голосу мы теперь с полной уверенностью можем сказать, что это была вовсе не Эвелина. – Нет?! Ты не давал знать о себе больше месяца, я с ума сходила, вот ты приехал – и теперь «нет»?!

– Боже, Эстер, – простонал Джонатан и снова притянул её к себе так, что она взмахнула руками и упала вперёд, дёрнув в воздухе ножкой, такой же маленькой и изящной, как у сестры, но значительно более ясно очерченной. Ибо было на девице Эстер, старшей дочери графа Монлегюра, никак не кисейное платьице, а хлопковые штаны, их тех, что носят фермеры на полях. Это снизу, а верхняя часть её платья, не менее возмутительным образом отличаясь от туалета её сестры, представляла собою клетчатую рабочую блузу.

Джонатана, впрочем, это нисколько не удивило. Да он и не смотрел, во что она одета. Сейчас ему больше всего на свете хотелось её раздеть.

Но только не здесь, не в доме её отца, не под одной крышей с её матерью и сестрой.

– Что случилось? Где ты был? Почему не писал? Я так волновалась, – бормотала она, урывая мгновения между поцелуями, а он только прерывисто выдыхал ей в рот, ероша её светлые волосы, куда более короткие, чем у сестры, и куда более пушистые, собранные на затылке растрёпанным узлом, свисавшим на шею. – Ты мог бы хотя бы предупредить, что приезжаешь. Мы бы встретились на мельнице, как всегда, и…

Её сбивчивый шёпот наконец его отрезвил. Джонатан взял горящее лицо юной Эстер Монлегюр в свои большие солдатские ладони и отстранил её от себя, глядя на неё неотрывно взглядом нищего, разглядывающего витрину кондитерской и знающего, что ему предстоит страшный выбор между голодом и воровством.

Джонатан выбрал голод.

– Я не должен был приезжать, – он шептал, как и она, но его шепот был хриплым и от этого едва понятным. – Я не могу… и… мы не должны были видеться.

– Почему? Отца нет, он в Саллании и не приезжал уже больше года. А с матерью я бы разобралась, я её…

– Не в них дело.

– А в чём тогда?

– Как же я по тебе скучал, – с мукой сказал Джонатан, водя ладонью по её щеке и убирая ей за ухо выбившиеся из узла белокурые локоны.

Несколько ранее, рассказывая о путешествии принцессы и её лейб-гвардейца в компании бродячего цирка, мы вскользь упоминали о некой думе, тревожившей покой бывшего лейтенанта и мешающей ему сполна посвятить себя своему долгу. Мы не стали тогда вдаваться в это подробнее – отчасти из деликатности, дабы не бередить лишний раз душевные раны нашего славного героя, отчасти потому, что тогда это было некстати. А теперь как нельзя более кстати нам уведомить читателя, что вот он, предмет тяжких дум и забот Джонатана ле-Брейдиса, вот его самая страшная и самая сладкая тайна, о которой он не мог поведать никому, даже своему старому другу Клайву Ортеге. Тайна его была стройной и белокурой, целовалась так же пылко, как и любила, кисейным платьям предпочитала рабочие блузы и фермерские штаны, а звали её Эстер Монлегюр.

И она уже два года была женой Джонатана ле-Брейдиса.

– Я тоже скучала. Ты так и не ответил, почему от тебя не было писем. И почему ты сейчас приехал… если не из-за меня…

Она вдруг словно впервые осознала то, что сказала сейчас вслух. И осознание это явно не понравилось девице Монлегюр (так мы будем звать её, ибо таковой она оставалась фактически, хотя по закону была уже госпожой ле-Брейдис).

Тут следует отдельно оговорить, что, когда девице Монлегюр что-то не нравилось, она становилась странным образом похожа на свою матушку.

– Джонатан, зачем ты приехал? – резко спросила она, отстраняясь от него окончательно и разрывая объятия.

Он сидел ещё какое-то время на краю кровати и смотрел на неё, поднявшуюся на ноги, снизу вверх, запечатлевая в памяти её сердито сведённые тонкие брови, и складку слева от губ, и нетерпеливый блеск в широко посаженных глазах, и блестящие в лунном свете волосы. Он давно не видел её, а когда мы долго не видим тех, в кого влюблены, то, встретившись, никак не можем на них насмотреться, особенно если нам двадцать лет.

Эстер терпела несколько мгновений его ошалелый обожающий взгляд, а потом сердито толкнула его ладошкой в грудь. Ладошка её, стоит заметить, была довольно сильной для такой юной девушки.

– Джонатан!

Он тяжело вздохнул и стряхнул наконец наваждение. А потом рассказал ей правду.

Ну, не всю, разумеется. Он сказал лишь, что случилось большое несчастье, из-за которого он был несправедливо обвинён во всяческих злодеяниях, из-за чего ему пришлось спешно покинуть столицу. Помогли ему в том добрые люди, путешествующие по стране и дающие представления, в которых немалую роль играет люксиевый голем. Который, надо же такому случиться, сломался, а один из спутников Джонатана сказал, что именно здесь, в поместье Монлегюр, этого голема сделали и ему подарили…

– Ты его сделала, да? – спросил Джонатан, и как он ни старался, ему не удалось удержаться от осуждения, прозвучавшего в вопросе. Ну ещё бы – пока он там ценой собственного здоровья и репутации защищает монархию, его благоверная делает подарочки всяким пройдохам, валандающимся по белу свету! Мысль эта теперь, при виде Эстер, оформилась окончательно и взыграла в Джоне с новой силой, уже второй раз с того мгновения, как Паулюс ле-Паулюс упомянул о поместье Монлегюр. Нет, ну подумать только! И как она могла!

– Так ты приехал за этим? – спросила Эстер. – Ты пришёл сюда, чтобы я починила голема? Ты только потому пробрался сюда и флиртовал весь вечер с моей сестрой? Не для того, чтобы увидеть меня, а чтобы…

– Не тебе меня упрекать, – вспыхнул Джонатан, чувствуя обиду оттого, что она, виновная, сама же смела на него обижаться. – Ты подарила этому проходимцу голема, так? И за какие же это такие заслуги, хотелось бы знать?

– О боже! – воскликнула Эстер и с досады пристукнула кулачком по комоду, да так, что подпрыгнула свечка. – Ну ты только послушай нас. Видимся дважды в год и тотчас же ссоримся! Да, я подарила голема этому проходимцу, потому что этот проходимец – мой брат! А голем – никакой не голем, но какая, в конце концов, разница!

Последние слова она почти выкрикнула и, досадливо махнув кулачком, повернулась, чтобы выскочить из комнаты прочь Джонатан, однако, опередил её, ловко поймав и прижав к своей груди.

– Пусти! – потребовала Эстер и довольно больно пристукнула его кулаком по плечу.

– Паулюс? Твой брат Паулюс? – переспросил Джонатан, заставляя её посмотреть себе в лицо.

Она зло сверкнула глазами. Распалялась она всегда легко – словно пучок соломы к огню поднесли.

– Мой брат Паулюс, – передразнила она. – Хороша же семейка. Мой законный муж никогда не видал ни моего брата, ни моей сестры, ни моей матери, не говоря уж о моём отце!

– Может, это потому, что все они не подозревают о моём существовании? – предположил Джонатан, стараясь говорить как можно более мирно.

Эстер прерывисто вздохнула и ткнулась носом ему в грудь. Доставала она ему макушкой как раз до плеча – хоть она и была старше своей сестры, но даже ещё мельче в кости и тоньше в талии, чем та. И тем более удивительно было, что эти хрупкие ручки и узкие плечики принимали на себя огромную тяжесть, когда она ворочала пластины железа, таскала тяжёлые шестерни и управлялась со слесарными инструментами столь же ловко, как сестра её Эвелина управлялась с симфониями Шнайтца.

Собственно, так они с Джонатаном и познакомились. Эстер Монлегюр была единственной женщиной, допущенной к слушанию курса в Академии ле-Фошеля. Исключительно хлопотами своего влиятельного отца, само собой, – и Джонатан слишком хорошо представлял, до чего должна была она умаять его требованиями и ультиматумами, что он ей это позволил. Она не любила музыки, рисования, к пяльцам имела столь же стойкое отвращение, как и к веретену; даже соколы и лошади – излюбленные игрушки наиболее сильных и независимых женщин, – ничуть не привлекали Эстер Монлегюр и относились ею к числу бессмысленного вздора. Всему этому она предпочитала книги по механике, старинные трактаты и атласы великих физиков, описывающих в теории создание самых невообразимых машин, а также свою мастерскую, находившуюся за пределами поместья, на мельнице. Трижды граф Монлегюр пытался выдать её замуж, трижды графиня пыталась запереть её в монастырь – всё без толку. Эстер обливала керосином своего жениха и являлась пред очи матери-настоятельницы в своей излюбленной блузе и брюках, доводя почтенную монахиню до нервического припадка. Никакой силой, никакими угрозами и воззваниями нельзя было заставить её быть не тем, кем она была – дерзкой, вспыльчивой, умной и пытливой девушкой, твёрдо решившей заниматься тем, к чему лежала у неё душа. И сила её прежде и больше всего подтверждалась тем, что в конце концов она победила – и мать её, и отец сдались, поставив ей единственным условием, что она останется дома и не отправится бродяжничать по миру. Достаточно было несчастной госпоже Монлегюр и того, что эту постыдную участь избрал для себя её единственный сын.

Так Эстер оказалась в Академии ле-Фошеля, где её интересовали главным образом курсы физики, химии и прикладной механики, читавшиеся курсантам лишь в общих чертах, но и это было много больше, чем мог бы рассказать ей домашний учитель танцев и рукоделия. Будучи в академии неофициальной слушательницей, никаких бумаг Эстер, разумеется, не получила, однако училась старательнее многих, а на выпускном испытании по прикладной механике затмила всех, собрав небольшую машину, работающую на энергии пара и за счёт этого весьма эффективно разглаживающую бельё. Курсанты, посмеиваясь у Эстер за спиной, небрежно говаривали, что машину для глажки могла придумать только женщина; но правда была в том, что ни один из них толком не понимал устройства теплового двигателя, не то что мог собрать работающую модель. Преподаватель курса высоко оценил работу Эстер, и ещё выше оценил её Джонатан, который тогда уже был в неё влюблён – беззаветно, безнадёжно и, к великому своему счастью, взаимно. Свою любовь они скрывали ото всех, даже от Клайва, чтоб не пустить ненароком слух, который, дойдя до графа Монлегюра, мог вызвать его гнев и лишить Эстер того снисхождения, которое она себе так долго и упорно отвоёвывала. Но они в самом деле очень любили друг друга, поэтому, незадолго до того, как Эстер покинула академию, тайком ото всех поженились. Ни у одного из них не закралась мысль в разумности такого шага – Джонатану было восемнадцать лет, Эстер семнадцать, и они были уверены, что никогда в жизни никого больше любить не смогут.

И однако же, для всеобщего блага, пока что их брак надлежало хранить в секрете. Джонатан надеялся, что, окончив академию и став лейб-гвардейцем, он за несколько лет дослужится до солидного чина, и это сделает его достойным своей жены в глазах её сурового отца. Со знатностью у него всё было в порядке – род ле-Брейдис был едва ли не древнее рода Монлегюр, и за всю свою многовековую историю ничем себя не запятнал, помимо ужасающей бедности. Стюарт Монлегюр наверняка тешил себя верой, что рано или поздно дочь его перерастёт своё глупое бунтарство, и тогда её можно будет спокойно и без скандала выдать замуж, подыскав подходящую партию. И то, что таковой партией глава Малого Совета счёл бы отпрыска хилой ветви почти угасшего рода – в этом Джонатан сильно сомневался.

Именно поэтому он, бежав из столицы, не стал ничего сообщать Эстер, хотя прежде писал ей письма каждую неделю, а то и чаще. В этих письмах он заверял её, что служит исправно и что каждый день приближает тот миг, когда они смогут открыто сообщить всем о своём счастье. Увы, теперь миг этот отодвигался в весьма неопределённые дали. Джонатан был теперь преступник, беглец, а пуще того – был связан по рукам и ногам строгим и кротким существом, которое спас от ужасной смерти и которое владело теперь его жизнью почти безраздельно… почти, ибо хоть долг и связывал его с принцессой Женевьев, сердце связывало его с Эстер. И было очень сложно как-то согласовать между собой две эти могучие силы, рвавшие Джонатана пополам.

Отчасти поэтому он даже теперь не сказал своей юной супруге о том, что покинул столицу не один. Она начала расспрашивать, разумеется, когда немного остыла, стала просить, чтобы он всё рассказал ей, уверяла, что верит ему и всё поймёт, в сколь бы скверную переделку он ни попал. Но таков был Джонатан ле-Брейдис: дав слово молчать, как могила, он его держал. И не важно, кто просил его это слово нарушить – хоть лучший друг, хоть возлюбленная жена, хоть господь бог.

– Я не могу сказать, не спрашивай, прости, – твердил он. – Просто знай, что сейчас я не могу вернуться. И быть с тобой тоже не могу, это слишком опасно и для тебя тоже.

Если твой отец узнает, что мы женаты, он никогда нам не простит.

– Тогда я поеду с тобой.

Джонатан положил ладони ей на запястья и сжал, не больно, но крепко, заставляя смотреть себе в глаза. Когда он так на неё смотрел, она всегда смягчалась и подчинялась.

– Ты слышала, что я сказал? Это невозможно. Ты должна остаться и ждать меня. Я вернусь, как только выполню свой долг. И тогда… если ты всё ещё будешь хотеть…

Ему так хотелось сказать – «и тогда мы сбежим и никто никогда не разлучит нас». Но это было бы безответственным ребячеством, и Джонатан это знал. Что он мог предложить ей? Бесцельные скитания по свету, чёрный труд за кусок хлеба, жизнь в гонениях, лишениях и страхе перед завтрашним днём? Он слишком любил её, чтобы позволить так жертвовать собой. И не важно, что она достаточно любила его, чтобы собой для него пожертвовать.

– Ну ладно, – вздохнула Эстер наконец, поддаваясь его непробиваемому упрямству. Они оба были очень упрямы и оттого постоянно ссорились, но так как побеждали по очереди, то в конце концов непременно мирились. – Так и быть, я прощу, хотя ты должен будешь мне потом многое объяснить, Джонатан ле-Брейдис. Я тебя отпускаю. А брату моему передай, чтобы завтра пришёл на мельницу в полдень. Посмотрю, что можно сделать. И как вы только умудрились сломать Труди?

– В нём закончился люксий, наверное.

– Люксий? Ха! – Эстер презрительно фыркнула, приподняв верхнюю губку – нехарактерно кокетливый жест для неё, придававший её сильное сходство с сестрой. – Ну да ладно. Всё завтра. А сейчас, – сказала она, расстёгивая пуговицы своей клетчатой блузы, – я желаю, чтобы муж мой исполнил свой супружеский долг.

И здесь бы нам полагалось стыдливо опустить завесу сумрака и недосказанности, но едва мы собрались сделать это, как вдруг – снова, второй раз за эту беспокойную ночь! – скрипнула половица, а за нею – дверь.

– Господин Джонатан? Вы не спи… – прошептал ангельский голосок божественной Эвелины, а затем сменился пронзительным вскриком, таким громким, что мыши под полом испуганно прыснули в разные стороны.

Джонатан взвился на ноги, горя от стыда. Эстер же, не растерявшись, пулей метнулась к двери, дёрнула сестру за руку и, бросив к ближайшей стене, зажала ей рот ладонью.

– Молчи, идиотка, – шикнула она, сверля её суровым взглядом, который сделал бы честь её матери и навёл бы на любого смертного леденящий ужас, если бы только Эстер не была в тот миг в наполовину расстёгнутой блузе.

Эвелина тоже заметила этот возмутительный факт. И хотя явилась она среди ночи в спальню едва знакомого мужчины явно не с самыми чистыми помыслами (однако не стоит за это слишком винить её – мы ведь помним, сколь скучна и уныла жизнь юной девушки в деревне? ), несмотря на это, лицо её изобразило самое праведное возмущение.

– Ммф! – выразила она своё осуждение сестре, продолжавшей зажимать ей рот. Эстер погрозила ей пальцем и опустила руку, и тогда-то Эвелина низвергла на неё поток самых горьких упрёков, какие только может низвергнуть одна сестра на другую, застав её за любезничаньем с мужчиной, на которого она и сама имела виды.

– Он со мной танцевал! А тебя даже на ужине не было! Я его увидела первая!

– А вот тут ты, милочка, ошибаешься, – насмешливо проговорила Эстер, застёгивая блузу и ничуть не стыдясь. – Я его увидела тогда, когда ты ещё в куклы играла и не помышляла о мужчинах. А вот ведь выросла вертихвостка.

– Кто бы говорил! Блудница! Шлюха! Вот узнает матушка, так уж точно не отвертишься от монастыря!

– Не надо! – Джонатан наконец нашёл силы вмешаться в спор двух разгневанных женщин, что, заметим между прочим, может позволить себе лишь очень отважный мужчина. – Сударыня, прошу вас, сжальтесь. Сжальтесь над вашей сестрой, если не над моей любовью к ней. Клянусь, вы всё не так поняли!

– Не так поняла? О да, её голая грудь выглядит в высшей степени двусмысленно – право, не знаю, что и подумать!

– Уймись, Эвелина, – сказала Эстер наконец, устав от сестриной истерики. – Уймись, говорю. Он мой муж.

Девица Эвелина раскрыла свой ангельски прекрасный ротик, захлопала иссиня-чёрными ресницами, но, к великому сожалению Эстер – и тайной досаде Джонатана, – так и не упала в обморок, что решило бы все проблемы. Видать, была в ней всё же некая сила характера, передававшаяся у Монлегюров по женской линии. Поэтому вместо того, чтобы сползти по стеночке на полинялый коврик, Эвелина потребовала всё немедленно ей рассказать.

Эстер усадила её на кровать, села напротив и рассказала, покривив против правды лишь немного – она не стала упоминать ни Паулюса, ни голема, ни то, что Джонатан в розыске и в бегах. По её словам выходило, что он дезертировал с поста и проделал огромный путь, лишь чтобы увидеться с ней, с Эстер.

– А почему не на мельнице? – подозрительно спросила Эвелина, не отнимая у неё своих рук и подозрительно поглядывая на Джонатана, сконфуженно топтавшегося рядом.

– А потому что ты на мельнице за мной всё время шпионишь, маленькая мерзавка, не знаю я тебя, что ли, – сказала Эстер, но без того раздражения, которое можно было бы ждать в разговоре старшей сестры с надоедливой младшей. – Ну полно, Эвелина. Хватит. Давай условимся: ты не скажешь матушке, что я замужем, а я не скажу, что ты пробираешься ночью к гостящим в поместье мужчинам. И не в первый же раз пробираешься, так?

Нежные щёчки Эвелины залил очаровательный румянец, а Джонатан подумал, что это невинное дитя было, кажется, вовсе не столь невинно, как Эстер, никогда не знавшая иных мужчин, кроме своего законного мужа.

Эвелина бросила на него последний взгляд, сполна отражающий её разочарование и досаду оттого, как нескладно всё получилось. А потом вздохнула, махнула белой ручкой и пошла к двери, обиженно шмыгая своим восхитительным носиком.

– Точно не скажет матери? – тревожась за судьбу возлюбленной, спросил Джонатан, когда за ней закрылась дверь.

– Не скажет, – уверила его Эстер. – Она хоть и маленькая бесстыдница, но славная. Всё поймёт. Итак, мой супруг, на чём она нас прервала?

И вот тут теперь в самом деле время спустить завесу. Что мы и сделаем, со всем уважением, и даже задуем свечку.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒