Ты рождаешься вновь, ты навечно со мною.

Я не коснулся тебя, но взял тебя в плен *.

Этого не ждал никто. Все встали, склонясь под ее голосом. А в ней былак концу такая уверенность, словно она давно, годами, предвосхищала этот миг. Я раньше часто спрашивал себя, отчего Абелона не обратила на Богакалорий своих огромных чувств? Знаю, она старалась лишить свою любовьпереходности; но могло ли ее правдивое сердце не чуять, что Бог -- лишьнаправление любви, не ее предмет? Разве она не знала, что здесь можно небояться взаимности? Не угадывала сдержанности в высоком возлюбленном, который нарочно оттягивает страсть, чтобы дать нам, медленным, выложить всесвое сердце? Или она избегала Христа? Боялась, что он, полюбив ее, задержитна полдороге? Не оттого ли с такой неохотой думала она о Юлии Ревентлов? Я почти в это верю, когда думаю, как любящие -- простые, подобноМетхильде **, неистовые, подобно Терезе * " Песня Абелоны", перевод Г. Ратгауза. ** Метхильда фон Магдебург (1210--1282 (83? ) изложила свои мистическиеоткровения в книге " Струящийся свет божества". Авильской *, израненные, подобно блаженной Розе Лимской **, отдавалисьпосредству Христа, смирившиеся, но любимые. Ах! Он, помощник слабых, этимсильным оказывался не впрок: там, где они не ждали уже ничего, кромебесконечного пути, в волнующем преддверии рая, встречается им сотворенный, балует уютным прибежищем и смущает мужским естеством. Мощная линза егосердца вновь собирает уже параллельные лучи их сердец, и те, кого ангелынадеялись доставить в целости к Богу, воспламеняются в засухе своей страсти. (Быть любимым -- значит сгорать. Любить -- светить негасимой лампадой.Любимость -- проходит. Любовь -- длится.) *** Но в той же мере возможно, что Абелона последние годы загодя готовиласвое сердце для незаметного и всечасного сообщения с Богом. Могу себепредставить, что где-то лежат ее письма, внимательным самонаблюдениемнапоминающие об Амалии Голицыной ****. Но если эти письма отсылались тому, кто годами был ей близок, как же должен он был страдать от ее перемены! Да исама она, думаю, ничего она так не боялась, как таинственного перехода кинобытию, которому мы не верим, не замечая явственных предвестий идоказательств того, чего не принимает душа. * Тереза Авильская (1515--1582) -- католическая святая, авторфилософско-религиозных сочинений. Известна ее книга " Покои замка души". ** Роза Лимская (Исабель Флорес, 1586--1617) -- перуанская мистическаяпроповедница. Причислена к лику святых. *** Написано на полях рукописи (примечание Рильке.). **** Княгиня Амалия Голицына (1748--1806) -- одна из образованнейшихженщин своего времени. Поддерживала дружеские отношения с Гете. Меня трудно уверить, будто история Блудного сына -- не повесть оком-то, кто не хотел быть любимым. Когда он был ребенком, все в доме любилиего. Так он рос, и не знал иного, и привык к их нежности, когда былребенком. Но подростком он решил все переменить. Он не мог бы этого объяснить насловах, но день целый где-то бродя, он не брал с собою даже собак, оттогочто и они его любили; оттого что в их глазах стояло вниманье и участье, надежда и жалость; оттого что даже при них шагу не ступишь, не радуя и непечаля. А он одного хотел -- безразличия сердца, и ранней ранью в полях оноиной раз на него находило, да так, что он кидался бегом, чтоб не дать себени спуску, ни времени сделаться чем-то иным, но остаться всего-навсеголегким мгновеньем, помогающим утру очнуться. Тайна еще непрожитой жизни распластывалась перед ним. Он невольносворачивал с тропки и бежал напрямки, распростерши руки, будто захватываяпобольше раздолья. А потом бросался наземь возле какой-нибудь изгороди, иникто его не замечал. Он выстругивал флейту, пускал камешком в белку, наклонялся над жуком, переворачивая его; все это ничуть не отдавало судьбой, и небо смотрело на него равнодушно, не выделяя среди природы. Потом наступалвечер, и приходили фантазии; он был флибустьером и высаживался на Тортугу, хоть никто его не неволил; он осаждал Кампече, завоевывал Веракрус; он бывалцелой армией, полководцем на коне, кораблем в океане -- чем угодно. А еслихотелось пасть на колени, он тотчас оборачивался Деодатом Гозонским *, побивал дракона и, весь дрожа, постигал, что то подвиг гордости, несмиренья. Чем только он не бывал, и фантазия не истощалась, и всегдаоставалось время на то, чтоб побыть попросту птичкой, неизвестно какойптичкой. И потом только он возвращался домой. * Деодат де Гозон -- средневековый рыцарь, наказанный за то, что убилдракона вопреки запрету. Бог ты мой! Сколько всего надо было забыть и отбросить! Забытьсовершенно, иначе прознают. Как ни мешкай, как ни оглядывайся, всегданаконец поднимался навстречу родной щипец. Первое окошечко сверху на негоуставлялось пристально: там кто-то стоял. Собаки, день целый сдерживавшиенетерпение, кидались к нему из кустов и тянули обратно, в ими созданныйобраз. Дом довершал остальное. Едва он вступал в его запах, все тотчасрешалось. Мелочи могли меняться; в целом он сразу делался тем, за кого егоздесь принимали; тем, для кого из коротенького его прошлого и собственныхсвоих устремлений они давно создали жизнь; существо по общей мерке, котороедень и ночь одолевают любовью, надеждами и опасениями, укоризнами и хвалой. С немыслимыми предосторожностями всходит он на крыльцо -- напрасно. Егоуже ждут, и едва откроется дверь, все глаза повернутся к нему. Он остаетсяво тьме; хочет избегнуть расспросов. Не тут-то было. Его берут за руки итянут к столу, и все, сколько их тут ни есть, любопытно теснятся за лампой.Им хорошо -- они остаются в тени, он один уличен ярким светом в том, чтоимеет лицо. Что же делать -- остаться, лгать приблизительной жизнью, которую емунавязали, всем лицом стать похожим на них? Рваться между хрупкой правдойсвоих желаний и грубым обманом, который ее же и отравляет? Стараться неранить родных, у которых слабое сердце? Нет. Уйти. Например, в день рожденья, когда они хлопочут у столика ирасставляют там глупые подарки, чтобы все снова уравнять и загладить. Уйти-- навсегда. И только много позже ему откроется, как истово хотел он тогданикого не любить, чтобы никого не ставить в страшное положенье любимого.Годы спустя он поймет, но, как прочие наши намерения, и это окажетсянеосуществимым. Ведь он любил и опять любил в своей одинокости; всякий разрасточая всю душу и смертельно боясь за свободу другого. Долгое времяпрошло, пока он научился пронизывать лучами своих чувств любимый предмет, неподпаляя его. И устал от восторга, за все более прозрачными чертамивозлюбленной узнавая дали, которые она открывала его ненасытной жажде. Как он плакал ночами, как хотел, чтобы те же лучи пронизали его самого! Ведь отдающаяся любимая -- вовсе еще не любящая. Безутешные, горькие ночи, когда расточаемые дары ему возвращались скупо, отягченные бесполезностью! Как он понимал трубадуров, которые больше всего боялись, что мольбы их будутуслышаны! Все унаследованное и приумноженное богатство он стал отдавать, чтобы этого избегнуть. Он оскорблял грубой платой тех, кто, он боялся, могответить ему на любовь. Он утратил надежду встретить любящую, котораяпроникнет в него. Даже в то время, когда его осаждала нужда, когда его облюбовали беды, когда тело сотнями язв смотрело на черноту испытаний, когда он содрогалсяпри виде помоев, куда толкали его оттого, что там ему место, даже тогдабольше всего ужасало его, что ему могут ответить. Что эта тьма в сравненье спечалью объятий, в которых гибнет все? Когда просыпаешься, помня, чтобудущего -- нет? Когда у тебя отнято право на опасность? Когда приходитсяклясться тысячу раз, что ты не умрешь? Быть может, упрямство злой памяти, нежелавшей сдаваться, и удерживало в нем жизнь среди всей этой нечистоты.Наконец он был вновь обретен. И только тогда, в пастушеские годы, прошлоеего унялось. Кто опишет, что выпало ему на долю? У какого поэта достанет дарасогласить те длинные дни с быстротечностью жизни? Какому искусству под силуначертать тонкий контур в плаще на высокой необъятности тех ночей? В то время он начал чувствовать себя ничьим и всеобщим, как больной, нерешающийся выздоравливать. Он ничего не любил, он любил -- быть. Тупаяпривязанность овец не тяготила его; как свет, просеянный сквозь облака, онатихо его обволакивала и бледно сияла в лугах. Следуя за ними безвиннойтропой их голода, он молча шел по пажитям мира. Его видели в Акрополе; и, быть может, он долго был пастухом в Бо * и видел, как окаменелое времяпридавило высокий род, тройками и семерками тщетно противоборствовавшийшестнадцати лучам своей звезды **. Но не лучше ли вообразить его в Оранже, подле рустической триумфальной арки? Или в кишащей душами тени Елисейскихполей ***, где, стоя среди гробов, разверстых как * Бо -- древний разрушенный город недалеко от Арля. ** На гербе древнего рода Де Бо изображена Вифлеемская звезда ошестнадцати лучах. Считая число шестнадцать несчастливым, они заменяли числолучей на три и семь (Рильке так поясняет это место в одном из писем.) *** Кладбище подле Арля с открытыми саркофагами. в Судный день, он следит глазами за стрекозой? Все равно! Я вижу непросто его, я вижу его судьбу, его вступление в долгую любовь к Богу --тихий, бесцельный труд. Опять его, решившего впредь вечно сдерживаться, одолело сердце, упрямо не желавшее быть другим. И на этот раз он надеялся наотклик. Душа, за долгие дни одиночества научившаяся угадывать и неошибаться, твердила ему, что тот, кого теперь он избрал, умеет любитьпроникающей, высветляющей любовью. Но покуда он мечтал, чтобы его полюбилитак совершенно, чувству его, знакомому с далями, открывалась бесконечнаядальность Бога. Были ночи, когда ему хотелось броситься к Нему сквозьпространства; часы озарений, когда казалось -- стоит ринуться в землю, и онувлечет ее бурлящим потоком сердца. Он словно слышал прекрасный язык исудорожно принимался слагать на нем стихи. И обнаруживал с горечью, как языкэтот труден. Не хотелось верить, что долгая жизнь должна уйти на то, чтобскладывать глупые фразы бессмысленных упражнений. Он кидался в ученье, какбегун кидается взапуски; но непроницаемость изучаемого заставляла замедлитьшаг. Не было ничего унизительней этого ученичества. Он нашел философскийкамень, а его заставляли чудесно изготовляемое золото счастья непрестанновновь превращать в тяжкий свинец терпенья. Он, одолевший пространство, какчервяк, ползал по узким ходам без направленья и выхода. С таким трудом ипечалью он учился любить, а ему доказывали, как мелки и ничтожны были вселюбови, которые он сочинял до сих пор, как любовь ни на что не годна, покудаее не сделаешь деятельной. В эти годы в нем совершалась важная перемена. Онпочти забыл о Боге за тяжким трудом приближенья к нему, и, кажется, ему отНего было уже нужно одно: " sa patience de supporter une вme" *.Непредвиденности судьбы, к которым так тянет людей, давным-давно емусделались чужды, теперь же даже радость и боль для него утратили пряныйпривкус и стали попросту пищей. Из его корней пробился упрямый, вечнозеленыйросток плодоносной радости. Он занялся заточенной в нем жизнью, стараясьничего не упустить, ведь во всем пребывала и прибывала любовь. Он набралсядуху наверстать то, чего не осуществил, что проскочил, переждал когда-то.Больше всего он думал о детстве, которое, чем спокойнее он рассуждал, представлялось ему незаконченней; воспоминания были смутны, какпредвосхищенья, и, не закрепляясь в прошлом, соскальзывали в будущее. И длятого, чтобы снова и по-настоящему все принять, он, отчужденный, вернулсядомой. Мы не знаем, остался ли он; знаем только, что он вернулся. * терпенье, с каким Он поддерживает душу (франц.). На этом месте рассказчики пытаются нам напомнить про дом, каким он былтогда; прошло ведь немного времени, легко сосчитать, все в доме могутсказать -- сколько. Собаки состарились, но еще живы, упоминается, что однасобака завыла. Отброшены все дневные заботы. Из окон высовываются лица, постаревшие, повзрослевшие лица, трогательно похожие. И на одном лице, совсем старом лице, вдруг бледно пробивается узнавание. Узнавание? Только лионо? Прощенье. Какое прощенье? Любовь. Господи боже -- любовь. Он, узнанный, он, поглощенный своими раздумьями, про нее и забыл. Легкопонять, почему из всего, что происходило потом, нам передают лишь одно: жест, жест, какого еще не видывали, заклинающий жест, с каким он кидается ких ногам, моля, чтобы его не любили. Испуганные, растерянные, они поднимаютего. По-своему объясняют его порыв. Прощают. Какое, верно, было для негооблегчение, что его не поняли, несмотря на отчаянную однозначность этогожеста. Быть может, он даже остался. Ведь ото дня ко дню ему становилосьясней, что любовь, которая была для них так важна, на которую они втайнеподбивали друг друга, обращалась вовсе не на него. Его, верно, забавляли ихпотуги, и было очевидно, как мало они о нем думают. Что знали они о нем? Его стало бесконечно трудно любить, он чувствовал, что это под силу лишь Одному. Но Он пока не хотел. Конец записок.

Победивший дракона

Была когда-то земля -- с лесами, полями, реками, дорогами и городами, земля прекрасная и плодородная. И был над нею поставлен богом король, самыйседовласый и самый гордый из всех королей, о которых когда-либо ходили посвету достоверные слухи. У короля была единственная дочь -- сама юность, красота и порыв. Король был в родстве со всеми соседними тронами, а дочь егобыла еще ребенок и совсем одна, почти как сирота. И это, конечно, еенежность, и доброта, и власть, заключенная в спокойном безмятежном взоре, были невольной причиной того, что, чем взрослее и краше становилась она, темвсе ближе подкрадывался к ней дракон, пока живым воплощением ужаса необосновался в лесу перед самым красивым городом королевства; ибо существуетскрытая связь между ужасом и красотой, и где-то они дополняют друг друга, как ликующий смех жизни и затаившаяся близкая смерть. Мы не хотим этим сказать, что дракон питал к юной особе какие-товраждебные чувства, -- как едва ли кто с чистой совестью решится утверждать, что смерть так уж глубоко враждебна жизни. Вполне возможно, что этотогромный огнедышащий зверь улегся бы, как собачонка, у ног красавицы, итолько мерзость собственного языка не позволила бы ему в звериномсамоуничижении лизнуть прекраснейшую в мире руку. Но до этого его, естественно, и не допускали, тем более что дракон безжалостно расправлялсясо всеми, кто случайно оказывался поблизости, хватал и оставлял у себя всех, не делая исключений ни для детей, ни для отар. Первое время король, надо думать, с глубоким удовлетворением отмечалпро себя, что эта напасть сделала многих юношей его страны мужчинами.Молодые смельчаки всех сословий -- рыцари, послушники и простые слуги --потянулись на битву, как в долгий поход в чужую страну, принимали жаркуюславу и муку одного-единственного геройского часа, вкусив жизни и смерти, надежды и страха сразу, -- как во сне. Уже через несколько недель людиперестали вести счет этим храбрецам и запечатлевать в своей памяти их имена-- потому что в такие тревожные дни народ привыкает даже к героям и они ужене кажутся чем-то неслыханным. Страх, голод, жажда тысяч людей взыскуют их, и они приходят как неизбежный рок, как хлеб наш насущный, повинуясь темпоследним законам, которые не перестают действовать даже в годину всеобщегогоря. Но число тех, кто жертвовал собою в отчаянном этом бою, все росло иросло, уже почти в каждой семье пал лучший сын (и зачастую совсем ещемальчик) -- и тогда король не без оснований начал опасаться, что погибнутвсе первенцы его королевства и слишком многим дочерям будет уготовановдовствующее девичество на долгие годы бездетной женской доли. И он запретилсвоим подданным продолжать борьбу. А чужеземным купцам, в безотчетном ужасехлынувшим из зачумленной страны, он повелел возвестить то, что испокон вековвозвещали короли в его положении: что если кому-то удастся избавить от этойпогибели несчастную страну, он получит руку королевской дочери, будь онзнатным дворянином или сыном презренного палача. И оказалось, что и на чужбине не занимать стать героев и что соблазнвысокой награды возымел свое действие. Но чужеземцам везло не больше, чемземлякам королевны: они приходили только затем, чтобы умереть. Между тем в королевне за эти дни произошла видимая перемена; если досих пор ее сердце, подавленное печалью и злосчастным роком своей страны, молило о гибели чудовища, то теперь, когда она была обещана какому-томогучему незнакомцу, ее неискушенная душа прониклась странным расположениемк супостату, к дракону, и дело дошло до того, что в неподкупной искренностисвоих сновидений она вдруг стала находить слова, чтобы молиться за него ипросить святых заступниц взять чудовище под свою защиту. Когда она однажды утром, сгорая от стыда, очнулась от одного такогосна, до нее дошла весть, ее испугавшая и смутившая. Ей рассказали о юноше, который пришел на битву бог весть откуда и которому удалось -- хоть он и неубил дракона -- окровавленным и израненным вырваться из лап своего страшногосоперника и спрятаться в лесной чаще. Там он лежал, бездыханный, холодный вхолодных своих доспехах, пока его не нашли и не принесли в один из домов, где он метался в бреду, и жаркая кровь бешено билась под пылающими бинтами. Когда королевна услышала эту весть, ее первым желанием было броситьсяна улицу в чем была -- в белой рубашке из тонкого шелка, -- разыскать тотдом и припасть к ложу умирающего. Но когда девушки одели ее и она увидела вбесчисленных зеркалах свое роскошное платье и свое печальное лицо, она ненашла в себе мужества совершить столь необычный поступок. Она даже нерешилась послать в дом, где лежал больной чужеземец, какую-нибудь вернуюслужанку, чтобы хоть чем-то облегчить его страдания -- клочком тонкогополотна или мягкой мазью. Но какая-то тревога осталась в ее душе, и она почти захворала. Снаступлением ночи она садилась у окна и все пыталась угадать, в котором издомов умирал незнакомец. Что он умирал, ей было совершенно ясно. Ведь толькоона, она одна могла его спасти, но ей не хватало смелости навестить его.Отныне мысль, что в ее руках жизнь раненого героя, не покидала ее. В концеконцов на третьи сутки, проведенные в такой же муке и самобичевании, этамысль погнала ее на улицу, в дождь, в непроглядную, тревожную весеннюю ночь, и она блуждала в ней как в темной комнате. Она не представляла себе, как онаопознает тот дом; но она сразу узнала его по одинокому распахнутому окну, освещенному изнутри странным медленным светом, при котором ни спать, ничитать невозможно. И она, опустив голову, сникшая и несчастная, прошла мимодома, подавленная первым в ее жизни горем. Так она шла и шла; дождьперестал; над разорванными полосами облаков засверкали редкие крупныезвезды, и где-то в саду запел соловей и никак не мог закончить началокуплета. Он растерянно начинал снова и снова, и голос его могуче и властноразрастался в тиши, как голос гигантской птицы, свившей себе гнездо навершинах девяти дубов. Когда королевна оторвала наконец полные слез глаза от бесконечной своейдороги, она увидела перед собой лес и над ним розовую полосу утра. И на этойполосе выделялось что-то черное, двигавшееся прямо на нее. То был всадник.Она невольно отпрянула назад и спряталась за темными влажными кустами.Всадник медленно проехал мимо нее; лошадь его была черна от пота и дрожала.И он сам как будто дрожал: все кольца на чешуе его железного панциря тихопозванивали. На голове у него не было шлема, не было рукавиц на руках, и мечсвисал тяжело и устало. Она разглядела его лицо в профиль; оно все пылало, иволосы развевались по ветру. Она смотрела вслед ему, долго. Она поняла: он убил дракона. И ее печаливдруг как не бывало. Она уже не была одинокой заблудившейся девочкой в ночи.Она принадлежала ему, этому незнакомому дрожащему герою, она была егодостоянием -- будто родной сестрою его меча. И она заторопилась домой, чтобы там ожидать его. Никем не замеченная, проскользнула она в свои покои и, как только подошло время, разбудила всехгорничных и велела принесть свои самые красивые наряды. Пока ее одевали, город проснулся, охваченный всеобщим ликованием. Люди радостно выбегали наулицу, на башнях взахлеб били колокола. И тогда королевна, слушая всю этусуматоху, вдруг поняла, что он не придет. Она пыталась представить его себев громовом прибое людской благодарности -- и не смогла. С каким-то боязливымчувством она пыталась удержать в памяти образ одинокого дрожащего героя --такого, каким она его видела, -- как будто важнее всего на свете было незабыть этот образ. И при этом так празднично было у нее на душе, что, хотьона и была уверена, что никто не придет, она не прерывала девушек, еенаряжавших. А те вплетали ей в косы смарагды и жемчуг и удивлялись, чтотакими влажными были эти косы на ощупь. Наконец королевна была готова. Онаулыбнулась девушкам и, побледнев, пошла вдоль зеркальных стен, и белый шлейфее платья шумел далеко за нею. А престарелый король сидел, серьезный и величественный, в высокойтронной зале. Вокруг него стояли во всем блеске старейшие паладиныкоролевства. Он ждал чужеземного героя, ждал избавителя. Но тот был уже далеко-далеко, и над ним было небо, полное жаворонков.Если бы кто-нибудь напомнил ему о награде за подвиг, он, может быть, рассмеялся бы и повернул назад: он просто об этом забыл.

Пьер Дюмон

Локомотив пронзил почти бесконечным свистком голубой воздух душного, мерцающего светом августовского полдня. Пьер сидел со своей матерью в купевторого класса. Мать была женщиной невысокой, подвижной, в скромном черномсуконном платье, с бледным добрым лицом и угасшими, тусклыми глазами --вдовой офицера. Ее сын -- малыш, никак не старше одиннадцати лет, в мундиревоспитанника военной школы. -- Вот и приехали, -- сказал Пьер громко и радостно, вынимая свойскромный серый чемоданчик из дорожной сетки. Большими, застывшими, казеннымибуквами там было начертано: " Пьер Дюмон 1. Призывной возраст No 20". Матьмолча опустила глаза. Теперь перед ее взором возникли эти большиесвоенравные буквы, пока мальчуган ставил багаж на соседнее сиденье. Онаперечитывала их, наверное, раз сто за долгие часы путешествия. И онавздохнула. Она была не сентиментальна и за годы супружества с покойнымкапитаном познакомилась с солдатской жизнью и привыкла к ней. Но еематеринская гордость страдала оттого, что ее Пьер, маленькая особа которогозанимала совсем особое место в ее сердце, был низведен до уровня простойцифры " No 20". Как это звучало! Тем временем Пьер стоял у окна и созерцал природу. Они подъезжали кстанции. Поезд шел медленнее и громыхал на стрелках. За окнами мелькализеленые насыпи, просторные равнины и крошечные домики, у дверей которыхстояли на страже громадные подсолнухи в желтых нимбах. Двери были так малы, что Пьер подумал, что он нагнется, если захочет войти. Но домики ужескрылись. Виднелись черные, продымленные склады со своими зарешеченнымислепыми окнами, полотно дороги все ширилось, рельсы росли рядом с рельсами, и вот наконец они с шумом и шипеньем въехали в вокзальное здание маленькогогородка. -- Сегодня мы еще будем вовсю веселиться, мама, -- прошептал малыш иобнял испуганную мать бурно и пылко. Потом он вытащил чемодан из дорожнойсетки и помог своей матушке выйти из вагона. С гордым видом он взял ее подруку, но госпожа Дюмон, хотя она и была невысокого роста, смогла лишьпросунуть своему кавалеру руку под мышку. Носильщик завладел чемоданом. Такони шли в знойный полдень, по пыльной улице к гостинице. -- Что мы будем кушать, мама? -- Что хочешь, милый! И тут Пьер начал перечислять свои любимые блюда, которыми его кормилидома во время двухмесячных каникул. Можно ли будет заказать то-то и то-то? Ис лукулловской точностью обсуждалось все, от супа до яблочного пирожного скремом. Маленький солдат был настроен шутливо; все эти любимые блюда, казалось, и составляли содержание его жизни. Словно на этой основе ивозникали все остальные события. И он начинал снова и снова: " Помнишь, когдамы в последний раз ели то-то и то-то, случалось то-то и то-то". Правда, емуприходило в голову, что он сегодня в последний раз будет наслаждаться всемэтим перед четырехмесячной учебой, и тогда он умолкал и почти неприметновздыхал. Но веселый, солнечный летний день бодрил детскую душу, и Пьер сноваотважно болтал обо всем на свете и вспоминал о чудесных днях уходящегоотпуска. Было два часа дня. К семи он должен был явиться в казарму, сталобыть, через пять часов. Пять раз должна была большая стрелка обежатьциферблат -- осталось еще много, много времени. Обед кончился, Пьер ел с аппетитом. Но когда мать наливала ему красноговина, и поднимала стакан, и с особым значением глядела на сына влажнымиглазами, у него кусок застревал в горле. Его взор блуждал по комнате. Онпомедлил на циферблате; было три часа. Четыре раза большая стрелка... -- такдумал он. Это ему придавало мужества. Он поднял свой бокал и чокнулся, бытьможет, слишком звонко: " За радостное свиданье, матушка! " Его голос изменилсяи посуровел. И он быстро поцеловал, как бы боясь вновь поддаться слабости, маленькую женщину в бледный лоб. После обеда они бродили вдвоем по берегу реки. Им почти не встречалисьпрохожие. Никто не мешал им говорить друг с другом. Но разговор частопрерывался. Пьер высоко держал голову, не вынимая рук из карманов, ирассеянно смотрел большими голубыми глазами на мерцавшую от зноя реку и нафиолетовые склоны другого берега. Госпожа Дюмон заметила, что в аллее, покоторой они шли, листья все желтели и увядали. Кое-где они даже падали натропинку, когда один листок хрустнул у нее под ногой, она испугалась. -- Близится осень, -- тихо сказала она. -- Да, -- пробормотал Пьер сквозь зубы. -- Но мы чудесно провели лето, -- продолжала госпожа Дюмон почтисмущенно. Ее сын ничего не ответил. -- Мама, -- не обернувшись к ней, промолвил он, -- передай милой Жюлимои приветы, хорошо? -- Он умолк и покраснел. Мать улыбнулась. -- Об этом можешь не беспокоиться, мой Пьер. Жюли была юная кузина, ккоторой маленький кавалер был неравнодушен. Он часто гулял у нее под окном, играл с нею в мяч, дарил ей цветы и носил -- чего не знала даже госпожа Дюмон -- фото кузины влевом нагрудном кармане мундира. -- Жюли тоже уедет из дома, -- сказала мать, радуясь, что удалосьзавести разговор с сыном на эту тему. -- Ее пошлют в английскую школу или вSacre-coeur... -- Вдова знала своего Пьера. Его утешало, что и той, которуюон обожал, сужден подобный жребий, и в глубине души он упрекал себя за своемалодушие. С ребяческой живостью фантазии он уже готов был забыть о долгихмесяцах учебы. -- Но когда я приеду домой на рождество, ведь Жюли вернется?! -- Конечно. -- И ты пригласишь ее к нам, дорогая мамочка, на рождество, правда? -- Она уже дала согласие и обещала мне, что загодя отпросится у своейматери. -- Чудесно! -- ликовал мальчик, и глаза его сияли. -- Я красиво уберу тебе елку, и если ты будешь хорошо себя вести... -- Обещаешь... новый мундир? -- Кто знает, кто знает, -- улыбалась госпожа Дюмон. -- Дорогая мамочка! -- воскликнул юный герой и, не стесняясь, сталпрямо на аллее осыпать госпожу Дюмон бурными поцелуями, -- ты такаядобрая!.. -- Но только веди себя хорошо, Пьер, -- сказала мать серьезно. -- И еще как! Буду учиться... -- С математикой, как ты знаешь, у тебя дела неважные. --...Все будет отлично, вот увидишь! -- И не простужайся, скоро погода станет холоднее, всегда теплоодевайся... Ночью укрывайся одеялом как следует, чтобы не раскрыться! -- Не волнуйся, не волнуйся! И Пьер снова начал вспоминать об отпуске. Ему приходили на ум такиешутки и забавы, что мать и сын смеялись от всего сердца. Вдруг он вздрогнул.С церковной башни хлынул гулкий колокольный звон. -- Пробило шесть, -- сказал он и попытался улыбнуться. -- Пойдем к кондитеру. -- Да, там продают вкусные трубочки с кремом. В последний раз я их ел, когда мы ездили за город с Жюли... Пьер сидел на тонконогом складном стульчике в сводчатой комнатекондитера и уписывал сладкое за обе щеки. Вообще-то он был уже сыт и иногда, проглотив кусок, должен был глубоко вздохнуть, но ведь он придет сюда нескоро, и вот он опять ел. -- Меня радует, что у тебя, малыш, хороший аппетит, -- сказала госпожаДюмон, прихлебывая кофе из чашечки. Пьер все ел и ел. Вдруг на башне пробили часы. -- Полседьмого, -- пробормотал отпускник и вздохнул. Его желудок былстрашно переполнен. Теперь надо идти в казармы... И они пошли. Был теплый августовский вечер, в деревьях аллеи шелестелприятный ветерок. -- Тебе не холодно, мама? -- бездумно спросил малыш. -- Не беспокойся, дорогой. -- А что будет с Белли? Белли был маленький пинчер. -- Я наказала горничной ходить за ним, она дает ему вкусно поесть иводит гулять... -- Передай Белли привет от меня, пусть он ведет себя хорошо... -- Онпытался шутить, но голос его прерывался. -- Ты ничего не забыл, Пьер? -- Вдали уже возник серый, однообразныйфасад казармы. -- Твой сертификат? -- Не забыл, мама. -- Ты должен еще сегодня доложить о прибытии? -- Да, сразу же. -- А завтра ты уже опять учишься? -- Да! -- И ты напишешь мне? -- И ты тоже, мамочка, прошу тебя! Сразу же как вернешься. -- Конечно, милый. -- Я думаю, письмо идет дня два. Мать не могла отвечать; у нее перехватило горло от волнения. Они стоялипрямо перед подъездом. -- Благодарю тебя, мама, за чудесный день. -- Бедному мальчику былоплохо; видимо, он съел слишком много. Он чувствовал сильные боли в желудке, ноги дрожали. -- Ты бледен, -- сказала госпожа Дюмон. -- Да нет. -- Это была жалкая ложь. Он это знал. Как кружилась голова! Он с трудом удержался на ногах. -- Мне и в самом деле... -- Пробило семь! Они обнялись и заплакали. -- Дитя мое, -- всхлипывала бедная женщина. -- Мама, через сто двадцать дней... -- Веди себя хорошо, будь здоров... -- И дрожащей рукой она осениламалыша крестным знамением. Но Пьер вырвался. -- Мама, мне надо бежать, а то меня накажут, -- забормотал он. --...Пиши мне, мама, береги Жюли и Белли. -- Последний поцелуй, и он исчез. У ворот он еще раз оглянулся. Он увидел среди сумрачных деревьевмаленькую черную фигурку и быстро проглотил слезы. И все же ему было очень худо. Он неверными шагами вошел в просторныйвестибюль... он так устал... -- Дюмон! -- крикнул грубый голос. Перед ним стоял унтер-офицер изкараула. -- Дюмон! Черт побери, разве вы не знаете, что вы должны были доложитьо прибытии?

⇐ Предыдущая 123 Следующая ⇒