ЛЕНИН ПИШЕТ «ШАГ ВПЕРЕД — ДВА ШАГА НАЗАД».

ГНЕВ КРУПСКОЙ

В конце января или в начале февраля Ленин начал писать «Шаг вперед — два шага назад». В течение трех месяцев, понадобившихся ему для написания книги, с ним произошла разительная перемена: крепко сложенный, полный энергии, жизненного задора, Ленин осунулся, похудел, пожелтел, глаза — живые, хитрые, насмешливые — стали тусклыми, моментами мертвыми. В конце апреля одного взгляда на него было достаточно, чтобы заключить — Ленин или болен, или его что то гложет и изводит.

«Я был свидетелем, вспоминает Лепешинский, такого подавленного состояния его духа, в каком никогда мне не приходилось его видеть ни до, ни после этого периода. «Я, кажется, — говорил Ленин, — не допишу своей книги, брошу всё и уеду в горы». Ни одну вещь, — говорил мне Ленин, — я не писал в таком состоянии. Меня тошнит от того, что приходится писать. Я насилую себя».

Большой любитель игры в шахматы, не упускавший ни одного случая вызвать кого-нибудь на бой, Ленин прекратил это занятие. «Не могу, мозг устал, шахматы меня утомляют». Он был готов слушать самые пустяковые речи. Только бы не думать о том, что нарушало его внутреннее равновесие. Но во время таких пустяковых разговоров нетрудно было заметить: он плохо слушает, {165} мысли его где-то в другом месте. Что же такое происходило тогда с Лениным? Что его так изнуряло, делало больным? Почему работа над «Шаг вперед — два шага назад» привела его в такое состояние? Ни Лепешинский, ни другие лица, касавшиеся этого периода жизни Ленина, не дали на этот счет никакого объяснения. Конечно, нет его и в воспоминаниях Крупской.

Всякий, читавший ее мемуары, знает как тщательно она избегала всего, что позволило бы заглянуть в «уголок» Ленина, в его душевный мир. Он должен был оставаться домом, в котором окна плотно закрыты ставнями. Этот период мне представляется теперь одним из важнейших моментов в политической жизни Ленина. Он стоял на повороте. Пред ним вставал выбор — какой дорогой идти: той ли, на которую указывала его властная натура, характер, психология, убеждения, идеология, т. е. дорогой развернутого большевизма, приведшего к власти в 1917 г., или другой, во имя единства партии, пойти на ряд самоограничений, сделать меньшевикам уступки, несвойственные его вере в себя, непоколебимому убеждению, что только он может организовать настоящую революционную партию, повести ее к большим победам?

В течение февраля — половины апреля я неоднократно виделся с Лениным, сопровождая его на прогулках. Он говорил о том, что заполняло его голову, что он написал, пишет и хотел бы написать. Из того, что слышал, я мог понять суть раздиравших Ленина колебаний, узнать какие мысли он насильственно в себе подавляет и почему, в конце концов, такое большое различие между тем, что я слышал от него и тем, что потом напечатано в «Шаг вперед — два шага назад». Чисто случайные обстоятельства дали мне возможность быть, так сказать, «за кулисами» этой работы Ленина — отправного пункта, откуда, отмежевываясь от меньшевиков, пошло организационное выделение особой большевистской ленинской партии.

Важность этого исторического факта обязывает {166} самым подробным образом остановиться на том, как появилась эта книга Ленина.

На мой вопрос — в чем же главная суть внутрипартийного разногласия, Ленин, при первой встрече с ним, ответил:

— В сущности, никаких больших принципиальных разногласий нет. Единственное разногласие такого рода — параграф 1 устава партии, — кого считать членом партии. Но это очень несущественное разногласие. Жизнь или смерть партии от него не зависит. Параграф 1 устава был принят на съезде не в моей формулировке, а Мартова. Оставшись в меньшинстве, ни я, ни те, кто меня поддерживали — о расколе и не помышляли. И всё-таки он произошел.

Почему? На это превосходно ответил Плеханов: произошла la grè ve gé né rale des gé né raux. Некоторые партийные «генералы» обиделись за неизбрание их в редакцию «Искры» и в Центральный Комитет и отсюда пошла вся склока. Когда Мартов, вместе со мною и Плехановым, выбранный в «Искру», отказался с нами работать и соединился с неизбранными съездом Аксельродом, Старовером (Потресовым), Засулич, мы потом, идя на уступку, предлагали меньшинству послать от них двоих в редакцию, так что в ней было бы двое от большинства и двое от меньшинства, генералы отказались. После того как Плеханов, под давлением обиженных генералов, стал настаивать на приглашении в «Искру» всех прежних редакторов, я плюнул и, уйдя из «Искры», перебрался в Центральный Комитет, избравший меня своим заграничным представителем. А как только это произошло, началась немедленная атака на Центральный Комитет, на «сверхцентр», где засел самодержец Ленин, бюрократ, формалист, человек неуживчивый, односторонний, узкий, прямолинейный. Я спрашиваю — где тут принципы? Их нет.

Запомним — это мне говорил Ленин 5 января (старого стиля) 1904г. Он категорически отрицал, что {167} между ним и меньшевиками существуют какие-то важные принципиальные разногласия. Во время следующей встречи Ленин мне рассказал, что на одном из меньшевистских собраний некий оратор доказывал, что Ленину нужна «дирижерская палочка», чтобы ввести в партии дисциплину, «подобную той, что существует в казармах лейб-гвардии Его Величества Преображенского Полка».

— Вот, — говорил Ленин, — уровень на котором держится полемика! Словечко «дирижерская палочка» я употребил впервые два месяца назад, отвечая письмом в «Искру» на статью Плеханова «Чего не делать». Я бросил словечко не случайно, а намеренно, обдуманно. Когда за вами гонится свора собак, бывает интересно бросить им кость и посмотреть, как они с нею будут возиться.

Они (меньшевики) с тех пор с «дирижерской палочкой» и возятся, как собаки с костью. Они до сих пор не хотят признать, что для правильного руководства партией, размещения ее работников по силе и качеству, нужно выйти из обывательских, кружковых соображений, будто при таком размещении можно кого-то обидеть. Дирижерская палочка в оркестре не принадлежит всякому, на нее претендующему или знающему ноты. Ноты должен знать и барабанщик.

Право на дирижерскую палочку дается тому, кто обладает особыми свойствами, из них дар организаторский на почетном месте. Каутский — первоклассный ученый, а всё-таки дирижерская палочка в немецкой социал-демократии не в его руках, а больше всего у Бебеля. Плеханов — первоклассный ученый, но я бы очень хотел, чтобы кто-нибудь мне указал, кого за последние 25 лет он организовал и способен ли он вообще что-либо и кого-либо организовать. О других — Аксельроде, Засулич, Старовере — смешно и говорить. Кто с ними имел дело — скажет:

«Друзья, как ни садитесь, а в дирижеры не годитесь». Мартов? Прекрасный журналист, полезная фигура в редакции, но разве может он претендовать на {168} дирижерскую палочку? Ведь это истеричный интеллигент. Его всё время надо держать под присмотром. Ну, а кто еще? Тупой Дан или Ворошилов-Троцкий? А еще кто? Фомины и Поповы! Это курам на смех!

Из слов Ленина с полной ясностью вытекало, что право на дирижерскую палочку в партии может принадлежать только ему.

Была ли тут напыщенность, приподнятый тон тщеславия, подчеркивание своих особых качеств или заслуг? Нет, право утверждалось с такой простотой и уверенностью, с какой говорят: 2 х 2 = 4.

Для Ленина это была вещь, не требующая доказательств. Непоколебимая вера в себя, которую, много лет позднее, я называл его верою в свою предназначенность, в предначертанность того, что он осуществит какую-то большую историческую миссию, меня сначала шокировала. В последующие недели от этого чувства мало что осталось, и это не было удивительным: я попал в Женеву в среду Ленина, в которой никто не сомневался в его праве держать дирижерскую палочку и командовать. Принадлежность к большевизму как бы предполагала своего рода присягу на верность Ленину на покорное следование за ним. При отсутствии в то время программных и тактических разногласий, распря сводилась только к разным представлениям о строении и руководстве партией, а это, в конечном счете, всегда, обязательно, неминуемо приводило к роли, которую желал играть в партии Ленин и в которой ему отказывали его противники. Хотели ли того спорящие или нет, каждое собрание, каждый спор на партийные темы, начинался с упоминания имени Ленина и кончался упоминанием того же имени. На эти собрания Ленин не ходил и всё-таки незримый, отсутствующий, он на них присутствовал. О других большевиках, в сущности, серьезно не говорили. На них меньшевики Женевы смотрели как на «галерку», марионеток, статистов, только исполнителей воли Ленина. Произошел ли бы на съезде раскол, завязалась ли {169} бы после него партийная склока, если бы не было Ленина? На это почти с уверенностью можно ответить отрицательно.

Постоянная фиксация внимания на личности Ленина в течение четырех месяцев послесъездовской полемики, с прекращением всяких личных отношений между многими партийными работниками, стала казаться меньшевикам явлением нежелательным и опасным. Во-первых, подобная фиксация придавала Ленину «удельный вес», значение, большее того, что ему хотели бы отвести меньшевики. Во-вторых, постоянные указания, что Ленин — Собакевич, полон самомнения, нетерпимости, властолюбив, прямолинеен, неуживчив, бестактен, грозили объяснить партийную борьбу столкновением на личной почве, что было на руку Ленину, доказывавшему, что нет никаких принципиальных разногласий, а только обиды, уязвленное самолюбие партийных генералов.

Считаясь с этим, нужно было критику Ленина вывести из области узко-организационных вопросов, поднять над личными столкновениями и попытаться объяснить происходящее какими-то важными причинами, коренящимися в самой русской исторической действительности. За такую задачу и взялся П. Б. Аксельрод в двух больших статьях, напечатанных в «Искре» под названием «Объединение российской социал-демократии и ее задачи». Первая статья была напечатана в № от 15 декабря 1903 г. — я еще сидел тогда в киевской тюрьме. Ленин не обратил на нее почти никакого внимания. Сужу потому, что при свиданиях моих с ним 5, 7 и 9 января он ни разу на нее не сослался, ни разу о ней не упомянул. Он говорил со мной об атлетике, а не об Аксельроде. Вторая статья появилась в «Искре» в № от 15 января 1904 г. и, по словам Красикова, видевшего Ленина в день ее появления, «обозлила Ильича до того, что он стал похож на тигра». Это тогда у Ленина возникла мысль написать брошюру (будущая книга «Шаг вперед — два шага {170} назад») и беспощадно расправиться с Аксельродом. Что же превратило Ленина в «тигра»?

Социализм на Западе, писал Аксельрод, в виде самостоятельной силы появился лишь после буржуазной революции, в условиях сложившегося буржуазного строя. Там социал-демократия есть часть пролетариата «плоть от плоти его, кость от кости его». Будучи подлинно классовой партией пролетариата, социал-демократия Запада (Аксельрод имел ввиду больше всего Германию) выполняет свою основную цель — развитие у рабочего класса сознания его «принципиального антагонизма со всем буржуазным строем и сознание им (пролетариатом) всемирно-исторического значения его освободительной борьбы». «Систематически вовлекая рабочие массы в непосредственную и прямую борьбу со всей совокупностью буржуазных идеологов и политиков, социал-демократия конкретно вскрывает непримиримый антагонизм интересов пролетариата с господством буржуазии, неспособность даже передовых элементов буржуазии последовательно отстаивать интересы прогресса».

«В ином положении находится социал-демократия в России, где еще не было буржуазной революции, где буржуазный строй политически не оформился. В ней социал-демократия «ни рыба, ни мясо». Ее нельзя назвать партией только интеллигенции, но нельзя сказать, что это партия пролетариата. Рабочие играют в ней ничтожную роль. Ближайшей политической задачей в стране является устранение самодержавия и ради нее масса радикальной интеллигенции, ища опоры, идет к пролетариату, стремясь пробудить его из глубокого сна, бескультурного состояния, повести на бой с самодержавием. Тяготение радикальной интеллигенции к пролетариату обусловливается совсем не его классовой борьбой, а общедемократической потребностью избавиться от гнета пережитков крепостничества.

На Западе задачей социал-демократии было освобождение пролетариата от {171} опеки свободолюбивой демократической интеллигенции. В России, наоборот, марксисты брали на себя инициативу сближения пролетариата с радикальной интеллигенцией, открывали дорогу для подчинения рабочих ее революционному руководству. Классовую борьбу пролетариата со всем буржуазным обществом господствующая практика почти игнорирует и фактически почти всё исчерпывается борьбой с самодержавием. Таким образом, историческая стихия толкала и толкает наше движение в сторону буржуазного революционизма. История за нашей спиною дает преобладающую роль в движении не главной цели, а средству.

Организацией рабочего класса преследуется больше всего задача насильственного свержения самодержавия, для чего, по формулировке одного комитета партии (Аксельрод его не называет), нужно иметь «готовую к повиновению и открытому восстанию рабочую массу». В этом виде воздействие социал-демократии на массы означает воздействие на них чуждого им социального элемента. Для закрепления его влияния понадобилась теория о властной, централизованной, ведущей рабочих, организации, о властном органе («Искра»), держащим в своих руках все нити движения, создана «организационная утопия теократического характера». С одной стороны, в ходу были лозунги и слова социал-демократические, с другой — самая что ни на есть буржуазная работа вовлечения масс в движение, «конечным результатом которого, в самом лучшем, в самом благоприятном случае, было бы кратковременное господство радикальной демократии, опирающейся на пролетариат». «В конце пути светится как блестящая точка — якобинский клуб, т. е. организация революционно-демократических элементов буржуазии, ведущая за собой наиболее активные слои пролетариата».

К этой перспективе, кончая свою вторую статью, Аксельрод сделал дополнение, всем своим жалом прямо, ясно, резко направленное против Ленина.

{172} «Вообразим себе, что все радикальные элементы интеллигенции стали под знамя социал-демократии, группируются вокруг ее центральной организации, а рабочие массы в еще большем масштабе чем теперь, следуют ее указаниям и готовы повиноваться ей. Что означала бы такая ситуация? «Мы имели бы в данном случае революционную политическую организацию демократической буржуазии, ведущей за собою в качестве боевой армии рабочие массы России. А для довершения своей злой иронии история, пожалуй, поставила бы нам еще во главе этой буржуазно-революционной организации не просто социал-демократа, а самого, что ни на есть «ортодоксального» (по его происхождению) марксиста. Ведь дал же легальный или полумарксизм литературного вождя (Аксельрод имел в виду Струве) нашим либералам, почему же проказнице истории не доставить революционной буржуазной демократии вождя из школы «ортодоксального революционного марксизма» (стрела в Ленина! ).

Таково резюмэ статей Аксельрода. В лагере меньшевиков они произвели огромное впечатление, их объявили «знаменитыми». Я слышал как на одном собрании Мартов назвал их «великолепным марксистским анализом нашего партийного развития». «В свете этого анализа, — говорил он, нельзя не видеть, что Ленин не орел, как думают его поклонники, а только весьма вульгарной породы политическая птица, несмотря на претензии высоко летать — объективно не подымающаяся над буржуазно-демократическим якобинством». Много лет позднее, т. е. уже после октябрьской революции, другой видный меньшевик, П. А. Гарви писал, что «фельетоны Аксельрода были как бы молнией, осветившей темное небо и всё окрест... В своих знаменитых фельетонах он первый вылущил зерно политических разногласий. Он первый указал на опасность превращения на путях большевизма нашей партии в якобинскую {173} заговорщического типа организацию, которая под маской ортодоксального марксизма будет прокладывать путь мелкобуржуазному радикализму, подчиняющему себе и использующему для своих политических целей рабочий класс и его массовую политическую борьбу» («Воспоминания социал-демократа», Нью-Йорк, 1946 г. стр. 395-412).

Не знаю, можно ли теперь назвать фельетоны П. Б. Аксельрода «знаменитыми». Он остро и правильно указал на якобинский и «теократический характер», защищаемый Лениным, централизованной властной организации. В какой-то степени прав он и в том, что историческая обстановка могла способствовать превращению русского социал-демократизма в буржуазный революционизм. Но следующее его указание, что толкачом движения в эту сторону, «прокладывая пути для мелкобуржуазного радикализма», являлся именно Ленин — это в свете происшедших событий — следует считать явно опровергнутым жизнью. Если бы Ленин вел движение действительно в сторону буржуазного революционизма, его результат — октябрьская революция — должна бы окончиться победой «мелко-буржуазного радикализма», а этого не произошло.

Развиваясь и трансформируясь, эта революция привела не к буржуазному строю, не к социалистическому, а к тоталитарному государству, совершенно новой, в истории никем непредвиденной общественной формации. То обстоятельство, что значительная часть европейского рабочего движения приняла проповедуемые Лениным формы, от которых Аксельрод считал Европу застрахованной, показывает, что вопрос им анализировавшийся, неизмеримо сложнее, чем Аксельрод это думал и изображал. Впрочем, его статьи скоро должны были в глазах меньшевиков потерять значительную часть своего значения. Ведь их критика стала сосредоточиваться совсем не на доказательстве {174} буржуазных тенденций политики Ленина, а, наоборот, на обвинении его в том, что, игнорируя буржуазный характер развертывавшейся в 1905-6 г.г. революции, провозглашая диктатуру пролетариата и крестьянства, перепрыгивая через всякие препоны, он бессознательно стремится превратить буржуазную революцию в социалистическую.

Статьи Аксельрода, когда я с ними ознакомился, показались мне надуманными и лишь неприятно напомнили обостренную полемику в Киеве с Вилоновым, конторщиком железнодорожных мастерских, входившим в кружок, который в 1902-3 году я посещал в качестве пропагандиста. Перевертывая формулу Ленина из «Что делать», — гласящую, что стихийное движение рабочего класса есть трэд-юнионизм, идет к подчинению его буржуазной идеологии и задача в том, чтобы «совлечь» рабочих с этого пути под «крылышко социал-демократии». Вилонов утверждал, что стихийное движение рабочих, наоборот, тянется, прямо идет к социализму, а вот приходящая к ним из разных слоев радикальная интеллигенция «совлекает» их с правильного пути, «пакостит» им, затемняет их сознание, ставя пред ними ближайшей задачей не социалистическую революцию, а буржуазную.

У радикальной интеллигенции, говорил Вилонов, под видом марксистов, проникающих в рабочую среду, падение царизма высшая и последняя цель, тогда как рабочие должны вместе с свержением самодержавия добиваться и свержения капитализма (При моем первом свидании с Лениным — он говорил о письмах, которые получал из Екатеринослава от некоего рабочего, подписывавшегося «Мишей Заводским». Одно из них Ленин напечатал в своей брошюре «Письмо к товарищу об организационных задачах». Я тогда не знал, что Миша Заводской никто иной, как часто споривший со мною ученик мой — Вилонов, ставший потом весьма известным большевиком. Ленин впервые увидел Вилонова в Париже в 1909 г. и писал Горькому (Вилонов перед этим был в школе Горького на Капри), что видит в Вилонове «поруку, что рабочий класс России выкует превосходную революционную социал-демократию».).

{175} О статьях Аксельрода мне удалось говорить с Лениным лишь числа 18 или 20 января, когда я рассказал ему о встрече в отеле с Аксельродом, о которой я уже писал. Напомню, что Ленин был недоволен тем, что я счел нужным извиниться пред Аксельродом за грубые выражения по его адресу. «Промах дали, они на нас собак вешают, пусть не жмутся, получая хорошую сдачу». Начав говорить об Аксельроде сравнительно спокойно, Ленин скоро оставил этот тон и, если употребить выражение Красикова, превратился «в тигра». Он говорил:

— Что такое писания Аксельрода? Самая большая гадость, которую только пришлось читать в нашей партийной литературе. Послушать его, так выйдет, что часть партии, представленная на съезде большинством, вела рабочий класс России на заклание его буржуазией, а вот другая часть партии — Аксельрод и ему подобные — являются выражением кристально-чистого социализма. Аксельрод оплевал трехгодичную работу «Искры», все ее достижения. За три года существования «Искры» и искровской организации, они, по его мнению, кроме «организационной утопии теократического характера» и подчинения рабочего движения буржуазной интеллигенции, — ничего доброго не сделали. Нужно быть тупоумным, выжившим из ума человеком, чтобы отважиться писать такую глупость. Я всю эту выдумку разоблачу. С фактами, документами в руках покажу подлинное лицо обоих течений. Пусть партия судит.

Я спросил Ленина, как скоро он намерен написать свою брошюру и когда нужно ждать ее появления?

— Вероятно, в начале апреля.

— Жаль, — сказал я, — что в течение ближайших месяцев не придется с вами видеться. Для меня это {176} будет большим уроном. При первой же возможности я хочу возвратиться в Россию. А до отъезда естественно хотелось бы приобрести возможно больше такого знания, которое почерпается не столько из книг, сколько из личного общения с наиболее авторитетными и опытными членами партии, из них же первым являетесь вы.

— А почему вы думаете, что не придется видеться?

— Вы, вероятно, так будете заняты писанием, что на разговоры и свидания с визитерами моего партийного ранга у вас времени не будет.

— Это совсем не так, — возразил Ленин. — Я не хочу работать без передышки, я буду вести работу, чередуя ее с часами отдыха. Например, около четырех часов — это моя давняя привычка, я обязательно буду выходить на прогулку на полчаса, на сорок минут. Ничего не имею против того, чтобы в это время вы заходили ко мне вместе прогуляться. Шагать по улицам в одиночестве я совсем не люблю.

«Приглашение», или иначе сказать «позволение», сопровождать Ленина во время его прогулок я использовал довольно широко. Этот человек меня крайне интересовал. Та небольшая брошюра, которую он сначала намеревался написать, растянулась, превратилась в довольно объемистую книжку и вышла она из печати не в начале апреля, как Ленин предполагал, а в половине мая. Он писал ее в феврале, марте и половине апреля. Сколько раз видел я Ленина за эти десять недель? Точно не помню, думаю, что, не считая двух прогулок в ближайшие к Женеве горы, — за время писания Лениным «Шаг вперед — два шага назад» я видел его никак не менее пятнадцати раз.

И эти свидания с ним позволили мне установить, с какими взглядами на партийную распрю Ленин начал писать свою книгу, какие новые взгляды он стал потом в ней развивать и, в конце концов, как, насилуя себя, он отказался сделать те неизбежные {177} политические и организационные выводы, которых, по его мнению, неумолимо требовало положение дел в партии.

Подготовку своей книги он начал несомненно ощупью. Он не мог тогда еще сказать, что целый ров принципиальных разногласий разделяет большевиков от меньшевиков. Для унижения последних он прибег к особому методу. «Чтобы определить характер какого-нибудь политического течения, нужно узнать, кто за него голосует, его поддерживает, и кто его союзник и его хвалит. Изучайте детально все прения и голосования на съезде, и вы ясно увидите, что за меньшинством шли, за него голосовали, самые отсталые, путанные, анти-искровского духа люди». За ними, заключал Ленин, тянулось «всякое политическое дрянцо» («дрррянцо» — как выговаривал Ленин).

К нему он относил представителей еврейского Бунда, участников «Рабочего Дела» в лице Акимова и Мартынова, делегатов съезда вроде Махова, презрительно именуемого «болотом», и некоторых других. Передавать, что я слышал от Ленина насчет «дрянца», нет надобности. В очень смягченной форме, без больших ругательств — это можно найти в его книге. Но о двух вещах, слышанных от Ленина во время первых же прогулок с ним, стоит рассказать.

Жестоко понося Бунд, говоря, что его организация превосходна, но ее возглавляют «дурачки», Ленин главное их преступление видел в том, что положение Бунда в общей российской социал-демократии они хотят установить на началах федерации. «Не некоторой автономии, а, заметьте, федерации. На это мы никогда не пойдем». Возможно, что против федеративного принципа у Ленина были основательные аргументы, я их не слышал. От него я только слышал, что принцип федерации абсолютно несовместим с принципом централизма, а святость, высочайшее качество, централизма в строении партии имели в глазах Ленина такую же ценность, как самые важные пункты ее программы.

(«Одновременно с созданием Всемирной сионистской организации на Первом конгрессе в Базеле (1897 г.), в Вильно, на тайной нелегальной сходке была основана первая еврейская социалистическая партия — Бунд.

Оба движения повели между собой острую борьбу, хотя с исторической и объективной точек зрения оба они происходили из одного источника.... В кругах еврейской студенческой молодежи из России, собравшейся на Западе, шли жаркие споры на политические и общественные темы. Подавляющее большинство сочувствовало русским революционным движениям и чуждалось еврейского национального дела..»- из книги - Ицхак Маор «Сионистское движение в России» – лдн-книги)

По Ленину {178} выходило, что если нет централизма, всё идет вверх ногами в революционной социалистической партии. «Ни один ортодоксальный марксист не может стоять за федеративный принцип. Это самая элементарная истина!. Именно этой «истины» я и не понимал. Например, Швейцария, дававшая нам всем приют, была федерацией. В ней прекрасно уживались и французы, и немцы. Почему такая федерация плоха? Почему в социалистической партии, организующейся на базе федерации, не могут ужиться русские, поляки, евреи, латыши? Боясь, чтобы это не повредило моей репутации, я, однако, такого вопроса Ленину не ставил. Полное отрицание федеративного принципа и абсолютное железное признание принципа централизма Ленин вдолбил в голову всем большевикам. И нигде идолократия централизма не приняла такого чудовищного выражения, как у эпигонов Ленина в эпоху сталинизма.

Главнейшая часть СССР называется РСФСР, т. е. «российская социалистическая федеративная советская республика». Слово федерация здесь каким-то чудом допущено, но за этой мнимой федерацией стоит маниакальный, чудовищный, деспотический централизм Кремля, всюду проникающий, всё связывающий. Из централизма Ленина выросло Etat concentrationnaire — Государство концентрационных лагерей!

А теперь о другой вещи, к которой во время первых прогулок с Лениным мне еще более, чем к его сверхцентрализму, было сначала трудно привыкнуть. Со многими своими противниками, с их мыслями и оттенками мысли, Ленин разделывался своеобразным способом. Он с размаху лепил на них позорную печать в виде имен Акимова и Мартынова, двух старых партийных работников, представлявших в глазах Ленина «политический кретинизм, теоретическую отсталость, организационный хвостизм». О Мартынове скажу позднее, пока несколько слов об Акимове. Это партийная кличка В. П. Махновца.

{179} Акимов отрицал всю ленинскую концепцию партии и организацию профессиональных революционеров. Он считал, что она вся проникнута вредным, антидемократическим, деспотическим духом. Он — первый на это указал. Он утверждал, что, занимаясь почти исключительно политической агитацией, партия игнорирует вопросы культурного воспитания рабочих и многие, пусть мелкие, но важные экономические нужды народной массы. Вместо того, чтобы держать речи рабочим о свержении самодержавия, Махновец иной раз готов был превратиться в школьного учителя, когда видел, что в его кружке рабочие плохо читают и безграмотно пишут.

Желая быть ближе к рабочим, знать их быт и условия труда, Махновец простым рабочим проработал несколько месяцев на шахтах в Бельгии. Позднее, участвуя в России в рабочей кооперации, чтобы лучше вести ее дела, в частности, лучше организовать заготовку и продажу мяса, он для учебы поступил на некоторое время маленьким приказчиком на службу к одному частному мясоторговцу.

На съезде партии только он голосовал против принятия программы, выработанной Плехановым и редакцией «Искры». В ней для него была особенно неприемлема идея, что для торжества социалистической революции необходима диктатура пролетариата, т. е. по объяснению Плеханова — «подавление всех общественных движений, прямо или косвенно угрожающих интересам пролетариата». В то время мы все — и большевики и меньшевики — без малейшей критики, как нечто неоспоримое, как категорический императив, принимали эту идею. Акимов в среде русских социал-демократов был один из первых, восставших против нее. На том же партийном съезде Акимов в одной из своих речей заметил, что партия все время заслоняет собою рабочий класс. В партии, в том виде, в каком ее воспитывает «Искра», сказал он, никогда не произносится {180} пролетариат в «именительном падеже», а всегда только в «родительном», т. е. в виде «дополнения к партии». Делегаты съезда держались за бока от смеха, слушая эту «акимовскую глупость». А странная формула Акимова была далеко не так уж глупа.

С Акимовым мне пришлось встретиться впервые в 1905 и потом видеться с ним в 1919-1920 г.г. после октябрьской революции. Он служил тогда в Звенигороде, недалеко от Москвы, и иногда приезжал ко мне. Узнав его поближе, я не мог не оценить и его обширных знаний и большую скромность. Конечно, у него было много чудачества, но это был кристальной честности человек, до мозга костей демократ, неутомимый общественный работник, без всякой позы, громких слов, проникнутый мыслью, что вся жизнь его до самого последнего дыханья должна служить общественному благу.

На смертном одре (в 1921 г.) он просил свою сестру записывать, что он чувствует, о чем он думает, от чего страдает, умирая. Он считал, что, может быть, такие предсмертные записи принесут какую-то пользу медицине. И вот этого человека, своими демократическими взглядами опередившего на десятилетия многих партийных товарищей, — Ленин считал кретином, «полуидиотом». Плеханов писал, что «Акимов никому не страшен, им не испугаешь даже воробья на огороде». А именно Акимовым то и дело пугал Ленин. В 1903 и 1904 г.г., как только где-либо в ком-либо замечался уклон от его — Ленина — мыслей, он немедленно в качестве позорной печати вытаскивал имя Акимова: «здесь пахнет Акимовым», это «акимовщина», «дух Акимова», «ты победил, тов. Акимов», тут «реванш Акимова», «союз с Акимовым», «уступка Акимову», «ликование Акимова» и т. д. в том же духе. Подобными фразами изобилует «Шаг вперед — два шага назад» и их еще в большем количестве я наслушался от Ленина во время наших прогулок. Акимова я тогда совсем не знал, никогда не видел, но {181} ленинское насмешливое запугивание и клеймение именем Акимова — мне совсем не нравилось.

Я хотел слышать аргументы по существу вопроса. Должен сознаться, что в конце концов, незаметно для себя, я стал к этому привыкать. О чем это говорит? Ленин умел гипнотизировать свое окружение, бросая в него разные словечки; он бил ими словно обухом по голове своих товарищей, чтобы заставить их шарахаться в сторону от той или иной мысли. Вместо долгих объяснений — одно только словечко должно было вызывать, как в экспериментах проф. Павлова, «условные рефлексы». В 1903 г. и половине 1904 г. таким словечком была «Акимовщина», в следующие годы появились другие: «ликвидатор», «отзовист», «махист», «социал-патриот» и т. д. Спастись от гипноза штампованных словечек можно было лишь далеко уходя от Ленина, порывая с ним связь. В январе — мае 1904 г. у меня об этом еще не могло быть и речи.

От анализа «дрянца», спутника, компрометирующего меньшевиков, Ленин скоро перешел к критике их самих и здесь мне пришлось быть наблюдателем невероятно крутого поворота всей позиции Ленина. Пятого и девятого января он говорил мне, что между большинством и меньшинством нет серьезных принципиальных разногласий. Теперь такого рода разногласия стали сыпаться как из рога изобилия. В каждую новую прогулку число их прибавлялось.

Параграф 1 устава партии, — говорил Ленин, — в моей формулировке представляет осадное положение против вторжения в партию оппортунистических элементов. В формулировке Мартова — это открытые двери для заполнения партии именно такими элементами. Меньшинство, зараженное духом анархического буржуазного индивидуализма, не признает ни авторитета партийного съезда, ни партийную дисциплину. Оно фактически отрицает централизм, видя в нем, подобно Аксельроду, «организационную утопию теократического {182} характера». Вместо того, чтобы строить партию сверху, оно, следуя за Акимовым, хочет строить ее снизу. Меньшинство высмеивает значение твердого устава партии, формально и строго определяющего ее организацию. Оно хочет, чтобы партия была в расплывчатом состоянии.

Как и в критике «дрянца» не нужно перечислять всякие другие обвинения меньшинства Лениным, они напечатаны в его книге; гораздо важнее указать на изменения психологического состояния Ленина по мере того, как он всё более и более отыскивал действительные и мнимые политические грехи меньшевиков. От презрительно насмешливого тона, с которым он приступил к анализу «дрянца», Ленин скачками перешел к едкой злобе, а потом к тому, что я называю ражем.

Мне особенно запомнился один день, когда одолеваемый этим ражем Ленин поразил меня своим видом. То было, кажется, после 10 марта (Ленин сделал тогда не очень яркий публичный доклад о годовщине Парижской Коммуны). Можно было подумать, что Ленин пьян, чего не было и не могло быть в действительности. Я не видел никогда, чтобы он пил более одной кружки пива. Он был возбужденный, красный, словно налитый кровью. Никогда еще он не говорил о мартовцах, новоискровцах, словом, меньшевиках с таким ожесточением и ругательствами. Никогда еще его обвинения меньшевиков не шли так далеко. В течение 7 или 8 дней, что я его не видел, отношение Ленина к меньшевикам превратилось в жгучую безграничную дикую ненависть.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 Следующая ⇒