КАМЫШОВАЯ ХИЖИНА, 14 февраля 1940 года

Ночью восемнадцать градусов. Хотя я в одежде и в накрученном на голову башлыке лежал под одеялами, я, продрогнув, поднялся в четыре часа и развел в хижине огонь.

Я побывал в каком-то изумительном магазине, где, как в некоторых лавочках на неаполитанской chiaja^[93], были выставлены на продажу такие ценности морей, как изделия из черепахи, кораллы и перламутр. Я зашел в палеонтологический отдел. Там за хрустальными витринами хранились отборные окаменелости, естественные произведения искусств — их покрывала филигрань веков. Тут были чудесные экземпляры — так, на синем бархате лежали трилобиты из чистого золота рядом с рыбками из зеленой и фиолетовой меди, высокоребристые раковины сияли ирисовым глянцем. Невдалеке от меня стоял князь Пиньятелли и подыскивал плитки красного мрамора для своего городского дома. Он выбирал их по цвету, каким они украшают цоколь бронзовых колонн работы Бернини^[94] в церкви святого Петра, и в каждой из них должны были заключаться прожилки усика криноидеи.

Меж тем как он, подобно костяшкам домино, расставлял свои плитки в ряд, я на ладонях прикинул вес тонкого лолиго, похожего на мраморную стрелу цвета чайной розы. Исключительность этого экземпляра заключалась в том, что можно было увидеть сохранившиеся в камне пурпурно-красные пятнышки (ими животное играет при жизни, а после смерти они выцветают) и зеленый ирис его больших глаз^[95]. Однако я колебался, не предпочесть ли ему все-таки панцирь крокодила, окаменевший в бледно-зеленом нефрите. Настолько искусно удалась петрификация, что каждая пластиночка двигалась, как на шарнирах, и раздавался серебряный звон, когда поднимали панцирь.

Нерешительно стоял я перед выбором, пока меня не разбудил холод. И когда я, как Золушка, вернувшаяся с бала, присел перед своей печкой, то сказал себе: «На таких праздниках ты бываешь каждую ночь, и только иногда внезапное пробуждение позволяет тебе хоть краем глаза разглядеть что-то». А еще я сказал себе: «Богатство наше безмерно, поскольку живет в атомах. Мы будто по шахтам забираемся в свои недра, в свои минные галереи».

 

КАМЫШОВАЯ ХИЖИНА, 15 февраля 1940 года

Я читаю журнал донесений, и в это время замечаю на стене камышовой хижины, рядом с печкой, какое-то серое образование, гладкое, как ослиная шкура, состоящее из змеиной шеи, которая у срезанного края образует некую выпуклость, и змеиной головы, которая выше заостренной челюсти переходит в человеческий череп. Это образование в основании затылка крепким гвоздем наполовину прибито к стене, наполовину словно бы прищемлено каким-то зажимом. С шеи и с подбородка, играя, ниспадает кайма плавника; возникает впечатление, что эту шею некогда носило странное и неизвестное тело.

Поскольку ничего подобного мне видеть так близко, так ясно и так четко не приходилось, то я тотчас же короткими штрихами делаю его набросок в блокноте для рапортов, лежащем у меня под руками, и в процессе этого сталкиваюсь с тонкими, рациональными подробностями в анатомии, которые не поддаются нетренированному грифелю. Мне также бросаются в глаза следы страдания — механические, тупые и глубоко потерявшиеся в себе, какие свойственны такого рода существам.

Потом я подхожу ближе, и все превращается в серую шерстяную тряпку для чистки мисок, которая висит на гвозде рядом с печью.

 

КАМЫШОВАЯ ХИЖИНА, 22 февраля 1940 года

Вчера, в ночь перед сменой, первый огонь накрыл наш участок. Сквозь сон я сначала услышал одиночные выстрелы и автоматные очереди, которые показались мне подозрительно близкими, но потом, обзвонив командиров взводов, я узнал, что это обстрел на Греффернской дуге.

Вскоре после этого командир оборонительного укрепления «Слон» доложил мне, что его обстреляли, и испросил разрешения открыть ответный огонь, каковое я дал, назначив сто выстрелов. С этого на всем участке начался концерт, за которым я следил сперва в полусне, а потом все более и более просыпаясь — до тех пор, пока мне самому не настало время вылезти из пижамы и подняться с теплой постели. Едва я успел одеться, как вновь зазвонил телефон, и из размещенного на левом фланге взвода доложили, что в блиндаже «3а» был ранен в голову рядовой Вальтер.

Я спешно отправился в путь с командиром отделения управления ротой и с одним санитаром-носильщиком. Ночь была лунная, затопленная низина покрылась коркой белого, твердого льда, блестевшего при свете луны. Впереди, у противопаводковой дамбы, я увидел, как вспыхивает дульное пламя укреплений и с противоположной стороны услышал резкий треск стрельбы. Прежде всего меня удивило то обстоятельство, что один сноп траекторий исходил с самого правого края дамбы и трассами светящихся следов опускался в непосредственной близости от укрепления «Альказар». Из этого я заключил, что французы хорошо изучили мой участок. Это внимательность такого рода, которую наглядно видно только по результату.

Во взводном бункере «Лимбург» я нашел раненого. Его уже перевязали, и он лежал на нарах. Бинты насквозь промокли, и вся гимнастерка была залита кровью. От руки второй кровавый ручей тянулся до самых сапог. Так он лежал, словно вынутый из чана с багряной краской, воплощение ужаса, тихо повернувшись к стене. Я велел не беспокоить его до прибытия санитарной машины. Уже наутро я услышал от врача, который его перевязывал, что шансы на поправку есть. Большая потеря крови произошла оттого, что была перебита temporalis^[96].

То место, из которого был ранен боец, я приказал хорошенько обстрелять, и покинул укрепление после того, как увидел, что расчет расторопно занял свои места у орудий. Предварительно сделав доклады, я часа в четыре снова вернулся в хижину.

 

КАРЛСРУЭ, 24 февраля 1940 года

В ночь на 23 февраля мы отошли с позиции и переночевали в Раштатте, одном из центров Верхнерейнского фронта. Следующей ночью мы маршевым порядком продвинулись дальше, до Карлсруэ — оба раза в ясное полнолуние, при свете которого вдали мерцали закругленные вершины Шварцвальда. Замечательны краски в подобные ночи — лунные краски, запечатлевшиеся на всем, словно предчувствия красок. Видишь их лишь тогда, когда ищешь их. Так, в мире есть много вещей, которые воспринимаешь только тогда, когда знаешь о них. И есть другие, какие не видишь никогда.

Мы поселились здесь в казарме Форстнера, где я занял приятную комнатку недалеко от расположения роты.

 

КАРЛСРУЭ, 25 февраля 1940 года

Робкое исследование сверхчувственного и его зримых знаков выдает адептов малозначительного уровня — им незнакома оживляющая все подобно эфиру духовная сила. Спириты в этом отношении переплюнули всех. Когда в ожидании сверхчувственных гостей ты, как они, прежде всего до крайности обостряешь чувства, то напоминаешь физика, собравшегося изучать пламя в безвоздушном пространстве.

В такого рода заботах ты только хиреешь, находясь в максимальной безопасности.

 

Вера похожа на кислород при реакции соединения. И потому чудеса удаются не каждому и не везде. Неопалимая купина.

 

КАРЛСРУЭ, 28 февраля 1940 года

Для некоторых вещей в этой жизни нужен катализатор; например, когда хочешь познакомиться с легкомысленной девицей, — несерьезный компаньон.

 

После обеда я впервые услышал собственный голос, а именно с восковой пластинки. К моему изумлению он обладал абсолютной интонацией тех самых манерных жителей Ганновера средних лет, которые мне с давних пор неприятны. Так мало мы себя знаем.

Вечером от Фридриха Георга неожиданно прибыл томик новых стихотворений «Миссури», который я тотчас же несколько раз перечитал, все более и более вникая в суть. Опять, и еще сильнее, чем в «Таурусе»^[97] впечатление высокой и ничем не сдерживаемой силы. Здесь дух отчизны, словно луч света, продолжает лететь по прямой. Как благотворное, в смысле прогрессирующего выздоровления, я ощущаю обращение от сухого к влажному — от горячего камня скал, на котором резвятся змеи, к великому потоку. Прекрасно, что одновременно с этим размер все же не разрыхляется, но становится строже, хотя и таинственнее, кристаллически-скрытее.

 

КАРЛСРУЭ, 1 марта 1940 года

Стало немного теплее, однако снежные сугробы по-прежнему лежат на лесных делянках, а мороз, затаившись, держится в глубине почвы и по ночам опять сковывает ее. Это была зима, какая острее пробуждает тоску по весне, похожая на ту, 1929—1930 года, после которой я отправился в Марсель и на Балеарские острова.

Возвращаясь со стрельб, я ехал верхом лесосекой старого дубняка в Хардте и подумал, так, полусознательно: «Вот, должно быть, подходящее пастбище для черного дятла». И в то же мгновение я, второй раз в своей жизни, увидел, как животное с огненно-красным хохолком, словно родившись из мысли, вспорхнуло с сухой верхушки дерева и скрылось в волнообразном полете. Я воспринял это едва ли не как чудо, словно собственное сотворение — совершенно аналогично тому, как во снах приближаются те вещи, о которых думаешь. И все же с цветами, животными, а также людьми такое со мной в жизни случается уже не впервые. Во время охоты на насекомых также можно достичь этой высшей ступени, неслыханного возбуждения, весь же научный аппарат оказывается лишь подручным средством. Там, где нас всегда властно охватывает чувство гармонии, детали, точно по волшебству и подобно завершающему мазку кистью, внезапно открываются нам.

Так дела обстоят прежде всего с мгновением счастья. Вещи настроены; мир замер в аккорде. Теперь только от нас самих зависит, захотим ли мы произнести «Сезам», который откроет нам изобилие.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: