БЮСИ-ЛЕ-ПЬЕРПОНТ, 29 мая 1940 года

На заре выступление, после всего лишь пятичасового отдыха, который, как обычно, был урезан наполовину получением приказа, раздачей пищи и всевозможными делами. Кроме того, мы сегодня снова оставили за плечами приличное расстояние, так что с длинными остановками мы, собственно говоря, одолели уже в общей сложности девяносто километров.

Через Порсьен, Вадимон, Фройикур. Это та самая местность, где я лежал в 1915 году, с ее домами из белого мелового камня, который красиво обрамляется у окон и дверей полоской матово-красного кирпича. Под выцветшей с течением лет штукатуркой проступили указатели дорог и надписи времен тогдашней дислокации нашего гарнизона. Я испытал при этом странное чувство — как будто они вспыхнули под действием рентгеновских лучей.

В первом же населенном пункте, Адоне, свежие могилы на деревенской площади, где позавчера полевая кухня опрометчиво взялась раздавать пищу при свете дня и тем самым предоставила самолету удобный случай для налета. Тридцать два убитых. Клочья обмундирования до сих пор валяются вокруг.

Переход был утомительным; люди, однако, держались молодцами. Иным не терпелось проявить ту же выносливость в бою — то, как после тяжелого марша, не передохнув, они без единого слова возражения, даже, может быть, разочарования, заслушивали приказ к новому отправлению в дорогу, было просто феноменально. Молча, довольствуясь малым, двигались они на пределе человеческих сил.

Во второй половине дня в Бюси-ле-Пьерпонте, одном из типичных захолустий меловой провинции, к единственно сохранившемуся колодцу которого повара и ездовые по нескольку часов выстаивали в очереди за водой. На деревенской площади две боевые машины: маленькая немецкая и тяжелая французская по имени «Атос», окрещенная так, вероятно, каким-нибудь заядлым читателем «Трех мушкетеров». Я залез внутрь и вынужден был, как всегда, констатировать, что в этих воняющих маслом, бензином и резиной штуковинах я чувствую себя в высшей степени неуютно.

Прогулка по садам, где возились куры, кролики, хрюшки. Падаль тоже там и сям валялась на грядках. Я насобирал здесь зеленого горошка и корешков, надергал редиски. Снова выбыли из строя две лошади. Поэтому я бросил здесь очередную повозку.

Под вечер через населенный пункт прошли свыше тысячи пленных французов. Я побеседовал с некоторыми; они рассказали, что война для них длилась всего десять минут, в течение которых их, по выражению одного эльзасца, «стер в порошок» немецкий танковый полк.

 

ЛАНДИФО, 30 мая 1940 года

В полночь отдача приказа. Вскоре после этого общий подъем и марш через Эбулё, Марль, ле Эри-ля-Вьевиль. В Марле наш путь лежал через гигантское винохранилище, из которого осуществлялась раздача войскам. Я заставил их расщедриться на два бочонка красного вина и бутылку коньяка в придачу.

Мертвые животные: главным образом лошади, сильно распухшие, с непомерно вздыбленными половыми органами. Синие, зеленые и золотистые мухи сновали по их туго натянутой шкуре, осы тоже глодали их кожу. Они умерли от изнурения; когда мимо проходят другие лошади, видишь, как утомленно ступают они на передние ноги и, словно в последнем протесте, задирают шеи. Кроме того, мертвые собаки, угодившие под колеса автомобилей или сдохшие от голода на цепи; коровы, куры, овцы, очень много кроликов и кошек. Несколько раз мне даже показалось, будто из недр оставленных строений доносился вопль запертых там животных.

Размещение в Ландифо, в пустом доме.

 

ЛАНДИФО, 31 мая 1940 года

День отдыха в Ландифо. Всю ночь мне снилось, что я продолжаю наш марш.

В полдень отправился бродить по вымершим хуторам и близлежащим угодьям. Погода стояла ветреная и душная. Я стал замечать, что в абсолютном одиночестве, вдали от отряда, у меня вскоре появляется ощущение боязни. Читал письма, рассматривал фотографии в покинутых жилищах, подобные документам ушедшей культуры.

В замке остановились летчики, чтобы подготовить здесь квартиры для штаба. Они прибыли из Булони, как рассказал мне майор, с которым я разговорился. От него я услышал такие подробности, которые для старого знатока сражений военной техники показались просто поразительными. Большие препятствия прежних времен, такие как Сомма, Верден или Фландрия, настолько крепко запечатлелись в памяти, что укрепленные позиции и сегодня по инерции считаются непреодолимыми. А между тем, в извечном состязании огня и движения, огонь, похоже, снова оказался оттесненным, ведь быстрые соединения зачастую оперируют вдали от пехоты. Так случилось, что однажды мой майор оказался примерно на два дневных перехода впереди своей собственной пехоты, чтобы подготовить постой в каком-то замке. И, появившись, узнал от владелицы замка, которая, видимо, не знала немецкой формы, что комнаты-де уже подготовлены — правда, как затем оказалось, для английского штаба, который в тот же день предупреждал о своем прибытии. Эта история напоминает мне Семилетнюю войну.

 

ЖЕРСИ, 1 июня 1940 года

Ночью тяжелые сны, как будто покинутые жилища заплетались некой тканью, поросшей буйной сновидческой флорой. Мне чудилось, будто я разглядел самую суть и каркас этой войны.

Следующий день отдыха в Ландифо. В первой половине дня построение по полной форме, затем прогулка до одинокой мызы. Индюк, куры, утки с отливающими металлом перьями и красными роговыми клювами на пустом дворе. В амбаре шерсть, овес, кукуруза и зерновой хлеб. В столовой на белой скатерти со всевозможными бокалами был накрыт торжественный обед на множество персон. Остатки кур и гусей уже подозрительной свежести еще лежали на блюдах, а среди опорожненных наполовину винных бутылок стояли такие же, полные оливкового масла и ветеринарных лекарств, видимо, принятых разгоряченными бражниками за ликеры.

Перво-наперво я набрал по курятникам яиц, а затем, словно опьяненный одиночеством, дал волю несдержанности. Так, я забрался на высокую водонапорную башню. На одной из входных площадок я разглядел большой красный огнетушитель, и, поскольку мне никогда не случалось видеть эти предметы в эксплуатации, я ударил им об пол и выпустил из него белую пенистую струю. Однако внезапно, в самый разгар этих занятий, на душе у меня стало отвратительно, и я вернулся обратно в городок. Там я приказал прибраться в жилых помещениях, а потом мы зарезали быка. И как раз, когда все уже было готово, поступил приказ выступать.

Совершив ночной переход, мы достигли Жерси, где застали лишь несколько жителей. Мы втроем разместились у одной пожилой дамы, которая встретила нас так, словно ждала от нас самого худшего.

 

ЖЕРСИ, 2 июня 1940 года

Разговор с пожилой дамой, отмерившей уже седьмой десяток. Ее дети и внуки бежали, она даже не знает, куда. Она рассказала мне, что при нашем приближении возникла настоящая паника. Когда же в окрестностях Жерси завязался небольшой бой, ее дочь с детьми кинулась в автомобиль и помчалась отсюда, а пули уже свистели вокруг машины. Старушка захворала, как хворает растение, которому подрезали корни. Я утешил ее, как мог, и приказал ординарцам, ребятам весьма толковым, снять с нее бремя всякой работы, в том числе и связанной с приготовлением еды.

В покинутой церкви. Впрочем, aumô nier^[122] остался и продолжает звонить. В ризнице небольшой склад вина для причастия. Оказалось, что жаждущие души нашли его вполне соответствующим каноническому предписанию: «Vinum sacramentale debet esse de gemine vitis et non corruptum»^[123], — ибо разбросанные по полу бутылки лежали пустыми.

Вечером у командира. Сидя там, я перелистывал многотомный труд, в котором воспроизводилась живопись Лувра, и при этом вспоминал состоявшийся семьдесят лет назад между Ницше и Буркхардтом разговор о судьбе этих коллекций.

 

ЖЕРСИ, 3 июня 1940 года

Второй день отдыха в Жерси, за которым, может быть, последуют и другие. После операций, проведенных на севере, происходит, похоже, новая предварительная подготовка танковых войск для удара по Парижу. Наша дивизия тоже будет сопровождать его, однако при новых и неожиданных темпах, не думаю, что мы лицом к лицу столкнемся с вооруженным противником, если, конечно, продвижение вперед не застопорится в районе Марны. Прежде всего, мне кажется опасным, что не видно ни одного неприятельского самолета.

Я подолгу беседую с пожилой дамой, мадам Робо. Она говорит, что с той поры как мы появились в доме, она может, наконец, спать.

 

ЖЕРСИ, 4 июня 1940 года

Прогулка верхом по полям и лугам, на которых в полном соку стояли некошеные растения — золотисто-желтые сложноцветные травы, маргаритки, своими звездочками щекочущие брюхо лошади, чистый, ярко-красный клевер, какой мне случалось видеть только на склонах сицилийских гор.

Во второй половине дня у полковника Кехлинга; кажется, наше пребывание здесь будет недолгим. Вечером снова ходил по оставленным домам; отворив дверь в одну комнату, я наткнулся на огромную черную собаку, которая пристально уставилась на меня горящими глазами. Я спешно прошел в соседнюю каморку и увидел там на диване желтого дога, а на полу — белого пинчера, который при виде меня яростно залаял. Похоже, здесь был клуб осиротевших собак.

Цветы в садах — бледно-фиолетовый ирис со щеточками желтой пыльцы на чашелистике, вызывающими эротические ассоциации. Наслаждение пчел и шмелей, облетающих их, должно быть, исключительное. Быть может, впрочем, что все наши теории о социальных животных искажены и то, что мы считаем работой, на самом деле является наслаждением. Затем последние плачущие сердца и пионы, а еще флокс, одурманивающий своим благоуханием в сумерках. В эти часы пробуждаются все его краски, и вокруг цветков начинают роиться насекомые. Флокс, огненный цветок, когда растет отдельно — непривлекателен, зато множество кустов выглядит роскошно — это и есть гегелевский переход в качество.

 

ЖЕРСИ, 5 июня 1940 года

Утром опять верховая прогулка по красивым полям, еду на обсуждение свежеприобретенного опыта наступательного боя. Сейчас войска могут продвигаться так, как в 1918 нам и не снилось. Пикардия с ее мягкими склонами, деревеньками, лежащими в окружении фруктовых садов, пастбищами, по краям которых стоят высокие тополя, — о! сколько раз уже этот ландшафт восхищал меня. Здесь всеми фибрами души чувствуешь, что ты во Франции; поэтому всегда остаются с тобой долины и взгорья отечества.

Я ежедневно, больше ради практики, беседую подолгу с нашей хозяйкой, и при этом всегда нахожу чему научиться. Так, к примеру, пчелы, les abeilles, в просторечии называются также: les mouches.

Вечером ужин у командира. Во время десерта прибыл посыльный из полка с приказом в течение часа приготовиться к выступлению. Новое наступление, должно быть, началось сегодня утром; мы здесь ничего об этом не слышали. Я пишу эти строки, пока Рэм упаковывает вещи.

 

ТУЛИ, 6 июня 1940 года

Переход до Тули, куда мы прибыли в четыре часа утра. Разместились в чьем-то большом имении: бойцы в доме на полу, лошади на лугу, повозки и кухни во дворе. Спал на кровати, положив под голову седельную сумку, в тесной, основательно обчищенной мародерами комнате: на стене остался один только женский портрет, фотография флоберовских времен, излучавшая мощную эротическую энергию. Перед тем как заснуть, я посветил карманным фонариком на туго стянутую корсетом очаровательницу и позавидовал нашим дедам. Им довелось срывать первые всходы распада.

Во время ночного марша нам то и дело попадалась навстречу падаль. Впервые мы шли прямо на орудийный огонь, залпы звучали где-то рядом, затем слышались тяжелые разрывы снарядов. Справа — веера прожекторов, между ними — желтые, подолгу висящие в воздухе сигнальные ракеты, вероятно, английские.

Поскольку теперь мы в любой момент могли вступить в бой, то в полдень, при свете яркого солнца, я с командирами взводов пристрелял автоматы. Их огневая мощь произвела на меня хорошее впечатление. Перед скирдой соломы я велел расставить длинный ряд порожних бутылок из-под вина, недостатка в которых здесь не было, и потом их обстреливать. Одной короткой очереди было достаточно, чтобы вдребезги разнести любую из них. Упражнение стало причиной несчастья для старой, жирной крысы, внезапно выскочившей из своего соломенного убежища с окровавленной мордой, которую Рэм, не долго думая, прикончил бутылкой.

На обратном пути разговорился с одним пожилым французом, на своем веку видевшем уже третью войну, причем войну 1870 года — глазами пятилетнего мальчишки. Женат, трое дочерей; на мой вопрос, красивы ль они, невозмутимо повел рукой: «Comme ci, comme ç а»^[124]. Впрочем, я ощутил в нем при встрече то достоинство, какое придает человеку долгая и многотрудная жизнь.

Очень жарко. В церкви. В одном из боковых нефов множество пожилых женщин, устроившись на соломе, бесчисленными ртами поглощало похлебку из круглых чашек. Ее принесла молодая девушка, которая теперь сидела на скамье, погрузившись в молитву.

Потом на кладбище. Двое мужчин рыли могилу — для старика, третьего из беженцев, что умерли за последние два дня. Они копают на давнишнем месте погребения; один из них извлек на свет чей-то череп.

 

Вообще для войн и судьбоносных катастроф характерно метание из крайности в крайность. Сначала начало боевых действий представляется совершенно невозможным, а затем — неминуемым. Таким образом, мы пребываем в неопределенности до тех пор, пока, наконец, не грянет гром. Однако гром сей уже давным-давно предопределен в расчетах высшего генералитета. В этом-то и заложена аллегория всей жизненной ситуации. Нам не избежать участия, когда разразится буря.

 

Размышление во время вчерашней ночной поездки верхом — о механизации смерти, о бомбах пикирующих бомбардировщиков, об огнеметах, о всевозможных сортах отравляющих газов — короче говоря, обо всем том мощном арсенале уничтожения, который приобрел угрожающий размах. Все это только театр, чисто сценическое оформление, сменяющееся вместе со сменой времен и, к примеру, в эпоху правления Тита^[125] игравшее не меньшую роль. Уже первобытные народы не были избавлены от такого рода забот; и сейчас можно встретить племена, подвергающие человека самым изобретательным пыткам. Ужасы уничтожения, как на старинных картинах адских мук, всегда сопровождаются тщательным изображением технических деталей.

Но дистанция, отделяющая нас от смерти, всегда остается неизменной. Одного шага достаточно, чтобы отмерить ее; и если мы будем полны решимости и осмелимся на него, тогда все остальное покажется не более чем искушением. Картины, которые встречают нас на этом пути, суть зеркальные отражения нашего бессилия — они меняются вместе со сменой эпох, которым мы принадлежим.

 

ЛАОН, 7 июня 1940 года

Ночь провели в Тули, вероятно, из-за сопротивления, оказанного наступлению на нашем участке фронта. Французы обороняются на высотах у канала Эн-Уаза, и вчера после полудня 25-й дивизии удалось продвинуться на участке леса южнее Санси. Наша 96-я дивизия пока остается в прежнем районе, однако может выступить с минуту на минуту.

Около полудня марш в направлении Лаона, который располагается на горе и виден как на ладони. Город, где мне случалось уже бывать в 1917 году, живо сохранился в моей памяти как ключевая романская цитадель передового края, и я не думаю, что мое чувство меня обманывает. Вокруг древних святынь царит особая атмосфера.

По дороге снова мертвые лошади, две из них плавают в огромной воронке от снаряда. Дальше — подбитые танки. Сильные разрушения на подступах к населенному пункту и в пригородах: ландшафты баррикад.

Невыносимый зной, в городе тоже. Я приказал составить винтовки в шалаши и послал квартирьера в отведенный для нас квартал. Когда во время отдыха я со Спинелли сидел в удобных креслах для бритья, вынесенных нами на улицу из заведения какого-то куафёра, мимо проехал генерал и прокричал мне, что сегодня взят Суассон, а Энский канал форсирован в трех местах.

Размещение на окраине города; я с двумя офицерами занял виллу с большим садом и просторной террасой. Поскольку чрева винных подвалов были еще полны, я откомандировал транспорт, вернувшийся вскоре загруженный бутылками и бочонками с красным вином. Для подобных поручений следует выбирать людей мозговитых, которые быстро соображают, что к чему. Другие, смотришь, возвращаются с уксусом, vinaigre^[126], вместо вина и приносят банки, полные краски, вместо консервов. Потом я велел зарезать корову, поскольку поставленное мясо было сомнительного качества. Прямо с террасы я указал на одну из коров, которые паслись на огородах. Изобилие мяса с незапамятных времен относится к приметам только что одержанной победы.

Большая часть роты вооружилась велосипедами, среди которых можно было увидеть и тандемы, и дамские велосипеды и маленькие мопеды. Полковнику это, равно как и украшение транспорта гротескными символами, показалось верхом безобразия. Он устроил засаду у одного из колодцев и без лишних слов посадил под арест бойца, разгуливавшего возле колонки в тропическом шлеме.

Я пишу эти строки, облившись с головы до ног в ванной, устроившись на террасе и дегустируя ликеры «Cointreau» и «Fine Champagne», обнаруженные нами в домашнем баре. На расстоянии небольшого перехода, у Шэме-де-Дам, слышна артиллерийская канонада: множество дробных ударов, подобно обвалу в горах. Резкие реплики в страшной беседе. Когда слышишь ее так, как я слышу ее сегодня, тогда со всей очевидностью понимаешь, что среди людей, веди они даже хоть самые ангельские речи, настает когда-нибудь предел слову. Начинают говорить эти голоса из железа и пламени, рассчитанные на устрашение, — и тогда сердца до последних глубин подвергаются поистине тяжкому испытанию.

 

ЛАОН, 8 июня 1940 года

Вечером еще читал Бернаноса^[127] — первую книгу, опубликованную этим автором со времени его переезда в Южную Америку. Я нашел ее здесь, в доме, и перед тем как заснуть поразмышлял о положении этого ума, которое может служить поучительным примером. Перед моей поездкой в Париж Штайнер горячо призывал посетить его; и, возможно, лишь его известность помешала мне выполнить его наказ, поскольку среди всех знакомств, к каким можно стремиться, именно знакомство с людьми известными привлекало меня меньше всего. Представляется, что в той степени, в какой мы делаем себе имя, мы теряем в качестве — в том, которое я назвал бы качеством соседа. По мере нарастания известности у толпы, человек утрачивает свое значение как ближний. Это, прежде всего, видно по женщинам: насколько все-таки отзывчивее любая из них, нежели те звезды, что глядят на нас с обложек журналов.

Среди ночи я был разбужен взрывами авиабомб, сброшенных в ближайших окрестностях города. Я собрался было спуститься в подвал, но сапоги мои куда-то запропастились. Тогда я оставил эту затею и вскоре снова уснул.

В первой половине дня мы со Спинелли совершили познавательную прогулку по знойным садам на склоне горы. Розы, белые пионы, жасмин. В различных домах, частью поврежденных попаданиями снарядов. В одном из них сквозь брешь в стене столовой мы увидели шелкового паяца; он небрежно восседал на буфете, повисшем над пропастью. Из бельевого шкафа я взял полотенце, которого мне не хватало. Вообще, что касается реквизиции, то в ней существуют совершенно точные границы, которые я постарался четко и ясно очертить перед бойцами. Так, к примеру, солдат имеет право взять себе ложку, если потерял собственную, — при известных обстоятельствах даже серебряную, если наткнулся именно на нее, но ни в коем случае не тогда, когда рядом с ней лежит оловянная. Мы достигли каменной стены цитадели в том месте, где на ней были высечены указания годов: 1598 и 1498.

К обеду Рэм притащил с огородов молодой картофель и первую черешню. До сего момента я предавался старому пороку — рвал прямо с куста зеленый горошек. Мне кажется, что с ним поглощаешь толику экстракта тончайших энергий природы.

 

ЛАОН, 10 июня 1940 года

Вчера, когда остальные батальоны полка двинулись по направлению к Суассону, наш, к великому сожалению, на короткое время был откомандирован от 9-й армии в Лаон, чтобы до подхода других подразделений обеспечивать там порядок. В рамках этого задания моему попечению вверялся Верхний город, и в частности цитадель, музей и кафедральный собор.

В Верхнем городе, особенно по ночам, еще царило состояние анархии. Хотя он почти полностью был покинут жителями, однако в таком месте всегда остается известный осадок, который легко смешивается с отрицательными элементами, имеющимися во всяких войсках. Поэтому я приказал обходить узкие улочки многочисленным патрулям и дозорам, которые должны были задерживать каждого, кто без соответствующих полномочий был обнаружен в домах, а также пьяных и всех подозрительных лиц, и сажать их всех до утра под замок в каземат цитадели; в полдень я буду с ними разбираться.

Цитадель, старинное укрепление с высокими стенами, сегодня не имеет военного значения. Она служила всего лишь местом расквартирования войсковых частей, и ее огромный двор, крепостные рвы, казематы и хозяйственные помещения я застал в неописуемом состоянии. Предметы снаряжения, брошенное оружие, мебель, автомобили, полные вина бочки и полные консервов ящики валялись кучами, подобно выброшенным морским прибоем на берег вещам с утонувшего корабля или остаткам какой-то барахолки, над которой пронесся ураган.

В музей, содержащий скромную провинциальную коллекцию, я назначил караульное отделение. Я увидел там портрет кисти Грёза, кроме того — картины родившихся здесь, в Лаоне, братьев Ле Нэ, одну прекрасную копию Рубенса кисти Делакруа. Особенно понравилось мне подаренное городом Наполеону III полотно с изображением цветов. Персики и астры в ярких лучах солнца, а рядом — голубое пятно ириса, смотревшееся на темном фоне просто удивительно. Зной и прохлада чудесным образом сохраняют здесь равновесие. Я приказал составить опись. Недоставало трех живописных полотен; ларь, в котором хранились монеты, был пуст.

Наконец, я поставил охрану в кафедральном соборе. Она состоит из наблюдателя за самолетами на башне, двойного поста у портала и патруля внутри, замещающего церковных служек и следящего за подобающим поведением посетителей. После вчерашнего беглого осмотра этого архитектурного сооружения, я сегодня в первой половине долго находился под его высокими сводами. Как и в первый день, оно показалось мне великолепным. Особенно захватило меня простое движение его линий — например то, как легко и непринужденно несущие колонны разворачиваются в листья капителей. Здесь догадываешься о чудовищной силе еще не родившихся столетий, до времени дремлющей в почках.

На башне, с высоты которой перед моим взором развернулись широкие дали с рельсовыми путями железных дорог, с катящимися по улицам машинами, аэродромами с заходящими на посадку и взлетающими самолетами, я постиг согласие между тем, прежним, и нашим временем. Я почувствовал, что оно просто не может стать для меня чужим, и поклялся себе никогда впредь не забывать того, чем я обязан предкам.

Химеры, как бы подкарауливая, глядят на землю. Некоторые из них, в точном соответствии с зоологическим миром, были, например, похожи на летучую мышь, рысь, волка, кошку, а внизу слева, у большого портала, на самого настоящего гиппопотама, причем все детали были схвачены с неподражаемой точностью вплоть до расположения ушей. Другие изображения, например с головами нерадивых монахов, обнаруживают черты трансцендентной физиогномики. Но наиболее странное впечатление производят те, что ведут свое происхождение из царства демонов; окаменелости какого-то отмершего опыта, которые вызывают в нас странное влечение, смешанное с ужасом. Мы чувствуем, что подобное нельзя просто выдумать. Я вспомнил об Акрополе, где такие изображения закапывались глубоко под фундаменты. Какое разительное отличие от этих стай призраков и скоплений духов высоко в воздухе! Сколь странен вид пасущихся стад крупного рогатого скота, которые видишь сквозь леса колонн на башнях. Сегодня я постиг смысл этих кафедральных соборов как творений, жизненных творений, безмерно далеких от мертвых масс музейного мира. Мысли этой содействовало и то, что эта церковь была под моей защитой; я, как будто она сделалась совсем-совсем маленькой, прижал ее к своей груди.

Со своими двумя офицерами я живу на рю дю-Клуатр, в квартале нотаблей, которые все без исключения бежали очертя голову, побросав свои роскошные дома. Здесь мы столкнулись с таким уровнем наслаждения жизнью, какой в Германии уже давно неизвестен. Мы, настоящие санкюлоты, победители, если и не совсем без штанов, то уж, во всяком случае, в штанах из древесного волокна, не без изумления взирали на то, что в мире еще не перевелись такие сокровища — как, например, погреб моего неведомого хозяина с собранием бургундских вин на полках и стеллажах, закрывавших стену чуть ли не до самого потолка. Было бы, без сомнения, безрассудством дать пропасть столь хорошим вещам; поэтому вчера мы втроем устроили при мерцании свечей дегустацию вин, в результате которой мягкое «Vougeot» получило первый, a «Chambertin» — второй приз. Очень сильным оказалось и «Beaune» урожая 1934 года, украшенное прекрасным девизом: «J'aime à vieillir»^[128].

Ночью душно. Снова бомбы поблизости, дробь разрывов — читая в постели, я услышал, как над крышами, подобно опасным насекомым, с жужжанием пронеслись самолеты. Снова погрузился в Бернаноса. Такого рода критические дискуссии, скажем, по поводу Морраса^[129], изрядно набили мне оскомину в связи с немецким национализмом — хорошо, если все это изливается только на армии, подобно безымянным ливням дней и ночей, сила которых вращает в долине мельничные колеса. Полемический задор любого из таких заметных умов всегда оставляет чувство неловкости. Всякое спорное утверждение, сдерживаемое про себя, идет тебе в заслугу, и тем скорее, чем больше в нем остроумия.

Прервался на Мопассана: его дешевый томик я нашел среди коробок с конфетами и совершенно интимных вещей на ночном столике рядом с кроватью. Он относится к тем авторам, которых я начинаю ценить все больше и больше — здесь сила индивидуальности держится на том, что проявляется как унаследованное качество, что в конечном итоге ложится на чашу весов. Есть такой вид легкости, который настолько скрывает труд, самое сокровенное ядро работы, что ее на первых порах недооцениваешь. Верное же представление дает только оригинал. Абсолютная элегантность одного из таких простых слов, как, например, nous faisons^[130], стала мне совершенно ясной при чтении — я увидел, как оно в обороте речи сверкает подобно рыбке, стремительно взлетевшей над водой. Бесподобны остроты, придающие завершающий глянец, благодаря которому содержание рассказа вспыхивает дополнительным светом; они в известной мере довершают формулу.

Обратно к Бернаносу: он беспокоился, что современные государства развиваются уже не в соответствии с мерками и правилами человека, а возникают подобно исполинским насекомым. Опасение кажется на первый взгляд справедливым, однако речь здесь, по сути говоря, идет об одном историческом явлении, которое возвращается все снова и снова и которое само по себе является второстепенным — поскольку оно представляется реакцией на глубочайшее нарушение и, быть может, даже излечивает. Человеческая история отклоняется либо в сторону механического, либо в сторону демонического начала, но рано или поздно неизменно возвращается к тем нормам, что обеспечивают некое равновесие. Тайна же заключается в том, что страдание служит источником более высоких, целительных сил.

 

Размышлял о таких словах, как beaucoup^[131]. Они, собственно говоря, представляются несколько неестественными для столь простых отношений — и, вероятно, возникли в определенной среде, например, среди охотников или рыбаков, а уж потом были введены в общее словоупотребление. Многие словечки из студенческих и некоторых других кругов до сих пор сохраняют свою соль, хотя об их происхождении уже мало кто сегодня догадывается. Впрочем, словечко «много» чуть ли не во всех языках можно заменить каким-нибудь крепким выражением.

 

ЛАОН, 11 июня 1940 года

Снова в кафедральном соборе, на сей раз под сводами подвалов, которые продолжаются в глубине лесами подземных колонн и теряются в пещерных переходах; затем в веретенах боковых башен и на хорах, с высоты которых взгляду открываются все новые и новые тайны. Во время этих блужданий меня, прежде всего, поражала основательность сооружения: более удачную конструкцию трудно себе вообразить. К тому же грандиозная сила замысла, который, даже оставаясь по ту сторону времени, заставляет работать на себя не одно поколение. На одном из хоров я подобрал крошечную засохшую летучую мышь и спрятал ее на память. Опять на башнях, чтобы еще раз всмотреться в демонов.

На обратном пути мне внезапно пришло в голову, что я еще должен был бы написать письмо Фридриху Георгу, и что у меня для этого нет пера. Поэтому я стал высматривать какую-нибудь писчебумажную лавку и, не обнаружив таковых, направил свои стопы в сторону Высшего суда, что помещался в готических зданиях, вплотную примыкавших к собору. Миновав вход и приемные, я очутился в большом зале, где на зеленом сукне стола заседаний увидел будто на время короткого перерыва оставленные шапочки судей. Я уселся в кресло председателя и принялся изучать внезапно прерванное дело. Однако пера я здесь не обнаружил и продолжил свои поиски в помещениях пожарной части, секретарей, адвокатов и судей. Под конец я зашел в кабинет председателя суда и, поскольку еще нуждался в отдыхе после восхождения на башни, присел перевести дух за его письменный стол. Выдвигая ящики, я нашел массу документов, писем и прошений. Кроме того, я увидел, что работа в столь высоком ведомстве основательно расшатывала нервную систему, каковое впечатление подтверждалось наличием всяких мензурок и баночек, наполненных лекарствами. Но самое главное — в одной из маленьких коробочек я обнаружил-таки заветные перья, ради которых, собственно, и явился. Таким образом, теперь у меня были все основания покинуть здание, когда бы бес любопытства не подтолкнул меня осмотреть еще и верхние этажи. Здесь я нашел жилые помещения, в одном из которых, в силу солдатского права, изъял резиновую губку, в которой нуждался. Еще выше, под самым чердаком, были штабелями сложены горы пожелтелой документации в синих конвертах, которая, похоже, уже не первое десятилетие хранилась здесь. Я извлек одно дело, заведенное по поводу тяжбы о домах еще в шестидесятые годы, и, с головой уйдя в чтение, перелистывал его до тех пор, пока почерк не начал в сумерках расплываться перед глазами.

Потом, почти уже в темноте совершил вместе со Спинелли обход, во время которого взглянул на район разрушений совершенно другими глазами. Мы проходили дворы, где кошки водили безмолвные хороводы — пугающие и торжественные. Магазинчики, особенно мясные лавки, распространяли смрад разложения. Проход через вымершие здания сначала волновал, затем стал утомительным и, наконец, начал вызывать тревогу. Мы завернули в кафе, где на мраморных столиках по-прежнему стояли наполненные до половины рюмки, и сделали несколько ударов кием по единственному бильярдному шару, сиротливо лежавшему на зеленом сукне. Затем привели в действие игральные автоматы.

В поисках дороги мы оказались в большом доме с залами, заполненными картотеками; то было ведомство, в котором велись поземельные книги, как я выяснил из планов и чертежей. Затем в отделении жандармерии; объявления о розыске и задержании скрывающихся преступников, паспорта и пишущая машинка, текст, прерванный на полуслове.

Когда уже стемнело, мы вошли через разбитый портал в библиотеку. Мы шествовали по залам, где время от времени луч фонарика выхватывал разные книги — например бесценное издание «Monumenti antichi». Оно занимало целый шкаф. Частью на полу, частью на длинном столе лежало собрание автографов едва ли не в тридцати толстенных томах, один из которых я наугад раскрыл. В нем содержались письма знаменитых ботаников XVIII столетия, отчасти написанные весьма красивым и изящным почерком. Из второй пачки я извлек официальное послание Александра I, а также листки Евгения Богарне и Антомарчи, личного врача Наполеона. С чувством, что мне посчастливилось проникнуть в пещеру Сезам, покинул я это место и возвратился на квартиру.

После полуночи бомбежка города продолжилась.

 

ЛАОН, 12 июня 1940 года

Утром под мою охрану и для обустройства в цитадели были приведены семьсот пленных. Я выступил перед колонной, наскоро сформированной из представителей разных родов войск и полков, и выбрал из нее единственного: интеллигентного вида фельдфебеля, которого назначил главным. В качестве переводчика я прикрепил к нему одного эльзасца и дал ему поручение определить шесть командиров секций, каждый из которых должен был, в свою очередь, подобрать себе по десять капралов. Наконец, каждый из капралов возглавил десять человек по своему выбору. А я тем временем кусочком мела поделил наверху на участки места для их размещения.

Таким образом, в течение получаса вся масса была разделена и размещена в казарме. Когда я узнал, что многие уже давно ничего не ели, то отдал команду всем поварам выйти из строя. Их оказалось около дюжины. Я тотчас же велел им отправляться на кухню, где оставалось много припасов, и приступать к стряпне. Однако прежде задал им еще один вопрос: «Кто из вас знает, как готовится sole à la meuniè re^[132]? » Вызвался маленький плутоватый Артюр, парень, в недалеком прошлом служивший ординарцем в марокканском казино. «Это проще простого, mon capitaine». Кроме него из строя вышел еще один, спокойный, приятный человек, месье Альбер. Его-то я и назначил своим поваром, а Артюра определил ему в подручные.

Впрочем, очередность мероприятий, напрашивавшихся сами собой, была следующей: организация караула на выходе, распределение и устройство пленных, продовольственное снабжение, устройство отхожих мест и полицейские меры предосторожности. В остальном я предоставил людей самим себе, а свои приказы передавал им через их командира, служившего одновременно и тем рычагом управления, которым они приводились в движение.

Потом уже, задним числом, меня посетила мысль, что присутствие семисот французов ничуть меня не смутило, хотя рядом со мной, больше для проформы, стоял лишь один-единственный часовой. Насколько все же опаснее оказался тот, один, который в Пристервальде, туманным утром 1917 года, бросил в меня ручную гранату. Это было мне в назидание и укрепило меня в решении никогда не сдаваться, которому я оставался верен еще во время Мировой войны. Во всякой капитуляции заключается некий непоправимый акт, который ослабляет изначальную силу воина^[133]. Так, я был убежден, что язык тоже разделяет горькую участь поверженного. Это особенно хорошо можно видеть в период гражданской войны, когда проза разбитых партий тотчас же утрачивает силу. Тут я солидаризируюсь с Наполеоновским «Ты должен умертвить себя! ». Это, естественно, имеет силу только для тех людей, которые знают, в чем на этой земле заключается главный вопрос.

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться: