Церемония, «волнение перед публикой» и отсутствие кульминации

Анонимность личности и неподвижность времени являются, таким образом, двумя сторонами одного культурного процесса: символического подчеркивания в повседневной жизни балийцев восприятия сограждан не как компаньонов, последователей или предшественников, а скорее восприятия их как современников. Как различные символические способы определения личности скрывают биологические, психологические и исторические основания того меняющегося комплекса талантов и наклонностей, который мы называем личностью, за плотным экраном готовых идентичностей, отштампованных характеров, так и календарь или, точнее, применение календаря притупляет ощущение уходящих дней и пролетающих лет, на которые неизбежно указывают эти основания и этот комплекс, распыляя временной поток на не связанные между собой, рассеянные, неподвижные частицы. Подлинному современнику требуется абсолютное настоящее, в котором он может жить; в абсолютно настоящем может обитать только осовремененный человек. При этом существует и третья сторона, которая трансформирует этот процесс, превращая указанную пару дополняющих друг друга признаков в треугольник взаимно усиливающих друг друга

культурных сил; это церемонизация социального взаимодействия.

Чтобы поддерживать (относительную) анонимность индивидов, с которыми человек ежедневно вступает в контакт, чтобы уменьшить близость, присущую межличностным отношениям — одним словом, чтобы превратить компаньонов в современников, — необходимо в высокой степени формализовать отношения с ними, держаться по отношению к ним социологически средней дистанции, при которой они будут достаточно близкими, чтобы их можно было идентифицировать, но недостаточно близкими, чтобы их можно было хорошо узнать, — т.е. будут квазичужими, квазидрузьями. Церемониальность, в столь значительной мере свойственная повседневной жизни балийцев, степень (и глубина), до которой межличностные отношения контролируются развитой системой условностей и приличий, логически, таким образом, соотносится с всеобщим стремлением держать наиболее выделяющиеся стороны человеческого состояния — индивидуальность, непосредственность, бренность, эмоциональность, ранимость — скрытыми от глаз. Данное стремление венчается успехом лишь частично, и церемониализация социального взаимодействия балийцев не ближе к тому, чтобы быть полной, чем анонимизирование личности или фиксирование времени. Однако то, до какой степени желателен успех этих усилий, до какой степени доходит одержимость этим идеалом, дает представление о том, какой степени церемониализация все же достигла, ибо па Бали умение вести себя — вопрос не только практического удобства или случайной декорации, но глубокого духовного значения. Намеренная вежливость, чистая и простая внешне, обладает здесь нормативной ценностью, что мы, которые видим в этом лишь нечто претенциозное и комичное, если не лицемерное, вряд ли уже можем -теперь, когда Джейн Остин далека от нас так же, как и остров Бали, — оценить по достоинству.

Сделать подобную оценку оказывается тем более сложно из-за присутствия под этой тщательно отполированной поверхностью общественной жизни особой нотки, весьма неожиданного стилистического нюанса. Поскольку эта нотка имеет характер стилистический, характер нюанса (хотя и довольно распространенного), ее смысл очень трудно передать тому, кто ее не ощущал сам. Наиболее близко к сути, пожалуй, — «игривая театральность», если при этом подразумевается, что «игривость» не веселая, но почти печальная, и что театральность не произвольная, но почти навязанная. Ба-

лийские социальные отношения — одновременно и серьезная игра, и подготовленная драма.

Это особенно ясно видно в их ритуалах и (что то же самое) в их художественной жизни, большая часть которой фактически отражает общественную жизнь и служит ей моделью. Ежедневное взаимодействие настолько ритуалистично, а религиозная деятельность настолько гражданственна по характеру, что трудно определить, где кончается одно и начинается другое; однако обе эти сферы являются выражением того, что справедливо составляет самую яркую особенность балийской культуры, — ее артистический дух. Тщательно разработанные храмовые шествия, грандиозные оперы, акробатические балеты, напыщенные пьесы театра теней, изысканная речь и примитивные жесты — все они служат этому. Этикет — род танца, танец — род ритуала, а культ — форма этикета. Искусство, религия и учтивость — все они подчеркивают видимую, разработанную, хорошо оформленную внешнюю сторону вещей. Все они прославляют формы; и именно неутомимая манипуляция с этими формами — то, что балийцы называют «игрой», — придает балийской жизни определенный характер церемонии.

Вычурный стиль балийских межличностных отношений, сплав ритуала, умения и этикета, ведет, таким образом, к признанию самого основного и самого характерного свойства их особого рода социальности: ее радикального эстетизма. Социальные действия, все социальные действия, сначала и прежде всего рассчитаны на то, чтобы нравиться, — нравиться богам, публике, другим людям, самому себе; но нравиться так, как нравится красота, а не добродетель. Подобно храмовым жертвоприношениям или концертам гамелана, проявления этикета являются произведениями искусства и как таковые демонстрируют (и подразумевается, что демонстрируют) не высокую нравственность (или то, что мы назвали бы высокой нравственностью), но чувственность.

Теперь из всего этого — из того, что повседневная жизнь подчеркнуто церемониальна, что эта церемониальность принимает вид серьезной, даже усердной «игры» с публичными формами, что религия, искусство и этикет оказываются в таком случае лишь различно нацеленными проявлениями всеобщего культурного восхищения искусственно созданным подобием вещей и что мораль здесь в основе является эстетической, — можно получить более точное понимание двух самых заметных (и самых замечаемых) черт чувственного тона балийской жизни: особого значения в межличностных отношениях эмоции, называемой (ошибочно) «стыдом», и отказа от

доведения коллективной деятельности — религиозной, художественной, политической, экономической — до определенного завершения, что (фактически) называется «отсутствие кульминации»⁴⁰. Одна из этих тем, первая, ведет прямо назад, к концепции личности, вторая, не менее прямо — к концепции времени, таким образом вершины нашего метафорического треугольника, соединяющего балийский стиль поведения, скрепляются с идейной атмосферой, в которой это поведение осуществляется.

Понятие «стыд» — вместе с родственным ему нравственно и эмоционально понятием «вина» — многократно обсуждалось в литературе; целые культуры обозначались иногда как «культуры стыда», поскольку предполагалось, что в них преобладает забота о «чести», «репутации» и т. п. в ущерб заботе о «грехе», «внутреннем достоинстве» и т.д., которая считалась доминирующей в «культурах вины»⁴¹. Оставляя в стороне вопрос о пользе классифицирования по таким категориям и другие сложные проблемы сравнительной психологической динамики, заметим лишь, что в подобных исследованиях оказалось трудно отделить термин «стыд» от того, что составляет в конце концов его самое общее значение в английском языке, — «сознание вины», — и тем самым отделить его полностью от вины как таковой — «факта или ощущения, что сделано что-то предосудительное». Обычно различие основывается на том, что понятие «стыд», как правило (хотя в действительности далеко не исключительно), применяется к ситуациям, когда преступление разоблачено публично, а понятие «вина» (хотя тоже далеко не исключительно) — к ситуациям, когда о преступлении никому не известно. Стыд — это ощущение бесчестья и унижения, которое следует за осознанием проступка; вина — это ощущение скрытой безнравственности, сопровождающее проступок, который не обнаружен или еще не обнаружен. Таким образом, хотя стыд и вина в нашем этическом и психологическом лексиконе не совсем одно и то же, они из общего круга; одно — видимость второго, второе — маскировка первого.

Однако «стыд» балийцев или то, что так переводится («лек»), не имеет ничего общего с правонарушением, разоблаченным или неразоблаченным, признались в нем или его скрыли, просто воображаемым или действительно совершённым. Это не означает, что балийцы не чувствуют ни вины, ни стыда, не имеют совести или гордости в еще большей степени, чем не осознают течения времени или того, что люди -уникальные личности. Это означает, что ни вина, ни стыд не имеют принципиального значения как эмоциональные регуля-

торы их межличностного поведения и что «лек», как раз и являющийся самым важным из таких регуляторов, культурно наиболее интенсивно выраженным, следует переводить не как «стыд», но скорее, если следовать нашему театральному образу, как «волнение перед публикой». Это не есть ни сознание совершенного правонарушения, ни сознание унижения, которое следует за раскрытием правонарушения, — и то, и другое на Бали довольно легко переносится и быстро сглаживается — т. е. это не контролирование балийцами эмоций при межличностных столкновениях. Наоборот, это неотчетливая, обычно слабая, хотя в некоторых ситуациях поистине парализующая, нервозность перед перспективой (и фактом) социального взаимодействия, привычное и по большей части мелочное беспокойство человека о том, что он не сумеет справиться с этим с должным изяществом⁴².

Каковы бы ни были более глубокие причины, «волнение перед публикой» состоит в опасении, что из-за недостатка умения или самоконтроля или, возможно, из-за простой случайности разрушится эстетическая иллюзия, что актер проявится в своей роли и роль, таким образом, уничтожится в актере. Эстетическая дистанция разрушается, зрители (и актер) перестают видеть Гамлета, и перед ними, к общему конфузу, оказывается заикающийся Джон Смит, мучительно не подходящий для роли Принца Датского. Тот же самый случай на Бали, хотя драма проще. Здесь опасаются — в большинстве случаев умеренно, в небольшом числе случаев сильно, — что публичное представление, т. е. этикет, будет испорчено, что в результате рухнет та социальная дистанция, которую поддерживает этикет, и что проявится индивидуальность человека, уничтожив тем самым ту его идентичность, которая принята в обществе. Когда это происходит — а такое иногда случается — наш треугольник распадается: церемония умирает, непосредственность момента ощущается с мучительной силой, и люди невольно становятся компаньонами, скованными из-за взаимного замешательства, так, будто они нечаянно вторглись в личную жизнь друг друга. «Лек» — это сразу и осознание всегда присутствующей возможности такой межличностной катастрофы, и, подобно «волнению перед публикой», сила, побуждающая его избегать. Страх сделать faux pas^4*— возможность чего только многократно усилена замысловатым этикетом — вот что удерживает социальное взаимодействие на его тщательно суженных рельсах. Именно «лек» более чем что-либо еще, предохраняет балийское понятие о личности от индивидуализирующего воздействия межличностных столкновений.

«Отсутствие кульминации» — другое характерное свойство социального поведения балийцев, — особенно необыкновенное и необыкновенно своеобразное настолько, что только подробное описание конкретных событий может должным образом прояснить его. Речь идет о том, что социальное действие не приводит — или не допускается, чтобы оно приводило — к конкретному завершению. Ссоры возникают и прекращаются, иногда они даже длятся в течение некоторого времени, но они почти никогда не ведут к резкому обострению отношений. Спорные вопросы никогда не заостряются ради ускорения решения, они притупляются и смягчаются в надежде, что простое развитие событий разрешит их или, еще лучше, что они просто испарятся. Повседневная жизнь состоит из независимых, обособленных столкновений, в ходе которых что-то либо происходит, либо нет: намерение либо осуществляется, либо нет, задача либо выполняется, либо нет. Если ничего не происходит — намерение расстраивается, задача не выполняется, — попытка может быть опять повторена сначала в какое-нибудь другое время или же от первоначальных намерений можно просто отказаться. Театральные представления начинаются, длятся (часто страшно долго, когда зритель не присутствует на них постоянно, но приходит и уходит, некоторое время болтает, некоторое время спит, некоторое время смотрит с увлечением) и кончаются; они так же не имеют центра, как парад, так же не имеют направления, как карнавальное шествие. Часто кажется, что ритуалы, например во время храмовых праздников, состоят главным образом из приготовлений и последующей уборки. Идея церемонии, поклонение богам, которые спускаются к своим алтарям, нарочно приглушается настолько, что сама церемония иногда представляется почти запоздалым желанием, отблеском, нерешительным противостоянием анонимных личностей, которые физически оказались очень близко друг от друга, но социально остались очень далеки. Вся церемония — это своего рода приветствие и прощание, предвкушение и смакование — по большей части церемониально смягченные, ритуально очерченные - непосредственного столкновения с самими священными сущностями. Даже в столь наиболее драматически приподнятой церемонии, как состязание Рангды и Баронга, ужасной ведьмы и дурашливого дракона, битва завершается состоянием полной неопределенности, мистической, метафизической и нравственной безысходности; все остается точно таким, как было, а наблюдатель - или по крайней мере чужеземный наблюдатель -с ощущением, что что-то решающее должно было вот-вот произойти, но так и не свершилось⁴³.

Короче говоря, события происходят как праздники. Они наступают, проходят и наступают снова: каждый - раздельное, самодостаточное, конкретное проявление установленного порядка вешей. Социальные действия — отдельные представления; они не двигаются в сторону некоторой цели, они накапливаются для некоторой развязки. Жизнь разбита по пунктам, также как и время. Она не беспорядочна, но качественно упорядочена, как сами дни, в ограниченное число установленных разрядов. В балийской социальной жизни нет кульминации, поскольку она протекает в неподвижном настоящем, в не имеющем направления «теперь». Или, что также верно, во времени балийцев нет движения, поскольку в социальной жизни балийцев нет кульминации. Одно предполагает другое, а то и другое вместе предполагают - и сами предполагаются им — свойственное балийцам осовременивание личностей. Восприятие попутчиков, исторический опыт и характер коллективной жизни — то, что иногда называют этосом, — сцеплены вместе логикой, поддающейся определению. Но это логика не силлогистическая, а социальная.

⇐ Предыдущая1234567Следующая ⇒

Поделиться: