Погребальное жертвоприношение в честь Крикса

 

Осторожно двигаясь на север, Спартак прошел почти весь Самний, не встречая никакого сопротивления. Но положение опасно обострилось на подходе к границе Этрурии.

Пока две римские армии под командованием консула Геллия и пропретора Аррия преследовали отколовшуюся часть рабов во главе с Криксом, консул Лентул со своими легионами занимал выжидательную позицию. Разгадав по направлению движения фракийца его планы, он решил перерезать ему путь и помешать повстанцам уйти из Италии. Но Лентул не нападал, а двигался все время впереди рабов в том же направлении, с тем чтобы выиграть время до подхода войск разгромившего Крикса Геллия и вместе с ним взять рабов в клещи.

План консулов был близок к реализации: сразу же после разгрома галло-германского отряда победоносное войско пропретора Аррия воссоединилось с легионами консула Геллия, после чего началось преследование Спартака. Как только Лентул узнал, что руки его коллеги свободны и тот поджимает повстанцев с тыла, он занял перевалы, через которые вел путь Спартака в Альпы. Римские солдаты, воодушевленные победой у Гарганской горы, считали разгром мятежников неминуемым.

Но Спартак тут же распознал опасность ведения войны на два фронта. Если бы он стал ждать, пока римляне окружат его полностью и набросятся со всех сторон сразу, то он дождался бы только одного — последней в своей жизни битвы. Чтобы избежать этого, он должен был упредить противника.

Более мощная армия консула Геллия, собиравшегося напасть на восставших с тыла, была уже недалеко, когда Спартак, подстегиваемый мужеством и отчаянием, принял решение разбить римские армии поочередно.

Первым его противником стал консул Лентул, двумя своими легионами преграждавший ему путь на север. И хотя позиции римлян, закрепившихся на перевалах, были более сильными, Спартак во главе своих войск нанес удар именно по ним, с тем чтобы расчистить дорогу к свободе.

Перед тем рабы все время выходили победителями из стычек с римским арьергардом и распалили легионеров настолько, что те только и ждали решающего сражения. Возможно, что именно это стремление к быстрейшему свершению мести, соединенное с личным тщеславием Лентула и его уверенностью в победе, заставило его преждевременно спуститься в долину для того, чтобы стереть мятежников с лица земли. Ослепленный собственным превосходством в силах, он считал, что сможет справиться с этой задачей один, еще до подхода его коллеги Геллия. Однако заносчивость Лентула обошлась ему слишком дорого, ибо стертыми с лица земли оказались не рабы, а римляне.

Едва обратив противника в бегство, Спартак поспешил на помощь своему оставленному в лагере отряду, который должен был сдерживать наступавшего с юга противника до тех пор, пока основная часть войска не освободит перевалы, ведущие на север. И он прибыл вовремя, как раз в тот момент, когда консул Геллий начал осаду лагеря. Окрыленные блестящей победой над легионами консула Лентула, повстанцы бросились в бой с удвоенными силами, и, несмотря на преимущество в вооружении, свежие римские легионы не смогли противостоять им, к тому же и консул Лентул был разбит и не смог оттянуть на себя часть войска Спартака. Наконец боевые порядки и второй консульской армии начали распадаться, и вот уже настал момент, когда солдатам Геллия не оставалось ничего другого, как искать спасения в бегстве. Рабы же захватили множество пленных и столь необходимое для них вооружение.

Это двойное поражение, нанесенное вооруженными рабами в течение одного дня двум консульским армиям, не сумевшим соединиться друг с другом, было расценено в Риме как неслыханный позор, о котором раньше и помыслить-то было невозможно. Однако гораздо более болезненным для Рима оказался следующий удар, нанесенный Спартаком. В честь своего павшего товарища Крикса он приказал устроить жертвоприношение, достойное римского императора. Все войско повстанцев было выстроено в полном вооружении, и Спартак держал надгробную речь. Однако кульминацией погребального празднества стали поединки не на жизнь, а на смерть наподобие гладиаторских между 300 или даже 400 римскими пленными, устроенные у погребального костра Крикса.

Лишать царей и вельмож их царств и привилегий или даже приговаривать их к мучительной смерти римлянам — властителям этого мира — казалось делом столь же само собой разумеющимся, как и опустошать целые области и уводить их жителей в рабство, где с ними поступали хуже, чем со скотиной. Само собой разумеющимся делом считали они резню полчищ военнопленных на арене, предназначенную лишь для того, чтобы пощекотать нервы скучающей толпе. Поэтому они и представить себе не могли, что в один прекрасный день некто расплатится с ними той же монетой, причем этот некто сам будет беглым гладиатором, представителем самого презренного класса людей. С точки зрения римлян, эти смертельные поединки, в ходе которых сотни их сограждан должны были резать друг друга на глазах у тысяч и тысяч беглых рабов, представляли собой неслыханную наглость, еще более унизительную, чем проигранная битва.

Почему Спартак прибегнул к этой унизительной смене ролей? Разве не было бы благороднее пощадить поверженного врага?

О мотивах этого решения не известно ничего, но само развитие событий позволяет нам строить вполне определенные предположения. По праву он должен был быть уязвлен тем, что римляне пытались не пропустить рабов на родину. В этом он видел бесчеловечность своих врагов, заслуживавших поэтому самого жестокого наказания. Возможно также, что он думал и об утолении чувства мести рабов, еще не забывших, как римские господа издевались над ними буквально несколько месяцев назад. Если бы любой из вырвавшихся на свободу гладиаторов или же беглых рабов попал римлянам в руки, его ожидали бы варварские пытки и медленная, мучительная смерть на кресте. Почему же они должны были церемониться с теми, кто, не задумываясь, стали бы им палачами? Кроме того, перед Спартаком стояла проблема пленных. Он, безродный чужак, не имел ни собственной земли, ни какого-либо укрепленного места, где он мог бы устроить тюрьму. Отпусти он их сегодня, завтра они встанут в ряды его врагов, а тащить их за собой он не мог. Если он хотел осуществить свой план вывести рабов на свободу через Альпы, то каждый пленный превращался в обузу и препятствие в его выполнении. Если пленных лучше всего было перебить, то почему бы не в честь погибшего Крикса и на позор врагу?

Каким бы жестоким нам ни казалось это сегодня, следует признать, что пленных тогда уничтожали довольно часто. Война — это всегда цепь преступлений, хотя правительства тысячелетиями вдалбливали в головы своих народов, что убийство во славу Отечества есть не убийство вовсе, а геройство.

 

Поворот

 

Разгневавшись на консулов за их неудачи, сенат передал командование армией пропретору Аррию, поставив перед ним задачу собрать разрозненные легионы, навести в них порядок, а затем уничтожить мятежников и прекратить таким образом дальнейшее опустошение Италии. Но как ни старался Аррий, драгоценное время он все же потерял, а воспользовался им Спартак.

Еще более уверовав в свой план после победы над обоими консулами, вождь рабов продолжал свой путь на север. До Альп было еще далеко, и римляне в любой момент могли заступить ему дорогу.

Он беспрепятственно вторгся в Цизальпинскую Галлию, где неподалеку от города Мутины, нынешней Модены, расположенной южнее реки По, путь ему во главе сильных армий попытались преградить наместник «посюсторонней» Галлии Г. Кассий Лонгин и претор Гн. Манлий. Однако и этим легионам была уготована та же судьба, что несколько недель назад постигла консульские армии, — они были разгромлены.

О встрече войск Спартака и проконсула Кассия Плутарх сообщает коротко:

«Затем он двинулся к Альпам, навстречу же ему во главе десятитысячного войска выступил Кассий, наместник той части Галлии, что лежит по реке Паду. В завязавшемся сражении претор был разбит наголову, понес огромные потери в людях и едва спасся бегством».

При штурме и взятии римского лагеря у Мутины, в котором закрепился проконсул Кассий со своим войском, большая часть римлян осталась лежать на поле боя.

«Плохо вооруженные отряды рабов стали кошмаром легионов: цепь поражений напоминала о первых годах войн с Ганнибалом» — так характеризует Моммзен настроения римлян.

Однако и этот кошмар затмили новые, еще более страшные известия: в Риме вдруг распространились слухи, будто Спартак изменил своему плану — вместо того чтобы и дальше двигаться в глубины Галлии, т. е. на север, он развернулся и направил свое войско на юг, прямиком на Рим. Естественно, что сообщения о численности вооруженных рабов значительно разнились, ибо, несомненно, они были преувеличены паническими настроениями. Точно так же расходятся в своих оценках и античные авторы. Аппиан утверждает даже, что Спартак «со 120 000 пехоты поспешно двинулся на Рим», но это утверждение нигде более не подтверждается.

Однако неточности относительно сил рабов никак не меняли достоверности слухов, которые сгущались все более и в конце концов превратились в уверенность: восставшие действительно не уходили, а наступали.

Что или кто заставил Спартака принять такое решение? Разве последней своей победой, одержанной перед воротами Галлии, он не открыл рабам путь на родину? Три или четыре месяца подряд он, как и планировалось, победоносно шел на север, и теперь, после своего очередного триумфа, вдруг добровольно, никем не принуждаемый, развернулся на марше?

Или же все-таки его принудил кто-то (или что-то)?

Об этом нам ничего не известно, и потому решение Спартака продолжает обрастать предположениями ученых.

Возможно, и даже вполне вероятно, что скромного и разумного человека обуяла все-таки гордыня, заставившая его после очередной блистательной победы взяться за реализацию плана, который он сам не так давно считал бессмысленным и опасным, разрушить Рим и освободить полмира или же самому стать правителем Италии.

Относительно неожиданного разворота Спартака выдвигается также гипотеза, что в принятии такого решения свою роль мог сыграть и царь Митридат, самый неутомимый враг Рима в Малой Азии. Вступил же он в сношения с мятежным Серторием в Испании; точно так же он мог послать своих людей к Спартаку с обещанием помощи в случае, если тот пойдет на Рим и поставит тем самым под вопрос само существование империи.

Но наиболее веско звучит все-таки предположение, что Спартаку свою волю навязали повстанцы, уверенность которых в собственных силах после побед над римлянами все возрастала. Упоенные победами, они и слышать не хотели об уходе из Италии, рассматривая ее в качестве верной добычи. Если бы Спартаку действительно удалось вывести их на родину, то там их, конечно, ожидала свобода, однако одновременно и труд, и даже борьба за существование в малоцивилизованных землях. Разве разбойничья жизнь в благословенной Италии, к которой они уже успели привыкнуть, не была куда удобней и приятней? А уж как бы они зажили, когда Рим падет к их ногам!

Отказ войска покинуть благословенную Италию большинством историков рассматривается в качестве наиболее вероятной причины изменения планов Спартака. Наверняка Спартак и в этот раз пытался образумить своих солдат, вновь и вновь напоминая невеждам о римской военной машине, которая рано или поздно сметет их, словно горная лавина. Но, как и ранее в подобных случаях, они оставались глухи ко всем предостережениям и приказам. Обуянные желанием идти прямо на Капитолий, они не слушали просьб и резонов своего вождя, руководствовавшегося доводами разума. Ему не удалось уговорить дикие орды, во главе которых он стоял, следовать ранее намеченному плану, ибо к его разуму, осторожности и мудрым советам они прислушивались лишь в час опасности; воспламененные же собственными победами и удачами, они следовали голосу желаний, гордыни и самообмана. Как и в первый год войны, Спартак скрепя сердце сдался под напором своих приверженцев и подчинился их воле.

 

Поход на Рим

 

После того как жребий был брошен, Спартак предпринял все для того, чтобы успешно реализовать намеченное. Стремясь увеличить мобильность войск, он приказал сжечь все ненужные вещи, а лишний тягловый и вьючный скот забить. Аппиан сообщает, что по той же причине он распорядился перебить всех пленных, и мы не имеем никаких оснований не верить ему, хотя некоторые исследователи склонны рассматривать это утверждение Аппиана как римскую пропаганду.

О том, насколько он торопился завершить начатое, свидетельствует хотя бы его отказ принимать в свою армию новых беглых рабов и поденщиков, толпами сбегавшихся к своему освободителю. Спартак считал свое войско достаточно сильным и не желал более останавливаться, ибо увеличение численности конечно же делало его менее маневренным. Теперь ему требовалась именно быстрота, ибо если Рим и можно было чем-то одолеть, так только лишь стремительным натиском.

Спартак знал свое дело, и удача сопутствовала ему и на этот раз. Лишь в Пицене, области средней Италии, протянувшейся вдоль Адриатики от Анконы до Пескары и ограничиваемой в континентальной части полуострова Апеннинами, римское войско попыталось остановить продвижение рабов. И хотя Плутарх ничего не сообщает об этом, Аппиан упоминает о «большой битве» и «большом поражении римлян». Если следовать его версии и убеждению большинства исследователей, то во главе легионов опять стояли консулы Лентул и Геллий, а возможно, и пропретор Аррий. Как бы то ни было, но в дальнейшем развитии событий это ничего не меняет.

Не прошло и месяца с тех пор, как Спартак из долины реки По отправился в поход на Рим, и теперь, как и тогда, когда он стремился попасть в Галлию, путь его был открыт. Так, по крайней мере, казалось.

«Ганнибал у ворот! » — полтора столетия назад этот вопль раздавался над Римом, когда в 211 г. до н. э. городу на Тибре угрожал карфагенский полководец, вторгшийся в Италию во главе экспедиционной армии.

Не меньшие страх и отчаяние воцарились в городе, когда там стало известно о подходе к его стенам армии рабов под предводительством Спартака. Жители заколачивали двери и окна, прятали деньги и ценности, устраивали укрытия для женщин, девушек и детей. Они хорошо знали, что творилось после взятия городов рабами. В городе начались грабежи, торговцы позакрывали лавки и магазины, а столь чувствительная к такого рода событиям деловая жизнь большого города остановилась. В то время как одни падали ниц перед алтарями богов, моля их о помощи, другие в страхе собирались у ворот города и расспрашивали каждого вновь прибывшего о том, как далеко или как близко от стен Рима находятся банды Спартака.

Но Спартак переменил решение идти на Рим. «Он считал себя еще не равносильным римлянам, так как войско его далеко не все было в боевой готовности и не в достаточной мере вооружено; ни один италийский город не примкнул к ним; его войско состояло из рабов-перебежчиков и всяких попутчиков», — сообщает Аппиан.

Словно пробуждение от ночного кошмара восприняли жители Рима весть о том, что армия рабов идет мимо города, направляясь в Южную Италию. Ужасам осады и взятия города рабами не суждено было, к счастью, стать действительностью.

В чем же причина столь неожиданного изменения планов фракийца?

В данном случае, как и во многих других, связанных с восстанием под предводительством Спартака, надежные сведения отсутствуют, и тем большими оказываются возможности для построения всякого рода гипотез.

Так почему же Спартак отказался от похода на Рим?

Аппиан приводит объяснение, но соответствует ли оно действительности? Несомненно, что какие-то исходные пункты для дальнейших рассуждений оно содержит, но совершенно удовлетворительным признать его нельзя, так же как и любые другие доводы, которые можно было бы привести. Будучи человеком хладнокровным, Спартак конечно же не дал себя увлечь дикой ярости своих орд. После своих триумфальных походов они считали себя непобедимыми, однако Спартак должен был хорошо понимать, что одного только презрения к смерти и удачи недостаточно для того, чтобы длительное время противостоять римлянам, вооруженным значительно лучше. Таким образом, одной из причин нежелания Спартака воспользоваться предоставившейся ему возможностью была недостаточная военная подготовленность его армии.

Не совсем ясно, что имеет в виду Аппиан, когда упоминает о том, что вождь повстанцев не пользовался поддержкой италийских городов: ведь после прошлогодних грабежей, убийств и прочих безобразий, совершавшихся во взятых рабами городах, Спартак вряд ли мог рассчитывать на их поддержку. До тех пор пока его орды наводили ужас на богачей, вряд ли можно было надеяться на то, что жертвы сами откроют ворота палачам.

Гораздо более вероятным представляется, что от Рима как цели похода он отказался из-за все большей необузданности своей армии, уже достаточно проявившейся ранее. Были ли в состоянии его приверженцы, рассчитывавшие всегда лишь на легкую и быструю поживу, выдержать невзгоды многонедельной, а то и многомесячной осады столицы? Кто знает, что предприняли бы они, потеряв терпение?

В случае осады следовало также рассчитывать и на то, что сенат призовет на помощь еще одну армию, например прославленного Помпея, сняв ее с испанского фронта. Нельзя исключить также и того, что перед лицом грозящей опасности Рим заранее распустил соответствующие слухи. Кто знает, насколько велики были потери рабов в последней большой битве в Пицене: античные историки на этот счет молчат. Возможно, Спартак потерял много бойцов и боялся нового кровавого столкновения с врагом.

Легко представить себе, что Спартак вообще не собирался идти на Рим. Когда после победы при Мутине в долине реки По рабы отказались повиноваться ему и вместо Альп потребовали вести их на юг, прямо на Капитолий, Спартак мог лишь сделать вид, что уступил их требованиям, надеясь разубедить их по дороге. Может быть, ему удалось сделать это после битвы в Пицене? Рабы действительно одержали там еще одну блестящую победу, но какой ценой? Мы этого не знаем и никогда, по-видимому, не узнаем.

Нежелание идти на Рим могли в конце концов проявить и сами повстанцы, узревшие тщетность своих помыслов, несколько остывшие и потому потерявшие охоту к таким авантюрам. Быть может, они надеялись на более легкую добычу в другом месте, получить которую они могли с меньшим риском?

А может быть, плана взятия города на Тибре вообще не существовало? Ведь все это лишь предположения историков, пришедших к такому выводу потому лишь, что Спартак изменил своему первоначальному плану — увести рабов на родину через Альпы — и отправился на юг.

Вопросы и вопросы, остающиеся, к сожалению, без удовлетворительного ответа.

Теодор Моммзен в своей «Истории Рима» так объясняет решение вождя рабов:

«Так как войско отказалось покидать богатую Италию как можно быстрее, Спартак направился к Риму, намереваясь блокировать столицу. Однако рабам не понравилось и это хотя и отчаянное, но все же планомерное мероприятие; они принудили своего вождя, желавшего быть полководцем, оставаться главарем банды разбойников и продолжать бессмысленный грабеж Италии».

Но и это всего лишь предположение, нигде не подтверждаемое источниками.

Определенно известно лишь одно: Спартак прошел мимо Рима и вновь направился в так называемую Великую Грецию. В знакомой ему Лукании, где он провел последнюю зиму, вождь повстанцев закрепился на холмах вокруг города Фурии и затем взял его. Здесь ему впервые удалось удержать своих бойцов от грабежей и убийств и спасти Фурии (нынешний Сан-Мауро) от опустошения.

На ближайшее время он сделал Фурии своей штаб-квартирой и позаботился прежде всего об улучшении вооружения своих отрядов. Выбор его, павший на город-порт Фурии, расположенный на берегу Тарентинского залива, оказался особенно удачным, ибо здесь Спартак смог завязать торговлю с купцами и пиратами, по высоким ценам продававшими ему медь и железо, необходимые для изготовления оружия. В ответ на услуги он не трогал продавцов, как подчеркивает Аппиан. Своим людям он запретил обладание и пользование золотом и серебром для того, чтобы отучить их от грабежей и одновременно лишить возможности стать обычными гражданами. Точно так же он запретил купцам ввозить благородные металлы.

Укрепляя свою армию в военном отношении, Спартак чаще стал отправлять свои отряды в небольшие набеги за добычей. В одном из таких походов они вновь натолкнулись на римские войска и, как обычно, разгромили их наголову. Во главе отряда, нагруженного оружием и провиантом, Спартак возвратился в свое убежище.

В середине 72 г. до н. э. успехи и власть фракийца достигли своего апогея. Численность его армии различно оценивается античными авторами. Если Евтропий[83]пишет о 60 000 человек, то Веллей[84]говорит о 90 000, Орозий[85]— о ста, а Аппиан — о 120 000 бойцов. Шлейф грабежей, убийств и разгромных поражений римских легионов тянулся за армией рабов, прошедшей всю Италию с юга на север и обратно. Восстание рабов и гладиаторов под предводительством Спартака пробудило в памяти римлян казавшиеся забытыми страхи о походах Ганнибала.

И каждый теперь спрашивал себя: что же дальше?

 

В дело вступает миллионер

 

Рим мог поздравить себя с тем, что оказался избавленным от нашествия орды рабов. «Но легче от этого не стало, — так характеризует Моммзен ситуацию, продолжавшую оставаться достаточно опасной. — В Риме ощущали недостаток как в хороших солдатах, так и в опытных военачальниках: Квинт Метелл и Гней Помпей находились в Испании, Марк Лукулл был занят во Фракии, Луций Лукулл — в Малой Азии, так что в распоряжении сената имелись лишь плохо обученные ополченцы и в лучшем случае посредственные офицеры».

Разгневанный сенат приказал, по словам Плутарха, обоим консулам — Лентулу и Геллию, результатом действий которых были сплошные поражения, сложить с себя командные полномочия. Лишний раз пришлось римлянам убедиться в том, что многие войны годами ведутся плохо потому, что этим делом в силу своей должности приходится заниматься консулам, отнюдь не все из которых обладают полководческими талантами. Ведь одновременно они являлись высшими гражданскими должностными лицами римского государства, избираемыми в ходе народных выборов. Срок пребывания обоих в должности консула составлял один год. Оба консула 72 г., впервые занявшие столь высокие посты, т. е. Лентул и Геллий, не пользовались поддержкой народа, не верившего уже в их способность окончить позорную войну рабов. Теперь же не только честь требовала прекратить безобразия, творимые варварами в Италии, но и стремление не допустить возникновения пожара в провинциях, где успехи Спартака могли возбудить новые мятежи, что означало бы еще большую опасность для Рима.

Однако где же тот человек, который согласился бы принять полномочия, которых только что были лишены консулы? У кого достанет смелости взяться за решение столь трудной задачи?

«Третий уже год длилась эта страшная для римлян война, над которой вначале смеялись и которую сперва презирали как войну с гладиаторами. Когда в Риме были назначены выборы других командующих (преторов), страх удерживал всех, и никто не выставлял своей кандидатуры» (Аппиан). Страх удерживал высокородных римлян от соискательства второго поста в римском государстве — случай беспрецедентный в истории Рима, ибо в другое время те же самые люди в погоне за голосами избирателей не жалели сил и средств и не останавливались даже перед унижениями.

В столь сложной ситуации свою кандидатуру выставил Марк Красе, «выдающийся среди римлян своим происхождением и богатством», и набрал подавляющее большинство голосов. Так как он наилучшим образом проявил себя в качестве одного из помощников Суллы в ходе гражданской войны, сенат тут же передал армию под его начало. Знать и народ воспрянули духом, ибо не было причин отчаиваться, если один из самых богатых граждан Рима лично взялся за дело спасения государства.

Итак, новым главнокомандующим римской армией стал тот самый Красе, который в 60 г. до н. э. заключит вместе с Помпеем и Цезарем первый триумвират.

До этого, однако, было еще далеко. А пока что шла осень 72 г. до н. э. И с того момента, как римский мультимиллионер стал новым противником фракийского вождя рабов, начался решающий период в развитии этой войны.

 

«У него сено на рогах»

 

Кто же этот Марк Лициний Красе, с некоторого времени входящий в число первых и наиболее заметных граждан Рима?

Вот что пишет Плутарх: «Марк Красе, отец которого был цензором[86]и триумфатором, воспитывался в небольшом доме вместе с двумя братьями. Те женились еще при жизни родителей, и все сходились за общим обеденным столом. Такая обстановка, по-видимому, весьма содействовала тому, что Красе в течение всей жизни оставался воздержанным и умеренным.

После смерти одного из братьев (Публия) он женился на его вдове, имел от нее детей и с этой стороны не уступал в добронравии никому из римлян. В более зрелом возрасте, однако, он был обвинен в сожительстве с одной из дев-весталок — Лицинией… У Лициний было прекрасное имение в окрестностях Рима, и Красе, желая дешево его купить, усердно ухаживал за Лицинией, оказывал ей услуги и тем навлек на нее подозрения. Но он как-то сумел, ссылаясь на корыстолюбивые свои побуждения, снять с себя обвинение в прелюбодеянии, и судьи оправдали его. От Лициний же он отстал не раньше, чем завладел ее имением.

Римляне утверждают, что блеск его многочисленных добродетелей омрачается лишь одним пороком — жаждой наживы. А я думаю, что этот порок, взяв верх над остальными его пороками, сделал их лишь менее заметными. Лучшим доказательством его корыстолюбия служат и те способы, какими он добывал деньги, и огромные размеры его состояния. Ибо первоначально Красе имел не более трехсот талантов, [87]а когда он стал во главе государства, то, посвятив Геркулесу десятую часть своего имущества, устроив угощение для народа, выдав каждому римлянину из своих средств на три месяца продовольствия, — при подсчете своих богатств перед Парфянским походом все же нашел, что стоимость их равна семи тысячам ста талантам. Если говорить правду, далеко не делающую ему чести, то большую часть этих богатств он извлек из пламени пожаров и бедствий войны, использовав общественные несчастья как средство получения огромнейших барышей». Когда Сулла после взятия Рима в 82 г. до н. э. объявил о продаже своей законной добычи — имущества убитых им граждан, — ибо желал в ответственность за свои преступления вовлечь как можно большее число влиятельных людей, Красе, ничуть не смущаясь и совершенно без всяких укоров совести, скупил по мизерной цене массу таких имуществ или даже выпросил их себе в качестве подарков.

Конечно, Красе черпал свои богатства и из других источников. В Риме обычным делом были пожары или разрушения домов под собственной тяжестью, ибо площадь жилых домов города на Тибре никак не соответствовала их высоте. Так, на 300 кв. м площади могло располагаться строение 18–20 м высотой, опасность проживания в котором усиливалась излишне массивными перекрытиями. Не следует сбрасывать со счетов и жадность строителей, норовивших сэкономить на строительных материалах за счет крепости стен. Поэтому жители таких «небоскребов» постоянно жили в страхе, что в один прекрасный день крыша обвалится им на головы.

Ювенал отнюдь не преувеличенно жалуется:

 

Тот, кто в Пренесте холодной живет, в лежащих средь горных

Лесом покрытых кряжей Вольсиниях, в Габиях сельских,

Там, где высокого Тибура склон, — никогда не боится,

Как бы не рухнул дом; а мы населяем столицу

Всю среди тонких подпор, которыми держит обвалы

Домоправитель; прикрыв зияние трещин давнишних,

Нам предлагают спокойно спать в нависших руинах.

 

Кроме того, дома эти были в значительной степени подвержены стихии огня. В Риме дня не проходило без пожаров, и страх сгореть заживо в собственном доме мучил некоторых так сильно, что они, как утверждает Ювенал, принуждены были даже бежать из Рима: «Жить-то надо бы там, где нет ни пожаров, ни страхов».

Повышенная пожароопасность римских «доходных» домов происходила, с одной стороны, от толстых балок, использовавшихся в качестве перекрытий, а с другой — от переносных жаровен, обогревавших комнаты, а также свечей, чадящих ламп и факелов, необходимых для ночного освещения. Не лучшим образом обстояло дело и с водопроводами, так что потушить разбушевавшееся пламя было довольно трудно, а ветер переносил его на соседние дома, что делало пожары еще более опустошительными.

Пожары и крушения домов Плутарх называет «постоянным бичом Рима» и описывает, каким образом плутократ Красе использовал их для увеличения своего и без того огромного состояния. Купив около 500 рабов различных строительных профессий — от каменщика до плотника, он приступил к делу по-настоящему. Стоило ему услышать, что где-то в городе разбушевался огонь, он тут же появлялся там, высказывал отчаявшимся собственникам свое душевное сочувствие по поводу гибели движимости и недвижимости и на едином дыхании выторговывал у них еще горевшее здание — по бросовой, разумеется, цене. После этого Красе приступал к обработке собственников соседних домов, также попавших в неприятную ситуацию и боявшихся, что пламя перекинется и на их строения, и потому желавших как можно быстрее отдалиться от грозившей им опасности. Естественно, что и за эти строения он платил немногим больше. На пожарищах же его строители воздвигали новые доходные дома, причем прибыль, которую они приносили, очень скоро покрывала расходы на приобретение земли и возведение здания. Таким образом большая часть города Рима оказалась в его руках.

Несмотря на чудовищные богатства, сам миллионер жил довольно скромно, ибо, хотя у него было так много строительных рабочих, лично себе он построил лишь собственный жилой дом. Красе говорил, что любители строиться «помимо всяких врагов сами себя разоряют».

Кроме того, ему принадлежали многочисленные серебряные рудники, а также прекрасные земли вместе с людьми, их обрабатывавшими. «Но все это можно было считать ничтожным по сравнению со стоимостью его рабов — столько их у него было, да притом таких, как чтецы, писцы, пробирщики серебра, домоправители, подавальщики. За обучением их он надзирал сам, внимательно наблюдая и давая указания, и вообще держался того мнения, что господину прежде всего надлежит заботиться о своих рабах как об одушевленных хозяйственных орудиях. Красе был, конечно, прав, полагая, что всем прочим в хозяйстве следует, как он говорил, распоряжаться через рабов, а рабами должно управлять самому. Ибо мы видим, что умение вести хозяйство в том, что касается неодушевленных предметов, сводится к увеличению доходов, когда же дело касается людей, это уже искусство управления. Но неумно было с его стороны не признавать и не называть богатым того, кто не в состоянии содержать на свои средства целое войско».

Он же сам был в состоянии сделать это даже во время войны, пожирающей огромные средства. Недаром Марк Лициний Красе считался в то время самым богатым римлянином в настоящем и в прошлом.

К людям незнакомым он относился исключительно гостеприимно, и дом его всегда был открыт для всех. Большой популярностью пользовались и его трапезы, на которые он часто приглашал простых граждан. Кроме того, он предоставлял своим друзьям беспроцентные ссуды. Но когда срок уплаты долга истекал, он столь настойчиво требовал его погашения, что иные проклинали его услужливость больше, чем проценты.

Больших успехов он достиг в ораторском искусстве и в воздействии на массы. «Будучи от природы одним из первых среди римлян ораторов, Красе старанием и трудом достиг того, что превзошел даровитейших мастеров красноречия». Он готовился даже к самому незначительному процессу и брался за защиту в случаях, когда от нее отказывались Помпей, Цезарь или Цицерон. Готовность прийти на помощь и обходительность, соединенные с дружелюбностью и простотой, снискали ему всеобщую любовь. Каждому он пожимал руку, даже если это был римлянин самого низкого звания, на приветствия отвечал сам и сам называл встречных по имени.

Он располагал также большими познаниями в области истории и, как говорили, занимался Аристотелевой философией.

Во время гражданской войны на молодого еще Красса обрушился тяжкий удар судьбы. После захвата Рима марианцами в 87 г. до н. э. под властью Цинны[88]начался террор популяров, [89]жертвами которого стали многие высокородные римляне. Отец Красса покончил жизнь самоубийством после того, как узнал об убийстве своего второго сына, имя которого осталось неизвестным. Марк Лициний Красе, чья жизнь также находилась в опасности, в спешке бежал в Испанию, сопровождаемый лишь тремя друзьями и десятью рабами. Отец его, бывший там когда-то наместником, приобрел в Испании множество друзей, и один из них спрятал юношу в обширной пещере на берегу моря и снабжал его там всем необходимым. Кроме того, он послал Крассу двух рабынь, считая, что в подобном случае «следует подумать и о приличествующих его годам удовольствиях».

Узнав, что в начале 84 г. Цинна был убит заговорщиками, Красе, проведший в пещере восемь месяцев, покинул свое убежище и вскоре присоединился к партии Суллы, т. е. оптиматам, [90]стремившимся к восстановлению сенатского правления. Он был поставлен во главе большой армии и показал себя одним из самых ярых приверженцев Суллы.

«После этих-то успехов, говорят, и зародились в нем впервые честолюбивые замыслы соперничать в славе с Помпеем. Помпей, хотя и годами был моложе Красса, и родился от отца, пользовавшегося в Риме дурной репутацией, навлекшего на себя глубокую ненависть сограждан, уже покрыл себя блеском побед в тогдашних войнах и выказал себя поистине великим, так что Сулла вставал при его появлении, обнажал голову и называл его императором — такой чести он нечасто удостаивал даже и старших по возрасту, и равных себе по положению людей. Это раззадоривало и раздражало Красса, которого не без основания ставили ниже Помпея. Ему недоставало опытности, а красоту его подвигов губили владевшие им от природы злые силы — корыстолюбие и скаредность». Так, однажды Сулле донесли, что Красе скрыл большую часть добычи, полученной при взятии умбрийского города Тудерции, нынешней Тоди. Но об этих подозрениях Красе заставил забыть после битвы у Коллинских ворот 1 ноября 82 г. до н. э. Во время этого решающего для судеб Рима сражения с самнитом Телезином, когда левое крыло армии Суллы, которым командовал он сам, было отброшено и смято, Красе, стоявший во главе правого крыла, одержал решительную победу над марианцами и сделал возможным установление диктатуры Суллы (подробнее эту битву мы описали в главе «Блеск и нищета»).

Однако после этого Красе вновь приобрел дурную славу, так как стал наживаться на конфискациях, связанных с последовавшим затем изгнанием противников режима, — огромные имущества он скупал по смехотворно низкой цене или даже выпрашивал их себе в качестве подарков. В Бруттии, нынешней Калабрии, он подверг преследованиям нескольких людей только для того, чтобы присвоить их состояния. Узнав об этом, Сулла отказался от его услуг и не привлекал более ни к каким общественным делам. Несмотря на то что Красе мастерски умел завоевывать доверие людей услужливостью и обходительностью, сам он был также падок на лесть. Кроме того, этот исключительно тщеславный и корыстолюбивый человек ненавидел и презирал всех, похожих в этом на него самого.

⇐ Предыдущая13141516171819202122Следующая ⇒

Поделиться: