ПСКОВ – АРКТИКА – КАМЧАТКА».

 

На каждой странице этого своеобразного паспорта стояли печати. Первая – «Камчатский окружной исполнительный комитет» и дата – 10 октября 1928 года.

– Камчатский?! – Начальник все с большим изумлением перелистывал плотные листы и читал вслух: – Владивосток… Хабаровск… Чита… Новосибирск… Алма-Ата… Ташкент… Ашхабад… Тифлис…

Перемахнул несколько страниц.

– Петрозаводск, Мурманск, Архангельск… – И совсем тихо, с трудом разбирая слова: – Большеземельский кочевой самоедский Совет. 3 апреля 1930 года. Постой, это от нас в пятистах километров…

Один за другим зимовщики – радист, метеонаблюдатель, врач, моторист – осторожно листали страницы, усыпанные круглыми, квадратными, большими и маленькими всех цветов печатями и надписями на разных языках.

Тут и японские иероглифы, и столбики монгольской письменности, узбекская и грузинская вязь…

– Вы куда, собственно, направляетесь? – спросил начальник. Спросил так, будто разговор происходил на пригородном шоссе.

В таком же духе прозвучал и ответ: – Теперь на мыс Дежнева.

Куда, куда?

На мыс Дежнева, а затем на Камчатку, – повторил Травин.

Ответ велосипедиста ошарашил. Что это за бросок в одиночку по просторам Арктики, по малоизученному краю?

В самом деле.

На географических картах тех лет не всегда увидишь даже столь привычное нам название Северный Ледовитый океан. Некоторые ученые склонны были именовать его Полярным морем, считая этот гигантский бассейн частью Атлантического океана. Известный этнограф В. Г. Богораз, основываясь на общности культур народов круговой арктической области, не прочь назвать его Арктическим Средиземным морем. Море, носящее славную фамилию русских исследователей Арктики Харитона и Дмитрия Лаптевых, называли иногда еще и именем Норденшельда. Границы нынешнего Восточно-Сибирского моря отодвигались до Аляски. Вовсе не значилось Чукотского моря.

Острова?.. Неуверенным пунктиром намечена даже Северная Земля! Лишь только в 1932 году опубликовали первую карту, составленную советским полярным исследователем Г. А. Ушаковым. До сороковых годов искали легендарную землю Санникова, в существование которой горячо верил академик Владимир Афанасьевич Обручев. Это он писал: «Земля Санникова существует и ждет своего отважного исследователя, который первым вступит на ее почву и поднимет на земле флаг, будем надеяться, советский».

Радиостанции имелись лишь на Югорском Шаре, Вайгаче, в поселке Морресале, на полуострове Ямал и на Диксоне. А далее до Уэлена на всем огромном пространстве Северо-Восточной Азии – ничего. Только через два года прошел в одну навигацию сквозным рейсом этот путь ледокольный пароход «Сибиряков».

Но если береговая арктическая полоса все же проведена довольно правильно, то карты материкового Заполярья мало чем отличались от карт, составленных еще Великой сибирской экспедицией XVIII века. Всего два года прошло с тех пор, как геолог С. В. Обручев открыл в Якутии одну из величайших горных цепей, назвав ее хребтом Черского…

Так плохо в те годы знали Северный край. И по нему в одиночку собирался двигаться Травин.

– Это какое-то безумство, – ворчал медик, бинтуя кровоточащие пальцы велосипедиста.

«…Сегодня к нам прибыл путешественник на велосипеде Глеб Травин, – отстукивал на морзянке радист. – У него обморожены обе ноги. Оказана первая помощь…»

Путешественник проспал сутки.

И снова расспросы. Особенно любопытствовал врач.

– Ну хорошо. Вы за полтора года проехали сорок пять тысяч километров. Пробились даже через Лапландию до Архангельска. Но далее-то как? Ведь в Заполярье ни трактов, ни караванных троп. Бездорожье, помноженное на холод, пурги и еще черт знает на что…

Врач говорил тоном запальчивого спорщика. Чувствовалось, что его возмущала сама манера Травина рассказывать о путешествии очень спокойно, без смакования подробностей, обычно столь милого интеллигентному нервному человеку.

– Как далее? – повторил вопрос Глеб и улыбнулся. Ему вспомнился другой медик, приехавший в Мурманск из соседнего старинного городка Колы, чтобы проверить легенду: по Карелии, мол, едет голый человек с железным обручем на голове, не боится ни болот, ни чащоб, ни лесного зверя…

Врач из Колы пожелал лично взглянуть на феномена. Знакомство состоялось прямо на улице, на снегу. Велосипедист в куртке, трусах, с неизменной двухколесной машиной и маленький толстый доктор в фуражке с огромным козырьком завязали оживленную беседу. Так их и заснял подвернувшийся фотограф.

Доктор проявил настойчивость и с согласия Травина тщательно обследовал его. В заключение удовлетворенно хмыкнул:

– Вас, батенька, на два века хватит. Благословляю во славу русского характера. Как говорится, ни пуха ни пера!

Но и об этой встрече Травин сейчас умолчал. Он достал записную книжку, полистал ее помятые, а местами обожженные страницы и захлопнул.

– Бот здесь все… Подробно, начиная от Мурманска..

 

«Столичный» тракт

 

…В Мурманск Травин прибыл 20 ноября 1929 года. Дальше по берегу в Архангельск. Зима на Кольском берегу много теплее сибирской. Да и полярная ночь, начавшаяся в конце ноября, далека от того, что он представлял по многочисленным описаниям: туманные сумерки, а в полдень и вовсе светло. Необычны только сполохи северного сияния.

Море, подогретое Гольфстримом, дышало сыростью. Льды в этом краю, чувствовавшие себя в гостях даже зимой, жались в устьях речушек. Снег на самом берегу тоже не держится: сбит прибойной волной, изъеден моросями, сдут ветрами. Сугробы только в тундре, в заветренных местах, в расщелинах, а рядом голый обледенелый гранит.

Пустынно. Тресковый сезон кончился, рыбацкие станы с соляными складами, бараками, пристанями и небольшими рыбозаводами пустовали. На берегах сушились корбасы.

Прибрежные скалы, высокие и обрывистые. Кое-где срезанные мысы или отмели – егры. Чем восточнее, тем ниже. Пологий берег Беломорского горла так слит со льдом, что отличить, где море, где суша, можно лишь по торосам. До противоположной стороны горла каких-то пятьдесят километров. Но бугристый припай, постепенно нараставший с обеих сторон, еще не сошелся: в середине пролива зияли трещины н полыньи. Прежде чем сделать очередной шаг, приходилось прощупывать снег и осторожно перебираться по качающимся под ногами льдинам…

Появление Травина на заснеженной набережной Архангельска вызывало всеобщее удивление. Он катил вдоль Северной Двины, минуя лесопильные заводы, штабеля бревен. Улицы пересечены множеством коротких переулков. Дома деревянные, из северной сосны. По улице Павлина Виноградова – главной магистрали города – звенели трамваи. «Смотри-ка, наоборот ходят», – удивлялся Глеб левостороннему, на английский манер, движению транспорта.

У трехэтажного дома с колоннами большой памятник.

«Михаил Васильевич Ломоносов», – прочитал Глеб. Он смотрел на усыпанную снегом скульптуру великого русского северянина.

Ломоносов стоял под суровым беломорским небом с лирой в руках, босой и в римской тоге. Глебу казалось, что ученый хмурится, будто вопрошая с высокого цилиндрического постамента, кто его нарядил в это нелепое одеяние.

«Царя Петра куда сообразительнее одели, – вспомнил Травин памятник Петру Первому на берегу Северной Двины. – В крепких ботфортах, в шляпе, в теплом мундире».

Дом с колоннами – бывшая губернаторская резиденция. Сейчас в нем помещался исполком краевого Совета.

В исполкоме путешествием Травина заинтересовались. И не только заинтересовались – оказали и необходимое содействие. Впрочем, это традиционная черта города поморов – встречать и провожать полярных следопытов. Если бы он стольких встретил, скольких проводил в арктические льды…

Велосипедиста снабдили легкой и вместе с тем очень теплой меховой одеждой, выдали новую карту, пополнили запас шоколада. Самое ценное – подарили винчестер. Люди не оставались безучастными к походу. И в этой дружеской поддержке Травин черпал уверенность, столь необходимую перед свершением всякого серьезного и опасного дела…

На Печору велосипедист добрался за три недели. От Архангельска ехать сравнительно просто – по почтовой дороге, которую по старой памяти еще называли Столичной: болотистые места замощены бревнами, мосты, насыпи; через леса, в которых лиственница перемежается с сосновыми борами, ельником, проложена просека, сбоку телеграфная линия.

Часто попадались большие села, плотно застроенные высокими домами, с непременной площадью в центре и с пашнями за околицей.

…За Мезенью тоненькая ниточка дороги то и дело прерывалась разливами речек и ручьев, заторами льдин, взломанных напором ключей. Все мельче и реже селения, все дремучее лес.

Пройдя низины, просека стала подниматься: начались отроги Тиманского хребта – водораздела бассейнов Мезени и Печоры. Приходилось часто слезать с велосипеда, обходить обрывы, взбираясь по крутым подъемам.

В одном распадке Травин набрел на заимку. На берегу озера, окруженного мшистым ельником, стояло несколько строений. Двухэтажный дом, срубленный из толстых бревен, с высоким крыльцом, украшен флюгером, резным карнизом и наличниками на окнах.

Хозяин, краснолицый крупный старик, принял приветливо.

– Гляжу и думаю: что за чудо-юдо о двух колесах? – говорил он, дивясь на машину. – Тонка, а сколько несет!

Изба просторная, чистая, опоясанная деревянными лавками; а в углу огромная печка, над дверью полати. Первые вопросы, как обычно, о дорогах.

– Ты, парень, в самую точку попал. Я ведь из бывших почтальонов. От Мезени до самой Цильмы круглый год через Тиман гонял. Зимой, конечно, легче, зато летом лошадь по пузо вязнет, комары, мошка. А перевалы! Шестнадцать ведь гор на пути. Влезешь наверх, а там опять болото. Неделю назад ехал – гатили, а тут сызнова топь – засосало, значит, бревна-то. Дорогу эту еще перед японской войной строили. Подрядчик – такой фармазон: станционные домики, как игрушки, понаставил, чтобы начальнические глаза радовались, а дорога – одна видимость.

Хозяйка в кокошнике и длинной широкой юбке подала резную деревянную чашку, полную кедровых орешков.

Пощелкайте, меледу, – сказала кланяясь.

Значит, на Тихий океан стремишься, – опять начал старик. – Вояж славный. По нашим сказкам выходит, что мезенцы еще в старину ходили чуть не до Чукотского носа. А на Грумант, на Новую Землю – так это бессчетно. Лет тому назад тридцать приходила в Архангельск заморская экспедиция на пароходе «Виндворт». На полюс собиралась. Давай наших вербовать. Двое согласились. Дело стало за урядником. Не пускает. «Не могу, – говорит, – полюс, он за границей, надо специальный паспорт». А ребятам подработать охота: зяблый год был, посевы вымерзли. Пошли к губернатору.

– Так и так, вашество, на полюс собираемся, а урядник препятствует. Выдайте нам такие паспорта, чтобы можно за границу отправиться.

Губернатор разобрался что к чему. «Ладно, – говорит, – поезжайте». А те ни в какую.

– Прикажите, вашество, выдать нам виды, а то на полюсе заграничный урядник арестует.

Понимаешь, никак не могли поверить, что есть такое место на земле, чтобы без урядников… Эту быль я к тому рассказал, что ноне вам, молодым, на любую сторону путь открытый…

1930 год Глеб встречал в Усть-Цильме, большом старообрядческом селе, раскинувшемся на правом низменном берегу Печоры. Жители хвалились, что Усть-Цильма заложена еще во времена Великого Новгорода, то есть четыре с половиной сотни лет назад, и что она самое большое село на Печоре: тысяча домов.

– На всей реке два таких: наше и Пустозерск, – объяснил старовер, у которого Глеб остановился. – В Пустозерске мученика нашего протопопа Аввакума никоновцы сожгли. Будешь ежели там, возьми на месте его казни песочку: очень от болезней помогает.

А место, и верно, умно выбрано. Путь отсюда во все стороны по рекам: по Цильме – на запад, по Ижме – на юг, а по Печоре, которая тут, изогнувшись под прямым углом, уходит в море, – на восток и на север.

Теперь и Глебу по пути с Печорой до самого моря. До него по прямой километров триста. Жаль только, что по прямой ездить не приходится…

Хороши усть-цильмские кожевенные мастера, выделывают отменную замшу, мягкую и прочную. Глеб сшил из нее две пары верхних трусов на дорогу. Выехал он 10 января. Накануне выпал густой снег. Велосипед тонул в рыхлых сугробах, тормозил.

В первый день Глеб прошел не больше десяти километров. Сил нет, устал и вымок от пота. В попутном сельце добыл охотничьи широкие лыжи. Две пары: на одной сам, а на другой тянул велосипед. Стало легче.

Чем севернее по Печоре, тем тоскливее ее берега. Лес сменился рощицами дряблых искривленных деревцев, кустарником, а затем тундрой. Берега все ниже, а на подходах к дельте и вовсе плоские. Множество рукавов. Глеб держался самого широкого – Главной Печоры.

На правом берегу крутой луки Глеб увидел станок – два бревенчатых дома.

На собачий лай вышло несколько мужчин – русских и ненцев. После приветственной суеты зашли в дом.

Глебу бросился в глаза стол, заваленный картами, чертежами, книгами.

«Экспедиция», – подумал он.

После традиционного рассказа о себе путешественник достал паспорт-регистратор и попросил сделать отметку.

На новом штампе значилось: «Временная организационная комиссия Ненецкого округа».

Историческая печать! – заметил председатель – Всего лишь полгода назад округ образовался, а сейчас готовим проект столицы и порта.

Нарьян-Маром назовем, – заметил ненец с шарообразной, крепко посаженной на коренастое короткое туловище головой. – Красным городом!

Н-да. А пока комиссия рабочего места не имеет, – буркнул пожилой в форменной инженерской кожанке. – Вся власть на ходу, а бумаги в кармане, – и подергал бородку клинышком.

Глеб присмотрелся к плану, приколотому кнопками к чертежной доске. На нем была изображена речная лука с надписью: «Городецкий Шар».

Подошел и председатель с трубкой в зубах и другие.

– Вот здесь, – показал он Травину, – у Белощелья будем строить порт для морских судов.

– Уж тогда-то Печора-матушка поработает в полную силу, – заметил рослый бородач. – Лес, нефть, золото, уголек потекут с ее берегов.

Заговорили все.

– Дороги на севере – дело первостепенной важности. Артерии!

– Лучшей артерии, чем Печора, не найти.

– А железная дорога?

– Дело будущего. Пока идет спор, строить или нет.

– Я «за»! Соединить бассейн Печоры с Обью…

– Вот и соединим морем. Поэтому и нужен порт.

– Это же уродство! Такой богатейший край живет замкнуто, по существу натуральным хозяйством.

– Как замкнуто? Отсюда рябчиков в Москву вывозили, – усмехнулся инженер. Он сидел за столом, перебирая тоненькие пожелтевшие брошюры. – Правильно говорите – уродство! В максимальном использовании колоссальных естественных богатств и в благосостоянии так называемых окраин заинтересована вся Русь, заинтересован каждый из нас, заинтересовано наше потомство.

– Верно сказали!

– Не я сказал, а исследователь Журавский. Он семь лет занимался печорским Севером. Это из его доклада в Географическом обществе. Но не думайте, что Журавский был оригинален. Еще сто лет назад вологодский житель Александр Деньгин представил проект о строительстве порта в устье Печоры. Деньгин доказывал, что через порт можно будет вывозить за границу лес из Припечорья и даже сибирский хлеб. А Михаил Константинович Сидоров! – инженер показал брошюры, – «Проект о заселении Севера», «О богатствах северных окраин Сибири», «Север России». Это же им писалось в 60– 70-е годы прошлого века.

– А верно, – перебил инженера землеустроитель, самый молодой член экспедиции, – верно, что Сидоров лукулловы пиры из оленины, морошки и прочей северной снеди устраивал в Петрограде?

– В Санкт-Петербурге, – поправил инженер. – Петроградом переименовали уже в германскую войну… Сидоров устраивал такие, если можно выразиться, пропагандистские вечера, на которые приглашал видных чиновников, купцов, ученых. Но более важно, что он вел разведку печорского угля, ухтинской нефти, енисейского золота, графита на Нижней Тунгуске… А в 1864 году впервые организовал на пароходах «Печора» и «Ломоносов» перевозку печорского леса. И куда думаете? В Петербург, под окна адмиралтейству! Стройте, мол, корабли из печорского леса… Но и это власти не убедило. Короче, к началу нашего века усть-печорская лесообрабатывающая промышленность была представлена вот тем, – инженер ткнул пальцем в окно: там неподалеку, на мыске, щерился стропилами небольшой лесопильный заводик. – Норвежец Мартин Уильсен построил.

– Одиночки и не могли решить северной проблемы, – сказал председатель, внимательно выслушавший старого инженера. – Сейчас на это дело всей страной наваливаемся. Должно получиться. Наверняка!

Глебу показалось неудобным стеснять экспедицию, и он перебрался на пустовавший завод. У него родилась мысль переоборудовать велосипед. После сугробов, через которые пробивался полмесяца, захотелось приспособить машину для движения но рыхлому снегу.

Главное в придуманной им конструкции – так называемые коньки-лыжи. Глеб сорвал с лыж камуса, круче загнул концы. Переднее колесо поставил прямо на лыжу и прикрепил его к вилке. Заднее – ведущее – имело пару лыж. Они располагались с боков по обе стороны колеса и чуть выше шины, упиравшейся в снег. Чтобы можно было скользить и по льду, вбил в полозья лезвия – куски старых пил. Словом, соорудил «велосани».

Глеб мечтал, что сможет ехать даже под парусом. И в самом деле, на льду его сооружение пошло довольно хорошо. Но на берег не выйдешь: как рыхлый снег, так ведущее колесо прокручивалось, буксовало. Очевидно, его сцепление со снегом пересиливалось торможением лыж.

Изобретение оказалось неудачным. Жалко потерянного времени…

Наконец, впереди заискрилось застывшее море, а справа – скатерть Большеземельской тундры. Теперь Глебу на северо-восток, по берегу.

Можно пользоваться морской картой, идти от ориентира к ориентиру. Возле берегов россыпь мелких островов и скал, мысы. Но вскоре стало ясно, что определяться по этим приметам очень трудно: все засыпано снегом, очертания изменились.

Глеб кружил, сверяясь с картой, отсчитывал расстояние по циклометру. На компас глядел редко. Его роль неплохо выполнял путевой флажок на руле. Он всегда натянут ветром и имеет определенный угол к движению велосипеда. Остается мимоходом следить за этим углом. Самое трудное, настоящая беда – это рыхлый снег. В низинах можно утонуть. Переходы исключительно короткие, в иные дни по десять – пятнадцать километров.

Питался путешественник рыбой. Как-то подбил нерпенка, совсем маленького, не бывавшего и в воде. Таких за цвет называют бельками. Его хватило на несколько дней.

Апрельское солнце пылало. Весной в тундре оно особенно яркое и жгучее. Лицо у Глеба воспалилось, пришлось обвязаться шарфом. Снег слепил, будто светился, возле мысов был покрыт голубоватыми тенями. В полдень кромка берега настолько рыхлела, что велосипед проваливался.

На мысе, расположенном против острова Песякова, узкого и длинного, вытянувшегося параллельно берегу, встретилось становище ненцев.

– Ань, торово! – приветствовали Глеба.

Председатель кочевого Совета, рослый краснощекий ненец, на ломаном русском языке объяснил, что такую же машину он видел в прошлом году в Архангельске, куда ездил на большое собрание. Он даже попробовал забраться на велосипед, но не удержался, вызвав своим падением дружный смех.

…Глебу не раз приходилось читать о Севере, о его народах, несчастных-де уже по той причине, что живут в арктическом климате. А перед ним были веселые, жизнерадостные люди, трудолюбивые и гостеприимные, одетые в самобытное, красивое и удобное платье.

Он загляделся на молодую хозяйку чума, собиравшую ужин. Женщина принарядилась, бегала, потряхивая черными косами. Аккуратные, ловко обтягивающие ногу торбаса стянуты у колен пятью бронзовыми кольцами. Выше вделаны медные трубочки, на бедре снова украшения. От пояса свисают два шнурка. На одном кошелек, в который спрятаны иголки, на другом – для наперстка. Тут же и маленький нож. На ненке еще жилет из замши, обшитый медными щитками наподобие панциря, которые держатся на кожаных шнурках. Поверх накидка, завязанная на шее тесемками.

У мужчин одежда попроще, но тоже с украшениями. Особенно хорош пояс с медной пряжкой, унизанной латунными бляшками. На нем в чехле охотничий нож, а с левой стороны – кисет с табаком, ковырялка для чистки трубки и сама трубка.

За ужином сидели долго. Ели молча, серьезно, изредка бросая взгляды на гостя.

Глеб поглощал вареную нежную оленину, запивая ее крепким ароматным бульоном.

Вкусно, трудно оторваться!

– Спасибо, – сказал он, насытившись.

– К чему такое слово, – заметил председатель. – За еду спасибо в тундре не говорят, нет такого обычая. Я к тебе приду, ты меня тоже накормишь. И одежду высушишь.

После ужина развернули карту и стали держать совет, как лучше пройти на Югорский Шар. Председатель ткнул пальцем в остров Долгий.

– На него иди морем. А дальше – через Хайпудырскую губу. Так ближе и снега меньше на льду. Рыбы тебе дадим.

Погода радовала. Глеб считал, что до Югорского Шара доберется за неделю-полторы.

– По-нашему апрель называется месяцем большого бмана, – сказал ненец. – На солнце не надейся. Тебе больше понадобится Нгер-Нумга – Полярная звезда!

…Ненец говорил верно: апрельское море подвело.

На десятый день, проснувшись утром, Травин почувствовал, что не может пошевельнуться в своем логове. Ночью из-за весенних передвижек льда рядом образовалась трещина. Выступившая вода намочила одежду. Застыв, она превратилась в ледяной склеп. Он примерз ко льду.

 

Дали зовут

 

Рассказ Травина закончился. Воздух в помещении радиостанции словно застыл. Настороженную тишину нарушал только вой ветра за окнами.

– Это же рекорд! – сказал, наконец, радист.

– Да, геройство! – подтвердил и врач.

– Геройство, но никчемное, – холодно уточнил начальник зимовки.

Он в отличие от своих молодых коллег выслушал Травина молча, не прерывая ни замечаниями, ни восклицаниями. И нелестное резюме было искренним. Ему, старому северянину, помнившему, как всего полтора десятка лет назад монтировались первые русские полярные радиостанции, среди них и югорская, поход Травина показался романтической чепухой вроде путешествия на плоту к полюсу задуманное немцем лейтенантом Бауендалем.

Бауендаль предпринял такую «экспедицию» в 1901 году. Сам Амундсен безуспешно пытался отговорить его. Но лейтенант оказался упрямым (по мнению Амундсена, даже не совсем нормальным). И только потеря плота во время его буксировки со Шпицбергена на Север оборвала нелепую затею.

– Скажите, зачем вам игра в приключения, зачем риск? – спросил Глеба начальник станции.

Он, конечно, не предполагал, не думал, что свой вопрос обращает далеко не к одному Травину, а к целой плеяде следопытов 30-х романтических годов. Как раз в этот 1930 год член Общества пролетарского туризма М. М. Клюшников писал:

»…В поисках подробного ответа на вопрос, как строится и растет Советская страна, жизнь и быт народов СССР, я решил отправиться в трудное путешествие».

Сын рабочего из города Горького, как он называет себя, девятнадцатилетний грудастый парень, с крепкой шеей, большеглазый и русоволосый, чем-то похожий на Травина.

С историей его похода я познакомился так. Весной 1961 года меня занесло в село Тиличики, приткнувшееся на берегу Берингова моря, на севере Корякского округа. Места эти корякские скорее уже по названию, так как здесь больше чукчей. Когда жители узнали, что я интересуюсь разными путешественниками, то вспомнили, что в марте 1936 года в Тиличиках побывал пешеход Клюшников.

Нашлась и запись беседы с ним, опубликованная в местной районной газете. Оказалось, что Клюшников проделал пеший переход Москва – Камчатка! Он пересек Белоруссию, Украину, Крым, Кавказ, Среднюю Азию и через всю Сибирь вышел в Дальневосточный край, к устью Амура. Отсюда направился вдоль побережья Охотского моря на север и в конце 1935 года был уже на Камчатке.

Последние следы М. Клюшникова удалось обнаружить на шестьсот километров южнее Тиличек, в рыбацком поселке Усть-Камчатск. Тут осенью 1936 года снимался фильм «Девушка с Камчатки». В массовых сценах участвовали жители. И вот однажды режиссер не смог собрать добровольцев на вечернюю съемку. В чем дело?

На стене клуба – длинного бревенчатого барака – висело объявление:

«В Усть-Камчатск прибыл член Общества пролетарского туризма и экскурсий (ОПТЭ) тов. Клюшников, прошедший пешком 30 000 километров. Тов. Клюшников выступит с лекцией «Значение туризма и физкультуры в СССР».

Лекция состоялась. Путешественник, судя по рассказу, повидал за свой поход много интересного. Летом он шел пешком, а зимой на лыжах. Особенно ему трудно достался переход через Алтайские горы… М. Клюшников пропагандировал физкультуру, рассказал рыбакам также о Кузбассе, о Комсомольске-на-Амуре. На этих стройках он задерживался, зарабатывая на дальнейший путь…

Таков сын рабочего из города Горького М. Клюшников…

Раскроем рукописную историю подразделения камчатских пограничников:

»…10.XII. 1932 года командир дает старт лыжно-нартовому переходу по маршруту Петропавловск-Камчатский – Хабаровск в составе вооруженного отделения… В начале марта достигли села Тиличики, пройдена треть пути. Снежная буря задержала отряд на шесть дней. Люди идут по пояс в снегу, прокладывая путь для собак, которых с каждым днем становится все меньше. Обогнув Пенжинскую губу Охотского м.оря, вышли к Калымском.у хребту и начали преодолевать его. Три дня брали горные массивы. Собаки едва шли. Часть поклажи пограничники взвалили на себя… От селения до селения 200 километров.

…Май. Солнце пригревает все сильнее, снег рыхлеет. Появились проталины. Путь на лыжах и на нартах стал почти невозможен. Теперь уж люди все несут на себе. Нарты волокутся пустыми по голой земле… 15.VП. команда прибыла в Николаевск-на-Амуре, а 22.VI – в Хабаровск. За 7 месяцев и 12 дней пройдено 5000 километров…»

Пограничников было одиннадцать, вел их командир Малинин.

А многие ли знают, что из Ленинграда 1 мая 1936 года вышла пешком в Хабаровск группа парней. Они просили принять их по окончании похода добровольцами на пограничную службу. Их было шестеро крепышей, а дошло только четверо: двое погибли под Читой. 7 ноября эти четверо явились в Хабаровск прямо на праздничную демонстрацию. Удалось узнать фамилию только одного из них – Ананьева!

В 1931 году через Урал промчался в Москву камчатский каюр Иван Дьячков. На своей упряжке в 12 собак он за день проделывал по 70 километров. Дьячков решил совершить такое путешествие, чтобы испытать выносливость камчатских собак. Те, кто встречал его в Свердловске, в Казани, в Горьком, конечно, не подозревали, что черноглазый улыбающийся гонщик всего год назад пересек 2000 километров со своей упряжкой по малодоступным местам Чукотки, доставляя горючее для самолетов Маврикия Слепнева. По заданию Советского правительства летчик вел поиск погибшего американского авиатора Эйелсона.

Наступают на сибирские пространства и лыжники. 1934 год, например, ознаменовался гигантским тройственным переходом, своеобразной эстафетой с Амура на Москву. Первой стартовала пятерка воинов-дальневосточников. Молодые спортсмены со своим ведущим Владимиром Мартыновым вышли 15 октября со станции Бочкарево, близ Благовещенска. Через месяц уже из Нерчинска следом двинулась другая пятерка лыжников – командиров военно-воздушных сил. Возглавлял этот отряд авиационный штурман Василий Иткясов.

Мужественные люди преодолевали и сопки, и таежные дебри; не раз попадали в пургу, обмораживались на леденящих ветрах. И вот, когда обе команды прошли Омск, впереди появилась еще одна пятерка, на этот раз женская. Молодые спортсменки из Тюмени тоже решили продемонстрировать выносливость и выдержку в суровых условиях. Все отряды почти одновременно штурмовали Урал и встретились в Свердловске. Отсюда их пути опять разошлись: бочкаревцы направились на Казань, а нерчинцы и тюменцы – на Пермь. В середине февраля 1935 года снова встреча, теперь в Москве.

Весь мир был изумлен этими стремительными грандиозными кроссами, и в особенности женским: такого не знала спортивная история.

Едва пресса успокоилась, а тут опять подвиг: летом 1936 года девушки-москвички направились в смелое автомобильное путешествие по маршруту Москва – Каракумы – Москва. Стартовало 15 легковых машин. В пробеге участвовало 28 женщин-водителей. Совсем недавно автору пришлось познакомиться с одной из них – Е. С. Милессиной. Она уже более трех десятков лет за рулем и сейчас работает шофером в Москве в ТАССе.

Ну а как же велосипедисты?

В 1935 году Каракумы пересекли таджикские велотуристы из Душанбе. Финишировали они в Москве. В этом же году группа железнодорожников совершила велосипедный пробег Хабаровск – Москва. Через год в историю советского велоспорта записали еще один большой велопробег. Пять спортсменов-пограничников (снова пограничники! ) во главе с чемпионом Украины Л. Людмирским проехали по маршруту Киев – Одесса – Керчь – Новороссийск – Баку – Красноводск – среднеазиатские республики – Иркутск – Хабаровск – Владивосток с заездом в Якутск. Было пройдено 31000 километров…

Смельчаки пересекали тысячекилометровые, нередко пустынные пространства Средней Азии, Казахстана, Сибири, Дальнего Востока, стремясь лучше познать Родину и прославить ее, и делали это, конечно, от чистого сердца. Такие походы являлись еще и своеобразными агитпробегами, утверждавшими, что нет ничего сильнее человека новой Страны Советов.

…Нет, начальник Югорской зимовки определенно не знал, что, называя достижение Травина «никчемным геройством», он своим равнодушием обижал отважную молодость романтических, светлых и трудных 30-х годов.

Равнодушие – ржавчина любого дела. Первую веху всегда кому-то надо ставить, в том числе и в спорте, туризме. Для этого часто требуется перемахнуть через пропасть, через горный поток, а в ряде случаев через более трудное – глухомань предубежденности, догматизма, равнодушия. Но веха, несмотря ни на что, все же ставится. Тем и дороги для нас эти первые…

Сибирская даль всегда манила людей любознательных, отважных. С тех пор как в 1639 году казак Иван Москвитин первым из русских вышел на берег Охотского моря, то есть увидел Тихий океан с запада, несть им числа. И уже ни годы, ни месяцы, а какой-то десяток летных часов требуется, чтобы пересечь советскую Евразию из конца в конец…

Но у нас речь о велопутешествии.

Не будет новостью, но и нелишне здесь сказать, что Россия – родина не только велосипеда, но и велопробегов на дальние расстояния. Изобретатель чудесной легкой машины уральский мастер Е. М. Артамонов является и первым велостайером: в 1801 году он прибыл с Урала, из Верхотурья, в Москву на своем двухколесном самокате и на нем же вернулся домой, проделав в два конца 5000 километров. Почти через сто лет, в 1895 году, этот путь повторил его земляк из Кунгура М. Серебряников. Велосипедные путешествия в начале XX века становятся обычным явлением: наших гонщиков видят в Вене, Париже, Риме, Будапеште…

«Русский велосипедист первым обогнул земной шар! » – такое сообщение появилось во многих газетах мира в 1913 году. Речь шла о часовом мастере (? – ред.) Анисиме Панкратове. Взяв старт в июне 1911 года из Харбина, он поздней осенью был уже в Петербурге, а отсюда направился за границу. Панкратов проехал Германию, Балканы, Швейцарию, Италию, Испанию. Переправившись в Соединенные Штаты, пересек их с востока на запад. Затем через Японию и Китай летом 1913 года снова возвратился к исходной точке – в Харбин. Международный спортивный союз наградил путешественника за выдающееся достижение Бриллиантовой звездой.

Но пора вернуться к Глебу Травину, рискнувшему совершить, кажется, невозможное – колоссальный велопробег вокруг СССР, включая Арктику! Так как же начался этот поход?

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

 

 

Названный тихим

 

Пассажиры, ехавшие на пароходе «Астрахань», который шел в последнюю неделю ноября 1927 года из Владивостока на Камчатку, удивлялись шумной компании, устроившейся в крайней кормовой каюте. Оттуда неслись то песни, сменявшиеся громкими спорами, то дробь каблуков.

Гуляки! – решили соседи. Но когда один из любителей выпивки сунулся «поддержать компанию», то на глазах у всех из двери вылетели по очереди сначала визжащий гость, затем его фуражка и в заключение жестяная банка японского спирта, купленная им тайком во время стоянки в японском порту Хакодате.

 

Прошли деньки тяжелые, прошли года,

Но не забыть их восковцам уж никогда.

Как на границах СССР белогвардеец и эсер

Узнали удаль красного бойца.

Да эх!

 

Через широко распахнутую дверь в каюте можно было видеть группу молодых военных. Дирижировал плотный командир с кубиками в петлицах. Он в такт мелодии рубил рукой воздух и вел хор баритоном:

 

Вперед же, восковцы, вперед!

За наш Октябрь, за наш народ!..

 

В середине дня, когда началась порядочная качка, военный с кубиками вышел на палубу.

Тяжелые волны, усыпанные стружкой пены, громыхали по бортам корабля, злобно заглядывали зелеными глазами в иллюминаторы, запрыгивали на палубу.

…Океан, океан! Названный Тихим, ты бережно нес каравеллы Фернандо Магеллана, обманув на века своим полугодовым смирением мореплавателей. Это ты Тихий – с ураганами, смерчами, с извергающимися огнем и пеплом вулканами, движущимися водяными горами – цунами?! Вырыл ли твое ложе гигантский звездный метеорит, то ли Луна, оторвавшись от матери-Земли, оставила на ее лике вечно дрожащую, магмой кровоточащую рану, не знают пока люди, как ты, Тихий и Великий, лег между двумя материками. Лег и скрыл под собой третью часть планеты…

Опершись на поручни, военный подставил лицо штормовому ветру.

»…Великий океан. Любопытно, в нашем Пскове тоже Великая, но река. И улица, на которой жил. Петропавловская. Почти дома. Только теперь придется добавлять «на Камчатке»… Да, Псков, город родимый! »

Палуба то вздымается, заслоняя горизонт, то проваливается. И как волны, наплывают воспоминания.

…Побитые шины старой телеги, на которой сидят отец с матерью и пятилетний Глеб, тарахтят по булыжной мостовой. Красив Псков. Золотом горят маковки сорока его церквей. Весело смотрят большими окнами сложенные из красного кирпича дома, над белеными оградами – весенняя кипень садов.

– Это что, тятя? – Глеб показывает на длинные громоздкие здания.

– Солдатские казармы, сынок. Тут и я служил.

– Царю служил – костыль нажил, – хмуро замечает мать.

К семье в деревню Косьево, затерявшуюся в псковских лесах, солдат Леонтий Травин заявился неожиданно – демобилизовался «по чистой».

На царском смотре ротному не понравилась его выправка – носки по-уставному не развернул. Офицер вырвал винтовку и ударил прикладом по ступне.

С плаца Леонтия с размозженной ногой отнесли прямо в госпиталь.

«Калека какой в крестьянстве работник, – решил отставник. – Один выход – в город подаваться».

Так семья Травиных попала в Псков. Отец нанялся дворником и сторожем на квасном складе.

Склад возле самой реки Великой. Правда, она не столь уже велика, но несет баржи, пароходы – пузатые, голосистые, с колесами до бортов. Из-за этих красных с шумом шлепающих по воде «мельниц» пароходики кажутся очень сильными.

123Следующая ⇒

Поделиться: