Чем удивили революции современников и как отразились в «послушной» истории

Все русские революции подтвердили слова Наполеона о том, что «революцию нельзя ни начать, ни остановить». Не стало удивительным и то, что искусственно отделить политическую революцию от революции социальной невозможно. Но что поразило сразу же, так это быстрая девальвация идеи демократии, причем как со стороны и «верхов», так и «низов». И для этого были причины. К примеру, в 1917-1918 гг. «учредиловская» форма демократии, опирающаяся на думские традиции и тяготеющая к европейским образцам, и советская, еще неопробованная в истории, не найдя способов соглашения и компромисса, сначала оказались в кризисе, а затем встали на путь использования казалось бы отживших систем. Советская демократия подчинила свои принципы однопартийной, обраставшей наслоениями милитаризма, системе, а «учредиловская» — стала сотрудничать, а потом и подчинилась «белым» генералам с их реставраторскими устремлениями. В результате, выбор страна совершала не между той или иной формой демократии, а между диктатурами «красной» и «белой».

Но подобные конструкции тонули в метафорах, выражавших эмоциональное восприятие современниками революционных событий: «потоп», «буря», «вихрь», «ураган», «взрыв», «экстаз». «Очищение» и «обновление» — вот, что виделось за этим катаклизмом. Даже такой противник насилия, как Л.Н. Толстой, сравнивал революцию 1905 г. с рождением новой жизни и признавал, что она делает немало полезной работы и «пропасть добра».

На этом фоне поначалу мимолетно воспринимались выходки черносотенцев, появление множества авантюристов – людей без прошлого, с вымышленными биографиями. Но чем дальше, тем больше давали о себе знать «грязная пена» революции и аморальные поступки ее участников. Знаменитый манифест 17 октября 1905 г., даровавший России главные общественные свободы и законодательную Думу, вызвал погромы со стороны «патриотов». Они прокатились по сотне городов 36 губерний России. В течение одного месяца от рук черносотенцев пало более 4 тысяч человек и до 10 тысяч было искалечено. В настоящей осаде погромщиков оказались университеты и гимназии. При бездействии или попустительстве властей и лично Николая II во многих городах установился режим террора.

В марте-феврале 1917 г. современники зафиксировали и трупы жандармов со вспоротыми животами в Петрограде, и дикую охоту на офицеров в Кронштадте и Гельсингфорсе, и самосуды в Луге и Ельце, и многие другие жестокости. Федор Степун, будущий философ и социолог, офицер, близкий к эсерам, так описал Петроград 1917 г.:

«Я думал, что увижу его гневным, величественным, наполненным революционной романтики… Впечатление было сильное, но обратное ожидаемому. Петроград по внешнему виду и внутреннему настроению являл собой законченную картину разнузданности, скуки и пошлости, не приливом исторического бытия дышал его непривычный облик, а явным отливом.

Бесконечные красные флаги не веяли в воздухе стягами и знаменами революции, а пыльными красными тряпками уныло повисали вдоль скучных серых стен. Толпа серых солдат, явно чуждых величию свершившегося дела, в распоясанных гимнастерках и шинелях в накидку, праздно шаталась по грандиозным площадям и широким улицам города. Изредка куда-то с грохотом проносились тупорылые броневики и набитые солдатами и рабочими грузовики: ружья наперевес, трепанные вихры, шальные, злые глаза… Нет, это не услышанная мною на фронте великая тема революции, не всенародный порыв к оправданию добра свободного, а ее гнусная контртема… Это хмельная радость о том, что «наша взяла», что гуляем и никому ни в чем ответа не даем».

«Родник живого народного творчества» нередко рождал такое, что отнюдь не соответствовало первоначальным идеям революционеров. «Стихийный» социализм угнетенных содержал в себе не только созидательные, но и деструктивные начала. Те, кто столкнулся с ними, готовы были подписаться под словами о том, что в революции в человеке «просыпаются не только зверь, но и дурак» (П. Сорокин). Один из большевиcтских руководителей, сетуя на критический спад экономики после Октября 1917 г., печально признавал, что рабочий превращается в пенсионера государства, в паразита, живущего на чужой счет. Но эти и другие замечания тонули во всеобщей устремленности вперед, к новой культуре, к новому человеку, Совсем немногие задумывались о последствиях и цене революции. Не было нужды размышлять о прошлом и настоящем, когда идет замена старого новым, когда вырабатывается новый человек.

Русские революции ХХ века не избежали участи Великой французской революции: одни их прославляют как историческую веху в освобождении человечества от гнета, другие проклинают как преступление и катастрофу, для одних революционеры – святые, для других — чудовища. Правда, для советских людей долгое время классическим образцом представления о революциях являлся сталинский «Краткий курс» истории ВКП (б). В нем было все предельно ясно: событиям приписывалась обязательная направленность, соседство во времени принималось за причинно-следственную связь. Авторов не останавливало предупреждение Ф. Энгельса: люди, которые хвастались, что это они совершили революцию, на следующий день всегда убеждались, что не имели ни малейшего представления о том, что они делали, и что совершенная ими революция ни в малейшей степени не соответствует той, которую они хотели совершить.

«Краткий курс» создал «священную историю», со своими канунами в виде «революционных событий 1905 года» (предваряющих «главное» свершение), своими предтечами («революционные демократы» ХIX века), своими демиургами и пророками, подвижниками и мучениками, своими ритуалами и обрядами. Октябрьская революция представала, в соответствии с универсальной схемой космогонии, как акт творения нового мира, а ее дальнейшая поступь связывалась с борьбой за чистоту с демонами, внутренними и внешними («продолжение классовой борьбы»).

Не случайно в годы перестройки основной удар обрушился именно на миф о «непорочности» революции, и от восторга низвержения уже не могли отвлечь доставшиеся в наследство от 60-х дискуссии о «двух вождях» в революции (Ленине и Сталине), особой роли Троцкого в Октябрьском вооруженном восстании и т.д. Акцент на закономерности революций как «локомотивов истории» сменился теориями «первородного греха», заговора, решающей роли мирового закулисья, включая историю с «немецкими деньгами». Революционеров разделили на «людей гражданского склада» и на «людей в сапогах», на «чистых» и «нечистых». Ленинскую формулу «революция – праздник для всех угнетенных» практически заменили новым афоризмом «революция – праздник люмпенов, воров и убийц».

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: