Ингридиенты хорошего описания

Теперь перейдем непосредственно к нашей сегодняшней теме. Несколько расплывчатое слово «описание» подразумевает буквально то, что означает — фрагмент текста, описывающий всё, что угодно — персонажей, их действия и эмоции, места и время. Адекватное описание буквально переносит читателя в текст, позволяя ему получить опыт, не уступающий тому, что приходит из физического трехмерного мира. Причем делается это при помощи одних только слов. Как — никто точно не знает. Это и есть действие живой воды. Но, как я уже сказал, непонятое волшебное снадобье можно составить из вполне понятных составляющих. И понадеяться, что именно у вас оно сработает.

Вот несколько рецептов.

Используйте все чувства

Сюжет обычно движет то, что герои видят и слышат. Но не забывайте о необходимости задействовать все органы чувств. Ведь именно так мы воспринимаем окружающий мир, хотя и не всегда отдаем себе в этом отчет в повседневной жизни.

Давайте по фразе прочитаем следующий фрагмент.

1. Я видела желтый свет из окон нашей квартиры, словно два тигриных глаза в ночи. (ЗРЕНИЕ) 2. Я слышала передвижение кресел, быстрые шаги, поворот замка — щелк, щелк! — и затем — шум открываемой двери. (СЛУХ). 3. По вечерам наша квартира пропитывалась запахами жаренных кунжутных шариков из сладких цыплят в карри. (ОБОНЯНИЕ). 4. Каждое утро, перед школой, моя мать крутила и дергала мои тонкие черные волосы, пока из них не получались две тугие косички (ОСЯЗАНИЕ). 5. Я чувствовала вкус ароматной красной фасоли, пропекаемой до вязкой сладости. (ВКУС)

Как мы видим, в пяти фразах задействованы все пять органов чувств. Пример кажется искусственно составленным, — но это реальный фрагмент из романа Эми Тан «Правила игры». Только не надо пытаться повторить ее «подвиг» буквально! Эми Тан — трудолюбивая и старательная американская китаянка, она тщательно проработала вопрос, но в данном случае явно перестаралась. Мало кто использует все пять чувств сразу, через запятую. Обычно хватает нескольких. Вот несколько примеров — я специально подобрал книги разных эпох и жанров.

Опять будет запах газа, кофе и пива на венском вокзале, ярлыки на бутылках австрийских и итальянских вин на столиках в солнечном вагоне-ресторане в снегах Земмеринга, лица и одежды европейских мужчин и женщин, наполняющих этот вагон к завтраку... Потом ночь, Италия...

Утром, по дороге вдоль моря к Ницце, то пролеты в грохочущей и дымящей темноте туннелей и слабо горящие лампочки на потолке купе, то остановки и что-то нежно и непрерывно звенящее на маленьких станциях в цветущих розах, возле млеющего в жарком солнце, как сплав драгоценных камней, заливчике... (Иван Бунин, «Генрих», 1949)

Хозяин между тем велел Кубанцу нести все новые и новые кушанья; тени заполняли комнаты, и запах пряностей сменился запахом сдобы и тонкими ароматами чая. (Ксения Букша, «Эрнст и Анна. Повесть времен Анны Иоанновны», 2000)

Когда носилки поднимали в самолет и Алексей вдохнул знакомый терпкий запах авиационного бензина, он снова испытал бурный прилив радости. Над ним закрыли целлулоидную крышку. (Борис Полевой, «Повесть о настоящем человеке», 1946).

Обратите внимание на последний пример. Алексей Мересьев 18 суток полз по зимнему лесу и теперь он снова среди своих. И чтобы подчеркнуть это, Полевой апеллирует именно к обонянию. И лишь потом — к зрению (целлулоидная крышка — примета мира авиации и никакого больше).

Точность подбора слов

Сравните:

1. И тут мы увидели огромную собаку.

2. И тут мы увидели собаку размером с теленка.

1. Во дворе стояла допотопная машина.

2. Во дворе стояла бежевая «Победа».

Не правда ли, вторые фразы лучше запоминаются? Даже если точный размер собаки и марка машины не имеет никакого значения в вашем повествовании, это позволяет читателю лучше представить происходящее, «войти» в него. Хорошо выбранная, точная деталь скажет больше чем общие слова. Особенно такие, как «огромный», «ужасный», «допотопный».

Вот первое описание места действия — села Целебеева — в «Серебряном Голубе» Андрея Белого (1909):

Славное село Целебеево, подгородное; средь холмов оно да лугов; туда, сюда раскидалось домишками, прибранными богато, то узорной резьбой, точно лицо заправской модницы в кудряшках, то петушком из крашеной жести, то размалеванными цветиками, ангелочками; славно оно разукрашено плетнями, садочками, а то и смородинным кустом, и целым роем скворечников, торчащих в заре на согнутых метлах своих: славное село!

Этот же фрагмент позволяет нам вывести еще одно правило: старайтесь называть все вещи своими точными именами. Не просто «ягодными кустами», а именно «смородинным кустом». Хотя символисту Андрею Белому не было никакого дела до смородины! Набоков говорил, что если вы не знаете названий всех деревьев, которые встречаются вашим героям, то никакой вы не писатель. Это может показаться немного слишком строго, но вот слова буквально о том же самом другого писателя, предельно далекого от Набокова:

— Надо думать, — произнес он врастяжку, замолкая после каждого слова, — что в тебе есть искра божия...

Мы вышли на улицу. Старик остановился, с силой постучал палкой о тротуар и уставился на меня.

— Чего тебе не хватает?.. Молодость не беда, с годами пройдет... Тебе не хватает чувства природы.

Он показал мне палкой на дерево с красноватым стволом и низкой кроной.

— Это что за дерево?

Я не знал.

— Что растет на этом кусте?

Я и этого не знал. Мы шли с ним сквериком Александровского проспекта. Старик тыкал палкой во все деревья, он схватывал меня за плечо, когда пролетала птица, и заставлял слушать отдельные голоса.

— Какая это птица поет?

Я ничего не мог ответить. Названия деревьев и птиц, деление их на роды, куда летят птицы, с какой стороны восходит солнце, когда бывает сильнее роса — все это было мне неизвестно.

— И ты осмеливаешься писать?.. Человек, не живущий в природе, как живет в ней камень или животное, не напишет во всю свою жизнь двух стоящих строк... Твои пейзажи похожи на описание декораций. Черт меня побери, — о чем думали четырнадцать лет твои родители?.. (Бабель, «Пробуждение»).

Позволю себе также предположить, что одной из немаловажных причин успеха книги «Одиночество 12» — дебютного конспирологического боевика интернет-рекламщика Арсена Ревазова («наш ответ Дэну Брауну», как его окрестили, и не без оснований) стала конкретность прописанного им вещного мира — идет ли речь о компьютерных прибамбасах, израильских тусовках или даже о транссибирском экспрессе. Прочитав описание вдумчивого купейного путешествия из Москвы во Владивосток, я не удержался от того, чтобы поинтересоваться у Ревазова, предпринимал ли он его сам. И совершенно не удивился, услышав ответ.

Повторю еще раз: описание в тесте — это аналог чувственного восприятия в физической реальности. Поэтому для того, чтобы оно оказалось полноценным, необходимо задействовать всё органы чувств. И подыскивать для каждой из вводимых сущностей — предметов, запахов, звуков — точное определение. Обычно в жизни мы не думаем «огромное дерево» и «резкий запах». Мы думаем «ого, какой дуб» и «фу, как пахнý ло бензином». Почему в книге должно быть по-другому?

Будьте изобретательными

Но просто сказать «запах бензина» — недостаточно. Старайтесь описывать предметы, людей, пейзажи своим собственным, уникальным способом — так, как никто не описывал их до вас. Это непросто, но оно того стоит. Подумайте, как отличались бы изображения Эйфелевой башни на картинах Пикассо и Матисса. И как похожи они у их бесчисленных (и безымянных) подражателей, продающих свои картинки за десять евро у ее подножия.

Разумеется, невозможно даже приблизительно сказать, в чем может заключаться эта уникальность (а то какая же это уникальность??? ). Но вот несколько простейших ингредиентов вашей персональной «живой воды».

· уподобление: сравнение двух понятий с использование союза «как» или «словно».
Асфальт нагрелся как противень.

· метафора: сравнение, преподносимое, как данность.
Я шел по нагретому противню асфальта.

· персонификация и антропоморфизм: придание какому-то бездушному предмету или отвлеченному понятию человеческих качеств.
Жара опаляла мне шею своим дыханием.

· аллитерация и звукоподражание: акцентированное использование слов, которые звучат как само описываемое действие или понятие.
Это кажется более присущим поэзии, нежели прозе; поэтому привожу не сконструированные, а реальные примеры:
«Стерляжья уха с на лим ами и мол оками шипит и ворчит у них меж зубами» (Гоголь, «Мертвые души»)
«И еще, и еще клинькала в синюю бездну дня целебеевская колокольня; и юлили над ней, и писали, по визгив ая, во сьмерки стрижи». (Белый, «Серебряный голубь»).

Глаголы «шипеть и ворчать» кажутся не очень применимы к ухе с молó ками, а глагол «повзигивать» скорее мы отнесем к щенку, чем к стрижу. Но они лучше передают звуки производимые описанными действиями (и в обеих случаях звукоподражания усилены аллитерациями).

И, конечно, бегите как от чумы, от готовых выражений

· стояла адская жара

· в нем чувствовался стальной стержень

· бежать как от чумы

Мы слышали эти обороты столько раз, что не задумываемся над их смыслом. Они удобны и применимы в устной речи, потому что способствуют ее гладкости и связности, но они же делают речь письменную безликой, незапоминающейся. Если не можете подобрать своего «эксклюзивного» слова — говорите самое простое, нейтральное, но не пользуйтесь словами чужими! И тем более общими. Места общего пользования — они и есть места общего пользования.

Над заемным остроумием и дутым красноречием издевался еще Пушкин:

...что сказать об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую [т.е. неразвитую — МВ] прозу дополнениями и вялыми метафорами? <...> Дó лжно бы сказать: рано поутру — а они пишут: едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба — ах, как это все ново и свежо, разве оно лучше потому только, что длиннее.<...> Точность и краткость — вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей — без них блестящие выражения ни к чему не служат[1].

Другое дело — «сдвигать» заезженные метафор и устоявшиеся выражения. Заменить «каменное сердце» на «гранитный камушек в груди» — уже неплохо. Вересаев, говоря в притче «Состязание» об условно-древнем погонщике мулов, писал: «Больно ущемила тоска по красоте его жесткое, как подошва, сердце». Попробуйте подумать, чему еще можно уподобить черствого человека?

Но метафора способна и на еще большее. Весь роман Акунина «Пелагия и красный петух» основан на буквальном воплощении устоявшегося обозначения монашки — «невеста Христова». Пелагия — монахиня, и когда она убеждается, что странный чудак, вылезший из пещеры — это Иисус Христос собственной персоной, перенесшийся в Россию XIX века по какому-то пространственно-временому туннелю, ей ничего не остается, как следовать за своим женихом.

А представьте буквальное воплощение затертого словечка «сердцеедка»? Бр-р.

Будьте странными

Здесь же следует сказать об остранении. Я уже упоминал о нем в качестве примера повествования от третьего лица, привязанного к конкретному герою — когда Наташа Ростова смотрела на балет и видела только мужчину с голыми ногами, который высоко подпрыгивал и семенил ногами в воздухе. Именно применительно к этой известной сцене Виктор Шкловский впервые и применил в 1916 году выдуманный им каламбурный термин:

Прием остранения у Л. Толстого состоит в том, что он не называет вещь ее именем, а описывает ее, как в первый раз виденную, а случай — как в первый раз произошедший, при чем он употребляет в описании вещи не те названия ее частей, которые приняты, а называет их так, как называются соответственные части в других вещах[2].

И тут же Шкловский приводит еще один яркий пример:

В статье «Стыдно» Л. Н. Толстой так остраняет понятие сечения: «...людей, нарушивших законы, оголять, валить на пол и бить прутьями по заднице», через несколько строк: «стегать по оголенным ягодицам». К этому месту есть примечание: «И почему, именно, этот глупый, дикий способ причинения боли, а не какой-нибудь другой: колоть иголками плечо или другое какое-либо место тела, сжимать в тиски руки или ноги, или еще что-нибудь подобное». Я извиняюсь за тяжелый пример, но он типичен, как способ Толстого добираться до совести.

Шкловский изобрел термин, но, разумеется, не он первый обратил внимание на сам прием. Еще Гёте заметил: «Наиболее оригинальные писатели новейшего времени оригинальны не потому, что преподносят нам что-то новое, а потому, что они умеют говорить о вещах так, как будто это никогда не было сказано раньше». Писатели пользовались остранением задолго до 1916 года не только для того, чтобы показать безыскусность героя, что-то обличить или исподтишка высмеять (Толстой, как известно, не понимал и не любил классический балет и оперу[3]). Главное его назначение — то же, что и у метафоры: «взъерошить» текст, сделать его более непредсказуемым, неожиданным для читателя. Активно пользовался остранением такой далекий от русской классики автор, как Курт Воннегут. Например, роман «Завтрак для чемпионов» описывает заурядную до зубовного скрежета жизнь американской глубинки, но полон пассажей и авторских картинок такого рода:

— Знаешь, о чем я думаю? — спросила Франсина.

Двейн шмыгнул носом.

— Как славно было бы устроить здесь закусочную под названием «Курятина фри по рецепту полковника Сандерса из Кетукки».

Все тело Двейна Гувера, такое спокойное и отдохнувшее, вдруг судорожно напряглось, словно в каждую мышцу впрыснули лимонного сока.

А случилось вот что: Двейн мечтал чтобы Франсина любила его за душу и тело, а вовсе не за деньги, на которые все можно купить. И он решил, что Франсина намекает ему, чтобы он ей купил закусочную «Курятина фри по рецепту полковника Сандерса из Кентукки», где продавали жареных кур.

Заурядная бытовая сцена, хотя и с неожиданным «лимонным соком». Но автор тут же остраняет ее:

Курицей называлась нелетающая птица, которая выглядела так:

Делалось это таким манером: курицу убивали, выщипывали у нее перья, отрезали ей голову и ноги, вынимали все внутренности, а потом резали на куски, поджаривали, и куски курятины складывали в корзинку из вощеной бумаги с крышкой, вот такого вида[4]:

Читатель ошарашен — зачем ему нужны эти объяснения? Он что, не видывал жареной курицы в забегаловке??? А автору того и надо!

Не случайно вы не встретите остранения в «дамском» романе, основная задача которого как раз в обратном — быть как можно более предсказуемым, убаюкать.

Подытожим: писатель, претендующий на то, чтобы быть узнаваемым, должен озаботиться выработкой своего уникального языка описаний. Основные составные ингредиенты его достаточно просты: это уподобления, метафоры, персонификация и «очеловечивание», а также сдвиг устойчивых выражений и остранения. Не смущайтесь кажущейся простотой этих приемов: если вы обладаете творческой индивидуальностью, то она обязательно проявится, почти бессознательно.

Советский авангард

Посмотрите произведения 1920-х годов Юрия Олеши, Валентина Катаева, Андрея Платонова, Леонида Леонова, Леонида Соболя, Сигизмунда Кржижановского — благо, они сейчас снова стали доступны. Не сочтите меня брюзгой и занудой: уверяю вас, эти старые писатели прекасны не только потому, что они старые. Мы сейчас пренебрегаем ими из-за того, что нам стала во многом чужда их идеология. Но, подобно советскому живописному и архитектурному авангарду того времени, русская проза того времени представляет собой ценнейший материал для изучения, богатейшую россыпь метафор, сравнений, остранений. Причем эти богатства, как сибирские нефтяные месторождения, доступны только нам, читающим и пишущим по-русски. Вот один из первых абзацев повести Олеши «Зависть» (1937):

Обычно занимается он гимнастикой не у себя в спальне, а в той неопределенного назначения комнате, где помещаюсь я. Здесь просторней, воздушней, больше света, сияния. В открытую дверь балкона льется прохлада. Кроме того, здесь умывальник. Из спальни переносится циновка. Он гол до пояса, в трикотажных кальсонаx, застегнутых на одну пуговицу посередине живота. Голубой и розовый мир комнаты ходит кругом в перламутровом объективе пуговицы. Когда он ложится на циновку спиной и начинает поднимать поочередно ноги, пуговица не выдерживает. Открывается пах. Пах его великолепен. Нежная подпалина. Заповедный уголок. Пах производителя. Вот такой же замшевой матовости пах видел я у антилопы-самца. Девушек, секретарш и конторщиц его, должно быть, пронизывают любовные токи от одного его взгляда.

Изъясняйтесь вразумительно

Приведя пассаж из Олеши, я должен сразу же «охладить ваш энтузиазм» и предупредить об очень важной вещи. Не смешивайте сложность и невнятность. Самый сложный образ может быть внятно изложен — и наоборот, самую простую деталь можно превратить в головоломку.

Вот короткий пассаж из начала «Лолиты»:

Когда же это было, а?

Приблизительно за столько же лет до рождения Лолиты, сколько мне было в то лето. Можете всегда положиться на убийцу в отношении затейливости прозы.

Последняя фраза показывает, что Набоков громоздит этот арифметический ребус (его ключ: Лолита родилась в 1936 году) сознательно — и отдает себе отчет, зачем и для чего он это делает: чтобы показать своего героя, Гумперта Гумперта, как человека с холодной математической памятью и изысканного до извращенности. Вы всегда уверены, что тоже знаете, зачем громоздите ребусы? (Не будучи при этом Набоковым).

А вот противоположный пример — начало повести «Из записок Тивуртия Пенцля», написанной Михаилом Кузминым от лица проживающего в Венеции XVIII века немецкого чудака:

Синяя чашка метеором мелькнула в голубом небе, казалось, оставляя за собою светящуюся параболу. Следом пробелело дно блюдечка. Дрожащая рука, очевидно, сообщила им капризность зигзага, но едва ли умышленно кто-нибудь целился в твердую шляпу розового, как куколка, аббата, поднявшего в эту как раз минуту голову вверх. Улыбающееся выражение полного и безоблачного личика вдруг обратилось в водосточную маску, тем более, что молочный кофей струйкой пополз и из трубок плюшевых полей на грушу носа. Утеревшись, он готов был уже заулыбаться, но озабоченно снял головной убор, где кокардой засел синий осколок. Положительно, Терцина словно училась метанью у какого-нибудь античного дискобола.

Здесь, как видим, довольно сложное и многоступенчатое описание — дама в припадке гнева вышвырнула из окна чашку с кофе, которая угодила прямо в широкополую шляпу случайно проходившего мимо аббата, чашка разбилась, а кофе потек по его лицу. Оно очень красочно, но при этом чрезвычайно ясно и четко. Что и не удивительно: эрудит и эстет, Михаил Кузмин писал очень темные гностические и гомоэротические стихи — но при этом призывал к прозе в «прекрасной ясности» — «кларизму», как он это называл.

Второй аспект вразумительности письма — тщательно следите за тем, чтобы читатель начинал хохотать по вашей воле, а не вопреки ей. Например такая вот фраза: «она отвернулась и, сунув два пальца в рот, очистила кишечник» явно спровоцирует громкий хохот — потому что здесь нелепица не точки зрения вкуса, который у всех разный, а с точки зрения анатомии, которая у всех одинакова. Хотя взята она не из школьного сочинения, а из претендующей на изысканность книги успешного литератора Дмитрия Липскерова.

Эпитеты и говорящие детали

Это подводит нас к следующему «рецепту» живой воды: внимательно относитесь к словам. Можно даже сказать — скупо относитесь. Не вставляйте во фразы прилагательные и наречия просто «для блезира». Впечатление, что эти части речи сами по себе способны превратить деловой документ в художественное произведение — обманчиво. Сравните:

«Темная, мрачная, одинокая ночь тянулась медленно и грустно».

Чрезвычайно патетично. И вяло. А если немного подумать и написать так:

«Ночь тянулась как похоронная процессия».

Куда энергичнее и неожиданнее. Но при этом ровно то же самое по смыслу!

Если поискать точный синоним, он может сотворить чудеса (а мы ведь в этой лекции как раз и учимся делать чудеса). Может ли быть, например, глагол «стукнуть» синонимом глаголу «поставить»? Кажется, нет. Но Максим Горький написал «Вошла румяная девка, стукнула на стол самовар», и пред нами готовая картинка: самовар тяжелый, а служанка неаккуратная.

Или вот еще: «Котенок помчался вверх по лестнице». И: «котенок брызнул вверх по лестнице».

Именно так написано в «Мастере и Маргарите»:

Испустив крик отчаяния, буфетчик кинулся бежать вниз, а котенок свалился с головы и брызнул вверх по лестнице.

Обратите внимание: глагол этот не только хорошо передает стремительность движения, но и нарушает законы физики: котенок, вопреки закону всемирного притяжения, брызнул вверх. Что отлично подытоживает чертовщину, с которой столкнулся буфетчик в «нехорошей квартире».

Вообще, как правило, существительные и глаголы «сильнее», чем прилагательные и наречия. Мы порой не задумываемся, как выразительны могут быть одни глаголы и существительные — если взято не первое попавшееся слово, а автор подумал над ним, поискал и выстроил ритмический и семантический ряд.

Вот очень красноречивый пример, из «Театрального романа» Булгакова. Речь идет о театральном администраторе, выписывающем контрамарки.

Умудрившись, я понял, что передо мною человек, обладающий совершенным знанием людей.<...>

Я понял, что школа Филиппа Филипповича была школой величайшей.

Да и как же ему было не узнать людей, когда перед ним за пятнадцать лет его службы прошли десятки тысяч людей. Среди них были инженеры, хирурги, актеры, женорганизаторы, растратчики, домашние хозяйки, машинисты, учителя, меццо-сопрано, застройщики, гитаристы, карманные воры, дантисты, пожарные, девицы без определенных занятий, фотографы, плановики, летчики, пушкинисты, председатели колхозов, тайные кокотки, беговые наездники, монтеры, продавщицы универсальных магазинов, студенты, парикмахеры, конструкторы, лирики, уголовные преступники, профессора, бывшие домовладельцы, пенсионерки, сельские учителя, виноделы, виолончелисты, фокусники, разведенные жены, заведующие кафе, игроки в покер, гомеопаты, аккомпаниаторы, графоманы, билетерши консерватории, химики, дирижеры, легкоатлеты, шахматисты, лаборанты, проходимцы, бухгалтеры, шизофреники, дегустаторы, маникюрши, счетоводы, бывшие священнослужители, спекулянты, фототехники.

Зачем же надобны были бумажки Филиппу Филипповичу?

Казалось бы — полный разрыв художественной ткани, простой список, но в данном конкретном месте (а я вам очень советую прочитать его в контексте всей главы[5]) этот список работает! [6]

Но это, конечно, крайность и исключение, которым не следует злоупотреблять. И не подумайте, будто я объявляю «крестовый поход» против изученных нами в школе «второстепенных членов предложения». С той же школы мы все помним пример про то, как «пятак упал на мостовую, звеня и подпрыгивая » — и как эти два подсказанных Григоровичу Достоевским деепричастия придали движению чиновника, швырнувшего из окна монету шарманщику, живость, а сценке — законченность.

Идеальный, на мой взгляд, пример сочетания разных частей речи — в кульминационной сцене «Пиковой дамы», когда Германн ставить третью карту. Даже по меркам компактной пушкинской прозы эта сценка сжата просто в какое-то сверхвещество:

В следующий вечер Германн явился опять у стола. Все его ожидали. Генералы и тайные советники оставили свой вист, чтоб видеть игру, столь необыкновенную. Молодые офицеры соскочили с диванов; все официанты собрались в гостиной. Все обступили Германна. Прочие игроки не поставили своих карт, с нетерпением ожидая, чем он кончит. Германн стоял у стола, готовясь один понтировать противу бледного, но всё улыбающегося Чекалинского. Каждый распечатал колоду карт. Чекалинский стасовал. Германн снял и поставил свою карту, покрыв её кипой банковых билетов. Это похоже было на поединок. Глубокое молчание царствовало кругом.

Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз.

— Туз выиграл! — сказал Германн и открыл свою карту.

— Дама ваша убита, — сказал ласково Чекалинский.

Сценка написана короткими простыми фразами. И на 116 слов здесь только три эпитета: «игру, столь необыкновенную », « глубокое молчание» и «сказал ласково ». Обратите также внимание, что они соответствуют трем стадиям финала: кризис — кульминация — развязка (см. лекцию 3).

Подытожим: заботясь о предметности и неповторимости своих описаний, важно не увлечься и не скатиться в переусложненность и многословие. Самый эффективный способ проследить за этим — всякий раз, когда вы хотите поставить прилагательное или наречие, подумать — а так ли оно необходимо? Нельзя ли выразить то же самое неожиданным глаголом или существительным?

Говорящие детали

Конечно, такой сверхсжатый стиль — не единственно возможный в хорошем фикшне. Но этот пример напоминает нам, что автор не может описать все; он должен выбирать говорящие детали для своих описаний. Мастером таких неожиданных и красноречивых деталей был Гоголь — я могу здесь целыми страницами цитировать «Мертвые души» с их поэтическими описаниями. Но вот пример совсем другого рода, из «Пены дней» джазмена и наркомана Бориса Виана:

К восемнадцати годам Исиде удалось обзавестись каштановыми волосами, белым свитером, желтой юбкой, ядовито-зеленой косынкой, желто-белыми ботинками и темными очками. Она была прелестна, но Колен хорошо знал ее родителей[7].

Автор заявляет, что «она была прелестна», но в подтверждение предъявляет нам фактически только предметы ее туалета. Причем использует такой странной оборот («удалось обзавестись к восемнадцати годам»), словно это ее выдающиеся достижения. Видимо, для юной парижской буржуазки 1947-го года так оно и было. И Виан, таким образом, предвосхитил идею Оксаны Робски и ее последовательниц о том, что человек полностью описывается через то, какими вещами он пользуется.

⇐ Предыдущая123456Следующая ⇒

Поделиться: