Апреля 1942 года. Мой новый манифест

Я забросил свои записи более чем на месяц, поскольку в моей жизни произошли события, о которых я непременно должен рассказать, прежде чем продолжу начатое дело. Я стар, и дни мои близятся к концу. Если отложить рассказ, дабы не нарушать хронологию моего повествования (которую я уже не раз нарушал), то можно не успеть. Очень тяжело жить с сознанием того, что можно чего-то не успеть, но что поделать? Приходится с этим мириться.

В течение шести лет я был научным руководителем проекта по изучению влияния сильных электромагнитных полей на пространство. Целью проекта было решение проблемы безопасного перемещения людей и предметов на большие расстояния при действии электромагнитных полей. Проект основывался на моих собственных разработках. Общее руководство проектом осуществлял мой давний знакомый Вэн. Мы добились больших успехов, в подробности которых я не стану вдаваться, поскольку не имею на то права. Но могу сказать то, что уже говорил – проблема была решена в общих чертах. Мы добились желаемого, смогли перемещать предметы разных размеров (можно сказать, что возможно перемещение любого предмета, вне зависимости от размера). Я с самого начала предупредил Вэна о том, что к экспериментам с участием людей я перейду только тогда, когда буду полностью уверен в их безопасности. Меня торопили. То мне предлагали использовать добровольцев из числа военнослужащих, то приговоренных к смертной казни преступников, но я был непреклонным. Мои нравственные принципы незыблемы. Опасные эксперименты я могу производить только на самом себе.

Одно время Вэн стал чересчур настойчивым. Мы уже провели опыты на мышах, кроликах и собаках. Мыши гибли сразу, кролики жили несколько минут после возвращения, а одна из собак прожила два часа пятнадцать минут. «После собак должны быть люди, – твердил мне Вэн. – Мы не сможем обезопасить людей, пока не узнаем, что с ними происходит». Я объяснял ему, что с людьми будет происходить то же самое, что и со всем прочими живыми существами и, кроме того, обращал его внимание на ряд опасностей чисто технического характера. Например на то, что живое существо может «вплавиться» в конструкцию, в которой оно находится. Мы добились результата, но не вникли до конца в суть происходящих изменений, поэтому не может быть и речи об экспериментах с участием людей! Таким было и остается мое мнение.

Я знал о том, что кроме той группы, которую возглавляю я, существуют и другие, но не возражал против этого, поскольку понимал, что две или три группы ученых, работая над одной и той же проблемой, решат ее скорее. Обмен информацией при свободе (относительной свободе) действий дает хороший результат. Но вдруг я узнал о том, что одна из групп, научным руководителем которой является сам Вэн, тайно от меня начала эксперименты с участием людей. Я живу в Соединенных Штатах почти 58 лет и знаком с большинством американских ученых, которые занимаются электротехникой. Поэтому для меня не составило труда узнать подробности. Четверо из семи человек, участвовавших в экспериментах, погибли. Трое получили расстройства психики, причем у одного из этих троих появились частые эпилептические припадки. Когда я потребовал объяснений от Вэна, он сказал, что ничего особенного не произошло – на войне ежедневно гибнут тысячи, а участники экспериментов были добровольцами, которых предупредили об опасности. Но они все же решились участвовать в экспериментах, потому что были патриотами и хотели помочь своей стране. «Что вам дали эти эксперименты? – спросил я. – Четыре трупа и троих инвалидов? Чего вы добились?» – «Пока ничего, – ответил Вэн. – Но добьемся». То есть он дал понять, что не собирается отказываться от экспериментов с участием людей.

Меня крайне возмутил сам факт обмана со стороны человека, которому я доверял. Я сказал Вэну, что при таком положении дел я не считаю возможным свое дальнейшее участие в проекте. Я не люблю бросать начатое, не доделав, но еще больше не люблю, когда меня обманывают те, кому я доверял. Я не хочу испытывать чувство вины пред теми, кто пострадает от необдуманных экспериментов и перед их близкими. Пройдет время и люди скажут: «Мой брат (или сын) погиб при эксперименте, которым руководил Никола Тесла». Нужна ли мне такая слава, особенно с учетом того, что я ее не заслужил? Не нужна!

Я сложил с себя полномочия, передал все свои записи, касающиеся проекта, Вэну и сказал, что больше не хочу его видеть. Несколько дней я жил с мыслью о том, что мне пора уйти на покой и неторопливо дописывать свои воспоминания. Я написал обращение к братьям-славянам[164] и хотел приняться за записи, но понял, что мой ум, привыкший к постоянной работе, нуждается в ней, как организм пьяницы нуждается в вине. Я выбрал одну из проблем, сильно занимавших меня в прошлом, и буду работать над ней в надежде принести пользу своей родине и всему человечеству до того, как мне придется покинуть этот мир[165]. А в минуты отдыха буду продолжать свои записи. Мне хочется покинуть этот мир закончив все, что я планирую закончить. Надеюсь, что так оно и будет.

Прошу потомков помнить о том, что Никола Тесла не имеет отношения ни к одной человеческой жертве и, вообще, ни к одному пострадавшему во время каких-либо экспериментов. Это мой новый манифест[166].

Я хорошо понимаю, что Вэн и все остальные не восприняли мой отказ всерьез. Они знают, насколько я одержим работой и как я не люблю бросать начатое дело. Да, так оно и есть – если я бросаю дело, не доведя его до конца (как это было, например, с «Мировой системой»), то заболеваю в прямом смысле слова. Мне и сейчас нехорошо, но я не изменю своего решения. Насколько бы я ни был одержим и насколько бы мне ни хотелось увидеть результат своей многолетней работы, у меня есть принципы, которым я никогда не изменю.

Dixi[167].

 

Мая 1942 года

Вчера мое затворничество нарушил коллега Джон[168]. Редкий гость, чье появление не раздражает меня. Я подумал, что ему снова понадобилась моя консультация по поводу очередного генератора рентгеновских лучей, но оказалось, что Джона интересуют озоновые генераторы. Я уже и думать забыл о том, что когда-то эти мои аппараты продавались по всем Соединенным Штатам[169]. Думаю, что они и сейчас продаются, только я к ним отношения не имею. Озон в последнее время интересует меня, но это не связано с генераторами.

Джон намерен создать очень мощный озоновый генератор для медицинских целей. Мне было приятно видеть, что сейчас, когда все (и я в том числе) думают только о войне и новых видах оружия, кто-то собирается сделать что-то полезное для человечества[170]. Джон ничего не рассказывал о покинутом мною проекте (что неудивительно – ему запретили делать это), а я ничего об этом не спрашивал (вот это удивительно, потому что меня разбирало любопытство). Ничего страшного. Я потерплю. Я хорошо знаю Вэна и не сомневаюсь в том, что при достижении успешного результата он непременно похвастается мне. Если Вэн молчит, значит, пока ему нечем хвастаться. У меня было время обдумать свой уход из проекта в спокойном состоянии, но решения своего я не изменил. Много думаю о том, как сделать участие людей в экспериментах с перемещением безопасным. Возможно, у меня получится решить эту задачу логическим путем. Я много задач решил при помощи своего ума. Или вдруг на меня найдет озарение. У меня есть одна идея, подсказанная мне великим Фарадеем, но она нуждается во всестороннем обдумывании. Не сочтите меня сумасшедшим стариком, который разговаривает с призраками. Я имел в виду то, что идея пришла ко мне в голову в тот момент, когда я кормил голубей и думал о изящной простоте опытов Фарадея[171]. Призраки ко мне не приходят, а жаль. Так хотелось бы поговорить с Фарадеем или же с Максвеллом. Максвелл умер в 45 лет[172]. Можно только представить, сколько гениальных идей его остались нереализованными! Мне 86, но я не уверен, что успею хотя бы обдумать до конца все, что меня интересует. Что же сказать о Максвелле, умершем в расцвете лет! Немного завидую Фарадею, хотя зависть мне совершенно не свойственна. Умереть за письменным столом во время работы – вот наиболее достойная смерть для ученого! Но хотелось бы знать о том, чего он не успел сделать.

Пользуясь тем, что сейчас у меня есть время, и понимая, что в целом у меня его осталось мало, я начал наводить порядок в своем архиве. Он и без того содержался в порядке, но кое-что нужно дополнить комментариями и отделить важное от второстепенного, чтобы тем, кто станет изучать мои бумаги, было бы легче работать. Пусть главной трудностью их станет разбор моего почерка. Почерк, к сожалению, становится все хуже и хуже, но я стараюсь писать разборчиво. Сейчас бы мне была бы кстати помощь толкового ассистента, но такого невозможно найти. Это должен быть человек, хорошо разбирающийся в физике, а у таких людей найдутся более важные дела, чем помогать мне разбирать бумаги. Кроме того, это должен быть человек, которому я могу полностью доверять. Это очень важно, поскольку к моему архиву уже не раз проявлялся нежелательный интерес. Меня спасла привычка копировать самое важное и хранить архив в разных местах частями. Ко мне приставлены охранники, которых я стараюсь не замечать, но я не могу поручиться, что в мое отсутствие кто-то из них не роется в моих бумагах. Наивные люди! Если бы мне дали помощников и отнеслись бы к моему архиву с должным уважением, я был бы счастлив передать его еще при жизни тем, к кому он попадет после моей смерти. Но странное дело – когда я завожу разговор о чем-то важном, от меня отмахиваются словно от назойливой мухи. «В наше время это не представляет интереса, мистер Тесла!» «Это неверная теория, мистер Тесла!». «Это неосуществимо, мистер Тесла!» От меня отмахиваются, но в то же время проявляют тайный интерес к моим записям. Как можно объяснить такой парадокс? Или меня подозревают в обмане? Но какой смысл мне, тем более стоящему на пороге смерти, скрывать свои идеи? Это же означает унести их с собой в могилу, а я этого совсем не хочу. Вся жизнь моя была подтверждением того, что я работаю не для себя, а для людей, на благо всего человечества. Будь оно иначе, я и поступал бы иначе, и жил бы сейчас в огромном собственном особняке, окруженный толпой слуг, а не в отеле, где за меня временами приходится платить моему племяннику. Недоверие угнетает меня, потому что я по своей натуре человек искренний и прямодушный. Получается так, будто меня одновременно считают и ученым, который способен сделать нечто стоящее, и прожектером-утопистом. Во время вчерашней беседы с Джоном это двойственное отношение тоже проявилось.

С озона разговор перешел к эфиру. Я повторил то, что говорю обычно – эксперимент Майкельсона и Морли[173] был ошибочным, так же как и все «доказательства» Эйнштейна. У Джона это вызвало улыбку. Я начал горячиться и сказал ему, что если бы физики не пошли бы на поводу у Эйнштейна и если бы мне в свое время дали бы денег на проект, о котором Джон знает, то нынешняя война закончилась бы в сентябре 1939 года, на следующий день после того, как немцы вторглись в Польшу. Ультиматум, 24 часа на размышление и в случае неприятия немецкая армия была бы обезглавлена несколькими направленными ударами. Я уверен, что хватило бы и одного-единственного удара – по центру Берлина, где сосредоточены все административные учреждения Гитлера. Война, которая длится уже третий год (и, по мнению сведущих людей, будет длиться еще столько же, если Соединенные Штаты и Британия не начнут в этом году теснить немцев с запада), закончилась бы за сутки! Скольких жертв можно было бы избежать! В ответ на мой упрек Джон сказал, что в мечтах все войны заканчиваются быстро, а на деле все совсем не так. Я вспылил и (уже не в первый раз) дал ему свои расчеты по отраженным волнам[174] и попросил найти в них хотя бы одну ошибку. «Вас не впечатляют данные по экспериментам, которые я проводил на модели, так давайте же построим полноценную установку», – предложил я. Такая установка обойдется правительству в цену одного «Дракона»[175]. Один самолет против возможности покончить с Гитлером и микадо за один час – двумя ударами! Во время недавних экспериментов Вэн превратил в груду металла два «Дракона» и четыре «Балтимора»[176]. Неужели эксперименты по перемещениям в пространстве важнее военным, чем эксперименты по поражению врага в любой точке земного шара при помощи волн? Причем – с весьма незначительными затратами энергии. Это же невероятно выгодно! Как говорят американцы: «Сотня прибыли на вложенный цент». Вдобавок, без людских жертв и потерь в технике! Но один проект получил одобрение и неограниченное финансирование, а от другого постоянно отмахиваются. Парадокс? С точки зрения логики – да, парадокс. Но вот с точки зрения бизнеса никакого парадокса нет. Объясню почему.

Первое. Еще во время работы у Эдисона я обратил внимание на его стремление доводить до конца любые проекты и делать это как можно быстрее. Даже если в ходе работы над созданием какого-либо устройства выяснялось, что в таком виде оно никуда не годится и лучше пойти другим путем (с большей затратой времени), Эдисон требовал дать ему результат как можно скорее. А затем полученное устройство многократно усовершенствовалось. То есть, вместо того чтобы сделать работу один раз как следует, ее делали как придется, лишь бы скорее, а потом переделывали несколько раз. При этом тратилось больше времени, усилий и денег. Казалось бы, Эдисон поступал нелогично. Я так и думал, до тех пор, пока мне не объяснили, в чем дело. 90 % работ Эдисона финансировалось со стороны. Заказчики большей частью ничего не понимали в электротехнике. Они знали, что это выгодное вложение и больше ничего знать не желали. Они не могли понять тонкостей, им нужен был только результат. Чем скорее будет результат, тем прочнее деловая репутация Эдисона и всей его компании. Деловая, подчеркиваю, а не личностная. Здесь, в Соединенных Штатах, деловая репутация важнее всего. Если сам Морган-старший отказался от финансирования моей «Мировой системы», то, стало быть, все мои теории и эксперименты, касающиеся передачи энергии без проводов и т. п., не стоят и выеденного яйца! Морган в тысячи раз богаче Теслы, значит, он во всем разбирается лучше Теслы, в том числе и в физике. Чушь! Но этой чушью руководствуются люди в правительстве, которые принимают важнейшие решения. Отказ Моргана сформировал отношение к моему проекту на многие годы вперед. И как я не старался, изменить этого отношения я не смог. Джон из вежливости полистал бумаги, которые я ему дал, но по лицу его было видно, что он сейчас думает о Моргане и неудаче с «Мировой системой». Тот же принцип, стало быть – все это глупости, не заслуживающие доверия. Я вспомнил фокус, который однажды показал мне профессор Холл. Он загипнотизировал меня, внушив, что вода в стакане горячая, хотя на самом деле она была холодной. Я взялся за стакан и тут же отдернул руку – так было горячо. Вот таким же образом Морган загипнотизировал американцев, внушил им, что идеи Теслы не заслуживают внимания. Кроме непонимания сути моего изобретения, у Моргана был еще один веский мотив для того, чтобы действовать против меня. Он (как и все остальные магнаты тоже) испугался, что обеспечение человечества легкодоступной и недорогой энергией снизит его доходы. Напрасно я пытался объяснить ему и другим, что мое изобретение откроет перед ними новые перспективы. Мой любимый пример – железная дорога. Да, появление железных дорог разорило дилижансные конторы, но ведь железнодорожные акции приносят гораздо большую прибыль! Странно, что финансисты не понимают очевидного – чем цепляться за отмирающее дело, нужно поскорее вложиться в новое. Смотреть надо вперед, а не назад. Я очень много думаю о «Мировой системе», вспоминаю башню, вспоминаю, с каким энтузиазмом я принялся за это дело и т. д. Понимаю, что эти воспоминания только травят мне душу и отвлекают от дела, но ничего не могу с собой поделать.

Второе. Я прекрасно понимаю, что многие чины из военного руководства получают отчисления от военной промышленности. Им выгоднее, чтобы производилось как можно больше оружия, обмундирования и т. д. Им выгоднее, чтобы война длилась как можно дольше. Моя установка лишит их прибылей. К сожалению, для большинства людей личная выгода важнее патриотизма.

Есть и третье обстоятельство. Непонятное не есть невозможное. Многое из того, что я предлагал, поначалу казалось невозможным. Эдисон утверждал, что переменный ток не имеет перспектив, а Вестингауз поставил сто долларов против одного на то, что я не смогу создать силовую установку, которая свободно уместится в обычной шляпе. Видимо, и в Советском Союзе к моим идеям относятся недоверчиво. Вот уже двадцать лет, как я время от времени делюсь с советскими учеными своими идеями. Началось все еще с Общества технической помощи Советской России, которого давно уже нет. Меня благодарили за мои предложения, заверяли, что они будут детально изучены и в свое время я получу ответ, но пока что ничего конкретного мне не ответили. Возможно, дело и не в недоверии, а в том, что Советскому Союзу приходится постоянно преодолевать различные трудности, главной из которых стала нынешняя война, и до моих проектов просто не доходят руки. Возможно, я сильно задел высшее руководство страны тем, что в свое время выразил сомнение по поводу ленинского плана электрификации[177]. Тогда действительно казалось невозможным, что в разрушенной войнами стране за 10 лет будут построены 30 мощных гидроэлектростанций. Позже я признал, что ошибался и просил Сквирского[178] передать лично Сталину мое письмо с извинениями. Он взял письмо и уверил меня, что все в порядке. «План был настолько фантастическим, что даже Герберт Уэллс[179] в него не поверил», – пошутил Сквирский. Мне до сих пор стыдно за это свое недоверие. Всякий раз, когда кто-то проявляет недоверие по поводу моих идей, я вспоминаю о ленинском плане электрификации.

Оружие, о котором я сейчас пишу, – это высший итог (высший итог) моих разработок, начатых более четверти века назад. Идея у меня была простая и по сути дела она была не моей лично – войны на земном шаре можно прекратить лишь в том случае, если у всех государств будет надежное оружие невероятной мощи, превращающее войну из состязания в заведомое самоубийство. Промежуточным итогом была пушка, которая могла стрелять сверхмощным электрическим зарядом. Сложнее всего было добиться скорости частиц, практически равной скорости света. Мне удалось это сделать. Не на деле, а на бумаге, но я всесторонне проверил правильность моей идеи и точность расчетов. Однако старая пушка была не столь эффективной. Радиус ее действия был относительно небольшим, а энергии она требовала очень много[180]. В нынешнем же виде энергии нужно гораздо меньше, а радиусом действия стал весь земной шар. Не хочу повторять здесь то, что я пишу в рабочих тетрадях, потому что эти записи веду для фиксации событий, помыслов и чувств, а не в научных целях. Но я оставлю будущим поколениям то, что не было понято моими современниками – мои идеи, которые пока еще имеют ярлык «фантастических». Жаль, что их осуществят много позже, но лучше уж поздно, чем никогда.

Насмешка судьбы видится мне в том, что два самых важных дела моей жизни помимо пользы могут нанести человечеству вред. Переменный ток используют для электрического стула, а беспроводную передачу энергии можно использовать как мощное оружие.

«Все же подумайте о моем предложении, – сказал я Джону на прощание. – Один самолет против возможности закончить войну через два-три месяца». Вообще-то, при поддержке Военного министерства, установку можно создать за полтора месяца, но горький опыт строительства башни побуждает меня называть сроки с запасом, ибо всегда что-то случается и задержки неизбежны. Но даже три месяца – это очень хорошая возможность.

«Возможно, война закончится раньше, – ответил Джон. – Англичане с нашей помощью готовят грандиозные бомбардировки Германии, после которых Гитлер будет вынужден капитулировать»[181]. По этой фразе я понял, что Джон чувствует себя неловко. В глубине души он мог разделять мои мысли или хотя бы не противиться моему предложению, но в то же время он понимает, что его боссы не захотят реализовывать мою идею. Я принял решение передать копию расчетов по отраженным волнам в советское консульство. Меня там знают и к документам отнесутся как подобает. Состояние моего здоровья таково, что я могу позволить себе лишь недолгие прогулки по городу, но, возможно, кто-то из советских физиков смог бы приехать в Нью-Йорк для встречи со мной? Личное общение очень важно в тех случаях, когда идеи кажутся «невероятными» или «фантастическими». В 1935 году ко мне приезжал генерал Синявский[182], но при всем моем уважении к этому человеку, он был больше боссом в области связи, а не инженером-электротехником. Синявский мог оценить мои идеи лишь в общих чертах и не мог «заразиться» ими, поскольку для этого ему недоставало знаний. А в таких случаях очень важно «заразиться», поверить в осуществимость и перспективу. Так, например, как когда-то поверил в переменный ток Вестингауз.

Мой племянник Сава имеет идею устроить мою встречу с нашим королем Петром[183]. Наивный Сава надеется на то, что это привлечет ко мне внимание высоких чинов из правительства. Я получу лабораторию, возможность делать то, что считаю нужным, и т. п. Ничего этого не будет, я знаю. Разве придаст мне веса встреча с восемнадцатилетним изгнанником? Другое дело, что я должен встретиться с ним для того, чтобы выразить свое восхищение его мужеством. Всякий, кто осмелился бросить вызов Гитлеру, достоин восхищения[184].

Быть старым не страшно. Ждать близкого конца не страшно. Страшно уходить непонятым. Такое впечатление, будто прожил жизнь зря. Я прошу тех, кто будет читать это, отнестись к моему научному архиву внимательно и непредвзято. Прошу не считать меня старым выжившим из ума чудаком. Чудакам не доверяют руководство такими проектами, как «Радуга». Я очень надеюсь (и почти верю в то), что в будущем я буду оценен по достоинству. Дело не столько в оценке (зачем покойнику слава?), сколько в том, чтобы мои изобретения не пропали бы зря, чтобы они принесли людям пользу. Это единственное, чего я хочу.

 

Июня 1942 года

Приведение архива в порядок заняло много времени. Я понимал, что каждый новый день в моем возрасте – дар Божий и потому отложил на месяц все остальные дела. Только во время прогулок думал о том, как можно улучшить систему двусторонней полицейской радиосвязи[185]. Помимо удовольствия от этого дела может быть и практическая польза. За усовершенствование существующей системы обещана премия в 15 000 долларов. Кроме того, в случае успеха я мог бы зарегистрировать несколько патентов. Жизнь вынуждает быть меркантильным. Не хочется зависеть от племянника, хочется иметь денег немного больше, чем нужно (почему немного? – много!), чтобы помогать соотечественникам. Всем нужна помощь – и тем, кто сражается, и тем, кто терпит лишения на чужбине. Что за несчастный «век прогресса», принесший человечеству уже две великие войны!

Как обычно, я стремлюсь сделать больше того, чем требуется. Устойчивая связь с хорошей слышимостью – это мелочь. Сначала я подумал о том, как удобно было бы объединить полицейскую радиосвязь с городской телефонной системой. А теперь уже думаю о том, чтобы сделать телефон беспроводным. «Провод» – это слово, которое я не выношу. Я готов мириться только с теми проводами, которые находятся внутри устройств. Все остальные мне хочется уничтожить. Идеальный мир в моем понимании – это мир без голода, войн и проводов!

Сегодня Видовдан[186] и я не могу думать ни о чем другом, кроме моей родины. Мой покойный брат мечтал о том, чтобы похитить у турок голову царя Лазаря и вернуть ее в Раваницу[187]. Я млел от восторга, когда он делился со мной своими планами. Мой бедный брат! Он умер юношей и теперь я на 71 год старше его. Я часто вспоминаю моих родных. Очень радуюсь, когда вижу моего дорогого племянника. Он – надежда и продолжатель нашего рода, пускай и под другой фамилией. Внезапно подумал о том, что если бы смог прожить жизнь заново, то непременно бы женился и наплодил бы много детей. С возрастом изменяется вкус одиночества, оно из сладкого становится горьким и с каждым годом горчит все сильнее и сильнее. Наверное, мне надо было учиться делить время между работой и семьей, а не отдаваться целиком работе. Надо было брать пример с отца. Он никогда не сидел без дела, если не служил в церкви, то ходил по домам прихожан – утешал, советовал, собирал деньги для кого-то из нуждающихся. Кто хочет помогать людям, тот никогда не останется без дела. Но мой вечно занятый отец находил время и для нас, детей. Каждый вечер, перед сном, он разговаривал с нами, спрашивал, как прошел день, рассказывал что-нибудь. Рассказы его всегда были поучительными, но не скучными. Если бы у меня были дети, то, возможно, один из них захотел бы пойти по моим стопам. Нет, «захотел» это не то слово. Изобретательство – это не профессия, которую выбирают. Это огонь, который жжет изнутри и побуждает думать, творить. Так вот, если бы Бог наградил бы меня сыном или дочерью, одержимыми жаждой изобретать, то я бы покинул этот мир со спокойным сердцем, зная, что у меня есть наследник, продолжатель дела моей жизни. Сава – хороший парень, но он политик, а не изобретатель. Я оставлю ему основную часть моего архива, но сам он, к сожалению, не сможет в нем разобраться. Но хотя бы проследит за тем, чтобы мой архив сохранился в целости, и после войны передаст его в Белградский университет. Я чувствую, что сам до конца войны вряд ли доживу. Если вдруг не произойдет какого-нибудь чуда, то война продлится еще как минимум два года. Это подсказывает мне разум, а не интуиция. Глупо бы было полагаться на интуицию в таких делах. Я не стратег и никогда им не был, но я здравомыслящий человек, который получает достаточно информации, для того чтобы составить правильное мнение. Два года как минимум, если не все три.

Итак, основную часть моего архива я оставлю моему племяннику Саве.

Все копии, которые должны быть переданы по назначению, переданы.

Кроме того, я скопировал вкратце самое важное (в том числе и из незавершенного) и оставил эти записи в сейфе отеля «Клинтон»[188] для одной особы, с родителями которой меня связывала искренняя дружба[189]. Кроме копий, там лежит оригинал статьи, которую я написал позавчера, но решил не отдавать для публикации. Никто ее не опубликует, а попытка только послужит поводом для новых слухов о моем безумии. В статье я подробно анализирую свою ошибку 40-летней давности. Тогда мне казалось, что я принимаю сигналы с Марса, но на самом деле это были сигналы с очень далеких планет, находящихся за пределами нашей Солнечной системы. Сигналы отражались[190] от Марса, а не были посланы с него! Мне надо было сделать другое открытие спустя несколько лет, чтобы понять, что я ошибался насчет Марса. При определенных условиях при отражении сигнал многократно усиливается. Я использую этот принцип в своих изобретениях. Это выгодно и удобно. Именно из-за этой ошибки у меня не получилось установить контакт с теми, кто посылает нам сигналы. Расчеты следовало вести иначе – направить волны так, чтобы они отразились от Марса под тем же углом! Без точного знания координат планеты, посылающей сигналы, вполне можно обойтись, немного изменяя угол отражения. Я описал все подробно. Также я вложил в коробку письмо с просьбой хранить все, что в ней находится, вечно, до той поры, пока мои идеи не будут востребованы. Я представляю, как будет изучаться мой архив после моей смерти. «Важное» отделят от «неважного», которое положат куда-нибудь в архив. И дай Бог, чтобы через сколько-то лет это «неважное» не сожгли бы, чтобы освободить место для новых документов. Лучше будет подстраховаться. Для особы, которой я решил довериться, моя воля священна. Коробка с моими записями будет передаваться в ее семье из поколения в поколение до тех пор, пока все мои идеи не будут поняты и оценены.

Я бы не смог управиться с архивом так скоро, если бы не помощь моего дорогого друга Джона О'Нила[191], который благодаря тройной удаче сильно мне помог. Тройная удача состоит в том, что Джону хорошо знаком мой почерк, а также в том, что он оказался в нужный момент в Нью-Йорке и был свободен от других дел (так, во всяком случае, он сказал). Я благодарил Джона на словах, но считаю нужным написать о нем здесь, чтобы потомки знали, благодаря чьим стараниям мой архив дошел до них в полном виде[192].

Теперь на моем столе две тетради. В одну я пишу сейчас, а другая предназначена для научных мыслей, которые, как я надеюсь, посетят меня в будущем. Пока жизнь не закончилась, она продолжается. Я надеюсь, что оставшихся дней мне хватит на то, чтобы сделать еще что-то ценное для человечества. Хотя бы успеть обдумать до конца идею беспроводного телефона и сделать общие расчеты. Пусть это станет моим прощальным подарком человечеству.

 

Июля 1942 года

Обо мне вдруг вспомнили журналисты. Подозреваю, что причиной тому стал мой грядущий день рождения. На это раз все было довольно пристойно. Пришла скромная застенчивая, совершенно не похожая на журналистку, девушка из «The New York Times» в сопровождении фотографа. Когда я попросил ее снять и убрать в сумочку серьги с жемчугом, он удивилась. Я в свою очередь тоже удивился тому, что она явилась ко мне, совершенно не ознакомившись с моими привычками. Пришлось рассказать, почему я не выношу жемчуга. Когда тебе вот-вот исполнится 86 можно поведать миру о прегрешениях молодости.

У сербов принято собирать дочерям приданое, начиная с их рождения. Гости приходят поздравлять родителей с рождением дочери, и каждый дарит что-то новорожденной «на счастье». В то время, когда я вел беспутную жизнь игрока, я опустился до того, что украл жемчужные серьги и брошь из приданого моей дорогой сестры Марицы и проиграл их в карты. «Украл», возможно, чересчур сильно сказано, поскольку в тот момент, когда я брал серьги из шкатулки, я был уверен в том, что вечером верну их обратно в целости и сохранности. То была обычная (и глупая) уверенность игрока, которому давно не везло. Тебе не везет день, другой, неделю, и ты говоришь себе: «Это не может длиться бесконечно, уж сегодня-то мне точно повезет!» Ты играешь на последнее и проигрываешь, потому что деньги идут к деньгам и в игре везет только тем, кто играет ради развлечения, тем, для кого проигрыш не представляет проблемы. Уверен, что если бы кто-то из Морганов играл бы в рулетку или карты, то ему бы неизменно сопутствовала удача. Удача у богача понятие не случайное, а закономерное. Играй, удваивая ставку при каждом проигрыше, и рано или поздно ты останешься в выигрыше. Все дело в том, чтобы тебе хватило денег на постоянное удвоение ставок. Но я играл на последнее, и мне не везло. Если бы сейчас я смог бы вернуться в прошлое и встретиться с самим собой, молодым и глупым, то надавал бы ему (то есть себе) оплеух и каждую сопровождал бы словом «Опомнись!». Но это только мечты, а реальность такова, что я украл самые дорогие из украшений моей покойной сестры и проиграл их. Да, это были самые дорогие украшения у дочери небогатого священника, и родной брат оставил ее без них! Хуже всего, что я не чувствовал тогда всей низости своего поступка. Я оправдывался тем, что надеялся на удачу, а она, негодница, отвернулась от меня. Позже я раскаялся и несколько раз просил у сестры прощения. Она сразу же сказала, что не держит на меня зла, но я все повторял: «Прости меня, прости». И всякий раз, когда сестра благодарила меня за посланные ей деньги, я отвечал, что это я должен быть ей благодарен за то, что она дает мне возможность искупить мою вину перед ней. Дело не в том, сколько стоили серьги с брошью, а в том, что я злоупотребил доверием моих родных. Мать и сестра простили меня, все свидетели моего прегрешения умерли, но стыд гложет меня и по сей день.

Журналистке явно не понравился мой рассказ. Она хотела услышать что-то другое. Ушла она недовольная, по лицу ее можно было догадаться, что никакой статьи обо мне она не напишет[193]. Я ее понимаю. Ей хотелось, чтобы я наговорил какой-нибудь чуши, которая «была бы интересна нашим читателям». Но разве чушь может быть интересной? Впрочем, может. Иногда я удивляюсь так называемым «сенсационным» новостям. Чушь! Глупость! Но люди пережевывают их по многу дней, и чем глупее новость, тем дольше ее обсуждают. Я прожил 86 лет, но часто я чувствую себя гостем с другой планеты. Совершенно не понимаю людей. Не понимаю, как так можно жить.

Сейчас мне уже стыдно за свою откровенность. Не в том смысле, что я хотел бы скрыть свой проступок, а в том, что я напрасно надеялся быть понятым. Глупое чувство – открываешь людям душу и натыкаешься на непонимание. Впрочем, чего еще можно ожидать сербу в Соединенных Штатах? Всю свою жизнь здесь я только и делаю, что натыкаюсь на непонимание. Трудно жить в мире, где слова «честь» и «достоинство» заменены словом «доллар». Я прожил в Соединенных Штатах большую часть жизни, но так и не смог стать своим в этой стране. Я не отрицаю и не принижаю ее величия, я всего лишь констатирую, что эта совсем не та страна, в которой мне хотелось бы жить. Поздно что-то менять в жизни, которая подходит к концу, но я всего лишь констатирую факт и вспоминаю недобрым словом Бэтчелора, вынудившего меня предпочесть России Соединенные Штаты. В своей жизни я совершил две непоправимые ошибки – избрал одиночество и приехал в Соединенные Штаты. Изменить ничего нельзя, но признать ошибки никогда не поздно.

Вскоре мне исполнится 86 лет. Мой образ жизни, вызывавший так много насмешек, дает свои плоды – я пережил большинство своих современников. Человеческое тело (без души) есть ни что иное, как механизм, который требует к себе бережного отношения и благодарит за него долгой службой. Вегетарианство (но с допущением молока, которое я считаю самым полезным продуктом), отказ от чая, кофе и табака, умеренность в еде, ежедневные прогулки на свежем воздухе – вот мой «секрет», который позволил мне одолеть время. Когда я говорю «одолеть время», то нисколько не иронизирую. Я не из рода долгожителей. Отец мой дожил до 60 лет, мать – до 70, сестра Марица до 80, а я пережил их всех только благодаря правильному отношению к своему организму. Грустно оставаться одному, пережив всех своих близких.

 

Июля 1942 года

В книге моей жизни перевернута очередная страница. Я стал на год старше. Поздравляя меня, мой племянник сказал, что на 90-летие надеется преподнести мне особый подарок. Он всячески пытался меня заинтриговать, говоря, что не откроет мне эту тайну, но я все же заставил его ее открыть. Мой племянник решил подарить мне дом в Белграде и даже предпринял кое-какие шаги для того, чтобы собрать на это дело деньги. Я отругал его за то, что он торопит события, а от этого, как известно, добра ждать не приходится. Югославия[194] еще оккупирована Гитлером. О каком доме в Белграде можно вести речь и тем более пытаться собирать на него деньги. Чего доброго, люди сочтут меня аферистом. Только этого мне не хватало. Да и будь у меня дом в Белграде, я бы не сумел до него добраться. Состояние моего здоровья таково, что я не могу отойти более чем на 200 шагов от отеля. 200 шагов туда, 200 обратно – вот и вся моя нынешняя прогулка. Кормлю уже не своих голубей, там, где привык это делать, а первых встречных[195]. Удовольствия получаю столько же. Что может быть лучше, чем накормить бедных славных птичек. Главное в том, чтобы делать добро – делать его бескорыстно. Впрочем, здесь я кривлю душой. У меня есть корысть – когда голуби благодарят меня своим воркованием, я испытываю невероятное наслаждение. Так что неизвестно, кто кому делает большее благо – я птицам или они мне.

«Если ты и впрямь хочешь сделать мне приятное, то сделай в Белграде после войны мой музей, – сказал я племяннику. – Перевези туда мой архив и сделай так, чтобы любой желающий мог бы с ним ознакомиться и почерпнуть что-то интересное для себя. Музей Теслы должен быть хранилищем его идей, а не его ботинок и шляп!» Впрочем, с ботинками и шляпами ничего не выйдет – у меня очень мало личных вещей. На музей их точно не хватит. Помню, как после краха «Мировой системы» журналисты удивлялись тому, что у меня нет и гроша за душой. Они, наивные, считали меня миллионером, который строит «воздушные замки» (так они называли мою башню). А я оказался «нищим» и этим очень всех удивил. В Соединенных Штатах привыкли к изобретателям-миллионерам вроде Эдисона и Вестингауза. То, что среди их патентов 50 % купленных и 40 % украденных, никого не интересует. Да, с точки зрения американцев, я нищий, и нищим умру. Вряд ли уже успею разбогатеть. Но это меня совершенно не волнует. Меня никогда не интересовало, что думают обо мне окружающие. Важно, что думаю я сам.

 

Сентября 1942 года

Наши воины снова показали, кто хозяин на родной земле[196]. Отрадно было узнать об этом. Мне больно от того, что мои соотечественники не могут объединиться для борьбы с общим врагом. Нельзя придавать значения каким-то небольшим противоречиям[197], когда родина оккупирована врагом.

На конференции в Москве Черчилль отложил открытие западного фронта[198] в Европе на следующий год. Типично британская позиция – выждать время, а потом захватить лучший кусок. Только на этот раз у Черчилля ничего не выйдет. Советский Союз давно доказал миру, чего он стоит, и докажет это еще раз. Гарриман[199] на конференции держался в тени, что явилось отражением политики Соединенных Штатов. Порой мне приходит в голову мысль о том, в чем больше заинтересовано американское правительство – в том, чтобы победить проклятую Ось[200], или же в том, чтобы максимально ослабить Советский Союз. Проклятая лицемерная дипломатия! Неужели не ясно, что чем скорее весь мир навалится на Гитлера с его союзниками, тем скорее они будут уничтожены. Мои соотечественники в невероятно тяжелых условиях воюют с врагом, а Черчилль откладывает помощь русским на следующий год. Политикам легко оперировать месяцами и даже годами. Они не задумываются о том, сколько людей гибнет на войне каждую минуту.

Теперь я радуюсь тому, что правительство Соединенных Штатов проигнорировало мои предложения, касающиеся нового оружия. Чего доброго, оно было бы обращено не против Гитлера, а против Советского Союза. Гитлер всего лишь конкурент в борьбе за мировое господство, а Советский Союз – нечто гораздо большее. Это другой мир, страна, которая своим существованием доказывает, что человеческое бытие может быть устроено совершенно иным образом. Уже по тому, как здесь относятся к коммунистам, можно судить о том, насколько опасными их считают. Не хотел писать об этом, но все же напишу. По причине моих контактов с советскими гражданами со мной трижды беседовали представители Бюро[201]. Ничего особенного они сделать мне не могли, но все равно это общение оставляло неприятный осадок. Мне, свободному гражданину страны, которая считает себя оплотом свободы, приходилось объяснять посторонним людям вещи, совершенно не нуждавшиеся в объяснении. Со мной разговаривали как со шпионом. В третий раз я не выдержал, послал их к чертям и прямо в их присутствии позвонил Вэну с просьбой оградить мою нервную систему от ненужных испытаний. Тогда я еще руководил проектом, и потому Вэн был заинтересован в том, чтобы я жил в покое. Всем, кто хорошо меня знает, известно, что любое сильное волнение может вызвать у меня приступ болезни.

Продолжаю работать над улучшением радиосвязи. Очень хочется сделать нашим воинам подарок к Рождеству. Надеюсь, что смогу передать им не менее 10 000[202].

 

Октября 1942 года

Возраст выкинул со мной неожиданную шутку – вдруг появилась дрожь в руках. На постоянно ухудшающееся в последнее время зрение я старался не обращать внимания, поскольку при ярком освещении мог без особых проблем писать и читать. Но дрожь в руках невероятно мне досаждает. Писать теперь тяжело, приходится долго выводить каждую букву, а это невероятно раздражает. Такое впечатление, будто я ребенок, который учится писать. Я долго не брался за записи, надеясь, что дрожь пройдет, но она не проходит, а усиливается. Доктор сказал, что от нее нет средств. Удивительно, насколько беспомощна медицина в ХХ веке. Самолеты летают через океаны, а старческую дрожь нечем лечить.

 

1 января 1943 года. Нью-Йорк. Отель «Нью-Йоркер»[203]

Перечитав написанное, я понял, что не сделал и пятой части того, что собирался сделать. Я хотел рассказать о себе и свой жизни так, чтобы у читателей моих записок создалось бы обо мне полное и правдивое представление. Правдивости мне во многом удалось достичь, а вот полноты – нет. Я о многом не успел рассказать. Теперь я понимаю, что с самого начала сделал одну ошибку. Мне следовало писать воспоминания точно так же, как я привык работать – разбить мою жизнь на периоды, создать четкий график и строго придерживаться хронологии. Я же вместо этого писал когда захочется и о чем захочется. Болезнь надолго выбила меня из равновесия, а после, вместо того чтобы наверстывать упущенное, я попал под влияние своей мнительности. В сущности, я очень мнительный человек. Большинство моих привычек, это ритуалы, которым я должен неукоснительно следовать, чтобы чувствовать себя комфортно.

Пишу с перерывами. Руки дрожат еще пуще прежнего. Хорошо хоть, что дрожь уже не вызывает раздражения. Что толку раздражаться по поводу неизбежного? Но появилась другая проблема – судорога то и дело сводит пальцы. Ничего, я сделаю столько перерывов, сколько будет нужно, чтобы написать все, что хочу. Последнее слово не должно обрываться.

Силы покидают меня. Я чувствую, что мне осталось жить совсем немного. Речь идет о нескольких днях. Мне хотелось бы написать о многом, но я напишу о самом важном, о том, над чем я работал в последнее время.

Еще в 1916 году мой покойный соотечественник Михаил Пупин[204] «заразил» меня идеей о возможности влияния на погоду. Будучи фанатиком авиации[205] он постоянно изыскивал все новые и новые возможности ее применения. «Что есть погода? – однажды сказал он мне. – Всего лишь перемещение масс воздуха и паров воды. Этим должно быть несложно управлять сверху». К тому времени я был хорошо знаком со свойствами озона, а за три года до этого два француза[206] открыли существование озоновой оболочки в атмосфере Земли. Пупин думал о том, чтобы вызывать дожди в нужном месте при помощи распыления в облаках каких-то веществ. Он был не только хорошим физиком, но и хорошим химиком. Много раз я консультировался у него по вопросам химии. Другая идея Пупина – если будет возможно создавать облака на большой территории, то таким образом можно уменьшить отдачу тепла и повысить температуру в этом месте. Пупин мечтал научиться управлять погодой, для того чтобы разбогатеть. Можно представить, насколько сильно управление погодой заинтересовало бы фермеров и военных. Пупин всегда страстно мечтал о богатстве, и я его понимаю. Он родился в бедной крестьянской семье. Приехав в Соединенные Штаты, он более четырех лет таскал грузы и копал землю, пока не поступил в колледж. Слово «богатство» для Пупина (как и для большинства американцев) было синонимом слова «успех».

Некоторое время я думал об управлении погодой, но не очень старательно, потому что тогда меня больше занимали мои турбины и некоторые другие изобретения, такие, например, как индикаторы скорости и частоты вращения. Но я люблю иметь «в запасе» несколько проблем, которые можно обдумать во время отдыха. Как обычно, я пошел дальше тех условий, что поставил мой друг. Создавать облака менее продуктивно, чем воздействовать на озоновую оболочку. Озон способен поглощать невидимую часть солнечного излучения, препятствуя попаданию на Землю чрезмерного тепла. Несложно разрушить оболочку при помощи волн определенной частоты, вся сложность в том, чтобы подняться на 15 миль над поверхностью Земли. Самолеты пока еще не могут летать столь высоко. В свое время я решил отложить решение этой задачи до тех пор, пока самолеты не станут летать на нужной высоте. Но, после того как я стал «безработным»[207], мне нужно было занять свой ум какой-то большой, значимой и не требующей экспериментов проблемой. Такой проблемой, которую можно решать в уме. Я снова задумался об искусственном изменении климата и нашел решение, которое много лет было у меня перед глазами, но я его не замечал. Яблоко должно было упасть на голову Ньютона, чтобы тот задумался о всемирном тяготении. Я же должен был вспомнить в нужный момент о своей разрушенной башне, чтобы понять очевидное. Самолеты не нужны! Влиять на атмосферу на любом уровне можно при помощи мощных антенн, если сфокусировать в нужной точке два, три или более лучей. Великие изобретения (а я без ложной скромности считаю свою «Мировую систему» таковым) всегда универсальны. Моя система позволяет не только передавать энергию и радиосигналы по всей Земле, но и влиять на ее климат. Нет ничего невозможного в том, чтобы покрыть Антарктиду и все пустыни на Земле цветущими садами. Разница лишь в том, что для передачи энергии по всей поверхности земного шара нужно 30 башен, а для влияния на погоду всей планеты достаточно 10 или 12, размещенных поровну в двух противоположных (абсолютной точности не требуется) точках земного шара. Я успел закончить основные расчеты и постарался записать их вместе с пояснениями как можно разборчивее. Они находятся в отдельной тетради, на которой написано «Мой последний дар человечеству»[208]. Это действительно последний дар, больше я уже ничего сделать не успею.

В последние дни я не думаю о проблемах. Я вспоминаю свою жизнь, перебираю ее день за днем и оцениваю прожитое заново. Прав ли я был, принимая то или иное решение? Как бы я поступил, доведись мне прожить жизнь заново? Прошлое невозможно изменить, но почему бы не помечтать о несбыточном? Если бы я мог прожить жизнь заново, то никогда бы не сделал четырех поступков.

Первое. Я никогда бы не позволил себе предаваться азартным играм.

Второе. После окончания Высшей технической школы (а я бы закончил ее, если бы был благоразумен) я уехал бы не в Соединенные Штаты, а в Россию. Все в свое время подталкивало меня к этому решению, но проклятый Бэтчелор уговорил меня ехать к Эдисону. Он убеждал меня столь горячо, что я поверил ему и долго думал о нем с признательностью, как о моем «благодетеле». Но когда Эдисон обманул меня, Бэтчелор был на его стороне. Много позже я узнал, что Эдисон платил своим сотрудникам за то, что они привлекали в его компанию талантливых изобретателей. Не знаю, сколько получил за мою голову Бэтчелор, но знаю, что Эдвард Джонсон[209] получил пять тысяч долларов за то, что уговорил Фрэнка Спрэйга[210] оставить военную службу ради работы у Эдисона.

Третье. Я всегда предпочитал работать в одиночку и это было моей ошибкой. Работая над проблемой пространственных перемещений, я убедился в том, сколь продуктивной может быть коллективная работа, если она организована правильным образом. К сожалению, моим первым подлинным опытом коллективной работы стал Питсбург, где все мои указания и просьбы саботировались инженерами Вестингауза. После Питсбурга я окончательно укрепился в мысли о том, что могу продуктивно работать только в одиночку, ибо те, кто должен мне помогать, на самом деле мне мешает. Теперь я признаю, что это было неверное решение. «Нельзя по Бронксу судить о Нью-Йорке», – говорят ньюйоркцы, и они абсолютно правы. Мне ли, отдавшему всю свою жизнь науке, не знать о том, что по частностям нельзя судить о целом? Современное развитие всех наук таково, что требует коллективной работы. Если эти мои слова послужат кому-то предостережением, то я буду рад.

Четвертое. Я не выбрал бы безбрачия и не стал бы отказываться от тех радостей, которые дает человеку семья. Я слишком поздно это понял, когда радовался каждой встрече с племянником. Слишком поздно.

Меня не раз упрекали в том, что я ошибаюсь. Речь шла о разных вещах, начиная с эфира[211] и «Мировой системы» и заканчивая моими двигателями, которые могли поместиться в шляпе. В какой-то момент стало модным говорить, что «Тесла ошибается». Легче сказать, что я ошибаюсь, чем признать, что не хватает знаний и возможностей для того, чтобы понять меня. Хочется надеяться, что в будущем меня все же поймут.

Никто не знает, станет ли то, что мы считаем концом, концом в полном смысле этого слова. Мне хочется верить в то, что слова «конец» не существует. Скоро я смогу убедиться в этом. Напоследок хочу сказать следующее. Мне так и не удалось (к сожалению) дать полный ответ на вопрос: «Кем был Никола Тесла?» Но краткий ответ я дать могу: «Никола Тесла был счастливым человеком!» Покидая этот мир, я оглядываюсь назад и говорю себе: «Да, что-то, пусть и немногое, мне удалось оставить после себя». Я счастлив от того, что смог что-то дать людям. Значит, жизнь моя была не напрасной.

 

На этом записи в последней тетради заканчиваются. 7 января 1943 года, в православное Рождество, Никола Тесла скончался в номере 3327 отеля «Нью-Йоркер». Причиной смерти великого ученого и изобретателя стал тромбоз коронарных артерий. Рядом с телом Теслы лежала книга Вука Караджича[212] «Сербские народные песни». Изобретатель и писатель Хьюго Гернсбек снял с Теслы посмертную маску, Отпевание Теслы состоялось 12 января 1943 года в нью-йоркском соборе Святого Иоанна Богослова. В тот же день Тесла был похоронен на кладбище Фернклифф, близ Нью-Йорка. 26 марта 1943 года по инициативе племянника Теслы Савы Косановича, останки Теслы были эксгумированы и кремированы. Сава рассказывал, что о кремации его просил сам Тесла, но перед отпеванием возникла проблема – священник отказался проводить обряд отпевания в том случае, если тело покойного будет кремировано. Ныне урна с прахом Николы Теслы хранится в его музее в Белграде.

 

⇐ Предыдущая123456789Следующая ⇒

Поделиться: