Глава 13. То, что нам не по плечу

 

Человек должен знать свои пределы.

Клинт Иствуд в фильме «Высшая сила»

 

Большинство из нас знакомы с идеей, что некоторые из человеческих бед случаются из-за несовпадения предмета наших страстей в эволюционной истории и целей, которые мы ставим перед собой сегодня. Люди объедаются, упреждая голод, который им не грозит, вступают в опасные связи, зачиная нежеланных детей, и подстегивают организм в ответ на стрессоры, от которых не могут убежать.

То, что верно для эмоций, может быть верно и для интеллекта. Какие-то вещи вызывают затруднения, потому что наши когнитивные способности развивались для того, чтобы решать одни задачи, а сегодня мы пытаемся использовать их для решения совершенно других. Это явно видно на примере обработки первичной информации. Люди не пытаются умножать в уме шестизначные числа или запоминать телефонные номера всех, кого встречают, потому что знают, что их ум не приспособлен для такой работы. Но это не так очевидно, когда речь идет о способах осмысления мира. Разум обеспечивает нам контакт с теми аспектами реальности (предметами, животными, людьми), с которыми наши предки имели дело на протяжении миллионов лет. Но когда наука и технологии открывают новые, неведомые миры, наши интуитивные представления оказываются в тупике.

Что это за интуитивные представления? Многие когнитивные ученые считают, что человеческое мышление не осуществляется единственным многоцелевым компьютером в голове. Мир — неоднороден, и у нас есть различные виды интуиции и логики, каждый из которых соответствует той или иной стороне реальности. Эти пути познания именовались системами, модулями, установками, способностями, органами мышления, множественным интеллектом, машинами формирования рассуждений1. Они возникают на раннем этапе жизни, есть у каждого нормального человека и, по-видимому, функционируют в частично обособленных узлах связи в мозге. Они вводятся в действие различными комбинациями генов или же появляются, когда ткани мозга самоорганизуются в ответ на разные паттерны сенсорного ввода и на различные требующие решения задачи. Но, скорее всего, они развиваются под воздействием некоторой комбинации этих сил.

Наши мыслительные способности представляют собой не просто широкие области знаний, анализируемые с помощью подходящих инструментов. Каждая способность основана на внутреннем чутье, подходящем для понимания мира, в котором мы эволюционировали. Хотя когнитивные ученые и не согласны с греевской анатомией[40] разума, вот предварительный, но обоснованный список когнитивных способностей и интуитивных представлений, на которые они опираются:

• Интуитивная физика. Мы используем ее, чтобы проследить траектории объектов, которые падают, подпрыгивают, гнутся. Базовое интуитивное представление здесь — концепция объекта, который занимает определенное место, существует в непрерывном диапазоне времени и подчиняется законам движения и взаимодействия сил. Это не законы Ньютона, но что-то близкое к средневековой идее движущей силы, «энергии», которая заставляет объекты двигаться и постепенно рассеивается2.

• Интуитивная версия биологии или естественной истории, необходимая для понимания живого мира. Соответствующее интуитивное представление говорит, что живые объекты хранят в себе некую скрытую суть, определяющую их форму и возможности и управляющую их развитием и телесными функциями3.

• Интуитивная механика, которую мы используем, чтобы делать инструменты и другие вещи. Ее интуитивное представление состоит в том, что инструмент — это предмет, имеющий свое назначение, объект, созданный человеком для достижения цели4.

• Интуитивная психология. Ею мы пользуемся для понимания других людей. В ее основе лежит интуитивное представление о том, что люди не объекты и не машины, но движимы невидимой сущностью, которую мы зовем разумом или душой. Разум содержит убеждения и желания и непосредственно определяет поведение.

• Чувство пространства, которое мы используем, чтобы ориентироваться в мире и следить за передвижением объектов. Оно основано на «навигаторе», который обновляет координаты местоположения тела в процессе его движения, и сети ментальных карт. Каждая карта соотносится со своей системой координат — глаза, голова, тело, привлекающие внимание объекты и области окружающего мира5.

• Чувство числа, с помощью которого мы осмысливаем количества и объемы. Оно основано на способности замечать точное количество небольшого числа объектов (один, два и три) и давать приблизительную оценку большим числам6.

• Чувство вероятности, помогающее рассуждать о вероятности неопределенных событий. Оно основано на способности отслеживать относительную частоту — долю событий определенного типа, которые привели к тому или же иному результату7.

• Интуитивная экономика, которую мы используем в процессе обмена товарами и услугами. Она основана на концепции взаимного обмена, в котором одна сторона обеспечивает другой некую выгоду и имеет право на равную услугу в ответ.

• Умственная база данных и логика, которая нужна нам, чтобы предлагать новые идеи и выводить новые идеи из старых. Она основана на суждениях о том, что есть что, что где находится, кто, что, кому, когда, где и зачем сделал. Суждения связаны в сеть, охватывающую весь разум, и могут комбинироваться с помощью логических и причинных операторов, таких как И, ИЛИ, НЕ, ВСЕ, НЕКОТОРЫЕ, НЕОБХОДИМО, ВЕРОЯТНО и ПРИЧИНА8.

• Язык, который мы используем, чтобы делиться идеями, сформулированными нашей умственной логикой. Он основан на мысленном словаре, хранящемся в памяти, и на мысленной грамматике — правилах комбинирования. Правила организуют согласные и гласные в слова, слова — в составные слова и фразы, а фразы — в предложения таким образом, что значение этих комбинаций может быть выведено из значения частей и способов, которыми те соединены9.

 

Есть в разуме и компоненты, про которые трудно сказать, где заканчивается мысль и начинается чувство. Это касается системы оценки уровня опасности, действующей в паре с эмоцией, называемой «страх»; системы оценки вероятности заражения, связанной с эмоцией, называемой «отвращение»; и нравственного чувства, настолько сложного, что оно заслуживает отдельной главы.

Эти способы познания и интуитивные представления соответствуют образу жизни небольшой группы неграмотных, не имеющих государственности людей, пользующихся дарами земли, выживающих благодаря своей смекалке и рассчитывающих только на то, что имеют при себе. Наши предки отказались от этого образа жизни в пользу оседлости всего несколько тысячелетий назад, слишком недавно, чтобы эволюция успела что-то сделать с нашим мозгом. Особенно заметно отсутствие способностей, подходящих для ошеломляющего нового понимания мира, отточенного наукой и технологией. Для многих областей знаний мозг не смог развить специализированных механизмов, мозг и геном не демонстрируют ни намека на специализацию, и люди не обнаруживают спонтанного интуитивного понимания их ни в колыбели, ни после. Это относится к современной физике, космологии, генетике, эволюции, нейронаукам, эмбриологии, экономике и математике.

Дело не в том, что мы должны ходить в школу или читать книги, чтобы понять эти предметы. Просто у нас нет психических инструментов, позволяющих ухватить их смысл интуитивно. Мы опираемся на аналогии, чтобы использовать старые умственные способности, или наскоро изобретаем новые ментальные приспособления, связывающие вместе обрывки и кусочки других способностей. Наше понимание этих наук будет, скорее всего, неравномерным, неглубоким и зараженным примитивными интуитивными представлениями. И это может существенно влиять на дебаты в пограничных областях, в которых наука и технологии вступают в контакт с жизнью людей. Суть этой главы в том, что вместе с моральными, эмпирическими и политическими факторами, которые обсуждаются в этих дебатах, мы должны учитывать и когнитивный фактор: способ, которым наш мозг естественным образом ставит вопросы. Наши когнитивные особенности — недостающий фрагмент многих головоломок, включая образование, биоэтику, безопасность пищи, экономику и сам разум.

 

* * *

 

Очевидно, что место, где мы прежде всего мы сталкиваемся с интуитивными способами мышления, — это школа. Любая теория образования должна быть основана на теории человеческой природы, а в XX веке это был, как правило, «чистый лист» или «благородный дикарь».

Традиционное образование по большей части опирается на «чистый лист»: дети приходят в школу пустыми, их там наполняют знаниями, а потом они воспроизводят их на экзаменах. (Критики традиционного образования называют это «ссудно-сберегательной» моделью.) Теория «чистого листа» лежит и в основе общепринятых представлений о том, что ранние школьные годы — это зона возможностей, период, когда социальные ценности формируются на всю жизнь. Поэтому уже в младших классах детям внушают «правильное» отношение к окружающей среде, полу, сексуальности и этническому многообразию.

Прогрессивные же образовательные практики, в свою очередь, основаны на «благородном дикаре». Как писал А. Нилл в своей оказавшей значительное влияние книге «Саммерхилл» (Summerhill), «ребенок изначально умен и практичен. Если оставить его в покое, без всякого давления со стороны взрослого, он будет развиваться до тех пределов, до которых вообще способен развиваться»10. Нилл и другие прогрессивные теоретики 1960-х и 1970-х убеждали, что школы должны отказаться от экзаменов, классов, расписания и даже книг. Хотя так далеко зашли не многие, это движение оставило свой след в образовательных методиках. В технике обучения чтению под названием «Язык как целое» (Whole Language), детям не говорят, какому звуку соответствует та или иная буква, а погружают их в обогащенную книгами среду, рассчитывая, что навыки чтения будут развиваться спонтанно11. Метод преподавания математики, известный как конструктивизм, предлагает не мучить детей арифметическими таблицами, а поощряет их открывать математические правила самостоятельно, решая задачи в группах12. Когда знания учеников оцениваются объективно, становится ясно, что оба метода не оправдывают себя, но их защитники воротят нос от стандартизированных тестов.

Понимание разума как сложной системы, сформированной эволюцией, не согласуется с подобными взглядами. Когнитивные ученые Сьюзан Кэри, Говард Гарднер и Дэвид Гири в своих работах представили альтернативный подход13. Образование — это не записи на чистой табличке и не предоставление возможности способностям ребенка расцветать без всякого вмешательства. Скорее, образование — это технология, которая пытается компенсировать то, в чем человеческий мозг изначально неуспешен. Детям не нужно посещать школу, чтобы научиться ходить, говорить, узнавать объекты или запоминать индивидуальные особенности своих друзей, хотя эти задачи намного сложнее, чем чтение, сложение или зазубривание исторических дат. Дети должны ходить в школу, чтобы обучаться письму, арифметике и наукам, потому что эти области знаний и умений были изобретены слишком недавно для того, чтобы навыки овладения ими эволюционировали на уровне вида.

Ребенок не пустой сосуд и не универсальный ученик, он обладает набором инструментов мышления и научения определенными способами, и мы должны грамотно использовать эти инструменты в решении задач, для которых они не были предназначены. Чтобы добиться этой цели, нужно не просто наполнять детские головы новыми знаниями и умениями, но исправлять или блокировать старые. Невозможно научить детей ньютоновской физике, пока они не перестанут воспринимать физику на основе интуитивного обращения с предметами14. Они не могут научиться современной биологии, пока не отучатся от интуитивной биологии, описывающей мир в терминах жизненной субстанции. И они не могут понять эволюцию, пока будут пользоваться интуитивной механикой, которая приписывает дизайн намерениям дизайнера15.

Учеба требует от учеников осознания и развития навыков, обычно спрятанных в «черных ящиках» бессознательного. Например, когда дети учатся читать, необходимо научить их разделять непрерывный речевой поток на гласные и согласные звуки еще до того, как они смогут связать их с загогулинами на странице16. Эффективное образование приспосабливает старые способности к новым требованиям. Язык можно поставить на службу математике, например когда мы вспоминаем мантру «пятью пять — двадцать пять», выполняя вычисления17. Логику грамматики можно использовать, чтобы уловить смысл больших чисел: грамматическая структура выражения четыре тысячи триста пятьдесят семь в английском языке подобна грамматической структуре перечисления: шапка, пальто и варежки. Когда ученик анализирует фразу, описывающую число, он пользуется мыслительной операцией обобщения, подобной математической операции сложения18. Пространственное мышление служит для понимания математических отношений: графики превращают данные и равенства в геометрические формы19. Интуитивная механика помогает осваивать анатомию и психологию (органы понимаются как устройства с присущими им функциями), а интуитивная физика подкрепляет изучение химии и биологии (объекты, включая живые, сделаны из крошечных, прыгучих, липких деталей)20.

Гири приходит к следующему выводу: то, чему мы учим детей, неестественно для когнитивных процессов, и поэтому овладение знаниями не всегда может быть легким и приятным вопреки часто повторяемому девизу «учение с развлечением». Дети хотят заводить друзей, повышать свой статус в группе, оттачивать моторные навыки и исследовать материальный мир, но вовсе не обязательно желают применять собственные когнитивные способности к неестественным задачам вроде формальной математики. Семья, референтная группа и культура, которая высоко ценит школьные достижения, — вот что необходимо, чтобы ребенок стремился прикладывать значительные усилия для овладения знаниями, отдача от которых станет заметна только по прошествии многих лет21.

 

* * *

 

Одна из наиболее удивительных способностей мозга — интуитивная психология, или «теория разума». Мы не считаем других людей заводными игрушками, а полагаем, что ими движет разум: нематериальная сущность, которую мы не можем увидеть или потрогать, но которая так же реальна, как тела и объекты. Теория разума не только позволяет нам прогнозировать поведение людей, исходя из их убеждений и желаний, она связана со способностью к сопереживанию и с нашим представлением о жизни и смерти. Разница между мертвым телом и живым в том, что мертвое тело больше не содержит жизненной силы, которую мы называем разумом. Наша теория разума — источник понятия души. «Дух в машине» имеет глубокие корни в самом нашем образе мышления о людях.

Вера в душу, в свою очередь, переплетается с нашими нравственными убеждениями. Суть морали — в признании того, что и у других людей есть свои потребности, как у Шекспира в монологе Ричарда II: «Как вы, ем хлеб я, немощам подвержен, ищу друзей», и значит, у них тоже есть право на жизнь, свободу и преследование собственных интересов. Но кто эти «другие»? Нам нужен разграничительный принцип, позволяющий бесчувственно относиться к камням или растениям, но заставляющий обращаться с людьми как с «личностями», обладающими неотъемлемыми правами. Кажется, что в противном случае мы встанем на скользкий путь и докатимся до уничтожения неудобных для нас людей или до нелепых размышлений о ценности отдельной жизни. И по словам папы Иоанна Павла II, принцип, что каждый человек бесконечно ценен в силу обладания душой, кажется, способен провести эту границу.

До недавнего времени интуитивная концепция души служила нам неплохо. Считалось, что живые люди обладают душой, которая появляется в момент зачатия и оставляет тело после смерти. Животные, растения, неодушевленные объекты не имеют души вовсе. Но, как показывает наука, то, что мы зовем душой, — локус сознания, мышления и воли — состоит из процессов обработки информации в мозге, органе, подчиняющемся законам биологии. У отдельного человека это появляется постепенно, путем дифференциации тканей, развивающихся из одной-единственной клетки. У вида в целом это был постепенный процесс, по мере того как мозг более простых животных изменялся под действием сил эволюции. И хотя наша концепция души не противоречила естественным феноменам — женщина либо беременна, либо нет, человек либо жив, либо мертв, — биомедицинские исследования сегодня демонстрируют нам случаи, когда все не так очевидно. Это не просто научные курьезы, они неразрывно связаны с острыми вопросами контрацепции, абортов, убийства младенцев, прав животных, клонирования, эвтаназии и исследований человеческих эмбрионов — особенно тех, для которых необходимы стволовые клетки.

Перед лицом таких сложных решений весьма соблазнительно требовать от биологии определения или подтверждения важных границ, например, той, за которой «начинается жизнь». Но это требование только подчеркивает противоречие между двумя несопоставимыми способами постижения жизни и разума. Интуитивную и нравственно полезную концепцию нематериальной души просто невозможно примирить с научной концепцией мозговой активности, появляющейся постепенно как в онтогенезе, так и в филогенезе. Неважно, где мы попытаемся провести границу между жизнью и нежизнью или между разумом и неразумностью, все равно найдется неоднозначный случай, который поставит наше нравственное чувство в тупик.

Можно считать, что событие, подобно громовому раскату возвещающее о явлении души в мир, — это зачатие. В этот момент определен геном нового человека и уже есть нечто реально существующее, чему предстоит стать уникальной личностью. Католическая церковь и некоторые другие христианские конфессии считают зачатие моментом одухотворения и начала жизни (что, конечно, делает аборт убийством). Но подобно тому, как микроскоп обнаруживает, что кажущаяся абсолютно ровной поверхность на самом деле шероховатая, так и исследования процесса размножения человека показывают, что «момент зачатия» — это вообще не момент. Иногда сквозь внешнюю мембрану яйцеклетки проникает несколько сперматозоидов сразу, и яйцеклетке требуется время, чтобы произвести дополнительные хромосомы. Что здесь душа и где она находится в это время? Даже когда яйцеклетка имеет дело с единственным сперматозоидом, его гены не соединяются с генами яйцеклетки в течение дня или даже дольше, и требуется еще день или около того, чтобы новый геном начал контролировать клетку. Так что «момент» зачатия на самом деле промежуток длительностью от 24 до 48 часов22. Да и оплодотворенное яйцо вовсе не обязательно станет ребенком. От двух третьих до трех четвертых их так и не прикрепляется к стенкам матки и спонтанно абортируется, некоторые из-за генетических дефектов, другие по неясным причинам.

Кто-то все же может сказать, что, в какой бы момент этой интерлюдии ни сформировался новый геном, его и можно считать моментом появления уникальных характеристик новой личности. По этой логике, душа может быть идентифицирована с геномом. Но в течение нескольких следующих дней, когда клетки эмбриона начинают делиться, они могут разделиться на несколько эмбрионов, которые разовьются в идентичных двойняшек, тройняшек и т. д. И что, идентичные близнецы делят и душу? Неужели известные сестры Дион обладали лишь одной пятой души каждая? Если нет, откуда взялись остальные четыре? На самом деле любая клетка в развивающемся эмбрионе при определенных манипуляциях способна стать новым эмбрионом, из которого вырастет ребенок. Может, в многоклеточном эмбрионе каждая клетка обладает душой, но куда деваются лишние души, когда эмбрион теряет эту способность? И не только один эмбрион способен дать начало двум жизням, но и два эмбриона могут стать одним человеком. Иногда две оплодотворенные яйцеклетки, которые обычно становятся неидентичными близнецами, сливаются в один эмбрион, из которого вырастает человек — генетическая химера: одни его клетки содержат один геном, а другие — другой. Может быть, в этом теле живут две души?

Если уж на то пошло, если клонирование человека когда-нибудь станет возможно (и, кажется, технических препятствий этому нет), каждая клетка его тела будет обладать этой уникальной способностью, свойственной, предположительно, только эмбриону, а именно — развиться в человеческое существо. Да, гены в клетке, взятой со щеки, могут стать человеком только после неестественного вмешательства, но это верно и в отношении искусственного оплодотворения. Однако никто не отрицает, что дети, зачатые в пробирке, обладают душой.

Идею, что одухотворение происходит в момент оплодотворения, не только трудно примирить с биологией, она к тому же не имеет того морального превосходства, которое ей приписывается. Она подразумевает, что мы должны привлекать к ответственности за убийство лиц, использующих внутриматочные контрацептивы и таблетки для посткоитальной контрацепции, потому что они мешают оплодотворенному яйцу прикрепиться к стенке матки. Она предполагает, что мы должны отказаться от медицинских обследований при лечении рака и сердечных заболеваний, чтобы не спровоцировать самопроизвольные выкидыши огромного числа микроскопических оплодотворенных клеток. Из этой идеи следует, что надо срочно искать суррогатных матерей для огромного количества эмбрионов, хранящихся в холодильниках перинатальных центров после процедуры искусственного оплодотворения. Она делает незаконными научные исследования, посвященные зачатию и раннему эмбриональному развитию, которые могут снизить количество случаев бесплодия, врожденных дефектов и детского рака, и исследования стволовых клеток, которые могут помочь нам найти лекарство от болезней Альцгеймера, Паркинсона, диабета и травм спинного мозга. И это звучит как насмешка над основным принципом интуитивной морали: другие люди стоят того, чтобы принимать их в расчет, потому что они способны чувствовать — любить, думать, планировать, наслаждаться и страдать, — а для всего этого необходима функционирующая нервная система.

Огромные моральные издержки приравнивания зародыша к личности и умственная эквилибристика, которая требуется, чтобы отстаивать это убеждение перед лицом достижений современной биологии, могут иногда приводить к мучительному пересмотру самых глубоких убеждений. В 2001 году Оррин Хэтч, сенатор от штата Юта, после знакомства с исследованиями в области репродукции и размышлений о своей мормонской вере прекратил многолетнее сотрудничество с движением против абортов и высказался в поддержку изучения стволовых клеток. «Я прислушался к своему внутреннему голосу, — сказал он. — Я просто не могу приравнять ребенка, живущего в матке, чье сердце бьется, а пальчики шевелятся, к эмбриону в холодильнике»23.

Вера, что в теле обитает душа, не просто навязана нам религией, она встроена в человеческую психологию и всплывает всегда, когда люди не воспринимают открытий биологии. Реакция общества на клонирование — живой тому пример. Одни боятся, что клонирование явит нам возможность стать бессмертными, другие — что оно произведет на свет армию послушных зомби или что клоны станут источником органов для пересадки по требованию. В фильме с Арнольдом Шварценеггером «Шестой день» клонов называют заготовками, их ДНК определяет только их физическую форму, но не разум; разум они обретают, только когда в них загружают данные нервной системы оригинала. Когда в 1997 году была клонирована овечка Долли, журнал Spiegel поместил на обложку изображение процессии, состоящей из множества копий Клаудии Шиффер, Гитлера и Эйнштейна, как будто вместе с ДНК можно скопировать и личность супермодели, фашистского диктатора или научного гения.

На самом деле клоны — это просто идентичные близнецы, рожденные в разное время. Будь у Эйнштейна брат-близнец, он не был бы зомби и не смог бы продолжить поток сознания Эйнштейна, если бы пережил его; он не отдал бы свои органы без борьбы и, вероятно, не был бы Эйнштейном (поскольку интеллект лишь отчасти наследуется). То же самое было бы верно и для человека, клонированного из клетки Эйнштейна. Дикие заблуждения насчет клонирования — порождение упрямой веры в то, что в теле обитает душа. Люди, испытывающие страх перед армией зомби, «заготовками» и фермами по выращиванию запасных органов, считают, что клонирование — это копирование тела без души. Другие, приходящие в ужас при мысли о фаустовских попытках обрести бессмертие или перед возможностью воскрешения Гитлера, представляют себе клонирование как копирование тела вместе с душой. Эта же концепция заставляет некоторых родителей мечтать о клонировании умершего ребенка, как будто это может вернуть их дитя к жизни. На самом же деле клон не только будет расти в мире, отличном от того, в котором рос его умерший брат или сестра, но и ткани его мозга будут отличаться и выпавший на его долю чувственный опыт будет другим.

Открытие, что «личность», как мы ее понимаем, возникает в развивающемся мозге постепенно, заставляет нас переформулировать проблемы биоэтики. Было бы очень удобно, если бы биологи определили момент, в который мозг уже полностью собран и, наконец, включен, но мозг работает не так. Нервная система появляется у эмбриона в виде простой трубки, которая затем разделяется на головной и спинной мозг. Мозг начинает функционировать еще в утробе, но продолжает формировать новые связи в детстве и даже в юности. Требование, выдвигаемое религиозными и светскими этиками — чтобы мы определили «критерии личности», — предполагает, что этот рубеж в развитии мозга может быть найден. Но любые заявления об обнаружении такой границы приводят к моральному абсурду.

Если мы будем считать границей появления личности момент рождения, мы должны быть готовы разрешить аборты за минуту до рождения, несмотря на то что разницы между плодом на последних сроках и новорожденным практически нет. Кажется, что логичнее говорить о жизнеспособности плода. Но жизнеспособность — это континуум, зависящий от состояния современных биомедицинских технологий и от риска нарушений, на который родители готовы пойти. И это вызовет очевидное возражение: если позволительно абортировать 24-недельный плод, то почему нельзя сделать это с плодом, которому 24 недели и один день? А если можно, то почему нельзя в 24 недели и два дня, и три дня и т. д. вплоть до момента рождения? С другой стороны, если нельзя абортировать плод за день до рождения, то как насчет аборта за два, три, четыре дня до рождения и т. д. до самого зачатия?

Мы сталкиваемся с той же проблемой, только с противоположной стороны, когда размышляем об эвтаназии и волеизъявлении относительно конца жизни. Человек не развеивается, подобно облачку дыма, он страдает в процессе постепенного и неравномерного отказа различных частей тела и мозга. Между живым и мертвым лежит множество видов и уровней существования, и с развитием технологий это будет все более очевидно.

Эта же проблема встает перед нами в трудных вопросах борьбы за права животных. Активисты, признающие право на жизнь за любым чувствующим существом, должны считать, что человек, съевший гамбургер, — соучастник убийства, а дезинсектор, избавляющий дом от крыс, виновен в геноциде. Они должны бороться за запрещение медицинских исследований, которые принесут в жертву нескольких мышей, чтобы спасти миллионы детей от болезненной смерти (так как никто не согласился бы пожертвовать несколькими людьми для таких экспериментов, а согласно этой логике, мыши обладают теми же правами). С другой стороны, те, кто не согласен, что у животных есть права, те, кто считает, что личность — исключительная прерогатива представителей вида Homo sapiens, — просто видовые ксенофобы, мыслящие не более широко, чем ксенофобы расовые, которые ценят жизни белых больше, чем жизни черных. В конце концов, другие млекопитающие тоже борются за жизнь, испытывают удовольствие и преодолевают боль, страх и стресс, когда их благополучию угрожает опасность. Человекообразные приматы разделяют наши высшие удовольствия любознательности и любви к ближним и наши глубочайшие печали вроде одиночества, скуки и горя. Почему эти интересы у нашего вида нужно уважать, а у других видов — нет?

Некоторые философы-этики пытаются провести границу по этому ненадежному ландшафту, ставя знак равенства между личностью и когнитивными способностями, свойственными человеку. К ним относят способность размышлять о себе как о постоянном локусе сознания, строить планы и мечтать о будущем, бояться смерти и выражать желание жить24. На первый взгляд граница заманчивая, потому что она помещает людей с одной стороны, а животных и человеческие эмбрионы — с другой. Но из этого следует, что нет ничего плохого в убийстве нежеланных новорожденных, выживших из ума стариков и умственно неполноценных, не удовлетворяющих квалификационным требованиям. Практически никто не согласится принять критерий с подобными следствиями.

Эти сложные вопросы не имеют решения, потому что возникают из-за фундаментальной несоизмеримости нашей интуитивной психологии с ее концепцией личности или души по принципу «все или ничего» с грубыми биологическими фактами, которые говорят нам, что мозг человека эволюционировал постепенно, развивается постепенно и умирать может тоже постепенно. А это значит, что такие нравственные ребусы, как аборт, эвтаназия и права животных, никогда окончательно не разрешатся так, чтобы удовлетворить нашим интуитивным представлениям. Это не значит, что ни одна стратегия не годится и что все эти вопросы нужно оставить на совести личных предпочтений, политических сил или религиозных догм. Как подчеркивает биоэтик Ричард Грин, это значит, что мы должны переосмыслить проблему: нужно не искать границу в природе, а выбрать границу, которая в каждой подобной дилемме будет наилучшим компромиссом между добром и злом25. В каждом случае мы должны принимать решение, которое практически осуществимо, принесет максимум счастья и сведет к минимуму нынешние и будущие страдания. Многие из наших сегодняшних стратегий уже представляют собой компромиссы такого же рода: исследования на животных разрешены, но с ограничениями; плод на последних сроках беременности по закону не обладает правами человека, но абортировать его можно, только если это совершенно необходимо для сохранения жизни и здоровья женщины. Грин замечает, что сдвиг от поиска границы к ее выбору — это концептуальная революция, сравнимая по значимости с открытиями Коперника. И старые концептуальные представления, которые сводятся к попыткам определить, в какое мгновение «дух» вселяется «в машину», научно несостоятельны и не должны руководить социальной политикой XXI века.

Традиционный аргумент против прагматических, конкретных в каждом случае решений — то, что они толкают нас на скользкий путь. Если мы допускаем аборты, скоро мы разрешим убийство младенцев, если мы разрешаем исследования стволовых клеток, мы откроем дверь в «дивный новый мир»[41] людей, выращиваемых государством в инкубаторах. Но я думаю, что здесь сама природа человеческого мышления уводит нас от этой дилеммы, а не сталкивает с нею. Опасность есть, когда понятийные категории имеют жесткие границы, когда ответ может быть только «да» или «нет», а иначе, мол, вообще все дозволено. Но человеческие понятия устроены не так. Как мы видели, многие житейские представления имеют размытые границы, но мозг различает, где граница размыта, а где ее вовсе нет. «Взрослый» и «ребенок» — расплывчатые категории, и поэтому мы могли бы повысить возраст, с которого можно покупать алкоголь, до 21 года, или понизить возраст, с которого можно голосовать, до 18 лет. Но это не заставило нас встать на опасный путь и довести в конечном счете возраст разрешенного употребления алкоголя до 50 лет или возраст голосования до пяти. Подобные стратегии не соответствуют нашим представлениям о «взрослом» и «ребенке», какими бы размытыми ни были их границы. Точно так же мы можем привести в соответствие с биологической реальностью наши понятия жизни и разума, не рискуя оступиться и упасть.

 

* * *

 

Когда в 1999 году разрушительный ураган поставил миллионы людей в Индии на грань голода, некоторые активисты осудили общества милосердия за поставки в страну питательной зерновой пищи, потому что та содержала генетически модифицированные сорта кукурузы и сои (сорта, которые без всякого вреда едят в США). Эти активисты также протестовали против «золотого риса», генетически модифицированного сорта, тогда как он мог бы предотвратить слепоту у миллионов детей в развивающемся мире и снизить дефицит витамина А еще у четверти миллиарда26. Другие активисты оскверняли исследовательские лаборатории, в которых проверяется безопасность генетически модифицированной еды и выводятся новые сорта растений. Эти люди не допускают даже возможности, что такая еда может быть безопасной.

В 2001 году Европейский союз проанализировал отчет, в котором рассматривался 81 исследовательский проект из числа реализованных в последние 15 лет, и никаких новых рисков для здоровья человека или для окружающей среды со стороны генетически модифицированного зерна не было найдено27. Это не сюрприз для биологов. Генетически модифицированная пища вредна не более, чем «натуральная», потому что по существу ничем от нее не отличается. Практически любое животное или растение, продающееся в магазинах «здоровой еды», было генетически модифицировано в ходе тысячелетий селекционного разведения и гибридизации. Дикий предок моркови — тонкий, белый, горький корешок; у предка кукурузы початок был длиной в дюйм, он легко осыпался и содержал очень мало крошечных, твердых как камень зернышек. Растения — создания эволюции, у них нет желания быть съеденными, и они не лезли из кожи вон, чтобы стать вкусными, полезными и удобными для выращивания и сбора урожая. Напротив — они изо всех сил старались помешать нам съесть их, вырабатывая токсины, раздражающие вещества или химические соединения с горьким вкусом28. Так что никакой особой безопасностью натуральная пища не обладает. «Натуральный» метод селекционного разведения растений, устойчивых к вредителям, только увеличивает концентрацию в растениях их собственного яда; один из сортов натурального картофеля был отозван с рынка, потому что он оказался токсичен для человека29. Точно так же натуральные ароматизаторы — которые один ученый, занимающийся вопросами питания, назвал «ароматизаторами, полученными с использованием устаревших технологий», — часто химически неотличимы от их искусственных аналогов, а если и отличимы, иногда натуральный ароматизатор даже более опасен. Когда «натуральный» ароматизатор миндаля, бензальдегид, добывается из персиковых косточек, он содержит следы цианида; когда он синтезирован искусственным путем, цианида в нем нет30.

Слепой страх перед любой искусственной и генетически модифицированной пищей очевидно иррационален с точки зрения здоровья, к тому же отказ от такой пищи может сделать продукты в целом более дорогими и, значит, менее доступными для бедных. Откуда берутся эти необоснованные опасения? Частично в этом виновата современная школа журналистики, которая бездумно освещает любые исследования, показывающие рост случаев рака у крыс, которых пичкают огромными дозами химикалий. Но частично эти страхи берут начало в нашем интуитивном представлении о живых существах, которое впервые было описано антропологом Джеймсом Фрейзером в 1890 году и недавно исследовано в лабораториях Пола Розина, Сьюзан Гельман, Франка Кейла, Скотта Атрана и других когнитивистов31.

Наша интуитивная биология начинается с понятия невидимой сущности, которая присутствует в живых объектах и определяет их облик и возможности. Такие эссенциалистские представления возникают в раннем детстве и в традиционных культурах доминируют в восприятии животных и растений. Обычно интуитивные знания служат людям исправно. Они, например, позволяют дошкольникам делать умозаключения о том, что детеныши енота, который похож на скунса, будут енотами, что из яблочного зернышка, посаженного в цветочный горшок, вырастет яблоня и что поведение животных определяется его внутренними свойствами, а не внешним видом. Они позволяют людям традиционных культур прийти к выводу, что создания, которые выглядят по-разному (такие, как бабочка и гусеница), могут принадлежать к одному виду, подсказывают им, как готовить настойки и порошки из живых организмов и использовать их в качестве лекарств, ядов или пищевых добавок. Они оберегают людей от отравления, вызванного употреблением в пищу того, что было в контакте с источниками инфекции — экскрементами, больными людьми, испорченным мясом32.

Но интуитивный эссенциализм может приводить и к ошибкам33. Дети верят, что ребенок англоговорящих родителей будет говорить по-английски, даже если вырос во франкоговорящей семье, что у мальчиков будут короткие волосы, а девочки будут носить платья, даже если они воспитываются в семьях без единого представителя своего пола, от которого могли бы перенять эти привычки. Нецивилизованные люди верят в магию сходства, известную как вуду. Они считают, что похожие объекты обладают похожими свойствами и поэтому растолченный рог носорога — отличное лекарство от эректильной дисфункции. И они думают, что части тела животных могут передать свои свойства всему, с чем соединяются, так что, если кто-то ест или носит на себе часть свирепого животного, он сам становится свирепым.

Но и образованным представителям западной культуры нечем особенно гордиться. Розин показал, что и у нас есть заблуждения, подобные вуду. Большинство американцев не прикоснутся не только к простерилизованному таракану, но даже и к пластиковому, и не будут пить сок, которого на долю секунды коснулся таракан34. Даже студенты университетов, принадлежащих к Лиге плюща[42], верят, что ты — это то, что ты ешь. Они полагают, что члены племени, которое охотится на черепах ради мяса и на диких свиней ради щетины, — хорошие пловцы, а члены племени, которое охотится на черепах ради панциря и на диких свиней ради мяса, — стойкие бойцы35. В своей истории биологии Эрнст Майр писал, что многие биологи первоначально отвергали теорию естественного отбора из-за своего убеждения, что биологический вид — это чистый тип, определяемый своей сущностью. Мысль, что виды — это популяции, состоящие из изменчивых особей, и что одни виды могут превратиться в другие в процессе эволюции, просто не умещалась в их головах36.

В этом контексте страх перед генетически модифицированной едой уже не кажется таким странным: это просто обычное интуитивное представление, что у каждого живого организма есть своя сущность. Считается, что натуральная еда содержит чистую сущность растения или животного и несет с собой обновляющую силу природной среды, в которой они росли. Генетически модифицированная пища или пища, содержащая искусственные добавки, считается преднамеренно приправленной посторонними примесями, которые недостойны доверия уже из-за того, что произведены в лабораториях и на фабриках. И даже если противопоставить этому глубоко укоренившемуся способу мышления аргументы, опирающиеся на генетику, биохимию, эволюцию и анализ рисков, они, вероятно, не будут услышаны.

Эссенциалистские представления не единственная причина ошибок при оценке степени опасности. Специалисты, занимающиеся анализами рисков, к своему удивлению, обнаружили, что людские страхи часто совершенно не соответствуют объективным угрозам. Огромное количество людей избегает полетов на самолетах, хотя путешествовать на машине в 11 раз опаснее. Люди боятся нападения акулы, хотя шансы утонуть в собственной ванной в четыре раза выше. Они прибегают к дорогостоящим мерам, чтобы избавиться от хлороформа и трихлорэтилена в питьевой воде, хотя вероятность заработать рак, ежедневно съедая бутерброд с арахисовым маслом, выше в сотни раз (арахис может содержать крайне канцерогенный грибок)37. Некоторые из этих рисков оцениваются неправильно, потому что они активизируют врожденные страхи высоты, замкнутых пространств, хищников и отравлений38. Но даже когда людей знакомят с объективной информацией об опасности, они порой не принимают ее во внимание, потому что наш мозг оценивает вероятности по-своему.

Утверждения вроде «Шансы умереть от отравления ботулотоксином в заданном году равны 0,000001» практически непостижимы. Прежде всего, числа с большим количеством нулей в начале или в конце неподвластны нашему чувству количества. Психолог Пол Словик и его коллеги обнаружили, что людей невозможно переубедить лекциями об опасности, грозящей тем, кто не пользуется ремнем безопасности, если сказать, что на каждые 3,5 млн человеко-поездок приходится одно ДТП со смертельным исходом. Однако, если переформулировать высказывание и сообщить, что для непристегнутого пассажира вероятность погибнуть в аварии в течение жизни равна 1 %, это производит впечатление и люди обещают пристегиваться39.

Данные статистики не воспринимаются еще и потому, что вероятность единичного события, такого как моя гибель в авиакатастрофе (в противоположность частоте событий, касающихся других, например общему проценту пассажиров, погибших в авиакатастрофах) — поистине неразрешимая загадка даже для математиков. Какой смысл мы можем извлечь из того, какие ставки предлагают эксперты-букмекеры на вероятность конкретных событий, например: архиепископ Кентерберийский подтвердит, что второе пришествие наступит в текущем году (1000 к 1), что мистер Брахам из Лутона, Англия, изобретет вечный двигатель (250 к 1) или что Элвис Пресли жив и здоров (1000 к 1)?40 Элвис либо жив, либо нет, тогда что имеется в виду под словами: вероятность того, что он жив, равна 0,001? И что мы должны думать, когда специалисты по авиационной безопасности говорят, что в среднем одно приземление пассажирского самолета снижает ожидаемую продолжительность жизни пассажира на 15 минут? Когда самолет идет на посадку, моя ожидаемая продолжительность жизни или снизится сразу до нуля, или же не снизится вовсе. Некоторые математики говорят, что оценка вероятности единичного события больше похожа на внутреннее чувство уверенности, выраженное по шкале от 0 до 1, чем на значимое математическое количество41.

Разуму проще оценивать вероятности с точки зрения относительной частоты припоминаемых или воображаемых событий42. Поэтому редкие, но запоминающиеся происшествия — крушение самолета, атака акулы, заражение сибирской язвой — могут принимать угрожающие размеры и пугать сильнее, чем привычные и неинтересные события, о которых пишут на последних страницах газет, вроде автокатастроф или падений с лестницы. В результате аналитики рисков говорят одно, а люди слышат совсем другое. В рамках обсуждения места для захоронения радиоактивных отходов эксперт может представить публике дерево отказов (диаграмму всех возможных последствий несрабатывания или аварии системы). Оно демонстрирует все возможные последовательности событий, из-за которых может произойти утечка радиации. Например, эрозии, трещины в скальном основании, случайное бурение или некачественная герметизация могут стать причиной утечки радиоактивных веществ в грунтовые воды. В свою очередь, движение грунтовых вод, вулканическая активность, или столкновение с крупным метеоритом могут стать причиной попадания радиоактивных отходов в биосферу. Каждой цепи событий приписывается вероятность, затем можно оценить общую, суммарную вероятность катастрофы. Тем не менее подобные аргументы людей не переубеждают, они начинают бояться еще больше — они и не представляли себе, сколько рисков, что одно или другое пойдет не так! Они мысленно подсчитывают количество ужасных сценариев, а не суммируют вероятности их осуществления43.

Это не значит, что люди тупы или что «эксперты» должны навязывать им технологии, которые те не хотят. Даже полностью понимая риски, разумные люди могут отказываться от каких-то технологических достижений. Если что-то вызывает внутреннее отвращение, демократия должна позволять людям отвергать это, пусть это и нерационально по некоторым критериям, игнорирующим нашу психологию. Многие люди отказываются от овощей, выращенных на обеззараженных человеческих экскрементах, и избегают лифтов со стеклянным полом не потому, что считают их опасными, а просто сама мысль о таком для них нестерпима. Если они так же реагируют на генетически модифицированную еду или соседство с атомной электростанцией, у них должна быть возможность избежать этого — при условии, что они не попытаются навязать свои предпочтения другим или добиваться своего за их счет.

И даже если технократы представят понятные каждому оценки рисков (что само по себе сомнительное предприятие), они не имеют права диктовать людям, какой уровень риска те должны принимать. Люди могут протестовать против атомной электростанции, риск взрыва реактора которой минимален, не только потому, что переоценивают опасность, но потому, что чувствуют: цена катастрофы — пусть и маловероятной — пугающе высока. И конечно, никакие компромиссы неприемлемы, когда люди понимают, что все риски достанутся им, а все выгоды — богатым и властным.

Тем не менее понимание различий между современной наукой и нашим древним образом мыслей поможет сделать личные и коллективные решения более взвешенными. Ученые и журналисты смогут лучше объяснить новые технологии и развеять самые распространенные заблуждения. Это поможет всем нам в понимании достижений науки и техники: мы будем принимать их или отказываться от них по причинам, которые, по крайней мере, сможем объяснить себе и другим.

 

* * *

 

В книге «Исследование о природе и причинах богатства народов» Адам Смит писал, что есть «в человеческой природе некоторая склонность… к мене, торговле и обмену одного предмета на другой». Обмен товарами и услугами — это человеческая универсалия, которая, возможно, имеет очень давнюю историю. На стоянках древнего человека, жившего десятки тысяч лет назад, симпатичные ракушки и заостренные камни обнаруживаются в местах, отстоящих на сотни миль от места их происхождения, а это подразумевает, что они попали туда по торговым путям44.

Антрополог Алан Фиск изучил литературу по этнографии и обнаружил, что практически все взаимодействия между людьми укладываются в четыре типа, каждый со своей особой психологией45. Первый — общинное распределение: группа людей, например члены одной семьи, пользуется вещами совместно, не отслеживая, кому что принадлежит. Второй — распределение на основе авторитета: доминирующие личности конфискуют у низкоранговых членов сообщества все, что захотят. А два других типа взаимодействия характеризуются обменом.

Наиболее распространенная форма обмена, как назвал ее Фиск, — соблюдение паритета. Два человека в разное время обмениваются идентичными, или по крайней мере очень похожими, или легко сравнимыми товарами и услугами. Обменивающиеся стороны оценивают свои обязательства, используя простые операции сложения и вычитания, и когда выгоды одинаковы, они удовлетворены. Партнеры чувствуют, что обмен вовлекает их в отношения, и часто люди совершают сделки только ради самих этих отношений. Например, на островах Тихого океана подарки циркулируют от вождя к вождю, и первый даритель может неожиданно получить свой подарок обратно. (Многие американцы подозревают, что то же самое происходит с их рождественскими подарками.) Когда кто-то нарушает баланс в отношениях, получая выгоды, но не возвращая их обратно, вторая сторона чувствует себя обманутой и может жестоко отомстить. Паритетный обмен — единственный механизм торговли в большинстве сообществ охотников-собирателей. Фиск отмечает, что в его основе лежит менталитет взаимности «баш на баш», а Леда Космидес и Джон Туби показали, что этот способ мышления вполне характерен и для американцев46. Похоже, это основа нашей интуитивной экономики.

Фиск противопоставляет соблюдение паритета совершенно иной системе, называемой рыночной оценкой, системе рентных платежей, цен, оплаты труда и процентных ставок, лежащей в основе современной экономики. Рыночная оценка основывается на математике умножения, деления, дробей и больших чисел, а также на социальных институтах денег, кредита, письменных договоров и сложного разделения труда. Рыночной оценки нет у охотников-собирателей, и мы знаем, что она не играла никакой роли в нашей эволюционной истории — она основывается на технологиях вроде письма, денег и формальной математики, которые появились относительно недавно. Даже сегодня обмены на основе рыночной оценки могут подразумевать причинно-следственные цепочки, которые невозможно постичь. Сегодня я нажимаю клавиши компьютера, набирая текст этой книги, и рассчитываю, что она обеспечит меня пропитанием на долгие годы — но не потому, что я собираюсь обменивать экземпляры «Чистого листа» на бананы, а в силу сложной сети третьих, четвертых, пятых сторон (издателей, книготорговцев, водителей грузовиков и торговых агентов), от которых я завишу, даже не понимая до конца, чем они занимаются.

Если люди по-разному представляют себе, в какой из этих четырех типов взаимодействия они вступают, результат может варьировать от полного непонимания до крайнего дискомфорта и явного конфликта. Представьте себе гостя, который предлагает хозяину дома заплатить за съеденный им обед, или человека, который обращается к другу в приказном тоне, или подчиненного, позволяющего себе угоститься креветками с тарелки работодателя. Взаимонепонимание, когда один человек рассматривает транзакцию с точки зрения паритета, а другой — с точки зрения рыночной оценки, еще глубже и может быть даже более опасным. Их подходы опираются на абсолютно разные психологии, одна — интуитивная и универсальная, другая — искусственная и выученная, и столкновения между ними — обычное дело в экономической истории.

Экономисты ссылаются на так называемую «физическую ошибку» (physical fallacy): представление, что объект имеет справедливую и постоянную стоимость, хотя на самом деле она определяется тем, сколько покупатель готов заплатить здесь и сейчас47. Это просто разница между менталитетом соблюдения паритета и менталитетом рыночной оценки. Такое заблуждение, скорее всего, не может возникнуть при обмене трех цыплят на один нож, но, когда в качестве посредников при обмене выступают деньги, кредиты и третьи стороны, оно может иметь неприятные последствия. Уверенность, что товар имеет «справедливую цену», подразумевает, что просить за него больше несправедливо, и это приводит к жесткому регулированию ценообразования. Так было в Средние века, при коммунистических режимах и во многих странах третьего мира. Подобные попытки обойти закон спроса и предложения обычно приводят к убыткам, дефициту и черному рынку. Еще одно следствие «физической ошибки» — широко распространенная практика запрета процентов, порожденная внутренним ощущением, что требовать дополнительных денег от того, кто уже вернул ровно столько, сколько взял, — это грабеж. Конечно, единственная причина, по которой люди занимают деньги сейчас, а возвращают позже, состоит в том, что сейчас деньги нужны им сильнее, а значит, стоят больше, чем в момент возврата. Так что, когда государство запрещает давать деньги в рост, те люди, которые способны продуктивно их использовать, не могут их получить и уровень жизни снижается для всех48.

Так же как стоимость чего-либо может меняться со временем, открывая возможности для заимодавцев, перемещающих ценные вещи во времени, она может меняться и в пространстве, создавая нишу для посредников, перемещающих ценные вещи из одного места в другое. Я предпочитаю покупать бананы в магазинчике рядом с домом, а не на складе, расположенном на расстоянии в 100 миль, и я готов заплатить зеленщику большую сумму, чем импортеру, даже если, «избавившись от посредника», я мог бы покупать бананы дешевле. По той же причине импортер продает бананы зеленщику по более низкой цене, чем потребовал бы с меня.

Но так как заимодавцы и посредники не производят никаких материальных объектов, их вклад сложно осознать, и поэтому их часто считают жуликами и паразитами. На протяжении всей истории посредники, часто этнические меньшинства, выбравшие посредничество своей специализацией, постоянно подвергались изоляции и конфискациям, становились жертвами погромов и изгнаний49. Самый известный пример — евреи в Европе, но и китайские экспатриаты, и ливанцы, и армяне, и гуджаратцы и четьяры в Индии подвергались подобным гонениям.

Один экономист в необычной ситуации показал, что такое экономическое заблуждение не зависит от каких-то особых исторических обстоятельств, а легко выводится из человеческой психологии. Он наблюдал этот синдром, когда находился в лагере для военнопленных во время Второй мировой войны. Каждый месяц все пленники получали одинаковые посылки от Красного Креста. Некоторые из заключенных курсировали по лагерю, обменивая шоколад, сигареты и другие товары среди тех пленных, кому одно было нужнее, чем другое, или продавая тем, кто использовал свою норму раньше времени. Посредники получали небольшую выгоду от каждой транзакции, и в результате к ним относились с глубоким отвращением — всеобщая трагедия посреднических меньшинств. Экономист писал: «Их деятельность, их неблагодарная работа по координации продавца и покупателя игнорировалась; доход воспринимался не как плата за труд, а как результат мошенничества. Несмотря на факт, что само его существование есть доказательство обратного, посредника считали лишним»50.

Очевидный способ преодолеть трагические недостатки человеческой интуиции в мире высоких технологий — образование. И это определяет приоритеты образовательной политики: обеспечить учащихся познавательными инструментами, наиболее важными для понимания современного мира и в корне отличными от тех, с которыми они были рождены. Опасные заблуждения, с которыми мы познакомились в этой главе, показывают, как важно преподавать экономику, эволюционную биологию, теорию вероятности и статистику в каждом колледже и институте. К несчастью, большинство курсов практически не изменилось со времен Средневековья, и вряд ли изменится, поскольку никто не хочет стать врагом рода человеческого, который скажет, что учить иностранные языки, или английскую литературу, или тригонометрию, или античную классику не так уж и важно. Но как бы ни был важен учебный предмет, в сутках всего 24 часа, и решение преподавать одну дисциплину идет в ущерб другой. Вопрос не в том, важна ли тригонометрия, а в том, важнее ли она статистики; не в том, должен ли образованный человек знать античную литературу, а в том, что́ образованный человек должен знать в первую очередь — античную литературу или элементарную экономику. В мире, сложность которого постоянно бросает вызов нашим интуитивным представлениям, избегать решения этих вопросов безответственно.

 

* * *

 

«Наша природа — безграничный космос, через который движется разум, никогда не иссякая», — писал поэт Уоллес Стивенс в 1951 году51. Разум безграничен благодаря возможностям комбинаторной системы. Так же как из нескольких нот можно составить любую мелодию, а из нескольких букв — любой письменный текст, несколько идей — личность, место, предмет, причина, изменение, движение, и, или, нет — можно соединить в безграничный космос мыслей52. Способность постичь бесконечное количество новых комбинаций понятий — источник мощи человеческого интеллекта и ключ к нашему успеху как вида. Десятки тысяч лет назад наши предки усвоили новые последовательности действий: как преследовать добычу, как приготовить яд, как лечить недомогания, как сделать сотрудничество безопасным. Сегодня наш разум может представить химическое вещество как комбинацию атомов, план жизни — как комбинацию нуклеотидов ДНК, а отношение между количествами — как комбинацию математических символов. Язык, сам по себе комбинаторная система, позволяет нам делиться этими плодами разума друг с другом.

Комбинаторная мощь человеческого разума может помочь объяснить парадокс, связанный с тем, какое место занимает наш вид на планете. Два столетия назад экономист Томас Мальтус (1766–1834) привлек внимание к двум непреходящим чертам человеческой природы. Одна — что «для существования человека необходима пища». Другая — что «страсть между полами необходима и будет сохраняться в нынешнем виде без изменений». Из этих посылок он вывел свое известное заключение:

 

Рост населения бесконечно больше, чем возможность земли производить средства существования для человека. Если численность населения не контролировать, она растет в геометрической прогрессии. Средства существования увеличиваются только в арифметической прогрессии. Даже поверхностное знание математики покажет превосходство первой силы над второй.

 

Мальтус приходит к безрадостному заключению, что растущее народонаселение будет голодать, а попытки помочь ему приведут только к еще большей нищете, потому что бедные будут рождать детей, в свою очередь обреченных на голод. Современные пессимисты частенько повторяли его аргументы. В 1967 году Уильям и Пол Пэддоки написали книгу «Голод 1975!» (Famine 1975!), а в 1970 году биолог Пол Эрлих, автор книги «Демографическая бомба» (The Population Bomb), предсказал, что 65 млн американцев и 4 млрд жителей других стран умрут от голода в 1980-х. В 1972 году группа крупных интеллектуалов, известных как Римский клуб, предсказала, что либо природные ресурсы пострадают от катастрофического истощения в ближайшие десятилетия, либо мир захлебнется в собственных отходах.

Мальтузианские предсказания 1970-х не подтвердились. Эрлих был не прав и насчет 4 млрд жертв, и насчет истощения ресурсов. В 1980 году он поспорил с экономистом Джулианом Саймоном, что к концу десятилетия запасы пяти стратегически важных металлов будут постоянно уменьшаться и, соответственно, вырастут в цене. Он проиграл пять пари из пяти. Голода и дефицитов не случилось, несмотря на рост населения Земли (сейчас 6 млрд, и рост продолжается) и увеличение количества энергии и ресурсов, потребляемых каждым человеком53. Страшный голод и теперь возможен, но не по причине растущего разрыва между количеством ртов и количеством пищи. Экономист Амартиа Сен показала, что причина голода — это почти всегда какие-то временные обстоятельства или политические и военные перевороты, которые препятствуют доставке продуктов тем, кто в ней нуждается54.

Состояние планеты жизненно важно для нас, и, чтобы направить усилия в нужную сторону, мы должны предельно ясно понимать, где кроется корень наших проблем. Раз за разом несостоятельность мальтузианской теории показывает, что это не лучший способ анализа экологических проблем. При этом логика кажется безупречной. Где же ошибка в рассуждениях?

Основная беда мальтузианских пророчеств в том, что они недооценивают роль технического прогресса в наращивании ресурсов, поддерживающих комфортную жизнь55. В XX веке пищевые ресурсы росли экспоненциально, а не линейно. Фермеры выращивали больший урожай на одном и том же участке земли. Большее количество урожая стало перерабатываться в продукты питания. Грузовики, корабли, самолеты доставляли пищу большему количеству людей прежде, чем она портилась или уничтожалась вредителями. Запасы нефти и полезных ископаемых не снизились, а выросли, так как инженерам удалось найти новые месторождения и придумать новые способы добычи.

Но многие не спешат признать, казалось бы, чудодейственную роль технологий. Поборник технологий слишком напоминает усердного зазывалу на какой-нибудь вульгарной футуристической выставке на международной ярмарке. Возможно, технологии и дали нам временную отсрочку, но их волшебное могущество ограничено. Они не могут отменить законы математики, которые противопоставляют экспоненциальный рост популяции конечным или, в лучшем случае, растущим арифметически ресурсам. Чтобы поверить в то, что круг можно сделать квадратным, нужен оптимизм.

Однако недавно экономист Пол Ромер обратился к комбинаторной природе когнитивной обработки информации, чтобы показать, как можно сделать круг квадратным56. Он начал с замечания, что физическое существование человека ограничено идеями, а не вещами. Люди не нуждаются в угле, медных проводах или в бумаге как таковых; им нужны способы обогрева дома, коммуникации с другими людьми и хранения информации. Эти потребности не обязательно должны быть удовлетворены повышением доступности материальных ресурсов. Их можно удовлетворить, используя новые идеи — рецепты, схемы или методы, — чтобы перераспределить существующие ресурсы и произвести больше нужных нам вещей. Например, нефть, которую долго считали просто веществом, загрязняющим колодцы, стали использовать как источник топлива, заменив сокращающиеся запасы китового жира. Из песка раньше делали стекло, теперь из него делают микрочипы и оптоволокно.

Второй момент, на который обратил внимание Ромер, — то, что идеи, как говорят экономисты, «неконкурентные блага». Конкурентные блага, такие как пища, топливо, инструменты, делаются из материалов и энергии. Если их использует один человек, другие сделать этого уже не могут, что отражено в поговорке «Невозможно и съесть пирог, и сохранить его». А идеи делаются из информации, которую можно размножить практически бесплатно. Рецепт хлеба, чертежи здания, метод выращивания риса, формулу лекарства, полезный научный закон или компьютерную программу можно отдать другим, ничего не потеряв самому. Казалось бы, волшебное распространение неконкурентных благ недавно поставило перед нами новые проблемы, касающиеся интеллектуальной собственности. Мы пытаемся приспособить правовую систему, основанную на владении вещами, к проблеме владения информацией — такой, как музыкальные записи, которые могут легко распространяться через интернет.

Сила неконкурентных товаров, возможно, обнаруживала себя на всем протяжении эволюционной истории человека. Антропологи Джон Туби и Ирвен Девор считают, что миллионы лет назад наши предки заняли «когнитивную нишу» в мировой экосистеме. Развив способность к умственным вычислениям, которые могут моделировать причинно-следственную структуру окружающего мира, гоминиды научились разыгрывать в уме различные сценарии развития событий и придумывать новые способы использования камней, растений и животных. Вероятно, практический интеллект человека эволюционировал вместе с языком (позволяющим делиться знаниями) и социальным интеллектом (позволяющим людям взаимодействовать так, чтобы не быть обманутыми), создав вид, который буквально живет силой идей.

Ромер указывает, что комбинаторный процесс создания новых идей может обойти мальтузианскую логику:

 

Каждое поколение достигает пределов роста, которые конечные ресурсы и нежелательные побочные эффекты развития поставили бы перед ними, если бы не были открыты новые идеи и рецепты. И каждое поколение недооценивает свою способность отыскать новые рецепты и идеи. Мы постоянно ошибаемся в оценке того, сколько еще идей осталось открыть. Загвоздка здесь та же, что и в комбинировании элементов. Возможности не складываются. Они умножаются57.

 

Например, из сотни химических элементов, если соединять их по четыре в десяти различных пропорциях, можно получить 330 млрд вариантов смесей. Если бы ученые создавали их по тысяче в день, потребовался бы миллион лет, чтобы проработать все возможности. Количество способов соединить команды в компьютерную программу или собрать механизм из деталей также поразительно. По крайней мере, в принципе, экспоненциальная сила человеческого разума развивается в соответствии со шкалой роста человеческой популяции, и здесь лежит разгадка парадокса мальтузианской катастрофы, которая так и не произошла. Это, конечно, не дает нам права безалаберно использовать природные ресурсы. То обстоятельство, что пространство возможных идей поразительно велико, еще не значит, что решение конкретных проблем лежит именно там или что мы обязательно найдем его к моменту, когда оно нам понадобится. Это значит лишь, что осмысление человеческих отношений с материальным миром должно учитывать не только наши тела и ресурсы, но и наш разум.

 

* * *

 

Банальная истина, что все хорошие вещи имеют свою цену, полностью применима и к комбинаторной силе человеческого разума. Если разум — биологический орган, а не окно в реальность, должны существовать истины, которые буквально непостижимы для нас, и пределы того, насколько мы вообще способны осмыслить открытия науки.

Вероятность, что мы когда-нибудь до дна исчерпаем наши когнитивные возможности, наглядно демонстрирует современная физика. У нас есть все причины верить, что современные физические теории верны, но они рисуют нам картину реальности, которая недоступна для нашего интуитивного восприятия пространства, времени и материи, сформировавшегося еще в мозге некрупных приматов. От странных идей физики — например, что время появилось в момент Большого взрыва, что Вселенная искривляется в четырех измерениях и, возможно, конечна, что частица может вести себя как волна, — голова идет кругом, стоит только задуматься обо всем этом. Невозможно не задавать себе совершенно бестолковые вопросы: «Что было до Большого взрыва?», или «Что лежит за краем Вселенной?», или «Как эта чертова частица умудряется проскочить в две щели одновременно?» Даже физики, открывшие природу реальности, клянутся, что не понимают собственных теорий. Как описывал квантовую механику Мюррей Гелл-Манн, это «загадочная, сбивающая с толку научная дисциплина, которую никто из нас в действительности не понимает, но которую мы можем использовать»58. Ричард Фейнман писал: «Думаю, я могу смело сказать, что никто не понимает квантовую механику… Не спрашивайте себя: "Но как так может быть?"… Никто не знает, как так может быть»59. В другом интервью он добавил: «Если вы думаете, что понимаете квантовую теорию, значит, вы не понимаете квантовой теории!»60

Наши интуитивные представления о жизни и разуме, как и представления о материи и пространстве, могут вступить в противоречие со странным миром, открытым современной наукой. Мы видели, что концепция жизни как магического духа, соединенного с нашим телом, не согласуется с нашим пониманием разума как активности постепенно развивающегося мозга. Интуитивные представления о разуме тоже оказываются неподходящими для погони за удаляющейся границей знаний в когнитивной нейронауке. У нас есть все основания считать, что сознание и мышление порождаются электрохимической активностью нейронных связей в мозге. Но как движущиеся молекулы могут дать начало субъективным ощущениям (в противоположность просто разумному расчету) и как эти ощущения диктуют нам выборы, которые мы делаем свободно (в противоположность поведению, обусловленному какой-то причиной), остается непостижимой загадкой для нашей психики, рожденной в плейстоцене.

Это загадки холистического свойства. Сознание и свобода воли, похоже, присутствуют в нейробиологических феноменах на каждом уровне и не могут быть отнесены к той или иной комбинации частей или их взаимодействию. Самый тщательный анализ, на который способен наш комбинаторный интеллект, не дает никаких зацепок, за которые можно было бы ухватиться, чтобы объяснить эти странные сущности, и мыслителям, как кажется, не остается ничего другого, как либо отрицать их существование, либо скатываться в мистицизм. К добру или к худу, наш мир, вероятно, навсегда сохранит покров тайны и наши потомки будут бесконечно размышлять над древними головоломками религии и философии, которые в конечном счете опираются на концепции материи и разума61. В «Словаре Сатаны» (The Devil's Dictionary) Амброза Бирса есть такая статья:

 

Разум (сущ.) — загадочная форма вещества, выделяемого мозгом. Его основная деятельность состоит в попытках дознаться до своей собственной природы, а тщетность этих попыток обусловлена фактом, что он не имеет других средств познания себя, кроме самого себя.

 

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться: