XLIIIПролетариат «сжимается»

 

Важной стороной разногласий между правящей фракцией и оппозицией был вопрос о положении рабочего класса, причём он рассматривался в двух основных аспектах: с точки зрения материального и культурного уровня рабочих и с точки зрения осуществления рабочим классом ведущей политической роли в советском обществе.

В документах левой оппозиции отмечалось, что «совершенно недопустимо отодвигание на второй план вопроса об улучшении положения рабочих, пренебрежительно трактуемое подчас, как удовлетворение «цеховых интересов» рабочего класса. Культурный, живущий в человеческих условиях рабочий является столь же необходимым условием пролетарской диктатуры, как и развитие государственной промышленности. Забвение этого влечет за собой противопоставление им себя государству, усиление влияния на него мелкобуржуазного окружения и пассивное отношение к строительству социализма»[707].

Наиболее чёткая характеристика задач политики партии в области повышения материального и культурного уровня рабочего класса была дана в «Платформе большевиков-ленинцев», где подчёркивалось, что «решающими для оценки продвижения нашей страны вперёд по пути социалистического строительства являются рост производительных сил и перевес социалистических элементов над капиталистическими — в тесной связи с улучшением всех условий существования рабочего класса… Стремление отодвинуть насущные интересы рабочих на задний план и под подозрительным именем «цеховщины» противопоставлять их общеисторическим интересам класса, представляется теоретически несостоятельным и политически опасным»[708].

В «Платформе» отмечалось, что присвоение прибавочной стоимости пролетарским государством в принципе нельзя считать эксплуатацией. «Но, во-первых, у нас рабочее государство с бюрократическими извращениями. Разбухший и привилегированный управленческий аппарат проедает очень значительную часть прибавочной стоимости. Во-вторых, растущая буржуазия через торговлю, через ножниц цен, присваивает себе часть прибавочной стоимости, создаваемой в государственной промышленности»[709].

Формулируя задачи политики в области заработной платы, оппозиция исходила из того, что на данной стадии развития промышленности повышение заработной платы, хотя бы и скромное, должно быть предпосылкой повышения производительности труда. При этом оппозиция требовала чётко разграничивать рост производительности труда как результат технического прогресса, рационализаторства, изобретательства и т. д. и рост интенсивности труда как следствие усиления «нажима на мускулы и нервы рабочего». Она доказывала, что правящая фракция ставит повышение заработной платы в зависимость от роста именно интенсивности труда, а это приводит к прямому истощению и инвалидности рабочих.

Приводя убедительные статистические данные и расчёты, оппозиция доказывала, что рост зарплаты рабочих отстает от роста производительности труда. Если до осени 1925 года происходило довольно быстрое повышение доходов рабочих, то затем произошло снижение их реальной зарплаты. Прибавив к этому рост безработицы и удары по бюджету рабочей семьи, которые наносило быстро растущее потребление спиртных напитков, можно сделать вывод о явном снижении жизненного уровня рабочего класса.

Рассматривая взаимное положение различных классов и социальных групп, оппозиция отмечала, что «реальная зарплата в 1927 году стоит в лучшем случае на том же уровне, что осенью 1925 года. Между тем, несомненно, что за эти два года страна богатела, общий народный доход повышался, кулацкая верхушка деревни увеличивала свои запасы с громадной быстротой, накопления частного капиталиста, торговца, спекулянта чрезвычайно возросли. Ясно, что доля рабочего класса в общем доходе страны падала, в то время, как доля других классов росла. Это факт важнейший для оценки всего положения»[710].

Рассматривая жилищный вопрос, оппозиция доказывала, что средняя обеспеченность жилой площадью рабочих семей, особенно в крупных городах, значительно ниже, чем у всего городского населения. В подтверждение этого приводились данные обследований о распределении жилой площади по социальным группам: на одного рабочего приходилось 5, 6 кв. м жилой площади; на служащего — 6, 9; на кустаря — 7, 6; на лицо свободной профессии — 10, 9 кв. м.

В результате медленного темпа индустриализации росла безработица, которая захватывала и коренные кадры промышленного пролетариата. Официальное число зарегистрированных безработных на апрель 1927 года составляло 1478 тыс. человек, действительная же численность безработных приближалась к 2 млн. причём она росла значительно быстрее, чем численность занятых рабочих.

Характеризуя ухудшение внутреннего режима на предприятиях, оппозиция отмечала, что «администрация всё больше стремится к установлению своей неограниченной власти на предприятиях. Приём и увольнение рабочих на деле в руках одной администрации. Между мастерами и рабочими устанавливаются нередко отношения дореволюционного порядка»[711]. В условиях растущей бюрократизации профсоюзов «самодеятельность профессионально-организованных рабочих масс заменяется соглашением секретаря ячейки, директора завода и председателя фабзавкома»[712]. В составе выборных руководящих органов производственных профсоюзов доля рабочих с производства и беспартийных рабочих-активистов ничтожна мала (12 — 13 процентов). Громадное большинство делегатов профсоюзных съездов — люди, уже оторвавшиеся от производства.

Отмечая, что никогда ещё после Октябрьской революции профсоюзы и рабочие массы не стояли так далеко от управления промышленностью, как теперь, оппозиция указывала, что «недовольство рабочего, не находя выхода в профсоюзах, загоняется вглубь». В подтверждение приводились типичные заявления рабочих: «Нам нельзя быть особенно активными; если хочешь кусок хлеба, то поменьше говори»[713].

Ставя эти факты в связь с ужесточением партийного режима и с подавлением ведущей политической роли рабочего класса, Троцкий в июне 1927 года говорил: «…точно так же как в жилищном вопросе, так и в быту, в литературе, в театре, в политике: нерабочие классы расширяются, раздвигают локти, а пролетариат свёртывается, сжимается… точно так же и в политике: пролетариат в целом сейчас сжимается, в наш партийный режим усиливает классовое свёртывание пролетариата»[714].

В ответ на все заявления оппозиции о безразличии бюрократии к вопросам улучшения повседневной жизни рабочего класса и усиления его политической роли лидеры правящей фракции отвечали демагогическими тезисами о том, что рабочий класс обладает государственной властью, а партия осуществляет власть от имени рабочего класса. Ещё перед XIV съездом Молотов, отвечая на требования «новой оппозиции» приблизить рабочий класс к государству, т. е. повысить его роль в управлении страной, говорил: «Наше государство — рабочее государство… Но вот нам преподносят формулу, что наиболее правильным было бы сказать так: приблизить рабочий класс к нашему государству ещё ближе… как это так? Мы должны поставить перед собой задачу приближать рабочих к нашему государству, а государство-то наше какое, — чье оно? Не рабочих, что ли? Государство не пролетариат разве? Как же можно приблизить к государству, т. е. самих же рабочих приближать к рабочему классу, стоящему у власти и управляющему государством? »[715].

Эти схоластически-апологетические рассуждения Молотова Троцкий в 1927 году характеризовал как бюрократический фетишизм, самую тупоумную критику «ленинского понимания данного рабочего государства, которое может стать подлинно и до конца рабочим лишь при гигантской работе критики, исправления, улучшения… Наша критика должна быть направленной на то, чтобы пробудить в сознании пролетариата внимание к надвигающейся опасности, чтобы он не думал, будто власть завоевана раз и навсегда, и при всяких условиях, будто советское государство есть некий абсолют, который является рабочим государством всегда и при всех условиях. Нужно, чтобы пролетариат понял, что в известный исторический период, особенно при ложной политике руководства, советское государство может стать аппаратом, через который власть будет сдвинута с пролетарской базы…»[716]

Заостряя внимание на том, что такой сдвиг в своём логическом завершении может привести к бонапартизму, Троцкий характеризовал ту классовую базу, на которую опирается правящая фракция в проведении своей ложной линии: «Нынешний партийный курс представляет собой главную опасность. Он душит революционный отпор. В чем ваш курс? Вы делаете ставку на крепкого крестьянина, а не на батрака, не на бедняка. Вы держите курс на бюрократа, на чиновника, а не на массу. Слишком много веры в аппарат. В аппарате — огромная внутренняя поддержка друг другу, взаимная страховка, — вот почему Орджоникидзе (в то время председателю ЦКК — РКИ. — В. Р.) не удаётся даже сокращать штаты. Независимость от массы создаёт систему взаимного укрывательства. И всё это считается главной опорой власти»[717].

Левая оппозиция постоянно напоминала о характеристике Лениным Советского государства как рабочего государства с бюрократическим извращением. Ленин считал необходимым вести борьбу «с бюрократическими извращениями этого государства, с его ошибками и слабостями» и признавал возможность применения «стачечной борьбы в государстве с пролетарской госвластью», которое «может быть объяснено и оправдано исключительно бюрократическими извращениями пролетарского государства»[718].

Развивая эти положения в свете опыта последующих лет, когда бюрократизация партийного и государственных аппаратов непрерывно нарастала, оппозиция делала вывод о превращении «бюрократического извращения» в систему управления, т. е. о бюрократическом перерождении Советского государства, «Пролетарское государство с бюрократическими извращениями — что это такое значит? — говорил Каменев. — На мой взгляд, это значит, что государственный аппарат… пытается собою заменить и оттеснить непосредственное участие рабочих масс в управлении государством, пытаясь всё больше и больше подчинить самодеятельность этих масс бюрократическому аппарату»[719].

Закономерным продолжением оттеснения рабочего класса от управления государством и превращения этого управления в монополию бюрократии выступал, по словам Троцкого, партийный режим, который приглушал, удушал и сковывал партию. В этой связи Троцкий использовал образное выражение: «Вы думаете и впрямь намордник надеть на партию? »[720].

Констатируя, что «верхи» партийного и государственного аппарата, не чувствуя над собой контроля масс, начинают разлагаться, оппозиция подчёркивала, что «привычки и наклонности, присущие буржуазии, начинают всё более проникать в их среду: карьеризм, протекционизм, интриганство и даже уголовные преступления развиваются с угрожающей быстротой»[721]. В результате создаются «два этажа, два образа жизни, два рода привычек, два рода отношений или, если полными словами сказать, создаются элементы бытового двоевластия, которое при дальнейшем развитии, может превратиться в двоевластие политическое»[722].

Для преодоления сталинско-бухаринской политики, ведущей к «свёртыванию» рабочего класса, оппозиция предлагала комплекс мер, направленных на повышение его политической роли в управлении страной. «Надо создать такую политическую обстановку, — говорил Троцкий, — при которой буржуазия и бюрократия не могли бы раздвигать и отталкивать локтями рабочих, приговаривая: «это вам не 18-й год». Надо, чтобы рабочий класс мог сказать: «в 27 году я не только сытее, но и политически являюсь большим хозяином государства, чем в 18-м»[723].

«Платформа большевиков-ленинцев» выдвигала программу улучшения материального положения рабочих, в которой ведущее место занимали следующие требования: «Держать курс на систематическое повышение реальной заработной платы параллельно с ростом производительности труда. Необходимо провести большее сближение в зарплате разных групп рабочих путём систематического поднятия нижеоплачиваемых слоёв, отнюдь не за счёт снижения вышеоплачиваемых групп»[724]. Оппозиция требовала «пересмотреть всю систему статистики труда, которая в нынешнем своём виде даёт неправильное, явно подкрашенное представление об экономическом и бытовом положении рабочего класса и тем самым крайне затрудняет работу в области защиты экономических и бытовых интересов рабочего класса»[725].

В сфере производственной демократии и деятельности профсоюзов «Платформа» требовала обеспечить за рабочими, непосредственно занятыми на производстве, большинство на профсоюзных съездах (вплоть до всесоюзных) и во всех выборных профсоюзных органах, вплоть до ВЦСПС; увеличить в этих органах долю беспартийных рабочих не менее чем до 1/3. Она требовала также ввести в Уголовный кодекс статью, карающую «как тяжкое государственное преступление, всякое прямое или косвенное, открытое или замаскированное гонение на рабочего за критику, за самостоятельное предложение, за голосование»[726].

Оппозиция подчёркивала опасность усиления социального расслоения в советском обществе, в том числе внутри рабочего класса, в результате расширения рыночных механизмов и роста бюрократизма. Она предлагала нейтрализовать эти процессы путём проведения политики увеличения и систематического выравнивания зарплат, ликвидации безработицы в результате ускорения индустриализации, развития производственной демократии, позволяющей установить реальный рабочий контроль над управлением экономикой.

Эти констатации и предложения оппозиции трактовались правящей фракцией таким образом, будто оппозиция призывает перейти от диктатуры пролетариата к буржуазной демократии. Особое рвение в такого рода обвинениях по адресу оппозиции проявлял Бухарин, взгляды которого, как мы знаем, в середине 20-х годов претерпели существенные изменения по сравнению с той позицией, которую он отстаивал в первые годы революции. Если в «Азбуке коммунизма» он говорил об опасности «возрождения бюрократизма внутри советского строя», которую можно преодолеть лишь «постепенным вовлечением в работу по управлению государством всего трудящегося населения поголовно», то когда оппозиция заострила внимание уже не на абстрактной возможности, а на конкретных проявлениях бюрократического перерождения рабочего государства, Бухарин во фракционном ослеплении обвинял её в стремлении низвергнуть Советскую власть. «Мы, в простоте душевной, — заявлял он, — думаем, что наша партия есть пролетарский авангард — оказывается, что это есть совершенно оторвавшаяся от масс бюрократическая клика; мы думаем, что у нас советская власть существует, как форма диктатуры пролетариата, — оказывается, что у нас далеко не пролетарское государство, а руководит им совершенно переродившаяся каста. При логическом продолжении этих вещей необходимо рано или поздно прийти к идее ниспровержения советской власти — ни больше, ни меньше»[727].

Хотя Бухарин спустя год, сам оказавшись в очередной «оппозиции», вернулся к своим взглядам первых послереволюционных лет, его работы 1925 — 1927 годов внесли немалый вклад в утверждение и закрепление апологетического тезиса о якобы уже достигнутой «ведущей роли рабочего класса», маскирующего экономическое и политическое подавление последнего бюрократической кастой.

 

XLIV1927: кризис грянул

 

В период, когда борьба правящей фракции против «объединённой оппозиции» достигла своей последней фазы, наглядно обнаружилась уязвимость плюралистической модели нэпа, отвечавшей периодическими кризисами на попытки усилить регулирующее воздействие государства на экономику. Нэп в том виде, в каком он родился, и тем более в той модификации, какую он принял в 1925 году, был рассчитан на период восстановления народного хозяйства, он не мог полностью, без существенных корректив в социально-экономической политике совмещаться с индустриализацией.

Между тем Сталин, подчинивший социально-экономическую линию своей главной политической цели — окончательной дискредитации оппозиции и изгнанию её из партии, — по-прежнему изображал экономическое и политическое положение страны в самых радужных тонах. Как он, так и другие лидеры правящей фракции, прежде всего Бухарин, игнорировали предостережение оппозиции об опасности кризиса и хозяйственных потрясений, которые неизбежно вытекали из укрепления позиций частного капитала в городе и деревне. В целом правящая фракция, настраивавшая верхушечные слои деревни на фермерско-капиталистический лад, объективно подготавливала драматическое, а затем и трагическое развитие событий на рубеже 30-х годов.

Как отмечает С. Коэн, «для Бухарина и правых в Политбюро 1927 год начался как год оптимистической переоценки перспектив, а закончился серией взаимозависимых кризисов, подорвавших их экономическую политику и потрясших их политическое будущее»[728]. В этом году резко ухудшилась международная обстановка. Разрыв английским правительством дипломатических отношений с СССР, многочисленные нападения на советских представителей за рубежом ставили в повестку дня, как отмечали лидеры и правящей, и оппозиционной фракций, опасность войны. Эта опасность подчёркивала «ещё сильнее, чем прежде, необходимость существенного расширения сектора производства средств производства, особенно тех отраслей промышленности, от которых зависела безопасность страны, в результате чего лозунг партии «Догнать и перегнать! » стал неотложным и грозным велением времени»[729]. Задача «в относительно минимальный срок нагнать, а затем и превзойти уровень индустриального развития передовых капиталистических стран» была впервые выдвинута в резолюции XV конференции. В связи с этим резолюция подчёркивала, что на начальном этапе индустриализации «затраты на капитальное строительство потребуют значительного напряжения народного хозяйства»[730]. Таким образом, разговоры о «черепашьем шаге» и «предельно-минимальных» темпах индустриального роста сдавались в архив.

Характеризуя эклектические метания правящей фракции на фоне усложнявшейся социально-экономической обстановки в стране, «Платформа большевиков-ленинцев» указывала, что «известный рост враждебных нам сил кулака, нэпмана, бюрократа — при нэпе неизбежен. Эти силы нельзя уничтожить какими-либо административными распоряжениями или простым экономическим нажимом. Введя нэп и проводя его, мы сами создали известное место для капиталистических отношений в нашей стране и ещё на продолжительный срок должны признать их существование неизбежным»[731]. Опасности, вытекающие из роста капиталистических элементов города и деревни и из роста бюрократизма, можно побороть лишь путём правильной, планомерной политики, включающей и маневрирование, и метод частичных уступок мелкобуржуазным слоям, и временные отступления для того, чтобы затем вернее двинуться вперёд. Однако группа Сталина «ссылками на ленинское маневрирование… прикрывает беспринципные метания из стороны в сторону, неожиданные для партии, непонятные ей, разлагающие её… После двух лет, в течение которых группа Сталина фактически определяла политику центральных учреждений партии, можно считать совершенно доказанным, что политика этой группы оказалась бессильной предотвратить: 1) непомерный рост тех сил, которые хотят повернуть развитие нашей страны на капиталистический путь; 2) ослабление положения рабочего класса и беднейшего крестьянства против растущей силы кулака, нэпмана и бюрократа; 3) ослабление общего положения рабочего государства в борьбе с мировым капитализмом, ухудшение международного положения СССР»[732].

Оппозиция подчёркивала, что относительный и абсолютный рост капитализма в деревне не только увеличивает зависимость государства и его промышленности от сырьевых и экспортных ресурсов зажиточно-кулацких элементов, но и начинает приводить к росту политического самосознания буржуазных элементов СССР. «Платформа большевиков-ленинцев» констатировала, что в стране существуют исключающие друг друга две основные позиции. Одна из них выражает интересы лагеря новой буржуазии и тех слоёв мелкой буржуазии, которые тянутся за ней. Этот лагерь стремится повернуть развитие страны по капиталистическому пути, «возлагает все свои надежды на частную инициативу и личную заинтересованность товаропроизводителя. Этот лагерь делает ставку на «крепкого крестьянина» с тем, чтобы кооперация, промышленность и внешняя торговля обслуживали именно его. Этот лагерь считает, что социалистическая промышленность не должна рассчитывать на государственный бюджет, что темп её развития не должен нарушать интересов фермерско-капиталистического накопления»[733]. С этой установкой тесно связана линия на «распыление промышленности, ослабление планового начала, отодвигание на задний план тяжёлой индустрии, то есть опять-таки приспособление к крепкому крестьянину, с близкой перспективой ликвидации монополии внешней торговли… Имя этому пути: капитализм в рассрочку. Это течение, сильное в стране, оказывает влияние и на некоторые круги нашей партии»[734].

Вторая позиция опирается на ленинские слова о том, что «победу социализма над капитализмом, упрочение социализма можно считать обеспеченными лишь тогда, когда пролетарская государственная власть… реорганизует всю промышленность на началах крупного коллективного производства и новейшей (на электрификации всего хозяйства основанной) технической базы. Только это даст возможность такой радикальной помощи, технической и социальной, оказываемой городом отсталой и распылённой деревне, чтобы эта помощь создала материальную основу для громадного повышения производительности земледельческого и вообще сельскохозяйственного труда, побуждая тем мелких земледельцев силой примера и ради их собственной выгоды переходить к крупному, коллективному, машинному земледелию»[735]. Исходя из этих принципов, подчёркивалось в «Платформе» оппозиции, «должна строиться вся политика партии (бюджет, налоги, промышленность, сельское хозяйство, внутренняя и внешняя торговля и прочее). Такова основная установка оппозиции. Это путь социализма.

Между этими двумя позициями — всё ближе к первой — проходит сталинская линия, состоящая из коротких зигзагов влево и глубоких — вправо»[736].

Этими зигзагами была отмечена вся политика правящей фракции в 1927 году. В предыдущем урожайном году государственным и кооперативным органам удавалось конкурировать с частными торговцами зерном и в известной мере преодолевать трудности с хлебозаготовками. В этих условиях сталинское руководство не только заявило о торжестве своей политики «умиротворения» деревни, но даже, как мы уже знаем, о том, что оппозиция хочет «ограбить» крестьянство.

Вовлечённые таким образом во внутрипартийные споры, зажиточные слои деревни всерьёз настроились на фермерско-капиталистический лад, поверили в долгосрочность «либерального» курса партии и пришли к выводу, что они могут диктовать государству свои условия. Уже весной 1926 года почти 60 процентов товарного зерна оказалось в руках 6 процентов крестьянских хозяйств. В этих условиях всё активней проявлялись стремления (находившие отражение в трудах ряда теоретиков) к «нормализации» рынка, т. е. к снятию ограничений в свободной торговле хлебом и отмене государственной монополии внешней торговли.

В 1927 году у зажиточных слоёв деревни скопилось значительное количество бумажных денег, на которые они не могли приобрести нужные товары. Поэтому они не спешили продавать хлеб государству по установленным им заготовительным ценам. Относительно небольшой сельскохозяйственный налог они могли уплатить за счёт продажи второстепенных продовольственных продуктов и технических культур, отложив продажу зерна до весны, когда цена на него возрастёт.

В этих условиях оппозиция предложила организовать принудительный заем в 150 млн. пудов хлеба у 10 процентов наиболее зажиточных крестьянских хозяйств, аргументируя это тем, что в руках этой части сельского населения сосредоточена основная доля натуральных хлебных запасов, достигших 800—900 млн. пудов. В ответ на это уже августовский пленум ЦК и ЦКК 1927 года объявил, что он отвергает «вздорные, рассчитанные на создание дополнительных трудностей в развитии народного хозяйства демагогические предложения оппозиции о насильственном изъятии натуральных хлебных излишков»[737].

Вместе с тем правящая фракция оказалась вынужденной прибегнуть к мерам, направленным на известную «перекачку» денег из деревни. Ещё апрельский пленум ЦК 1927 года принял решение о повышении налогов на кулацкие хозяйства. Вслед за этим были снижены закупочные цены на зерно, что объективно ударило по всему крестьянству (а не только его зажиточной части) и стало одной из главных предпосылок кризиса хлебозаготовок в 1927—1928 годах.

Осенью 1927 года оправдался прогноз оппозиции, на протяжении двух лет утверждавшей, что продолжение бухаринско-сталинской политики в деревне приведёт к тому, что кулаки станут достаточно сильны для того, чтобы оказывать сопротивление государственным хлебозаготовкам путём придерживания зерна. Накануне XV съезда партии в стране стихийно возникла «хлебная стачка», в результате которой несмотря на высокий урожай к январю 1928 года было заготовлено менее 300 млн. пудов зерна (менее 2/3 прошлогоднего уровня). Возникли серьёзные трудности в снабжении хлебом городов и армии. Последствия «хлебной стачки» проявились в виде серии взаимосвязанных кризисов в народном хозяйстве, усугублявшихся обострением международной обстановки. Выступления Сталина, Бухарина и других партийных лидеров о близкой возможности нападения блока капиталистических государств на СССР и пробная мобилизация, проведённая в этой связи, вызвали панику среди населения. В августе 1927 года в городах началась повальная закупка про запас на случай войны муки, сахара и других товаров первой необходимости. Выросли очереди за продуктами, активизировались чёрный рынок и спекуляция. Товарные запасы зерна, находившегося в руках государства, были исчерпаны. Возрастающие трудности со снабжением привели к тому, что даже в Москве (не говоря уже о провинции) в конце 1927 года в продаже не стало чая, мыла, масла, белого хлеба. Всё это означало, как признавал Микоян на XV съезде, что страна пережила «экономические затруднения кануна войны без того, чтобы иметь войну»[738].

Разразившийся в конце 1927 года кризис оказался неожиданным для правящей фракции. Более того — её лидеры не придали вначале серьёзного значения неблагоприятным известиям о ходе хлебозаготовок. Лишь спустя некоторое время Рыков и Бухарин вынуждены были признать серьёзные просчеты в проводимой ими в 1926—1927 годах политике. «В момент обнаружения кризиса, — говорил Рыков в 1928 году, — я считал его кратковременным и менее глубоким, чем оказалось в действительности. Такая оценка сказалась в моем докладе на XV съезде партии»[739].

Признавая целый ряд ошибок партийного руководства, бессистемные перемены в политике, Бухарин на апрельском пленуме ЦК 1929 года говорил: «Мы известное количество времени не замечали положения дела с зерном, известное количество времени осуществляли индустриализацию за счёт траты фондов и эмиссионного налога… трудности у нас наиболее ярко стали проявляться тогда, когда те самые источники, на которых мы известное количество времени ехали, иссякли и когда мы все увидели, что дальше так ехать нельзя. Этот момент совпадает с наибольшими трудностями. Но раз получилось таким образом, раз эти трудности стали объективным фактом, то дальше мы попали в первый тур чрезвычайных мер»[740].

Единственным лидером партии, который не признавал свою ответственность за провалы хозяйственной политики 1926—1927 года, был Сталин. Между тем именно он вплоть до XV съезда и на самом съезде поддерживал прежние бухаринские установки, тогда как сам Бухарин ещё до XV съезда стал осуществлять некоторые «подвижки» в сторону пересмотра своей позиции. Этот процесс, по мнению С. Коэна, начался весной 1926 года, когда Бухарин понял, что некоторые его экономические посылки оказались ошибочными или устаревают, и продолжался на протяжении 1927 года, когда он более полно изложил свои новые предложения.

Изменения первоначальной программы Бухарина, объективно представлявшие сближение с программой левой оппозиции (хотя сам Бухарин этого ни разу не признал), выразились в признании неизбежности более быстрых темпов индустриализации, в отказе от идеи «черепашьего шага» и от «безоговорочной опоры на свободные рыночные отношения в пользу большего вмешательства государства в форме плановых инвестиций, увеличения контроля над частным капиталом и перестройки производственных основ сельского хозяйства»[741].

В этих новых идеях Бухарина исчезла самоуспокоенность, он больше не смягчал остроты стоявших проблем, предлагая для их решения использовать смешанную экономику в различных её формах: максимально расширить «социалистический сектор», но одновременно использовать и частный сектор, сочетать планирование с использованием рыночной экономики там, где она имеет преимущество.

«Для программы Бухарина, основанной на эволюционных методах, умеренных целях и долговременных решениях, — писал С. Коэн, — требовался длительный период без внутренних и внешних кризисов. Однако и те, и другие назревали. Внутренний кризис, острота которого стала очевидна в ноябре-декабре 1927 г., частично был вызван запоздалой реакцией руководства партии на отмеченные экономические проблемы. Внешний кризис, включая угрозу войны, в основном не подчинялся контролю»[742].

Вместе с тем Бухарин не пересмотрел свою идею о том, что колхозы не являются столбовой дорогой к социализму. Он продолжал считать, что частные крестьянские хозяйства должны оставаться «становым хребтом» советского хозяйства на несколько десятилетий. Аналогичную позицию вплоть до начала 1928 года занимал и Сталин. В беседе с иностранными рабочими делегациями 5 ноября 1927 года он ответил на их вопрос о коллективизме в деревне так: «Мы думаем осуществить коллективизм в сельском хозяйстве постепенно, мерами экономического, финансового и культурно-политического порядка…» И далее: «Всеохватывающая коллективизация наступит тогда, когда крестьянские хозяйства будут перестроены на новой технической базе в порядке машинизации и электрификации… К этому дело идёт, но к этому дело ещё не пришло и не скоро придёт»[743]. В соответствии с этой идеей правящей фракции, созданию колхозов не уделялось серьёзного внимания, на их создание и укрепление вносились незначительные государственные средства. Небольшое число колхозов едва росло, а в 1926—1927 годах произошло даже уменьшение их численности.

Примерно в то же время, т. е. в разгар «хлебной стачки», Сталин заявлял, что партия «добилась умиротворения деревни» и обвинял оппозицию в стремлении «открыть гражданскую войну в деревне». Таким образом, ничто не предвещало того, что главный «умиротворитель» деревни, «защищающий» крестьянство от оппозиции, которая якобы хочет его «ограбить», спустя несколько месяцев начнёт проводить принципиально иную политику, которая будет стоить советской деревне неимоверных, чудовищных человеческих и материальных жертв. Сталин превратится в самого жестокого «усмирителя» деревни, причём с помощью таких методов, которые никогда не предлагались левой оппозицией.

В конце 1927 года обнаружилось, что вопреки утверждениям Сталина, Бухарина и их сторонников об «идейном банкротстве» оппозиции, прогнозы и предостережения последней о нарастании кризисных тенденций целиком подтвердилось. Стихийные элементы нэпа начали оказывать деструктивное влияние на экономику в целом. Запоздалое признание этого появилось у Бухарина лишь в сентябре 1928 года, когда он писал: «Стремясь извлечь уроки из нашего собственного прошлого и непрерывно критикуя самих себя, мы должны прийти также к следующему выводу: мы и сами недостаточно осознали ещё всю новизну условий реконструктивного периода. Именно поэтому мы так «запаздывали» … проблему совхозов и колхозов сдвинули практически с места после хлебозаготовительного кризиса и связанных с ним потрясений и т. д., словом, действовали в значительной мере согласно истинно русской поговорке: «Гром не грянет — мужик не перекрестится»[744].

В 1927 году социально-экономическая политика правящей фракции всё больше обнаруживала свою уязвимость перед лицом новых задач, связанных с технической реконструкцией народного хозяйства. Требовался планомерный поворот в этой политике, который при нормальных условиях партийной жизни мог бы быть подготовлен идеологически и организационно. Политика партии могла быть скорректирована разумным путём, что предполагало свободное обсуждение сроков, темпов и методов решения новых задач.

Однако такое обсуждение политических альтернатив оказалось уже невозможным, поскольку все силы партии были отвлечены и сконцентрированы на «добивании оппозиции», самодеятельность первичных партийных организаций была задушена, а критика ошибок ЦК стала караться полицейскими репрессиями. Всё это предопределило последующее трагическое развитие событий, в ходе которого была ликвидирована возможность свободной дискуссии даже внутри Политбюро, а его последние члены, способные разговаривать со Сталиным на равных, были подвергнуты остракизму и устранены с политической арены.

В конце 1927 года под влиянием изменений во внутренней и международной обстановке в Политбюро происходило запоздалое обсуждение новых проблем. Корректировка линии Политбюро в преддверии XV съезда нашла, однако, выражение не в выступлениях Сталина, по-прежнему изображавшего экономическое и политическое положение страны в радужных тонах, а прежде всего в выступлениях Бухарина, который в докладе «Партия и оппозиция на пороге XV партсъезда», прочитанном на собрании актива Ленинградской организации ВКП(б) 26 октября, провозгласил линию «более форсированного наступления на кулака». Это должно было означать, по его мнению, борьбу с куплей, продажей, дарением и завещанием земли, сокращение сроков аренды земли, «уточнение и улучшение постановки прогрессивно-подоходного обложения в смысле уловления всех доходов кулака», «строгое соблюдение кодекса законов о труде в деревенском капиталистическом, т. е. в кулацком, хозяйстве»[745] и т. д.

В таком же духе были выдержаны представленные XV съезду тезисы Рыкова о директивах по составлению первого пятилетнего плана и тезисы Молотова о работе в деревне. В них предусматривались уже названные изменения в области аграрной политики, а также требования увеличения капиталовложений в промышленность, усиления планирующей роли государства и контроля над частным капиталом. Всё это означало, по существу, отказ от безоговорочной поддержки свободных рыночных отношений.

При обсуждении тезисов Рыкова и Молотова на октябрьском пленуме ЦК лидеры оппозиции обращали внимание на то, что ЦК «списывает» из «Платформы» оппозиции лозунг нажима на кулака и нэпмана, то есть такого перераспределения народного дохода, без которого немыслимо добиться более быстрой индустриализации, сокращения безработицы и ликвидации товарного голода. В речи на пленуме Смилга заявил, что вопросы, затрагиваемые в тезисах Рыкова, «гораздо лучше и яснее и правильнее сформулированы в платформе большевиков-ленинцев, которую вы скрываете от партии»[746].

Смилга подчёркивал, что хозяйственная перспектива бескризисного развития, выдвигавшаяся лидерами правящей фракции, опровергается несомненным наличием денежной инфляции, резким обострением товарного голода, громадными хвостами за мукой и за основными предметами рабочего потребления в городах и крупных промышленных районах, влиянием растущего расслоения деревни на хлебозаготовки.

В «Контртезисах» оппозиции подчёркивалось, что, наконец-то (с опозданием на два с лишним года), ЦК провозглашает совсем другую политику, при этом исход из ложной установки, будто для изменения политики достаточно дать новый «приказ». Большинство ЦК, желая скрыть своё идейно-политическое банкротство, делает попытку объяснить необходимость «форсированного нажима» на кулака и нэпмана их «ослаблением».

 

⇐ Предыдущая20212223242526272829Следующая ⇒

Поделиться: