Глава XXI. Старик Джек Бембер садится на своего любимого конька и рассказывает странные анекдоты

 

— Ага! — воскликнул старый джентльмен, отрекомендованный читателю в последней главе нашего достоверного отчета. — Ага! Кто завел здесь речь о подворьях нашего квартала?

— Я, — отвечал мистер Пикквик. — Я заметил вообще, что гостиницы в этих местах должны быть очень странны.

— Вы! — сказал старик презрительным тоном. — Что ж вы знаете, сэр, о том времени, когда молодые люди запираются в своих пустынных кельях и читают, читают и читают, час за часом, ночь за ночью, до истощения умственных сил, до затмения рассудка, в мрачном лабиринте полночных занятий до тех пор, пока заря и утренний свет не перестанут иметь живительное влияние на их здоровье, и они зачахнут жертвами чрезмерной любви к науке, под грудой старых книг и накопившихся тетрадей? Что знаете вы о постепенной гибели под бременем тифа или чахотки, которую, в другое время и при других обстоятельствах жизни, испытывал в этих же самых комнатах жалкий человек, безумно промотавший свежие силы юных лет? А сколько несчастных, думаете вы, отступило с разбитым сердцем от дверей неумолимого юриста, чтобы найти последнее убежище на дне Темзы или мрачный приют за тюремными стенами? Да, сэр, есть странные жилища в широких захолустьях британской столицы. Придайте, если можете, памяти и слова этим деревянным панелям, и вы услышите из-под каждой доски тысячи ужасных повестей, тысячи романов из жизни — действительной жизни. Ничего не значат для меня все ваши легенды с ужасающими именами против одной истинной истории, взятой наудачу из воспоминаний этих старинных перегородок.

Дрожащий голос старика и дикое выражение его лица совершенно сбили с толку ученого мужа, так что на этот раз он не сделал никакого замечания в ответ на его странные речи. Довольный произведенным впечатлением, старик Бембер улыбнулся, окинул собрание торжествующим взглядом и продолжал таким образом.

— Взгляните на них с другой, гораздо более обыкновенной и не столь поэтической точки зрения: что это за скромные приюты для нуждающегося человека, который промотал свое богатство и, обманув ожидания своих друзей, вступил на дорогу, где нет для него насущного куска хлеба! Ожидание — надежда — неудачи — страх — бедность — нищета — отчаяние, и потом — последний конец в бурных волнах или в грязном кабаке среди оборванных негодяев: какая странная, дикая и одновременно разнообразная перспектива человеческой жизни!

Старик Бембер, оживленный предметом своей беседы, самодовольно потирал руками и, казалось, готов был ознакомить своих слушателей с новыми более интересными подробностями.

Мистер Пикквик смотрел во все глаза и готов был слушать во все уши. Молодые люди улыбались и молчали.

— Убирайтесь вы с вашими германскими университетами и фантастической жизнью немецкого студента, — продолжал старик Бембер, — много у нас своих романов, разыгрывающихся внутри уединенных стен: стоит только поискать!

— Вы меня изумляете, — сказал мистер Пикквик, — ни разу мне не случалось думать о романах такого рода.

— Еще бы! Разумеется, вы не думали, — отвечал старик. — Вот так же один приятель спрашивал меня: «Что вы находите особенного в этих комнатах?» — «Комнаты довольно странные», — говорил я. — «Совсем нет», — говорил он. «Пустынные», — говорил я. «Ничуть не бывало», — говорил он. И вот в одно прекрасное утро, собираясь отворить наружную дверь, он умер от апоплексического удара. Он опрокинулся головой на корзинку, где лежали письма, и пробыл в этом положении восемнадцать месяцев. Все думали, что он выехал из города.

— Как же его нашли? — спросил мистер Пикквик.

— Хозяин решился, наконец, выломать дверь, так как его жилец не платил за квартиру целых два года. Призвали полицию, взломали замок… и на руки дворника, отворившего дверь, шарахнулся сухой скелет в синем фраке, черных панталонах и шелковых чулках. Ведь это, я полагаю, довольно странно, милостивые государи, а?

И, склонив голову на бок, маленький старичок опять самодовольно начал потирать руками.

— Знаю я еще другой случай, если вам угодно послушать. Позвольте… так точно — это случилось на клиффордском подворье. Один беспокойный жилец — продувная бестия, я знал его, — нанимавший для себя квартиру в верхнем этаже, вдруг задумал принять мышьяка и запереться в шкафу, который стоял в его спальне. Управляющий подумал, что жилец сбежал, и немедленно прибил на воротах билет, что вот, дескать, отдаются в наймы такие-то покои. Явился новый постоялец, омеблировал пустые комнаты и расположился в них жить. День проходил у него как следует, в занятиях разного рода; но по ночам не смыкал он глаз в своей спальне и всегда чувствовал какое-то беспокойство. «Это, однако ж, странно, — подумал он наконец, — попытаюсь спать в другой комнате, и пусть эта спальня будет моей гостиной». Сказано — сделано. С этой поры он ночи стал проводить спокойно, но зато никак не мог читать по вечерам. Усаживаясь в новой гостиной за своим письменным столом, он вдруг становился беспокойным, раздражительным и беспрестанно снимал нагар со свечи, не находя никакой возможности приковать свое внимание к перу, бумаге или книге. «Я никак не могу раскусить этой загадки», — сказал он однажды, воротившись домой из театра и выпив стакан холодного грога. «Не могу я раскусить этой загадки», — повторил он опять, прислонившись спиной к стене, чтобы отнять у своей фантазии силу вообразить за собой какой-нибудь посторонний предмет. В эту минуту глаза его вдруг обратились на маленький, всегда запертый шкаф, и невольная дрожь мгновенно пробежала по всему его телу, с ног до головы. «Странное ощущение, — подумал он, — и уж, кажется, я испытываю его не в первый раз. Неужели тут завелась какая-нибудь чертовщина? Посмотрим». Сделав над собою значительное усилие, он взял кочергу, ударил со всего размаха в дверь — и что же? В углу шкафа, вытянувшись во весь рост, стоял последний жилец с багрово-синим лицом, исковерканным судорогами насильственной смерти. Маленький пузырек с ядом был еще крепко сжат его правой рукой.

И, окончив эту речь, старик с наслаждением взглянул на внимательные лица озадаченных слушателей.

— Что это у вас за странные анекдоты, сэр! — сказал мистер Пикквик, устремив свои очки на загадочную физиономию старика.

— Странные!.. Какой вздор! — возразил старик. — Забавные, может быть; но ничего необыкновенного в них нет.

— Забавные! — воскликнул мистер Пикквик.

— Ну да, забавные и веселые, — подтвердил старик с демонской усмешкой. И, не дожидаясь ответа, он продолжал с прежним воодушевлением.

— Знал я еще человека — позвольте… этому уж будет лет сорок. Нанял он сырые, затхлые комнаты в одной из старинных гостиниц, стоявшие пустыми и запертыми несколько лет подряд. Носились о них бабьи сплетни и рассказывались разные фантастические истории, способные навести страх и ужас на всякую легковерную душу; но он был человек бедный, квартира отдавалась за бесценок, и, стало быть, ничего мудреного нет, если он, с философским равнодушием, решился занять полусгнившие покои. Вместе с квартирой, в его распоряжение поступил огромный деревянный шкаф для книг и бумаг, с большими стеклянными дверями, задернутыми изнутри зеленой тафтой; но мебель этого рода, при существующих обстоятельствах, не могла иметь никакой определенной цели: книг не читал он во всю свою жизнь, бумагами не занимался, и все статьи туалета, от единственных сапогов до единственного галстука, носил он с собою во время дневных прогулок. Итак, он перенес сюда все свое движимое имущество, состоявшее из четырех колченогих стульев, и в первый же вечер заказал в кредит два галлона виски. Усевшись на одном из своих стульев, он залпом выпил первый стакан и от безделья погрузился в размышление, раздумывая, во сколько лет он может расплатиться с буфетчиком за виски. Между тем глаза его невольно обратились на стеклянные дверцы деревянного шкафа.

— Как, подумаешь, глуп и неопытен смертный человек, угораздившийся смастерить такую гадкую мебель! — воскликнул он, испустив глубокий вздох при взгляде на занавешенные стекла. — Жаль, что нельзя снести ее назад, в мебельную лавку. Однако ж, послушай, любезный, — продолжал он, обращаясь к шкафу и принимая его за одушевленный предмет; — не лучше ли мне употребить тебя вместо дров для моего камина?

Лишь только произнес он эти слова, как из внутренности шкафа раздался звук, весьма похожий на стон живого существа. Жилец испугался и вздрогнул; но скоро успокоил себя предположением, что звук, по всей вероятности, исходил из соседних комнат, где запоздалые гуляки оканчивали свой обед. Он положил свои ноги на решетку и, выпив еще стакан живительной влаги, принялся разгребать кочергой уголья в камине. В эту минуту звук повторился опять, шкаф медленно отворился, и жилец увидел в нем бледную, исхудалую фигуру в грязных и оборванных лохмотьях. Высокая, сухопарая и тонкая фигура имела чрезвычайно озабоченный и беспокойный вид, и во всей ее осанке были такие неземные признаки, какие отнюдь не могли принадлежать живому существу, одаренному мыслью и чувством.

— Кто вы, приятель? — сказал оторопевший жилец, взвешивая кочергу на своей руке и приготовляясь, в случае надобности, вступить в открытую борьбу. — Кто вы?

— Бросьте кочергу, — отвечала фигура, — борьба со мною неуместна. Я выше земных стихий, и мне не повредят ни железо, ни огонь. Ваша кочерга пролетит сквозь меня и ударится о стену этого шкафа. Я дух, бесплотный дух.

— Чего ж вам здесь надобно? — пролепетал жилец.

 — В этой самой комнате, — отвечало привидение, — совершилась погибель земной моей жизни. Отсюда пустили по миру меня и всех моих детей. В этот самый шкаф положены были судейские бумаги, накопившиеся в продолжение моей бесконечной тяжбы. Здесь, на этом самом месте, и в ту пору как я умирал от печали, две презренные гарпии делили мое богатство, из-за которого я судился всю свою жизнь. Все отняли у меня до последнего фартинга, и когда я умер, семейство мое осталось без хлеба и без крова. Вот почему, спускаясь по ночам на землю, я брожу исключительно по этой жалкой юдоли своих земных страданий, пугая людей присутствием существа, непостижимого и незримого для них. Эта квартира принадлежит мне: оставьте ее.

Жилец между тем выпил еще стакан виски и совершенно ободрился.

— Извольте, — сказал он, — я готов с величайшим удовольствием уступить вам эту незавидную квартиру, если вы имеете неизменное желание оставаться здесь целую вечность; но во всяком случае, я желал бы, собственно для вашей же пользы, предложить вам один вопрос.

— Говорите: я готов внимать вашим словам, — отвечал дух суровым тоном.

— Очень хорошо, — сказал жилец, — мое замечание, впрочем, будет относиться не к вам одним, а ко всем вообще бесплотным духам, сколько я могу знать и понимать сущность их природы. Дело, видите ли, в чем: ведь пространство для вас ничего не значит?

— Ничего, — сказал дух, — быстрее, чем молния, мы можем переноситься с одного места на другое.

— И прекрасно. Зачем же, скажите на милость, имея полную возможность порхать и устраивать свою квартиру в прелестнейших местах земного шара, вы любите проводить свое время именно там, где вы натерпелись всякой всячины в продолжение своего земного бытия? Такой образ действия, по моему мнению, заключает сам в себе непростительные противоречия.

— A что, ведь это правда. Удивляюсь, как прежде подобная мысль ни разу не приходила мне в голову.

— Это показывает, любезный друг, что вы не умеете рассуждать. Эта комната, на мой взгляд, не представляет для вас ни малейших удобств. Судя по наружности этого шкафа, я догадываюсь, что тут бездна клопов: так или нет?

— Так точно.

— Ну, так что ж вам за охота проводить свое время в обществе таких презренных животных? Право, я думаю, вы могли бы без малейшего труда приискать для себя отличную квартиру.

— Конечно, могу.

— И уж если пошло дело на правду, я бы вообще посоветовал вам оставить Лондон; потому что, согласитесь сами, здешний климат чрезвычайно неприятен.

— Ваша правда, сэр, — сказал дух учтивым тоном, — вы, можно сказать, пролили яркий свет на мой образ мыслей. Сейчас же переменяю воздух.

И, проговорив это, он начал постепенно исчезать, так что ноги его уже совсем скрылись из вида.

— И если вы, сэр, — продолжал жилец вдогонку за исчезающим привидением, — если вы постараетесь внушить другим бесплотным джентльменам и леди, навождающим теперь пустые старые дома, что им будет гораздо удобнее поселиться в других, прелестнейших местах за пределами Англии, то вы окажете нашему обществу величайшее благодеяние, и я готов заранее принести вам чувствительную благодарность от всех англичан.

— Внушу, сэр, непременно внушу, — отвечало привидение, — я не понимаю, как все мы были настолько глупы до сих пор.

С этими словами дух исчез, и, что всего удивительнее, господа, — заключил старик, озирая всю компанию с заметным удовольствием, — с той поры никогда не возвращалось это привидение, и дешевая квартира освободилась раз и навсегда от нечистых навождений.

— Не дурно, если эта история не выдумана, — сказал джентльмен с мозаичными пуговицами на фраке, зажигая новую сигару.

— Если! — вскричал старик, бросая презрительный взгляд на скептика. — Этак, пожалуй, — прибавил он, обращаясь к Лоутону, — он скажет, что и та история, которую я вам рассказывал о странном клиенте, невероятна, чудесна, выдумана… Как, подумаешь, нынче стали недоверчивы люди.

— Я никогда не слышал этой истории, — ответил скептик, — и, конечно, не могу судить о степени ее достоверности. Расскажите, и я выскажу вам свое мнение.

— Я тоже желаю слышать ее, — заметил мистер Пикквик, — и прошу вас рассказать.

— Да, да, расскажите, — сказал Лоутон, — никто здесь не слышал ее, кроме меня, да и я, правду сказать, перезабыл ее почти совсем.

Старик обвел глазами вокруг стола и покосился еще страшнее, чем прежде; видя глубокое внимание, изобразившееся на лицах всех присутствующих, он улыбнулся, и в его глазах блеснуло торжество. Затем, потерев подбородок и взглянув на потолок, как бы ища там вдохновения, он начал свой рассказ.

 

Рассказ старика о странном клиенте.

 

 

• • •

Я полагаю, никому не интересно знать, где и как я подцепил эту короткую историю, — сказал старик. — Если б мне пришлось рассказывать ее в том порядке, в каком она дошла до меня, мне пришлось бы начинать с середины, а дойдя до конца, обратиться опять назад, к самому началу. Достаточно будет сказать, что некоторые события, о которых в ней идет речь, случились на моих собственных глазах; что касается остальных, я могу удостоверить, что они действительно происходили, и до сих пор еще живы люди, которые, так же, как и я, помнят их очень хорошо.

В Боро, в Гайстрите, подле церкви Сен-Джорджа, по одной с нею стороне дороги, как многим из вас известно, стоит самая тесная из наших долговых тюрем — Маршальси. Хотя в последнее время она стала далеко не той грязной помойной ямой, какой была прежде, но и теперешнее ее исправленное состояние внушает слишком мало искушений для мота или утешений для неосторожного должника. Осужденный преступник в Ньюгете пользуется ничуть не худшим двором, где он может дышать чистым воздухом и гулять, чем неоплатный должник в тюрьме Маршальси.

Может быть, на меня находит чудачество, может быть, я не могу отделять этого места от связанных с ним воспоминаний, но только я не выношу этой части Лондона. Улица широка, магазины на ней роскошные; шум проезжающих экипажей, гул шагов непрерывного потока людей — все эти звуки торговых, промышленных и иных отношений между людьми гудят на ней с утра и до полуночи. Но примыкающие к ней улицы малы и тесны; бедность и разврат гнойно гнездятся в этих переполненных густым населением закоулках; лишения и нищета олицетворяются соседней тюрьмой; над всей этой картиной роскоши, нищеты и позора — по крайней мере, в моих глазах — тяготеет что-то мрачное и горькое, придающее ей неприятный, болезненный отпечаток.

Многие глаза, сомкнутые уже давно в могиле, взглядывали довольно равнодушно на эту картину в первые дни пребывания их владельцев в старой тюрьме Маршальси; они смотрели так потому, что первый удар несчастья редко сопровождается отчаянием. Человек еще верит, что он может положиться на неиспытанных друзей, он вспоминает о многочисленных предложениях услуг, так охотно расточавшихся ему добрыми приятелями, когда он в них еще вовсе не нуждался; он обладает надеждой — надеждой счастливой неопытности, — и хотя она ослабляется при первой же неудаче, но все же снова возрождается и цветет здесь короткое время, пока не завянет окончательно под ржавчиной разочарования и равнодушия. Как быстро эти самые глаза глубоко вваливались и сверкали мрачным огнем, как быстро худело и желтело изможденное голодом и заточением лицо в те дни, когда еще речь о том, что должники гниют в тюрьме, без надежды на облегчение, без надежды получить свободу, не была простой риторической фигурой! Эта жестокость нынче уже не существует в полном своем объеме, но и того, что от нее осталось, достаточно еще для порождения таких явлений, при виде которых сердце обливается кровью.

Двадцать лет тому назад плиты тротуара подле тюрьмы топтались одной матерью и ребенком, которые так же аккуратно, как само утро, появлялись ежедневно перед тюремными воротами; часто они приходили сюда после ночи, проведенной без сна, в тревожной тоске, под влиянием скорбных дум, удручающих ум и чувство, — приходили целым часом раньше срока, и тогда молодая мать грустно поворачивала назад, подводила ребенка к старому мосту и, приподняв его на своих руках, указывала ему на блестящую воду, окрашенную лучами утреннего солнца, обращала его внимание на шумные приготовления к труду или удовольствию, которыми бывает полна река в эти утренние часы. Мать пыталась развлечь сына этими занимательными для него предметами, но она быстро сажала его на землю и, закрыв себе лицо платком, давала волю душившим ее слезам, потому что на исхудалом и болезненном личике ребенка не проявлялось никакого удовольствия или удивления. У него было мало воспоминаний, и все они были на один образец — все вертелись на бедности и нищете его родителей. Целыми часами сиживал он у матери на коленях, вглядываясь с детским сочувствием в слезы, текущие по ее лицу, и потом тихонько забивался в какой-нибудь темный уголок, где рыдал до тех пор, пока не засыпал. С той самой минуты, как он стал понимать окружающие предметы, когда в нем начал пробуждаться рассудок, он сроднился с самой тяжкой действительностью жизни: с ужасными лишениями — с голодом и жаждой, с холодом и нищетой, и хотя по наружности и физическому развитию он был малое дитя, но не было у него ни веселости, ни беззаботного смеха, ни сверкающих детских глазок.

Отец и мать, видя такое неестественное развитие своего ребенка, с глубокой тоской смотрели молча друг на друга, не осмеливаясь выразить словами тяготящие их мысли. Отец — здоровый, сильно сложенный человек, который мог бы перенести всякий труд и физическое упражнение, — изнывал в тесном заключении и нездоровой атмосфере переполненной узниками тюрьмы. Мать, худая, нежная женщина, склонялась под двойным бременем физической и нравственной болезни; — ребенок видел все это, и молодое сердце его надрывалось.

Наступила зима, а с нею целые недели сильного дождя и холода. Бедная женщина перебралась в дрянную квартиренку поблизости места заключения ее мужа, и хотя это переселение было вызвано ее возраставшей нуждой, она была счастливее теперь, потому что была ближе к нему. В продолжение двух месяцев после этого переселения она и ее маленький спутник поджидали времени открытия тюремных ворот, не пропуская ни одного утра. Но вот однажды они не явились, и это было в первый раз с того дня, как муж попал в тюрьму. Ребенок умер.

Те, которые о подобных потерях бедных людей холодно толкуют, как о счастливом избавлении от страданий для усопшего и о милосердном облегчении от издержек для оставшихся, — такие люди не понимают, — смело это утверждаю — решительно не понимают того неисходного горя, которое влекут за собой подобные потери. Молчаливый взгляд привязанности и участия в то время, когда все прочие глаза от нас холодно отвернулись, — уверенность в том, что мы обладаем сочувствием и любовью хоть одного существа, когда все прочие покинули нас, — это такая подпора, такое прибежище, такое утешение среди глубочайшего горя, которых нельзя купить ни за какие деньги, нельзя добыть никаким могуществом. Ребенок сиживал целыми часами у ног своих родителей, терпеливо сложив свои ручонки и подняв к отцу и к матери свое исхудалое личико. Они видели, как день за днем он таял, и хотя его краткая земная жизнь была без радостей, а теперь, после своей смерти, он наслаждался миром и спокойствием, которых он — малый ребенок — не знал на земле, — но все же они были ему отцом и матерью, и потеря его залегла глубоко в их души.

Смотря теперь на изменившееся лицо матери, было нетрудно предсказать, что смерть скоро прекратит и ее горькие испытания и невыносимые страдания. Двое тюремных товарищей мужа несчастной женщины не захотели усугублять своим присутствием его скорбь и горе и предоставили ему одному каморку, которую занимали с ним втроем. Бедная его жена перешла к нему сюда, и вот потянулась там, без мучений, но и без надежд, медленно угасая, ее страдальческая жизнь.

Однажды вечером она лишилась чувств на руках своего мужа. Когда он поднес ее к открытому окну, чтобы оживить ее свежим воздухом, свет луны упал ей прямо на лицо и указал на такую разительную перемену в ее чертах, что несчастный, как слабое дитя, дрогнул под бременем удручавшего его горя.

— Посади меня, Джордж, — слабо произнесла она. Он исполнил ее желание и, сев возле нее, закрыл себе лицо рукой и залился слезами.

— Мне тяжело покинуть тебя, Джордж, — сказала она, — но на то Божия воля, и ради меня ты должен спокойно перенести разлуку со мною. О, как я благодарю Бога за то, что он взял к себе нашего мальчика! Малютка счастлив, он теперь на небе. Что бы он стал делать тут, без своей матери?

— Ты не должна умереть, Мери, не должна, — возразил ее муж, вставая. Он принялся ходить взад и вперед по комнате, нещадно ударяя свою голову сжатыми кулаками, потом снова сел возле больной и, поддерживая ее в своих объятиях, прибавил более спокойно:

— Ободрись, моя милая, прошу тебя, ободрись. Ты непременно поправишься.

— Никогда уже, Джордж, никогда! — отвечала умирающая женщина. — Пусть меня похоронят возле моего бедного мальчика: но обещай мне, если ты выйдешь когда-нибудь из этого ужасного места и разбогатеешь, ты перевезешь нас на какое-нибудь мирное сельское кладбище, далеко-далеко, — как можно дальше отсюда, — где бы мы могли спокойно лежать. Милый Джордж, обещай мне, что ты это сделаешь.

— Сделаю, сделаю, — проговорил он, страстно кидаясь на колени перед ней. — Но скажи мне еще слово, Мери… хоть взгляни… раз взгляни…

Он замолк, потому что рука, обвивавшая его шею, вдруг отяжелела и отвердела. Глубокий вздох вырвался из груди умиравшей; губы шевельнулись, и на лице мелькнула улыбка, но губы эти были бледны, и улыбка сменилась неподвижным мертвенным взглядом… Он остался один на земле.

В эту ночь, среди безмолвия и одиночества своей жалкой каморки, стоя на коленях возле трупа своей жены, несчастный призвал Бога в свидетели страшной клятвы; с этой минуты он посвящал себя одному делу: мести за смерть жены и сына, с нынешнего дня и до последнего своего издыхания; он обрекал все свои силы на служение одному этому делу; месть его должна быть медленной и ужасной, ненависть нескончаемой и ненасытимой. По всему миру должна она преследовать тех, кого она наметит своими жертвами.

Глубочайшее отчаяние и почти нечеловеческое напряжение произвели такие страшные перемены в его теле и в чертах его лица, что его товарищи по несчастью отшатнулись с испугом, когда он проходил мимо них учащенными шагами. Глаза его налились кровью, лицо было мертвенно бледно, стан согнулся, как бы под бременем лет. Он почти насквозь прокусил себе губу в пылу своего душевного страдания, и кровь, капавшая из раны, текла по его подбородку и запятнала его рубашку и галстук. Он не проронил ни слезы, не испустил ни одного звука жалобы, но его блуждающий взгляд и беспорядочная торопливость, с которой он ходил взад и вперед по двору, обличали сжигавший его внутренний жар.

Тюремное начальство заявило ему, что необходимо немедленно же увезти тело его жены из тюрьмы. Он выслушал это требование с полным спокойствием и согласился с его разумностью. Почти все тюремные обитатели собрались для печальных проводов; они поспешно расступились по сторонам при появлении вдовца; он быстро прошел вперед и стал одиноко в небольшом отгороженном пространстве, примыкавшем к помещению привратника; толпа отошла оттуда, по инстинктивному чувству деликатности. Медленно подвигались вперед люди с тяжелым гробом на плечах. В толпе господствовало мертвое молчание, нарушавшееся только жалобными восклицаниями женщин и шарканьем ног носильщиков по плитам. Они дошли до того места, на котором стоял муж умершей, и остановились. Он положил руку на гроб и, машинально поправив на нем покров, дал знак идти далее. Тюремные сторожа, стоявшие в сенях, сняли свои шляпы при выносе гроба, и через минуту дверь тюрьмы затворилась за ним. Вдовец посмотрел тогда бессмысленно на толпу и грохнулся оземь.

Хотя в течение многих недель после этого он пролежал дни и ночи в жесточайшей горячке, его не покидали ни на минуту сознание его потери и воспоминание о данной клятве. Перед глазами его проходили сцены за сценами, места сменялись местами, происшествия происшествиями, вытесняя друг друга со всей сумятицей бреда, но все они стояли в какой-нибудь связи с его главной умственной задачей. То он плыл по необъятному морю, над ним стояло кроваво-багровое небо, под ним бушевали волны, вздымаясь, точно горы, кипя водоворотом вокруг его утлого судна. Впереди его плыл еще другой корабль, тоже выдерживающий борьбу с разъяренными стихиями. Паруса у него висели клочьями по мачтам, палуба была покрыта испуганными людьми, которые по очереди один за другим становились жертвами высоких волн, покрывавших палубу и увлекавших за собою все, что попадалось им по пути. Наконец, волны поднялись еще выше, и целая ревущая масса воды ринулась на корабль со всесокрушающей быстротой и силой, оторвала у него руль и раздробила все судно до самого киля. Из громадного водоворота, образованного гибнувшим кораблем, раздался крик, — предсмертный крик сотни утопавших людей, слившийся в один страшный вопль, — крик до того громкий и пронзительный, что он раздался над воем враждовавших стихий и звучал, звучал до тех пор, пока, казалось, не пронизал собою воздух, небо и воду. Но что это такое? — вот показалась старая, седая голова, она поднимается над поверхностью моря и бьется с волнами, меча взгляды предсмертной тоски и громко вопия о помощи?.. Взглянув на нее, он спрыгивает со своего корабля и плывет к ней сильным размахом. Он достигает ее: он бок о бок с нею. Да, это те черты. Старик видит его приближение и тщетно старается избежать встречи с ним. Но он крепко стискивает старика и тащит его под воду. Ниже, ниже с ним, на пятьдесят лотов глубины! Старик борется слабее и слабее, наконец, остается недвижным. Старик, убит, убит им; клятва его сдержана.

Идет он потом по жестким пескам безграничной пустыни, одинокий и босой. Песок царапает ему ноги и ослепляет его; мелкие, тончайшие пылинки садятся в поры его кожи и раздражают его почти до бешенства. Громадные массы того же песку несутся перед ним ветром и, пронизанные лучами палящего солнца, возвышаются в отдалении подобно огненным столбам. Остовы людей, погибших в этой ужасной пустыне, лежат раскиданными вокруг на всем пространстве, которое можно окинуть глазом; все освещается зловещим светом, и повсюду в пределах человеческого зрения встречаются одни только предметы ужаса или омерзения. Тщетно стараясь произнести крик испуга, с языком, прилипшим к гортани, спешит он вперед, как безумный. Поддерживаемый сверхъестественной силой, он мчится по пескам, пока, наконец, не падает без чувств на землю. Какая восхитительная прохлада оживляет его? Откуда исходит это отрадное журчанье? Вода! Действительно, вот источник; свежая, чистая струя бежит у ног путника. Он припадает к ней губами и, протянув на берегу болевшие свои члены, впадает в сладостное забытье. Его приводит в себя шум чьих-то приближающихся шагов. Седой старик плетется тоже к ручью, чтобы утолить свою мучительную жажду. Это опять он! Путник вскакивает, охватывает его руками и не допускает к ручью. Старик борется сильно, судорожно, молит допустить его к воде; — старик просит только одну каплю ее для спасения своей жизни! Но он мощно удерживает старика и жадно любуется его агонией; потом, когда безжизненная голова старика склоняется на грудь, он отталкивает от себя ногой этот ненавистный труп.

Когда кончилась его горячка и сознание вернулось к нему, он проснулся к жизни богатым и свободным; ему объявили, что отец его, желавший, чтобы он издох в тюрьме, — желавший! — тот самый, который допустил, чтобы существа, бывшие для узника дороже его собственной жизни, умерли от лишений и сердечной тоски, против которой бессильны все лекарства, — этот самый человек был найден мертвым в своей пуховой постели. У него достало бы духу оставить после себя нищим своего сына, но, гордясь своим здоровьем и крепостью, он откладывал совершение нужного для того акта, и теперь ему приходилось на том свете скрежетать зубами при мысли о богатстве, которое досталось его сыну только благодаря его нераспорядительности и беспечности. Больной очнулся, и первое, что пришло ему в голову, была клятва о мести, второе, что злейшим его врагом был родной отец его жены, — человек, засадивший его в тюрьму и оттолкнувший от своего порога дочь и ее ребенка, когда они молили у его ног о помиловании. О, как он проклинал слабость, не дозволявшую ему быть на ногах и уже деятельно разрабатывать свой план мести!

Он распорядился, чтобы его перевезли подальше от места его горькой утраты и его бедствий, и поселился в тихом убежище на морском берегу, — не в надежде вернуть себе душевное спокойствие и счастье, потому что и то, и другое покинули его навсегда, но для восстановления своих упавших сил, для обдумывания своего дорогого плана. И здесь какой-то злой дух дал ему возможность совершить первую, самую страшную месть.

Было летнее время; постоянно погруженный в мрачные думы, он выходил по вечерам из своего уединенного жилища и направлялся по узкой тропинке между утесов к дикому и одинокому местечку, которое пришлось ему по душе; здесь он садился на какой-нибудь скалистый обломок и, закрыв лицо руками, просиживал так по нескольку часов, — иногда до глубокой ночи, до тех самых пор когда длинные тени утесов, нависших над его головой, клали непроницаемый черный покров на все окружающие предметы.

Однажды в тихий вечер он сидел так, в своем обычном положении, приподнимая иногда голову для того, чтобы проследить за полетом стрекозы, или устремляя глаза на великолепную багровую полосу, которая, начинаясь среди океана, шла, казалось, до самого его горизонта, до самого того места, где спускалось солнце. Вдруг глубокое безмолвие окрестности нарушилось громким воплем о помощи. Он прислушался, неуверенный в том, что слышал, но крик повторился с еще большей силой, чем прежде. Он вскочил тогда с места и поспешил по направлению голоса.

Дело разъяснилось тотчас же само собою; на берегу лежала разбросанная одежда; в недалеком расстоянии от него виднелась немного из воды человеческая голова, а какой-то старик кидался из стороны в сторону по берегу, ломая руки в отчаянии и взывая о помощи. Больной, силы которого восстановились уже достаточно, сбросил с себя верхнее платье и кинулся к морю, с намерением броситься в воду и спасти утопавшего.

— Поспешите, сэр, ради бога! Помогите ему, молю вас именем Господа! Это мой сын, сэр, — кричал вне себя старик. — Мой единственный сын, сэр, и он умирает на глазах своего отца!

При первых словах старика, незнакомец остановился в своем разбеге и, скрестив руки, стал перед ним неподвижно.

— Великий боже! — воскликнул старик, узнавая его. — Гейлинг!

Незнакомец молча улыбнулся.

— Гейлинг! — дико произнес старик. — Мой сын, Гейлинг, — это мой милый сын… Взгляните, взгляните!..

И, задыхаясь, несчастный отец указал на то место, где молодой человек боролся со смертью.

— Слушайте! — сказал старик. — Он кричит еще… значит, он жив… Гейлинг, спасите его, спасите!

Незнакомец снова улыбнулся и продолжал стоять неподвижно, как статуя.

— Я был виноват перед вами, — продолжал с воплем старик, падая перед ним на колени и ломая свои руки, — отомстите за себя; возьмите все мое, самую мою жизнь: бросьте меня в воду у своих ног и, если только человеческая природа может подавить в себе естественное сопротивление, я умру, не двинув ни рукой, ни ногой. Сделайте это, Гейлинг, сделайте, но спасите моего сына! Он так молод еще, Гейлинг, так молод для смерти!

— Слушайте, — произнес незнакомец, грозно схватывая старика за руку, — я хочу жизни за жизнь, и вот теперь здесь одна. Мой ребенок умирал на глазах своего отца несравненно более мучительной и продолжительной смертью, чем та, которой подвергается теперь, пока я говорю, этот молодой поноситель чести своей сестры. Вы смеялись, — смеялись в лицо своей дочери, на черты которой смерть тоже накладывала свою руку, — смеялись над нашими страданиями. Как вы теперь о них помышляете? Смотрите сюда, смотрите!

Говоря это, он указывал на море. Слабый крик пронесся над водой: последнее мощное усилие утопавшего взволновало на несколько мгновений рябившие волны, а затем то место, где он канул в свою преждевременную могилу, сравнялось и сгладилось с окружающей водой…

Спустя три года после этого какой-то джентльмен вышел из собственного экипажа у дверей одного лондонского стряпчего, известного в то время публике за не совсем чистого малого в своем ремесле, и попросил у него особого совещания по весьма важному делу. Посетитель был, очевидно, еще в первой поре молодости, но его лицо было бледно, тревожно и убито, так что и без острой наблюдательности дельца стряпчему легко было догадаться при первом же взгляде на гостя, что болезнь или иные страдания совершили больше перемен в его наружности, чем то могла произвести рука времени в двойной против прожитой им жизни период.

— Я хочу поручить вам одно судебное дело, — сказал незнакомец.

Стряпчий поклонился почтительно и кинул взгляд на большой пакет, который был в руках у джентльмена. Посетитель заметил этот взгляд и продолжал.

— Это не совсем обыкновенное дело, и мне пришлось много хлопотать и издержать денег, пока эти бумаги достались мне в руки.

Стряпчий взглянул еще тревожнее на пакет; посетитель, развязав шнурок, опутывавший бумаги, выложил на стол множество расписок, копий с условий и других документов.

— Как вы увидите, — продолжал посетитель, — этот господин, имя которого стоит на документах, несколько лет тому назад занял под них большие суммы денег. Между ним и теми людьми, в руках которых первоначально находились эти бумаги и от которых я перекупил их все за цену тройную и четверную против их настоящей стоимости, подразумевалось соглашение, что все эти обязательства будут возобновляться по истечении известного периода. Но такое условие не выговорено нигде формальными актами; он же потерпел в последнее время большие потери, и если все эти требования падут на него одновременно, они сокрушат его окончательно.

— Общая сумма доходит до нескольких тысяч фунтов, — сказал стряпчий, разбирая бумаги.

Это верно, — отвечал незнакомец.

— Что же следует делать? — спросил стряпчий.

— Что делать! — возразил клиент с большим волнением. — Пустить в ход каждый рычаг закона и каждую проделку, которую может изобресть ум, а мошенничество исполнить; употребить и честные, и подлые средства, — все открытое узаконенное преследование, поддержанное всей изворотливостью его самых сметливых исполнителей. Я хочу, чтобы он умер тяжкой и медленной смертью. Разорите его, продайте его земли и товары, выживите его из дома, оторвите от очага и сделайте его нищим на старости лет, пусть он умрет в долговой тюрьме!

— A издержки, дорогой сэр, все издержки, необходимые, чтобы довести до конца такое сложное дело, — заметил стряпчий, приходя в себя после минутного оцепенения. — Если ответчик умрет на соломе, кто заплатит за расходы, сэр?

— Назначайте сумму, — проговорил незнакомец, дрожа так сильно от волнения, что рука его едва сдерживала перо, которое он схватил при этих словах. — Какую угодно сумму, и она ваша. Не бойтесь называть ее, любезный! Я не сочту ее большой, если вы выиграете мое дело.

Стряпчий назначил наудачу очень большую сумму, в виде задатка, который мог бы обеспечить его в случае проигрыша дела — но назначил ее более с целью удостовериться, до каких издержек в действительности расположен идти его клиент, чем в предположении, что тот удовлетворит его требование. Однако незнакомец написал тотчас же чек на своего банкира, пометив всю сумму сполна, и ушел.

По чеку было выплачено как следует, и стряпчий, находя своего странного клиента таким человеком, на которого можно было положиться, принялся серьезно за свою работу. Прошло два года после этого разговора, и мистер Гейлинг частенько просиживал целые дни в конторе своего стряпчего, наблюдая за накоплением бумаг и прочитывая с блестящими от радости глазами, одно за другим, то укорительные письма, то просьбы о небольшой отсрочке, то представления о неизбежном разорении, грозившем ответчику. Эти бумаги стали появляться с тех пор, как на должника посыпались иск за иском, процесс за процессом. На все моления, хотя бы о краткой отсрочке, был один ответ: деньги должны быть уплачены. Земли, дома, движимое имущество — все пошло, в свою очередь, на удовлетворение многочисленных требований, и сам старик был бы засажен в тюрьму, если бы ему не удалось обмануть бдительности полиции и бежать.

Неумолимое злорадство Гейлинга вместо того, чтобы утоляться успехом преследования, возрастало с разорением его врага. Когда же он узнал о побеге старика, бешенство его перешло всякие пределы. Он скрежетал зубами и осыпал страшными проклятиями людей, которым было поручено произвести арест. Он был сравнительно успокоен лишь повторными уверениями, что беглец будет непременно отыскан. Повсюду были разосланы агенты для его поимки; для открытия места его убежища были пущены в ход все хитрости, какие только можно было изобрести, но все было напрасно. Прошло с полгода, а убежище старика все еще не было открыто.

Наконец, однажды поздно вечером в квартиру стряпчего явился Гейлинг, которого не было видно уже несколько недель, и послал сказать ему, что его желает немедленно видеть один джентльмен. Прежде, чем стряпчий, узнавший его по голосу, успел приказать слуге впустить его, он кинулся вверх по лестнице и вбежал в гостиную, бледный и едва переводя дух. Затворив за собою дверь, чтобы его не услышали, он опустился в кресло и проговорил шепотом:

— Тс! Я его нашел, наконец!

— Неужели? — спросил стряпчий. — Прекрасно, дорогой сэр, прекрасно.

— Он скрылся в жалкой лачужке в Кэмден-Тоуне, — продолжал Гейлинг, — и, может быть, это лучше, что мы потеряли его из виду, потому что он жил тут все это время совершенно один, в самой отвратительной нищете… он беден, очень беден.

— Очень хорошо, — сказал стряпчий. — Вы хотите, чтобы его арестовали завтра, конечно?

— Да, — отвечал Гейлинг. — Впрочем, нет, стойте! Послезавтра. Вы удивляетесь моему желанию отложить арест, — продолжал он с ужасной усмешкой, — но я позабыл кое-что. Послезавтрашний день памятен в его жизни: пусть он настанет.

— Хорошо, — сказал стряпчий. — Вы сами напишете инструкции полицейскому чиновнику?

— Нет, пусть он встретится со мною здесь, в восемь часов вечера; я сам пойду с ним.

Встреча состоялась в назначенный вечер. Они сели в наемную карету и велели извозчику остановиться на том углу старой Панкрасской дороги, на котором стоит приходский рабочий дом. В то время, когда они вышли из экипажа, было уже почти темно; направясь вдоль глухой стены перед фасадом ветеринарного госпиталя, они повернули в боковой переулок, который зовется или звался в то время Малой Школьной улицей и который, не знаю, как теперь, но тогда был порядочно пустынным местом, окруженным почти все одними полями да рвами.

Нахлобучив себе на глаза свою дорожную шляпу и закутавшись в плащ, Гейлинг остановился перед самым беднейшим домиком в улице и постучался тихонько в двери. Ему тотчас же отворила какая-то женщина и поклонилась ему, как знакомому; Гейлинг шепнул полицейскому, чтобы он оставался внизу, а сам тихо взобрался на лестницу и, отворив дверь в комнату, прямо вошел в нее.

— Предмет его розысков и неугасавшей ненависти, в настоящую минуту уже дряхлый старик, сидел за голым сосновым столом, на котором тускло горела заплывшая сальная свеча. Старик, испуганный внезапным появлением незнакомца, ухватился за стол, его слабые ноги дрожали.

— Зачем вы пришли сюда? — сказал он. — Здесь прозябает нищета. Чего вы ищете тут?

— Вас! Я желаю говорить с вами, — отвечал Гейлинг.

И, сказав эти слова, он сел на стул у противоположного угла стола и, сняв свою шляпу и откинув воротник шинели, открыл свое лицо.

Увидев это знакомое лицо, старик внезапно потерял способность говорить. Он откинулся назад на своем стуле и, сложив обе руки на груди, вперил в Гейлинга пристальный взгляд, в котором выразилось омерзение и ужас.

 

— Шесть лет тому назад, — сказал Гейлинг, — в этот же самый день я взял у вас дорогую для вас жизнь в возмездие за жизнь моего ребенка. Над безжизненным трупом вашей дочери, старик, я поклялся, что и она будет отомщена. Ни на один час я не забыл о своей клятве, и если бывали мгновения, когда ослабевала моя жажда мщения, я припоминал страдающий безропотный взгляд моей жены и изможденное от голода лицо моего ребенка, — слабость пропадала во мне, и я снова твердо шел к своей цели. Первый акт возмездия совершился — вы его хорошо помните; нынче будет последний.

Старик задрожал, и руки его немощно упали с его груди.

— Завтра я оставляю Англию, — сказал Гейлинг после минутной паузы. — Нынешней ночью я предам вас на медленную смерть, которой умерла она, — я пошлю вас жить безнадежной жизнью в тюрьме…

Он посмотрел в лицо старику и замолчал. Он поднес свечу, дотронулся до него слегка и вышел из комнаты.

— Вы получше присматривайте за стариком, — сказал он женщине, отворив дверь, и, дав знак полицейскому следовать за ним, прибавил: — он очень плох.

Женщина заперла дверь, вбежала на лестницу и нашла бездыханный труп старика.

На одном из самых тихих и уединенных кладбищ в Кенте, среди богатой растительности, под гладким надгробным памятником, покоятся кости молодой матери и ее ребенка. Но прах отца не смешивается с их прахом. Никто не знает, даже сам стряпчий, выигравший процесс, последующей истории его странного клиента.

 

 

• • •

Окончив свой рассказ, старик Бембер немедленно встал со своего места, подошел к вешалке, стоявшей в углу залы, надел с большой осторожностью шляпу и пальто и, не сказав никому ни одного слова, медленно вышел из дверей. Так как некоторые джентльмены покоились глубоким сном, а другие погрузились мыслями и чувствами в приготовление гоголь-моголя и глинтвейна, то мистер Пикквик, руководимый здесь, как и везде, глубокими философскими соображениями, нашел средство спуститься незамеченным в нижний этаж, где уже давно с нетерпением дожидался его мистер Самуэль Уэллер, вместе с которым и выбрался он благополучно из ворот знаменитой таверны.

 

⇐ Предыдущая12131415161718192021Следующая ⇒

Поделиться: