Роман романов: энциклопедия русской литературы

В рассказе А. П. Чехова “Учитель словесности” герой задает гимназистам, ученикам восьмого класса сочинение “Пушкин как психолог” и получает отповедь от самоуверенной и несчастной знакомой: “Во-первых, нельзя задавать таких трудных тем, а во-вторых, какой же Пушкин психолог? < …> Психологом называется тот, кто описывает изгибы человеческой души, а это прекрасные стихи и больше ничего”.

Прекрасные стихи — и есть главное дело поэта. Они могут выражать “изгибы человеческой души” не хуже, чем подробные психологические описания. “Евгений Онегин” еще в большей степени, чем “Горе от ума”, разошелся на поговорки, афоризмы, крылатые слова. В словаре цитат из русской литературы около двухсот выражений из пушкинского романа. Фразами из него называют другие романы и повести, стихотворные сборники и научные работы. “Мы все учились понемногу / Чему-нибудь и как-нибудь”, “Наука страсти нежной”, “Любви все возрасты покорны”, “Волна и камень”, “Охота к перемене мест”, “Но наше северное лето, / Карикатура южных зим”.

Цитаты из романа вошли в русский язык. Но влияние романа на русскую литературу было более многосторонним: он отозвался, откликнулся у разных писателей и в разные эпохи персонажами, мотивами и сюжетными ситуациями, мыслями и проблемами, композиционными и стилистическими приемами.

Автор еще раз использовал строфу романа в стихах в неоконченной поэме “Езерский” (1832), М. Ю. Лермонтов обратился к ней в поэме “Тамбовская казначейша” (1838). Но сразу обнаружилось, что подобные произведения воспринимаются как подражание, стилизация или эпигонство. Пушкинское изобретение так и осталось индивидуальным, штучным — навсегда связанной с романом “онегинской строфой”.

Были и настоящие продолжения романа, изображение (обычно пародийное или сатирическое) пушкинских героев в других временах.

Д. Д. Минаев в шести главах “Евгения Онегина нашего времени” (1865–1877) превращает героя в нигилиста, который, подобно Базарову, режет лягушек, а в конце становится прокурором, участвующим в суде над Татьяной, обвиняемой в отравлении мужа (а Ленский выступает на этом процессе адвокатом).

Судил не только Евгений Онегин, судили и его. В приключенческом романе В. А. Каверина “Два капитана” (1938–1944 ) суд над Евгением Онегиным устраивают советские школьники 1920-х годов (суды над литературными персонажами были популярны в те времена). Героя обвиняют “в убийстве под видом дуэли поэта Владимира Ленского, восемнадцати лет”. Свидетельница Татьяна на вопрос, виновен ли ее избранник, “уклончиво ответила, что Онегин — эгоист”. Общественный защитник, увлекающийся зоологией, “начал с очень странного утверждения, что дуэли бывают и в животном мире, но никто не считает их убийствами. Потом он заговорил о грызунах и так увлекся, что стало просто непонятно, как он вернется к защите Евгения Онегина”. Общественный обвинитель “доказывал, что хотя Ленского убило помещичье и бюрократическое общество начала XIX века, но все-таки Евгений Онегин целиком и полностью отвечает за это убийство, “ибо всякая дуэль — убийство, только с заранее обдуманным намерением”. Героя пытались осудить на десять лет с конфискацией имущества (суровость приговоров — характерная черта изображаемой Кавериным эпохи), но в итоге оправдали.

Почти одновременно с романом Каверина поэт А. А. Хазин сочинил “Возвращение Онегина. Глава одиннадцатая. Фрагменты” (1946), состоящее всего из тринадцати онегинских строф. Герой оказывается в Ленинграде после окончания Великой Отечественной войны, наблюдает за тем, как восстанавливается город, но, к несчастью, попадает в трамвай.

 

В трамвай садится наш Евгений.

О бедный, милый человек!

Не знал таких передвижений

Его непросвещенный век.

Судьба Евгения хранила,

Ему лишь ногу отдавило,

И только раз, толкнув в живот,

Ему сказали: “Идиот! ”

Он, вспомнив древние порядки,

Решил дуэлью кончить спор,

Полез в карман, но кто-то спер

Уже давно его перчатки.

За неименьем таковых

Смолчал Онегин и притих.

 

Воспользовавшись онегинской строфой и пушкинским образом, Хазин создает стихотворный фельетон, рисует злободневную комическую картинку.

Но самой важной традицией стало не угадывание судьбы пушкинских персонажей, а оригинальное изображение в новых исторических условиях созданных Пушкиным типов. “Это Онегин нашего времени, герой нашего времени. Несходство их между собою гораздо меньше расстояния между Онегою и Печорою”, — заметил
В. Г. Белинский сразу после появления романа Лермонтова (“Герой нашего времени”, 1840). Ряд персонажей, которых потом назовут лишними людьми, продолжат герои Тургенева, Гончарова, Чехова. Точно так же в последующей русской литературе обнаружатся традиции, идущие от образа Татьяны, Ленского, Ольги, то есть всех центральных персонажей пушкинского романа.

В последующей литературе были использованы композиционные принципы и жанровая традиция свободного романа: самостоятельность частей, объединенных судьбой центрального героя, внезапность начала и открытый финал. Эти принципы оказалось возможным применить не только в романе в стихах, но и в прозаическом романе, сохраняющем тем не менее лирический характер.

Два опыта такого рода остались неоконченными: поэма А. А. Блока “Возмездие” (1910–1921) и стихотворный роман Б. Л. Пастернака “Спекторский” (1925–1931).

Но две другие замечательные книги ХХ века, созданные писателями, очень далекими друг от друга, на разном материале и даже по разные стороны границы, в разных Россиях, в СССР и в берлинской эмиграции, были дописаны до конца — до открытого финала.

Пушкинскую традицию “свободного романа”, с одной стороны, использовал А. Т. Твардовский в “книге про бойца” “Василий Теркин” (1941–1945): “Я недолго томился сомнениями и опасениями относительно неопределенности жанра, отсутствия первоначального плана, обнимающего все произведение наперед, слабой сюжетной связанности глав между собой. Не поэма — ну и пусть себе не поэма, решил я; нет единого сюжета — пусть себе нет, не надо; нет самого начала вещи — некогда его выдумывать; не намечена кульминация и завершение всего повествования — пусть, надо писать о том, что горит, не ждет, а там видно будет, разберемся” (“Как был написан „Василий Теркин“”).

В. В. Набоков в “Даре” (1937–1938) не только дарит Пушкину еще несколько десятилетий, изображая старого поэта в театральной ложе, но и заканчивает свой роман прямой отсылкой к “Евгению Онегину”, добавляет к пушкинскому финалу — расставанию героев в восьмой главе и нашему расставанию с ними — еще одну онегинскую строфу, правда, записанную в строчку. Включая стихи в сборник, он напечатал их в привычной пушкинской форме.

В этой строфе не только на несколько мгновений продолжается жизнь пушкин-
ского героя, но и воспроизводятся некоторые главные мотивы “Евгения Онегина”: внимание к подробностям и поэтизация обыденности; сюжетное равноправие автора и героя; открытый финал; таинственная связь искусства и бытия: жизнь не кончается, пока длится строка.

 

Прощай же, книга! Для видений

отсрочки смертной тоже нет.

С колен поднимется Евгений,

но удаляется поэт.

И все же слух не может сразу

расстаться с музыкой, рассказу

дать замереть... судьба сама

еще звенит, — и для ума

внимательного нет границы

там, где поставил точку я:

продленный призрак бытия

синеет за чертой страницы,

как завтрашние облака,

и не кончается строка.

 

В русской литературе “Евгений Онегин” не только воспринимался как главное пушкинское произведение, но и превратился в роман романов. Энциклопедия русской жизни и энциклопедия пушкинской души стала такжеэнциклопедией русской литературы.

 

 

 

⇐ Предыдущая123456

Поделиться: