Несколько страниц прощания

В Антарктиду уходят из Ленинграда, с Васильевского острова.

У причала стоял «Профессор Визе», беленький, чистый, изящный. Он вызывал какие-то совсем не антарктические ассоциации. На таком корабле нужно, наверное, отправлять молодожёнов в свадебные путешествия — настолько его внешний вид создаёт впечатление лёгкости и беззаботности бытия, то есть как раз именно тех иллюзий, которые являются важными компонентами медового месяца, — нечто вроде розового масла в духах.

Но мы расставались отнюдь не с иллюзиями, а со своими жёнами — согласитесь, разница принципиальная. Они стояли рядом с нами и смотрели на красавец теплоход без всяких признаков восторга, как смотрят на разлучника, ибо в Антарктиду провожают надолго.

Большинство из тех, кого провожают, вернётся домой года через полтора. Это основной, зимовочный состав.

Меньшая часть полярников идёт «на сезон». Это примерно полгода.

Самое неопределённое положение у меня. В отличие от остальных членов экспедиции, имеющих чёткий план работы, я обязан делать лишь одно: соблюдать правила внутреннего распорядка и техники безопасности. Иными словами, примерно вести себя на судне и остаться в живых в Антарктиде. Контроль за выполнением правил был возложен на меня. Я обязался глаз с себя не спускать и сурово пресекать малейшие нарушения. В случае же моей гибели я обещал не предъявлять никаких претензий и похоронить себя за свой счёт.

Неопределённой была и продолжительность моей поездки. По первоначальной договорённости я должен вернуться обратно на «Визе». Это означало, что в Антарктиде я могу пробыть всего лишь дней десять — срок, вполне достаточный для туриста, но совершенно неприемлемый для автора ненаписанной книги о шестом материке. На этот счёт у меня был план, которым я пока не делился с женой и который впоследствии, как увидит читатель, был успешно претворён в жизнь.

Вернёмся, однако, на причал. Я жадно осматриваю своих будущих товарищей. Их легко узнать по новым кожаным курткам и вязаным шерстяным шапочкам. Ребята крепкие, обветренные, таких я видел на Севере. А вот наконец и знакомые лица — меня пришли благословить Владимир Панов и Лев Булатов, бывшие сменные начальники дрейфующей станции «Северный полюс-15». Я рад их видеть. Мы успели подружиться там, на льдине, и я жалею, что на этот раз мы не будем вместе. Владимир Васильевич сильно поседел. Сам он не без юмора говорит об этом, но я знаю, какой опасной была его последняя, ещё не оконченная научная работа. Он исследует обледенение судов, явление, при котором случается оверкиль — судно переворачивается вверх килем, что приводит к его быстрой и неизбежной гибели вместе с экипажем. Вот Панов и поседел, хотя ему только сорок лет, — ведь свою научную работу он проводит не в кабинете, а в открытом море на обледеневшем судне, и были случаи, когда весь экипаж не мог уснуть, не зная, что мгновенье грядущее ему готовит.

Панов и Булатов на добрый десяток градусов поднимают моё минорно-прощальное настроение: оказывается, мне предстоит увидеть немало старых знакомых со станции СП-15!

Кончает долгую зимовку на станции Восток аэролог Володя Агафонов, три недели назад ушёл в Антарктиду на «Оби» мой сосед по домику на льдине Борис Белоусов, а со мной вместе идут на «Визе» механик Павел Андреевич Цветков и Василий Семёнович Сидоров — тот самый начальник дрейфующей станции «Северный полюс-13», которого вместе с тремя товарищами в последний момент спасли с расколотой льдины и о встрече с которым я писал в заключительной части повести «У Земли на макушке». Это тем более интересно, что Сидоров идёт начальником внутриконтинентальной станции Восток, а побывать на Востоке — моя тайная и заветная мечта.

Кроме того, на «Визе» идёт ещё один знакомый мне человек — штурман полярной авиации Игорь Петрович Семёнов. Мы познакомились в поликлинике, где вместе проходили изнурительное медицинское обследование на предмет годности поездки в Антарктиду и где после анализа крови, на который нужно было явиться натощак, съели на «брудершафт» плитку шоколада.

А вот и сам Игорь Петрович — стоит на трапе и фотографирует свою не очень весело улыбающуюся Людмилу Николаевну. Она провожает мужа на полгода — так, во всяком случае, думают она сама и Игорь Петрович, и оба они не подозревают, какой сюрприз преподнесут им обстоятельства через несколько месяцев. А сейчас Игорь Петрович мне подмигивает, показывает пальцем на ухо, и мы смеёмся: вспоминаем резолюцию на моем медицинском деле. Я триумфально прошёл все кабинеты и неожиданно потерпел фиаско у старушки Ухогорлонос. Она заупрямилась и ни и какую не хотела пропускать меня в Антарктиду, потому что я плохо слышу на правое ухо. Тщетно я уговаривал, клялся и божился, что левым ухом слышу как летучая мышь, тщетно ссылался на Бетховена, который вообще был совершенно глух, но сочинял совсем неплохую музыку. Ухогорлонос тонко возражала, что, во-первых, я не Бетховен, а во-вторых, она хотела бы знать, как бы он сочинял свою «Аппассионату», когда вокруг него были бы сплошные ледники и айсберги. Целый день я дрался как лев за своё законное право стать антиподом и наконец добился уникальной резолюции: «Годен как писатель». Обидно было начинать путешествие в столь приниженном положении — я сразу почувствовал себя ефрейтором, с которого содрали лычки, но Игорь Петрович меня успокоил. В Антарктиде, рассудил он, где каждая пара рабочих рук на учёте, даже писатель может принести некоторую пользу — например, в качестве мальчика на камбузе.

Промозглый ноябрьский ветер был бессилен рассеять толпу провожающих. Митинг прошёл, судовая трансляция многократно повторила: «Всем посторонним покинуть борт», а «посторонние», сдерживая и не сдерживая слезы, никак не хотели расставаться со своими полярными бродягами.

Мне ещё предстояло разобраться, почему человек полжизни добровольно проводит в условиях, сплошь начинённых трудностями и опасностями. С виду люди как люди, а почему-то вечно их тянет туда, где они будут мёрзнуть, бороться с пургами, полгода не видеть солнца, отчаянно скучать по детям и жёнам, театру и футболу, считать дни до возвращения. Там, на Севере, мне не удалось понять это до конца.

Ладно, разберусь.

Прощание, эта агония расставания, закончилось. «Профессор Визе» отчалил, и, спустя несколько часов, в навалившейся тьме мы уже с трудом различали огни Ленинграда.

День первый

Мы удалялись от дома со скоростью семисот километров в сутки. «Визе» шёл красиво. В глазах ветеранов, которые привыкли путешествовать к другой земной макушке на старенькой «Оби», он даже не шёл, а стремительно нёсся: «Обь» выжимает из себя от силы 12 узлов, а «Визе» — все 18. Балтика была спокойна, мы раскланивались со встречными судами и миля за милей приближались к датским проливам. Их ожидали с особым нетерпением: чьё сердце не дрогнет при мысли о том, что ты собственными глазами увидишь замок Гамлета, легендарный Элсинор?

Превосходное судно! В первый же день я облазил его снизу доверху и могу сообщить некоторые подробности, знание которых пригодится тем, кто уже решил для себя отправиться в Антарктиду. Длина — 124 метра, ширина — 17, 5 метра, водоизмещение — 7 тысяч тонн, экипаж — 86 человек. Судно до отказа начинено всевозможными лабораториями, где проводятся метеорологические, физические, химические, биологические и прочие научные исследования, что делает «Визе» уникальнейшим полярным кораблём и предметом особой гордости Ленинградского арктического и антарктического института. У «Визе», кстати, есть близнец — «Профессор Зубов»; насколько мне известно, только советские полярники могут похвастаться такими плавучими научно-исследовательскими институтами.

На верхней палубе — шлюпки, разнообразное научное оборудование, глубоководные лебёдки, установки для запуска метеорологических ракет и стол для пинг-понга. Научные и прочие совещания проводятся в конференц-зале, приём пищи (боже, какой оборот! ) в столовой команды и в кают-компании. Повсюду в изобилии душевые кабины — купайся вдоволь, на судне действует установка по опреснению морской воды.

В каютах живут по два-три человека, воздух чистый — вентиляторы и «кондишен», столь нежно любимый моряками в тропиках.

Ничего не скажешь — условия для жизни и работы отличные.

Да, к сведению тех, кто содрогается от ужасных рассказов о морской болезни: на «Визе» имеются «успокоители» — крылья или как их там назвать, которые при волнении моря выползают из корпуса и гасят бортовую качку.

После такого вступления читатель может вообразить, что раз судно научно-исследовательское, то оно отдано во власть вдумчивых бородатых учёных, которые рассеянно бродят по палубам, курят и время от времени вскрикивают: «Эврика, черт меня возьми! » Ничего подобного! То есть вдумчивые бородатые люди действительно бродят и вскрикивают, но верховной властью обладает, конечно, старпом (не говоря, разумеется, о капитане, который, как и положено богу, сидит на Олимпе и спускает вниз указания).

Старпом — это, прежде всего, порядок и дисциплина. А порядок — это в значительной мере швабра, с помощью которой в каютах и коридорах поддерживается больничная чистота. Переборки между каютами, мебель, двери — все в пластике, полы сверкают — смотрись как в зеркало, окурок бросить некуда. Несколько раз в день старпом проходит по всему судну в сопровождении боцмана — священное шествие, приводящее в трепет потенциальных нарушителей. В первый же день я оказался свидетелем драматичнейшей сцены: у двери кают-компании старпом обнаружил — ни за что не поверите! — обгоревшую спичку. Где ты, Шекспир, столь мастерски воссоздавший гнев короля Лира? Только твой гений мог бы найти изобразительные средства, чтобы описать гнев старпома, надолго пригвоздившего к позорному столбу виновников столь чудовищного проступка.

К вечеру старпом Селезнев собрал участников экспедиции в столовой команды. Он предстал перед нами в оранжевом спасательном жилете и прочитал лекцию, предмет которой вызвал повышенный интерес слушателей, — речь шла о нашем возможном кораблекрушении. Началась лекция следующими жизнеутверждающими словами:

— Когда вы будете тонуть…

Подождав, пока слушатели не израсходовали свой запас несколько нервного смеха, старпом с присущим ему хладнокровием повторил вышеприведённую чеканную фразу и принялся объяснять устройство пробкового жилета, или пояса, как его иногда именуют. Посыпались вопросы:

— А как действует порошок против акул?

У всех вытянулись шеи.

— Превосходно, — последовал ответ. — Правда, ещё не до конца выяснено, отпугивает он акул или, наоборот, привлекает.

— А зачем в этом кармашке свисток?

— Как зачем? Когда вы будете тонуть (мёртвое молчание аудитории лишь оттенили несколько предельно жалких смешков), чем вы станете подавать сигнал проходящему кораблю?.. Если, конечно, таковой окажется на месте происшествия… Свистеть при помощи пальцев, как вы это делаете на стадионе, сил не будет, вот свисток и пригодится.

— А зачем застёгивать на шее жёсткий воротник? Чтобы не простудиться?

— Вопрос поставлен безграмотно. Допустим, вы устали шлёпать по воде онемевшими руками и начинаете терять сознание. В эти трудные минуты вся надежда на воротник — благодаря ему голова будет лежать на поверхности, и вы получите отличный шанс ещё немного продержаться.

— Значит, в таком жилете можно запросто качаться на волнах и читать газету?

— Совершенно верно. Читайте на здоровье… если выкроите свободное время.

В заключение старпом напомнил, что все мы, участники экспедиции, — пассажиры. Поэтому в случае кораблекрушения мы не должны выскакивать в одних кальсонах из кают, нарушая общественное спокойствие, а, наоборот, должны тихо сидеть на своих местах, играть в шахматы и ждать команду «Оставить судно! » Вот тогда-то мы обязаны, даже если партия недоиграна, спокойно выйти из кают, подняться на шлюпочную палубу и, галантно уступая друг другу очередь, занять положенные места в шлюпках.

Планы вверх ногами

И всё-таки в первые дни моё настроение блуждало где-то возле нулевой отметки. Утомлённые трудными сборами и насыщенными проводами, участники экспедиции отсыпались и почти не выходили из кают. Было одиноко и немного тоскливо — состояние, хорошо знакомое непрофессиональным бродягам, надолго покидающим родной дом. Угнетало и сознание того, что рядом с тобой — близок локоть, да не укусишь! — храпит в каютах живой «материал», которому нет до тебя никакого дела.

Я бесцельно бродил по верхней палубе, вновь переживая сцену прощания и втихомолку поругивая себя за безудержный оптимизм, который погнал меня на край света, — настроение, совершенно никудышное для начала дальнего путешествия.

И в этот момент я увидел Василия Сидорова. Он стоял у фальшборта, курил и с некоторой скукой смотрел на однообразную водную гладь. Внешность его не назовёшь незаурядной: человек лет сорока, среднего роста, яркий свитер обтягивает широкую грудь, на лице приметнее всего светлые глаза с часто меняющимся выражением: то мягкие, чуть ли не добрые, и вдруг — холодноватые и колкие. Бьюсь об заклад, что девяносто девять из ста физиономистов не определили бы, что перед ними — один из самых бывалых советских полярников среднего поколения.

Пожалуй, не было на борту человека, с которым я так страстно желал бы поговорить. Василий Сидоров — это имя не только воскрешало мои воспоминания о дрейфующих станциях, оно ассоциировалось и с легендарным, заветным, необыкновенно ароматным для литератора словом «Восток» — именно так называется расположенная в недоступнейшем уголке Антарктиды станция, начальником которой шёл смотревший на указанную водную гладь человек. В четвёртый раз! А вы представляете, что такое четыре раза зимовать на полюсе холода? Я тогда ещё не представлял, но сознавал, что Сидоров — человек, которому посчастливилось (можете заменить это слово другим, если хотите) мёрзнуть больше любого из живущих на Земле людей. Знал и то, что именно ему довелось зафиксировать минимальную температуру на поверхности нашей планеты: 24 августа 1960 года Сидоров и его друзья, выйдя из домика на метеоплощадку, как зачарованные смотрели на столбик термометра, застрявший у отметки минус 88, 3 градуса.

И вот этот самый Сидоров стоял в трех шагах от меня. Быть может, в другой ситуации я не рискнул бы просто так взять и подойти, но в экспедиции отношения упрощаются, и этикет не требует обязательного шарканья ножкой. Поэтому я подошёл и назвал себя, в глубине души надеясь, что Сидоров вспомнит нашу мимолётную встречу в центре Арктики. Вспомнил! Причём не мои разглагольствования за столом, а пластмассовый, как он выразился, «чемоданчик» для яиц, который по настоятельной просьбе матери я действительно таскал с собой в интересах диеты.

Мы посмеялись — отличное начало для разговора, ибо в смехе присутствует нечто такое неуловимое, что вызывает доверие и стимулирует дальнейшее общение.

Первый разговор у нас был короткий, но принял абсолютно неожиданный для меня оборот. Услышав, что по договорённости я должен уйти на «Визе» обратно, Василий Семёнович неодобрительно покачал головой.

— Зря, — сказал он, и в глазах его, доселе доброжелательных, появился тот самый холодок. — Антарктиду увидеть можно и в кино. В ней пожить нужно. Хотите совет? Прощайтесь с «Визе», перебирайтесь на материк. Уйдёте домой через полгода на «Оби».

— Я уже сам об этом подумывал. Но разрешит ли начальство?

— Думаю, что да. Начальник экспедиции Гербович, как увидите сами, человек суровый, но покладистый. Скажете ему, что хотите пожить на Востоке, и он…

Мои глаза полезли на лоб.

— На… Востоке? — переспросил я детским голосом.

— Прошу прощения, — с лёгкой иронией проговорил Сидоров, — не подумал, что Восток, может быть, не входит в ваши планы.

— Какие там к черту планы! — заорал я. — О Востоке я даже мечтать боялся!

— И напрасно, — засмеялся Сидоров. — Скажу откровенно: экскурсантов, которые желают просто поглазеть на станцию, чтобы потом прихвастнуть перед приятелями, я на станцию не беру — сами понимаете, лететь от Мирного полторы тысячи километров и каждый килограмм груза на учёте. Но писателя возьму, потому что Восток вашим братом обижен. В своё время мечтал ко мне попасть Смуул, да подвела нелётная погода; правда, шесть лет назад прилетел Василий Песков, но, к превеликому обоюдному сожалению, обстоятельства вынудили его через часок этим же бортом отправиться обратно. И получилось, чти о Мирном написано в нескольких книгах, а про Восток — разве что сенсационные данные о наших морозах и прочих радостях… Да, — спохватился Сидоров, — об условиях жизни на станции знаете? Сердце здоровое? Давление?

Я кивнул.

— Тогда лады. Буду просить у Гербовича разрешения. Приступайте к знакомству — новая смена почти целиком идёт на «Визе». Кстати, утром я собираю ребят на совещание. Приходите без церемоний, послушайте и окончательно для себя решайте.

— Но я уже все решил!

— Ну, тогда до завтра.

Сидоров ушёл, а я, до крайности взволнованный и ошеломлённый неожиданным поворотом своей антарктической судьбы, побрёл на бак, чтобы на холодке привести в порядок нервную систему, ибо каждая клеточка моего организма ликовала и пела.

Трагедия с Гамлетом

Жизнь не может позволить, чтобы одному человеку во всем бессовестно везло.

Поэтому пролив Зунд мы проходили поздно вечером, и замка Гамлета я не увидел.

Вместо замка Кронборг в Элсиноре — его очертания.

Ладно, хоть очертания, а увидели Замок Гамлета! Это ведь тоже большая удача — своими глазами увидеть контуры места событий, которые дали Шекспиру сюжет для величайшей драмы в истории литературы. Самые эрудированные из нас делились своими знаниями:

— Во-он там, в той башне, а может быть, и в другой, Гамлет пронзил шпагой Полония. А в этой или в той дрался с Лаэртом. А там, где ничего не видно, потому что это двор, а он за башнями, Гамлет учил бродячих актёров театральному искусству.

— А тень, где ему тень отца являлась? — волновались слушатели.

— Как где? Сам понимаешь — тут. Или там. Одним словом, где-то здесь. В двух-трех кабельтовых.

И в этот момент доброй сотне людей, которые пожертвовали сном, чтобы увидеть знаменитый замок, был преподнесён неприятнейший сюрприз. Один из тех всезнаек, которые, будучи битком набиты апломбом, пичкают слушателей невыносимо точными сведениями, гнусно изрёк:

— Как свидетельствует элементарный курс истории, к замку Кронборг реальный Гамлет, принц Датский, не имел никакого отношения. Ситуация с Гамлетом, использованная В. Шекспиром (язык бы у тебя отсох, если бы произнёс полностью — Вильям? ), произошла за несколько веков до того, как замок Кронборг был сооружён. Следовательно, перенесение действия пьесы в указанное место есть плод фантазии упомянутого драматурга.

Всезнайку чуть ли не выбросили за борт. Правильно предлагал Остап Бендер: «Убивать надо таких знатоков! » Предупреждая поток писем разгневанных читателей, не стану называть фамилию этого человека, поставившего под сомнение неоспоримую связь замка Кронборг с трагедией Шекспира, тем более что всезнайка был справедливо заклеймён и изгнан с палубы в каюту.

Силуэт Кронборга остался далеко позади, а мы смотрели на датские берега и восхищались крохотной, по нашим российским масштабам, страной, которая дала миру великого физика Нильса Бора, обожаемого детьми и взрослыми сказочника Ханса Христиана Андерсена, замечательного скульптора Торвальдсона и одного из самых весёлых людей на свете — художника Херлуфа Бидструпа. А датчанин Витус Беринг, великий мореплаватель, подаривший свои силы и мужество России? А сын датского врача Владимир Даль?

И всё-таки самый знаменитый датчанин — Гамлет, принц Датский. Поэтому, уважаемые читатели, когда вы будете проходить по датским проливам, предварительно выявите и заприте в каютах всезнаек. И тогда вы сможете спокойно взирать на древние башни замка Кронборг, растроганно повторяя про себя:

«Офелия, о нимфа!
Ты помяни меня
в своих святых молитвах…»

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: