Законы, по которым живут полярники

Двадцатилетний математик входит в науку как сложившийся учёный. Пушкин и Лермонтов в юном возрасте создали лучшие произведения русской поэзии. Моцарт мальчишкой писал гениальную музыку, а Таль завоевал звание чемпиона мира по шахматам.

Но я не знаю ни одного полярника, который стал бы знаменитым в юном возрасте: для того чтобы победить белое безмолвие, одного лишь вдохновения и гениального озарения мало. Прибавьте к этому силу воли, мужество, стойкость — всё равно мало. Нужен ещё опыт, приходящий только с годами. Гениями рождаются, опытными и мудрыми становятся. Пилоту нужно налетать много часов, чтобы стать настоящим лётчиком; хирургу — сделать сотню операций, чтобы обрести уверенность; полярнику нужно десять раз побывать на краю гибели, десять раз мысленно проститься с родными и близкими — и лишь тогда про него скажут: «Этот ничего, кое-чему научился».

Полярнику мало знать правила: каждую минуту, каждую секунду он должен готовить себя к случайностям. Ибо закономерность его полярной жизни — непрерывная цепь случайностей. Золотое правило полярника: выходя из лагеря в ясную погоду, помни, что через минуту налетит пурга; что трехметровый лёд бывает хрупок, как оконное стекло; что снег под тобою — это призрачный мост над пропастью, у которой нет конца.

Ни на мгновение не забывай о мелочах! Именно они — главная причина твоей возможной гибели. Недосушил обувь — обморозишь ноги. Не проверил рацию — товарищи не будут знать, где тебя искать. Плохо пришил пуговицу — схватишь воспаление лёгких.

Вспомни, из-за чего ты чуть было не погиб в прошлую экспедицию, — и проверь. Вспомни, из-за чего погибли твои предшественники, вспомни, из-за чего они могли погибнуть, — и проверь, сто раз проверь.

В те дни, когда «Визе» шёл от острова Ватерлоо к Мирному, я наслышался много таких историй. Мы собирались в каютах, пили кофе, курили и беседовали о всякой всячине. Меня поразило, что, рассказывая о самых тяжёлых днях своей жизни, полярники не теряли чувства юмора; признаюсь, это мне казалось даже кощунственным, но потом я осознал, что иначе нельзя, ибо юмористическое отношение к самому себе не только признак самокритичности — это и показатель душевного здоровья. Поразило меня и другое: люди, которые делали ошибки и оставались в живых вопреки логике, нисколько не считали зазорным рассказывать об этих ошибках, наоборот — «учтите, ребята, и не повторите».

Вот две такие истории.

«Мы были абсолютно уверены…»

— Это случилось в Восьмую антарктическую экспедицию, — начал Сидоров.

— Предыдущая экспедиция обходилась без станции Восток — её законсервировали, но ненадолго: уж слишком важные, уникальные данные можно было там раздобыть. Вновь открыть станцию поручили мне. Первым рейсом я взял с собой четырех Николаев: механиков Боровского, Лебедева, Феоктистова и повара Докукина. Перед отлётом из Мирного договорился с руководством экспедиции, что выйду на связь через три дня. Почему? Мы были абсолютно уверены, что на станции все в порядке и что расконсервировать её будет проще, чем вскрыть банку сардин. А чего опасаться? Ближайший человек — в полутора тысячах километрах, медведи остались в Арктике, об ураганах на Востоке мы не слыхивали. Мы были абсолютно уверены — и лишили себя связи.

— Вот что ты, Василий Семеныч, забыл взять с собой жену, я поверю, — вставил один из слушателей. — Но по своей воле оказаться на три дня без связи…

— У французов есть такое выражение: «Остроумие на лестнице», — весело парировал Сидоров. — Над тобой посмеялись, вышвырнули из квартиры, а ты сообразил, как надо ответить, когда считал ступеньки. Задним умом каждый крепок! Едва самолёт с Востока проводили, поняли, что влипли, оба рабочих дизеля и батареи отопления оказались размороженными. Очевидно, в системе охлаждения дизелей и центрального водяного отопления осталась жидкость.

В наступившей тишине кто-то присвистнул.

— Итак, дизеля вышли из строя, — продолжил Сидоров. — Температура воздуха на улице и дома одинаковая — минус сорок пять градусов. И мы без связи! Бей себя кулаками в грудь, рви на себе волосы, кричи во все горло — никто тебя не увидит и не услышит: радисты Мирного выйдут на связь ровно в 12.00 через трое суток. Можно было, конечно, лечь в спальные мешки и заснуть, чтобы увидеть во сне Садовое кольцо и регулировщика, который содрал с меня рубль штрафа, но через трое суток в этих мешках нашли бы пять штук эскимо. Значит, единственный выход был такой: попытаться из трех разорванных дизелей сделать один на что-то годный. С одной стороны, в первые дни пребывания на станции Восток категорически запрещаются резкие движения и подъем тяжестей, с другой стороны, не нарушишь инструкцию — эти первые дни станут последними. И мы нарушали — работали без сна и отдыха двадцать восемь часов подряд.

Вспоминаю — и сам себе не верю, — Сидоров улыбнулся. — Бывало, прилетишь на Восток, дотащишь до комнаты свой чемодан — и сердце из груди выскакивает, отдышаться никак не можешь. А тут и тяжести поднимали, и ртом дышали, и на сердце, которое вот-вот лопнет, и на «шарики кровавые в глазах» внимания не обращали. Знали: запустим дизель — наверное будем жить, не запустим — неминуемо погибнем. Собрали дизель за 18 часов. Порубили на дрова ящики, разожгли огонь и натаяли для дизеля литров сорок-пятьдесят воды. Скажете, можно дизель запускать? Правильно, получайте пятёрку за отличные знания в области техники. Ну а что делать, если аккумуляторы для стартерного запуска вышли из строя?

— Сменить их на новые, — послышалась реплика.

— Все он знает! — восхитился Сидоров. — Будь моя власть, присвоил бы тебе звание кандидата наук без защиты диссертации за одну смекалку. А вот мы не догадались, не взяли с собой новых аккумуляторов, в мыслях не было, что они понадобятся. Что в этом случае делать, товарищ Архимед?

— Как что? Мобилизовать внутренние возможности организма!

— Так и поступили — запускали вручную. Ну а на Востоке эта работа потруднее, чем из болота тащить бегемота. Вы, Маркович, видели Колю Боровского на дрейфующей станции и писали, что он самый сильный человек в Арктике. Я ещё добавлю, что и в Антарктиде ему не было конкурентов. Если бы Коля в молодости занялся боксом или штангой, его портреты в газетах узнавали бы без подписи. Редкостно сильный человек и редкого мужества, а знаем его только мы с вами, потому что корреспонденты ищут сенсаций, а сенсаций за Колей не числится. Так вот, Боровский при всей его силе мог провернуть маховик только десять-двенадцать раз. Я — два-три раза, остальные не больше, задыхались и падали. Приходила очередь — вставали и снова качали. Запустили дизель. Сидим, смотрим на него — и даже счастья не испытываем: так устали. А тут один из механиков, не стану его называть, из самых хороших побуждений бросил в талую воду большой кирпич снега. Тот быстро впитал воду в себя, циркуляция прекратилась, и дизель пришлось остановить. Ерунда, а никогда не забуду: уж очень трудно было вновь таять воду и вновь запускать дизель. Уже не шарики кровавые, а целые аэрологические зонды в глазах мелькали… Ладно, запустили. Но ведь это полдела! Теперь срочно была нужна ёмкость для охлаждения дизеля. Взяли пустые бочки из-под горючего и зубилами стали вырубать днища. Сейчас бы я один такую работу сделал за тридцать-сорок минут, а тогда впятером рубили десять часов. Один раз поднимешь руку — она полтонны весит, второй раз — целую тонну. Можно было бы сказать, что эта работа забрала остатки сил, если бы эти остатки давно уже не были истрачены… Наладив электрообогрев и пустив все тепло в радиорубку, попытались — чем черт не шутит — установить связь с Мирным. Но чуда не произошло, радисты — народ педантичный, назначено время — сиди и жди, пока оно не подойдёт. Тогда я выключил рацию и установил порядок дежурства: сменять друг друга каждые два часа. Иначе нельзя: люди измотаны дальше последнего предела, и если дежурному станет плохо, скажем, не выдержит сердце, обморок, то дизель может остановиться, и все погибнут. Коля Боровский вызвался дежурить первым, и в одно мгновение мы уснули. Помню, что спал и видел каким-то участком мозга кошмарный сон: будто вот-вот меня поднимут дежурить, очередь моя была вторая. Только этого не случилось… Много я всякого повидал. Бывало, люди нарушали приказ и погибали. Или получали строгие взыскания, увольнялись без права работы на полярных станциях. А Боровский нарушил приказ — и за это мы, четверо, будем ему благодарны всю жизнь. Потому что разбудил он нас через восемь часов! Он, работавший больше всех остальных, не давший себе и минуты отдыха, имел законное право (какое там право — обязанность! ) через два часа поднять очередного дежурного и лечь спать. И не сделал этого, преодолел искушение. Мало того: он сварил обед, прибрал в дизельной, навёл блеск и лишь тогда поднял нас. И шутил: «Самая трудная работа за эти полтора суток — растормошить таких соней! »

Ну что бы вы ему сказали на моем месте? Я ругал его последними словами — а он стоял, слушал и счастливо улыбался! И ребята подключились: «Семеныч, победителей не судят, смени гнев на милость! » Пришлось сменить. Встали мы со свежими силами, увидели чистоту вокруг, накрытый стол — и недовольство ослушником перешло во внутреннюю благодарность, которую можно выразить только глазами. Мигнул я Докукину, тот достал бутылку коньяку, и мы выпили за победу, за нашу дружбу и за Николая Боровского. И тут же уложили его спать — 36 часов не смыкал Коля глаз.

Теперь уже никто не сомневался: выжили. А вскоре удалось и установить связь. Я начал шарить по эфиру, и меня услышали на китобойной базе «Советская Украина».

«Кто вы? С какой станции? »

«Сидоров, со станции Восток».

«Уж не ты ли, тёзка? Привет! Богомолов у аппарата! »

Взаимная радость и объятия в эфире — это был Василий Ильич Богомолов, мой приятель по Третьей антарктической экспедиции. Имея мощный передатчик, он вызвал Мирный и сообщил, что я жду связи. И вскоре я уже беседовал с начальником экспедиции Николаем Ивановичем Тябиным. Рассказал все, как было, выработали мы план обеспечения станции, и пошли на Восток самолёты с новым оборудованием.

Вот и вся эпопея, — закончил Сидоров свой рассказ.

Третий поход

Когда я побывал через несколько месяцев на Новолазаревской, то понял, почему с этой, пожалуй, самой уютной в Антарктиде станцией, основанной в 1961 году Владиславом Иосифовичем Гербовичем, связано столько драматических историй. Наиболее волнующую из них, настоящую «закольцованную новеллу», я услышал от Гербовича и расскажу её в своё время. А ту, которая будет приведена ниже, мне поведал Владимир Александрович Самушкин, бывалый полярник, кандидат географических наук. Всего пять месяцев назад он вернулся из Антарктиды, где в составе Тринадцатой экспедиции руководил Новолазаревской; обстоятельства сложились так, что он вновь, едва переведя дух, возвращался на свою станцию, которую очень любил и о которой охотно рассказывал.

Как принято говорить в радиопередачах, слово её начальнику.

— Новолазаревская находится в глубине материка, километрах в восьмидесяти от моря. Оазис Ширмахера, изумительная красота, относительно мягкий климат — все это превосходно, но доставка грузов… Если пойдёте обратно на «Оби», сами увидите, что это такое — дорога на Новолазаревскую. Сплошные ледниковые трещины, промоины, образованные талыми водами, тяжёлый для гусениц скользкий лёд… Грешников в ад гнать по такой дороге! «Обь» обычно разгружается либо на припайном льду, либо, если удастся пришвартоваться, на ледяном барьере. Грузы переваливаются на санно-гусеничный поезд — и домой, на станцию. А вот что произошло с нами.

В Тринадцатую экспедицию «Обь» попала в тяжёлую ледовую обстановку и смогла разгрузиться лишь в ста шестидесяти километрах от станции, у мыса Ураганного. На редкость подходящее название: в разгар работ налетел ураган, сорок метров в секунду, и припай начало взламывать — хуже ничего и придумать невозможно! Один тягач утонул, водителю, к счастью, удалось выскочить. Провалился в трещину и наш гляциолог Николай Косенко, но задержался на руках, спасли.

С грехом пополам разгрузили «Обь», отсалютовали ей ракетами: «Ждём через год в шесть часов вечера, не опаздывайте! » — и начали перевозить груз. Первые два похода прошли удачно: ну раза три-четыре проваливались, однако без всяких трагедий. И четвёртый поход закончился благополучно, хотя всю дорогу вспоминали «Плату за страх». Помните кинокартину о водителях машин, перевозивших взрывчатку? Мы тоже везли взрывчатку — по нашей-то дороге! А что делать прикажете? Безусловно, асфальтированная автострада лучше, но, по-видимому, в ближайшую тысячу лет её в Антарктиде не будет. Технология перевозки была такая: перед каждой трещиной мы покидали трактор и давали ему возможность двигаться самостоятельно. Потом, убедившись, что он прогромыхал через трещину и не взлетел на воздух, догоняли и вновь с комфортом ехали до следующей трещины.

Но все это, — продолжал Самушкин, — хотя и не вполне безопасная, но весёлая детская игра по сравнению с третьим походом. Долго потом ещё мы вздрагивали по ночам и, просыпаясь, блаженно улыбались — какое счастье, что он позади, этот третий поход! Хлебнули мы Антарктиды по горло, и все из-за того, что «в кузнице не было гвоздя» — помните такую балладу?

Ладно, все по порядку. 4 октября 1968 года мы покинули станцию на тягаче и «Харьковчанке». Тягач мы прозвали «Бетти», и ничем он особенно не знаменит, а вот нашу «Харьковчанку-22» знает весь мир: она прошла по Антарктиде десятки тысяч километров, побывала на Полюсе недоступности и украсила своим изображением почтовую марку… Да-да, именно эту, спрячьте её поаккуратнее и не забудьте потом напомнить, поставлю штамп — на зависть филателистам. А нашу «Харьковчанку» вы, наверное, увидите: она будет погружена на «Обь» и пойдёт на Родину залечивать старые раны… Нас было шестеро: водители Планин и Ярошенко, врач Грищенко, гляциолог Косенко, метеоролог Викторов и я. Антарктическая весна в разгаре, но не в нашем понимании — когда расцветают яблони и груши, медовый аромат струится в воздухе и птички поют… Нет пурги — и за то спасибо, благодарим и в ножки кланяемся. Правда, лёд был очень скользкий, шли со скоростью пять километров в час. Ни разу не провалились в трещину, не ухнули в проталину — тоже спасибо провидению. И все-таки меня не покидало какое-то нехорошее предчувствие: уж слишком благополучно проходит третий поход подряд — так в Антарктиде не бывает.

И вот на сто восемнадцатом километре, в сутках пути до мыса Ураганный, произошла та самая история с гвоздём: на «Харьковчанке» вышла из строя шлицевая муфта коленчатого вала. А запасной муфты мы с собой не взяли: надеялись, обойдёмся. Все. «Харьковчанка» остановилась, садись, закуривай, поход срывается… Пришлось разделиться. Мы — Планин, Грищенко и я — остались на «Харьковчанке», а остальные на «Бетти» отправились на станцию за муфтой. Три дня туда, три дня обратно — пропала неделя. Ругали мы себя нещадно, но утешались тем, что и Седов вынужден был прервать своё путешествие к полюсу на собаках, потому что забыл в лагере иголку для примуса: великие примеры как-то успокаивают…

Поначалу все шло нормально: «Бетти» добралась до станции, ребята взяли злополучную муфту и отправились к нам. На шестьдесят восьмом километре несчастье — загорелся балок.[2] Почему это произошло? К тому времени задул сильный ветер, а из выхлопной трубы летели искры — другого объяснения мы не нашли. Ребята, сидевшие в кабине тягача, увидели пламя, когда оно уже вовсю полыхало. Попытались было сбить его огнетушителями, но — сильный ветер! — балок вновь загорелся. А в нём два баллона газа, готовые в любую секунду взорваться! Но нельзя же оставаться в ледяной пустыне без радиостанции и продовольствия — пришлось сознательно идти на крайний риск. Рацию вытащить не удалось — она была слишком крепко прикручена, а огонь уже добрался до баллонов. Успели выкинуть два попавшихся под руку спальных мешка, выбежали — и тут же взрыв. Балок и всё, что было в нём, разметало на пятьдесят-сто метров, никакого продовольствия и одежды спасти не удалось. Оставив на месте катастрофы повреждённую, беспомощную «Бетти», Ярошенко, Викторов и Косенко двинулись к «Харьковчанке»: до нас было всё-таки пятьдесят километров, а до станции — шестьдесят восемь да ещё встречный ветер.

Погода стояла сносная. Подгоняемые попутным ветром, ребята шли по проложенной «Харьковчанкой» колее. Кое-где колею замело, но через каждые два километра дорога была размечена бочками. И хотя марафонская дистанция в Антарктиде — это, поверьте, очень много, ребята, наверное, добрались бы благополучно, если бы не второе несчастье: у Ярошенко судорогой свело ноги. Косенко и Викторов бросили спальные мешки — непродуманное решение! — и понесли товарища на руках. И ещё одна ошибка: увидев вдали закреплённый на высоком древке красный флаг «Харьковчанки», они срезали угол и сошли с дороги, чтобы выиграть несколько километров. Понадеялись на то, что погода останется хорошей, и нарушили закон: никогда, ни при каких обстоятельствах не бросай дорогу!

И тут началась метель. К счастью, ребята успели вернуться обратно на дорогу, но потеряли драгоценные часы. Еды у них не было, кроме единственной бутылки соку для Ярошенко, на плечах — кожаные куртки: каэшки[3] сгорели в балке. Поначалу они ещё видели наши ракеты, но, когда метель разбушевалась по-настоящему, видимость исчезла совершенно. А мы-то ракеты пускали на всякий случай, потому что после прекращения связи могли лишь гадать о судьбе «Бетти». Но когда началась метель, встревожились не на шутку. Решили выходить навстречу. И только-только собрались, как в «Харьковчанку» ввалился Викторов! Мы напоили его горячим кофе, привели в себя, и он рассказал, что пришёл за помощью: ребята находятся километрах в двенадцати. Косенко, чтобы не замёрзнуть, понемногу тащит на себе Ярошенко, но нужно поспешить с одеждой, иначе беды не миновать. Оставив изнемогающего от усталости Викторова держать связь, мы без промедления отправились в путь. Ни зги не видно, даже ракеты не освещали дорогу, шли ощупью. Выбрали такой метод: я ощупывал левый след гусеницы, Планин — правый, а сзади, подстраховывая нас, шёл Грищенко. След потерян — стоп, назад; ибо собьёшься с дороги — спасать будет некому. Прошли мы два, пять, семь километров — нет ребят. Прошли двенадцать — с тем же успехом. Значит, либо Викторов ошибся, либо они сбились с дороги и ушли в сторону. Плохо дело. У Планина к тому же на восьмом километре свело ногу. Он плёлся, опираясь на палку и тяжело переживая, что стал обузой… И все же для страховки решили мы пройти ещё немного вперёд. Добрались до следующих бочек, нацарапали на них наши фамилии, время и отправились назад. Так устали, что начались галлюцинации: в каждом тёмном пятне на дороге видели тела погибших друзей. А метель так разошлась, что даже часть бочек укатило ветром… Не доходя километров шесть до «Харьковчанки» — о радость! — увидели на снегу два следа. Значит, ребята были здесь! Стали шарить вокруг — следы исчезли неподалёку от зоны трещин. Совершенно удручённые, поплелись обратно. Очень тяжёлый был момент, не хотелось бы вновь когда-нибудь такое пережить. Пока надеялись — силы брались неизвестно откуда, а пропала надежда — еле переставляли ноги. Каких ребят потеряли из-за муфты, куска железа! Подошли к «Харьковчанке» — и остолбенели: навстречу вышел Косенко! И откуда только силы взялись — бегом бросились его обнимать.

«Где Ярошенко?! »

«Живой, в мешке спит».

Ну, расцеловались, потискали Ярошенко, который был очень плох, выяснили, что разошлись буквально в нескольких шагах друг от друга. Косенко рассказал, как тащил на себе товарища и даже чуть не заплакал от счастья, когда увидел «Харьковчанку». А дальше… впрочем, главное уже рассказано. Ярошенко через три дня встал на ноги. Вскоре со станции пришла помощь, и вернулись мы живы-здоровы. Так и закончился наш третий и самый бесполезный поход, продолжавшийся около месяца. Хотя, — Самушкин улыбнулся, — почему бесполезный? Во-первых, мы все время вели метеорологические наблюдения, а во вторых, великолепно усвоили одну истину: отправляясь в путь, не забывай о запасных частях! [4]

Много таких эпопей в Антарктиде.

Такое не каждый выдержит, но в Антарктиду и не попадает каждый.

Такие люди, как Сидоров, Боровский, Самушкин, Косенко и их товарищи, прошли через жёсткое сито естественного отбора, размышления о котором не оставляли меня все мои антарктические месяцы.

Эта люди не любят позы и не терпят рекламы. О них почти ничего не написано, и они нисколько не опечалены этим. Хотя они почти ежедневно рискуют жизнью, их редко награждают — поразивший меня парадокс.

Вернёмся, однако, на «Визе».

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: