Калейдоскоп последних дней

Я лечу на Восток первым рейсом!

Многие нам, «первачкам», завидуют: все хотят лететь первым рейсом. А то засвистит пурга — и сиди в переполненном Мирном, жди у моря погоды. Поэтому на совещании возникла весёлая склока: «неудачники» доказывали Сидорову, что его несправедливое решение наносит непоправимый ущерб науке.

— Мы с Миклишанским и Тереховым летим четвёртым рейсом? — негодующе взывал Арнаутов. — Может быть, вы ошиблись, Василий Семёнович, — двадцатым рейсом? Тогда прошу разъяснить: кто заготовит за нас снежные монолиты весом двадцать-тридцать килограммов каждый? Монолиты, жизненно необходимые советским геохимикам?

— Вы, — невозмутимо ответил Сидоров. — Как только прилетите на Восток… четвёртым рейсом.

Пока Арнаутов, Миклишанский и Терехов, трагически глядя друг на друга, осмысливали свою неудачу, атака на начальника станции продолжалась.

— В списке летящих первым рейсом допущен случайный пропуск, — с явно преувеличенной уверенностью заметил Рустам Ташпулатов. — Может быть, у меня со слухом что-нибудь не в порядке?

— В порядке, в порядке, — успокоил Сидоров. — Вы полетите несколько позже. Последним рейсом.

— Да, наверное, что-то со слухом, — решил Рустам и, приложив ладонь к уху, переспросил: — Простите, каким рейсом?

— Последним, — с железным хладнокровием повторил Сидоров. — Я назначаю вас полномочным представителем Востока в Мирном. Будете следить за погрузкой оборудования и продуктов в самолёты и на месте устранять возможные недоразумения.

— Отличная шутка! Давно я так не смеялся! — губы Рустама сложились в исключительно жалкую улыбку. — Я, который с первого дня должен изучать микрофлору, брать анализы венозной крови, выполнять обширные исследования, результаты которых имеют первостепенное значение для выяснения некоторых аспектов, которые, в свою очередь…

— Значит, решено, — кивнул Сидоров, — последним рейсом. Я на вас надеюсь как на самого себя, Рустам Юлчиевич. Уверен, что вы наверстаете упущенное. Больше вопросов нет, товарищи?

— Когда вы зачитывали про первый рейс, — без всякой надежды пробормотал Майсурадзе, — Виноградов чихнул у меня под ухом и я не расслышал, было ли там что-нибудь про меня.

— Не было ни звука, — подтвердил Сидоров догадку печального Майсурадзе. — Полетите через месяц, ближе к приходу на Восток санно-гусеничного поезда. Все, дискуссия закончена. Переходим к самому главному. Нам запланировано всего сорок шесть рейсов, а грузов по вашим заявкам — на все шестьдесят. Придётся брать только то, что абсолютно необходимо для научной работы и жизнедеятельности станции, остальное оставим на складе в Мирном. «Урезать так урезать», — как советовал Аркадий Райкин. Прошу всех товарищей отнестись к этому вопросу серьёзно, без местнических настроений.

Призыв начальника, однако, повис в воздухе, «урезать» никому не хотелось. Каждый научный сотрудник считал свой груз важнейшим. Буровики, отстаивая каждый килограмм собственного оборудования, готовы были пожертвовать половиной груза геохимиков, те доказывали, что из двухтонного багажа группы Майсурадзе следует оставить для перевозки чемодан с личными вещами, а разгневанный Майсурадзе призывал к жёсткой экономии за счёт Ташпулатова. Неожиданно для всех Рустам оказался на высоте положения: он легко согласился оставить в Мирном целую четверть тонны.

— Молодец, — похвалил Сидоров. — Я рад, что именно вы, Рустам Юлчиевич, первым проявили понимание обстановки. Что вы решили оставить?

— Бочку спирта, — под возмущённые протесты присутствующих ответил невозмутимый Рустам.

Наше последнее на «Визе» совещание проходило весело и бурно. В конце концов страсти утихли, и беседа перешла на «мирные рельсы». Заговорили о будущей жизни на Востоке — кому всего труднее придётся на станции.

— Труднее будет всем, — заверил спорщиков Борис Сергеев, — потому что от заготовки снега для воды никто не освобождается.

Ташпулатов, который в Двенадцатую экспедицию зимовал на Новолазаревской, не без грусти вспомнил, что там проблемы воды не существовало: рядом со станцией — пресноводное озеро, пополняющееся талыми ледниковыми водами.

— Вношу предложение, — прогудел инженер-электрик Слава Виноградов. — Выроем глубокий колодец и установим в нем термоэлемент. Снег будет туда наноситься ветрами и там же растапливаться без всяких затрат живого труда.

— Вместе со снегом в колодец будут сдуваться микробы, — возразил Ташпулатов. — Как исполняющий обязанности санитарного врача, накладываю вето.

— Но ты же сам говорил, что Антарктида безмикробный континент, — отпарировал Виноградов.

— Правильно, в Антарктиде микробов практически нет, — согласился Рустам. — А вот ты начинён ими, как подсолнух семечками. Ты — ходячий склад микробов, грандиозное микробохранилище! От тебя они и будут попадать в колодец.

— А от тебя? — огрызнулся Слава.

— От меня тоже, хотя и в меньшей степени. Ничего, попилишь снег, это полезно для мускулатуры.

— Валерий, как прошёл медосмотр? — поинтересовался Сидоров.

Три дня подряд врачи исследовали восточников по программе космонавтов: обвешивали нас датчиками, испытывали на кислородное голодание, снимали всевозможные кардиограммы, заставляли многократно приседать и прыгать. Ельсиновский доложил, что все его пациенты обладают могучим, воистину железным здоровьем. Правда, настораживает упадок сил у Тимура Григорашвили: пятнадцатый раз двухпудовую гирю он выжал не без труда. Так что Тимура необходимо перевести на усиленное питание в отличие от Ивана Лугового, сверхнормативная упитанность которого наводит на мысль о разгрузочной диете.

— Ну, лишний вес сбросят все, это я вам гарантирую, — пообещал начальник станции. — Подводим черту, следующий раз будем совещаться на Востоке. Понемногу собирайте вещи, готовьтесь к высадке и прощайтесь с друзьями, а то подойдём к Мирному — не найдёте времени даже руку пожать.

В последние дни увлечение фотографией приняло характер стихийного бедствия. Очередь в фотолабораторию во много раз превышала её пропускную способность: каждый стремился отпечатать и отправить домой свои изображения на фоне пингвинов и айсбергов. Поэтому самым авторитетным человеком на судне стал хозяин лаборатории Николай Тяпкин. Его имя произносилось с благоговением: «Так сказал сам Коля! » При появлении Коли фотолюбители мгновенно превращались в отпетых подхалимов и сладкоголосых льстецов.

— Ты совершенно не следишь за своим здоровьем, у тебя слишком утомлённый вид, — с отцовской заботой внушал один. — Иди отдохни, а я тебе принесу в каюту кофе… Кстати, ключи можешь смело доверить мне.

— Почему тебе? — горячился другой.

— А кому? (С нескрываемым пренебрежением.) Уж не тебе ли, который вчера засветил пачку чужой бумаги?

— Не слушай этого брехуна, Коля! Пусть он лучше скажет, кто погасил в проявителе окурок!

— И скажу!

— Ну, кто?

— Ты!

— Идите, ребята, лаяться на верхнюю палубу, — вмешивался третий. — На твоём месте, Коля, я бы такую публику близко не подпускал к лаборатории. Так мне можно приступать, да, Коля?

— Можно, — включался четвёртый, — мыть посуду на камбузе. Когда Коля, я должен вернуть тебе ключи?

Сегодняшней ночью, опутав Колю сетью интриг, достойных пера Дюма-отца, лабораторией овладели Лев Черепов, Геннадий Васев и Валерий Смирнов, аэролог из Мирного. Когда утром я пришёл к ним в каюту, друзья, утомлённые, но бесконечно счастливые, по-братски делили добрую сотню свежеотпечатанных фотокарточек.

— Посмотрят жены на эти бесконечно дорогие лица, — ораторствовал Валерий, — прослезятся и воскликнут: «Ах, зачем я отпустила его на край света! Ах, какой он мужественный и прекрасный! Как я была к нему несправедлива, когда он приходил домой и шастал по квартире в грязных ботинках! »

— А твоему начальнику, Валерий, не до смеха, — сообщил Черепов. — Шантажируют.

Все прыснули. Дело в том, что в Монтевидео Геннадия Ивановича Бардина сфотографировали в тот момент, когда он, галантно улыбаясь, помогал красивой сеньоре с ребёнком войти в автобус. Теперь шантажист требовал в обмен на негатив три катушки дефицитнейшей цветной плёнки, а в случае отказа грозился послать жене Бардина огнеопасную фотографию с трогательной надписью.

Однако, вспомнив о жёнах, все украдкой вздохнули. Жён мы не увидим долго. Антарктида — единственный на земном шаре континент, твёрдо решивший обойтись без представительниц нежного пола. Был, правда, случай на одной американской станции, когда начальник и его заместитель, большие и старые друзья, взяли с собой на зимовку жён, тоже верных подруг — водой не разольёшь. Две королевы на одном троне, две примы-балерины на одной сцене, наверное, с большим успехом разделили бы сферы влияния. Для начала жены вдребезги переругались, потом превратили в смертельных врагов своих мужей и в завершение, расколов пополам коллектив, натравили образовавшиеся половины одна на другую. Станция быстро превратилась в бедлам, и возмутительниц спокойствия пришлось срочно вывозить специальным рейсом. И — любопытнейший психологический момент, ждущий от науки своего объяснения, — едва самолёт с верными подругами оторвался от полосы, как их мужья едва ли не задушили друг друга в объятиях, а враждующие половины без промедления последовали примеру своего начальства.

После этого случая женщины, по никем не писанному закону, на антарктических станциях присутствуют только на фотографиях и на журнальных страницах. И конечно, в мечтах.

— Однажды, когда я дрейфовал на СП-17, — вспоминал Валерий Смирнов, — произошла такая история. Сплю я в своём мешке и вдруг слышу сквозь сон… женский смех! Считаю в уме до десяти, умножаю тринадцать на девятнадцать, дёргаю себя за уши, всё равно — женский смех. Ну, думаю, рехнулся. Высовываюсь из мешка, чтобы попросить ребят сбегать за доктором, и вижу — стоит в их окружении девушка, отбивается от комплиментов и хохочет. Протёр глаза, открыл снова — та же девушка! Оказалось, что она, диспетчер аэропорта из Т., элементарно обманула командира корабля, сказала, что ей велено сопровождать на станцию груз. Диспетчер — лицо официальное, командир поверил, ему и в голову не пришло, что девчонка просто-напросто решила осуществить свою голубую мечту и побывать на СП. Она предполагала полчасика побродить по льдине, сфотографироваться у торосов и улететь обратно, но, по закону падающего бутерброда, началась пурга. Естественно, в Т. хватились: исчез диспетчер! Обыскали все окрестности, перенервничали, извелись, думали — медведь скушал красавицу, а та ни жива ни мертва трое суток сидела на льдине и трепетала при мысли о последствиях своего вояжа. И не зря. Когда разъярённое начальство заполучило диспетчера обратно, оно немедленно… Что сделало, кто угадает? Бесполезно, можете вывихнуть мозги: взвесило девчонку на точных весах в одежде и в валенках и заставило её заплатить за перевозку каждого килограмма веса по установленной для СП таксе!

Выслушав эту поучительную историю, мы с минуту молча мечтали о том, чтобы в Антарктиду полетел самолёт и чтобы на него подобным же обманным путём забрались наши жены. Мы приходим в Мирный, а они встречают нас на берегу. Какой взлёт фантазии!

Заговорили о жёнах. Чтобы они не зазнались, не стану приводить хвалебных од, продекламированных в их честь. Каждый лез вон из кожи, расхваливая свою супругу.

— У всех вас, друзья, превосходнейшие жены, — изрёк один из нас, — но в одном отношении они все же уступают моей.

— В каком же это отношении? — послышался ревнивый ропот.

— Моя жена — болельщица, причём высокого класса. Если вы честные люди, то признаете, что не каждый из вас может похвастаться такой удачей. Ибо мы вместе смотрим по телевизору футбол и хоккей, вместе ходим на стадион, а по утрам вырываем друг у друга из рук «Советский спорт». Ну, каково?

Все честно признались, что рассказчик достоин зависти.

— То-то же, черти. Но это ещё не все, я добью вас такой историей. За несколько часов до отхода «Визе» из Ленинграда я обнаружил, что моя электробритва схватила что-то вроде гриппа: она то кашляла, то хрипела, то чихала целыми сериями. Короче, вышла из строя. В мастерской её брались отремонтировать, но через две недели. Я собирался было уйти, как вдруг жена навострила уши: мастера горячо обсуждали предстоявший вечером хоккейный матч СКА — «Спартак». «Не понимаю, что это вы так боитесь спартаковцев? — удивилась она. — Щурков и Глазов запросто нейтрализуют Старшинова и Зимина, а Григорьев и Андреев шутя перебегают Кузьмина и Меринова. Ваши края быстрее, поэтому отдайте спартаковцам центр и действуйте на контратаках через фланги. И почаще из любых положений бросайте по воротам, потому что Зингер может взять мёртвую шайбу, но и такую ворону пропустить между ушей, что диву даёшься…» Потрясённые мастера тут же в присутствии заказчицы произвели ремонт и даже проводили её до выхода — наверняка наивысшая честь, которую они кому-либо оказывали. Кстати, в тот вечер ленинградцы выиграли у «Спартака» со счётом 4: 0. Причём самое поразительное то, что они играли точно по тактическому плану, вдохновенно разработанному моей женой!

Наши разглагольствования с грустной улыбкой слушал зашедший «на огонёк» Игорь Петрович Семёнов. Он тоже успел отпечатать для своей Людмилы Николаевны килограмм фотокарточек, которым она, безусловно, будет рада. Но, кроме того, Игорь Петрович приготовил жене сюрприз, который, столь же безусловно, не приведёт её в восторг. Как и все участники экспедиции сезонного состава, Игорь Петрович должен в мае будущего года вернуться домой на «Оби». Так вот, этого не произойдёт: уступив после долгих раздумий настоятельным просьбам Гербовича, Игорь Петрович решил остаться в Антарктиде на год. Людмила Николаевна об этом ещё не знает, как не знает она и об угрызениях совести, терзающих её мужа — ведь он, старый полярный бродяга, твёрдо обещал, что никогда больше не будет так надолго с ней расставаться…

Впрочем, подобный сюрприз готов преподнести своей семье и я. И мы с Игорем Петровичем обмениваемся понимающе-сочувственными взглядами.

Последнее искушение

— Товарищи участники экспедиции и члены экипажа! — разнеслось по судовой трансляции. — Прямо по курсу в двух милях виден дизель-электроход «Обь». Любителям рекомендуется зарядить свои аппараты и стремглав бежать на верхнюю палубу!

Долгожданная минута! Такой дружный топот сотен ног мне доводилось слышать только в театре, когда зрители, сшибая друг друга, неслись в гардероб.

— Где, где она? — потрясая фотоаппаратом, суетился любитель.

— О, дайте, дайте мне бинокль! — стонал другой. — Три компота за бинокль!

— Предложи капитану, — советовали ему. — Он наверняка согласится.

— Вот она!

— Где, где?

— Видишь остроконечный айсберг?

— Ну, вижу.

— А две мачты слева?

— Вижу!

«Обь» нетерпеливо поджидала нас у кромки ледяного поля — совсем как у памятника Пушкину под часами. В её приветственных гудках слышался упрёк: «Сколько времени здесь торчу, могли бы поторопиться! » По сравнению с изящным, одетым во все белое красавцем «Визе» она выглядела замарашкой в своём видавшем виды комбинезоне: обшарпанная, битая льдами, нагруженная сверх всякой меры работяга «Обь». Огромная и могучая, она снисходительно поглядывала на «Визе», как смотрел бы уверенный в себе силач на разодетого в пух и в прах тонконогого франта. Ещё бы! Без «Оби» во льдах мы и шагу не сделаем, «Обь» — ледокол, и ведёт его знаменитый полярный капитан Эдуард Иосифович Купри.

Гудки, ракетные залпы, радостный рёв двух экипажей и обеих частей экспедиции! А тут ещё послышался гул, и овации вспыхнули с новой силой: это из Мирного прилетел самолёт, ледовый разведчик. Он сделал над нами несколько кругов, сбросил вымпел, помахал крыльями и, запечатлевшись на нескольких километрах фото— и киноплёнки, скрылся из виду. Один лишь я перевёл два десятка кадров, из которых годным для печати, увы, оказался только один, на нём с великолепной резкостью отобразился чей-то скальп.

До Мирного осталось несколько десятков миль пути. «Обь» шла от нас в двух-трех кабельтовых, [5] вернее, не шла, а вползала на лёд, продавливая в нём канал — что-то вроде посыпанной песочком пешеходной дорожки для идущего сзади франта с его лакированными штиблетами. С момента встречи вся Пятнадцатая экспедиция оказалась в сборе. На борту «Оби» находились и несколько наших восточников: механик-водитель Федор Львов, радист Герман Флоридов, повар Павел Смирнов и научный сотрудник по ионосфере… Василий Сидоров. Вы вправе мне не поверить, но произошло уникальное совпадение: на станции Восток будут жить два Василия, обладатели редчайшей фамилии Сидоров. Поэтому давайте отныне условимся: специалиста по ионосфере будем именовать Василий Сидоров-второй.

Между тем на «Визе» начался ажиотаж, все спешно сворачивали свои дела. У душевых кабин выстроились очереди: на материке воду придётся экономить, там такого удовольствия не испытаешь. Парикмахеры-самоучки работали, как автоматы, подстригая клиентов по последней антарктической моде: «под нулёвку». Пышные, годами лелеемые шевелюры летели на пол. Внутренне содрогаясь и проклиная себя за опрометчивое решение, оболваненные жертвы моды мрачно смотрелись в зеркало. А за обедом в кают-компании стоял сплошной стон. Один из сидящих за нашим столом (кажется, это был я) взглянул на дынеобразную, с какими-то причудливыми уступами наголо остриженную голову доктора Д. — и подавился сливовой косточкой из компота. Интеллигентный и обаятельный доктор, который стараниями механика-водителя Лёши Поспелова приобрёл внешность беглого каторжника, с мужеством философа игнорировал соболезнования и стоически, хотя и не без некоторого уныния, нёс свой крест.

Веселила кают-компанию и ставшая традиционной дружеская перебранка между Григорием Мелентьевичем Силиным и старпомом. Заместитель начальника экспедиции по хозяйственной части, большой мастер розыгрыша, уже давно заронил в душу старпома смутное беспокойство, ибо не упускал случая обронить замечание такого рода: «Хорошая на „Визе“ посуда, неплохо бы захватить кое-что с собой» или: «А почему бы нам не взять в Мирный судовые столярные инструменты? » Ежедневно повторяемые, эти реплики убедили старпома, что Силин готов растащить «Визе» по частям.

— Владислав Иосифович, — вкрадчивым голосом говорил Силин, — я дал ребятам указание подготовить к выгрузке запасной судовой винт. Хороший металл, пригодится слесарям для поделок.

— Эммануил Николаевич, — тут же обращался к капитану старпом, — я приказал боцману установить круглосуточную вахту по охране материальных ценностей.

— Не поможет, — посмеивался Силин, — всё равно, когда экспедиция высадится на берег, от «Визе» останется голый корпус!

Кстати говоря, боцман Василий Павлович Алексеев в этот день поразил меня своим воистину волшебным даром телепата. После встречи с «Обью» я побежал и радиорубку и столкнулся на лестнице с боцманом. Увидев в моей руке исписанный листок, он ухмыльнулся и сказал:

— «Пробиваемся вслед за „Обью“ к Мирному в тяжёлой ледовой обстановке»?

— Почти слово в слово! — изумился я. — Расскажите, как угадали? Вы же не видели, как я писал!

— Секрет фирмы, — продолжал ухмыляться боцман. — Обыкновенное чтение мыслей на расстоянии!

— Нет, в самом деле?

— Ну а если в самом деле, то я знаю вашего брата корреспондента, все одно и то же пишут. Как в «Золотом телёнке»: «Из трубы паровоза валит дым! »

И ушёл, снисходительно похлопав по плечу озадаченного корреспондента.

Радиограмму я, конечно, выбросил в урну и побежал сочинять другую, по возможности без ярко выраженного штампа.

На следующее утро «Обь» пробила нам дорогу к припаю. До Мирного осталось не больше пятнадцати миль. Морское путешествие закончилось, между судами и берегом — сплошной припайный лёд. Впрочем, это ещё неизвестно, сплошной ли он, чаще всего под невинным снежным покровом скрываются трещины. В одну из них в Первой антарктической экспедиции провалился вместе с трактором Иван Хмара. В другой трещине в начале этого года погиб при транспортировке грузов с «Оби» Василий Рыскалин…

С борта «Оби» на припай спустились два научных сотрудника, их задача — проверить надёжность льда. Столпившись у фальшборта, мы следили за их работой, следили с замиранием сердца — что ни говори, а скоро и нам спускаться на этот лёд. Но нашему настроению не суждено было долго оставаться торжественным. Протирая по пути очки, подошёл один товарищ, сощурил близорукие глава и с абсолютно неожиданным энтузиазмом заорал во все горло:

— Ребята, смотрите! Какие большие пингвины!

Под всеобщий хохот «очкарик» бежал с палубы. А вскоре действительно появились пингвины Адели, или адельки, как их фамильярно здесь называют. Они мчались к нам со всех ног, ужасно боясь опоздать, спотыкались и падали, проползали десяток метров на животе и снова поднимались. Отдышавшись, адельки застывали как статуэтки — позировали.

Но любоваться пингвинами было некогда. С «Оби» уже сгружали самолёты, и восточникам, летящим первыми рейсами, было велено готовиться к выходу на лёд.

Я помчался в каюту за вещами. Помню, что в эту минуту мне вдруг пришла в голову парадоксальная мысль:

«Я единственный участник экспедиции, который не связан никакими обязанностями, кроме дежурства на камбузе. Я могу остаться на „Визе“, десяток дней побродить по Мирному и ещё через месяц вернуться домой. Поездка сюда, Мирный, поездка обратно — будет собран неплохой материал, и никто меня не осудит. Подумай, пока не поздно! В середине февраля ты можешь обнять своих родных! »

«Если ты это сделаешь, — отвечал другой голос, — я буду презирать тебя до конца жизни. Соскучился? А ребята, которые вернутся домой через четырнадцать-семнадцать месяцев, не соскучились? Глупец! Ты будешь встречать Новый год не в Центральном Доме литераторов, а на станции Восток! Ты побываешь на всех советских антарктических станциях! Дави в зародыше это жалкое искушение — и в самолёт бегом марш! »

Последние рукопожатия, поцелуи, объятия — и в 17.00 самолёт поднимается в воздух.

Дорога на Восток

Внизу под нами Антарктида.

Дух захватывает, когда представляешь себе свои координаты на глобусе. С каждой минутой полёта мы на четыре километра приближаемся к центральной части ледового континента. Там, на верхней макушке Земли, все было просто и естественно, а здесь — летишь, сидишь, ходишь вверх ногами. Какая-то географическая акробатика.

На Восток идут одновременно два самолёта ИЛ-14 с интервалом в пятнадцать минут. Иначе здесь нельзя: если у одною самолёта откажут двигатели и он совершит вынужденную посадку, спасти экипаж может только второй. Поэтому радисты самолётов поддерживают друг с другом непрерывную связь.

Итак, внизу под нами ледяная шапка Антарктиды, её купол, массив льда в несколько километров толщиной. Из-за такой чудовищной тяжести под континентом прогнулась земная кора — нигде в другом месте она не подвергается такому насилию. К счастью, природа в нашем лучшем из миров устроена так гармонично, что купол не тает, а лишь сбрасывает в море свои излишки в виде айсбергов. Если же он вздумает растаять, то нам с вами, уважаемые читатели, срочно придётся подыскивать себе для жилья другую планету, ибо уровень Мирового океана поднимется примерно на шестьдесят метров. Будем, однако, надеяться, что в ближайшие сто миллионов лет этого не произойдёт.

Антарктида покрыла свой ледяной купол многометровым слоем снега. Не только ради косметики: лёд не выносит тепла, а снег отражает солнечные лучи. Под ослепительным солнцем он искрится, на него трудно смотреть, но мы смотрим, потому что боимся прозевать санно-гусеничный поезд, «поезд Зимина», как называли его в диспетчерских сводках. Его колея под нами, минут через двадцать мы его увидим.

Несмотря на бессонную ночь, я на редкость хорошо себя чувствую. А между тем старожилы предупреждали, что все свойственные Востоку прелести начнут проявляться именно в самолёте. Когда я, например, спросил командира корабля Владимира Ермакова, можно ли курить, он ответил: «Пожалуйста, только ведь будет плохо, сами не захотите». А я курю, расхаживаю по салону и беспричинно улыбаюсь — какая удача! Неужели я принадлежу к тем редким счастливчикам, которые без всяких драм и трагедий акклиматизируются на Востоке? Валерий Ульев, Саша Дергунов и Тимур Григорашвили уже сидят бледные, с посиневшими губами, у ребят — одышка, а я дышу свободно, полной грудью.

Пролетели Пионерскую — первую советскую внутриконтинентальную станцию. Она уже давным-давно законсервирована, занесена снегом, но свою роль в освоении Антарктиды сыграла честно и посему навеки осталась на её карте. Километров через шестьсот будем пролетать ещё и над станцией Комсомольской, тоже не действующей, а оттуда рукой подать до Востока — часа два полёта.

Первая неудача — я прозевал поезд! Загляделся на штурмана, по сигналу которого бортмеханик сбросил в открытую дверь почту, и, спохватившись, увидел лишь два тягача… Исключительная досада! Три часа я не спускал глаз с колеи, держа наготове свой «Зенит», а сфотографировал поезд Нарцисс Иринархович Барков.

— Не переживайте, — утешает меня Барков, чрезвычайно довольный бесценным кадром, — дело поправимое. Мало ли ещё поездов вы увидите в своей жизни! Подумаешь, санно-гусеничный поезд. Вернёмся домой, экспресс сфотографируете, «Красную стрелу».

Мы летим три часа. Санно-гусеничный поезд прошёл этот путь за три недели. Ещё три часа — и мы будем на Востоке. Санно-гусеничный поезд придёт туда через три недели. Нет в Антарктиде ничего более трудного, чем этот поход.

И во мне зреет решение: обязательно дождусь на станции Восток прихода поезда. Приглашали меня, правда, на недельку-полторы — если, разумеется, я выдержу и не попрошусь обратно на следующий день. Ну, такого позора я, конечно, не допущу, на карачках буду ползать, а минимум неделю проживу. Если же акклиматизация пройдёт успешно — а теперь, сидя в самолёте, я в этом не сомневался, — то попрошу Сидорова дать мне возможность встретить поезд. Да, только так. И фунт соли съем с восточниками, и «Харьковчанку» увижу, и Евгения Александровича Зимина с его «адскими водителями», как они, по рассказам, сами себя называют.

Приняв это решение, я закуриваю и с удивлением обнаруживаю, что не получаю от курения обычного удовольствия. Поразмыслив, прихожу к выводу, что «удовольствие» в данном случае вообще не то слово. «Отвращение» — это, пожалуй, точнее. Сделав для проверки последнюю затяжку и подтвердив свою догадку, я гашу сигарету и начинаю чутко прислушиваться к своему организму.

«Кто ищет, тот всегда найдёт! » — так утверждала популярная в прошлом песня. Минут через десять я нахожу у себя все усиливающуюся головную боль, сухость во рту, одышку и другие столь же превосходные ощущения. Достаю зеркальце, смотрю на посиневшую физиономию, которая с успехом могла бы принадлежать утопленнику, и тихо проклинаю себя за бахвальство в начале полёта.

— Это ещё ничего, потом будет хуже! — весело успокаивает проходящий мимо Ермаков. — Хотите чайку? Помогает.

Мы пьём крепкий чай и беседуем. Ермаков в Антарктиде второй раз, надеется в этот сезон отпраздновать сотый вылет на Восток. Условия для полётов здесь несравненно сложнее, чем на Крайнем Севере: если, к примеру, на обратном пути с Востока в Мирном испортится погода, а Восток, как это уже бывало, тоже покроется дымкой, то ближайшая посадочная полоса на станции Молодёжная, в двух тысячах двухстах километрах. Ермакову уже приходилось садиться без горючего в двухстах километрах от Мирного, выручил второй самолёт. Вот и приходится ограничивать полезную нагрузку до шестисот пятидесяти килограммов: брать больше горючего жизнь заставляет.

Командир корабля ещё что-то рассказывает, но мой очугуневший мозг уже не способен переварить поток информации. Ермаков сочувственно кивает и уходит — огромный и весёлый, не поддающийся никакой горной болезни человек.

Завидуя товарищам, которые ухитрились заснуть, я долго и тупо смотрю больными глазами на белеющую внизу пустыню, равнодушно внимаю возгласу штурмана: «Под нами — Комсомольская! » — и ловлю себя на том, что благороднейшие эмоции, которые должен испытывать любой корреспондент на моем месте, вытесняются одной довольно-таки пошлой мечтой: «Вот завалиться бы сейчас в постель и всхрапнуть на сутки-другие! »

Наконец самолёт начинает делать круги и скользит по полосе. Нужно срочно принять все меры, чтобы с достоинством спуститься по трапу. Спускаюсь, с кем-то обнимаюсь, жму чьи-то руки и, переступая деревянными ногами, ковыляю к дому. Рядом такими же лунатиками бредут мои товарищи.

Положа руку на сердце, честно признаюсь: больше месяца я морально готовился к Востоку, долгими часами слушал рассказы о нем, вызубрил наизусть симптомы всех неприятностей, которые обрушиваются на головы новичков, но никак не предполагал, что буду чувствовать себя столь отвратительно.

«Гипоксированные элементы»

Итак, я вошёл в помещение, рухнул на стул, со свистом вдохнул в себя какой-то жидкий, разбавленный воздух[6] и бессмысленно уставился на приветливо кивнувшего мне человека. Где я его видел? Мысль в свинцовой голове шевелилась с проворством карпа, застрявшего в груде ила.

— Ты что, знаком с этим гипоксированным элементом? [7] — спросил кто-то у кивнувшего.

— Дрейфовали вместе на СП-15.

Ба, Володя Агафонов, аэролог! Я бросился к нему в объятия — мысленно, потому что не было в мире силы, которая заставила бы меня подняться со стула. Володя нагнулся и помог мне себя обнять. Вот это встреча! В конце апреля 1967 года я провожал Агафонова, улетающего с одной макушки, а два с половиной года спустя встречаю его на другой — ничего себе карусель! Володя всегда был мне симпатичен, и поэтому встречу с ним я воспринял как залог удачи. Неизменно доброжелательный, с на редкость ровным характером, он мог бы служить моделью для скульптора, ваяющего аллегорическую фигуру: «Олицетворённое спокойствие и присутствие духа».

Володя рассказал, что половина старого состава только что улетела в Мирный, а оставшиеся восемь человек будут сдавать дела новой смене и ухаживать за «гипоксированными элементами».

— Ни в коем случае не поднимайте тяжести и не делайте резких движений, — предупредил он. — Через несколько дней привыкнете.

— Спасибо, — поблагодарил я несмазанным голосом. — Хотя, честно говоря, мне меньше всего на свете хочется сейчас толкать штангу и пускаться вприсядку. Как, впрочем, и Коле Фищеву, который ползёт к вам с распростёртыми объятиями,

— Я стал твоим штатным сменщиком, — заметил Коля, раздвигая в улыбке чернильно-синие губы. — На СП тебя менял, на Востоке меняю…

— Когда же ты сменишь свою рубашку? — засмеялся Агафонов, глядя на знаменитую Колину ковбойку, совершенно выцветшую и с лопнувшими рукавами. Фищев чрезвычайно ею дорожил и берег как талисман, а когда его донимали просьбами: «Скажи, где шил? Дай поносить! » — отшучивался: «Моя рубашка как волосы Самсона! »

Напившись крепкого чая со сгущёнкой и подняв свой жизненный тонус, мы прошлись по дому. В центре располагалась кают-компания, меблированная, скажем прямо, без особого шика: большой обеденный стол, откидная скамья и шеренга стульев, два ряда книжных полок и доска объявлений. Вокруг кают-компании в крохотных каморках разместились научные лаборатории, радиостанция, медпункт (они же одновременно жилые комнаты с двухэтажными нарами), оборудованный электроплитой камбуз размером с кухоньку малогабаритной квартиры, такой же площади баня и холл с двумя умывальниками, он же курилка и комната отдыха. Сбоку прилепились лаборатория магнитолога, дизельная электростанция и холодный склад. Таких скромных жилищных условий я не видел, пожалуй, ни на одной полярной станции.

— С трудом представляю, где мы здесь будем принимать ансамбль Игоря Моисеева, — высказался Фищев. — Придётся, видимо, отменить гастроли.

В последующие недели я не раз слышал, как ребята подшучивали над своими «комфортабельными люксами», отличающимися от купе вагона тем, что жить в них нужно было не день и не два, а целый год; посмеивались над кают-компанией, в проходе которой трудно было разойтись двоим, над холлом, в котором могли одновременно находиться пять-шесть человек. Но в шутках этих была гордость за свою миниатюрную, крепко сбитую станцию, с её рациональнейшей теснотой, станцию, построенную с таким расчётом, чтобы не пропала ни одна калория тепла. Кажется, Амундсен говорил, что единственное, к чему нельзя привыкнуть, это холод, а на Востоке холод космический и, чтобы не пустить его в дом, нужно поддерживать самое дорогостоящее в мире тепло: каждый килограмм груза, доставленный на Восток, обходится в десять рублей!

— Одевайтесь, товарищи экскурсанты, — предложил Агафонов. — Продолжим осмотр на свежем воздухе.

Стояло знойное восточное лето — минус тридцать пять градусов в тени. Под солнцем, катившимся по безоблачному небу, сверкал непорочно белый снег. От этой нескончаемой белизны слезились глаза, даже солнцезащитные очки не спасали от обилия света. Белый снег и тёмные пятна жилья — можно было запросто обойтись без цветной фотоплёнки. Разве что на людях оранжевые каэшки — чтобы легче различать на белом фоне, если придётся искать пропавшего товарища.

Поразителен на Востоке воздух! В него словно вотканы солнечные лучи, таким бы воздухом дышать и дышать, впитывая в себя его целительную свежесть. Но это сплошной обман. Воздух абсолютно сух, он дерёт носоглотку как наждак, мехами работают лёгкие, наполняясь чем-то бесплотным: досыта надышаться здесь так же невозможно, как насытиться манной небесной. Я прошёл десять шагов и задохнулся, словно бегун на десятом километре. С той лишь разницей, что бегун может делать глубокие вдохи открытым ртом — естественные действия, совершенно противопоказанные на Востоке. На нас надеты шерстяные подшлемника — «намордники», как их изящно называют. Они закрывают большую часть лица, оставляя открытыми глаза. При выдохе тёплый воздух охлаждается и содержащаяся в нём влага конденсируется, отчего поминутно потеют очки, а на бровях и ресницах образуются сосульки. Нужно снимать рукавицы и протирать стекла; сосульки растают самостоятельно, когда мы вернёмся домой.

Отдыхая через каждые десять-двадцать шагов, мы начали обход станции. Её центром были кают-компания и пристроенные к ней помещения — все из щитовых домиков. Со времени основания Востока «главный корпус» не раз расширялся путём присоединения к нему очередного домика.

— Антарктический модерн, — определил Коля Фищев, — характеризуется отсутствием колонн, портиков, балконов и шпиля. Впрочем, в роли шпиля успешно выступает антенна. В связи с нехваткой декоративного мрамора фасад здания облицован редкими сортами дерева — крышками ящиков из-под макарон.

— Рядом, — подхватил Агафонов, — возвышается величественное здание аэрологического павильона, сооружённое из досок. Здесь Сергеев и Фищев будут добывать водород для запуска зондов — великолепная физзарядка, особенно при температуре минус восемьдесят пять градусов. Когда зонд улетит, Боря Сергеев поднимется по ступенькам в это помещение к своему локатору, чтобы принимать с неба приветственные радиограммы.

И ещё два домика на Востоке. В одном из них хозяйство ионосферистов, здесь будет работать Василий Сидоров-второй. Другой домик построен американцами для своих учёных, уже не раз зимовавших на станции в порядке научного обмена. Как раз в эти минуты молодой американский физик Майкл Мейш передаёт эстафету своему столь же молодому коллеге из Ленинграда Валерию Ульеву. Майкл — первый восточник, который обратил на себя наше внимание. Когда мы выползали из самолёта, к полосе бежал высокий парень в каэшке, тревожно выкрикивая: «Где есть Ульев? Ульев! Дайте мне Ульев! » Валерий, которого шатало, как на палубе во время шторма, прохрипел: «Я здесь…», и Майкл, издав ликующий вопль, чуть ли не на себе потащил сменщика в домик. Как рассказал Агафонов, Майкл — весёлый и забавный парень, он чрезвычайно доволен тем, что ему посчастливилось провести год на Востоке. «Только три человека в Америке мёрзли так, как я», — радовался он.

У своего домика американцы установили две сорокаметровые ажурные стальные антенны — одно из главных украшений станции. Они находятся в нескольких десятках метров от полосы, и в ясную погоду лётчики ими любуются, а в плохую проклинают: того и гляди, зацепишь крылом.

Таковы все строения на поверхности Востока. Почему на поверхности? Потому что глубоко под толщей снега вырыт магнитный павильон, одно из главных научных сооружений станции. В своё время мы там побываем. Да, на поверхности есть ещё свалка — старые сани, пустые бочки из-под горючего, ящики и прочее.

Вот и все. Так выглядела легендарная станция Восток — одинокий и не блещущий красотой хутор, заброшенный в глубины Центральной Антарктиды.

Старая смена и Новый год

Ёлку мы привезли с собой. Обвешанная всякой мишурой, она стоит в кают-компании на том месте, которое обычно занимает бак с компотом, и каждый, проходя мимо неё, нагибается и вдыхает сказочно прекрасный аромат родного леса.

Старая смена простила нам чудовищную оплошность: надеясь на хорошую погоду и следующие рейсы, мы не взяли с собой дежурный набор праздничных деликатесов. Но не было бы нам прощения, если бы мы забыли ёлку. Не потому, что полярники сентиментальны, совсем наоборот — в массе своей они чужды такой немужской слабости. Дело в другом.

Каким бы суровым и мужественным ни был полярник, с какой бы стойкостью он ни переносил тяготы зимовки, в глубине души он мечтатель. Чаще всего эта мечты вполне определённы: увидеть, обнять родных и друзей, посидеть у телевизора в своей квартире, лениво посасывая пиво. Это мечты весомые, грубые, зримые, они обычны для всех, ими никого не удивишь.

Но чем дольше полярник оторван от дома, тем сильнее он ощущает, что в понятие «родина» исключительно важными составляющими входят и такие вещи, о которых и не задумывался вроде, давно перестал их замечать. Клумба у дома, качели во дворе, пустырь, на котором гонял когда-то дышащий на ладан мяч, речка с диким пляжем и лес — все это начинает волновать, как музыка, иной раз переворачивающая душу неведомо какими средствами, как сон, отлетевший и оставивший после себя какое-то смутное беспокойство. Особенно лес. Знаете, о чём чаще всего мечтают полярники под конец зимовки? Провести отпуск в лесу. Может быть, потому, что лес и все с ним связанное — антитеза льду и снегу? Или потому, что лес — это наши первые волшебные сказки, первая прогулка с любимой и сорванный украдкой первый поцелуй на забытой тропинке? Или потому, что в лесу мы забываем обо всём, целиком отдаваясь его очарованию?

И аромат леса становится главным ароматом Родины. Вот почему полярники больше всех других людей любят ёлку.

Мы сидим за столом. Минут через двадцать Новый год, однако настоящим новогодним настроением никто похвастаться не может: старая смена потому, что вот уже четвёртый день нелётная погода, и коллектив, за год зимовки ставший живым организмом, расколот на две половины; ну а что касается новой смены — мы ещё не пришли в себя.

— Хороши! — осматривая нас, с дружеской насмешкой говорит Сидоров. — Глаз не отвести — такие красавцы. Художника бы сюда — святых мучеников с вас писать!

Вид у нас действительно нефотогеничный. Если бы заснять наши физиономии на цветную плёнку, эти фотокарточки не стали бы украшением семейного архива.

— Всю ночь ворочался, как будто в матрасе камни, — жалуется не синий, а какой-то уже зелено-фиолетовый Тимур Григорашвили. — А почему? А потому, что воздуха нет! Дышу так, что грудь чуть до потолка не достаёт, вот так (Тимур красочно показывает, как энергично он дышит). Засыпаю, никого не трогаю, и вдруг какая-то сволочь хватает за горло, вот так (Тимур средствами пантомимы разыгрывает страшную сцену). Кричу «караул! », просыпаюсь — нет никакой сволочи.

— И как это из Грузии вас потянуло в Антарктиду? — улыбается начальник старой смены Артемьев.

— А что? С юга на юг! Приятели спрашивали: «Куда чемодан собираешь, Тимур? » — «А, — говорю, — пустяки. Недалеко тут. В Антарктиду». Глаза на лоб лезли, никто не верил. «Ой, держите меня, — кричали, — Григорашвили едет в Антарктиду! Да ведь ты дрожишь от холода, когда пятнадцать градусов тепла! » А я говорю: «Чем я хуже других? Все люди из одного мяса сделаны». А они говорят: «Не из всякого мяса шашлык приготовишь». А я говорю… Да, а кто скажет, почему я не хочу кушать? Доктор, в твоих книгах не написано, куда спрятался мой аппетит?

Ребята посмеиваются, наполняют свои тарелки закусками, а я с интересом смотрю на Артемьева. Ему лет сорок, он высок, немного сутуловат и, видимо, силён физически. Своей манерой держаться он чем-то напоминает мне Льва Булатова, начальника СП-15: такой же скромный, сдержанный, тактичный. И улыбка у него столь же мягкая, слегка застенчивая; людям с такой улыбкой бывает очень трудно обидеть человека. Но приходит момент, и обнаруживается, что у них твёрдый характер и сильная воля. Удивительную характеристику Артемьеву дал Володя Агафонов:

— Он скромный, спокойный, но лапа у него железная. Красиво провёл зимовку.

Вспоминаю комедию Бернарда Шоу «Смуглая леди сонетов», герой которой, Вильям Шекспир, записывал подслушанные интересные фразы, чтобы вставить их потом в свои пьесы. Записал бы он эти: «…лапа у него железная… Красиво провёл зимовку».

Александр Никитич Артемьев на Востоке начальником второй раз. Большинство ребят из его смены были с ним и в Одиннадцатой экспедиции и готовы вновь пойти в следующую — нет лучшей похвалы для начальника. Жаль, все эти дни прошли у него в хлопотах по передаче станции, я так и не успел с ним как следует познакомиться. Зато какой великолепный штрих к его характеристике добавил мне через полтора месяца Гербович! Артемьев — из тех людей, к которым с первого взгляда испытываешь доверие. Ещё перед вылетом на станцию Сидоров сказал: «Если Никитич акты подписал — можно не проверять: такую рекомендацию я получил от начальника экспедиции. Владислав Иосифович сказал, что даже не может и представить себе такого — чтобы Никитич подвёл». Так оно и получилось: Артемьев сдал станцию в превосходном состоянии.

Это и есть высшая степень доверия: когда человеку веришь больше, чем бумаге. Помните Отченаша из «Педагогической поэмы», с его наивно-трогательным удивлением: «Да зачем тебе документ, когда я сам здесь налицо, видишь это, как живой, перед тобой стою? » Не сознавал отсталый старик роль бумаги, повезло ему, что жизнь свела его с Макаренко, а не с кем-нибудь другим.

Несколько лет назад на одной антарктической станции произошёл трагикомический случай. Трактор провалился сквозь лёд, но механик-водитель успел выскочить — правда, без кожаной куртки, она осталась в кабине. Бухгалтерия на материке легко списала трактор, так как было очевидно, что водитель при всей своей хитрости не сможет засунуть его в чемодан и привезти домой. А вот списать куртку — дудки! Пришлось возместить её стоимость из зарплаты. Ибо у водителя не было бумаги, удостоверяющей, что материальная ценность в лице кожаной куртки вместе с трактором покоится на дне Южного Ледовитого океана. Бухгалтерии было стыдно, она верила водителю и доброму десятку свидетелей, но инструкция предписывала верить бумаге.

И мне доставил большое удовольствие такой разговор:

— Пошли, Семеныч, на склад, на месте проверим.

— А ты был?

— Был.

— Проверял?

— Проверял.

— Так чего же, Никитич, канителиться? Подписываем!

Без десяти двенадцать прибежал взволнованный радист Гера Флоридов.

— Есть погода! В Мирном на два часа ночи готовят самолёт!

Лучшего подарка для артемьевских ребят и придумать было невозможно. Ибо даже самые уравновешенные восточники испытывают некий комплекс пассажирской неполноценности — из-за полной зависимости от самолёта. В одну из прошлых экспедиций почти весь январь стояла нелётная погода, и старую смену удалось переправить в Мирный уже тогда, когда капитан корабля потерял всякое терпение. И хотя с того случая поколения восточников уверены, что без них корабль на Родину не уйдёт, но бережёного бог бережёт…

Все повеселели.

— Хорошо бы на прощание снегу напилить, а, Майкл? — смеётся доктор Коляденко.

— О, ноу, нет! — с притворным ужасом всплескивает руками Майкл.

Я впервые встречаю живого американца, он мне интересен. Высокий голубоглазый юноша с русой чёлкой, сползающей на лоб, худой и стройный, он кажется моложе своих двадцати шести лет. У него милая улыбка и красивое, но чуть капризное лицо единственного сына в семье.

— Вас не обижали, как самого молодого? — как-то спросил я.

— О, я есть старый антарктический волк! — похвастался Майкл (привожу в благопристойный вид дикую смесь английского и русского языков). — Я целый год зимовал на Мак-Мердо и знаю все полярные штучки!

Отношение к Майклу Мейшу дружеское. Сын богатых родителей — его отец занимает солидный пост, кажется, в корпорации «Дженерал моторс», он полностью разделяет воззрения своего класса, но по молчаливому соглашению сторон политические дискуссии на станции не доводились до обострения. Вначале Майкл держался насторожённо — видимо, ожидал, что его примутся обрабатывать и обращать в коммунистическую веру, но быстро убедился, что никто об этом не помышляет, и легко вошёл в коллектив: согласно графику дежурил по камбузу, накрывал на стол, мыл посуду, пилил снег и азартно играл в «чечево» — изобретённую полярниками забавную разновидность «козла».

— Но если я очень доволен своей научной работой на Востоке, — признавался Майкл, — то совершенно обескуражен результатами турнира «чечево». Я занял последнее место! Я залезал под стол чаще, чем другие игроки! Позор!

Станцию он покидает не без грусти.

— Можете записать, что я прожил здесь хороший год, — говорит он. — Я понял, что мы, американцы, можем и должны дружить с русскими. Ну что нам с вами делить? Мы самые сильные и самые богатые народы в мире. Всего нам хватает — и людей, и земли, и полезных ископаемых. Нам надо дружить, не позволять втягивать себя в конфликты. Ладно, не будем о политике. Мне здесь было хорошо. Я учился русскому языку и преподавал английский. Наверное, в своём штате Колорадо я был бы уволен как бездарный учитель, но на Востоке этого не сделали — ведь я оказался монополистом! Лучше плохой учитель, чем никакого. Мой самый прилежный ученик — доктор Толя. Все праздники мы проводили вместе. Когда я вернусь, то расскажу, как 4 июля русские вместе со мной отмечали День независимости. Было восемьдесят градусов ниже нуля. У своего павильона я разжёг костёр и по традиции поджаривал «горячие собаки». Принято вытаскивать «собак» из костра медленно, но приходилось торопиться, так как они мгновенно превращались в камень. Я мужественно съедал их, доктор Толя обещал быстро вылечить меня от несварения желудка. Потом мои товарищи сервировали стол, преподнесли мне торт, подарки — разве я могу такое забыть? И ещё я горжусь тем, что рядом с вашим советским флагом над станцией и наш, американский. Захвачу его с собой, — смеётся Майкл, — подарю владельцу бара, своему знакомому. Ого, какая реклама! Он будет всю жизнь меня бесплатно кормить!

Помимо Майкла Мейша, на Востоке зимовал и немец из ГДР Манфред Шнайдер, но познакомиться с ним я не успел. Кроме того, на санно-гусеничном поезде год назад на станцию прибыли и французские учёные. Они прожили на Востоке несколько дней, и их не без сожаления проводили обратно в Мирный. Они были бесшабашно веселы, экспансивны и умели с особым шиком восклицать за столом: «Пей до дна! », столь увлечённо отдаваясь этой процедуре, что нанесли серьёзный ущерб запасам своего превосходного французского вина. Рядом со мной сидит Анатолий Коляденко. Он опытный хирург, и сейчас, часов за восемь до отлёта, откровенно радуется тому, что ему ни разу не довелось продемонстрировать своё мастерство: раны на Востоке залечиваются медленно, воспалительные процессы обостряются. Анатолий меня утешает:

— В первые дни многие из нас вообще не спали, а у одного двое суток была почти непрерывная рвота. Привыкли! Обязательно гуляйте, дышите свежим воздухом. Я прогуливался ежедневно.

— Даже при восьмидесяти градусах? — ухмыльнулся я.

— При восьмидесяти пяти, — поправил Анатолий. — При таких морозах ветра не бывает, нужно лишь равномерно дышать через подшлемник и стараться не смыкать глаза, так как ресницы моментально слипаются. Пройдёшься — и отлично себя чувствуешь, спишь, как убитый! Верно, Володя?

— Выйдешь на полосу, — кивнул Агафонов, — отойдёшь от станции километра два, — и словно оказываешься в космосе: полярная ночь, лютый холод, звезды прижаты небом к земле… Удивительное ощущение!

— Всем приготовиться!

Стол у нас не слишком обильный. У старой смены запасы деликатесов исчерпаны, новых мы не привезли. Артемьев приносит откуда-то бутылку шампанского и разливает его по бокалам.

— Ай да Никитич! И как это ему удалось сохранить такое чудо? — изумляются «старики».

— Скрыл от коллектива!

— Никитичу — ура!

И пошли тосты за Новый год, за Родину, за тех, кто ждёт, за главного строителя Востока Василия Сидорова, по символическому глотку — за всех нас по очереди.

Шампанского не осталось, на спирт было противно смотреть, и началась очередная осада инженера-механика Ивана Тимофеевича Зырянова.

Тимофеич — один из удивительнейших людей, которых я встретил в Антарктиде. Уверен, что ни один восточник не предъявит мне претензий за такое утверждение: никого на станции так не любили, ни к кому не тянулись с такой сыновней и братской нежностью, как к Тимофеичу. Он остаётся с нами на сезон и будет одним из главных персонажей дальнейшего повествования. А сейчас я хочу только рассказать, почему на него велась атака.

Тем, кто остаётся с вами на сезон — магнитологу Валюшкину, механику-водителю Марцинюку и Зырянову, мы привезли посылки от родных, остальные ребята получат их на «Визе». И вот следопыты из старой смены пронюхали, что Тимофеич оказался владельцем нескольких бутылок коньяка, по которому все успели соскучиться. И по ночам у постели, на которой возлежал коньячный Крез, проходили эстрадные представления.

— Так что тебе спеть, Тимофеич? — льстиво спрашивали следопыты, бряцая гитарами.

— Черти, мошенники, брысь отсюда! — негодовал Зырянов.

— Частушки или серенаду? — настаивали «мошенники». — Может, стихи почитать? Чечётку отбить?

Сознавая безвыходность своего положения, Тимофеич сдавался и заказывал музыку: «На купол брошены», «Топ-топ» в честь любимого внука и что-нибудь душещипательное. Понаслаждавшись, он вытаскивал бутылку, и «черти», радостно подвывая, удалялись к себе. При помощи такой хитроумной тактики они за три ночи выманили у Тимофеича три бутылки, но, по их сведениям, где-то в недрах зыряновского чемодана хранилась четвёртая. И дело кончилось тем, что Тимофеич, выслушав очередную серенаду и обозвав её исполнителей «гнусными вымогателями», ушёл за последней бутылкой.

За столом стоит сплошной стон. Это начались воспоминания.

— Лет десять назад на одной из полярных станций Новосибирских островов, — рассказывает ионосферист Юра Корнеев, — проводили инвентаризацию имущества. Составили, как полагается, ведомость и передали по радио в Севморпуть. Перечислили все предметы, даже «коня спортивного», на котором занимались гимнастикой несколько энтузиастов. Проходит неделя, и над станцией появляется самолёт, сбрасывает какие-то тюки. Распаковываем — и не знаем, плакать или смеяться: сено! Стоим обалдевшие, а к нам бежит радист, ревёт белугой, захлёбывается: «Читайте, ребята! Воды! Умираю в страшных судорогах! » Читаем: «Категорически приказываю спортивных лошадей отныне на станцию не завозить без особого разрешения»!

— В Пятую антарктическую экспедицию я зимовал в Мирном, — вспоминает Нарцисс Иринархович Барков. — Как-то для проведения гляциологических и других научных работ мы, несколько сотрудников, полетели на остров Победы — сидящий на мели айсберг огромных размеров площадью в тысячи две квадратных километров. Там, кстати, нас прихватила самая сильная на моей памяти пурга — 55 метров в секунду, и вообще пришлось поволноваться: продукты кончились, погода нелётная, а до Мирного — сто пятьдесят километров… Но не об этом речь.

Для того чтобы подвести итог своей работы, мы вывезли с острова образцы снега и сложили в холодном погребе. Передохнули денёк, приходим в погреб — нет снега. Волосы дыбом! Проводим расследование, следы ведут к повару. Оказалось, ему нужно было срочно остудить компот, зашёл, увидел какой-то снег, проверил — чистый, и бах его в котёл!

Рассказ Баркова вызывает озабоченность у ребят из старой смены: по просьбе французских учёных они взяли с определённых глубин пробы снега и запаковали его в мешки. На «Визе» мешки будут лежать в холодильнике, а в Гавре их сдадут французам. Мы смеёмся: уникальная транспортная операция! Я ещё не знал, что через некоторое время сам буду помогать перевозить снег за двадцать тысяч километров и трястись от ужаса, что он может растаять.

— Миша, айс-крим!

— Где? — взвивается над столом Майкл и вприпрыжку бежит к бачку, потрясая чашкой.

— Попробуйте, — искушает меня Сергеев, — а то потом будете жалеть. Почему? А потому, что не сможете написать: «Я в присутствии свидетелей наслаждался, зажмурив глаза, мороженым на Полюсе холода! »

И последнее воспоминание об этом вечере.

Торжественно и со всей ответственностью заявляю: никогда и нигде не получал я такого новогоднего подарка, как в эту памятную ночь.

Его предыстория такова. Вечером мы распределили обязанности: старая смена готовит новогодний стол и берет на себя обслуживание, а новая — моет наутро посуду и прибирает помещение. Первый пункт соглашения был выполнен безупречно. А когда пришло время и нам платить по счёту, Александр Никитич Артемьев взглянул на нас, жалких гипоксированных элементов, похудевших и синих, как недоразвитые цыплята, и сказал своим ребятам:

— Разгоняйте этих великомучеников по постелям, приберём сами.

Мы пытались было протестовать, но нас силой выдворили из кают-компании и уложили на койки.

«Возьмём мы швабры новые…»

Мы остались одни. И снова непогода: едва самолёты со старой сменой приземлились в Мирном, как замела пурга.

Никак не хочет Антарктида позволить Востоку начать нормальную жизнь. Половина наших товарищей все ещё волнуется в переполненном Мирном и у моря Дейвиса проклинает погоду.

Мы одни, и многие из нас слабы, как мухи. Особенно тяжело Саше Дергунову. Он единственный на станции метеоролог, и ему замены нет. Четыре раза в сутки Саша должен хоть ползком, но добраться до метеоплощадки, снять с приборов показания, обработать их и передать радисту. Но у Саши оказался твёрдый характер, и он самолюбив: ни одной жалобы от него не услышишь. Валерий по нескольку раз в день заставляет его дышать кислородом и сам понемногу вникает в метеорологию: на Востоке всякое может случиться, а дублёра взять будет неоткуда.

Дышат кислородом тоже незаменимые Гера Флоридов и повар Павел Смирнов. И даже Иван Луговой: поработал на свежем воздухе без подшлемника… Остальные держатся, хотя спим мы плохо и не проявляем присущей полярникам активности за обеденным столом. И лишь на двоих из нашей смены приятно смотреть.

Ни минуты не сидит без дела Борис Сергеев, добывает водород, вместе с Фищевым запускает аэрозонды, следит за их полётом по локатору, помогает механикам, монтирует радиопеленгатор и, когда нужно, перевоплощается в грузчика.

— Побереги своё красноречие, док, — ухмыляется Борис, когда Валерий обвиняет его в возмутительном нарушении режима. — Я же говорил, что на мне с первого дня можно будет возить воду. Как и на тебе, Валера. Чем мы с тобой не пара гнедых?

В самом деле, на этой парочке отдыхает глаз: молодые, крепкие, полные жизни ребята. Борис высок и аскетически худ, в нём нет ни единого грамма лишнего жира. «На мыло не гожусь», — пошучивает он. Такие люди часто бывают на редкость выносливыми, и к Борису это относится в полной мере: своей самоотверженной работоспособностью он поражал даже видавших виды полярников.

Валерий Ельсиновский ниже ростом, но широк в плечах и превосходно сложен физически. В прошлом альпинист-разрядник, он легче других справился с горной болезнью и, как всякий врач на полярной станции, вечно «на подхвате» — главным образом в роли грузчика. Валерий очень красивый брюнет, и бородка а-ля Ришелье, которую он начинает отращивать, очень ему идёт. Весёлый и общительный «док» обладает стихийной центробежной силой, к нему вечно тянутся, и медпункт, в котором мы с ним живём, неизменно заполнен посетителями, отнюдь не только пациентами. К последним, кстати, Валерий относится своеобразно. Его медицинское кредо — заставить пациента ухмыляться по поводу собственного недомогания.

По себе знаю, что это помогает куда лучше, чем сочувствие, которое может до слез растрогать больного и преисполнить его жалостью к своему прохудившемуся организму. Помню, что, когда жена, напевая что-то про себя, выслушивала мои жалобы и равнодушно роняла: «Сделай хорошую зарядку — пройдёт», я выздоравливал от ярости.

Наши недомогания, вызванные акклиматизацией, Валерия не смущали, их само собой вылечит время. И лишь к одному больному он отнёсся со всей профессиональной серьёзностью.

Серьёзно простудился Василий Семёнович Сидоров. Переполненный энергией и планами расширения станции начальник никак не хотел примириться со своей болезнью. Оп подолгу и тяжело кашлял, трудно дышал, но согласился лечь в постель лишь тогда, когда консилиум в составе Ельсиновского и Коляденко без колебаний поставил диагноз: воспаление лёгких.

Этот диагноз мог ошеломить кого угодно. На станции, где малейшая простуда излечивалась мучительно долго, он неумолимо требовал немедленной, пока есть такая возможность, эвакуации в Мирный.

Нужно знать Сидорова, четырежды начальника Востока, чтобы понять, как подействовала на него такая перспектива.

— По инструкции я должен поставить об этом в известность начальника экспедиции и главного врача, — сказал Валерий.

— Что ж, поставь, — согласился Сидоров.

— Боюсь, что они потребуют эвакуации, — тихо добавил Валерий.

— Наверное, потребуют, — вновь согласился Сидоров. — Но я этого не боюсь. И знаешь почему?

— Почему же? — спросил Валерий.

— А потому, — весело сказал Сидоров, — что воспаление лёгких на Востоке не излечивается по теории. А на практике — это мы ещё посмотрим! Ты ж специалист по грудной хирургии, неужели упустишь такой случай?

— Не хотелось бы упускать, — улыбнулся Валерий.

— Тогда, чёрт возьми, коли меня на полную катушку, хоть в решето превращай!

— Начнём, пожалуй, — заполняя шприц, кивнул Валерий.

Василий Семёнович оказался трудным пациентом. Прикованный к постели в самое напряжённое для станции время, он мучительно переживал свою беспомощность, как это вообще свойственно энергичным и сильным людям. Мирный настойчиво требовал его эвакуации, но — не было счастья, да несчастье помогло — до пятого января непогода держала самолёты на приколе. А когда полёты начались, болезнь миновала кризисную точку, и Сидоров, выдышав два баллона кислорода, начал медленно, но верно вставать на ноги. Уверенный, что могучий организм Семеныча одолевает болезнь, Валерий с чистым сердцем саботировал приказы высокого начальства: то под предлогом «нетранспортабельности» больного, то успокаивающими сводками о его состоянии. Так Сидоров и остался на станции благодаря смелости и самоотверженной заботе своего хирурга.

Но я забежал далеко вперёд и возвращаюсь к началу этой главы.

Утром, после разгрузки самолётов и проводов старой смены, я вернулся домой, рухнул на койку и пришёл к выводу, что являю собой самого жалкого неудачника, который когда-либо добывал пером хлеб насущный.

Востока я не выдержал. Нужно признавать своё поражение и улетать в Мирный.

Груз был тяжёлый — детали щитовых домиков, доски, ящики с арматурой, и после очередного «раз, два — взяли! » я впервые в жизни почувствовал ужас удушья. С бешеной скоростью отбивало чечётку сердце, глаза застилал розовый туман, и я, забыв про все предупреждения, сорвал подшлемник и стал жадно глотать воздух. К счастью, шёл лёгкий, увлажняющий снежок, и все обошлось благополучно, но бдительный Валерий тут же выпроводил меня в помещение. И я ушёл в самом угнетённом настроении, сознавая, что такую работу пока выполнять не в силах. Но ведь при моей специальности разнорабочего другой-то на станции не было!

Василий Семёнович и все ребята хором уверяли, что отлично обойдутся без моей помощи, что моя миссия иная. Наверное, они говорили это искренне. Но каждый хорошо знает, какое впечатление на работающих людей производят праздношатающиеся бездельники. Тем более на Востоке, где каждая пара рабочих рук была буквально на вес золота.

Итак, я лежал и думал. Не помню, было ли мне когда-нибудь так скверно — и морально, и физически. Болтаться без дела я не смогу, значит, нужно улетать. Видимо, про станцию Восток и её людей суждено рассказать другому корреспонденту. Жаль, конечно, что никто из восточников, так радушно принявших меня и свою семью, не вспомнит обо мне добрым словом. Так, скажут что-нибудь вроде: «Прилетал один турист, да кишка оказалась тонка…» Думать об этом было невыносимо.

В кают-компании послышался топот ног: это с полосы вернулись ребята. Подгоняемый шутками, дежурный быстро накрывал на стол. С какими глазами я выйду сейчас к ребятам и заявлю, что хочу улетать? Чем объясню своё решение? Кровь идёт, рвота, головокружение? А у кого этого нет?

И вдруг меня осенила блестящая, воистину гениальная идея. Да, гениальная, потому что она спасала дело.

Вы знаете, какая работа на полярных станциях считается самой неприятной? Дежурство по камбузу и кают-компании. Эта работа — единственная, для выполнения которой установлен график. Подходит твоя очередь — безропотно выполняешь, кончается день — вздыхаешь с облегчением. Многие полярники готовы на любые трудности, лишь бы не быть прикованным к мытью посуды и швабре.

И, вместо того чтобы выйти к ребятам и заявить, что я улетаю, я вышел и заявил следующее:

— Прошу слова для важного сообщения. Грузчик из меня получился никудышный. Но есть работа, в которой я берусь перещеголять любого из вас. Я неустанно совершенствовался в ней дома и достиг весьма высокой квалификации. Поэтому предлагаю с сегодняшнего дня назначить меня постоянным дежурным по камбузу.

Я бил наверняка и знал, что успех мне обеспечен, но такого взрыва оваций не ожидал. Даже самому избалованному эстрадным успехом поэту такое не могло и присниться. Сказать, что моё заявление было единодушно одобрено — это значит обеднить и принизить происшедшую сцену всенародного ликования. Оно было встречено с восторгом и восхищением, все просто светились от счастья при мысли, что вместо них буду дежурить я.

И вдруг среди общего энтузиазма послышался чей-то скептический голос:

— Погодите радоваться, наверное, он нас разыгрывает!

Все притихли, и я вынужден был поклясться на вахтенном журнале, что говорю правду и только правду. Под новый взрыв оваций меня потащили к постели Сидорова. Узнав, в чём дело, Василии Семёнович крепко пожал мне руку и сказал:

— Одобряю. Гарантирую, что теперь все восточники будут искренне сожалеть о вашем грядущем отлёте, потому что… на следующий день им придётся дежурить самим.

— Погодите, я установлю такие порядки в кают-компании, что они рады будут втолкнуть меня в самолёт!

Будучи человеком менее восторженным, чем его подчинённые, Сидоров установил для меня пятидневную рабочую неделю — видимо, предчувствовал, что рано или поздно дежурный по камбузу взбунтуется.

Так был найден приемлемый для всех выход из положения. С этого дня за столом можно было услышать такого рода шуточки.

— У каждого своё призвание. Одного тянет к интеллектуальному труду, другого — к швабре, — говорил один.

— «Возьмём мы швабры новые, на них флажки…», — якобы не зная, что я стою рядом, напевал другой.

Погодите, черти, скоро вы у меня запоёте!

За чашкой чаю

Наверное, кое-кому из читателей мой новый пост покажется простой синекурой. Они глубоко заблуждаются. Мои коллеги в столовых и закусочных — официантки, судомойки и уборщицы — хорошо понимают, что это такое, накрыть на стол, вымыть гору посуды, пройтись шваброй по комнатам и наорать на посетителей, швыряющих на пол окурки. А ведь для меня все это удовольствие повторялось четыре раза в день! Теперь-то я знаю, почему у моих уважаемых коллег иногда бывает визгливый голос: когда какой-нибудь грубый мужлан вваливается в помещение в грязной обуви, да ещё во время обеда расшвыривает повсюду обглоданные кости — ну как не разоблачить его сущность? И я разоблачал. Делал внушения, призывал к порядку, заставлял уважать свои нелёгкий женский труд. И, вспомнив про традиции станции СП-15, беспощадно штрафовал за каждое оскорбляющее слух выражение.

Однако это ещё не все. Я считался не просто дежурным, а дежурным по станции. Значит, у меня в руках оказалась хотя и маленькая, но власть. Обычный дежурный редко ею пользуется, так как завтра он оказывается уже простым смертным и его вчерашняя жертва может ему отомстить. Но ведь я-то был дежурным постоянным! Малейшая обмолвка за столом — и получай наряд вне очереди: вот какая сила оказалась в моих руках. Ни в армии, ни после неё я никогда не был начальником — и вдруг стал по меньшей мере ефрейтором. А ефрейторов, как знает по опыту всякий рядовой, боятся куда больше, чем генерала. Даже повар, этот всесильный человек, и тот замечания мне делал максимально тактично:

— Я, конечно, Владимир Маркович, не собираюсь вам указывать, но чашки нужно мыть так, чтобы их не противно было взять в руки…

Или:

— Я, конечно, не навязываю вам, но помойные ведра следует выносить до того, как из них польётся на пол…

Или:

— Не поймите меня, упаси бог, что я недоволен вашей работой, но если эти тарелки, покрытые толстым слоем жира, вы считаете чистыми, то какие же грязные?

Приходилось перемывать и выносить. Хлебнул я горя из-за этого чистюли!

Как дежурный по станции я строго следил за тем, чтобы люди работали на свежем воздухе не больше сорока-пятидесяти минут, а потом обязательно отдыхали в помещении. Нарушителя согласно приказу я тащил к Сидорову, который делал ему строгое внушение. Но эти случаи были редки. В первые дни всякая работа на свежем воздухе давалась с таким трудом, что мои гипоксированные товарищи без напоминаний вваливались в кают-компанию погреться за любимой чашкой чаю.

Не забуду наших чаепитий! Это священный обряд на Востоке, где чай не просто приятен, а необходим с медицинской точки зрения. Если в обычных условиях наши организмы всасывают часть потребной влаги из атмосферы, то на Востоке с его абсолютно сухим воздухом, этого не происходит. Человеческий организм здесь быстро обезвоживается и, идя навстречу его требованиям, восточники в огромных количествах поглощают чай, компот, морс — на выбор. Пьют утром, днём, вечером и даже ночью, так как плоть жаждет влаги вне зависимости от времени суток. А те, кто не желает ночью вставать, вешают возле койки мокрую простыню или набрасывают на лицо влажное полотенце: всё-таки воздух становится помягче, не так дерёт носоглотку.

Чаепития обычно проходили в холле, за круглым столом — главной арене сражений в «чечево». Здесь рассаживалось человек пять-шесть, дежурный доставлял из камбуза чайник, заварку, сахар, сгущёнку — и начиналось священнодействие. Особенно преданно и беззаветно любил эту процедуру Иван Тимофеевич Зырянов. Он пил чай истово, со вкусом, самозабвенно опустошая чашку за чашкой и жмуря от наслаждения глаза. Иногда, устав лежать в опостылевшей постели, выходил на огонёк и Василий Семёнович. Он заметно похудел и ослаб, но дышал уже не так тяжело, как в первые дни болезни. В наброшенной на плечи каэшке и в унтах на босу ногу, начальник присаживался к столу, прихлёбывал чай и рассказывал одну из своих бесконечных и, как правило, поучительных историй.

— Эх, дежурный, дежурный, — с упрёком говорил он, — не умеете вы рационально использовать рабочую силу… В бытность свою начальником станции СП-13 я поступал таким образом: собиралась вот такая весёлая компания почесать язык или на диспетчерское совещание — ставил два мешка картошки. Чтобы совместить приятное с полезным. Научными авторитетами доказано, что именно за чисткой картошки в голову приходят самые умные мысли!

— Лично мне, — как всегда, без тени улыбки возражал Коля Фищев, — самые светлые мысли приходят тогда, когда картошку чистят другие.

— В Мирном снова пурга, — приносил свежую новость Гера Флоридов. — Наши ребята мечут икру.

Новость плохая. Ещё два дня непогоды — и придётся из-за нехватки строительных материалов сворачивать работы. Золотое летнее время пропадает. Помимо всего прочего, у нас кончается курево. Под Новый год Сидоров послал Ташпулатову радиограмму с просьбой первым же бортом прислать «Стюардессу» — наши любимые сигареты, но некурящий Рустам воспринял радиограмму слишком прямолинейно и своим ответом на несколько дней развеселил станцию: «Намёк насчёт стюардессы понял, рад был бы помочь, но увы…»

— Ничего, прорвутся, — успокаивал Сидоров, не столько нас, сколько себя. — Ермаков и Русаков лётчики опытные и не из робких и трассу хорошо чувствуют. А знаете, чем закончился первый полет на Восток? Это было во Вторую экспедицию. Лётчики — и какие лётчики! — просто не нашли станцию. Повертелись над предполагаемым районом, израсходовали горючее и вернулись в Мирный несолоно хлебавши. Иголка в стоге сена! Вот закончат Борис и Гера монтаж пеленгатора — будем самолёты к себе притягивать, как на ниточке. До конца февраля времени ещё много, в марте, когда стукнут настоящие морозы, к нам никто не полетит. То есть полетели бы, да инструкция не позволяет, с нарушителями Марк Иванович Шевелев расправляется, как повар с картошкой.

К лётчикам восточники относятся с большой симпатией, уважают их за смелость и постоянную готовность к риску. Сесть на нашу полосу не хитрость — взлететь тяжело. Воздух настолько разрежен, что два мощных мотора с натугой поднимают разгруженный ИЛ-14.

Я припомнил случай, рассказанный Павлом Андреевичем Цветковым. Это произошло в Шестую экспедицию. Последний самолёт, пилотируемый Борисом Миньковым, прилетел на станцию в середине марта, когда морозы достигали шестидесяти пяти градусов. Самолёт разгрузили в считанные минуты, но и спешка не помогла: моторы заглохли. Началась отчаянная борьба с морозом. Самолёт обложили брезентом и начали прогревать моторы авиационными лампами АПЛ. За несколько часов отогрели, выбросили из самолёта все лишнее, максимально его облегчили, но тщетно: совершенно пустой ИЛ сделал четыре захода, но не мог оторваться от полосы. Когда люди совсем обессилели, Миньков сказал радисту: «Все, строчи радиограмму: привет, ребята, остаёмся зимовать…» На пятый раз взлетели…

— Молодец Миньков, — включился Борис. — Такие, как он, скорее своей жизнью рискнут, но не подведут товарищей. А в Одиннадцатую экспедицию произошёл такой эпизод. Оставался последний рейс на Восток, а мороз — за пятьдесят. По инструкции все правильно, можно не лететь. Но ведь тогда физик Геннадий Давыдов останется без приборов! Мы умоляли: прилетайте, не надо садиться, сбросьте на парашютах! Отказались. Так и остался Геннадий на год без приборов. Экипаж тот ушёл на «Оби» домой, а мы, помню, сели за стол и сочинили радиограмму: «Плавать у вас лучше получается. Счастливого пути. Благодарные восточники». Рассказывали, что командир экипажа после такой благодарности весь рейс людям на глаза старался не показываться. Понял, наверное, что такое не прощается.

Одни чаёвники уходят, другие приходят им на смену.

— А работать будем, водохлёбы?

И Тимофеич уходит к своим дизелям, Коля Фищев — собирать из деталей домик, он сегодня прораб, Сергеев и Флоридов — монтировать пеленгатор, а Василий Семёнович — в постель болеть.

Я спохватываюсь: пора сервировать стол, скоро обед. Выгружаю из шкафа посуду, ножи, ложки и вилки, разливаю в чашки компот. Нас пока ещё всего тринадцать человек, за столом размещаемся легко. А после обеда будет отдых, потом — полдник, вечером ужин, кинофильм, и во всех промежутках — чай, чай, чай и любимые всеми нами беседы за круглым столом.

«Какой я, к черту, сэр!..»

— Дежурный, на выход с вещами!

— Полундра!

— Спасите наши души!

Смех, топот ног! Я разбудил крепко спящего на верхней койке Валерия и в одном бельё выскочил в кают-компанию. Здесь в окружении полуодетых товарищей стоял Гера Флоридов и размахивал радиограммой.

— Сенсация века! Только в нашей газете! Спешите купить нашу газету!

Новость действительно умопомрачительная: часа через два к нам в гости прилетят американцы. И не простые, так называемые средние американцы, а конгрессмены Соединённых Штатов Америки! Ну, положим, сенатора Фулбрайта среди них нет, равно как Тэда Кеннеди и Губерта Хемфри, а есть не столь широко известные их коллеги: Джеймс О'Хара, демократ от Мичигана, Джон Уолд, республиканец от Вайоминга, Вильям Мак-Калоч, республиканец от Огайо, Джерри Петтис от Калифорнии и Д. Уолли от Пенсильвании. Вместе с ними прилетают начальник американской антарктической экспедиции адмирал Уэлч, шеф программы антарктических исследований Томас О. Тоунс и журналист Джеральд Дьюпи.

Мы схватились за головы и бросились одеваться.

— Человек, мой смокинг!

— Личному составу выгладить каэшки и надраить до блеска унты!

— Дежурный! Срочно заказать по телефону корзину цветов.

Дима Марцинюк, парикмахер-самоучка, открыл в холле салон и начал запись клиентов. Обернувшись в простыню, в кресло плюхнулся Коля Валюшкин.

— Оболванивай скоростным методом!

— Родная мать не узнает! — обнадёжил Дима и, скорчив страшную мину, запустил в буйную шевелюру клиента свой электрический агрегат.

— Ульев, как будет по-английски: «Сэр, вы играете в „чечево“?

— Ребята, забыл в Мирном лакированные штиблеты, бегу за такси!

Василий Семёнович призвал свой легкомысленный коллектив к порядку и объявил аврал по уборке помещений. Заниматься с утра чёрной работой никому не хотелось.

— Не красна изба углами, а красна пирогами!

— Кто сказал?

— Фольклор!

— Рядовому Фольклору наряд вне очереди!

Шутки шутками, а прибрать пришлось по-настоящему: ведь прилетают, как задумчиво сказал Ельсиновский, гости не из тех, кого можно запросто хлопнуть по плечу и спросить: «Проголодался небось, как собака? » И ответственный за санитарное состояние станции «док» отправился злодействовать по комнатам. Только и слышалось:

— Начистить пол, чтобы я в него смотрелся как в зеркало! Убрать со стола окурок и сменить наволочку! Снять ковбойку с лампочки!

— Это теперь модно, у них в Капитолии люстры такие, из ковбоек!

Едва успели прибраться, как послышался гул моторов. Успевшие одеться высыпали из дома встречать. На полосу садился огромный реактивный самолёт типа «Геркулес» с опознавательными знаками Соединённых Штатов Америки. Из открытой двери выглянул весёлый негр, подмигнул нам и закрепил трап, по которому один за другим начали спускаться высокие гости. Опережая всех, к нам быстро шёл моложавый конгрессмен, приветственно помахивая рукой.

— Гуд морнинг, сэр! — вежливо рявкнул один из нас на чистом английском языке.

— Какой я, к черту, сэр! — завопил конгрессмен, и чуть ли не прослезился: — Здорово, братцы! Умоляю, скажите что-нибудь по-русски, хоть выругайтесь! Сил нет, как соскучился!

И бросился в наши объятия. Это был Сергей Мягков, гляциолог из Москвы, зимующий на Мак-Мердо в порядке научного обмена (на Майкла Мейша, четыре дня назад улетевшего в Мирный). Сергей бил нас по спинам, целовал в подшлемники и прямо-таки светился от счастья. Но даже в такую волнующую минуту он успел шепнуть нам предупреждение:

— Готовьтесь к тому, что они будут выпрашивать у вас шапки, унты и каэшки!

В самом деле, американцы были одеты явно не по сезону: какие-то куртки на «рыбьем меху», высокие ботинки, спортивные кепи. Да, в таком обмундировании по Антарктиде не погуляешь. Дрожа от холода и задыхаясь — воздух-то у нас выдавался по восточной норме! — гости ускорили шаг и устремились в кают-компанию. Здесь их встречали представители общественности, учтиво шаркая унтами и произнося заранее вызубренное слово «велкам», что в переводе означает «добро пожаловать! », и «хау ду ю ду? », чего можно было и не спрашивать, так как ответ был написан на уже заметно посиневших лицах наших гостей. Особенной изысканностью манер блеснул Тимур Григорашвили, который в рукопожатия вкладывал столько радушия и экспрессии, что пострадавшие долго ещё дули потом на свои онемевшие ладони.

Выяснилось, что конгрессмены прибыли в Антарктиду для знакомства с жизнью американских полярных станций. Ну а пролетая из Мак-Мердо на Южный полюс, где расположена станция Амундсена — Скотта, они не могли устоять против такого искушения — засвидетельствовать печатями и автографами своё посещение полюса холода и геомагнитного полюса Земли. У нашего почтмейстера Геры Флоридова распухла рука — с такой пулемётной скоростью ему пришлось хлопать печатью. Впрочем, досталось и всем нам: за три часа мы раздали столько автографов, сколько Софи Лорен и Элизабет Тейлор наверняка не разбрасывали за целый сезон. Что ж, конгрессмены тоже люди, со свойственными людям слабостями. Разве не приятно, прогуливаясь в кулуарах Капитолия, обронить между прочим, с этакой небрежностью: «Когда я был на станции Восток, где, кстати говоря, зарегистрирован абсолютный мировой рекорд холода…»

Набрав запас печатей и автографов, гости успокоились и уселись за стол. По предложению Сидорова был приглашён и экипаж «Геркулеса», наполовину состоявший из белозубых и весёлых негров, которые сразу же повели себя так непринуждённо, словно всю жизнь только и делали, что сидели за одним столом с конгрессменами: хохотали, хлопали нас и друг друга по плечам и притихли только после того, как командир корабля пригвоздил их к месту грозным взглядом. По антарктической традиции высокие встречающиеся стороны политических вопросов не поднимали, но, когда один из присутствующих провозгласил тост: «Чтобы отношения между нашими странами были такими же сердечными, как между советскими и американскими полярниками! » — аплодировали и выпили все, даже непьющие.

А потом, как и предсказывал Сергей Мягков, началась отчаянная атака на наше обмундирование. Общеизвестно, что русские в Антарктиде одеты лучше всех других, мех у нас натуральный, добротный, без обмана. Чилийцы, американцы и японцы (с которыми я встретился впоследствии) почему-то предпочитают синтетику. Она, конечно, легче и изящнее, но греет чуть лучше, чем наброшенная на обнажённые плечи красавицы газовая косынка. Поэтому многие иностранные полярники в Антарктиде вечно простужены и при встречах не скрывают своего желания заполучить наше обмундирование. Особенно шапки — потому, наверное, что уши полярников, как и всех прочих людей, обмораживаются в первую очередь.

— О, вери, вери найс! — восторгались американцы, примеряя у зеркала наши шапки. — Очен карошо!

У меня сохранилась фотография: на фоне кают-компании, над которой развеваются советский и американский флаги, весёлая (после застолья! ) толпа людей. Рядом со мной стоит конгрессмен. На нем чья-то каэшка второго срока службы и классический российский треух, в котором, как поклялся его счастливый владелец, он появится на первом же заседании конгресса.

С другой стороны стоит Джеральд Дьюпи, мой коллега, молодой журналист из Сан-Франциско. В задуманной им книге об Антарктиде главе о Востоке предназначается роль «пикэнт» — изюминки. С помощью своего скромного запаса английских слов и разрываемого на части Валерия Ульева я, как мог, удовлетворил любознательность коллеги, и мы пообещали прислать друг другу будущие книжки. Обещания были скреплены скромными подарками. К величайшему сожалению, я вынужден был игнорировать пламенные взгляды, которые Джеральд бросал на мою шапку, — свои уши как-то ближе к телу, роднее…

Не смогли мы удовлетворить и некоторых других запросов наших гостей. Так, в качестве сувениров американцы пытались выпросить термометры с метеоплощадки, фиксировавшие космически низкие температуры. Но в этом Сидоров тактично отказал. Пришлось присматривать и за Тимуром, который в пылу кавказского гостеприимства готов был раздарить всю свою одежду и остаться в одном бельё.

Расставались мы, довольные друг другом. Адмирал Уэлч, не раз бывавший на Востоке, подарил нам огромный двадцатикилограммовый арбуз, съеденный с неслыханным энтузиазмом, и ящик персиков. Но главный сюрприз был впереди. Можете представить себе мою радость, когда перед посадкой в самолёт адмирал пригласил Василия Семёновича и меня нанести ответный визит на станцию Мак-Мердо и… Южный полюс! Вместо того чтобы сдержанно поблагодарить адмирала (подумаешь, Южный полюс, не видали мы полюсов! ), я с такой прытью заорал: «Большое спасибо! », что всем стало ясно: дипломата из этого человека не получится. Сэр Уэлч улыбнулся уголками губ и откланялся.

Подброшенный мощными ракетными ускорителями, «Геркулес» почти без разбега взмыл в воздух, унося с собой адмирала, гипоксированных конгрессменов и Сергея Мягкова, облегчившего свою исстрадавшую душу трехчасовым общением с земляками.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: