СЕМЯ ЦЕРКВИ: МУЧЕНИЧЕСТВО КАК ВСЕОБЩЕЕ ПРИЗВАНИЕ

"Мирные времена благоприятны для сатаны, поскольку они лишают Христа Его мучеников, а Церковь – Ее славы".
Павел Евдокимов.

В календаре Православной церкви есть, как минимум, два события, указующих на исключительную ценность мученичества. Первое из них – праздник Торжества Православия, который приходится на первое воскресение Великого Поста. В этот день воспоминается окончание иконоборческих споров 842-843 годов. Торжественно движется крестный ход со святыми иконами, анафематствованы еретики, и весь народ Божий поет "вечную память" защитникам веры. Это праздничное, ликующее богослужение резко выбивается из покаянного настроя великопостных служб предшествующей недели. Однако именно в этом празднике по-особому раскрывается смысл мученичества и борений святых, смысл преследований, муки гонений, которые претерпели они за имя Христово.

Так праздник Торжества Православия становится праздником мучеников и исповедников. В своем земном странствии Церковь может рассчитывать только на торжество мученичества.

О том же напоминает и праздник Всех Святых, который в православном календаре приходится на первое воскресенье по Пятидесятнице. Поскольку этот день напоминает о плодах Сошествия Святого Духа в жизни церкви, можно сказать, что он тесно связан с Торжеством Православия. Примечательно, что оба песнопения праздника Всех Святых – тропарь и кондак – впрямую отсылают к воспоминаниям о мучениках:

 

"Иже во всем мире мученик Твоих,
Яко багряницею и виссон,
Кровьми Церковь Твоя украсившися...
Яко начатки естества Насадителю твари,
Вселенная приносит Ти Богоносныя мученики... "

 

Таким образом, праздник Всех святых становится, по сути, праздником Всех Мучеников. Мученик есть святой par excellence.

Нынешним христианам, несомненно, стоило бы задуматься над ценностью мученичества, поскольку уходящий век был по преимуществу веком мученическим. В течение двух межвоенных десятилетий за веру пострадало несравнимо больше христиан, чем за первые три века после Воскресения Христова. По сравнению с теми испытаниями, которые выпали на долю верующих в XX веке, взять хотя бы Советский Союз (1917-1988 гг. ) и Эфиопию (1974-1991), римские гонения на раннюю Церковь кажутся довольно безобидными и даже гуманными.

Опыт Юлии де Бособр

Но кто такой мученик? Что превращает страдание из Разрушительной в созидательную силу? Что делает насильствунную смерть актом мученичества, жертву несправедливости – искупительной жертвой?

Ответ можно найти в опыте русской христианки Юлии де Бособр. Это случилось в Москве, в конце 20-х годов В тот день Юлия собирала продуктовую посылку для арестованного ГПУ мужа (передачи в тюрьме принимали раз в неделю). Ее душила безысходность. Страдание мужа, сотен других людей, собственное страдание – все это казалось бессмысленным и напрасным "К чему? Ради чего?" – спрашивала она себя. Она потерянно слонялась по комнатам и вдруг почувствовала за спиной как будто легкое веяние ветра и услышала, как сама писала потом, "неизреченные слова Другого". С этого момента в ее жизни забрезжил рассвет.

"Конечно, в твоих бедах нет никакой видимой пользы. Они только ломают тело и корежат душу. Но Я разделю с тобой всякое бремя, каким бы тяжким оно ни казалось. В испепеляющем огне страдания Я познаю весь ужас отвержения. Я познаю всю тяжесть твоей ноши, потому что разделю ее с тобой, но познаю ее глубже, чем ты. Я хочу ее разделить. Мне нужно ее познать. После Моего воплощения и твоего крещения другого пути у нас нет – если ты, конечно, согласна... "[1]

Для нас здесь особенно важны две мысли – ценность добровольного принятия и сопричастность.

"Если ты, конечно, согласна... " Христос, "протомученик" добровольно идет на смерть, и всякий мученик – alter Christus, "наследующий Христа", призван к тому же. Само по себе невинное страдание еще не делает человека мучеником; нужно, что бы он добровольно принял это страдание, даже если его не выбирал. Только "отвержение себя " превращает невиннноубиенного страдальца в свидетеля. Ничто и никто не в силах возложить на нас крест, пока мы не возьмем его сами. Страдание становится созидательным, а смерть – жертвенной, только если их добровольно принимает тот, кому предстоит пострадать и умереть.

"Я разделю с тобой всякое бремя... " – обещает Христос. Страдание становится созидательным, а смерть – жертвенной, только если мы осознаем, что Христос, Господь страдает с нами, и Его Божественным со-страданием мы делаемся способны страдать в других, с другими и ради других. "После Моего воплощения... " В Вифлееме Христос вошел в человеческую жизнь во всей ее полноте, разделил ее с нами целиком и без остатка. В Гефсимании и на Голгофе Он целиком и без остатка разделил нашу смерть. Единожды взяв на себя наши "болезни" и печали, Он делит нашу отверженность, наше одиночество, несет наши бремена "После... твоего крещения другого пути у нас нет... ". Крещенный в смерть Христову, а значит, и в Его Воскресение, призван в единстве со Спасителем нести тяготы и скорби ближних. "Носите бремена друг друга... " (Гал. 6:2).

Задумаемся над этими словами.

Добровольное принятие

Первое, что отличает мученичество от убийства или злодеяния – это момент добровольного принятия. "Если ты, конечно, согласна... " Здесь требуется согласие свободной, ничем не скованной воли. Мученичество – не просто страдание, но акт самоотвержения. Мученик отдает себя, и только так его смерть становится жертвенной, ибо "жертвовать" означает "освящать нечто, отдавая это Богу" то ли в смерти, то ли еще как-то иначе. Иными словами, мученик – тот, кто в "роковые минуты" отважится сказать: "Вот я" (Ис. 6:8). "Тогда Я сказал: "вот, иду, как в начале книги написано о Мне, исполнить волю твою, Боже" (Евр. 7:10). Настоящий мученик не "нарывается" на страдание, но и не кривит душой и не спасается бегством.

Убедительней всего это показал Сам Христос, "... жизнь Мою полагаю за овец, – говорит Он. – Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее" (Ин. 10:15,18). Он был "послушным даже до смерти" (Фил 2, 8) – но Его никто не принуждал к послушанию. По словам Фомы Аквинского, "когда же Он соделал все, что определил Себе, тогда настал Его час – не по неизбежности, но по Его воле; не по стечению обстоятельств, а по Его всемогуществу"[2]. На добровольный характер христовой смерти указывает, прежде всего, происходящее в Гефсиманском саду. Как пишет Паскаль, "в своих страстях Христос претерпевает муки от других; но в своем предсмертном томлении Он страдает от мук, которые берет на себя сам". [3] Христос свободен – и в Своей свободе Он избирает и борение, и "смертельную" скорбь до кровавого пота. По человеческим меркам, Он вовсе не обязан идти на смерть; Он вполне мог бы убежать и скрыться. Но свободно, добровольно, хотя ценой неимоверных усилий, Он подчиняет Свою человеческую волю Божественной: "... не как Я хочу, а как Ты" (Мф. 26:39). Так свободный выбор, сделанный в одиночестве Гефсиманского сада, преобразует страдание в самоотвержение, а смерть – в искупительную жертву.

Подобный момент выбора обязательно присутствует во всех сюжетах о мучениках. Собственно, вокруг него строится пьеса ТС. Элиота "Убийство в соборе". Вот четверо рыцарей приближаются к собору, но у Фомы Беккета все еще есть время бежать. "Владыко, они приближаются. Они вот-вот будут здесь, – предупреждают его священники. – Тебя убьют. Поспеши, владыко. " Но архиепископ отказывается бежать: "Отоприте все двери! – приказывает он, – распахните врата!... Я отдаю жизнь... Я здесь... я готов пролить кровь"(кур-сив авт. – Прим. пер. )[*]. Здесь явственно слышны отголоски Писания: "Ибо я уже становлюсь жертвою... " (2Тим. 4:6)[**] Можно вспомнить много других примеров. Св. Поликарп Смирнский (+ ок. 155 г. ), который "мог бежать в другое место, но отказался, говоря: "Да свершится воля Господня"[4]; новомученик Илия Барбер, убитый в Каламате в 1686 г. – он мог укрыться на Афоне, но предпочел вернуться туда, где его знали, чтобы искупить грех отступничества добровольной смертью[5]; Вивиан Редлих, отказавшийся оставить свои обязанности в Новой Гвинее, хотя у него была возможность покинуть страну до вторжения японцев; наконец, Мать Мария (Скобцова), которая в пасхальную ночь 1945 года выдала себя за соузницу и пошла вместо нее в газовую камеру Равенсбрюка[6]. Каждый из них мог бы сказать со Христом: "Никто не отнимает у меня жизнь, но я сам полагаю ее за братьев".

Тот же добровольный выбор требуется и в монашестве, которое в мирные времена, когда нет внешних гонений на Церковь, становится "субститутом" мученичества; недаром св. Петр Дамиани говорит о "добровольной смерти" монаха[7]. Во время пострига – это кульминация принесения обетов – игумен кладет ножницы на Евангелие и просит послушника: "Сам дай их мне". Послушник передает игумену ножницы, но тот снова кладет их на Евангелие и повторяет просьбу, и только после того, как послушник в третий раз передаст ножницы, совершается постриг. Чтобы прояснить смысл троекратного повторения, игумен говорит: "Никто не заставляет тебя надевать облачение. Ты сам согласился принять его"[8]. Никто не отнимает свободы у монаха, напротив, он сам, по своей воле, отдает ее Христу. Итак, снова, вопреки всем расхожим представлениям, становится очевидно, что мученичество невозможно навязать – оно избирается добровольно.

Сказанное о Христе, мучениках и монашествующих, в некоторой мере относится ко всем без исключения христианам. Каждому из нас суждено хотя бы раз пережить разочарование, потерю любимого человека, физическую или душевную боль. В падшем мире страданий не избежать. Но весь вопрос в том, как мы их встречаем. Ибо страдание становится созидательным, только если мы выходим навстречу ему с открытым забралом и принимаем его всей своей волей. Само по себе страдание – зло. Оно не входило в изначальный замысел о твари; мы созданы не для скорбей, а для радости, или, по слову св. Иоанна Лествичника, "не для оплакивания, но для ликования". [9] Есть немало людей, на которых страдание действует поистине разрушительно и не приносит ничего, кроме скорби и отчаяния. Мы вовсе не собираемся здесь утверждать, будто страдание – благословенный дар Божий. И все же то, что само по себе есть зло, по Божией милости может быть обращено во благо. Как убедительно показала в "Созидательном страдании" (это, пожалуй, ее самая сильная книга) Юлия де Бособр, страдание не бывает напрасным. Что-нибудь из него да выйдет.

Все зависит только от внутреннего состояния самого страдающего и его близких. Мы можем роптать и гневаться на страдание, и в этом случае оно будет разрушительным. Или же мы можем пассивно отторгать его, и тогда оно, как кислота, начнет разъедать душу, превращая нас в нелюдей, в этаких нравственных зомби. Наконец, мы можем выйти навстречу ему в духе любви – то есть принять его, отдать Богу и тем самым преобразить. Конечно, это трудно, но таков путь Христа. Он сказал Юлии: "Если ты согласна... " Все дело в том, согласны ли мы.

Сопричастность

Другая характерная черта мученичества, коренным образом отличающая его от простого насилия, – это обязательное присутствие в нем сопричастности и соучастия, того, что Чарльз Уильяме называл "берущей на себя любовью" (substituted love), "взаимозаменяемостью" (coinherence) или "путем замены" ("the way of exchange")[10]. "Я разделю с тобой всякое бремя", – обедает Юлии Христос и говорит об "испепеляющем огне сострадания". Мы соучаствуем в страданиях "Человека других", протомученика Христа всякий раз, когда соединяемся в любви с Его страстями, а в них – с болью всего человечества. Ибо, как сказано в "Книге нищих духом", любовь "переживает страдания других как собственное страдание, и не одно, а все". [11] Страдание становится созидательным, а смерть – мученической, только если все это ради другого.

Мотив предстательства, соучастия в страдании – один из ключевых в "Хасидских преданиях" Мартина Бубера. В них мы читаем о том, что один из самых почитаемых цадиков, равви Зуся, "все грехи, которые он распознавал в людях, считал своими собственными и обвинял в них самого себя". Столь велико было его чувство слиянности с другими, что однажды в сострадании к нераскаянному грешнику, он "сложил со своей души все достигнутые ею степени, пока она не опустилась до уровня души просителя, и сплел корень его души с корнем своей". А о равви Мойше Лейбе, которого два с половиной года терзали невыносимые боли, рассказывали: "Он все больше и больше убеждался в том, что страдает ради Израиля, и потому его боль, хоть и не становилась слабее, но преображалась"[12].

Принять страдания других как собственные, "сложить с души все достигнутые ею степени", чтобы сойти к последнему грешнику и сплести корни его души с корнями своей, страдать ради Ветхого и Нового Израиля – именно это делает Христос; мученики способны следовать этим путем лишь потому, что верят: с ними и в них страдает Спаситель. Воспользовавшись предложенным о. Александром Ельчаниновым "критерием вселенской церковности", можно сказать, что мученик – квинтэссенция церковного человека: "... болит ли один член – страдает все тело – о Церкви (1Кор. 12:26), а если мы этого не чувствуем, значит, мы не в Церкви"[13].

Воплощением такой сопричастности становится заступническая молитва мученика. "Отче, прости им", – предстательствует распятый Христос (Лк. 23:34). Когда римские воины пришли, чтобы арестовать св. Поликарпа, он попросил разрешения помолиться и "два часа пребывал в непрестанной молитве, поминая по имени всех, когда-либо встреченных им, старых и молодых, знатных и никому не известных и всю Вселенскую Церковь во всем мире... "[14] Новомученик Иоанн Трапезундский, обезглавленный в 1650 году, идя к месту казни, "просил прощения у всех, кого встречал по пути, юных и старых"[15]; другой новомученик – Иаков Артский (он был повешен в 15-м) перед казнью попросил сопровождавших его "преклонить колени и помолиться Христу обо всем мире и всей Церкви"[16]. Со смертью мученика его заступничество не прекращается, но в общении святых охватывает весь мир и обретает значительно большую силу.

Иногда солидарность выражается в непосредственной "замене", как это видно на примере матери Марии Скобцовой. Подобную "замену" совершает живший в III веке мученик Никифор, о житии которого писала мать Мария. Длившаяся почти всю жизнь его дружба со священником Саприкием в одночасье распалась из-за пустяковой ссоры, и, несмотря на все усилия Никифора, Саприкий упорно отказывался от примирения. Когда же начались очередные гонения, Саприкий отступил от веры; "Никифор же, отвергнутый и поруганный другом, принял мученическую смерть вместо него и ради него". [17] Тем же "путем замены", хотя и несколько иначе, прошла монахиня Елена Мантурова, согласившаяся по благословению св. Серафима Саровского умереть вместо своего больного брата Михаила, который еще не закончил всех дел на земле. Михаил поправился, а Елена заболела и вскоре скончалась[18].

Такая солидарность, взаимная сопричастность составляет одну из главнейших черт добровольного мученичества монашеской жизни. Живя в общине, братия делит друг с другом не только труды, молитвы и все "имение", но призвана к тому, чтобы явить общность бытия на более глубоком уровне. По признанию св. Симеона Нового Богослова, он "с горючими слезами и всей душой" просил Бога о том, чтобы его братья были вместе с ним в раю – или пусть он будет в аду вместе с ними: "Духовно привязанный к ним чистейшей любовью во Святом Духе, он не хотел для себя Царства Небесного, если бы это означало, что он будет отделен от своих братии"[19].

Соединенный общим путем со своими братьями, монашествующий (совсем как равви Зуся) берет на себя их вину и соучаствует в их покаянии. В "Достопамятных сказаниях... " можно найти немало подобных сюжетов

"Два брата, монахи, пришли в соседний город, чтобы там продать работу свою целого года, и остановились в гостинице. По продаже рукоделия один пошел закупить нужное для них, а другой остался в гостинице и по наущению дьявола впал в любодеяние. Уходивший брат, возвратясь, сказал оставшемуся: "Вот, мы запаслись всем нужным, возвратимся в келию". Другой брат отвечал: "Я не могу возвратиться". Когда же брат стал упрашивать его, чтобы он возвратился, /... /, этот исповедал ему грех свой. Я, сказал он, когда ты ушел от меня, впал в любодеяние, и потому не хочу возвратиться. Брат, желая приобрести и спасти душу брата, сказал ему с клятвою: "И я, отлучившись от тебя, подобным образом впал в любодеяние; однако воротимся в келию и предадимся покаянию. Богу все возможно: возможно Ему даровать прощение за покаяние наше... " Они возвратились в келию свою... Потом пришли ко святым отцам, пали к стопам их, стеня и воздыхая, проливая обильные слезы, исповедали им падение, которому подверглись. Святые старцы наставили их на делание покаяния и дали заповеди, которые они исполнили тщательно. Несогрешивший брат приносил покаяние, как бы сам согрешил, за согрешившего, по великой любви, которую имел к нему. Господь призрел на подвиг любви: открыл святым отцам тайну, и что за любовь того, кто не согрешил, а подверг себя труду покаяния для спасения брата, даровано прощение и согрешившему. Вот что означает "полагать душу свою за брата". [20] Для нас особенно значима последняя фраза, поскольку именно она говорит о том, что мученичество немыслимо без сопричастности.

Живший в IX веке св. Иоанникий Великий идет еще дальше – он принимает на себя не только покаяние, но и искушения ближних. Встретив однажды совсем юную монахиню, обуреваемую "плотскими похотями", св. Иоанникий зазвал ее к себе и велел положить руку ему на шею. Когда девушка сделала так, как он просил, святой стал молиться о том, чтобы мучительное искушение оставило монахиню и перешло на него. Так монахиня освободилась от терзавшей ее похоти и вернулась к своей обычной жизни; но ужасное искушение мучило теп ерь святого. Этот сюжет также упоминается в связи с матерью Марией[21].

Мысль о том, что христианин способен, в самом прямом и неискаженном смысле этих слов, "нести бремена" искушений и страхов другого, составляет центральную идею романа Чарльза Уильямса "Сошествие во ад". Полина Анструзер обретает свободу, только позволив Питеру Стенхоупу взвалить на себя груз ее тайного гнева; с другой стороны, Лоуренс Вентворт, отказавшись от "пути замены", опускается все ниже и ниже, в полное одиночество ада.

"Ношение бремен" составляет существенную сторону духовничества, как оно понимается в православной монашеской традиции. Для св. Иоанна Лествичника или св. Симеона Нового Богослова, равно как и для русских старцев XIX века, духовник – не просто "советчик" или "наставник", изрекающий отвлеченные истины с безопасного расстояния, и не тот, кто произносит формулу "отпущения грехов" в узко-юридическом смысле этого понятия, но также и главным образом, ходатай или anadochos, который предстоит за своих духовных чад, соединяется с ними в любви, берет на себя всю тяжесть их вины, гнева и ответствует за них на Страшном Суде[22]. Недаром св. Варсануфий Газский уверял своих учеников: "Я забочусь о вас больше, чем вы сами заботитесь о себе... Господи, приведи моих чад вместе со мной в Твое Царство – или вычеркни меня из Твоей книги... Я заслонил вас своими крылами и несу ваши бремена и ваши обиды... Каждый из вас, как сидящий под сенью древа... Я был бы рад положить жизнь за вас". [23] Духовный отец – икона Христа Доброго Пастыря – призван "полагать жизнь за овец" (Ин. 10:11)[24]. Духовное отцовство – то же мученичество.

Всеобщее призвание

Логика наших рассуждений побуждает нас говорить не только о мучениках в прямом и буквальном смысле этого слова – т. е. о тех, кто в гонениях принял смерть ради Христа, но и тайном, скрытом мученичестве монашествующих и духовников. Это неизбежно, ибо мученичество – всеохватное понятие и всеобщее призвание. Если "стать мучеником" означает "взять крест и нести его со Христом", причем взять добровольно и нести, соединяя свою боль со страданием Христовым и болью всего мира, значит, к мученичеству призван каждый христианин. Каждый из нас несет свой крест, и каждый в каком-то смысле мученик. Где мы умрем за Христа – на арене, в газовой камере или в концлагере, – зависит, по большей части, от внешних, неподвластных нам обстоятельств и политических условий, в которых мы живем. Однако, примем ли мы этот крест изнутри, зависит только от нас.

Христианская община очень рано открыла ценность "незримого мученичества". "Я каждый день умираю", – пишет апостол Павел (1Кор. 15:31). Мученичество, смерть за Христа – не отдаленная, "запредельная" возможность, но данность повседневного опыта. Св. Климент Александрийский, размышляя в III веке об "истинном гностике", подчеркивает, что он (т. е. гностик) призван к постоянному мученичеству: "Он должен стать мучеником в ночи, мучеником днем, мучеником в речах, в повседневных делах, в самом своем естестве"[25]. Эту мысль продолжил Ориген в "Призывании к мученичеству". Юношей он стал свидетелем смерти своего отца, убитого в Александрии во время гонений на христиан в 202 году, и с тех пор пылко желал разделить его участь. Он стал вести аскетическую жизнь, которую считал подготовкой к будущему мученическому подвигу, и вместе с тем заменой мученичества, если его призвание все же окажется иным. Он различал "явное" и "тайное" мученичество или мученичество совести (martyrdom of conscience). [26] Если первое – удел немногих, то ко второму призваны все.

В середине того же века св. Киприан Карфагенский делает это различие более зримым. Он говорит о "крас-ном и белом мученичестве". "Красное" – мученичество крови, пролитой во времена гонений, "белое" – мученичество жертвенного сострадания и дел милосердия в мирные времена[27]. Ирландские мистики пошли еще дальше. У них появляется идея "красного", "белого" и "зеленого" мученичества: "красное" – это пролитие крови во имя Христово, "белое" – отказ ради Христа от всего, что дорого, т. е. согласие на жизнь странника, паломника, добровольного изгнанника, "зеленое" мученичество означает "освобождение от дьявольских похо-тей постом и трудами", т. е. путь аскезы в повседневной жизни. [28]

Оригеново понятие "тайного мученичества" нашло воплощение в монашестве IV века. Около 311 г., во время гонений при императоре Максимине, "отец монашества" св. Антоний Великий оставляет пустыню и идет в Александрию, чтобы поддержать мучеников в их испытаниях, готовый и сам, если будет к тому призван, пострадать вместе с ними. Однако его призвание было иным, и потому, когда гонения закончились, он вернулся в пустыню и умножил аскетические подвиги, "каждый день терзаемый, подобно мученику, своей совестью", как пишет его биограф св. Афанасий[29]. "Отдай кровь и прими Духа[30]"- говорили монахи первых веков. Дар Утешителя стяжается только "мученичеством совести", каждодневной смертью аскезы. "Отказаться от своеволия – все равно, что пролить кровь", – учит св. Варсануфий. [31] Святость, как утверждает Евагрий Понтийский, требует внутреннего мученичества: "Не думай, что можешь стяжать добродетель без борьбы до пролития крови"[32]. Монашествующие становятся мучениками внутри "благополучного" христианского мира, не подвергающегося более гонениям извне.

Однако аскетический путь тайного мученичества предназначен не только для монашествующих. Те, кто избрал семейную жизнь, тоже призваны к мученическому подвигу[33]. Общность совместной жизни супругов и детей требует того самого отсечения своей воли, которое св. Варсануфий называл "пролитием крови". Взаимная любовь, ликующая и самозабвенная, вместе с тем не может не быть жертвенной. Такое представление о семье предельно четко выражено в православном таинстве венчания. Да, в молитвах говорится о радости, но это радость креста, "радость, ею же возрадовалась св. Елена, обретя крест". Кульминация таинства – коронование жениха и невесты венцами. Это венки победителей, предназначенные для тех, кто восторжествовал над греховными страстями, и вместе с тем – мученические венцы, ибо без внутреннего мученичества, без Добровольного согласия страдать вместе с другим настоящего супружества быть не может. Недаром, когда нововенчанная пара трижды обходит алтарь, священ, ник несет перед ней крест34, а хор поет тропарь святым мученикам.

Супруги, равно как и монашествующие, призваны к несению креста, мученичеству совести. То же относится и к людям бессемейным – не к тем, кто добровольно избрал путь девства, но к живущим в одиночестве потому, что им по разным причинам не удалось создать семью. В современном западном обществе таких людей становится все больше; конечно же, немало их и в наших приходах. В православной традиции блестяще разработано богословие монашеской жизни; столь же глубоко осмыслены богословские измерения семьи, но у нас почти нет богословия безбрачия. Что же мы можем сказать людям, оказавшимся в этой ситуации?

Во-первых, думается, мы могли бы помочь им понять, какой смысл приобретают для них те две черты мученичества, о которых шла речь выше – добровольное принятие и сопричастность. Живущие в безбрачии вовсе не были от рождения "предназначены" к бессемейной жизни; но только если они примут свою ситуацию, то, что поначалу казалось злом, может обернуться благом. В вынужденном одиночестве открываются безграничные возможности "бытия – для – других". Свобода от обременительных "уз", которой, как иногда кажется, наслаждается холостяк, может стать источником деятельного соучастия в жизни ближних, служения им. Чем больше у бессемейного человека друзей (причем это вовсе не обязательно должна быть "светская жизнь"), чем усердней он молится о других, тем вероятней, что он, подобно Цицерону, nunquam minus solus, quam cum solus – не одинок, даже когда остается один. Иногда это невероятно трудно, но все сколько-нибудь стоящее дается только страданиями. "Без скорбей не будет и спасения"[35]35, – учит св. Серафим Саровский. О том же читаем и у св. Феофана Затворника: "Душа, не испытанная скорбями, ни на что не годна". [36]

Конечно, мученичество крови несопоставимо ни с чем. В гонениях жертва приносится единожды и навсегда. Мученик совести – будь то монашествующий, живущий в безбрачии или браке – призван жертвовать собой пожизненно, каждый день, снова и снова; от него требуется не одна большая жертва, а бесчисленное множество малых. По слову Мефодия Олимпийского, девственность – то же мученичество, но не одномоментное, а "растянувшееся на целую жизнь"[37]. "Двигать свой крест" предписано каждый день (ср Лк. 9:23).

Такая перспектива может показаться довольно мрачной. Но не будем забывать, что каждодневная смерть – это и каждодневное воскресение. Что-то во мне умирает, и в ту же минуту что-то рождается. Как пишет апостол Павел, "нас почитают умершими, но вот мы живы... нас огорчают, а мы всегда радуемся" (2Кор. 6:9-10).

Радость в скорби

И вот мы приблизились к заключению. Мученик – свидетель не только крестной смерти, но воскресения. Мученичество нередко сопряжено с невыносимыми телесными и душевными страданиями, но страдания мученика – это скорбь, творящая радость и в других, и в нем самом. В свидетельствах постоянно подчеркивается, что мученик не боится смерти, но ждет ее и с готовностью принимает. Узнав о том, что его приговорили к сожжению живым, святитель Поликарп сказал проконсулу: "Что же ты медлишь? Делай, что задумал"[38], и был, как явствует из жития, "исполнен мужества и радости, и лицо его было исполнено благодати". Новомученик св. Николай Огородник, идя на смерть, был, "словно идущий на брак"[39], а когда вели на казнь св. Иордана Трапезундского, он "радостно бежал по улицам, как жаждущая лань, что стремится к потокам воды". [40]

Не зря многие песнопения в честь мучеников Церковь начинает словом "Радуйтесь!"

 

[1] Constance Babington Smith, Julia de Beausobre: A Russian Christian in the West (London: Darton, Longman & Todd, 1983), pp. 26-27. Юлия Михайловна де Бособр, леди Нэмьер, известна, главным образом, своими книгами The Woman Who Coudn't Die (London. Chatto & Windus, 1938), Creative Suffering (Westminster: Dacre, 1940), Macarius, Starets of Optino: Russian Letters of Directions 1834-860 (Westminster: Dacre, 1944), Flame in the Snow (London Constable, 1945).^
[2] Цит по: Charles Williams, The Passions of Christ (London: Oxford University Press, 1939 ), 1. ^
[3] Блез Паскаль. Мысли. М, с.^
[*] Текст приводится по: Т. С. Элиот. Убийство в соборе. Пер. В. Топорова. СПб, 1999, с. 228, 232, 233.^
[**] Говоря о намеренной перекличке с Писанием, автор имеет в виду английскую версию соответствующего стиха: "I am now ready to be offered" (буквально – "Я готов быть принесенным в жертву"). – Прим. пер.^
[4] Мученичество святого Поликарпа, с. 236. ^
[5] Nilus, Letters 4. 1 and 17 (PG 79, 541С и 557D); On the superiority of desert hesychasts 1 (PG79: 1061A); Palladius, Life of St. John Chrysostom 8: ed. Coleman-Norton, 50, 6.^
[6] о. Сергий Гаккель. Мать Мария. М, 1992.^
[7] A Treasury of Divine Knowledge, tr. Philokalia, 3: 87, 161, 183, 281 Ср.: David Balfour, "Extended Notions of Martyrdom in the Byzantine Ascetical Tradition", Sobornost' 5: 1 (1983), 20-35.^
[8] N. F. Robinson, Monasticism in the Orthodox Churches (London: Cope & Fenwick, 1916), 83. ^
[9] Лествица, 7.^
[10] См. The Image of the City and Other Essays, ed. Anne Ridler (London: Oxford University Press, 1958), pp. 137-154.^
[11] 4. 4. 2: ed. Kelley, 233.^
[12] Мартин Бубер. Хасидские предания. М, 1997. С. 221, 225; Tales of the Hasidim: The Later Masters (New York, Shocken Books, 1966), 93.^
[13] о. Александр Ельчанинов. Записи. К, 1999, с. 221.^
[14] Мученичество св. Поликарпа, 8. 1.^
[15] Neon Martyrologion, 72, lr. Papandopoulos and Lizardos, 46.^
[16] Neon Martyrologion, 42, tr. Papandopoulos and Lizardos, 330.^
[17] прот. Сергий Гаккель. Мать Мария. М. 1992, с. 34.^
[18] Archimandrite Lazarus Moore, St. Seraphim of Sarov: A Spiritual Biography (Blanco, TX: New Sarov Press, 1994), pp. 382-387.^
[19] Discourse 8: 62-64; ed. Krivochuine, 2: 90; tr. De Catanzaro, 1945 Ср. молитву св. Варсануфия (сноска 22).^
[20] Ap, anonymous collection 179: ed. Nau, ROC 13(1908), 269-70. Цит по Отечник, составленный св. Игнатием Брянчаниновым. М, 1996 с. 414. ^
[21] Св. Симеон Метафраст, Житие св. Иоанникия.... Цит по: прот. Сергий Гаккель, "Мать Мария", с. 78. Аналогичный сюжет, в котором также присутствует мотив возлагания руки на шею, см; Лествица, 23.^
[22] См. мое введение; см. также предисловие к Ср. Достопамятные сказания..., с. 99 (Лот, 2)^
[23] Questions and Answers, ed. Schoinas, §§ 39, 110, 353; tr. Regnault and Lemaire, §§ 39, 187, 239, 353.^
[24] Св. Иоанн Лестничник. К Пастырю, 5.^
[25] Miscellanies 2. 20; ed. Stahlin, 170, 10f.^
[26] Exhortations to Matryrdom 21; tr. Greer, 55. Об аскетической жизни Оригена см: Евсевий Кесарийский, Церковная история, 6. 3.^
[27] On works and almsgivings, 26.^
[28] См. J. Ryan, Irish Monasticism (Dublin: Talbot, 1931, pp. 197-198, где приводится фрагмент так называемой Кэмбрэйской проповеди (конец VII – начало VIII века), опубликованной в: W. Strokes and J. Strachan, Thesaurus Palaeohibernicus, 3 vol (Cambridge, England: Cambridge University Press, 1901-1903), 2: 246-247. "Белым мученичеством" Райан называет начало монашеского пути, т. е. отречение от мира, "зеленым" – более высокую ступень аскетического делания.^
[29] Life of Antony, 47, tr. Gregg, 66. Авторство жития св. Антония по-прежнему до конца не установлено, однако традиционно оно приписывается св. Афанасию, и у нас, как представляется, нет веских причин ставить под сомнение традиционную атрибуцию.^
[30] Patriarch Philotheos, Life of St Gregory of Thessalonica (PG 151, 573В-574В).^
[31] Discourses 5, 122-141: 6, 153-161: ed. Krivocheine, 1: 286-8 2 260-28; tr. DeCantazaro, 93, 123.^
[32] Достопамятные сказания... Пимен 27, с. 138.^
[33] Barsanuphius and John, Questions and Answers, § 554. ^
[34] Этот обычай сохранился в традиции Русской Православной Церкви^
[35] Archimandrite Lazarus Moore, St. Seraphim of Sarov, 126.^
[36] Цит по: игумен Харитон. Искусство молитвы, с. 233. ^
[37] Banquet 7. 3 ^
[38] 38 Мученичество св. Поликарпа, 8. 4.^
[39] Neon Martyrologion, 87.^
[40] Там же, 72.^

аллист (Уэр), епископ Диоклийский

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться: