В которой Рейневан возвращается в Силезию. С перспективой прожить не дольше, чем бабочка-однодневка, зато получив еще один повод для мести.

 

Когда резким рывком у него с головы стащили мешок, Рейневан сжался, морщась и зажмурившись. Искрящаяся полоса снега болезненно и полностью ослепила его. Он чувствовал запах дыма и конского пота, слышал топот, храп и ржание коней, звон сбруи, шум разговоров, понял, что его окружает много людей.

— Поздравляю, — услышал он прежде, чем начал видеть. — Поздравляю с удачной охотой, господин Дахс. Трудно было?

— Ничего особенного, — ответил из-за спины знакомый голос, злой и хриплый тогда, а сейчас вроде бы немного униженный. — Бывало трудней, милостивый государь Ульрик.

— Из людей Шаффа кто-нибудь пострадал? Зла никому не причинили?

— Ничего такого, чего мазь не заживит. Рейневан осторожно раскрыл глаза.

Он был в деревне, большой, над крышами домов, овинов и амбаров возвышалась церковная колокольня. Улицы заполняли конные в полных белых латах. Впрочем, прежде чем он увидел герб, Рейневан уже догадался, чьим пленником он оказался на сей раз:

— Подними голову.

Ульрик фон Биберштайн, хозяин Фридланда и Жар, дядя Николетты, горой возвышался над ним на своем боевом жеребце.

Вместо того чтобы испугаться, Рейневан почувствовал облегчение. Потому что это был не Биркарт Грелленорт.

— Знаешь, кто я?

Он с трудом кивнул, несколько мгновений не мог издать ни звука, что было сочтено непочтением. Тот, со злым голосом, хватанул его кулаком по почке. Его Рейневан тоже видел в Тросках. Микуляш Дахс, припомнил он, клиент Биберштайнов. Бургграф какого-то замка. Забыл какого.

— Знаю… Я знаю, кто вы, господин Биберштайн.

Ульрик Биберштайн выпрямился в седле, став при этом еще выше. Рука в стальной перчатке уперлась в листовой фартук нюрнбергских лат.

— За то, что ты сделал, будешь наказан.

Он не ответил, рискуя снова получить удар. Однако на сей раз Микуляш Дахс не отреагировал.

— Снарядить его в дорогу, — приказал Биберштайн, — Дать одежду потеплее, чтобы не околел. Он должен дойти до Стольца целым, невредимым и полным сил.

Из группы рыцарей трое выехали шагом и приблизились. Двое были в полных латах, в белой броне современного типа. С утолщенным и увеличенным левым наплечником и опахой, что позволяло полностью отказаться от щита. Третий, самый молодой, не носил лат, под волчьей дохой на нем был лишь ватованный, немного грязноватый вамс. Рейневан узнал его сразу.

— Фортуна колесом катится! — презрительно фыркнул Никель фон Койшбург, недавний пленник в михаловицком замке. — Сегодня ты меня, завтра я тебя! Ну и как тебе это нравится, милостивый кацер? Я сегодня свободен, выкуплен из неволи. А ты — в путах! С вожжами на шее!

Заставив верхового коня переступать ногами, паренек подъехал ближе. Он явно намеревался втолкнуться конем между хозяином Фридланда и Рейневаном, этому помешал, загородив ему дорогу, Микуляш Дахс.

— По какому праву, — крикнул Койшбург, — вы забираете себе этого пленника, господин Биберштайн?

Ульрик фон Биберштайн выпятил губу и не думал отвечать. Рыцаренок покраснел от злости.

— Подаете скверный пример! — закричал он. — Пример своекорыстия! Из-за какой-то темной родовой вражды, из-за какой-то личной мести и самолюбивых счетов подвергаете опасности страну! Это позорный поступок! Позорный!

— Господин Фольч, — спокойным голосом прервал Биберштайн. — Вы — человек серьезный, известный мужеством и благоразумием. Так посоветуйте этому говнюку заткнуться.

Койшбург потянулся было к мечу, но один из наездников схватил его за руку железной перчаткой и стиснул так, что юноша скорчился в седле. Рейневан догадался, кто это. Он помнил услышанные в Михаловицах рассказы. Ганс Фольч из замка Роймунд, згожелецкий наемник.

— Ну, как же я могу ему советовать, — медленно проговорил Фольч, — если он прав? Пленник твой, господин Ульрик, высокий рангом гусит. Соратник самых значительных здешних гейтманов, запанибрата с ними. Он должен многое знать о намерениях кацеров и их секретных планах. Мы на войне, а на войне побеждает тот, что знает намерения врага. Этого пленника надо в Згожелец либо Житавы забрать, на допросы. Понемногу, без спешки вытянуть из него все, что знает. Потому я и говорю: отдайте его нам. Ради блага страны откажитесь от вражды и отдайте его.

Ульрик фон Биберштайн глянул налево, глянул направо, послушные его взглядам рыцари, юнкера и кнехты сдвинулись с мест, начали подводить коней все ближе и ближе. К стоящему рядом с Рейневаном Микуляшу Дахсу подошел оруженосец с огромным биденхэндером[165], держа оружие так, чтобы двенадцатидюймовая рукоять была у Дахса на удобном расстоянии от руки. Ганс Фольч все это видел.

— А если отказаться не захочу? — процедил Ульрик фон Биберштайн, упираясь кулаком в бок. — То что? Нападете на меня? Во имя блага страны?

Фольч даже не дрогнул. Но бургманы из Роймунда и вооруженные згожельцы тронули коней, подъехали, контролируя фронтом строй людей Биберштайна. Их было, как заметил Рейневан, немного больше. Кое-где в ножнах уже заскрежетали мечи, но спокойствие Ганса Фольча успокоило всех.

— Нет, господин фон Биберштайн, — холодно проговорил згожелецкий наемник. — Мы не ударим по вам. Потому что всякий раз, когда мы начинаем враждовать друг с другом, гуситы руки потирают. Я сказал вам то, что имел сказать.

— А я выслушал, — повысил голос хозяин Фридланда. — И на том конец. Прощайте. Пан Фольч. Пан Варнсдорф.

Пренебрежительно упущенный при прощании Койшбург побледнел от бешенства.

— Не конец! — взвизгнул он. — Не конец, о нет! Я этого так не оставлю! Вы ответите, господин Биберштайн! Если не перед судом, то на поединке.

— Тех, кто меня судами стращает, — повысил голос Ульрик Биберштайн, — я привык, как прислужников, палками угощать… Так что поостынь, щеняра, если тебе шкура дорога. Прикажу тебя побить не на утоптанной земле, не на поединке, а здесь, в грязи. Ты молокосос! Что из того, что намерен влезть в семейство Догнов? Пусть даже жена у тебя будет догнова рода, ты на этом не выгадаешь. Куда уж тебе да и с чем к старому-то дворянству? Тебе, сынку мерсебурских епископских министериалов? Смех один!

Койшбург из бледного сделался пунцовым, как разрезанный буряк, казалось, он кинется на Биберштайна с голыми руками. Фольч ухватил его за руку, а второй рыцарь, названный Варнсдорфом, схватил коня за узду у самого мундштука. Но остальные вооруженные згожельцы рвались в бой. Кто-то крикнул, кто-то крик подхватил, сверкнули мечи и барты. Заржали под ударами шпор кони, засверкали клинки и в руках людей Биберштайна. Микуляш Дахс схватил и поднял биденхэндер.

— Стоять, — рявкнул Ганс Фольч. — Стоять, мать вашу! Оружие — в ножны!

Роймундцы и згожельцы подчинились. Не очень охотно. Кони храпели, перетаптывая снег в грязь.

— Двигайте отсюда, — зловеще проговорил Ульрик Биберштайн. — Отправляйтесь своей дорогой, господин Фольч. Немедленно. Пока дело не обернулось кое-чем похуже.

 

Снег растаял мгновенно, хватило той крохи солнца, которая пробилась сквозь тучи. Ветер утих. Сделалось теплее.

Возвратилась осень.

Шклярская Поремба — Рейневан уже узнал название деревни с церковкой, прислушиваясь к разговорам, — немного опустела, когда отряд Фольча и Варнсдорфа скрылся в ущелье, ведущем к Якубовому Перевалу, отделяющему, как он помнил из чьих-то рассказов, Карконоши от Йизерских Гор. Микуляш Дахс какое-то время угрюмо посматривал вслед, сказал что-то Биберштайну, указывая то на отъезжающих, то на Рейневана. Биберштайн выпятил губы, окинул пленника злым взглядом, кивнул головой. Потом отдал приказы. Дахс поклонился.

— Пан Либенталь! — крикнул он, подходя. — Пан Строчил, пан Кун, пан Придланц — подойдите ко мне.

Четверо рыцарей вышли из группы, приблизились, посматривая с любопытством, но демонстративно неприязненно. Что совершенно не подействовало на Дахса.

— Вот этого правонарушителя, — указал он на Рейневана, — милостивый пан Ульрик фон Биберштайн приказывает доставить в Силезию, в замок Стольц, там передать в руки брата милостивого пана Ульрика пана Яна Биберштайна. Пленный должен быть доставлен не позже, чем через пять дней, то есть в понедельник, так как сегодня у нас четверг. Он должен быть доставлен живым, здоровым и невредимым. Командиром эскорта пан Биберштайн изволил назначить пана Либенталя. А за пленника и за выполнение приказа отвечают головой все. Вы поняли? Пан Либенталь?

— Почему именно мы? — нелюбезно спросил Либенталь, потирая черный от щетины подбородок. — И почему только вчетвером?

— Потому что так изволил распорядиться пан Ульрик. И потому что ему так посоветовал я.

— Благодарим сердечно, — сказал язвительно второй из эскорта, в надетой набекрень бобровой шапке. — Значит, надо довезти его в Стольц целым и невредимым. А не довезем — головы сложим? Шикарно.

— А если он попытается сбежать? — Третий, дылда со светлыми усами, окинул Рейневана угрюмым взглядом. — Дозволено нам будет ему хоть ногу переломать?

— Имеется риск того, — холодно ответил Дахс, — что тогда хозяин Стольца прикажет переломать ноги вам.

— Так как же? — не сдавался усач. — Спутать его и везти в мешке? А может, засадить в железную бочку, такую, в которой Конрад Глоговский держал Генрика Толстого. А может…

— Достаточно! — отрезал Дахс. — Пленный должен быть в Стольце через пять дней целый и невредимый. Как вы это сделаете — ваша забота. И конец болтовне. От себя добавлю, что ему надо быть сумасшедшим, чтобы бежать. На него много ловцов охотится. И кому бы он в лапы ни попал, ждет его смерть. Притом и не скорая, и не легкая.

— А в Стольце что? Небось цветами осыплют?

— Не мое дело, — пожал плечами Дахс, — чем его там осыплют. Но что его ждет в Згожельце, Житаве либо Будзишине, знаю: пытки и костер. Если его схватят снова де Бергов или Шафф, тоже злой смерти не минует. Так что не думаю, чтобы он бежал…

— Я бежать не буду, — заявил Рейневан, которому надоело молчать. — Могу дать слово. Поклясться на кресте и всеми святыми!

Рыцари грохнули диким и искренним хохотом. Дахс аж прослезился.

— Ох, господин Беляу, — стер он слезы со щеки. — Ну, развеселил! Говоришь, поклянешься? А что ж, клянись сколько влезет. А мы тем временем свяжем тебя куском крепких вожжей. И посадим на крестьянскую косолапую кобылу, чтобы тебе, случаем, галопировать не вздумалось. Все это так, верности ради. Ничего личного.

 

Вскоре они двинулись. Рейневану в соответствии с обещанием Дахса связали руки, без всякой жестокости, но надежно и крепко. В соответствии с обещанием его посадили на лошадь, а точнее, на являющуюся только по названию таковой — противную, ленивую, криво ставящую задние ноги клячу, явно не способную не только на галоп, но даже на рысь. На таком «рысаке» действительно нечего было даже думать о бегстве — на ней невозможно было бы даже обогнать пару волов в ярме.

Они ехали на восток. В сторону Еленьей Гуры. В сторону тракта, связывающего Згожелец со Свидницей, Нисой и Рачибужем.

Еду в Силезию, подумал Рейневан, вытирая чешущийся нос о меховой воротник плаща. Возвращаюсь в Силезию, как обещал. Как поклялся. Себе и другим.

Если б Флютек знал, наверняка бы радовался. Начало ноября, едва четыре дня после Поминовения усопших. До Рождества уйма времени, а я уже в Силезии.

Они ехали на восток. В сторону Еленьей Гуры. В сторону тракта, который называли Подсудетской дорогой, соединяющей Згожелец со Свидницей, Нисой и Рачибужем. По дороге, проходящей через Франкенштайн. И район замка Столец.

Замка, думал Рейневан, вытирая нос о воротник, в котором находится моя Николетта. И мой сын.

 

Около полудня добрались до Гермсдорфа. Здесь заспешили, погнали коней, беспокойно посматривая в сторону возвышавшейся над селением гранитной скалы и башни замка Хойник. Микуляш Дахс, остерегаясь возможных подвохов со стороны преследователей, велел проявлять особую внимательность в районе Хойника. Рассудок подсказывал, что Яна Шаффа в замке быть не должно, путь через карконошские урочища и низины должен был отнять у него гораздо больше времени, чем у них, едущих по тракту. Но беспокойство не покинуло их до тех пор, пока замок не скрылся из виду.

В котловине они миновали Теплицу, село знаменитое своими теплыми источниками и лечебными водами. Вскоре увидели Еленью Гуру, церковную звонницу и возвышающуюся над городом башню. Которую, кажется, возвел больше трехсот лет назад Болеслав Кривоустый, Полянский князь, а надстроил двести лет тому его прапрапра… и так далее внук, Болько Свидницкий.

Ведущий эскорт Либенталь повернул коня, подъехал, уперся стременем в стремя Рейневана. Потом достал нож и перерезал ему веревки на руках.

— Мы едем через город, — сухо сказал он при этом. — Я не хочу, чтобы люди таращились. Понял?

— Понял и благодарю.

— Рано благодарить. Знай: попытаешься фокусничать, я тебе этим вот ножичком уши пообрезаю. Клянусь Святой Троицей, так и сделаю. Хоть и придется потом мне за это у Биберштайнов каяться, отрежу.

— Имей в виду. Имей также в виду, — добавил фон Придланц, тот, со светлыми усами, — что хоть с нами тебе свободы нет, но другие могут доставить гораздо большую неприятность. Те, которые за тобой гоняются, скверную тебе судьбу готовят, мучения и смерть, помнишь, что Дахс говорил. А знаешь, кто может за нами ехать? Может, Фольч и тот второй, Варнсдорф из Рогозца? Может, де Бергов? Клюкс? Янек Шафф? А здешние места, надобно тебе знать, Шаффам принадлежат и их родным и кумовьям: Нимпчам, Зедлицам, Редернам. Так что, если ты даже от нас и сбежишь, далеко не уйдешь. Тебя поймают крестьяне, выдадут своим господам.

— Это верно, — кивнул головой третий из эскорта. — Ей-богу, лучше дай нам тебя в Столец доставить. Рассчитывать на милосердие господина Биберштайна.

— Я не стану убегать, — заверил Рейневан, растирая запястья. — Я господина Яна Биберштайна не боюсь, потому что не чувствую перед ним никакой вины. Докажу свою невиновность.

— Аминь, — подытожил Либенталь. — Ну, стало быть, в путь.

 

* * *

 

На ночлег остановились недалеко за Еленьей Гурой, в деревне Майвальдау. Перекусили что было, а ночевали в сарае, в котором дующий с гор ветер свистел сквозь многочисленные щели в стенах и крыше.

Рейневан, утомленный переходами, уснул быстро. Так быстро, что явь перешла в сон гладко и незаметно, нереальность легко перетекла на место реальности. Ох, ох, господа, до чего ж тянет к какой-нибудь бабе. Чтоб тебя, Придланц, надо ж тебе было вспоминать, теперь не усну. Это ничего, скоро мы будем в Свиднице, я знаю там один борделик… А в Рихбахе в пригороде знаю двух веселых девиц-белошвеек…

Коня подо мной убил, моего Штурма, кипятился Никель Койшбург, размахивая обглоданной костью, из арбалета застрелил, сучий сын, сорок гривен за него отдал, но ничуть не пожалел, потому что хорош он был… Нет, нет, не гусит! Конь был хорош! Мой Штурм… А тот гусит, Рейнмар Беляу, чтоб его злая смерть не обошла…

Беги — шипит, щуря сине-зеленые глаза, Дуца фон Пак. В руке покачивается копье. Беги — поддерживает стоящий рядом Биркарт фон Грелленорт. Все равно тебя поймаю. У меня уши и глаза повсюду. В каждом монастыре.

Он выберется, говорит Гжегож Гейнче, inquisitor а Sede Apostolica specialiter deputatus  во вроцлавской епархии. И тогда появляется шанс, что приведет нас к…

Меня интересует птичье пение, говорит Конрад из Олесьницы, вроцлавский епископ. Рейнмар Беляу наведет меня на путь птичьего пения.

Конник мчится в ночь, через леса и скалистые ущелья, колотит в окованную калитку укрепленного словно крепость монастыря. Ему открывает монах в белой рясе с черной ладанкой, украшенной крестом с буквой «S», обвившейся вокруг основания.

 

* * *

 

Ганс Фольч, згожелецкий наемник в Роймунде, выполнил свои обязанности вполне и до конца — лично доставил выкупленного из гуситского плена Никеля Койшбурга в стоящий на вершине Соколиной Горы замок Фалькенберг, одно из имений рода фон Догна. Освобожденного юношу в замке встречали с искренней радостью, а четырнадцатилетняя панночка Барбара Догновна аж поплакала от счастья. Поплакала также ее сестра, тринадцатилетняя Энеда — ведь такое же могло приключиться не сегодня-завтра с ее собственным воздыхателем Каспром Герсдорфом. За компанию поплакала мать Барбары и Энеды, ее милость Маргарета из Йенквичей. Поплакал дедушка, старый пан Бернгард фон Догна, но он был в преклонных летах и хоть смеялся и плакал частенько, но редко знал, по какому поводу и зачем.

Фридрих фон Догна, хозяин Фалькенберга, сын Бернгарда, супруг Маргареты и родитель девочек, особой радости не проявлял. Скорее криво улыбался, а счастье лишь изображал. Он не только стал беднее на выкуп в размере восьмидесяти коп грошей. Выплачивая гуситам за Койшбурга, он как бы признал его официальным кандидатом в зятья. А ведь он был уверен, что дочка могла попасть лучше. Поэтому он кусал ус, принужденно улыбался и не мог дождаться ужина, на котором намеревался упиться вусмерть, чтобы забыться.

Среди остальных одним из немногочисленных действительно искренне радующихся был Ганс Фольч. У Фридриха фон Догна он взял на выкуп за Койшбурга сто коп грошей. С гуситским гейтманом Яном Чапеком сторговался на шестидесяти. Господину Фридриху сказал, что на восьмидесяти.

Когда рассказ о приключениях Никеля Койшбурга обошел уже равно и верхний, и нижний замки, Фалькенберг втихую покинул всадник.

Всадник не жалел коня. Спустя неполный час, вскоре после полуночи, он уже стучал в калитку укрепленного словно крепость монастыря целестинцев в Ойбине. В монастыре уже никто не спал — суровые целестинские законы требовали после того, как пробьет полночь, вставать с лежанок и приниматься за молитвы и работу.

 

— Откуда поступило сообщение?

— Из Ойбина, ваше преподобие, от целестинцев. От приора Бурхарда.

— Сильно запоздало?

— Сообщение дошло до Ойбина вчерашней ночью. А сегодня ночь после седьмого дня ноября. Гонец, позволю себе заметить, ехал днем и ночью, не жалея коней. Вести, которые он привез, следует считать вполне актуальными.

Гжегож Гейнче, inquisitor а Sede Apostolica specialiter deputatus  во вроцлавской диоцезии, уселся поудобнее, протянул подошвы ботинок к идущему от камина теплу.

— Этого следовало ожидать, — буркнул он. — Следовало ожидать, что Рейнмар фон Беляу спокойно не усидит, тем более когда узнает о… о некоторых проблемах. Можно было также предвидеть, что Биберштайны его сцапают. Везут его, разумеется, в Столец?

— Разумеется, — подтвердил Лукаш Божичко, поляк, усердно и с великим тщанием трудившийся на Священную Инквизицию дьякон из Святого Лазаря. — Едут, конечно, по Подсудетской дороге, в данный момент они должны быть в районе Болькова. Ночами наверняка не движутся, а дни сейчас короткие. Ваше преподобие? Можно их в Свиднице перехватить. У нас там есть люди…

— Знаю, что есть.

— Если он… — Дьякон откашлялся в кулак. — Если Рейнмар из Белявы попадет в Столец, то живым он оттуда не выйдет. Если попадет в руки господина Яна Биберштайпа, то погибнет замученный. Он опозорил дочь господина Яна, господин Ян жестоко отомстит ему…

— Если виновен — то заслуживает наказания, — прервал Гейнче. — Ты ему сочувствуешь? Но это ж кацер, гусит, его смерть для нас, добрых католиков, радость, счастье и утешение. Чем более жестока смерть, тем радость больше. Ведь ты поклялся, вся Силезия поклялась. Надо напомнить клятву? Die Ketzer und in dem christlichen Glauben irresame Leute zu tilqen und zu verderben…  Это так звучало, правда?

— Я только… — пробормотал дьякон, совершенно сбитый с панталыку сарказмом инквизитора. — Я только хотел обратить благосклонное внимание вашего преподобия на то, что этот Рейнмар может очень многое знать… Ежели Биберштайн его замучает, то мы…

— Потеряем возможность замучить его сами, — докончил Гейнче. — Ну что ж, такой риск существует.

— Это почти наверняка.

— Наверняка бывают только подати. И то, что Римская Церковь — вечна.

Дьякону нечем было возразить.

— Отправь гонца в Свидницу, — немного помолчав, сказал инквизитор. — К доминиканцам. Пусть пошлют самых лучших агентов. Пусть следят и незаметно наблюдают. Ибо я думаю…

Гейнче сообразил, что говорит самому себе. Оторвал глаза от потека на потолке, взглянул на немного побледневшего дьякона.

— Я думаю, — докончил он, — что Рейнмар из Белявы выкарабкается из положения. Думаю, есть шанс, что приведет нас к…

— …приведет меня к Фогельзангу, — докончил Конрад из Олесьницы, вроцлавский епископ. — Проблема украденной подати — мелочь, мы это так или иначе решим, как говорится, отложить не значит отменить. Но Фогельзанг… Вот если он доберется до Фогельзанга, ха, это будет фокус. А Рейневан де Беляу — субъект, надо признаться, все более любопытный… Он может привести меня к Фогельзангу.

Епископ допил фужер рейнского вина. С утренней молитвы он сегодня уже выпил, легко сосчитать, три гарнца разных вин. Вино давало здоровье, изгоняло меланхолию, усиливало потенцию и оберегало от заразы.

— Из того, — проговорил он, наливая себе, — что доносит из Ойбина приор Бурхард, следует, что этот Беляу должен быть где-то в районе Болькова, так что надо считать, что через два дня, в воскресенье, nona die Novembris [166], он доберется до Свидницы. Ха. У меня есть агенты среди свидницких доминиканцев, но боюсь, многие работают на две стороны, то есть на Гейнче тоже. Придется послать кого-либо из приближенных… Ха. Я неохотно отсылаю приближенных и телохранителей, мне донесли о готовящемся на меня покушении. Гуситы, разумеется. Эх, показал бы я им, если б поймал тех, из Фогельзанга… Если бы их перетянул на свою сторону, перевербовал, если б они начали работать на меня… Ха! Ты понимаешь мой план, Биркарт, сын мой?

Стенолаз не ответил. Плотнее запахнул шубу, в комнате было холодно, дующий от Рыхлебов ветер всеми щелями пробирался внутрь нисского замка.

— Понимаешь, — сам себе ответил Конрад. — А значит, поймешь и приказ, который я тебе сейчас даю: оставь Рейневана в покое. А как, кстати, каким чудом он ухитрился сбежать от тебя в Карконошах?

— Чудеса, — то ли лицо Стенолаза дрогнуло, то ли виной тому было помигивание свечи, — чудеса случаются. Ваше преосвященство сомневается в этом?

— Конечно. Сомневается, Ибо видело, как их делают. Но не время для диспутов. Видимо, провидение хотело, чтобы Рейневан от тебя сбежал. Не противься, сын мой, провидению. Отзови с тропы своих псов, свою прославленную Роту, своих черных всадников. Пусть тихо сидят в Сенсенберге, ждут приказов. Они понадобятся, когда придет время двигать вслед за Рейнмаром де Беляу, мы выследим Фогельзанг. Ты же, Биркарт фон Грелленорт, будешь постоянно при мне, рядом со мной. Здесь, в Нисе. В отмуховском замке. Во Вроцлаве. Словом, где бы ни случилось мне находиться. Я хочу, чтобы ты был рядом со мной. Всегда и везде. Я же говорил, гуситы охотятся за мной, готовят покушение на мою жизнь…

Стенолаз кивнул головой. Он прекрасно знал, что «планируемое покушение» — блеф, его выдумал сам епископ, чтобы иметь повод усилить террор и преследования. Весьма сомнительной была также проблема связи личности Рейневана де Беляу с тайной гуситской организацией с криптонимом «Фогельзанг». Действительно, у епископа Конрада были многочисленные собственные источники информации, но однако они не всегда вызывали доверие. Слишком часто услужливые доносчики доносили епископу о том, о чем епископ хотел бы услышать.

— На случай этого покушения, — сказал Стенолаз, — может, будет лучше, если мои всадники…

— Твои всадники, — епископ хватанул кулаком по столу, — должны тихо сидеть в Сенсенберге! Я сказал! Слишком уж много об этих всадниках говорят. Гейнче не спускает глаз с моих рук, он обрадуется, если сможет связать меня с всадниками, с тобой, с черной магией и колдунами! Уж слишком много о вас болтают. Слишком много ходит сплетен!

— Мы постарались, чтобы ходили, — спокойно напомнил Стенолаз. — Чтобы вызывали ужас. В конце концов, это наша совместная инициатива, дорогой князь епископ. Я делал то, о чем мы договорились. И то, что ты лично приказывал мне делать. Ради дела. Ad maiorem Dei gloriam.

— Для дела? — Епископ отхлебнул из фужера, скривился так, словно в фужере была желчь, а не рейнское. — Гуситских шпионов и сторонников, из которых можно было бы выдавить информацию, ты приканчивал, не сморгнув глазом. Для удовольствия. Ради радости убиения. Так что не говори, будто на то была Божья воля. Ибо Бог может осерчать.

— Предоставим, — лицо Стенолаза не дрогнуло, — это суду Божиему. А твой приказ я выполню. Мои люди останутся в Сенсенберге.

— Понимаю. Понимаю, сын мой. Они останутся в Сенсенберге. Ты же, если тебе понадобятся люди, подберешь себе кого-нибудь из моих наемников. Если хочешь — бери.

— Благодарствую.

— Я думаю. А теперь — иди. Разве что у тебя есть что-нибудь для меня.

— Так сложилось, что есть.

— И что же?

— Две вещи. Первая — предостережение. Вторая — просьба. Покорнейшая просьба.

— Я — весь внимание.

— Не надо недооценивать Рейнмара из Белявы, епископ. Ты не веришь в чудеса, насмехаешься над Тайнами, изволишь относиться к магии с презрительной усмешкой. Не очень-то это мудро, епископ, не очень мудро. Magna Magia [167] существует, а чудеса случаются. Недавно я видел одно чудо. Рядом с Рейневаном, кстати.

— Правда? И что же такое ты видел?

— Существо, которого не должно быть. Которое не должно существовать.

— Ха. А ты, сын мой, случаем не глянул ли в зеркало? Стенолаз отвернулся. Епископ, хоть и был доволен удачному злорадству, не улыбался. Перевернул клепсидру — миновала media пох [168], до officium matutinum [169] оставалось около восьми часов. Самое время пойти наконец спать, подумал он. Слишком много я работаю. И что с этого имею? Кто это оценит? Папа Мартин, этот паршивец, zum Teufel mit him [170], по-прежнему не желает слышать об архиепископстве для меня. Диоцезия по-прежнему формально подчиняется Гнезну!

Он повернулся к Стенолазу. Лицо было серьезное.

— Предостережение я понял. Приму во внимание. А просьба? Ты что-то сказал о просьбе?

— Я не знаю, какие у тебя планы, князь. Однако хотел бы, когда придет время, заняться этим Рейневаном… собственноручно. Им и его спутниками. Хотел бы, чтобы ваше преосвященство мне это пообещало.

— Обещаю, — кивнул головой епископ. — Ты их получишь.

«Если это будет в моих и церкви интересах», — добавил он мысленно.

Стенолаз посмотрел ему в глаза и усмехнулся.

 

Они ехали по дороге, идущей вдоль берега ревущего на быстринах Бобра, между рядами ольхи и вязов. Погода наладилась, порой даже проглядывало солнце. К сожалению, редко и ненадолго, ну что ж, как-никак ноябрь. Septima Novembris [171]. Пятница. Вильрих фон Либенталь, назначенный Биберштайном командовать эскортом, вел свой род из Мисьни. Он был — якобы — далекой родней влиятельных Либенталей из Либенталя под Львовком. И любил это подчеркивать. Но в принципе это был один из немногих его недостатков.

С точки зрения недостатков мало в чем можно было упрекнуть и остальных членов эскорта. Рейневан в душе благодарил провидение, сознавая, что мог попасть в гораздо худшую компанию.

Бартош Строчил называл себя силезцем. Рейневан туманно помнил, что какой-то Строчил действительно держал аптеку во Вроцлаве, но предпочитал не делать выводов.

— Я знаю, — неведомо уже в который раз повторил Строчил, покачиваясь в седле. — Знаю в Свиднице нормальный бордельчик… А в Рыхбахе в пригороде я знал двух веселых девиц белошвеек. Правда, было это года два тому назад, они могли, курвозы, замуж повыходить.

— Это можно бы проверить, — вздохнул Стош фон Придланц. — Остановившись там…

— Надо будет.

— Jo, jo,  — говорил Отто Кун. — Надо будет.

Стош фон Придланц, лужичанин, но с чешскими корнями, был клиентом Биберштайнов — как и его отец, дед и наверняка прадед. Отто Кун был родом из Баварии. Он не хвалился этим, будучи скорее молчуном, но если уж заговаривал, то его горловое бормотание не оставляло сомнений: так ухитрялись исковеркать благородную немецкую речь только баварцы.

— Ха! — подогнал коня Либенталь. — Значит, думается мне, остановимся в том свидницком борделе. У меня в последнее время тоже что-то частенько хорошая задница из ума не выходит, во мне, как я о жопе подумаю, поэт просыпается. Один к одному: Тангейзер.

— Эй! — Придланц вдруг дернулся, повернулся в седле. — Видели? Там?

— Что?

— Конные! С того холма за нами наблюдали! Сверху, из-за тех вон елок. Сейчас скрылись. Исчезли…

— Черт побери. Этого нам не хватало. Цвета распознал?

— Черный был. И конь вороной.

— Черный всадник! — захохотал Строчил. — Опять! Последнее время ничего больше, постоянно только черные всадники, черные призраки, Рота Смерти тут, Рота Смерти там, Рота проезжала, Рота проскакала, Рота на людей де Бергова за Йизерой напала… Но чтобы и тебе перепало? А, Придланц?

— Я видел, чтоб меня громом поразило! Он там был!

— Подгоните коней, — сухо приказал Вильрих Либенталь, не спуская глаз с опушки леса. — И будьте внимательны.

Его послушали, поехали быстрее, держа руки на рукоятях мечей. Кони храпели.

Рейневан чувствовал, как на него волнами накатывается страх.

 

Беспокойство передалось всем. Ехали настороженно, внимательно осматриваясь. Уже никто не шутил, совсем наоборот — к инциденту отнеслись очень серьезно. До такой степени, что организовали засаду. Быстро и ловко. В одном из оврагов Строчил и Кун спрыгнули с седел и спрятались в зарослях с готовыми к выстрелу арбалетами. Остальные поехали дальше, преувеличенно шумя и громко разговаривая.

Силезец и баварец ожидали в укрытии почти час. Впустую. Не дождались никого едущего следом. Но даже и тогда напряжение не уменьшилось. Они по-прежнему ехали осторожно и часто оглядывались.

— Похоже, мы, — вздохнул Строчил, — ушли от него…

— Или же, — заставил себя сказать Кун, — все же Придланцу привиделось.

— Ни то, ни другое, — проворчал Либенталь. — Этот паршивец едет следом, я только что его видел. На взгорье, слева. Не оглядывайтесь, черт побери.

— А какая-то хитрая тварь…

— За нами едет… Чего ему надо?

— Черт его знает…

— Что будем делать?

— Ничего. Оружие держать в готовности.

Они ехали, сосредоточенные и угрюмые, по дороге, бегущей по ущельям, вдоль берега шумящего на быстрине Бобра, среди осенних ольх, вязов, яворов и старых гигантских дубов. Картина была прекрасная и должна была успокаивать. Но не успокаивала. Рейневан краем глаза посматривал на рыцарей, наблюдая, как в них клокотала злость. Кун, осматривая арбалет, шептал какое-то гортанное баварское ругательство. Придланц сплевывал. Болтливый обычно Строчил молчал. Либенталь долго хранил видимость спокойствия, однако наконец и он не выдержал.

— А этот, — прохрипел он, окидывая Рейневана паскудным взглядом, — а этот, черт его нам на шею принес, едет на полудохлой кляче, и невозможно ускорить шага! Тянемся из-за него словно обосравшиеся улитки!

Рейневан отвернулся, решив не дать себя спровоцировать.

— Ишь еретическая его душа! — снова задел его Либенталь. — Что тебе вздумалось от истинной веры отступать? Отказываться от Божьей Матери? Гусу-дьяволу поклоняться? Над таинствами измываться?

— Прекрати, Вильрих, — спокойно посоветовал Стош фон Придланц. — Прекрати.

Либенталь засопел, но послушался. Они ехали в тяжкой тишине.

Рейневан же, до тех пор никак не решавшийся, наконец принял решение. Надо бежать. Получалось, что Биркарт Грелленорт не лгал, у него действительно всюду были уши и глаза. Повешенный у подножия Карконоши капеллан Звикер не был единственным его шпиком, был, оказывается, какой-то доносчик и в свите Ульрика Биберштайна. Везущий его в Силезию эскорт оказалось легко выследить, а в возможном столкновении с черным всадником у них скорее всего шансов выиграть не было. Один, думал он, я легче смогу спрятаться, легче обведу погоню.

Однако опытность рыцарей не прошла мимо его внимания. От этих людей нельзя было так вот просто сбежать. Необходим был способ. Метод.

 

Проехав примерно милю, точно в отмеченный колоколом церквушки полдень они въехали в Яновице, большое село над Бобром. Примерно через час добрались до развилки — их дорога пересекалась здесь с трактом, ведущим из Свежавы в Ландесхут. Пустынная до того дорога заполнилась людьми, а настроение эскорта явно поправилось. Рыцари перестали оглядываться, понимая, что сейчас среди народа они в гораздо большей безопасности, чем в лесной глуши карконошского предгорья. Придланц снова начал ныть, что он тоскует по бабе. Строчил не переставая расхваливал некогда посещенный бордель. Отто Кун мурлыкал себе под нос баварские песенки. Только Либенталь по-прежнему нервничал, был раздражен и зол. Почти каждый странник получал у него ворчливое оскорбление. Коробейник еврей превратился в «Христоубийцу», «кровопийцу» и — а как же иначе? — «пархатого». Все купцы, натурально, были «ворюгами», а горняки из Близлежащей Медянки — «валлонскими бродягами» Минориты удостоились имени «трахнутые бездельники», а вооруженные иоанниты — «банды содомитов».

— Знаете что? — неожиданно заговорил Строчил, безошибочно улавливая причину такого настроения. — Я думаю, то был не человек, ну, тот черный, который за нами следил.

— А кто же?

— Дух. Демон. Тут же Карконоши, забыли?

— Рюбецаль… — догадался Кун. — Jо, jo…

— У Рюбецаля, — убежденно изрек Придланц, — большие оленьи рога и огромнейшая бородища. У того — не было.

— Рюбецаль может обернуться кем угодно.

— Курва… Пригодилось бы распятие. Или другой какой-нибудь крест. У кого-нибудь есть? А у тебя, Белява, нет случайно креста?

— Нет.

— Остается святым молиться… Только которым?

— Четырнадцати Вспоможителям, — подсказал Строчил. — Всем сразу, кучей. Среди них есть несколько хватов. Хотя бы Георгий, известно. Из других Кирилл — дьявола на цепь посадил, Малгожата дракона обуздала, а Евстахий львов. Вит… Не помню, что делал Вит. Но несомненно, что-то делал.

— Вит, — вклинился Кун, — потешные прыжки отплясывал…

— Ну? А я что говорю?

— Заткнитесь наконец, холера вас забери! — рявкнул Вильрих фон Либенталь. — Прям удар можно получить, вас слушая!

 

— Глядите, какой кортеж богатый. Действительно, надо было признать, двигающийся со стороны Болькова кортеж выглядел шикарно. Впереди ехал??? уфер в серебряно-голубых цветах и таким же знаменем. За ним следовали вооруженные верховые и нарядные дворяне, окружающие запряженную четверкой сивых лошадей повозку, обитую узорчатой тканью и украшенную голубыми лентами. В повозке, в окружении фрейлин, восседала крупная и источающая ауру величия матрона в чепце и белом головном платке.

— Розамунда фон Боршнитц, — узнал, кланяясь, Придланц.

— Из рода Больц, — вполголоса подтвердил Строчил. — Ха, изумительно когда-то, вероятно, выглядела эта женщина. Покойный отец рассказывал, как в его юные годы половина Силезии была в нее влюблена, кавалеры бегали за ней, как псы за сукой, потому что она была не только хороша собой, но и богата. В конце концов вышла замуж за Кунона Боршнитца, того, который…

— Тех времен, когда твой папочка юным был, — ехидно прервал Либенталь, — даже самые пожилые люди не помнят. Вроцлавские епископы, кажется, в те времена еще были послушны гнезненской митрополии, Свидницким княжеством владели, кажется, Пясты, а чешский король Вацлав IV был, кажись, малюсеньким бутузом. Так давно это было. Боршнитцевой, старой бабе, должно быть, значит, много за шестьдесят годков, просто диво, что она еще не рассыпалась. Подгоните коней, невмоготу так плестись! Еретик, подгони кобылу! Эй! Стеганите кто-нибудь его кляче нагайкой по заду. Успокоился бы ты, Вильрих.

 

Ночевать им досталось в Болькове, городке, лежащем у подножия горы, на вершине которой обосновался знаменитый и грозный замок.

На этот раз спали на постоялом дворе — Либенталь наконец решился поглубже залезть в кошель, который получил от Дахса в качестве суммы на дорожные расходы. Они заказали себе ужин в виде крепко приправленных сметаной пирогов с капустой и грибами. Объевшись, Рейневан спал, не видя снов.

 

* * *

 

Назавтра небо снова затянули низкие тучи, начало моросить. Они ехали, изредка прерывая молчание. Осматривались, но преследующий их всадник больше не появлялся. Исчез. Как дух. Может, действительно он был духом? Может, это действительно был Рюбецаль, демон Карконошей? Может, причиной его исчезновения было то, что они удалились от Карконошей.

Моросило.

Распогодилось только значительно после полудня. Когда добрались до Свебодиц.

 

Они остановились на постоялом дворе «Под бородатым козлом».

— Уже поздно, — заявил Вильрих Либенталь, — не исключено, что в Свидницу мы не успеем до сумерек и закрытия ворот. А поскольку Свидница выполняет «закон мили», то в радиусе мили от города нам корчмы не найти. А из этого «Козла» чем-то аппетитно пахнет.

Пахло, оказывается, капустой, луком, кашей и копченой грудинкой, а прежде всего жареным гусем. Святой Мартин был на носу и напоминал о себе. Перед расположенной в непосредственной близости от Болковских ворот корчмой стояло много телег, а в конюшне топталось много коней. Гостей могла заманить кухня «Козла», либо их вынудил исполняемый Свебодицами дорожный закон.

— Многолюдно сегодня у вас, — обратился Рейневан к конюшенному пареньку. — Работы по уши, да? А чьи это кони?

Мальчик пояснил чьи. Поясняя, вздыхал. Он был очень возбужден. И очень болтлив. Они разговаривали бы дольше, если б не Либенталь.

— Эй? Ты! Белява! Что еще за разговорчики? Заткнись и давай сюда. Живо!

Наполненная дымом, чадом и приятным теплом корчма была забита людьми. В основном селянами, которым извечная деревенская традиция сурово наказывала в субботний вечер упиться до ризоположения. Были и купцы, были пилигримы в опончах, обшитых ракушками из Компостеллы. Были цистерцианские сборщики пожертвований, в быстром темпе опорожняющие как тарелки, так и жбаны. На скамье у камина сидели шестеро кнехтов в кожаных кабатах, а рядом у стола четверо одетых в черное грустных типов.

Громко и презрительно, как пристало рыцарям, заказали еду и напитки. Либенталь снова решился приуменьшить полученные на дорогу деньги, так что их стол заполнили тарелки с мясом, горшки с кашей, кувшины с вином и бутылки с яблочным напитком.

— У-ах… — простонал спустя некоторое время Придланц. — Ничего жратва. Да и питье подходящее.

— Jo, jo,  — рыгнул Кун. — Хорошо, gut. Wia sih's g'hort.

— Значит, глотнем!

— Ваше здоровье! Наливай, Бартош!

— Ваше здоровье!

— Жаль, — вздохнул Бартош Строчил, — что, наевшись и напившись, не потрахаем. Но завтра, пся крев, будет по-другому. Вот увидите. Когда остановимся в Свиднице. О святой Георгий Чудотворец! Я знаю, есть в Свиднице борделик, девочки там словно твои лани…

— Надеюсь, — отер усы Либенталь, — что сведения эти достаточно современны. А, Строчил? Как давно ты этих ланей знавал? Хорошо б не оказалось, что теперь это ровесницы старухи Боршнитцевой. Такие же гнилушки!

— Преувеличиваете, господа, — проговорил Рейневан. — Кроме того, кажется мне, вы оскорбляете честь женщины.

— А тебя кто-то спрашивает? — крикнул Либенталь. — Чего ты хайло раскрываешь?

— Тише, милостивые господа, — прошипел Придланц, неспокойно озираясь. — Немного потише. На нас уже посматривать начинают. А в чем дело, Белява?

— Благородная госпожа Боршнитцева вовсе не старуха. Моему отцу столько же лет, а он вовсе не старик.

— Чего-чего? Не понял?

— Шестьдесят лет, — возвысил голос Рейневан, — это не старость. Мой отец…

— Иди ты в жопу со своим отцом! — рявкнул Либенталь. — Чтоб дьявол твоего отца унес! Шестьдесят не старость? Ну и баран! Тот, кому шестая звездочка стукнет, тот головешка, рухлядь и старый пердун! Ясно?! А ты молчи и не возражай. Не то получишь по мордасам!

— Кричите громче, громче, — буркнул Придланц. — Еще не все вас слышали. Вот хотя бы тот грязнуха у двери. Он, пожалуй, не слышал.

— Кроме того, — тихо сказал Рейневан, глядя Либенталю прямо в глаза, — кроме того, мне не нравится, как ваши милости рассуждают о женщинах. Как бесчестно это рассматривают. Кто-нибудь может подумать, что всех женщин вы мерите одной меркой. Что для вас все они одинаковы.

— Чтоб меня удар хватил! — Либенталь саданул кулаком по столу так, что подскочила посуда. — Ради Бога! Я не сдержусь!

— Вы заткнетесь или нет? Черт побери…

— Господин Белява, — перегнулся Строчил через стол. — Что на тебя нашло? Перепили или как? А может, приболели? Сначала отец, теперь какие-то бабы… Что с гобой?

— Я не согласен с тем, что все женщины одинаковы.

— Все одинаковы! — зарычал Либенталь. — Одинаковые, мать и туда, и обратно! И одному и тому же служат!

— Ну нет! — Рейневан вскочил из-за стола, принялся размахивать руками. — Нет, господа! И слушать не хочу! Я едва сдержался, — он пискляво повысил голос, — когда вы Отца Святого оскорбляли, папу Мартина V, с жопой его сравнивая, обзывая старой развалиной и пердуном! Но отказывать в почестях Божьей Матери? Говорить, что ее почитать не следует? Что она такая же, как все женщины, что cicut ceterae mulieres [172] зачала и родила? Нет, этого я спокойно слушать и не подумаю! Я вынужден покинуть ваше общество!

У Либенталя и Придланца отвисли челюсти.

Не успели они отвиснуть окончательно, как четверо грустных из-за стола в углу вскочили. Как по команде вскочили также и кнехты в кожаных кабатах.

— Именем Святой Инквизиции! Вы арестованы! Либенталь оттолкнул стол, схватился за меч, Строчил пинком перевернул скамью, Придланц и Кун разом сверкнули выхваченными клинками. Но у четверых грустных неожиданно объявились сторонники. На лбу Куна с треском разбился глиняный горшок, брошенный с невероятной точностью и силой одним из обшитых раковинами пилигримов. Баварец ударился спиной о стену, и прежде чем пришел в себя, его уже крепко держали в объятиях два цистерцианца. Третий цистерцианец, высокий, но крепкий и мускулистый, ударил Либенталя плечом, хватил коротким и точным слева, добавил справа. Либенталь ответил, монах увернулся. Немного, но достаточно, чтобы кулак едва лизнул ему тонзуру, сам проделал снизу отличный хук, а потом еще выдал прямой. Прямо в нос. Либенталь залился кровью, скрылся под толпой навалившихся на него кнехтов. Другие уже успели обезоружить Строчила и Придланца.

— Вы арестованы, — повторил один из грустных. Никто из них в драку не ввязался. — Именем Святой Инквизиции — вы арестованы. За богохульство, святотатство и оскорбление чувств.

— Чтоб вас псы вусмерть затрахали! — ревел прижатый к полу Придланц.

— Это будет запротоколировано.

— Сукины дети!

— И ты тоже.

Вероятно, нет нужды добавлять, что Рейневана уже давно не было в комнате. Как только началась суматоха, он сбежал.

 

Конюшенный мальчишка выполнил просьбу, не расседлал одного из коней. До захода солнца было еще настолько далеко, что ворота не заперли, и настолько близко, чтобы на дороге уже не было ни души, никого, кто мог бы дать указания погоне. А Рейневан не сомневался в том, что погоня не заставит себя ждать, начнется сразу же, как все выяснится. Преследовать его будут, он это знал, не только его недавний эскорт, но и те грустные, в которых он безошибочно распознал людей инквизиции. Необходимо было как можно скорее увеличить дистанцию, удалиться настолько, чтобы надвигающиеся сумерки расстроили планы преследователей. Когда опустится мрак, он должен быть далеко. Любой ценой. Даже если для этого придется загнать коня.

Счастье, казалось, по-прежнему сопутствовало ему, конь пока что не проявлял в галопе признаков усталости. Начал мылиться и ходить боками только тогда, когда доскакал до бора. Здесь Рейневан в любом случае должен был сбавить темп. В бору было уже почти совершенно темно.

Фарт кончился, когда стемнело окончательно. Когда он переезжал через мостик над ручьем, стук копыт по бревнам пошел эхом. Приглушая стук других копыт. Черный и невидимый в темноте всадник появился из тьмы как призрак. Прежде чем Рейневан успел прореагировать, его стянули с седла. Он защищался, но у черного всадника была прямо-таки нечеловеческая сила. Он поднял Рейневана и с высоты кинул на каменистый грунт.

Была вспышка, боль, парализующее бессилие. Потом твердая земля как бы расплылась под ним, всосала в пушистую тишь. В бездонную пропасть мягкого небытия…

 

Он пришел в себя в полулежачем положении. И в путах. Запястья были стянуты у кистей, ноги связаны в щиколотках. За последние десять дней, подумал он, меня все время кто-нибудь хватает, в пятый раз я оказываюсь чьим-то пленником. Похоже, я установил рекорд.

Это была его первая мысль. Предваряющая даже гораздо более осмысленную в его положении: а именно, кто схватил его на сей раз?

Спиной он упирался во что-то, что, вероятнее всего, было стеной, потому что было твердым и испускало запах старой известковой смеси. Остатки стены он тоже увидел сбоку, они заслоняли от ветра горящий костер. Ветер дул сильно, прямо-таки выл порывами. Шумели и поскрипывали пихты. Рейневан не мог отделаться от ощущения, что находится где-то высоко, на вершине горы либо холма.

— Очухался?

Человек-силач, который его поймал и связал, был в черном плаще из грубой шерсти. Были на нем также доспехи и рыцарский пояс. Он ничем не походил ни на Биркарта Грелленорта, ни на одного из его черных всадников. Рейневан отметил это с удивлением даже большим, нежели облегчение, — он считал, что его захватил именно Грелленорт. Тогда зачем схватил и кем был силач в доспехах? Ведь не Рюбецалем же, духом Карконошей?

Рейневан сглотнул. Он не верил в существование Рюбецаля. С другой стороны, за последние два года ему довелось столкнуться и увидеть множество того, во что он не верил.

— Ты Рейнмар из Белявы? Подтверди. Я не хотел бы совершить ошибки.

— Я Рейнмар из Белявы. А кто ты?

— Кто я? — Голос рыцаря в черном плаще немного изменился, к тому же не в лучшую сторону. — Скажем так — последствия.

— Последствия чего?

— Твоих давних поступков. И выступлений.

— Ага. Ангел мести? Посланец судьбы? Неумолимая рука правосудия?

Рейневан сам удивился, как легко у него это получается. Привычка, подумал он. Я просто приобрел опыт.

— Ты требовал подтвердить, что я — это я, — продолжал он беззаботно. — Следовательно, ты меня не знаешь. Я тебя тоже в жизни в глаза не видел. Следовательно, ты действуешь, это очевидно, от чьего-то имени и по чьему-то заданию. Чьему? У кого есть причины рассчитываться со мной за мои давние поступки? Попытаюсь угадать. Я знаю тех, кто на меня покушается.

— Ты страшно много болтаешь.

— Ян фон Биберштайн и инквизиция отпадают. Бергов и лужичане маловероятны. Кто остается? Вроцлавский епископ Конрад? Князь Ян Зембицкий? Буко фон Кроссиг? Может, Адель Стерчева?

Черный рыцарь уселся напротив. Огонь освещал его лицо, отблесками посверкивал на латах.

— Любопытные имена. Интересные личности. Особенно последняя. Адель фон Стерча. Я б тебя удивил, если б действовал именно от ее имени? По ее поручению?

— А это так?

— Попробуй угадать.

Оба молчали. Дул ветер, свистел, то приглушал, то раздувал огонь.

— В Силезии, — заговорил рыцарь — до черта и больше красивых девушек. Нет там недостатка и в родовитых лишенных предрассудков женах, а в последнее время быстро увеличивается количество красивых, охочих и сравнительно мало использованных вдовушек. А что ты, Белява, выбираешь из этого рога изобилия? Самую худшую ведьму, Адель фон Стерча. Что это тебя так к ней приперло? Что ты увидел в ней такого, чего нет у других?

— Ты странно много болтаешь.

— Тебя возбуждает, что она замужем? Что муж далеко, в чужой стороне? Что наверняка не ублажил женушку как следует? Что она истинное блаженство испытывает только с тобой? Это она тебе говорила? Шептала на ушко? Так вы вместе в постели превращали мужа в рогача во время любовных игр? Я думаю…

— Мне неинтересно, — резко прервал Рейневан, — что ты думаешь. Ты говоришь о вещах, о которых понятия не имеешь, не имел и иметь не будешь. Так что прекрати.

— Ага! Болит болячка, когда ее тронешь, а? Смеяться над рогачом было весело, кончилось веселье, когда сам рогачом стал. Недурно, ох, недурную штучку тебе эта проститутка устроила… Половина Силезии бока надрывала, слушая, как ты приехал на турнир в Зембицы и перед князем Яном признавался в любви к шлюхе. Ох, уела прекрасная Адель твой рыцарский гонор, уела… На осмеяние выставила! Думаю, ты должен ее жутко ненавидеть. Но я тебя утешу… Душу твою порадую…

— Знаешь, — снова прервал Рейневан. — Я нисколько не чувствую себя обиженным. И не называй ее больше в моем присутствии проституткой. Ты чувствуешь себя в безопасности, потому что у меня руки связаны. Так что не волнуйся за мою честь, а лучше побереги свою, это дешевле. А я обойдусь без утешений, А так, из любопытства: чем и как ты намеревался меня утешить?

Черный рыцарь долго молчал, смотрел как-то странно. Наконец заговорил.

— Адель Стерча — мертва.

Опять долго стояла тишина. И снова прервать ее решился рыцарь.

— Князь Ян, хозяин Зембиц, — проговорил он, взвешивая слова, — задумал укрепить союз своего княжества с Клодзком, с господином Путой из Частоловиц. Оба решили, что лучшим для этого способом будет марьяж Яна с Анкой, младшей дочерью господина Путы. Но была проблема, и называлась эта проблема Аделью. Аделью фон Стерча, которая уже хозяйничала в Зембицах как госпожа и княжна. Которая, когда ей донесли о супружеских планах князя Яна, устроила такое пекло, что аж стены тряслись. Стало ясно, что это не очередная обычная метресса, не одна из многих любовниц на стороне, которую можно прогнать, подкупить либо сбагрить вассалу. Было ясно, что брошенная Адель наделает много шума и крупно поскандалит. Поэтому господин Пута из Частоловиц крутил носом, скандала не желал, заявлял, что свою Анку никаким неприятностям не подвергнет. Помолвка, клялся он, состоится, клялся он всеми святыми, если жених будет чист как стеклышко, а на Зембицком дворе воцарятся порядок и благолепие. Он отдаст дочь в Зембицы не раньше, чем удостоверится, что ей там не будут угрожать ни сплетни, ни насмешки, ни какие-нибудь другие оскорбления.

Очень уж прытко, не иначе как с подсказки исповедника, Ян Зембицкий нашел способ отделаться от проблемы. Ты удивишься, но частично этим способом был ты, дорогой мой господин. Бургундка, вспомнил князь, была когда-то в близких отношениях с Рейнмаром из Белявы, пресловутым чародеем. Странное, странное у тебя выражение лица. Я думал, тебя утешит месть, доставит удовольствие то, что частично тебе эта Иезавель обязана падением… Я полагал…

— Ты скверно полагал. Продолжай.

— Как дополнительно заметили, Адель действительно пыталась добавлять князю любчики, хваталась за любовное колдовство. Проблему исследовал величайший в округе специалист по колдовству, Николай Каппитц, аббат монастыря в Каменце. Он нашел Адель виновной, обнаружил в ней и вокруг нее дьявольскую атмосферу и ароматы. Говорят, что обнаружил это за сто венгерских дукатов, полученных от князя. Схватили бабу-травницу, припекли пятки. Она призналась, что Адель покупала у нее не только любовные напитки. Но, опасаясь, что князь Ян ее бросит, она заранее готовила месть. Заказала сатанинский декокт, который должен был вызвать у князя постоянное бессилие мужского члена. Что на всякий случай заказала также дурман. Для Анки из Частоловиц.

Показания травницы предъявили Адели. И предложили договориться. Но бургундка не испугалась. Процесс о колдовстве? Извольте. Будет о чем на процессе показывать, будет что послушать судьям, каноникам и аббатам. Она, Адель, знает много и с удовольствием расскажет. Посмотрим, обрадуется ли князь Ян огласке.

Ян, который уже считал проблему решенной, взбесился. Отдал распоряжения. Прекрасная бургундка неведомо как оказалась в ратушевой темнице… Из пуха и атласа — да на гнилую солому…

— Ее пытали… — Рейневан кашлем облегчил стесненное горло. — Ее пытали, да?

— Чего ради. Как ни говори, благородная. На такое свинство в отношении благородной Ян Зембицкий не решился. Заключением он хотел ее только напугать. Принудить к покладистости, сделать так, чтобы после освобождения она спокойненько и без шума покинула Зембицы. Он не знал…

— Чего… — Рейневан почувствовал, как жар начинает палить ему щеки. — Чего он не знал?

— В ратушевом карцере, — голос рыцаря изменился, а Рейневану показалось, что он слышит тихий скрежет зубов, — действовала, как оказалось, шайка. Смотрители, палаческие прислужники, драбы из городской стражи, несколько мещан, несколько слуг… Короче говоря, они устроили себе в узилище дармовой бордель. Когда сажали женщину, подозреваемую в чародействе, эти мерзавцы приходили ночью… — Он осекся. — Однажды утром, — продолжил еще больше изменившимся голосом, — один из распутников в спешке забыл в камере поясок от штанов. Утром нашли Адель. Повесившуюся на этом ремешке.

Расследования, конечно, не было. Никого не покарали. Ян Зембицкий боялся огласки. Бургундку, так стали говорить, убил в тюрьме сам дьявол, потому как она предала его, намереваясь покаяться, просила, чтобы ей дали исповедаться. Все это подтвердил и огласил с амвона тот же самый Николай Каппитц, аббат каменицких цистерцианцев. Кстати, снова упомянул о тебе. Предостерегая, до чего доводят контакты с чародеями.

— И никто… — Рейневан проговорил с величайшим трудом. — Никто…

— Никто, — докончил рыцарь. — А кому какое дело? Да к тому времени все уже забыли. Может, кроме господина Путы из Частоловиц. Пута по-прежнему с князем Яном в хороших отношениях и союзе, но женитьба Яна на Анке постоянно откладывается.

— И не случится, — откашлялся Рейневан. — Я убью Яна. Поеду в Зембицы и убью. Хоть в церкви, но убью. Отомщу за Адель.

— Отомстишь?

— Отомщу. Да помогут мне Бог и Святой Крест.

— Не богохульствуй, — сухо и хрипло напомнил рыцарь. — В мести помощи Бога не ищут, и месть, чтобы быть истинной, должна быть жестокой. Тот, кто мстит, должен отринуть Бога. Он проклят. На века.

Молниеносным движением он выхватил мизерикордию, ухватил Рейневана за рубашку около шеи, поднял, удушая, приложил острие к горлу, приблизил лицо к лицу и глаза к глазам.

— Я Гельфрад фон Стерча.

Рейневан зажмурился, вздрогнул, чувствуя, как клинок мизерикордии нажимает ему на кожу на шее, а горячая кровь стекает на рубаху. Но это заняло только мгновение, долю мгновения, потом острие отступило. Он почувствовал, как ослабевают перерезанные путы.

Гельфрад фон Стерча, супруг Адели, выпрямился.

— Я был готов убить тебя, Белява, — хрипло проговорил он. — Узнав в Шклярской Порембе, кто ты, я следил за тобой, выжидая оказии. Знаю, ты не виновен в смерти Никласа. Два года назад ты подарил жизнь Вольфгеру: если б не твое благородство, я потерял бы двух братьев вместо одного. И все же я был готов лишить тебя жизни. Да, да, ты правильно предполагаешь: я хотел убить тебя из-за уязвленной мужской гордыни. Хотел твоей кровью смыть прилипшую к моему гербу грязь порока. Утопить в твоей крови позор жалкого субъекта, самого рогатого рогоносца. Ну что ж… — докончил он, убирая мизерикордию в ножны. — Многое изменилось. О том, что я жив, что нахожусь в Силезии, не знает никто, даже Апечко, ныне старший рода. Не знают даже Вольфганг и Морольд, мои родные братья. А долго я тут не пробуду. Покончу с тем, что надо, и не вернусь уже никогда. Я уже из Лужиц, на службе у Шести Городов… Жениться тоже буду на лужичанке. Вскоре. Уже хожу в женихах… Если б ты ее видел… Глаза голубые и не очень умные, нос картошкой и весь в веснушках, ноги короткие, зад большой. Ничего, то есть ну ничегошеньки от Франции, ничего от Бургундии… Может, у меня что-нибудь в жизни к лучшему изменится. Если хорошо пойдет. То, что ты сказал, — он отвернулся, — я рассматриваю как слово благородного человека. Знай, что я еду в Зембицы. Думаю, догадываешься зачем. Я еду в Зембицы исполнить долг. И исполню его, да поможет мне черт. Но если случайно не сумею… Если мне не повезет… Тогда ловлю тебя на слове, Белява. На verbum nobile [173].

— Клянусь. — Рейневан потер одеревеневшие запястья. — Здесь, перед лицом этих извечных гор, клянусь, что мучители и убийцы Адели не будут спать спокойно и радоваться безнаказанностью. Клянусь, что Ян Зембицкий, прежде чем подохнет, узнает, за что умирает. Я клянусь и сдержу клятву, даже если мне придется продать душу дьяволу.

— Аминь. Прощай, Рейнмар фон Беляу.

— Прощай, Гельфрад фон Стерча.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ,

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: