В которой Рейневан пытается помочь захватить город Клодзк — усиленно, яростно и различными способами, то есть, как полвека спустя напишет летописец: per diversis modis.

 

Клодзк, панораму которого они увидели утром, оказался притулившейся к склону горы массой красных крыш и золотых стрех, спускающихся по склону в самый низ, до вод омывающей взгорье Млыновки. Смотрящийся в поток широко разлившейся здесь Нисы склон венчала возвышающаяся над городом, украшенная башнями, Замковая гора.

Дорогу по-прежнему заполняли повозки беженцев, их воняющее хозяйство и их воняющие дети. Чем ближе в городу, тем все больше становилось телег, гул разрастался, дети, казалось, самопроизвольно размножались, а вонь резко набирала силу.

— Перед нами Старый Конский Тарг, — указал Жехорс. — И пригород. Выгон. Сейчас будет мост через Едловник.

Едловник оказался быстрой речкой, а мост был намертво запружен. Рейневан и компания не стали ждать, пока дорога освободится, по примеру других конников погнали коней в воду, без труда форсировали речушку. Дальше по обеим сторонам дороги уже стояли хаты, клети, сараи, люди занимались повседневным трудом, не обращая на проезжающих никакого внимания, если не считать мимолетных взглядов.

Они какое-то время ехали довольно быстро, но наконец их снова задержала очередная пробка. На сей раз ее уже невозможно было объехать.

— Мост на Нисе, — сказал Бисклаврет, поднимаясь на стременах. — Это там закупорило. Ничего не поделаешь. Надо ждать.

Они ждали. Очередь передвигалась медленно, в темпе, позволяющем любоваться ландшафтом.

— Ого, — буркнул Жехорс. — Вижу много перемен. Стены и башни отремонтированы, на берегах Млыновки — валы, заграждения, новенькие частоколы… Пута времени зря не терял. Чует, видать, дело носом.

— Кое-чему, — ответил Шарлей, — его научил третьегодний рейд Амброжа. А это видите?

Толкотню на дороге усилили телеги, нагруженные животными, камнями и связками болтов.

— Готовятся к обороне… а там что творится? Разбирают строения?

— Монастырь францисканцев, — пояснил Бисклаврет. — Правильно делают, что разваливают. При осаде он был бы готовой осадной башней, вдобавок каменной. Самая большая дальность боя пушек — четыреста шагов, шары, выстреленные с монастырской стены, попадали бы в середину города, в самую ратушу. Умно делают, что разрушают.

— При разрушении, — заметил Шарлей, — активнее всего трудятся сами францисканцы, работают, как я вижу, с удивительным жаром, прямо-таки радостно. Воистину символичная игра судьбы. Сами собственный монастырь разрушают, к тому же с охотой.

— Я же сказал, расторопно действуют. Но толкучка на мосту… Черт побери… Контролируют или как?

— Если, — Жехорс глянул на все еще молчащего Рейневана, — до них уже дошло известие…

— Не дошло, — обрезал Шарлей. — Не могло. Не паникуй.

— Не буду, потому что не привык, — осек его Жехорс. — А теперь прощайте. Я в город не пойду, вам нужен будет связник вне стен. Бисклаврет? Сигналы те же, что всегда?

— Ясно. До встречи.

Жехорс подогнал коня, растворился в толпе, исчез. Остальные в черепашьем темпе двигались в сторону каменного моста. Рейневан молчал. Шарлей подъехал ближе, тронул стременем.

— То, что ты сделал, то сделал, — сухо бросил он. — Это не отстанет. Несколько ночей вместо того, чтобы спать, будешь пялиться в потолок и корить себя. Но сейчас возьми себя в руки.

Рейневан откашлялся, взглянул на Самсона. Самсон глаз не отвел. Кивнул, соглашаясь с Шарлеем.

Не улыбнувшись.

На предмостье стоял отряд алебардистов и группа монахов в черных рясах с черными поясами — видимо, августинцы.

— Внимание! — покрикивали десятники. — Внимание, люди! Город готовится к обороне, поэтому на мост ход только тем, кто владеет оружием и к бою способен! Только тем, кто оружием владеет! Кто не владеет, а работать способен, идут монастырь разрушать и частокол ставить. Их семьи могут остаться в Клодзке. Остальные идут дальше, в пригород Рыбаки, там братья-францисканцы варят и выдают пищу, лечат больных. Оттуда, когда передохнете, уходите на север, к Барду. Повторяю. Клодзк готовится к обороне, вход только тем, кто владеет оружием! Эти немедленно направятся на рынок, в распоряжение цеховых мастеров…

Толпа шумела и возмущалась, но алебардисты держались решительно. Толпа тут же разделилась — одни свернули на мост, остальные — из них часть ругаясь на чем свет стоит — ехали дальше по Вроцлавскому тракту, идущему между берегом Нисы и халупами пригорода.

Сделалось немного свободнее.

— Внимание! Город будет защищаться! Вход только для тех, кто владеет оружием!

На предмостье началась толкотня. Кто-то с кем-то препирался, были слышны возмущенные голоса. Рейневан поднялся на стременах. Три священника в дорожных одеждах ругались с сотником с сине-белым кругом на тунике. К спорящим подошел высокий августинец с орлиным носом и кустистыми бровями.

— Ваше преподобие отец Фесслер? — узнал он. — Из прихода в Вальтерсдорфе? Что вас привело в Клодзк?

— Забавная шутка, воистину, — ответил священник, преувеличенно морща лоб. — Словно не знаете, что приводит. Давайте не будем дискутировать у хамов на глазах. Убери солдат, брат! Загораживать можете бродягам, а не мне. Я целую ночь в пути, мне необходимо перед дальней дорогой передохнуть.

— И куда ж это, — медленно спросил августинец, — ведет дальняя дорога, если можно спросить?

— Не прикидывайся дурнем, — не успокаивался священник. — На нас идут дьявольские гуситы огромной силой, жгут, грабят, убивают. Мне жизнь дорога. Я еду во Вроцлав, может, они туда не дойдут. Вам советую сделать то же самое.

— За совет благодарю, — наклонил голову августинец. — Но меня здесь, в Клодзке, обязанности держат. Мы с господином Путой будем город оборонять. И обороним с Божьей помощью.

— Может, обороните, может, нет, — обрезал Фесслер. — Это ваше дело. Уйди с дороги.

— Защитим Клодзк, — монах и не думал уступать, — с Божьей помощью и добрых людей. Любая помощь пригодится. И твоей не побрезгуем, Фесслер. Ты своих прихожан в беде бросил. Имеешь возможность вину искупить.

— Что ты мне виной в глаза тычешь? — разорался священник. — И искуплением? Прочь с дороги! И думай, что говоришь! Ты в моем лице оскорбляешь Церковь! Тебе-то какое дело, голытьба нищая? Что я ухожу? Да, ухожу, ибо это моя обязанность — спасать себя, свою особу и Церковь! Надвигаются еретики, священников убивают, я в своем лице Церковь спасаю! Ибо Церковь — это я!

— Нет, — спокойно возразил августинец. — Не ты. Церковь — это верующие и верные. Твои прихожане, которых ты бросил в Вальтерсдорфе, хоть обязан был им помочь и быть опорой. Это эти вот люди, которые готовятся к обороне, а не к бегству. Так что брось мешок, преподобный, бери кирку и отправляйся работать. И помалкивай, Фесслер, помалкивай. Я человек послушный, но здесь находится господин сотник. Он, прости его Господи, не грешит ни покорностью, ни излишним терпением. Он может приказать тебя на работу батогами гнать. А может и повесить приказать. Господин Пута наделил его широкими полномочиями.

Фесслер раскрыл было рот, готовясь возразить, но мина сотника заставила его быстро закрыть. Отчаявшись, он принял врученную ему кирку. Его спутники взяли лопаты. Лица у всех были истинно мученическими.

— В работе счастье Божие! — крикнул им вслед монах. — И не советую лениться и лодырничать! Сотник смотрит!

— Ох, — буркнул себе под нос Бисклаврет. — Ох, легко-то у нас здесь не пройдет. Эй, люди! Кто он, этот монах? Кто-нибудь его знает?

— Это Генрик Фогсдорф, — подсказал им один из возниц, управляющий телегой, наполненной каменными шарами для бомбард. — Августинский приор. Пользуется уважением в народе.

— Оно и видно.

 

Со стороны Рыбаков приближался на рысях конный отряд, направляющийся в сторону Нижних Мостовых ворот. Алебардисты немедленно остановили колонну беженцев. Отряд приблизился, было видно, что он состоит из одних вельмож. Сопровождавший их от моста на Нисе возница, везущий снаряды для бомбард, оказался человеком хорошо информированным и разговорчивым.

— Тот, что впереди, наш староста, его милость господин Пута из Частоловиц, — сообщил он, впрочем, без нужды. Господина Путу знали все, повсеместно знаком был также его герб, диагональные голубые полосы на серебряном поле. Рейневан обменялся взглядами с Бисклавретом — присутствие Путы в Клодзке означало, что Прокоп ушел от Нисы.

— Рядом со старостой, — показывал возница, — едет господин подстароста Гануш Ченебис. За ними господин Николай Мошен, командир наемных войск, и знатный господин Вольфрам фон Панневиц. Дальше — Ян фон Мальтвиц, хозяин Экерсдорфа. Господа из городского совета: Четтерванг, Греммель, Лишке…

Свита господина Путы с грохотом въехала в Нижние ворота, эхом прогремел под сводом ворот звон копыт. Когда конники проехали мост через Млыновку и скрылись в Верхних воротах, алебардники освободили дорогу, беженцы двинулись. Бисклаврет резко крякнул, ногой тронул стремя Рейневана. В этом не было нужды. Рейневан уже заметил. Заметили все. Какая-то женщина глухо крикнула у них за спинами.

С ризалитов башни над Верхними воротами свисали, надетые на крючья, четыре трупа. Трупы четырех людей. Точнее, остатков людей. Потому что тела были лишены всего, что обычно выступает из человека, включая сюда и уши. Над верхними и нижними конечностями, это было видно, трудились долго и упорно, в результате чего они походили на конечности только в общих чертах.

— Это гуситские шпионы! — натянул вожжи возница. — Одного поймали, он, не выдержав истязаний, назвал соучастников. Если б гуситы подошли к Клодзку, они должны были втихаря отпереть ворота, а в городе учинить пожары. Позавчера их на рынке казнили. Жутко мучали, другим на страх. Раскаленными клещами и крючьями рвали, кости ломали. А ворота теперь как следует стерегут ночью и днем. Вот увидите.

Действительно, увидели. Верхние ворота стерег отряд по меньшей мере в тридцать вооруженных до зубов солдат. Выпускал из-под крышки пар висящий над костром котелок. Командир роты, верзила с физиономией бандита, играл с собакой, бросая ей палку.

Бисклаврет смотрел угрюмо. Молчал.

— Среди тех, которые висели над воротами, — вроде бы равнодушно спросил Шарлей, — были знакомые?

Бисклаврет не повернул головы. Лицо у него было неподвижным.

— Да, — сказал он наконец. — Но скорее дальние, чем близкие.

 

Речной порт тоже охранялся такой же крупной командой. Бисклаврет тихо выругался.

— Будет непросто, — проговорил наконец. — Ручаюсь, что у других ворот будет так же. Скверно, скверно, скверно. С идеей захватить и открыть которые-нибудь из ворот можем распрощаться. Надо менять планы.

— Что предлагаешь? — прищурился Шарлей. — Крууугом и марш из города? Пока еще можно?

— Нет, — бросил Рейневан. — Остаемся.

— А ты, — демерит окинул его взглядом, — в своем уме? А? Еще в состоянии решать?

— Я в своем уме и во всех своих силах. Остаемся в Клодзке.

— Надеюсь, не ради покаяния? Спрашиваю, потому что еще мгновение назад ты выглядел так, словно жаждешь искупительного покаяния.

— Кончай с впечатлениями. — Рейневан насупил брони. — Я выслушал твой совет и взял себя в руки. А взяв, заявляю: мы получили приказы. Сироты на нас рассчитывают, мы должны помочь захватить город. Надо проверить все ворота.

 

Проверили. Рейневан, Шарлей и Самсон занялись стеной от Мостовых ворот до Замковой горы. Осмотр не воодушевлял. Банный проход был наглухо забаррикадирован камнями и бревнами. Вдобавок у ближайшей приходской церкви расположилось армейское подразделение. У остальных ворот, Зеленых и Чешских, стояли на страже боевые роты наемников.

С Бисклавретом они встретились в условленном месте позади пекарни на улице Гродской. Кроме сообщения, что Водные и Пжиленцкие ворота стерегут сильные отряды стражи, Бисклаврет принес слухи, в основном с фронта. Подтвердилось, что Прокоп ушел из-под Нисы, повел Табор на север, на Надодре. Миссия Горна и Дроссельбарта должна была пройти удачно, потому табориты не напали ни на Зембицы, ни на Стжелин, ни на Олаву. Этот факт широко комментировали, а мнения были различные. В соответствии с одними Ян Зембицкий и Людвик Олавский совершили преступление, поскольку, договорившись с еретиками, оказались не лучше предателя Болько Волошека и шпионов, повешенных на Мостовой башне. Однако были и такие, которые считали, что князья поступили разумно, сохранив договорами имущество и жизнь множества людей. Хорошо б, добавляли многозначительно, но тихо, если бы и другие проявили такой же ум. Второе мнение начало заметно перевешивать, когда до Клодзка дошла весть о разрушенном и полностью сожженном Немодлине, так как немодлинский князь Бернард, дядя Волошека, опрометчиво отказался договариваться с Прокопом Голым.

Однако больше и живее, чем табориты Прокопа, горожан занимали надвигающиеся с юга сироты. Дошедшие только что сообщения о сиротах вызвали в городе крупный переполох, поскольку из них следовало, что вся страна к югу от Клодзка полыхает огнем и разливается кровью, а гуситы неудержимо прут на север. Пала, рассказывали дрожащими голосами беженцы и очевидцы, считавшаяся неприступной крепость Гомоле, охраняющая Левинский перевал. Взяты и обращены в развалины две другие крепости, долженствовавшие сдерживать нашествие, — Щерба и Карпень. Пущены по ветру Левин, Мендзылесье, Шнелленштайн, Лёндек и многие села. Кто не убежал, тот пошел под нож, рассказывали бледные от ужаса беженцы и очевидцы, а жители Клодзка были в волоске от всеохватывающей паники.

Бисклаврет потер руки, но радость его была недолгой. На рынок он попал как раз в тот момент, когда к собравшейся толпе обратился Пута из Частоловиц. Рядом с ним стоял приор Фогсдорф.

— Necessitas in loco, spes in virtute, salus in victoria! — кричал Пута. — Клянусь здесь, пред вами, нашей Клодзкской Девой Марией и Святым Крестом, что не отступлю ни на шаг, защищу город либо полягу на его развалинах.

— Никого из вас, — без всякой напыщенности добавил приор Фогсдорф, — даже самого прераспоследнего слуги, не оставлю я без защиты. Никого. Клянусь этим Святым Крестом.

— Не повезло, — равнодушно отметил Бисклаврет. — Хуже мы попасть не могли. Чертов Пута sans per et sans reproche [226], в компании с встречающимся реже единорога мужественным и добропорядочным попом. Непруха!

— Непруха, — спокойно согласился Шарлей. — Нет, видать, нам счастья. Подведем итоги. Раскрыть какие-нибудь ворота не удастся. Вызвать панику среди защитников будет трудновато. Что остается?

— Убийство, — скривил рот француз. — Покушение. Террористический акт. Можно попытаться изъять Путу и приора. Положимся в этом на Рейневана, вчера вечером он в Желязне проявил талант…

— Довольно, — обрезал его Рейневан. — Больше об этом не хочу и слышать. Жду серьезных предложений. Что у нас остается?

— Поджог, — подал плечами Бисклаврет. — Разжигание пожара, вернее, пожаров. В нескольких местах одновременно. Но это тоже отпадает. Я за такое дело не возьмусь.

— Это почему ж?

— Рейневан, — голос француза был холоден, а взгляд еще холоднее, — можешь изображать из себя идейного борца, если хочешь, если думаешь, что это тебе к лицу. Можешь, если есть желание, бороться за Виклифа, Гуса, Бога, причастие sub utraque specie,  благо народа и общественную справедливость. Но я — профессионал. Я хочу исполнить работу и остаться живым. Что, не дошло? Диверсионные пожары, чтобы они были эффективны, необходимо разжечь в самый момент штурма. Понимаешь?

— Я понимаю, — заявил Шарлей. — В самый момент штурма, когда уже нет возможности убежать. Те, что с нашей помощью захватят город, с энтузиазмом прирежут нас во время вошедшей в обычай победной резни.

— Можно договориться о каком-то знаке…

— Повесить себе, как Раав в Иерихоне, веревку из красных нитей? Слишком ты проповедей наслушался, парень. Не приплетай литературы к серьезным делам. Я поддерживаю Бисклаврета и говорю: я тоже не пойду на такой риск. Я тоже, напоминаю, профессионал. У меня даже несколько профессий. И каждая мне дорога. Настолько, чтобы любить и ценить свою жизнь.

— Есть, пожалуй, способ, — сказал после долгого раздумья Рейневан, — поджечь город, не подвергая опасности ценных шкур господ профессионалов.

— И ты его знаешь?

— Знаю. Потому что я, господа, — не профессионал.

 

Могло бы показаться, что пражская аптека «Под архангелом», прибежище ученых и философов, уголок мысли и прогресса, — последнее место, где можно обучиться изготовлять магические зажигательные бомбы. И однако тот, кто так подумает, сильно ошибется. «Под архангелом» можно было постичь все вообразимые тайны и умения. И надо ж было случиться такому, что Рейневан лично участвовал в изготовлении зажигательной бомбы большой силы. Бомбы, которую на магическом жаргоне именовали Ignis Inextinguibilis [227], решили изготовить Теггендорф и Радим Тврдик, жутко обозленные на непорядочного конкурента, халтурившего вне цеха дилетанта-чародея, бывшего приходского в Святом Щепане. Вначале планировали анонимно донести на него и отдать под городскую юрисдикцию, но потом сочли это малочестной местью. Чародей-попик имел прекрасный сельский домик в Бубнах, куда с известными целями приглашал девушек и замужних дам. Теггендорф и Тврдик избрали этот дом целью. Вот уж, гнусно радовались они, попище рот раскроет, когда, вернувшись из Праги с очередной задницей, увидит на месте своей халупы черную дыру в земле!

Однако злость у магиков быстро иссякла, до желаемого покушения дело не дошло. Но Ignis Inextinguibilis  все же изготовили. В соответствии с древними арабскими рецептами, вычитанными из изданных в Константинополе книг. При активном участии ассистирующего мероприятию Рейневана. Который теперь, больше чем через год, в Клодзке, точно знал, что ему нужно.

— Мне нужно, — уверенно и четко заявил он довольно критично поглядывающим на него компаньонам, — две кадки оливкового или другого масла, ведро или два дегтя, ведерко меда, четыре фунта селитры, два фунта серы, столько же гашеной извести. И две либры[228] сурьмяного порошка. Он бывает в аптеках.

— Это все?

— Я думаю, мы сделаем пять бомб. Поэтому потребуются пять глиняных кувшинов с узкими горлышками. Солома, чтобы их обернуть. И много смолы, чтобы все это залить…

— А морской змей? — спокойно спросил Бисклаврет. — Копье святого Маврикия? Стая попугаев? Обезьяны? Не понадобятся? Ты, Рейневан, не иначе как здорово головой ушибся. Город ждет осаду, хлеб уже ограничивают, купить соль — искусство, а ты посылаешь нас за серой и сурьмой.

— Еще мне нужно, — Рейневан не обратил внимания на это, — помещение, в котором я смог бы работать. Так что не тяни, берись за дело. Я уверен, что у Фогельзанга есть в Клодзке резидент. Возможно, не один.

— Ты видел, — обрезал Бисклаврет, — тех, что висели на воротах? Они как раз и были резидентами Фогельзанга. Да, ты совершенно прав, это не все, есть у нас еще один. Но связаться с ним сейчас значит наверняка сдать его на повешение. На пытках — выговариваются, Рейневан. И предают.

— Господа, — включился Шарлей. — Так нельзя, заранее говорить о провале, даже не предприняв хотя бы попытки. Давай список, Рейнмар. Обойдем город, посмотрим, что из этих ингредиентов можно будет добыть. Помещение тоже найдем. Есть деньги, есть время…

— Со временем дело скверно, — возразил Бисклаврет. — Сегодня двадцать второе марта, понедельник после Белого воскресенья. Сироты Краловца будут здесь в среду. Самое большее — в четверг.

— Успеем, — уверенно сказал Рейневан. — До субботы, господа.

 

Резидентом и временно неактивным агентом Фогельзанга в Клодзке оказался альтарист у Девы Марии по имени Йоханн Трутвайн. Увидев Бисклаврета, он чуть не упал в обморок. Однако, надо отдать ему должное, пришел в себя настолько, чтобы отвечать на вопросы. Зубы у него немного позвякивали, когда он рассказывал о судьбе других агентов, которых пытали вначале в подвалах ратуши, потом на рынке, на глазах зевак. Сам альтарист уцелел только потому, что несчастные ничего о нем не знали. Фогельзанг был достаточно умен, чтобы не держать все яйца в одной кошелке. Но то, что Йоханн Трутвайн набрался страха по уши, так это факт.

Однако Бисклаврет знал безотказное средство против навязчивого страха.

Увидев туго набитый деньгами кошель, агент посветлел, а узнав, зачем они пришли, начал действовать удивительно четко. Тут же обеспечил конспираторам помещение: лежащее на улице Млечной жилье купца, убежавшего из города, доверив Трутвайну ключ и присмотр. Незамедлительно предложил также помощь в приобретении необходимого сырья. Не спрашивал, зачем это сырье понадобится. И хорошо сделал, потому что ему все равно никто б не сказал. В тот же день Рейневан с помощью заклинаний и амулетов начал в купеческом доме изготовлять магические зажигалки, именуемые ignis suspensus [229]. Остальная часть команды отправилась в город купить что надо. И возникла проблема.

Проблемой, как ни странно, оказалась не сера и не селитра, которые без особых трудов приобрели у городских аптекарей, не смола, которая в достатке оказалась у сбежавших под защиту стен ближайших смолокуров, не сурьмяный порошок, который — потребовав, правда, истинно сказочную цену — продал им сбежавший из Быстрицы алхимик. Сложность составил наименее, казалось бы, сложный компонент — масло. Масла в Клодзке не было. Все раскупили.

В городе было очень мало специализированных маслобоев, потребность в масле полностью покрывали городские давильни. Изготовление масла intra muros [230] осуществлялось в мельницах как побочная деятельность. Занимались ею мельничные подмастерья. Сейчас, учитывая опасность осады, часть подмастерьев ушла под оружие, остальные днем и ночью мололи муку для хлеба.

Бесценный альтарист у Девы Марии нашел средство и на это. Услышал в приходской церковке передаваемую шепотом новость, что у одного из городских маслобойщиков есть запасы, но он их скрывает, чтобы в соответствующий момент разбогатеть на спекуляции. Возможно, он согласится продать кадку или две. Заявив о готовности посредничать в переговорах, альтарист ушел, потому что надвигались сумерки.

Назавтра в городе началось смятение и возбуждение, люди бежали к Зеленым воротам. Отправилась туда и компания. Столпившийся на стенах народ указывал пальцами на вздымающиеся на юге столбы дыма. Горели, шел слух, Регенсдорф, Мартинов, Ганнсдорф и Желязно. Черный дым, превращаемый ветром в рваные султаны, вскоре взмыл к западу от города, над Шведельдорфом и Рошицами. Возбуждение горожан достигло высшей точки. Вкупе с более ранними сообщениями о сожжении Кунцендорфа дымы на западе могли означать только одно — гуситы брали Клодзк в клещи.

— Завтра, — сказал Бисклаврет многозначительно глядя на Рейневана, — завтра Краловец будет у города.

— Успею, — указал Рейневан на пять уже обернутых соломой кувшинов. — Достаточно будет залить масло, перемешать, зашпунтовать, осмолить. И готово. Потом останется подложить их туда, куда надо. Ты подумал когда?

Бисклаврет по-волчьи усмехнулся.

— А как же, — зловеще процедил он сквозь зубы. — Это уже распланировано.

— Вот-вот подойдет Трутвайн. Он уже должен здесь быть. Даст Бог, с хорошими вестями.

Однако Йоханн явился лишь в десятом часу дня, через час после того, как у августинцев отзвонили нону. Но новости он действительно принес хорошие. Маслобойщик, сказал, масло продаст. Однако требует…

Услышав названную ему на ухо цену, Бисклаврет зловеще поморщился. Отозвал альтариста в сторону, они там долго торговались.

— Решено, — сообщил он, вернувшись. — За товаром пойдем ночью. Маслобойщик требует, чтобы операция прошла скрытно.

 

* * *

 

К вечеру пожары были уже в пределах видимости невооруженным глазом. Загорелись Лещины, Павлона, Рушовицы, монастырское село Подзамок. Гражданских лиц со стен согнали, их место заняли латники. Готовили бомбарды, катапульты и другие грозно выглядевшие машины.

Колокола города били на Ангела. Бисклаврет воздержался от комментариев, но Рейневан видел и знал то же, что и все.

— Француз?

— Что?

— Я понимаю, что у тебя есть возможность сконтактировать с Жехорсом?

— Правильно понимаешь.

— А наш путь бегства? Ты об этом подумал?

— Ты занимайся своими бомбами, Рейневан. Чтобы они взорвались. Чтобы заклинание подействовало на расстоянии.

— Я занимаюсь этим. Даже очень. Ты и понятия не имеешь, насколько очень.

Колокол у Девы Марии тремя — быстро один за другим последовавшими — ударами огласил ingitegium,  приказ погасить огни и свет. Порядочные горожане при таком знаке обязаны отправляться в постель.

Рейневан, Бисклаврет, Шарлей и Самсон не были порядочными гражданами. Не относился к таковым также и Йоханн Трутвайн, явившийся на Млечной в сумерках. Когда опустилась тьма, им надо было прокрадываться в район Водной Фурты, на улицу Резницкую.

Несмотря на объявленный ingitegium,  город не спал. Город волновался. Да и ничего удивительного, на юге и западе небо было светлым от зарев пожаров, неприятель был уже почти у ворот, а вдоль валов горели солдатские костры, часовые перекликались на стенах, по улицам гудели шаги патрулей. При таких условиях дорога отняла у них гораздо больше времени, чем они предполагали. Трутвайн начал бояться, что маслобойщик не станет ждать, решив, что они отказались.

Его опасения были обоснованными. На Резницкой стояла тьма, ни в одном окне не светилась ни свеча, ни каганок. Однако калитка во двор была открыта.

— Шарлей, Самсон, — шепнул Бисклаврет. — Останьтесь здесь. Смотрите в оба.

Шарлей положил руку на рукоять фальшьона, Самсон тоже многозначительно поднял свой гёдендаг. Рейневан нащупал рукоять стилета и вслед за Бисклавретом и Трутвайном углубился в темноту воняющих котлами ворот.

В окне, на самом конце двора, помигивал и поблескивал огонек свечи.

— Там… — шепнул Трутвайн. — Идем…

— Погоди, — прошипел Бисклаврет. — Стой. Что-то здесь не так. Что-то здесь…

Из тьмы выскочили и кинулись на них несколько драбов.

Рейневан уже некоторое время сжимал в кулаке один из амулетов Телесмы, изготовленный из обломка фульгурита. Сейчас достаточно было выкрикнуть заклинание.

— Fulgur fragro!

Раздался оглушительный грохот, ослепительная вспышка, воздух взорвался со сверлящим уши свистом. Рейневан кинулся бежать следом за Трутвайном. За ними помчался Бисклаврет, успевший хлестануть своей андалузской навахой несколько ослепших и оглохших драбов.

Однако засада была подготовлена точно. Путь к отступлению был отрезан. Выскочив на улицу, они попали прямо в потасовку. Шарлей и Самсон сопротивлялись большой группе толпящихся подмастерьев.

— Живыми брать! Живыми! — раздался громкий приказ.

Рейневан знал голос приказывающего.

Почувствовал, как кто-то хватает его за шею. Выхватил стилет, резанул с размаху, повернул лезвие в руке, ударил сверху. Развернул, хлестнул широко, используя инерцию и позицию, справа налево. Услышал крик, кровь обрызгала ему лицо, под ноги упало два тела. Кровь обрызгала его снова, но в этот раз это была работа Шарлея и его кривого фальшьона. В него снова кто-то вцепился, одновременно блокируя руку с ножом. Глухо стукнуло, хватка ослабла. Самсон был рядом, сокрушительными ударами гёдендага валил на землю очередных нападающих. Но атакующих прибывало.

— Бежим! — крикнул Бисклаврет, рубя и криво коля навахой. — Ходу! За мной!

За французом помчался Шарлей, на бегу работая фальшьоном, атакующие расступались перед ним. Рейневана снова кто-то схватил, но, получив стилетом в глаз, взвыл и отскочил. Когда Рейневан парировал удар другого, нож щелкнул по ножу, сталь о сталь так, что посыпались искры. К счастью, владелец ножа упал под ударом гёдендага, как бык в резне. Он вырвал из-за пазухи обернутый соломой горшочек. Пять бомб осталось в купеческом доме на Млечной, Это была шестая.

— Ignis! Atrox! Йах, Дах, Горах!

Зашипело, жутко грохотнуло, все вокруг осветил мощный взрыв, жидкий огонь разбрызгался и разлился широко, лепясь ко всему, что было поблизости. И все, что было поблизости, загорелось. В том числе поленница дров, побеленная стена дома, камни мостовой и помои в канаве. И несколько нападающих. Визги и крики ошпаренных вознеслись под самое звездное небо. А в свете огня Рейневан заметил знакомую фигуру. Черный плащ, черный вамс, черные, доходящие до плеч волосы. Птичье лицо и нос как птичий клюв.

— Брать живьем! — крикнул Стенолаз, заслоняя лицо от гудящего огня. — Они нужны мне живыми!

— Бежим! — Самсон рванул за руку парализованного ужасом Рейневана. — Бежим!

Они мчались что было сил, улочка за ними грохотала топотом преследователей.

— Живыми их! Живыыыыыми!

— Я горю! Горююююю!

Они бежали что было сил, а сил добавлял панический страх. Они понимали, что означает приказ: «брать живыми». Долгое, медленное умирание в палаческой, бока, палимые раскаленным железом, выламываемые суставы, кости, дробимые в тисках и дыбах. Чудовищная смерть на эшафоте. Только не это, думал Рейневан, мчась как гончая. Только не Биркарт Грелленорт.

Кто-то их догонял, Самсон с полуоборота вдарил одного из преследующих гёдендагом. Второго Рейневан ткнул снизу, в мякоть, раненый завыл, свернулся на мостовой, третий споткнулся о него; прежде чем он упал, Рейневан распластал ему лицо.

Они убегали, получив некоторое преимущество. Увидели Шарлея, указывающего им путь — в узкий заулок. Побежали. Перед ними бежал Бисклаврет. Трутвайн исчез.

— Бегом! Теперь налево!

Звуки погони немного утихли, кажется, им удалось ненадолго обмануть преследователей, которых задержали люди, бегущие с ведрами на пожар. Но Рейневан и Самсон не останавливались, бежали без передыху. Под ногами захлюпала грязь, заплескалась вода, в нос ударила вонь, отвратный запах мочи. Бисклаврет и Шарлей с треском выламывали какие-то доски.

— Влезайте! Дальше, живее!

Прошло немного времени, прежде чем Рейневан сообразил, что француз велит ему лезть в выгребную яму, прямо в самую дыру, в разящую жутким смрадом клоаку. В этой яме уже с плеском исчезал Шарлей. Лучше говно, чем камера пыток, подумал Рейневан. Он глубоко вздохнул. Месиво внизу встретило его приятным теплом. И огромной волной, когда вниз спрыгнул Самсон. Вонь удушала.

— Сюда, тьфу… — Бисклаврет выплюнул то, что вместе с волной попало ему в рот. — В канал. Выше голову. Это только вначале плохо. Потом будет просторнее.

Звуки преследования начали приближаться. Рейневан зажал пальцами нос и нырнул.

Как он на четвереньках пробирался по облицованному камнями каналу, он предпочитал не помнить. Вымарал это из памяти. Просвет под каменным сводом был то выше, то ниже, рот оказывался то над, то под жидким дерьмом. Руки и колени увязали в том, что толстым слоем покрывало дно. То есть в основном в том, что, обладая консистенцией гончарной глины, оседало здесь в течение шестидесяти лет, или, как Рейневан узнал позже, с начала клодзкской канализации, которую датировали 1368 годом.

Сколь долго тянулась эта геенна, трудно было сказать. Казалось, целый век. Но неожиданно вспыхнули ослепительная радость свежего воздуха и выжимающая слезы роскошь чистой воды — прямо из стока они попали в Млыновку. Отсюда уже недалеко было до Нисы, в которой можно было обмыться более быстрым течением. Они кинулись в воду, переплыли на правый берег. Поверхность реки золотым и красным освещал пожар, это кострами полыхали сараи и постройки на Рыбаках и Выгоне. Мелькали силуэты всадников.

— Холера, — утомленно проговорил Шарлей. — В кармане был кусок хлеба… Наверно, выпал. Пропал завтрак…

— Кто нас выдал? Трутвайн?

— Не думаю. — Рейневан уселся в мелкой воде, наслаждаясь омывающим его течением. — Бомба, которую я взорвал, была у меня как раз благодаря ему… Он доставил мне ветку оливы. Стащил в церкви…

— Олива в церкви?

— С последнего помазания.

На прибрежном песке глухо загудели копыта коней.

— Фогельзанг! Приятно видеть вас живыми, сукины дети!

— Жехорс! Ха! И Бразда из Клинштейна?

— Ты жив, Рейневан? Привет, Шарлей! Здравствуй, Самсон!

— Беренгар Таулер? Ты здесь?

— Собственной персоной. Из Табора я перешел к сиротам. Но по-прежнему считаю, что солдатчина — дело без будущего… Ну вы и воняете же говном…

— На коней, — прервал беседу Бразда из Клинштейна. — Краловец и Прокоп Малый хотят вас видеть. Они ждут.

 

Штаб сирот располагался в пригороде Нойленде, в корчме.

Когда Рейневан, введенный Браздой и Жехорсом, вошел, наступила тишина.

Он знал главнокомандующего сиротскими полевыми войсками, гейтмана Яна Краловца из Градка, угрюмца и злословца, но пользующегося заслуженной репутацией способного командира, любимого воинами почти так же, как некогда Жижка. Знал он и Йиру из Жечицы, гейтмана из старой жижковской гвардии. Знал, разумеется, и не уступающего гейтманам проповедника Прокоупека. Знал всегда улыбающегося и неизменно пребывающего в хорошем настроении рыцаря Яна Колду из Жампаха. Не знал молодого шляхтича в полных доспехах, с гербовым щитом, поделенным на черные, серебряные и красные поля, ему сообщили, что это Матей Салава из Липы, гейтман Полички. Он нигде не видел Петра из Лихвина, по прозвищу Петр Поляк, и тоже лишь позже узнал, что тот остался с гарнизоном в захваченной крепости Гомоле.

Известие о том, что диверсия в городе не удалась, ни одни ворота Клодзка открыты не будут, поджогов не будет, Краловец воспринял спокойно.

— Ну что ж, такова жизнь, — пожал он плечами. — Впрочем, я всегда считал, что Прокоп и Флютек слишком высоко тебя оценивают, Рейневан из Белявы. Тебя явно перехвалили. К тому же, прости, ты ужасно воняешь.

— Я выбрался из Клодзка по сточному каналу.

— Словом, — Краловец по-прежнему был спокоен, — город тебя… высрал. Весьма символично. Иди умойся, очистись. Нас тут ждет немалая работа и серьезные задачи. Надо самому, без посторонней помощи взять этот город.

— Мне кажется, — ляпнул Рейневан, — Клодзк следовало бы обойти. Оборона у него очень сильная, командиры смелые, моральность гарнизона высокая… Не лучше ли пойти на Камонец? На цистерцианский монастырь? Очень богатый монастырь.

Йира из Речицы прыснул, Колдта покрутил головой. Краловец молчал, кривя рот, смотрел на Рейневана долго и упорно.

— Когда мне понадобится твое мнение касательно военных вопросов, — сказал наконец, — дам тебе знать. Иди.

 

Над монастырским садом пластался седой дым, пахло сорняками. Старый монах-летописец обмакнул перо в чернила.

Аппо Domini MCCCCXXVIII feria IV ante palmarum Viclefiste de secta Orphanorum cum pixidibus et machinis castrum dictum Cladzco circumvallaverunt, in quo castro erant capitanei dominus Puotha de Czastolowicz et Nicolaus dictus Mosco, et ibi dictis pixidibus et machinis sagittantes et per sturm et aliis diversis modis ipsum castrum conabantur aquirere et lucrare; ipsi vero se viriliter defenderunt…

Перо скрипело. Пахло чернилами.

 

* * *

 

— Вперед! — орал, перекрывая гул и крики, Ян Колда из Жампаха. — Вперед, Божьи воины! На стены! На стены!

Камень, выпущенный, вероятно, с вала из катапульты или метательной машины, грохнул по щиту с такой силой, что чуть не повалил его вместе с укрытым за ним Рейневаном и остальной командой. К счастью, с ними был Самсон. Гигант покачнулся от удара, но на ногах устоял, а подпору щита не отпустил. К счастью, потому что со стен непрерывно сыпался град снарядов. На глазах Рейневана стрелок, выглянувший из-под соседнего осадного щита, получил прямо в лоб, снаряд развалил ему череп на куски.

Из-под Чешских ворот раздавался дикий крик. Сиротам удалось там приставить лестницы, и теперь они взбирались по ним, выбиваемые огнем сверху. На них лили смолу и кипяток, сваливали камни и утыканные гвоздями бревна. Не лучше дело шло и у роты Йиры из Жечицы, атакующей участок между Зелеными воротами и Банным проходом, — они уже дважды приставляли лестницы и дважды их отталкивали.

Таулер и Самсон снова продвинули щит вперед. Жехорс ругался, надрываясь над заевшим воротком арбалета. Шарлей и Бисклаврет, набив гаковницы, выставили стволы из-за заслонов и дали огня, в тот же момент выстрелила из-за соседнего щита установленная на возке двенадцатифунтовая пушка. Все затянул дым, а Рейневан на мгновение полностью оглох. Не слышал ничего, ни гула, ни криков, ни богохульственной ругани, ни воя раненых. Прежде чем не получил рукояткой арапника по руке, не слышал даже гейтмана Яна Краловца, который подъехал на коне, демонстрируя гордое пренебрежение к свистящим вокруг него стрелам.

— … рва! — дошло наконец до Рейневана. — Не слышишь, чума твою мать! Тебе запретили идти на штурм! Мы запретили тебе играть в войну. Ты нужен для другого! Прочь отсюда, в тыл! Все в тыл! Мы отступаем!

Воины Колды не могли у стен слышать приказ Краловца, да он и не был им нужен. Бросив лестницы, они отступали. Часть отступала в порядке, строем, прячась за щитами и тревожа защитников плотным огнем из арбалетов. Часть, однако, просто бежала, удирала в панике, только бы подальше от стен и сыплющейся с них смерти. Из-под Зеленых Ворот, Рейневан это видел, отступали к Заречью и Нойленду сироты Йиры из Жечицы. Защитники на стенах торжествующе орали, размахивали оружием, махали знаменами, не обращали внимания на зажигательные снаряды, пули, болты и секанцы из хуфниц, которыми их все еще снизу поражали штурмующие. С башни над воротами подняли бело-синее знамя Путы из Частоловиц и огромное распятие для процессий, люди орали, пели. Торжествовали. Хоть четверть города горела, торжествовали.

Бисклаврет зацепил крюк за край щита, прицелился, приткнул фитиль к запальному отверстию. Гаковница выстрелила с грохотом.

— Вот если бы, — проворчал из дыма Бисклаврет, — если б вот так да господину Путе прямо в задницу! Веди мой снаряд, Матерь Божья!

— Отступаем. — Шарлей отер лицо, размазал сажу. — Отступаем, парни. Конец игре.

Клодзк отразил атаку.

 

— Иииииииииисцуууусе! — орал благим матом лежащий на помосте гурдиции[231] Парсифаль Рахенау. — Иииииисуууске Хриииистееее!

— Прекрати, — шикнул склонившийся над ним Генрик Барут по прозвищу Скворушка. — Держись же! Не будь бабой!

— Баба… — зарыдал Парсифаль. — Я уже баба! Хриииистееее! Мне оторвало… Мне там всееееееее оторвало! Боже, Боже…

Скворушка наклонился, почти коснувшись носом кровоточащей ягодицы друга, профессионально осмотрел рану.

— Ничего тебе не оторвало, — решительно заявил он. — Все что надо на месте. Просто пуля в заднице застряла. Совсем неглубоко. Видно, издалека выстрелили, силы не было уже…

Парсифаль завыл, заохал и разрыдался. От боли, от стыда, от страха и от облегчения. Глазами души он уже видел, четко и в деталях, воистину инфернальную и поднимающую волосы дыбом сцену: вот он, лично он, разговаривающий тонким фальцетом, превращенный в каплуна, словно Пьер Абеляр, сидит и пишет глупые трактаты и письма Офке фон Барут, а Офка тем временем кувыркается в постели с другим, полноценным мужчиной, у которого есть все, что надо, на соответствующем месте. Война, с ужасом понял паренек, страшная вещь.

— Все… есть? — удостоверился он, глотая слезы. — Скворушка… Глянь-ка еще раз.

— Есть, все есть, — успокоил его Скворушка. — И уже почти не кровоточит. Держись. Сюда уже бежит монах с бинтами, сейчас тебе пулю из задницы вытащит. Вытри же слезы, люди смотрят.

Однако защитники Клодзка не смотрели. Их не интересовали ни слезы, ни кровавая дыра в заднице Парсифаля фон Рахенау. Они были заняты тем, что выкрикивали на стенах победные лозунги. Господина Путу из Частоловиц и приора Фогсдорфа носили на руках.

— Как-никак, — неожиданно простонал Парсифаль, — я ношу на шее священный медальон с Богородицей… У монахов купил… Он должен был меня от вражеских пуль хранить! Так как же?

— Замолкни же, зараза.

— Он должен был меня хранить, — завыл паренек. — Почему же? Что это за…

— Заткнись, — прошипел Скворушка. — Захлопни орало, иначе беда будет.

 

Перо скрипело.

Свидетели дицебатур, каков Краловыч, капитанеус Орфанорум, мужественным сопротивлением защитников рассержен будучи, велел своим специальным крикунам, стенторами именуемым, под стенами громко кричать и защитникам жуткими муками угрожать, если они города не сдадут. Ужас хотел оным кламором в них возбудить. Видючи, сколько порожнее то старание, повелел взять штуку полотна белого и на оном надпись учинить, гласящую: СДАТЬСЯ ИЛИ СМЕРТЬ и оный защитникам демонстраре, на том стен отрезке, коего приор Генрикус ет фратрес каноници регулярес защищали, читать умеющие. Однако ж приор Генрикус, Гектор Клодский, будучи мужественного сердца, не испужался. Приказал братьям такоже штуку полотна взять и на нем на презрение оным виклифистам написать: ВЕАТА VIRGO MARIA ASSISTE NOBIS [232].

 

— Что? — проворчал Ян Колда. — Что они там накарябали?

Бразда из Клинштейна фыркнул. Йира из Жечицы захохотал.

На полотне, повешенном на стенах орущими и лающими защитниками, была огромными буквами намалевана надпись.

 

 

DEINE MUTTER DIE HUR [233]

 

Краловец долго разглядывал транспарант, долго и упорно, словно рассчитывал на то, что литеры расположатся как-то иначе. Наконец обернулся, отыскал взглядом Рейневана.

— Говоришь, Каменец? Монастырь цистерцианцев? Богатый монастырь цистерцианцев? Так ты сказал?

— Так.

— Ну, тогда… — Краловец еще раз глянул на Клодзк, немного как бы тоскливо. — Ну, так чего же мы ждем? Пошли.

 

Et sic Orphani,  выписывало на пергаменте скрипящее перо, а Cladzco feria II pascere cesserunt [234].

Летописец поставил точку, отложил перо, охнул, распрямил уставшие руки.

Летописание обессиливало.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ,

 

 

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: