Избранное: трудная свобода 513

шегося факта. Подобные заблуждения исправляются ценой ошибок, преступлений, войн и революций. Горе всем, кто принимает решение, пока его суровая истина еще находится в процессе становления. Эта свободнейшая в мире мысль есть в то же время самая рабская из всех.

Пророки иудаизма не философствуют по следам или в предвидении победителей. Они разделяют победу и истину. Они различают добро и зло, не заботясь о смысле истории. Быть вечным народом означает, наверно, вот это: не пророчествовать задним числом, как это делает диалектика; различать правое и левое, а потому правых и левых; не соглашаться с тем, что ученики рабби Акивы получали уроки человечности и гуманизма для того, чтобы оправдывать насильников, или что выжившие могут стать на место жертв и тем самым снять вину с убийц; оспаривать значимость понятий вроде национал-социализма или единственной партии — понятий, представляющих собой противоречие в терминах; не верить, что возможно после Гитлера оправдывать гитлеровцев, не перестав тем самым разделять боль своего народа и находиться в авангарде Революции. В том, что подобное возможно, даже сам Жан-Поль Сартр, которым я восхищаюсь и которого очень люблю, не смог бы нас убедить.

Как только диалектика доходит до этого пункта, необходимо тотальное сопротивление ассимиляции. Не отрекаясь от логики, можно вспомнить, что наряду с Израилем, истолкованным духовно — с очевидной равнозначностью Израиля и Всеобщности, — существует фактический Израиль, фрагментарная реальность, проходящий через историю как жертва, носитель традиции и достоверностей, который в своих благородных писаниях не дожидался конца истории. Израиль равен человечеству; но человечество несет в себе также бесчеловечность, и тогда Израиль соотносит себя с Израилем, с иудейским народом, с его языком, его книгами, его законом, его землей. После стольких дерзновений существования, свободного от всякой узды и всякого критерия, сущность Израиля взывает к нам и умиротворяет нас; после стольких безудержных внутренних авантюр, после безнационального гуманизма и — порой — безопасного идеализма, поверх любых конфронтации с последней модой в области того, что выдает себя за актуальность, необходимо слышать совершенное повелевание, которое звучит сквозь века, «укрепляет душу», «умудряет простых», «веселит сердце», «просвещает очи» и являет суды, кои «все праведны»⁶⁰.

Осознание себя избранным народом подразумевает осознание некоей исключительной судьбы. Всякая нация_# достойная этого имени, избранна. Но в той мере, в какой мы не противоречим са-

514

мим себе, делая подобное высказывание, мы уже находимся в области над-национального. Отныне избранничество каждого народа совпадает с его способностями к осуществлению общей задачи, которые он черпает из своей молодости или долгого прошлого, носителя универсального смысла, не позволяющего народам стареть.

Но избранничество приобретает более глубокий смысл, когда оно к тому же выражает ответственность, от которой ни одна нация не вправе уклониться. Каждая должна вести себя так, словно она одна призвана отвечать за всех. Та моральная суверенность, которую великие народы сохраняют в мире, отныне может существовать только через ограничение политических суверенитетов. Но для наций, как и для отдельных личностей, моральная суверенность испытывается на способности умереть во имя идеи. Поскольку истины неотделимы от символов, их выражающих, и от обрядов, их прославляющих, та граница уступок, за которой человек признается отступником и изменником, прочерчивается с полной определенностью в глазах всех. За один запрещенный жест, за измененную формулу, за профанированную традицию принимают мученичество. Но никакое отступничество не смогло бы затронуть принципов, исповедуемых — как это подчас произносят бездумно — «в духе и истине». Ничто не способно воспрепятствовать отступлению в глубины души. Самое главное находит время укрыться всякий раз еще глубже: никогда не звучит сигнал к битве, никогда не наступает день славы. Бесконечные ресурсы диалектики и ментальных глубин! Безритуальный мир, где спиритуализовано всё, что не связано с концом времен, есть мир, где никто больше не умирает насильственной смертью, кроме альпинистов и святых. Но в жизнь западного еврейства, которая стремилась быть целиком внутренней, государство Израиль возвращает возможность самоотверженности: это та иудейская ценность, которая вновь, как в эпоху, когда крещению предпочитали палача, даже самым ассимилированным евреям казалась достойной высшей жертвы. В этом смысле государство Израиль составляет величайшее событие современного иудаизма.

Но судьба иудея, который является таковым не только по духу, который остается ненавистным плотским иудеем, презираемым Паскалем, еще более таинственна. После эмансипации он хотел быть в Европе все более свободным от буквы текстов. Он считал устаревшим всё то, что казалось случайным в его традиционном наследии. Всё, что в этих текстах могло отделить его от других, а в его обрядах показаться необычным, более не возбуждало никакой страстности, способной к гневу. Еврейское сердце, еврейская душа с ее сугубо внутренней идентичностью; скептическая улыб-

17* 515

ка! Лишь битвы мира стоили того, чтобы сражаться насмерть. И вот самая грубая и слепая сила истории железной рукой прочертила линию — мифическую, воображаемую, но не выбранную, не произвольную, — далее которой никакое отступничество невозможно.

Разумеется, мы не обязаны иудаизмом антисемитизму, что бы ни говорил Сартр. Но, может быть, сокровеннейшая сущность Израиля, его плотская сущность, предшествующая свободе, запечатлевшей его историю — эту очевидно универсальную историю, историю для всех, всем видимую, — может быть, эта сокровеннейшая сущность связана с его врожденной предрасположенностью к вынужденной жертве, к тому, чтобы подвергаться гонениям? Речь вовсе не идет о мистическом искуплении, об искупительной жертве. Быть гонимым, быть без вины виноватым — не первородный грех, а обратная сторона универсальной ответственности, ответственности за Другого — древнейшей, чем любой грех. Универсальность, на сей раз невидимая! Обратная сторона избранничества, полагающего я даже прежде, чем оно будет свободно принять такое избранничество. Дело других — увидеть это, если они хотят этим злоупотребить. Дело свободного я — установить границы ответственности или взять ее на себя целиком. Но оно сможет это сделать только от имени такой изначальной ответственности, от имени такого иудаизма.

Смысл истории⁶¹

В конце концов философы озаботились смыслом истории, как пароходные компании озабочиваются сводками погоды. Мысль больше не дерзает взлететь, не стремясь на помощь победе. Примется ли философия обслуживать политику, после того как побывала служанкой у теологии? Чтобы быть уверенным в ее достоверности, нужно принять во внимание производственный потенциал народов и дерзость правительств: «Никогда не принимать за истинное ничего, что я не признал бы таковым с очевидностью»⁷*, — всё это мы изменили. Очевидность сияет с полной ясностью только в успехе. Марширующие полки скандируют наши истины, и пусковые установки прежде ракет разрушают нашу волю, которая должна была усмотреть некоторую идею ясно и отчетливо.

Эта болезнь мышления снедает еврейскую душу. «Правильно ли мы идем?» — вот единственный вопрос. Наши духовные вожди запаздывают. Сколько аполитичных тонкостей попусту растрачено в дискуссиях относительно основоположений христианства или при-

516

мирения науки и Библии! Дух больше не рискует искать спасения в этих опасностях счастливых времен — времен без истории.

Тот факт, что всё значительное, что возникает в мире, непременно изменяет его; что Царство Божье, которое не от мира сего, вводит в заблуждение людей, — этот факт есть великий урок иудаизма, лучше всего усвоенный политическими народами. Но он же сделал их рьяными сторонниками мессианства. Они отрекаются от собственного разума, чтобы искать его в событиях - носителях мессианского смысла, в событиях, где разумение рождается из кровавого столкновения нашего человеческого безумия с кротостью — как в загадке Самсона, с его свирепой и всеистребляющей силой. Жестокость принимается за логическую строгость, преступления — за праведные дела. Трагическое непонимание прерванного урока: слишком рано дали отставку учителю, начавшему повторяться. Он учил действию в истории; но в глазах евреев люди могут жить вопреки ему в течение девятнадцати столетий.

Таково было долготерпение иудаизма, его высокое страдание, его трудный урок. Такова его старинная доктрина. Вспомните о Гилле-ле, который глядит на череп убийцы, плавающий на поверхности воды. Великий Учитель отказывает убийцам убийцы в достоинстве судей. Преступления часто получают возмездие в истории, но было бы напрасно ждать от истории правосудия. Ее анонимное протекание, когда мораль не делается ее судьей, — это серия убийств, повторяющихся по цепочке. Вспомните об этом странном ироническом месте из талмудического трактата Рош ха-Шана, согласно которому Кир — это Дарий⁸*. Какое невежество, шокирующее современных эрудитов! Или — какая суверенность! Великие мгновения истории не дают никакого критерия для суждения. Они сами подлежат суду.

Не подчинять Закон справедливости неумолимому ходу событий, при необходимости изобличать их абсурдность или безумие — это и значит быть иудеем. Чисто отрицательное определение. Принадлежность к Израилю определяется вовсе не тем, что в один прекрасный день человек решает сохранять хладнокровие перед лицом войн и мятежей. Нужно стоять одной ногой в Вечности. Суровая дисциплина познания, ежедневные упражнения для того, чтобы зацепиться за отвесно вздымающуюся скалу — быть может, Тора есть именно это. Только так исполняется на земле и для людей привилегированная возможность быть свободным существом, которое судит историю, вместо того чтобы предстать перед ее судом.

Вот уже сто пятьдесят лет, как иудаизм постепенно утрачивает такую свободу. Это и есть его настоящий кризис. Вот уже сто пятьдесят лет, как во всех формах своего существования, включая сио-

517

низм, он считает себя переживающим мессианские времена. Никто не глуп настолько, чтобы изобличать необходимые и законные договоренности с эпохой. Но правы ли мы, когда очертя голову бросаемся в историю, ищем в ней директив и навсегда, без надежды вернуть, отдаем ей душу, которая сильней опасностей эпохи?

Торопить конец — величайшая опасность, губительный соблазн которой предвидит Талмуд. Эфраимляне в Египте хотели освободиться, не дожидаясь Моисея и его Закона; отправившись в Землю Обетованную, они столкнутся там с филистимлянами и будут истреблены⁹*. Талмуд не учит здесь ни суеверию благоприятных и неблагоприятных часов, ни гёльдерлиновской доктрине зрелости времен, ни бесплодной пассивности так называемого ортодоксального благочестия, которое дожидается чудесного пришествия Мессии, но парализует усилия, необходимые в нашем бедственном и униженном положении. Благая весть о неудаче, о страдании ради страдания, о смирении не слишком талмудична. Книга рассказывает здесь о гибельном нетерпении, которое случается во все времена. Быть может, оно прекрасно в своей юности, отваге, вере. Но дело в том, что во всякое мгновение — пусть даже последнее мгновение истории — оно уничтожает тот интервал, который позволяет различить образец и творение. В самых необходимых вовлеченностях будем учиться сохранять дистанцию по отношению к тому, что навязчиво представляет себя как славное достижение цели. Это время еще не «наступило». Терпение!

Светлое и темное⁶²

Огни Хануки¹⁰* горели в еврейских домах восемь дней. Их свет нарастал постепенно, в музыкальном ритме крещендо. Одна свеча в первый вечер, две назавтра, три на послезавтра, и так последовательно вплоть до триумфального сияния восьмого дня. Вплоть до странного и таинственного ночного мрака, которому предстоит окружить светильник после сей заключительной иллюминации. Но этот разгорающийся и нарастающий свет отличен от пламени, пылающего в очаге, — того, что освещает и согревает круг семьи. Огонь очага, при всем его гостеприимстве для прохожих, обещает радости, вкушаемые у себя дома, за закрытыми дверями. Огни Хануки светят вовне. Закон предписывает ставить светильник там, где дом остается открытым на улицу, где внутренняя жизнь граничит с жизнью публичной. Эти свечи горят не для одной семьи, не для одного народа, но несут весть всем. Они не приглашают к общению в тесном кружке, но возвещают чудо. Что это за весть? Что это за чудо?

518

Идет ли речь о воинских подвигах Иуды Маккавея, свершенных во II в. до общепринятого летосчисления? Идет ли речь о его победе над Антиохом Эпифаном, захватчиком Иудеи, гонителем веры, осквернителем Храма? Героизм горстки идеалистов, бросивших вызов мировой державе, всегда тревожил воображение евреев. Воспоминание об этой борьбе и победе льстило нашей национальной гордости; но, кроме того, оно укрепляло нашу веру в превосходство слабого, который силен справедливостью, над сильным, уповающим лишь на свою силу. Это воспоминание не только в течение столетий служило утешением для гонимого иудейства, но, несомненно, еще и сегодня поддерживает мужественных бойцов молодого государства Израиль. И конечно же, оно заслуживает публичного прославления. Но даже если оно содержит в себе существо нашей вести, содержит ли оно его целиком?

Ведь слабый, бросаясь в жестокую битву, рискует привыкнуть к этому насилию, на которое он временно вынужден был пойти. Откажется ли он впоследствии от военно-политических путей, избранных на время? Он оказывается вовлеченным в тот мир, который хотел разрушить. Безоглядно вовлекаться в войну или политическую борьбу, эти абсолютные принципы, — значит в какой-то степени предавать собственные принципы. Какую-то — лучшую — часть себя следовало бы уберегать даже от самых праведных битв. Религиозная мысль Израиля отваживается судить этих победоносных воинов. Хасмонеи рискованным образом сосредоточили в своих руках священство и высшую политическую власть. Учители Талмуда сознают и изобличают опасность даже справедливого насилия.

Учители Талмуда, которые ввели праздник Хануки в иудейский литургический год и которым мы обязаны ежегодной церемонией зажигания огней, не рассказывают историю Хасмонеев. Они затрагивают ее лишь походя. Талмуд молчит о национальном освобождении Израиля в эпоху Иуды Маккавея, удерживая из него лишь один легендарный эпизод. Вот что было сказано об этом в трактате Ша-бат(216):

Что означает Ханука? Учители говорят: в двадцать пятый день месяца Кислева начинаются дни Хануки. Восемь дней не совершают никаких траурных обрядов, не соблюдают постов. Когда греки ворвались в Храм, они осквернили все масло, какое там было. Когда дом Хасмонеев одержал верх, в Храме нашелся лишь один сосуд с чистым мас-1ОМ, запечатанный печатью Первосвященника. Масла должно было хватить на поддержание огня (постоянно горевшего в Храме) лишь на один день. Но совершилось чудо: масла из сосуда хватило на восемь дней. На следующий год было установлено празднество в память этих дней, сопровождающееся хвалебными и благодарственными песнопениями.

519

Итак, для нас Ханука — это чудо света, который богаче питающих его энергий; чудо «большего», происшедшего из «меньшего», чудо превосхождения. Сопротивление Хасмонеев тоже было таким светом, отделившимся от своих материальных источников. Но талмудический текст восстанавливает для национально-освободительной войны — то есть войны, отстаивающей культуру, — постоянный горизонт чуда. Речь идет о повседневном чуде духа, предшествующем культуре. Это пламя, возгорающееся от собственного жара: гений, изобретающий неслыханное, хотя всё уже сказано; любовь, вспыхивающая вопреки несовершенству любимого существа; воля, решающаяся действовать, несмотря на парализующие ее препятствия; надежда, освещающая жизнь в отсутствие разумных оснований для надежды; терпение, преодолевающее то, что должно было его убить. Речь идет о бесконечных ресурсах духа, который в своих созидательных потенциях превосходит добродетели техники: без расчета, без прошлого, он радостно изливается в пространство, чтобы светить другим — безвозмездно и чудесно.

Но только что процитированный текст корректирует эту дерзкую мудрость другой мудростью. Творчество, свобода, постоянное обновление. Целиком ли высказано чудо духа этой его революционной сущностью? Дух веет, где хочет. Но всякий ли веющий ветер уже есть дух в силу одного лишь этого пренебрежения границами? Разве преступление границ уже есть преодоление? Для нас наши огни не могут гореть просто безвозмездно. Прежде чуда этого щедрого света — и как его условие — свершилось другое чудо. Темное чудо, о котором забывают. Его забывают в блеске огней, всё более ярких и торжествующих. Но если бы в разграбленном и оскверненном неверными Храме не нашлось малого сосуда с чистым маслом, который, будучи запечатан Первосвященником, оставался неведомым для всех, но неприкосновенным, в течение всех тех лет, когда светильник пребывал пустым, — тогда не было бы и чуда Хануки. Нужно было, чтобы сохранилось хоть немного прозрачного, нетронутого масла.

Это ночное, замкнутое в себе существование в тесноте забытого сосуда! Это существование, избавленное ото всех сомнительных контактов с внешним миром; летаргическое существование, пробившееся сквозь длительность; жидкость, дремлющая на обочине жизни, словно учение, сохранившееся в какой-нибудь затерянной иешиве¹¹*! Существование подпольное, изолированное в своем подземном убежище от времен и событий; вечное существование, зашифрованная весть от священника к священнику; крупица чистоты в мире, предающемся смешению! Это чудо традиции, условие и обетование не ведающей принуждения мысли, которая не хочет оставаться эхом, подголоском эпохи.

520

Этот щедрый свет, затопляющий мир! Ты впитываешь в себя нашу подпольную, нашу вечную жизнь, равную самой себе. Ты празднуешь эти дивные часы, сокрытые в темноте.

Хайдеггер, Гагарин и мы⁶³

Нужно срочно защитить человека от технологий нашего века. Человек утратил в них свою идентичность, чтобы стать шестеренкой в огромном механизме, где проворачиваются люди и вещи. Отныне существование равнозначно эксплуатации природы; но в вихре этого самопожирающего начинания не удержаться ничему устойчивому. Одинокий бездельник, слоняющийся по полям в уверенности, что располагает собой, в действительности — просто клиент гостиничной и туристической индустрии, входящий, сам того не зная, во все расчеты, статистические выкладки и планы. Никто не существует сам по себе.

В таком заявлении есть доля правды. Техника опасна. Она угрожает не только личной идентичности людей, но грозит взорвать планету. Однако враги индустриального общества в большинстве своем реакционеры. Они забывают о великих надеждах нашей эпохи либо пренебрегают ими. Ибо никогда еще вера в освобождение человека не была так крепка в душах. Она обязана своим существованием не тем возможностям, какие открывают перед детским инстинктом скорости новые машины и новые источники энергии; не тем удивительным механическим игрушкам, какие искушают вечную детскость взрослых. Эта вера составляет одно с потрясением оседлых цивилизаций, с разрыхлением залежалых пластов прошлого, со стиранием локальных цветов, с расщеплением всех тех громоздких и неуклюжих вещей, на которые опираются все виды человеческого партикуляризма. Нужно быть недоразвитым, чтобы притязать на них как на основания бытия и отвоевывать для них место в современном мире. Развитие техники — не причина, а следствие такого облегчения человеческой субстанции, избавляющейся от ночных кошмаров.

Я думаю об авторитетном течении современной мысли, зародившемся в Германии и наводнившем языческие закоулки нашей западной души. Я думаю о Хайдеггере и хайдеггерианцах. Хотят, чтобы человек вновь обрел мир. Люди потеряли мир. Они больше не знают ничего, кроме материи, встающей перед ними, некоторым образом пред-стоящей их свободе. Они знают лишь пред-меты.

Вновь обрести мир — значит вновь обрести детство, таинственным образом свернутое в Месте: это значит открыться свету про-

521

сторов, колдовству природы, величественному стойбищу гор; это значит бежать по тропинке, вьющейся среди полей; это значит ощутить единство, создаваемое мостом, перекинутым с одного берега на другой, и архитектурой построек, присутствием дерева, светотенью лесов, таинством вещей — кувшина, стоптанных крестьянских башмаков, сверканием графина с вином на белоснежной скатерти. Само Бытие реального кажет себя из-за этих особых моментов опыта, отдавая и вверяя себя на хранение человеку. И человек, хранитель Бытия, извлекает из этого дара свое существование и свою истинность.

Учение изысканное и новое. Всё то, что в течение столетий нам казалось добавлением к природе, сделанным человеком, ныне засверкало в сиянии мира. Произведение искусства, будучи блеском Бытия, а не человеческим изобретением, заставляет сверкать это до-человеческое сияние. Миф проговаривается в самой природе. Природа вживлена в этот праязык, который, запрашивая нас, впервые основывает человеческий язык. Нужно, чтобы человек умел слушать, слышать, отвечать. Но слышать этот язык и отвечать ему — не значит предаваться логическим рассуждениям, выстроенным в систему знаний, а обитать в месте, присутствовать. Укорененность. Хотят воспользоваться этим термином; но растение недостаточно укоренено, чтобы служить определением интимной близости с миром. Немного человечности удаляет от природы, много человечности возвращает нас к ней. Человек обитает на земле более укорененно, чем растение, всего лишь тянущее из нее питательные соки. То, что сказывается в праязыке мира, предполагает более тонкие, более многочисленные и более глубокие связи.

Вот он — вечный соблазн язычества, за пределами инфантилизма идолопоклонства, давным-давно преодоленного. Сакральное, просачивающееся через мир: быть может, иудаизм есть не что иное, как отрицание этого. Вырубка священных рощ — теперь мы понимаем чистоту этого мнимого вандализма. Таинство вещей есть источник всяческой жестокости в отношении людей.

Вживленность в ландшафт, привязанность к Месту, без которой универсум сделался бы ничего не значащим и почти не существующим, есть именно рас;сечение человечества на туземцев и чужаков. И в такой перспективе техника менее опасна, чем гении Места.

Техника упраздняет привилегию этой укорененности и соотносимого с нею изгнания. Она освобождает от такой альтернативы. Речь идет не о возврате к кочевничеству, которое не менее оседлости не способно выйти из определенного ландшафта и климата. Техника вырывает нас из хайдеггеровского мира и из суеверий Места. Отны-

522

не возникает шанс: разглядеть людей вне ситуации, где они разместились; дать воссиять человеческому лицу в его обнаженности. Полям и деревьям Сократ предпочитал город, где можно встречаться с людьми. Иудаизм — брат сократовской вести.

Что восхищает в подвиге Гагарина, — это, конечно, не его великолепный аттракцион, поражающий воображение толпы; не спортивное достижение, побившее все рекорды дальности, высоты и скорости. Что гораздо важнее — это вероятный прорыв к новым знаниям и новым техническим возможностям; это мужество и личные достоинства Гагарина; это наука, сделавшая возможным его подвиг, и вся предполагаемая им, в свою очередь, самоотверженность и жертвенность. Но что, быть может, важнее всего, — это факт, что было покинуто Место. В течение одного часа человек существовал вне всякого горизонта: всё было небом вокруг него — вернее, всё было геометрическим пространством. Человек существовал в абсолютности однородного пространства.

Иудаизм всегда был свободен в отношении мест: так он сохранял верность более высокой ценности. Библия знает лишь одну Святую Землю — сказочную Землю, извергающую неправедных; землю, где нельзя укорениться безоговорочно. Как сдержанна Книга Книг в описаниях природы! «Земля, текущая молоком и мёдом»: ландшафт обрисован в пищевых терминах. В начальной фразе: «Было же это ко времени созревания винограда» (Числ 13, 21) на мгновение высвечивается гроздь, наливающаяся под жаркими лучами щедрого солнца.

Тамариндовое дерево, посаженное Авраамом в Беер-Шеве! Одно из немногих «индивидуальных» деревьев Библии, встающее в своей свежести и живых красках, чтобы пленить воображение среди стольких странствий по стольким пустыням. Но — осторожно! Талмуд страшится, наверно, как бы мы не поддались его чарам под ветрами Юга и не искали в нем смысла Бытия. Он пробуждает нас от мечтаний: тамариндовое дерево — это аббревиатура: три буквы, какими пишется по-еврейски его название, соответствуют начальным буквам слов пища, питье и жилище — трех вещей, необходимых для человека и предлагаемых человеком другому человеку¹²*. Земля существует для этого. Человек владеет ею, чтобы служить другим людям. Останемся владетелями тайны, которой дышит земля. Быть может, именно в этом пункте иудаизм дальше всего отстоит от христианства. Кафоличность христианства включает в себя малых и трогательных семейных божеств — в культе святых, в местных культах. Сублимируя их, христианство поддерживает благочестие укорененности, которое питается видом родных мест и семейными, племенными, национальными воспоминаниями. Вот почему оно заво-

523

евало человечество. Иудаизм не сублимировал идолов — он потребовал их уничтожения. Как и техника, он демистифицировал Вселенную, расколдовал Природу. Своей абстрактной универсальностью он коробит воображение и чувства; но именно он открыл человека в обнаженности его лица.

Гегель и евреи⁶⁴

Профессор Буржуа из Лиона анализирует размышления Гегеля об иудаизме и христианстве, которые содержатся в текстах Франкфуртского периода⁶⁵. После некоторых модификаций им предстояло войти в качестве составной части в систему, полностью сложившуюся у Гегеля в Йене. Чтобы стала понятной их значимость, позволим себе начать с нескольких педантичных фраз.

Гегелевская система представляет собой завершение мысли и истории Запада, понятых как обращение судьбы в свободу, когда Разум пронизывает всякую действительность или являет себя в ней. Неслыханное начинание! Общая мысль не должна больше отчуждаться — в головах некоторых интеллектуалов — от индивидуального, которому она сообщает интеллигибельность. Отделенное общее больше не есть общее: оно вновь оказывается чем-то частным. Нужно, чтобы произошло его отделение от собственного отделения; нужно, чтобы общее, опознаваемое в различном, оставалось в этом различном, откуда оно было извлечено, — чтобы оно, согласно знаменитым формулировкам Гегеля, было тождеством тождественного и не-тождественного, или конкретным всеобщим, то есть Духом. Терминология, несомненно пугающая добропорядочного человека! Но ею возвещается знание, которое не коченеет в специализации; Идея, которая не остается абстракцией, но одушевляет своей формой — своей энтелехией — саму Действительность. Осуществленностъ некоторой идеи все еще принадлежит к ее интел-лигибелъности\ История человечества — религии, цивилизации, государства, войны и революции — есть не что иное, как такое проникновение Разума в Бытие или его откровение в Бытии, задолго до того, как мысль философа осознала этот факт, сформулировав Систему.

Отсюда — предпринятое Гегелем во Франкфурте усилие, направленное на то, чтобы локализовать иудаизм и христианство, подогнать их к Системе, в то же время подгоняя Систему к Действительности и к Истории. Сама Система происходит из превознесения греческого духа, когда отдельный человек чувствовал себя в Государстве «дома». То была все еще частная гармония; современный мир реализует ее

524

во всеобщем. Иудаизм и христианство знаменуют ее важнейшие этапы. Таким образом, высший смысл современности оказывается, по существу, греческим. Проф. Буржуа, полностью владея материалом, излагает все эти перспективы и все движения суверенного гегелевского разума в этих перспективах.

Итак, ни иудаизм, ни христианство не достигают конца пути: они способствуют достижению окончательной истины, но в то же время заключают в себе и устаревшие элементы. Они получают выражение в критическом дискурсе Гегеля. Христианство, этот предпоследний этап истории, выражается в формулировках, в которых сегодняшний христианин, быть может, не всегда узнает себя, но которые ничем его не заденут, особенно если в его глазах Ветхий Завет уже не заключает в себе никакого свидетельства. Что касается иудаизма, критический дискурс высказывается — и в гегелевских текстах, и в их суммарном изложении у проф. Буржуа — в доктрине, поддерживающей аргументацию, которой до сего дня питается антисемитизм. Была ли она источником такой поддержки или была, несмотря на всё величие Гегеля, ее следствием? Разумеется, у Гегеля речь идет не о «частном предвосхищении всеобщей критики политического натурализма или национализма, которая будет развита в зрелой гегелевской системе» (с. 117). Критика затрагивает иудаизм лишь в той мере, в какой он представляет в жизни Духа стадию «разделения всеобщего (духовного) и частного (природного)» (с. 54). Но отсюда непосредственно следует, что «иудейский дух есть отрицание духа» (ibid.). Далее идут резкие формулировки, чью терминологическую двойственность враги иудеев никогда не желали понять, и в первую очередь не желали дать понять другим. Антисемитизм, обоснованный в Системе — то есть в абсолюте: какая удача!

Когда удается сбить диалектические опоры дедукции — ина-ковость, природу, негативность и т.д., — во всей наготе открываются хорошо известные темы — отчасти древние, отчасти новые. Разделейность всеобщего и частного, в которой якобы удерживается иудаизм, означает господство, «ибо враждебное способно вступать только в отношение господства» (ее. 36-37). «Акт, посредством которого Авраам основывает иудейский народ, есть акт разделения, разрыва всех связей с окружением» (с. 38). «Кадм, Данай и прочие тоже покидали родину — но в битве; они искали другой земли, где были бы свободны, чтобы любить. Авраам не желал любить и быть свободным для этого» (ibid. в примечаниях). Проф. Буржуа комментирует: «В этом смысле иудаизм есть абсолютный антитезис гегелевского идеала свободы, осуществление уродства, как эллинизм был осуществлением красоты... Итак,

525

существование Авраама — это существование того, кто отделяется от природы как предмета любви и утверждает ее в качестве предмета потребления... Иудей привязан не к <идее, а к животному существованию>. Одним словом, Авраам, или иудаизм, по существу есть повторное впадение в животность». И далее (с. 40): «Выжить, сохранить себя для удовлетворения своих потребностей, остается главным для Авраама... Таким образом, в существовании Авраама безраздельно доминировала забота о самосохранении, о собственной безопасности среди превратностей природы... Авраам — это мыслящее животное — мыслит именно как животное». Бог Авраама — всего лишь «абсолютизация его дремлющей животности, его пассивного материализма» (с. 43).

Противоестественная и противоречивая позиция. Она отдает должное трагической судьбе еврейства, признаваемой Гегелем. Но «великая трагедия еврейского народа — не греческая трагедия: она не способна пробудить ни страха, ни сострадания, ибо то и другое рождается только из судьбы, необязательной ошибки прекрасного существа; эта же трагедия не может вызвать ничего, кроме отвращения» (с. 53-54).

Читая этот репертуар — который мы сокращаем, дабы не переписывать целые страницы книги, — мы спрашиваем себя: отражает ли «Еврейский вопрос» Маркса, никогда не цитировавшийся Лениным, только незнание реальной структуры еврейских масс XIX в.? Не обязан ли он своим возникновением инфильтрации гегелевской философии франкфуртского периода, с ее учением о невозможности сострадания? Не черпала ли сама гитлеровская пропаганда полными пригоршнями из этих источников, которые вновь открывает нам в 1970 г. французский университетский ученый, ни в малейшей степени не дистанцируясь от них! Мы понимаем стремление к объективности, одушевляющее ученого. Но известно ли ему, что если иудаизм и является интеллектуальным течением, чьи идеи (может быть!) были восприняты христианством, а также «упразднены» или «законсервированы» (может быть!) в гегельянстве, он также остается — по праву или в силу ошибки, но несомненно — символом веры, духовностью, принципом солидарности, основанием бытия и, во всяком случае, причиной смерти миллионов его современников? Неужели историки философии до такой степени лишены памяти по отношению к ближайшему прошлому и внимательности к настоящему? Что касается монотеистических религий, идущих от Авраама и обретающих примирение в его отеческом лоне, — в хорошее положение они попали!

Разумеется, перед лицом сказанного Гегелем нелегко возвысить голос — не только потому, что мысль робеет, но и потому, что язык

526

кажется недостаточным. Нет ничего смехотворнее, чем «высказывать мнение» о Гегеле, причислять его — чтобы умалить или прославить — к мистикам или романтикам, антисемитам или атеистам. Приблизительные термины нашего обиходного языка, пусть даже университетского, — не то средство, с помощью которого возможно понять того, кто впервые позволяет придать действительный смысл терминам. Бедный язык, на котором мы говорим! Он не имеет начала. Ни одно слово не первично: чтобы определиться, каждое взывает к другим словам, которые еще предстоит определить. Мы выражаемся на языке, не обеспечившем собственных оснований. Мы довольствуемся тем, что говорим на воздух. Великая философия — это, быть может, не что иное, как язык, чудесным образом обретший в Греции — либо еще как-нибудь — обоснованный исходный пункт. Отныне его дискурс в состоянии высказывать истину всех прочих дискурсов. Чудо — или образ — Запада. Исток науки? Не знаю. Но после Гегеля мы пользуемся некоей новой стилистической фигурой: философия говорит правду о... об искусстве, политике, религии. Гегель, позднее Маркс, а в наши дни — Фрейд говорят правду о наших привязанностях и достовер-ностях, о нашем глубинном.

Вот только перед лицом очевидных перехлестов, в которые впадает во имя своих возвышенных построений, пожалуй, самый великий мыслитель всех времен и народов, никто не задаст себе вопроса: нет ли у языка иной тайны, нежели та, что идет от греческой традиции, и другого источника смысла? Не может ли быть, что так называемые «представления» — то есть «не-мысли» — Библии заключают в себе больше возможностей, чем философия, которая их «рационализирует», но не способна отставить? Не зависит ли смысл от Писаний, его возобновляющих, и способно ли абсолютное мышление охватить Моисея и пророков? Иначе говоря, не нужно ли выйти из Системы, пусть даже пятясь, через ту самую дверь, через какую, по мысли Гегеля, в нее заходят?

По праву исключения⁶⁶

Освободиться от партикуляризмов означает для наследников греко-римского мира сопоставить— в дискуссии либо войне — свои достоверности с достоверностями других.

Заря истины восходит, и первый жест универсализации прочерчивается тогда, когда я осознаю наличие связных дискурсов, отличных от моего и существующих рядом с ним, и когда я пытаюсь найти с ними общий язык. Таким образом, жизнь истины и ее распрос-

527

хранение мыслятся как гражданская жизнь, как политика. Уважать другого — это в первую очередь учитывать его мнение.

Всякий дискурс в соприкосновении с другим дискурсом расширяется. Сталкиваясь друг с другом, различные утверждения обкатываются. Сама война есть свидетельство этой страсти к конфронтации; она требует от победителя признания и согласия. Нет других войн, кроме религиозных. Империализм — это универсализм.

Между войнами, проистекающими из партикуляризмов, и насилием тех, кто хочет сократить их в государстве, разве нет места абсолютно мирному и аполитичному универсализму? Он заключался бы в том, чтобы любить людей больше, чем заботиться об их дискурсах: чтобы не выстраивать свою истину из осколков сталкивающихся мнений, не усматривать в последовательности человеческих безумий прогресс Разума, а в хрупких институтах эфемерных государств — вечные структуры. «Презирать всякую вещь и любить всякого человека» — девиз, избранный Леоном Брюнсвиком в его юношеских тетрадях. Разве мнения не суть вещь в человеке?

Некий инакомыслящий от иудаизма однажды спросил рабби Абаху с легко угадываемой иронией: «Когда состоится пришествие Мессии?» И рабби Абаху ответил: «Когда тьма окутает людей, которые с тобой». Такой ответ, в начале IV в. н. э., должен был бы ознаменовать плачевный упадок духа универсализма. В самом деле, собеседник рабби Абаху восклицает: «Ты проклял меня!» Но учитель привел стих из Исайи (60, 2): «Ибо вот, тьма покроет землю, и мрак — народы; а над тобою воссияет Господь, и слава Его явится над тобою»¹³*.

Истина, которой учит иудаизм, не распространяется, собирая в своей универсальности клочки истины, рассеянные по всем человеческим цивилизациям. Быть может, именно поэтому она распространяется так мало.

Сама идея братского человечества, объединенного общей судьбой, есть откровение Моисея, которое, пустившись в плавание под христианским флагом, утвердилось на самых отдаленных берегах. Но — к чему спорить? —форма, в которой этот изначальный универсализм возник в иудейском мышлении и в иудейской чувственности, не похожа на тот масштабный процесс ассимиляции различий, взаимных уступок и компромиссов (пусть даже они будут синтезами), который разворачивается как политическое становление — вернее, как прогресс истины, собирающей под свои знамена всех разумных людей. Несомненно, именно в этом заключается смысл таинственной апологии, где Моисей отстаивает исключительность божественного присутствия в Израиле. Уже Моисей не хотел возводить истину ни к политической истории, ни к сравнительной этнографии.

528

Не волнуйтесь, свет не составляет исключительной прерогативы Израиля, а мрак — достояния остального человечества. Моисей был уверен в этом не меньше нас. Цитируя стих 2 главы 60 книги Исайи, рабби Абаху не забывает и стих 3, обещающий свет Израиля всем народам и всем государствам земли. Но для него этот свет не может сиять подобно соблазнительным и влекущим порождениям политического детерминизма, как если бы они были светом самой реальности. Нужно, чтобы умолкли авторитеты. Борьба пророков против идолопоклонства была направлена не против статуй из камня и дерева, но против этого миража бесконечно возобновляющихся свечений. Быть может, Израиль означает в первую очередь сообщество людей, свободных от этой чарующей галлюцинации.

Не навязывать своих взглядов войной, но и не искать в контактах с многочисленными цивилизациями столкновения, из которого брызнет свет, — такая позиция заслужила иудаизму прочную репутацию партикуляризма, которой ничто не способно поколебать. Она пугает даже самого современного еврея. Так остается непризнанной универсальность сияния, на которое тем не менее претендует пророческая истина. Презрение к изобилию мнений и политических фанатизмов, из них проистекающих (или ими вдохновляемых), опирается на любовь к людям, которым истина предлагается подчас в виде призыва или даже инвективы, но никогда — путем насилия, никогда в смешении.

Такое упорство в игнорировании исторических обстоятельств не смогло бы, однако, выдержать испытания, не смогло бы доказать свою подлинность иначе, кроме как в мужестве отречения и полной отрешенности. Конкретно это означает: отсутствие гарантий и положение жертвы. Такова была судьба иудаизма до эмансипации. Эмансипация ввела иудаизм в историю. Он признал разумность дискурсов мира сего и отказался от непрочности своего положения. Он вышел из щелей Бытия. Тем самым возвестила о себе неоспоримо крупнейшая революция в его внутренней жизни. Внимательность к миру — и к его политическому становлению — в значительной мере объясняется новым духом, повеявшим над Европой с 1789 г., когда должны были исполниться пророчества. Но принятая таким образом история скоро вышла в душе еврея за рамки того смысла, каким наделили ее эти события. Отныне история явилась ему осмысленной во всех своих проявлениях; отныне еврей участвовал в событиях, стремился к ответственности, а на бытовом уровне — к «благам цивилизации». Отныне становилось неизбежным противостояние всем его верованиям.

Свои достоверности он соразмеряет со всем фольклором мира. Так умирает пророческий универсализм. Возможно ли судить ис-

529

торию, к которой принадлежишь, с которой связываешься и компрометируешь себя? Возможно ли принадлежать миру и отбрасывать, не впадая в безумие, оба термина альтернативы, навязываемой событиями?

Отвергать актуальность, не принимая изгнания, ставшего ненавистным, — это звучит фальшиво, как бессильный и голословный морализм. Нет ничего смехотворнее благополучного еврея, приверженного всем тщетам мира, забывшего все трудные учения — и неизменно обнаруживающего в себе пророческое сознание. Куда серьезнее кажется воля того, кто разом отрицает эти безмерные опасности и это избранничество ради опасностей истории и политической деятельности.

Вот только время от времени странные сумерки прерывают дневной свет истории, свет разделяется на бесчисленные колеблющиеся и раздвоенные языки, твердая земля уходит из-под ног, события начинают кружиться в адском круговороте вокруг сознания, вновь ставшего бездомным. И те достоверности, которые насмехаются над противостоянием, вновь поднимаются из забытых глубин.

VI

Hic et mine¹*

...После разрушения Храма Вечный посвящает четверть своего дня обучению детей...

Авода Зара, 3 Ь.

Каким образом возможен иудаизм?⁶⁷

Несколько недель назад нам напомнили — в присутствии самых известных людей этой страны — ту ясную и отчетливую вдею, на которой зиждится во Франции еврейское сознание. Различие между нацией и религией, между всеобщим и частным, публичным и приватным, политической жизнью и жизнью внутренней — это различие помещает судьбу израильтян в надлежащие рамки и служит защитной мерой против случайных разливов еврейской души.

Почтенные институты, составляющие костяк еврейской общины, свидетельствуют о прочности этой спинозистской идеи. Она превосходно регулирует наши обязанности по отношению к нации и обеспечивает наши гражданские права. Она — цитадель, укрывающая нас от несправедливости. Да не посмеем тронуть ее!

Но признаем урок фактов, чтобы придать этой блестящей и неоспоримой идее более точное содержание. Раздел еврейской духовной энергии был неравным, когда одна ее часть воплотилась в формах французской нации, а другая устремилась во внутреннюю жизнь. Гражданская жизнь стала крупным событием в нашей истории Нового времени. Эти потомки пророков оказались решительно неспособными ко внутренней жизни.

Еврейский ум блестел все ярче в адвокатских конторах, в университетах, в искусстве и литературе, в парламенте, в государственных учреждениях, в промышленности и бизнесе, — бестрепетный на военной службе, отважный у власти. Влияние синагоги и общины падало, несмотря на столько выдающихся людей, ей преданных; несмотря на столько имен, произносимых с гордостью. Обычаи забывались, и иудеи, которых становилось все меньше, входили в синагоги как существа отвлеченные и равнодушные. Иудаизм не только режет глаз неверием своих неверных приверженцев. В нем сохранилось или появилось — быть может, вследствие внешнего бла-

531

гополучия, по контрасту с ним — что-то экзотическое, пыльное, ограниченное. Учреждения, школы, собрания лишены блеска, не имеют горизонта и устаревают с момента открытия. Настоящие события, настоящие дела — в другом месте. "Всё еврейское неуклюже", — еще недавно говорил один влиятельный лидер еврейских организаций; причем, как мне передали, он употребил другое прилагательное — более вульгарное, жестокое и неблагозвучное.

Откуда эта неуклюжесть? Она проистекает из того взгляда, весьма распространенного в позавчерашнем мире, согласно которому религия означает литургическое отношение с Богом. Интериорность, в которую отныне должна вписываться судьба Израиля, свелась к внутреннему пространству молитвенного дома. Благотворительность сделалась продолжением такого благочестия. Раввины превратились в служителей культа. Мудрецы, мыслители, святые предстали в облике клириков. Школа отныне означала раввинскую семинарию; а другие школы призваны были открыть отстающим — или отсталым — доступ к национальной жизни. Иудаизм — община, лишенная смысла нации — превратил свою духовную жизнь в личнеишее дело. Она отдается на откуп специалистам по духовности, решая свою судьбу в особых местах, в особые дни, в особые часы, в присутствии клиентуры специалистов, причем подчас специалистов на жалованье.

Подобный стиль жизни не только преждевременно приводит иудаизм в музейное состояние, но и предает его глубинную сущность. Концепция, замыкающая его в таком состоянии, делает его жертвой религий, с которыми он имеет внешнее сходство. Кроме того, такая концепция анахронична и более не отвечает религиозным запросам современников. Наконец, она особенно несправедлива к иудаизму, который бьется и задыхается в стенах церкви. Критиковать мысль, усматривающую в культе наивысшее выражение религиозной жизни, — не значит противостоять этому культу. Нетрудно, но жестоко критиковать такую критику, которая хотела бы, чтобы культ не умирал от недостатка верующих, от молчания верующих; которая постулирует модус существования, без которого культ - ничто. Синагога, не имеющая фундамента, не смогла бы уцелеть. Нужно искать условия, при которых она возможна. Ибо факт не подлежит сомнению: сведенная к самой себе под штормовыми ветрами нашей эпохи, Синагога оставила пустыми синагоги.

В самом деле, между христианством, которое даже в светском государстве присутствует повсюду, и иудаизмом, который не отваживается поднять голову, опасаясь разрушить этой нескромностью пакт об эмансипации, разыгрывается неравная партия. Светское государство встраивает в свою секуляризованную сущность формы католи-

532

ческой жизни. Между строго рациональным порядком политического существования и мистическим порядком веры помещаются промежуточные реалии, находящиеся в диффузном состоянии — нерациональные и не-религиозные. Они пронизывают собой политическую жизнь. Они омывают ее, словно лимфой. Церкви вписываются в ландшафты, которые будто всегда их ждали и поддерживают их. Об этой христианской атмосфере не думаешь, как не думаешь о воздухе, которым дышишь. Юридическое отделение Церкви от государства вовсе не рассеяло ее. Законный ритм времени отбивается католическими праздниками; кафедральные соборы служат ориентирами для деревень и городов. Искусство, литература, мораль, чьи классические основания были заложены темами христианства, еще и сегодня питаются этими темами.

Фенелон, Боссюэ, Паскаль и божественный Расин являются для молодежи не просто образцами стиля: королями! Кто дерзнул бы их не знать? Но наши подростки приобщаются к ним в рамках светской культуры, где эти короли не могут не царить. И наши подростки, вскормленные еврейскими букварями, чтобы мямлить невразумительные молитвы, склонятся — если они умны - перед суверенной мыслью этих мэтров.

Сохранение этой религиозной христианской атмосферы за фасадом национальной жизни, претендующей на религиозную нейтральность, объясняет, например, такой поразительный, на первый взгляд, феномен, как очередной выход на европейскую политическую сцену партий, признающих себя христианскими. Церкви черпают влияние не из катехизиса, а из всех тех реалий, какие христианство породило в ходе истории и которыми оно питается. Силу христианства составляет христианская культура, распространенная повсюду, а вовсе не благочестивые проповеди или приходская газета. Мы — единственные в мире, кто стремится к религии без культуры.

Вхождение евреев в национальную жизнь европейских государств привело к тому, что они задышали этой атмосферой, целиком пропитанной христианством. И это предвещало крещения. Вовсе не кюре соседней церкви обратил наших детей и братьев, но Паскаль, Боссюэ, Расин, строители соборов в Шартре и других городах. Не следовало оставлять с ними наших детей безоружными и наедине. Иудаизм, понятый как синагога, свелся к некоему абстрактному исповеданию, которое даже не фигурирует в списках гражданского состояния. С этим иудаизмом нас связывали только трогательные семейные воспоминания, народные мелодии да кулинарные рецепты.

Сведение религии к частному культу анахронично и составляет вторую причину наших трудностей. Не то чтобы культ сам по себе

533

казался нам устаревшим; но, становясь ревниво-частным делом, он дышит тепличным воздухом, не служит продолжением жизненной энергии, не продолжается в жизни. Внутренняя жизнь, которая сводится к посещению храма, прерывающему повседневные дела человека, прежде чем он вернется к серьезным занятиям, — такое положение удовлетворило бы безмятежный мир, где вечное и повседневное спокойно существуют каждое на своем месте. Христианские церкви удобно расположились в таком различении, положив начало академизму духовности, в котором внутренняя жизнь избавлена от всех обязательств. Сегодня сами церкви чувствуют себя стесненно в тех рамках, которые они создали, и возвращаются к жизни, о чем свидетельствуют своей волей и мужеством наиболее выдающиеся из их приверженцев. Для иудаизма такая ситуация ущербна. Она неприемлема в XX в.; в 1959 г. жизнь не допускает подобных благостных разделений и приватизации Вечного. Напротив, все вопросы, требующие нашего решения и ставящие нас в отношение с себе подобными, затрагивают частный характер нашего существа в самой его глубине. Нравственная чистота, нравственное достоинство осуществляются не наедине с Богом, а среди людей. Еврейский Бог никогда не терпел подобных встреч с глазу на глаз. Он всегда был Богом людских множеств. Мы должны обращаться к своему иудаизму не только в день Киппур²\ в час молитвы об усопших, а каждый день и среди живых. Но мы вернее всего служим этой религии привычных нам часов, забыв о безмерности Бога, которую не мог бы вместить ни один храм. Растущее недоверие к религии объясняется не обесцениванием Бога, а его одомашниванием. Люди получают удовлетворение от доставляемой ею возможности иметь чистую и безмятежную совесть. Духовными людьми становятся, как становятся аптеками.

Таким образом, нынешнее охлаждение евреев к собственному культу в значительной мере объясняется тем фактом, что заключенное в нем абсолютное свелось к самому этому культу. Между тысячелетним опытом, где приверженность к истине оставалась великой жизненной задачей, и службой в синагоге, где слушают орган, — немалая дистанция. Двадцать веков прожить иудеями или маррана-ми среди опасностей, 4To6j>i закончить красивыми ритуалами! Испытать посреди социального спокойствия метафизическую тревогу и присутствие Священного всё равно удобнее в другом месте. Но как только великое дело иудаизма предлагается человеческому стремлению к абсолютному, верность крепнет. Воздвигнуть на засушливой и негостеприимной земле справедливое государство - эта задача влечет в Израиль людей, покинувших синагоги. Дело не только в том, что такая задача не противоречит агностицизму и не требует

534

обрядов, хотя отчасти и в этом тоже, — но в размахе начинания, в том, что оно отзывается во всей жизни человека.

И это приводит меня к третьему пункту. Иудаизму тесно в том понятии религии, которое сформулировано социологией; он не ограничивается заботами, предполагаемыми в душе верующего религиозной психологией. Я сослался бы на свидетельства, которые другим могут показаться не заслуживающими доверия, но, по-моему, их нужно принять всерьез и отнестись к ним с уважением. Принадлежность к иудаизму с особенной напряженностью выражена именно в тех, кто не придает ей никакого религиозного смысла, а подчас даже и вовсе никакого смысла, — в тех, кто, по словам Жерома Линдона, лишь одно может сказать по этому поводу: «Я еврей». Таинственное возвращение из самых отдаленных мест совершается в самых отважных умах. Они исповедуют иудаизм, питая враждебность ко всем конфессиональным проявлениям. Точно так же они отказываются отождествлять иудаизм с еврейской национальностью, с еврейским государством, и еще менее того — с мнимой еврейской расой. Эти люди пытаются найти своей приверженности множество оправданий, но фактически живут смутными доводами сердца, где эти лишенные подпитки доводы укрываются и томятся тревогой. Они приходят из большей дали, нежели оправдания. Последний, холодный отблеск древнего пламени, вот уже сто пятьдесят лет не получающего пищи! Странные отраженные блики! Они не дают света и не способны передаваться другим: огонь, ничего не сжигающий и не пожирающий. Но эти отсветы свидетельствуют о духовности, которая чужда общепринятой религиозности. Классическая схема, согласно которой всемогущий Бог помогает человеку или несет ему гибель, человеку, исполненному доверия или страха, не выражает сущности иудаизма. Чтобы оценить меру напыщенности, влагаемой в обычное слово «религия», послушаем атеистов: «Пустота неба», или: «В ожидании Годо», или: «Бог умер». Против каких ребячеств нацелены эти детские наивности! Мир больше не управляется колдовством. Славная философия! Вот уже давно еврей, сохранивший или восстановивший связь с иудаизмом, не отваживается называть себя верующим в ответ на сочувственные расспросы друзей: он понимает, что его хотят выдать за кого-то вроде мага.

Иудаизм, сведенный к культу, не имеющий продолжения в других формах духовной жизни; исповедание в рамках единичного учреждения, академический иудаизм, не обязывающий ни к каким героическим поступкам и злоупотребляющий сверхъестественным, как любая другая религия, — способен ли он выжить? Возможен ли еще иудаизм? Но статуя с завязанными глазами, украшающая боковой портал собора в Страсбурге, не видит собственного света.

535

Годы накануне и после Второй мировой войны уже высветили те рамки, тесноту которых я попытался показать. Их можно было разглядеть в песнях Эдмона Олега. В еврейской жизни Франции появились три новых факта; и катастрофа, которая обрушилась на нас с приходом национал-социализма, полностью выявила их значимость. Вот эти три факта, вплетенные в реальность: основание государства Израиль и присутствие этого государства в сознании людей; возникновение и развитие молодежных движений; возобновление иудейских штудий в рамках этих движений и в школах полного дня, учреждавшихся начиная с 1935 г. Дом молитвы, открытый в мир: вот их общий смысл. Поиски пространства! Какова бы ни была преходящая политическая философия крупнейших созидателей государства Израиль, оно не является для нас одним из государств в раду прочих. Оно обладает плотностью, насыщенностью, далеко превосходящей его размеры и политические возможности. Оно как бы воплощает протест против мира, гулко повторяя на обширных пространствах зримой реальности наши мысли, до сих пор остававшиеся субъективными. Молодежные движения переносят в жизнь каждого дня и каждого мгновения иудаизм, практиковавшийся старшим поколением лишь раз в неделю или в осенний сезон. Молодежь ищет в этих учениях смысл конкретного дела, которое призван взять на себя современный человек. И передовые раввины, с которыми мы солидарны, приветствуют и поддерживают эти новшества. В центре Латинского квартала возникает очаг учения, слишком тесный для такого количества стремящейся к нему и собирающейся вокруг него молодежи. Возвращение к текстам ставит нас на уровень нашей подлинной сущности, которую обеднило и исказило «понятие моисеева исповедания». Великие книги иудаизма наконец предоставляют нам декорации, исчезнувшие после того, как всё свелось к невнятной литургии, Они восстанавливают равновесие перспектив и размеров, которое строители соборов утвердили в христианском пространстве. Строители иудаизма вычеканили в своих книгах детально-четкую архитектуру. В самом деле, настало время вывести на свет современного мышления соборы, скрытые в текстах.

Иудейская мудрость неотделима от знания библейских и равви-нистических текстов; еврейский язык направляет внимание читателя на истинный смысловой уровень этих текстов, глубочайший в Бытии. Во все более однородном мире ничто не способно противостоять давлению, выталкивающему нас наружу, кроме познания: познание есть единственная сила возвратного движения. Иудаизм может выжить лишь при условии, что его будут знать и распространять светские люди, вне всякого иудаизма содействующие совместной жизни людей.

536

Еврейская школа нового типа — школа, не дающая подготовки к какой-либо церковной деятельности, — должна занять в общине первостепенное место. Школа полного дня, где изучение еврейского языка и основополагающих текстов осуществлялось бы под руководством высококвалифицированных преподавателей и где об иудеях говорилось бы не в заботе об их исторической критике или дешевом благочестии, а в попечении об их внутренней истине, каковы бы ни были пути их исторического слияния. Тексты, способные научить, а не остатки или отложения прошлого.

Но для того чтобы такая школа была вполне эффективной, она не должна оставаться в изоляции. Необходимо переосмыслить структуру того целого, куда она должна встроиться, и наметить наряду с синагогой — быть может, к ее вящей славе — новые институты.

В центре внимания должна стоять средняя школа, цели которой отличались бы от целей благотворительности. Нужно привлечь к ней учеников, заставить их предпочесть, вопреки ожиданиям, еврейскую школу школе публичной. Следовательно, нужно предложить им в этой школе и лучшие материальные условия, и более высокий интеллектуальный уровень. Мы живем в стране, где властвует конкуренция. По крайней мере, старшие классы надо комплектовать по принципу строгого отбора. Стиль еврейской школы не должен напоминать лицей, готовый принять сотни учеников; еврейская школа должна быть очагом интенсивной работы, мастерской неутомимого труда.

Но еврейская школа, где могут также готовиться профессиональные учителя, должна опираться, с одной стороны, на высшее еврейское образование — традиционное и современное, на исследовательскую деятельность, научные публикации; а с другой стороны — на еврейскую интеллигенцию, которая является носительницей еврейских знаний и питает их, и чьи ряды призваны пополнить выпускники еврейской школы. Таким образом, Община должна интересоваться еврейскими исследованиями на факультетах Парижа и Страсбурга, где они главным образом сосредоточены.

Даже под руководством евреев эти исследования сохраняют исторический и философский характер. Община нуждается в истинах, дарующих жизнь. Ей необходимо доктринальное философское образование, но предоставляемое на уровне интеллектуальной готовности к нему. Такое образование возможно в светской стране только в результате усилий самой общины. Вызванное необходимостью, оно во всяком случае должно поддерживаться в состоянии согласованности и единства. Плюрализм тенденций не исключает единства институции, где они могли бы группироваться. Высшее еврейское образование будет предназначено для учащейся молодежи, подготов-

537

ленной к его получению в еврейской школе или в ходе предварительного обучения. В другой форме, приспособленной к запросам и привычкам молодежи, до сих пор не получавшей еврейского образования, оно попытается пробиться к будущей элите французского еврейского общества. В конечном счете иешивы должны быть интегрированы в систему высшего еврейского образования, а сотрудничество с ними следует всесторонне рассмотреть и признать необходимым.

Вокруг еврейского лицея или высшего еврейского учебного заведения должно возникнуть объединение многочисленных еврейских интеллектуалов, сознающее себя в качестве такового, — интеллектуалов, знающих иврит, сведущих в основополагающих текстах и придающих этим текстам жизненно важное значение. Такая интеллигенция уже существует в рассеянном виде — нужно собрать ее воедино.

В провинциальных городах, где нет возможности открыть еврейскую школу полного дня, еврейское образование должно гарантироваться в форме дополнительных курсов по воскресеньям и четвергам. Общинные дома или центры, где возможно организовать такие курсы, приобретут первостепенную значимость как благодаря учебному процессу, так и вследствие объединения всех еврейских сил, которое ими совершается и чьим живым и зримым выражением они становятся. Нужно признать воспитательное значение за самим фактом собирания еврейской молодежи, независимо от повода.

Но еврейская школа в свободной стране вроде Франции не может претендовать на охват всей еврейской молодежи. Поэтому ее деятельность не должна ограничиваться обучением маленьких израильтян, посещающих школу полного дня, но будет продолжаться в дополнительных курсах, в системе патронажа, в молодежных движениях, в организации курсов и мероприятий во время каникул, в деятельности общинного дома.

Вот основные направления плана, который мог бы послужить основой еврейской культурной политики во Франции, чтобы в конечном счете привести к основанию новых институтов. Речь идет не о том, чтобы создать всё этр сразу, и тем более не о том, чтобы что-то разрушить; но о том, чтобы иметь определенную линию поведения, определенную ориентацию, критерии отбора.

Я ничего не сказал о глубинных вещах. Об истинной науке нельзя сказать ничего, что уже не было бы самой этой наукой. Царского пути нет ни в математике, ни в иудаизме. Формулы пусты или невразумительны без науки, в лоне которой они возникли. Нельзя в обмен на акт обращения к иудаизму тотчас предложить портфель

538

всех тех ценностей, под которыми вы подписываетесь. Пресловутых еврейских ценностей, именуемых ценностями условно, ибо они представляют собой не что иное, как поступки и обязанности. Но в отношении этих вещей требуется хотя бы минимум доверия, даже если человек более не способен к вере.

Истинная культура не может подытожить себя, ибо она коренится в самом усилии, ее культивирующем. В этом весь смысл моих слов. Требовать некоего резюме культуры - значит в новой форме проявлять нетерпение, присущее тем, кто в йом Киппур, во время Неила³*, рассчитывается со всеми долгами и требует завершения иудаизма, не положив ему начатков. Вечное отвращение к усилиям и к часам однообразия, из которых слагаются культуры! Когда двадцать веков назад некий римлянин спросил у Гиллеля, в чем сущность иудаизма, то даже не предложил ему сесть, пока тот будет отвечать. Нужно было стоять на одной ноге, дабы избежать длиннот. Вся соль апологии — в этой детали. И ответ Гиллеля еще и сегодня действителен для нас своей законченностью: «Не делай другому того, чего не хочешь, чтобы сделали тебе. В этом вся Тора, а что касается остального — пойди и научись»⁴*.

Но если требуемое усилие несоразмерно обещанным результатам; если, вопреки ожиданиям, жизнь без иудаизма и без иудеев еще может соблазнять евреев в 1959 г., позвольте мне сказать следующее и тем закончить.

В Псалме 2 есть стих, который произвел большое впечатление на св. Павла и на современных мыслителей. В целях предосторожности процитирую его, ибо мы давно уже принимаем во внимание наши тексты лишь тогда, когда они приводятся в кавычках в нееврейских книгах. Вот этот стих: «Служите Господу со страхом и радуйтесь с трепетом»⁵* . Он имел большой успех. Знаменитые къеркегоровские «страх и трепет» — парафраз этого стиха. Он послужил основанием для анализа религиозного чувства: присутствие Бога вызывает в душе верующего напряжение противоположных эмоций радости и трепета. Какая великолепная диалектика для душ, преданных литургии! Однако кое-что меня настораживало — быть может, в силу врожденной недоверчивости к смешению чувств. Перевод этого стиха всегда казался мне — не скажу: недостаточно кафолическим, но: недостаточно иудейским. Однажды мне попался на глаза комментарий в талмудическом трактате Брахот, где комментатор, говоря об Иерусалимском Талмуде, цитировал тот самый стих так: «Служите Богу в страхе, и среди всеобщего трепета вы — радуйтесь». Странная грамматика: субъект, который трепещет, не совпадает с субъектом, который радуется. На этот раз перевод показался мне не просто шокирующим, но плоским и вызывающим. Плоским — рядом с диалектикой первой

539

версии, которая всегда заставляла задуматься. Вызывающим — потому что вот он, тот иудейский партикуляризм, который обрекает мир трепету, а за собой сохраняет право радоваться Богу!

Если только не спросить себя: в чем все-таки заключается трепет? Если только не обнаружить, исходя из природы трепета, смысл этого «служите Господу в страхе», которым открывается наш стих и где выражена «сущность иудаизма». Трепет — не просто страх, и даже не тревога — это любимое детище современных мыслителей. Трепет — это когда основания мира колеблются, когда самотождественность вещей, идей и существ вдруг резко нарушается; когда А больше не есть А, и В больше не есть В; когда г-н В — больше не г-н В, а изменник и похотливый змей, выжидающий, чтобы г-н К стал уже не г-ном К. Трепет — это когда купленная вами газета покупает вас; когда услышанное вами слово не означает ни того, что оно означает, ни того, что отвергает; когда разоблачающая себя ложь лжет в самом саморазоблачении, а отрицание отрицания не становится утверждением. Трепет — это весь современный мир, разделенный надвое железным занавесом, когда его видят без занавеса и без покровов; трепет - это когда мы не решаемся судить этот мир, потому что — вот где трепет! — моими устами, быть может, говорит кто-то другой: незнакомец, меня соблазнивший или купивший, которого мне никак не удается отождествить с собой.

Иудаизм обещает владение собой, радость самообладания среди всеобщего трепета, сияние вечности сквозь разруху. Верить ли ему? До сих пор он был жертвой истории, не был ответствен за жестокости. Иначе говоря, он знал слово, отделяющее от этого умножения недомолвок, слово, которое разрешает и связывает, пророческое слово. Довериться ли ему? Гарантий нет, но есть шанс.

Рискнем!

Поверим! Подпись верна!

Ассимиляция сегодня⁶⁸

Дело Дрейфуса и двадцать лет национал-социализма трагически потрясли материальные и философские основания, на которых покоился европейский иудаизм в последние сто пятьдесят лет. Эти два кризиса не стали знамением окончательного разрыва между евреями и западным миром. Создание государства Израиль показало самим евреям — к великому удивлению многих из них — всю глубину их укорененности в странах Запада.

Из Франции, Италии, Англии, Соединенных Штатов в Израиль потянулось много энтузиастов и мало иммигрантов. Оговорка, кото-

540

рая, разумеется, объясняется экономическими соображениями. Но укорененность подразумевает в том числе и экономику, а вопросы экономики решаются не в одной лишь грубой материи. Экономика имеет основанием психологическое и культурное поведение и сама, в свою очередь, формирует его. Да и почему отказывать одним лишь евреям в праве любить вскормившую их почву, коль скоро всякий патриотизм без стеснения возвеличивает привязанность к земле, дающей людям их хлеб? Кроме того, не одни только экономические причины повинны в том, что не произошло нового исхода. Западное еврейство осталось на Западе, потому что за сто пятьдесят лет получило западное воспитание. Люди, вещи, ландшафты — здесь всё составляет их сущностный мир. Построение государства в Израиле предоставило им возможность осознать реальность ассимиляции.

И тем не менее ассимиляция потерпела неудачу. Она потерпела неудачу, потому что не положила конец разорванности еврейской души. Неудачу, потому что она не замирила неевреев, не прекратила антисемитизма; в некоторых отношениях она даже способствовала его разжиганию и обновлению его доводов. Тревога, беспокойство все еще подспудно искажают мнимо свободное поведение людей, и каждый еврей остается, в самом широком смысле слова, мар-раном. Уже видны новые уступки окружающему миру, на которые идет еврей, вплоть до полного самоотречения. Ассимиляция, похоже, должна завершиться растворением. Странная апатия по отношению к иудаизму проникла в самую глубину еврейской души. Как сказал Хаим Гринберг⁶*, если евреи не обращаются в христианство, то не потому, что верят в иудаизм, но потому, что больше не верят ни во что религиозное. Тот факт, что ассимиляция способна достигнуть успеха только в растворении; что одна лишь безрелигиозность задерживает это растворение, — этот факт есть проявление самого глубокого кризиса ассимиляции. В самом деле, подлинные устремления ее инициаторов оказались преданы забвению: ведь они надеялись сохранить иудаизм. Они хотели примирить религиозное существование евреев с национальным существованием в лоне государств, все более напоминающих духовные общины, ассоциации свободных индивидов, воплощения идей. Неудача ассимиляции, рядящаяся в одежды успеха, свидетельствует о хрупкости направлявшей ее философии, о неопределенности ее понятий.

Но было ли что-нибудь более ясное, чем различие между национальностью — областью публичной жизни, и религией — областью жизни частной? Разве свобода совести для отдельных людей не фигурирует среди завоеваний Французской революции? Скажем ли мы, что угроза растворения, нависшая над еврейством, вызвана его нынешней безрелигиозностью — феноменом, общим для евреев и не-

541

евреев? Но следует задаться вопросом, действительно ли безразличие отдельных людей в отношении религиозных верований подорвало христианский характер общества, в котором мы живем; и правда ли, что философия ассимиляции, разделяющая религиозную и политическую сферы, затронула еврейскую религию глубже, чем общее неверие современного мира затронуло церкви. Ведь безрелигиоз-ность индивидов-христиан осуществляется в лоне государства, которое, даже будучи светским, сохраняет в своем секуляризованном существе формы религиозной жизни. Непоправимость безверия среди евреев заключается в том, что их сообщество более не признает за собой никакого исторического призвания, а его религия обобщает лишь верования индивидов. Игнорирование секулярных форм религиозной жизни в лоне самих светских государств было фундаментальным пороком философии ассимиляции. Великие теоретики эмансипации, например Жозеф Сальвадор⁷*, исповедовали искреннюю приверженность иудаизму и в то же время убежденность в том, что мир, рожденный Французской революцией, освобождается от христианских структур, поддерживавших общество до революции. В действительности существует некая смутная религиозная стихия — средняя между строго рациональным порядком политического мышления и мистическим порядком веры, — в которую погружена сама политическая жизнь. Об этой религиозной атмосфере не думают, потому что естественно дышат ею. Она не рассеивается в силу одного лишь факта отделения религии от государства. Национальный дух несет на себе отчетливую печать религиозной истории, которая за долгие столетия пронизала собой обиходные нравы. Она дает религиозному существованию его самую сытную пищу. Именно эта реальность полурациональной, полурелигиозной стихии, в которую, словно в лимфу, погружены политические реальности, гарантирует в самом государстве Израиль сохранение религии в израильском населении, даже если отдельные люди освобождаются от любых ритуальных правил и любых верований. Ибо на сей раз стихия имеет иудейский характер. И в этом заключается безмерная значимость этого молодого государства, пусть даже светского, для религиозного будущего иудаизма, независимо от его значения для политических судеб еврейского народа.

Исходя из этого, становится очевидным заблуждение ассимиляции. Вхождение евреев в национальную жизнь европейских государств привело к тому, что они начали дышать воздухом, пропитанным христианством. И это приуготовляет их к религиозной жизни в лоне этих государств, предвещает обращения. Иудаизм строго частного характера, провозглашенный ассимиляцией, не сумел избежать неосознанной христианизации.

542

Безоговорочно воспринятая национальная жизнь могла привести только к отречению от иудаизма. В мире, вышедшем из христианского прошлого, иудейская религия трансформировалась в абстрактное исповедание.

Если человек хочет по-прежнему быть гражданином великих наций Запада, участвовать в их ценностях, гарантировать исполнение обязательств, из этого вытекающих, но оставаться иудеем, он должен решиться на новое поведение.

Речь идет о том, чтобы в ином месте, кроме семейных воспоминаний, найти конкретные реальности, которые могли бы в нашей повседневной жизни составить противовес незаметным, но реальным влияниям религий, воплощенных в жизни государств. Нужны культурные реалии, которые могли бы заменить их, дабы гарантировать интеграцию евреев в страны Запада, а не их растворение. Нужно воскресить исследования в области иудаики, а это невозможно без возвращения к ивриту. «Внутренние соборы», четыре тысячи лет назад воздвигнутые в текстах, должны вновь появиться на горизонте. Не бойтесь, они не нарушат высоких красот современных ландшафтов. Эти старые тексты учат именно универсализму, очищенному от всякого почвеннического партикуляризма, от любых растительных воспоминаний; учат человеческой солидарности нации, объединенной идеями. Несомненно, существование государства Израиль и живой интерес к нему будут вскармливать в атмосфере иудаизма тех израильтян, которые живут среди других народов. Но этого недостаточно для поддержания иудейского пламени в очагах, наполовину заслоненных светом Запада, который заставляет поблекнуть любой заемный блеск. Пробуждение интереса к великим книгам иудаизма, потребность приложить к ним не просто неравнодушную мысль, но мысль требовательную — вот основное условие выживания евреев в диаспоре. В конечном счете все сводится к проблеме еврейских штудий.

Конечно, усилие, какого требует подобное поведение, предварительно ставит нас перед вопросом: хотим ли мы еще быть евреями? Верим ли мы еще в исключительность иудаизма (вопрос неизмеримо более осмысленный для современного человека, чем всё еще абстрактный вопрос: верите ли Вы в Бога?)? Но на сам этот вопрос нельзя ответить, не зная всего положения дел. Таким образом, воскрешение и изучение еврейской цивилизации предполагаются, в свою очередь, целостным обследованием сознания. Как выйти из этого круга, если не ухватившись за всё, что еще остается от инстинктивной, пусть даже сентиментальной веры в еврейской душе, после всех испытаний XX в. и двадцати веков, несмотря на всё более опасную осознанную апатию?

543

Пространство не одномерно⁶⁹

Два столетия спустя после Французской революции, несмотря на все воспринятые духом свободы, на все расширенные умом понятия, на отвагу, которую явил разум, мысля самые непримиримые противоречия, диалектика оказалась бессильной в одном пункте: в том, что касается поведения французских евреев в 1967 г. Будучи не в силах смириться с исчезновением Израиля и уничтожением израильтян, они больше не согласны называться французами. Следует ли в таком случае обсуждать вопрос «двойной принадлежности», признать, что евреи допускают партикуляризм, когда говорят (или шепчутся) между собой, но возмущаются и обижаются, когда это замечают неевреи? И следует ли объяснять противоречие в столь элементарных терминах? Быть французом — не означает ли это — по сю сторону евклидова пространства — находится в одном измерении?

Не слишком приятно заниматься апологетикой. Необходимость пробуждать чувство патриотического служения в общине, к которой принадлежишь (почему нет?) вплоть до удостоверения кровью, пролитой за дело нации, вызывает в нас грустные воспоминания. Но еще более тяжкое испытание для стыдливости в том, чтобы помимо досье и генеалогий выставить напоказ — и возможно ли избежать этого? — тайные закоулки души, которые ты до сих пор считал, в стране прав человека, более защищенными, чем жилище с его неприкосновенностью.

Но как уклониться от этого?Не терпящие отлагательства проблемы, будучи оставлены без ответа, рискуют породить вполне реальную опасность. Нижеследующие строки, никого не обязывающие, кроме автора, не отступают перед соображениями, свидетельствующими, что для автора дух все еще живет в Духе.

I

Существует ли новый способ быть евреем во Франции после июня 1967г.?

Если приверженность определяется соблюдением законов, то, как я думаю, до сих никакие упущения не ставили ее под сомнение. Ни один французский еврей не позволял себе — и не испытывал такого искушения — уклоняться от своих обязанностей гражданина. Не разделять мнения правительства по одному из вопросов его внешней политики, при условии выполнения обязанностей, возложенных на граждан, и функций, вверенных государственным служащим, — еще не значит исключить себя из национального со-

544

общества. Действенная и откровенная симпатия к государству Израиль не есть порождение какой-либо двуличности или подпольности: она не есть предательство. Не является она и самым сильным ударом, какой может нанести интересам страны открытая оппозиция. Франция и Израиль: несоразмерность этих рядоположен-ных политических терминов отнимает у их предполагаемого антагонизма всякую возможность нанести ущерб Франции. Какой вес может иметь единичное разногласие рядом с теми трудностями, которые порождаются другими, массовыми антиправительственными выступлениями — потенциальными и реальными — французских граждан? Жизнь великой свободной нации, каковой является Франция, — это подставленность всем ветрам духа, веющим над миром. Она должна выражаться в возможности разногласий между теми или другими ее духовными семьями и в перипетиях политики, проводимой ее правительством.

II

Но приверженность великой современной нации, любовь к отечеству не может сводиться к повиновению законам и к профессиональному сознанию. Нас спрашивают, не возникает ли среди французских евреев новая в духовном смысле — и противоречивая в терминах — манера быть французом. Но имеется ли у вопрошающих точное знание старой манеры? Нужно ли говорить о том душевном состоянии, в каком сообщества евреев разного происхождения бросились во французскую историю? Сколь бы давно ни жили эти люди в стране, возведение в ранг граждан стало торжественным актом, отозвавшимся на их внутренней жизни и так или иначе затронувшим религию. Что вовсе не удивительно в сообществе, где сплоченность в течение столетий утверждалась, помимо какой-либо церковной организации, в признанном или таимом чувстве причастности ко всем главнейшим делам мира, в осознании своей идущей от сотворения мира ответственности за человечество и его праведность — по образу Аврама, заступавшегося за Содом. Когда раввинистическая апология утверждает, что могила Авраама, Исаака и Иакова заключает в себе также кости Адама, она делает это вовсе не из любви к четным числам. Приверженность Франции — несомненно, метафизический акт: нужно было, что это была Франция — страна, которая выражает свое политическое существование тройным девизом, моральным и философским, начертанным на фронтонах ее общественных зданий.

Нужно ли напоминать, что евреи юга Франции, эмансипированные еще с дореволюционных времен, приняли эту эмансипацию как

123456Следующая ⇒

Поделиться: