Злоключения Карла и его золотой свиты

 

Нет в летописях ни одной страны!

Такого мудреца или пророка,

Который бы не потерпел жестоко,

По прихоти завистливого рока,

От происков врагов иль Сатаны.

Французского монарха от рожденья

Испытывала воля провиденья;

Его воспитывали кое-как;

Его преследовал Бургундский враг^[82];

Отец лишил законного владенья;

К суду юнец несчастный призван был

Парламентом Парижа близ Гонессы;

Британец лилии его носил;

Ему порой не удавалось мессы

Прослушать; он скитаться и блуждать

Привык. Любовница, друг, дядя, мать —

Все предали его и все забыли.

Агнесою воспользовался бритт;

Благодаря нечистой адской силе

Искусным волшебством Гермафродит

Ему к любимой преградил дорогу.

Он в жизни много испытал обид,

Но он их вынес, – так угодно богу.

Покинув замок, где не так давно

Агнеса, паладины и Бонно

Коварство Вельзевула испытали,

Любовники, беседуя, скакали;

По краю леса ехали они,

Что назван Орлеанским в наши дни.

Еще супруга сонная Тифона

Едва мешала краски небосклона,

Как вдруг суровой Девственницы взгляд

Заметил за деревьями солдат

В коротких юбках; на их куртках были

Три леопарда средь французских лилий.

Король остановил коня. Ему

Неясна даль была сквозь полутьму.

Сам Дюнуа считал, что дело странно.

Агнеса же, едва тая испуг,

Шепнула королю: «Бежим, мой друг».

Приблизившись, увидела Иоанна

Каких-то пленных, по двое, в цепях;

Их лица выражали скорбь и страх.

«Увы! – она отважно восклицает. —

Ведь это рыцари. Священный долг

Освободить их нам повелевает.

Покажем бриттам, будь их целый полк,

Что может Дюнуа, что может Дева!»

И, копья наклонив, дрожа от гнева,

Они бросаются на часовых.

Заметив вид их грозный и надменный,

Услышав, как ревет осел священный,

Трусливые воители тотчас,

Как стая гончих, исчезают с глаз.

Иоанна, гордая удачной схваткой,

Приветствовала пленных речью краткой:

«О рыцари, добыча злых оков,

Пред королем-защитником склонитесь,

Ему служить достойно поклянитесь,

И бросимся совместно на врагов».

Но рыцари на это предложенье

Не отвечали вовсе. Их смущенье

Еще усилилось. Читатель мой,

Ты хочешь знать, кто эти люди были,

Стоявшие безмолвною толпой? То были жулики.

Их присудили, И, право же, заслуженно вполне,

Грести на Амфитритиной спине^[83];

Узнать легко их по нарядам было.

Взглянув на них, король вздохнул уныло,

«Увы, – он молвил, – суждено опять

Горчайшую печаль мне испытать.

Державой нашей англичане правят,

Чинят расправу и творят свой суд!

Их величают, их в соборах славят,

Их властью подданных моих ведут

На каторжные страшные работы!..»

И государь, исполненный заботы,

К молодчику приблизиться решил,

Который во главе отряда был.

Мерзавец тот смотрел ужасно скверно:

Он рыжей бороды давно не брил;

Улыбкой рот кривился; лицемерно

Двоился взгляд трусливый и косой;

Казалось, что всклокоченные брови

Какой-то замысел скрывают злой;

На лбу его – бесчинство, жажда крови,

Презренье правил, свой на все закон;

К тому же скрежетал зубами он.

Обманщик гнусный, видя властелина,

Улыбкой, выражением лица

Походит на почтительного сына,

( Который видит доброго отца.

Таков и пес, свирепый и громадный,

Охрипнувший от лая, к драке жадный:

Хозяина заметив, он юлит,

Он самый льстивый принимает вид

И кротче агнца ради корки хлеба.

Иль так еще противник дерзкий неба,

Из ада вырвавшись и спрятав хвост,

Является меж нас, любезен, прост,

И, как отшельник, соблюдает пост,

Чтоб лишь верней смутить ночные грезы

Святой сестры Агаты или Розы.

Прекрасный Карл, обманутый плутом,

Его ободрил ласково. Потом

Спросил его, исполненный заботы:

«Скажи мне, друг, откуда ты и кто ты,

Где родился, как жил, чем промышлял,

И кто, сводя с тобой былые счеты,

Тебя так беспощадно наказал?»

Печально отвечает осужденный:

«О мой король, чрезмерно благосклонный!

Из Нанта я, зовут меня Фрелон.

Я к Иисусу сердцем устремлен;

Живал в монастырях, живал и в свете,

И в жизни у меня один закон:

Чтоб были счастливы и сыты дети.

Я отдал добродетели себя.

В Париже с пользою работал я,

Насмешки едкой в ход пуская плети.

Моим издателем был сам Ламбер;

Известен я на площади Мобер;

Там равный мне нашелся бы едва ли.

Безбожники, конечно, обвиняли

Меня в различных слабостях; порой

Не прочь бывали счеты свесть со мной;

Но для меня судья – одна лишь совесть».

Растрогала монарха эта повесть.

«Утешься и не бойся ничего, —

Он говорит ему. – Ответь мне, все ли

Из тех, кого в Марсель угнать хотели,

Добро, как ты, чтут более всего?»

«Любой мое занять достоин место,

Бог мне порукой, – отвечал Фрелон. —

Из одного мы и того же теста.

Сосед мой, например, аббат Койон,

Что б там ни говорили, добрый малый,

Благоразумный, сдержанный, не шалый,

Не забияка и не клеветник.

Вот господин Шоме, невзрачный, серый,

Но сердцем – благочестия родник;

Он рад быть высеченным ради веры.

Вон там Гоша. Он в текстах, видит бог,

Раввинов лучших посрамить бы мог.

Вот тот, в сторонке, – адвокат без дела:

Он бросил суд, он божий раб всецело.

То Саботье. О, мудрых торжество!

О, ум тончайший! О, святой священник!

Он предал господина своего,

Но ведь немного взял за это денег.

Он продался, но это не беда.

Он занимался, как и я, писаньем,

Печати послужил он с дарованьем,

Полезен будет он и вам всегда.

В наш век ведь отданы успех и слава

Лишь тем из авторов, кто грязен, право!

Нас, бескорыстных, зависть оплела.

Таков удел всего святого. Эти ль

Презренные нас удивят дела?

Всегда, везде гонима добродетель,

Король! Кто знает это лучше вас?»

Внимая звуку слов его столь лестных,

Карл увидал еще двух неизвестных,

Скрывавших лица, словно бы стыдясь.

«Кто это?» – молвил он, с огнем во взоре.

Газетчик отвечал: «Сказать не грех,

Что это доблестнейшие из всех,

Кто собирается пуститься в море.

Один из них Фантен, святой аббат.

Он любит знатных, он незнатным рад.

Он пастырь душ живых. Но все ж толкала

Его порой и к умиравшим страсть,

Чтоб исповедать их и обокрасть,

Другой – Бризе, монахинь попечитель;

Он прелестей их тайных не любитель,

Предпочитая мудро их казну.

Не ставлю это я ему в вину:

Он не любил металла, но боялся,

Чтоб тот безбожным людям не достался.

Последний из ссылаемых в Марсель —

Моя опора, добрый Ла Бомель.

Из всей моей ватаги лицемерной

Он самый подлый, но и самый верный.

Рассеян он немного, грех тот есть;

Ему порою, меж трудов, случалось

В карман чужой, как будто в свой, залезть,

Но чье перо с его пером сравнялось!

Он знает, сколь для немощных умов

Тлетворна истина; он понимает,

Что свет ее опасен для глупцов,

Что им тупица злоупотребляет,

И дал обет сей мудрый человек

Ни слова правды не сказать вовек.

Я, мой король, ее вещаю смело;

Мне дороги и вы, и ваше дело,

И я потомкам говорю о том.

Но я молю вас: не воздайте злом

Нам, клеветой униженным жестоко;

Спасите добрых из сетей порока;

Освободите, оплатите нас;

Клянусь, писать мы будем лишь для вас».

Он тут же речь составил; в ней со страстью

К единству звал он под законной властью,

Клял англичан и утверждал, что в нем

Нашел опору королевский дом.

Карл, слушая, вздыхал посередине,

Глядел на всех, исполненный забот,

И тут же объявил, что их отныне

Под покровительство свое берет.

Прекрасная Агнеса, стоя рядом,

Растроганным на всех сияла взглядом.

Она была добра: известно нам,

Что женщины, служащие Киприде,

Чувствительней других к чужой обиде.

Она сказала: «Этим молодцам

День выдался сегодня очень славный:

Они впервые в жизни видят вас

И празднуют освобожденья час.

Улыбка ваша – счастья признак явный.

О, как могли судейские чины

Не признавать хозяина страны,

С законным государем не считаться!

Им судьями не должно называться!

Я видела, как эти господа,

Блюстители престола и свободы.

Тупые и надменные всегда,

Забрали королевские доходы,

В суд вызвали монарха своего

И отняли корону от него.

Несчастные, стоящие пред вами,

Преследуемы теми же властями;

Они вам ближе сыновей родных;

Изгнанник вы, – отмстите же за них».

Ее слова монарха умилили:

В нем чувства добрые всесильны были.

Иоанна же, чей дух был не таков,

Повесить предложила молодцов,

Считая, что давно бы всем Фрелонам

Пора болтаться по ветвям зеленым;

Но Дюнуа не согласился с ней:

Он был благоразумней и умней.

«У нас порой в солдатах недостаток,

Нам не хватает рук во время схваток;

Используем же этих молодцов.

Для приступов, осады и боев

Нам не нужны писаки и поэты;

Их ремесло я изменить готов,

Им в руки дав не весла, а мушкеты.

Они бумагу пачкали; пускай

Теперь идут спасать родимый край!»

Король французов был того же мненья.

Тут обуял несчастных пленных страх,

Все бросились к его ногам, в слезах.

Их поместили около строенья.

Где Карл, в сопровождении двора,

Решил остаться на ночь до утра.

Агнеса так была душой добра,

Что пир решила им устроить редкий:

Бонно им снес монаршие объедки.

Карл весело поужинал, потом

Лег отдохнуть с Агнесою вдвоем.

Проснувшись, оба раскрывают вежды

И видят, что исчезли их одежды.

Агнеса тщетно ищет их кругом, —

Их нет, как и жемчужного браслета,

А также королевского портрета.

У толстого Бонно из кошелька

Похитила какая-то рука

Все деньги христианнейшей короны.

Ни ложек нет, ни платьев, ни куска

Говядины. Койоны и Фрелоны,

Минуты лишней не теряя зря,

Заботою и рвением горя,

Немедля короля освободили

Ото всего, чем был он окружен.

Им думалось, что мужеству и силе

Противна роскошь, как учил Платон.

Они ушли, храня монарха сон,

И в кабаке добычу поделили;

Там ими был написан и трактат

Высокохристианский о презренье

К земным благам и суете услад.

Доказывалось в этом сочиненье,

Что все на свете – братья, что должно

Наследье божье быть поделено

И каждому принадлежать равно.

Впоследствии святую книгу эту,

По праву полюбившуюся свету,

Дополнила ученых справок тьма,

Для руководства сердца и ума.

Всю свиту королевскую в смущенье

Повергло дерзостное похищенье,

Но не найти нигде уже вещей.

Так некогда приветливый Финей,

Фракийский царь, и набожный Эней

Чуть было не утратили дыханья

От изумленья и негодованья,

Заметив, что у них ни крошки нет,

Что гарпии пожрали их обед.

Агнеса плачет, плачет Доротея,

Ничем прикрыться даже не имея,

Но вид Бонно, в поту, почти без сил,

Их все-таки слегка развеселил.

«Ах, боже мой, – кричал он, – неужели

У нас украли все, что мы имели!

Ах, я не выдержу: нет ни гроша!

У короля добрейшая душа,

Но вот развязка – посудите сами,

Вот плата за беседу с мудрецами».

Агнеса, незлобивая душой

И скорая всегда на примиренье,

Ему в ответ: «Бонно мой дорогой,

Не дай господь, чтоб это приключенье

Внушило вам отныне отвращенье

К науке и словесности родной:

Писателей я очень многих знала,

Не подлецов и не воров нимало,

Любивших бескорыстно короля,

Проживших, о подачках не моля,

И говоривших прозой и стихами

О доблестях, но доблестных делами;

Общественное благо – лучший дар

За их труды: их наставленье строго,

Но полно сладких и отрадных чар;

Их любят все, их голос – голос бога;

Есть и плуты, но ведь и честных много!»

Бонно ей возразил: «Увы! Увы!

Пустое дело говорите вы!

Пора обедать, а кошель потерян».

Его все утешают: всяк уверен,

Что в скором времени и без труда

Забудется случайная беда.

Решили двинуться сию минуту

Все в город, к замку, к верному приюту,

Где и король, и каждый паладин

Найдут постель, еду и много вин.

Оделись рыцари во что попало,

На дамах тоже платья было мало,

И добрались до города гуськом,

Одни в чулках, другие босиком.

 

Конец песни восемнадцатой

 

ПЕСНЬ ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

СОДЕРЖАНИЕ

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться: