Смерть храброго и нежного Ла Тримуйля и прелестной Доротеи. Суровый Тирконель делается картезианцем

 

Из чрева Атропос ты рождена,

Дочь смерти, беспощадная война,

Разбой, который мы зовем геройством!

Благодаря твоим ужасным свойствам

Земля в слезах, в крови, разорена.

Когда на смертного идут согласно

Марс и Амур и рыцаря рука,

Что в тайные минуты неги страстной

Была так ласкова, нежна, легка,

Пронзает грудь уверенно и грубо,

Которой для него дороже нет,

Грудь, где его пылающие губы

Столь трогательный оставляли след;

Когда он видит, как тускнеет свет

В дышавших преданной любовью взорах, —

Такая участь более мрачна,

Чем гибель ста солдат, за жизнь которых

Монетой звонкой уплатить сполна

Успела королевская казна.

Вновь получив рассудка дар убогий,

Который нам в насмешку дали боги,

Король, отрядом окружен своим,

Скакал вперед, желаньем битв томим.

Они спешили к стенам городским

И к замку, чьи хранили укрепленья

Доспехов Марсовых обширный склад,

Мечей, и пушек, и всего, что ад

Нам дал для страшного употребленья.

Завидев башни гордые вдали,

Они поспешно крупной рысью шли,

Горды, самоуверенны, упрямы.

Но Ла Тримуйль, который, возле дамы

Своей гарцуя, о любви шептал,

От спутников нечаянно отстал

И сбился тотчас же с пути. В долине,

Где звонко плещется источник синий

И, возвышаясь вроде пирамид,

Строй кипарисов сладостно шумит,

Где все полно покоя и прохлады,

Есть грот заманчивый, куда Наяды

С Сильванами уходят в летний зной.

Там ручеек капризною волной

Красивые образовал каскады;

Повсюду травы пышно разрослись,

Желтофиоль, и кашка, и мелис,

Жасмин пахучий с ландышем прелестным,

Шепча как будто пастухам окрестным

Привет и приглашение прилечь.

Всем сердцем славный Ла Тримуйль их речь

Почувствовал. Зефиры, нежно вея,

Любовь, природа, утро, Доротея —

Все чаровало душу, слух и взгляд.

Любовники сойти с коней спешат,

Располагаются на травке рядом

И предаются ласкам и усладам.

Марс и Венера с высоты небес

Достойнее б картины не сыскали;

Из чащи нимфы им рукоплескали,

И птицы, наполняющие лес,

Защебетали слаще и любовней.

Но тут же рядом был погост с часовней,

Обитель смерти, мертвецов приют;

Останки смертные Шандоса тут

Погребены лишь накануне были.

Над прахом два священника твердили

Уныло «De Profundis»^[84]. Тирконель

Присутствовал во время этой службы

Не из-за благочестья, а из дружбы.

Одна у них была с Шандосом цель:

Распутство, бесшабашная отвага

И жалости не ведавшая шпага.

Привязанность к Шандосу он питал,

Насколько мог быть Тирконель привязан,

И, что убийца будет им наказан,

Он клятву злобную у гроба дал.

В окошко он увидел меж ветвей

Пасущихся у грота двух коней.

Он направляется туда; со ржаньем

Бегут к пещере кони от него,

Где, отданные сладостным желаньям,

Любовники не видят ничего.

Поль Тирконель, чей бессердечный разум

Чужого счастия был вечный враг,

Окинул их высокомерным глазом

И, подойдя к ним, закричал: «Вот как!

Так вот какой срамной разгул устроя,

Вы память оскорбляете героя!

Отбросы жалкого двора, так вот

Что делаете вы, когда умрет

Британец, полный доблести и силы!

Целуетесь вы у его могилы,

Пастушеский разыгрывая рай!

Ты ль это, гнусный рыцарь, отвечай,

Твоею ли рукой британский воин.

Которому ты даже недостоин

Служить оруженосцем, срам и стыд,

Каким-то странным образом убит?

Что ж на свою любовницу глядишь ты

И ничего в ответ не говоришь ты?»

На эту речь Тримуйль сказал в ответ:

«Средь подвигов моих – такого нет.

Великий Марс всегда распоряжался

Судьбою рыцарей и их побед, —

Он так судил. С Шандосом я сражался,

Но более счастливою рукой

Британский рыцарь был смертельно ранен;

Хотя сегодня, может быть, и мной

Наказан будет дерзкий англичанин».

Как ветер крепнущий сперва чуть-чуть

Рябит волны серебряную грудь,

Растет, бурлит, срывает мачты в воду,

Распространяя страх на всю природу, —

Так Ла Тримуйль и Тирконель сперва,

Готовясь к поединку, говорили

Обидные и колкие слова.

Без панцирей и шлемов оба были:

Тримуйль в пещере бросил кое-как

Копье, перчатки, панцирь и шишак —

Все, что необходимо для сраженья;

Себя удобней чувствовал он так:

Помеха в час любви вооруженье!

Был Тирконель всегда вооружен,

Но шлем свой золотой оставил он

В часовне вместе со стальной кольчугой —

В сражениях испытанной подругой.

Лишь рукояти верного клинка

Не выпускает рыцаря рука.

Он обнажает меч. Тримуйль мгновенно

Бросается к оружью своему;

Противника, смотрящего надменно,

Готовый наказать, кричит ему,

Пылая гневом: «Погоди, дружище,

Сейчас отведаешь ты славной пищи,

Разбойник, притворившийся ханжой,

Чтобы смущать любовников покой!»

Вскричал – и устремляется на бритта.

Так на фригийских некогда полях

В бой с Менелаем Гектор шел открыто

У плачущей Елены на глазах.

Пещеру, небо, воздух Доротея,

Скрывать свои печали не умея,

Стенаньем огласила. Как она,

Несчастная, была потрясена!

Она твердила: «Пламя поцелуя

Последнего на мне еще горит!

О боже, потерять все, что люблю я!

Ах, милый Ла Тримуйль! О гнусный бритт,

Пусть грудь мою ваш острый меч пронзит!»

Так говоря, со взором, полным муки,

Бросается, протягивая руки,

Между сражающимися она.

Уж грудь Тримуйля, что с такой любовью

Она ласкала, вся обагрена

Горячею струящеюся кровью

(Удара сокрушительного след);

Француз отважный на удар в ответ

Коварного британца поражает,

Но Доротея между них, увы!

О небо, о Амур, где были вы!

Какой любовник это прочитает,

Не оросив слезами грустных строк!

Ужель достойнейший любовник мог,

Такой любимый и такой влюбленный

Убить подругу, гневом ослепленный!

Сталь закаленная, орудье зла,

Вонзилась в сердце, где любовь жила…

То сердце, что всегда открыто было

Тримуйлю, пронзено его рукой.

Она шатается… Зовет с тоской

Тримуйля своего… В ней гаснет сила…

Она пытается глаза открыть,

Чтоб милый образ дольше сохранить,

И, лежа на земле, уже во власти

Ужасной смерти, с холодом в крови,

Она ему клянется в вечной страсти;

Последние слова, слова любви,

С коснеющего языка слетели,

И кровь застыла в бездыханном теле.

Ее несчастный Ла Тримуйль увы,

Не слышал ничего. Вкруг головы

Его витала смерть. Облитый кровью,

Упал он рядом со своей любовью,

Своей избранницей, и утопал

В ее крови, и этого не знал.

Оцепенев, британец беспощадный

Стоял в молчании. Он не владел

Своими чувствами. Так Атлас хладный,

Бесчувственный, суровый и громадный,

Скалою стал, навек окаменел.

Но жалость, в чьей благословенной власти

Смягчать суровые людские страсти,

Ему свою явила благодать:

Его душа сочувствием согрета;

Он начал Доротее помогать,

И на ее груди он два портрета

Находит: Доротея их везде

И в радости хранила и в беде.

Изображен великолепный воин

Был на одном портрете. Как гроза,

Был Ла Тримуйль красив. Его глаза

Сияли ясно, словно бирюза.

Сказал британец: «Он любви достоин».

Но что, о Тирконель, промолвил ты,

Увидя на другом свои черты?

Глядит он в изумленье и тревоге.

Какая неожиданность, о боги!

И тотчас вспомнил он, как по дороге

В Милан он с юной Карминеттой свел

Знакомство и подругу в ней нашел,

И как потом, в печальный час разлуки,

Прощаясь с ней три месяца спустя,

Когда она уже ждала дитя,

Ее целуя, положил ей в руки,

Написанный Беллини, свой портрет.

Искусное произведенье это

Узнал он. Мать убитой – Карминетта,

А Тирконель – отец, сомненья нет.

Он был суровым холодом отмечен.

Но не бездушен, не бесчеловечен.

Когда таких людей печаль язвит,

Когда их постигает боль иль стыд,

Они сильней их отдаются власти,

Чем человек, что быть рабом привык

Любого ощущения иль страсти:

Легко сгорает на ветру тростник,

Но в горне медь пылает большим жаром.

Британец, страшным потрясен ударом,

Глядел на дочь, лежавшую у ног,

И зарыдал впервые, видит бог,

Воспользовавшись тем священным даром,

Который в скорби облегчает нас.

Он с трупа дочери не сводит глаз,

Ее целует он и обнимает,

Окрестность жалобами наполняет

И, проклиная этот день и час,

Без чувства падает. Тримуйль прекрасный

Сквозь забытье услышал крик ужасный!

Он взор полуоткрыл и в тот же миг

Он понял, что навек лишился ласки;

Из милой груди он спешит изъять

Свой меч и прямо на клинок дамасский

Бросается. Булат по рукоять

Вошел в него, и кровию своею

Несчастный рыцарь залил Доротею.

На крик британца собрался народ.

Священники, оруженосцы, слуги

На это зрелище глядят в испуге;

В сердцах бесчувственных растаял лед.

О, если бы они не подоспели,

Наверно б жизнь угасла в Тирконеле!

Немного успокоившийся бритт,

Смирив свое волнение и стыд,

Тела влюбленных положить велит

На копья, связанные, как носилки;

И в лагерь королевский скорбный прах

Солдаты хмурые несут в слезах.

Поль Тирконель, в своих порывах пылкий,

Немедля принимал решенья. Вдруг

Возненавидел он любовь, природу,

И дев, и женщин, и свою свободу;

Он на коня садится и без слуг,

С потухшим взглядом, мрачный и безмолвный,

Спешит уехать, размышлений полный.

Спустя немного дней, прибыв в Кале,

Плывет он в Англию на корабле;

Там облачается суровой схпмой

Святого Бруно и, тоской томимый,

Над жизнию мирскою ставит крест;

Всегда молчит, скоромного не ест;

Казалось, смерть одна ему желанна.

Однако набожность в нем не жила.

Когда король, Агнеса и Иоанна

Увидели любовников тела,

Недавно столь прекрасных и счастливых,

Покрытых кровью и землей сейчас,

То слезы градом полились из глаз

У нежных жен и мужей горделивых.

Троянцев меньший ужас поразил,

Когда добычей смерти бледнолицей

Стал Гектор и помчал за колесницей

Его в знак скромной радости Ахилл,

Главу героя волоча средь праха,

Топча сраженные тела без страха,

В живых рождая трепет и испуг;

Тогда, по крайней мере, Андромаха

Осталась жить, хотя погиб супруг.

Агнеса, горьким плачем заливаясь

И к плачущему Карлу прижимаясь,

Шептала так: «Быть может, и для нас

Когда-нибудь такой наступит час;

О, если б жить, вовек не разлучаясь,

Душой и телом вечно возле вас!»

Заметив, что не умолкают стоны

И без конца готовы слезы течь,

Иоанна голос грозно-непреклонный

Возвысила и начинает речь:

«Не слезы здесь нужны, а добрый меч;

За них отмстим мы поздно или рано

Британской кровью на полях войны.

Король, взгляните: стены Орлеана

Еще британцами окружены.

Взгляните: взрытые недавним боем,

Еще дымятся кровию поля,

Где полегли французы гордым строем

Во имя Франции и короля.

Так отдадим скорее долг героям

И, нанеся удар британцам злым,

За рыцаря и деву отомстим!

Король не плакать должен, а сражаться.

Агнеса, полно грусти предаваться;

Отвагу вы и ненависть к врагу

Должны внушать любовнику, который

Рожден быть милой родине опорой».

Агнеса отвечала: «Не могу».

 

Конец песни девятнадцатой

 

ПЕСНЬ ДВАДЦАТАЯ

СОДЕРЖАНИЕ

⇐ Предыдущая6789101112131415Следующая ⇒

Поделиться: