Может, назовем это «Панк»?

 

Ди Ди Рамон : Однажды я выходил из «CBGB» в четыре часа утра и увидел Конни. Она сидела на крыше машины и полировала ногти.

Я сразу на нее запал. На ней было черное вечернее платье, шипованные ботинки на высокой подошве, а в сумочке — бутылка ежевичного бренди. Так что она выглядела, как древняя графиня-вампирша, которая пришла по мою душу.

Утром я вел себя, как будто все в порядке. Конни была в паршивом настроении и хотела вырубить. Я тоже. Так что мы поймали такси до Норфолк-стрит и купили там дури. Она была проституткой, я был «Рамоном», и мы оба были джанки.

 

Айлин Полк : Однажды, еще когда я только начинала ходить в «CBGB», мы сидели там с Энией Филипс, и тут в бар вошли Ди Ди Рамон, Джоуи Рамон и Конни. Артур Кейн уже смылся в Калифорнию, так что Эния сказала мне: «Смотри, Конни с новым парнем. Он из молодой группы, из Ramones». В ее словах явно звучал подтекст: «Давай-ка попробуем этих ребят».

Я еще не видела Ramones. Так что как идиотка решила, что Джоуи Рамон и есть новый парень Конни, потому что Джоуи выглядел как Франкенштейн и Артур выглядел как Франкенштейн. Так что я решила, что это Джоуи должен быть новым парнем Конни.

Пару вечеров спустя я пошла в «У Эшли», бар, владельцем которого был тур-менеджер Элиса Купера. И туда же пришел Ди Ди. Он упился, я упилась, и мы разговорились. Когда мы встречались в «CBGB», мы не говорили друг с другом. И вот я сказала: «Что за дела? Я видела тебя с Конни. Ты гуляешь с ней или как?»

Ди Ди сказал: «Знаешь, я, конечно, нравлюсь ей, но на самом деле она с Джоуи». Он уже на тот момент свое отгулял, так что сказал: «Я собираюсь сходить к «Мамочке», это новый бар на Двадцать третьей стрит, посмотреть Blondie. Может, встретимся там?»

И мы с ним встретились у «Мамочки» через дня через два. Мы здорово провели время, а когда вечер кончился, я вышла… а там стояла Конни!

На мне было платье на бретельке, оно держалось на единственной кнопке на шее. Конни подошла ко мне, запустила когти мне в волосы и содрала с меня платье. Был конец вечера, на улице стояло человек тридцать, ждали такси. А тут Конни меня избивает, сорвала с меня платье, я голая до пояса, все висит, и я не могу вытащить ее пальцы из своих волос.

Ее тактика борьбы была такая: запутать ногти у тебя в волосах, а потом уже делать что получится, например, сорвать платье. Я попалась. Я не могла двигаться, пока не вырвала себе волосы. Знаешь, что я скажу, волосы — очень важная штука для молодой девушки. Это была дилемма. Вроде бы я решила, что лучше уж быть полуголой, чем остаться без волос.

Эния заорала: «Конни, прекрати! Конни, прекрати!» А все остальные кричали: «Ну же, давай!»

Естественно, Ди Ди тоже стоял там, и ничего не делал, совершенно бесполезный. Я наконец-то отцепила Конни от своих волос и побежала. Эния побежала со мной, и мы поймали такси. Когда мы были внутри, Эния сказала: «Ну, эта Конни, настоящая стерва!» А потом она рассказала мне, что Ди Ди на самом деле живет с Конни и что он наебал меня.

Конечно, я дико разозлилась на Конни. Она уже пыталась избить меня, когда я была с Артуром, и вот она сделала это. Она порвала мое платье перед кучей народа, а это означало войну — войну на уничтожение, — и я решила, что уведу у нее парня.

 

Ли Чайлдерс : В первый раз я пошел в «CBGB» с Уэйном Каунти. Там сидело шесть зрителей. Мы съели по порции чили (много лет спустя это привело Биби Бьюэл в ужас: «Как, вы ели чили? Стив рассказывал мне, что Dead Boys ходили в кухню и дрочили в него!»).

Я сказал ей: «Ну и что? В моем рту бывали вещи и похуже».

Так что первый раз в «CBGB» мы ели чили, на вкус совершенно отстойный. К тому же там воняло мочой. Пахло, как в сортире. И там было буквально человек шесть зрителей, так что когда Ramones вышли на сцену, я смог вымолвить только: «О… мой… Бог!»

Я понял это, с первой же минуты. С первой же песни. С первой песни. Я понял что я дома и счастлив, что я спокоен и свободен, что это рок-н-ролл. Я понял это с первой песни, с первого раза, как пошел посмотреть на них. Я позвонил Лизе Робинсон и сказал: «Ты не поверишь, что тут творится!» А она сказала: «Ты о чем это? Что, на Бауэри, фуууу!!!»

Я сказал: «Просто приди».

 

Дэнни Филдс : Я редактировал журнал 16 и вел колонку в SoHo Weekly News, и я всегда проповедовал, как великолепны Television и потрясающи их выступления.

Я не писал о Ramones. Я их не видел, даже не знал, кто они такие. Я все время писал о Television и Патти Смит. Хронологически из всей этой тусовки они появились первыми. А Джонни Рамон говорил Томми: «Ты у нас отвечаешь за прессу. Почему Дэнни Филдс о нас ничего не пишет?»

Я, конечно, о них слышал. Я там не был, но мог представить себе все по разговорам. И вот Томми позвонил мне в 16 и сказал: «Пожалуй, может, напишешь что-нибудь про нас?» У меня возникло такое чувство, что мне уперли нож в спину, и остается только смириться. С Лизой Робинсон Ramones делали то же самое, что и со мной. И тогда мы с Лизой решили разделиться. Была еще одна команда, которая доставала нас, и мы решили убить двух зайцев за один вечер. Я пошел смотреть ту, вторую команду, а Лиза пошла на Ramones. Не помню свою команду, они меня не зацепили. На следующий день Лиза позвонила мне и восторженно рассказывала про Ramones: «О, ты их полюбишь! У них песни по одной минуте, и они уложились в четверть часа. И все именно так, как ты любишь, они тебе понравятся. Это самая прикольная вещь, какую я только видела».

Она оказалась права. Я пошел туда, в «CBGB», и без проблем устроился около сцены. В те дни туда народ не очень-то шел. Они вышли на сцену, и я сразу же в них влюбился. Мне казалось, что они все делают как надо. Что они идеальная группа. Они играли быстро, а я любил скорость. Квартеты Бетховена нужно играть медленно. Рок-н-ролл должен быть быстрым. Мне понравилось.

После концерта я познакомился с ними и сказал: «Вы мне дико понравились, я буду вашим менеджером».

А они сказали: «О, отлично, нам нужна новая ударная установка. У тебя есть деньги?» Я сказал, что мне надо съездить к маме в Майами. Я туда поехал, попросил у мамы три тысячи долларов, и она их мне дала. Так я стал менеджером Ramones. Можно сказать, я купил себе эту работу.

 

Легс Макнил : Когда мне было восемнадцать, я жил в Нью-Йорке, работал в одной хиповской кинокоммуне на Четырнадцатой стрит и снимал этот кошмарный фильм про тупого рекламщика, который закидывался кислотой и чувствовал себя сексуально, эмоционально и духовно освобожденным. Фигня была полная.

Шел 1975 год, и мысль о кислоте и освобождении была ужасно идиотской — она опоздала по меньшей мере лет на десять. И вся эта кинокоммуна была идиотской. Я ненавидел хиппи.

Так или иначе, пришло лето, я уехал обратно в Чешир, штат Коннектикут, на свою историческую родину, и снял там комедию «Три дурака»[52] — шестнадцатимиллиметровый черно-белый фильм. Мне помогали два школьных друга — Джон Хольмстром и Джед Данн.

Джон Хольмстром был карикатуристом, а Джед Данн бизнесменом, так что к концу лета мы решили, что будем и дальше работать вместе. Мы и раньше вместе работали, еще когда учились в старших классах — Хольмсторм тогда собрал театральную труппу под названием «Игроки Апокалипсиса», это было как Эжен Ионеско против Элиса Купера. Одно из наших выступлений даже закрыла полиция, когда я промахнулся и попал тортом в кого-то из зрителей.

Но когда мы с Джоном и Джедом вновь объединились, было неясно, что мы собираемся делать — фильмы, комиксы, что-нибудь печатное.

Потом однажды мы сидели в машине, и Джон сказал: «Думаю, нам надо выпустить журнал».

Все лето мы слушали «Go Girl Crazy», альбом одной неизвестной группы под названием Dictators, и это изменило нашу жизнь. Каждый вечер мы нажирались и подпевали ему. Это Хольмстром притащил запись. Он следил за рок-н-ролльной жизнью. Это именно он посадил нас с Джедом на The Velvet Underground, Iggy and the Stooges и New York Dolls. До этого я слушал только Чака Берри, первые две записи Beatles и Элиса Купера.

Мне дико не нравился рок-н-ролл, потому что в нем поют о всякой хиповской херне и никто не описывает нашу настоящую жизнь, которая в то время состояла из «Макдональдсов», пива и телеповторов. Потом Джон откопал Dictators, и стало ясно, что дело сдвинулось с мертвой точки.

Только я все равно не понял, почему именно журнал. Мне это казалось идиотской мыслью.

Джон сказал: «Ну, если у нас будет собственный журнал, люди решат, что мы крутые и все такое, и захотят тусоваться с нами».

До меня опять не дошло. Тогда он сказал: «Если у нас будет журнал, мы сможем бухать на халяву. Все будут нас угощать».

Это до меня дошло. Я сказал: «Ладно, замечательно, так и поступим».

Хольмстром хотел намешать в журнале всего, что происходило в нашей жизни, — телепередач, пива, походов налево, чизбургеров, комиксов, фильмов категории Б и этого странного рок-н-ролла, который, похоже, кроме нас никому не нравился: Velvets, Stooges, New York Dolls, а теперь еще и Dictators.

Джон сказал, что хочет назвать наш журнал Teenage News, по названию одной неизвестной песни New York Dolls. Мне казалось, что это тупое название, и я так и сказал. Он ответил: «Отлично, что ты предлагаешь?»

Мне будущий журнал Хольмстрома представлялся ожившим альбомом Dictators. На обороте кассеты была фотография Dictators, сидящих в гамбургерной «Белый замок», они были одеты в черные кожаные куртки. Хотя у нас и не было кожаных курток, фотография идеально описывала нас — хитрых чертей. И я думал, что журнал должен быть для таких же уебков, как мы. Дети, которые выросли, веруя исключительно в «Трех дураков». Дети, которые, стоило родителям уехать, устраивали вечеринки и разносили дома в щепки. Дети, которые угоняли машины и развлекались как могли.

Так что я сказал: «А почему бы нам не назвать его Punk?»

Слово «панк», похоже, вобрало в себя все, что нам нравилось и чем мы были — бухой, неприятный, умный, но без выпендрежа, абсурдный, прикольный, ироничный, познавший темную сторону.

Так что Хольмстром сказал: «Отлично. Я буду редактором». Джед сказал: «А я буду издателем». Они оба посмотрели на меня и спросили: «А ты что будешь делать?» Я ответил: «Не знаю». Я ничего не умел.

Тогда Хольмстром сказал: «Ты будешь нашим штатным панком!» И они оба заржали. Джед и Джон оба были года на четыре старше меня. Думаю, они тусовались со мной в том числе и потому, что я постоянно напивался и попадал в неприятности, а Хольмстрома это весьма веселило. Так что мы решили, что я буду живым карикатурным персонажем, как Альфред Е. Ньюмен в журнале Mad. И Хольмстром поменял мое имя с «Эдди» на «Легс».

Было очень весело, правда, мы понятия не имели ни о ком, кроме Dictators. Мы не знали ничего о «CBGB» и что там происходит, но вообще-то, нам и это было пофиг. Нам просто нравилась идея журнала Punk. И только это и было важно.

 

Мэри Хэрон : Мы с Легсом познакомились, когда я была поваром в «Тотал импакт», хиповской кинокоммуне на Четырнадцатой стрит. Легс тоже пришел туда, и он единственный, кто сказал, что фильм дерьмовый, а люди все чокнутые. Я спросила его, а что же он-то делал. Он ответил, что просто немного помог с техникой, и спросил, что делала я. Я сказала, что хотела стать писателем, и он в ответ сказал: «Мы как раз выпускаем журнал. Он называется Punk».

Я подумала: какое классное название! Не знаю уж, почему оно казалось таким классным, ведь панки появились гораздо позже. Но звучало очень иронично.

Было в нем что-то такое, знаешь… ведь когда кто-то говорит, что собирается выпускать журнал, ты думаешь, вот, литературное издание. Но Punk, это было так прикольно, так задорно — и так неожиданно, и я решила: отлично, это просто здорово. И сказала: «Ага, я буду писать для тебя», хотя вообще не знала, о чем идет речь.

Пару вечеров спустя я сидела на кухне этой чертовой кинокоммуны, мыла пол, как Золушка, и готовила еду. Легс и Джон пришли и сказали, что собираются сходить в «CBGB», и я подумала: отлично.

Мы вместе пошли в «CBGB» послушать Ramones, и именно тогда-то все и произошло.

 

Легс Макнил : Мы пришли в «CBGB», и когда шли вдоль стойки бара, я увидел парня с очень короткими волосами и в черных очках, который сидел за столиком. В нем я опознал Лу Рида. Хольмстром гонял ридовскую Metal Mashine Musik неделями. Это был двойной альбом Лу Рида, на котором не было ничего, кроме заведенной гитары. Это было ужасно, кошмарный шум, и именно это, по мнению Хольмстрома, и был главный панковский альбом. Мы всегда лезли с кулаками, когда Джон ставил запись: «Ну блин, выключи это говно!» Вот кем был Лу Рид в моих глазах.

Так что когда я заметил его за столиком, я подошел к Хольмстрому и сказал: «Эй, вон сидит тот парень, о котором ты мне все уши прожужжал. Может, стоит у него взять интервью?» Я подумал, ну, знаешь, раз уж мы все равно здесь… Так что я подошел к Лу и сказал: «Эй, мы хотим взять у тебя интервью для нашего журнала!» Представь, в духе: «Прикинь, чувак?» Я понятия не имел, что мы будем делать. Тогда Хольмстром сказал Лу: «Ага, ты будешь даже на обложке!» Лу просто повернулся и совершенно без выражения сказал: «О, у вас должно быть потрясающий тираж».

 

Мэри Хэрон : Я пришла в ужас, когда Легс и Джон подошли к Лу Риду и сказали, что хотят взять у него интервью. Я подумала: «Господи, что они творят?»

Потому что Лу был известным человеком, и я подумала: «О, как грубо. Как они себе это представляют?»

Думаю, я благоговела перед Лу куда больше, чем Джон или Легс. Я много знала об Энди Уорхоле, потому что была сдвинута на Уорхоле и я была фанатом Velvet Underground. Так что я пришла в ужас.

 

Легс Макнил : Пока мы говорили с Лу Ридом, Ramones вышли на сцену. Это было потрясающее зрелище. Четыре яростных чувака в кожаных куртках. Как будто гестапо ворвалось в комнату. Эти были точно не хиппи.

Потом они отсчитали начало песни — «РАЗ, ДВА, ТРИ, ЧЕТЫРЕ!» — и на нас обрушился взрыв шума: тебя физически отбрасывало назад, как сильным ветром, и только-только я начал въезжать, как они остановились.

Похоже, они все играли разные песни. Ramones устроили на сцене небольшую потасовку. Они так достали друг друга, что все побросали гитары и побрели со сцены.

Это впечатляло. Словно что-то рождается прямо на твоих глазах. Лу Рид сидел за столиком и смеялся.

 

Джоуи Рамон : Тогда мы впервые встретились с Лу Ридом. Лу твердил Джонни Рамону, что тот играет на неправильной гитаре, что ему надо другую гитару. Джонни не пришел от этого в восторг. Надо сказать, когда он нашел эту гитару, у него было не слишком много денег — он купил ее за пятьдесят долларов. И Джонни нравился «Мосрайт», потому что больше никто не играл на «Мосрайте» — так что это была как бы его фирменная фишка. Поэтому он решил, что Лу — полный отстой.

 

Легс Макнил : Потом Ramones вернулись, опять отсчитали начало и сыграли лучшие восемнадцать минут рок-н-ролла, какие я только слышал в жизни. Там был и Чак Берри, все, что я у него слышал, и второй альбом Beatles с каверами Чака Берри же. После выступления мы взяли у Ramones интервью, и они оказались такими же, как мы. Они говорили про комиксы и молодежную попсу шестидесятых и были очень циничные и саркастичные.

Мне казалось, что я попал в «Каверну» в 1963 году, и мы только что познакомились с Beatles. Только это была не фантазия и это были не Beatles, это была наша группа — Ramones. Мы не могли затусоваться с ними надолго, потому что нам надо было идти брать интервью у Лу Рида, старого, высокомерного и похожего на чьего-то вредного старого бухого папашку.

 

Мэри Хэрон : Мы все пошли в «Локал», и ни у кого не было денег, так что мы ничего не могли заказать. Помню, Лу Рид заказал чизбургер, потому что мне дико хотелось жрать. Лу познакомил нас с Рэйчел, первым трансвеститом, которого я в жизни встретила. Очень красивая, но страшная. И точно парень — у Рэйчел была щетина.

Легс и Джон трепались с Лу, так что я села рядом с Рэйчел и спросила, как ее зовут — его, как его зовут — и он ответил: «Рэйчел».

Я подумала: «Ясно». Я не сразу нашлась, что сказать дальше. Наверно, я пыталась с ним поговорить, но Рэйчел была необщительной. Кажется, кроме имени он так ничего и не сказал толком.

Мне не понравилось, как Джон и Легс задавали вопросы Лу. Это было очень непрофессионально. Они могли спросить: «Какие гамбургеры ты предпочитаешь?» Уровень студенческой журналистики. Я подумала: «Господи, что это за ребята? Что они творят? Зачем вы задаете эти идиотские вопросы?»

Потом Лу Рид продемонстрировал свою хваленую вредность. Он крепко наехал на Легса. Очень грубо. И я из-за этого очень напряглась. Мне казалось, что он давит на людей. Но Легсу и Джону все было пофиг.

В целом ночь получилась выдающаяся, представь — увидеть Ramones, познакомиться с Лу Ридом… Помню, думала: «Господи, подождите, вот расскажу дома, что познакомилась с Лу Ридом!» Именно это и крутилось у меня в голове: «Подождите, вот расскажу людям…»

Но потом, так или иначе, из-за того, что Лу начал наезжать или ему все надоело, или еще что, но вечер закончился на дурацкой ноте. Лу стал злой, как крыса. Не помню уже почему. Он очень разозлился на Легса, он его просто возненавидел.

Но когда мы вышли на улицу, Джон Хольмстром заскакал от восторга, и я подумала: мол, не понимаю я его. Откуда такое счастье?

Я не понимала, с чего он, собственно, радуется? Что мы получили в итоге? Наезды Лу?

 

Легс Макнил : Хольмстром прыгал с воплями: «У нас на обложке будет Лу! У нас на обложке будет Лу!» Я не понял, что его так возбудило. Я просто сказал: «Ага, а ты видел ту телку, которая была с ним?»

 

Мэри Хэрон : Когда я закончила писать статью про Ramones, было уже поздно, и я ночью пошла через весь город, чтобы отнести ее в «Свалку панка», офис Punk на Десятой авеню. Пришлось пройти десять авеню — ну, с одной стороны города на другую.

Это было время «Таксиста»;[53] представь, пар поднимается из люков. Это был прекрасный образец странной нью-йоркской ночи, а «Свалка панка» была невероятным местом. Она смотрелась, как кадры из «Бэтмена». Это была витрина под рельсами на Десятой авеню, с закрашенными окнами — словно пещера. И вот я нашла дверь: внутри горел свет, Джон Хольмстром в очках сидел за столом и рисовал макет обложки для интервью с Лу Ридом — первый выпуск Punk.

Он показал его мне, и это оказалась карикатура! Я пробежала глазами интервью Лу Рида. Насколько я поняла, все, что было оскорбительным, постыдным и тупым, все работало в нашу пользу. И именно тогда я поняла, что Punk сработает.

 

Легс Макнил : Следующее, что мы проделали, — это вышли на улицы и заклеили весь город объявлениями, где было написано: «БЕРЕГИСЬ! ПАНК ИДЕТ!» Все, кто их видели, говорили: «Панк? А что такое панк?» Мы с Джоном смеялись. Мы думали: «Ну, скоро вы узнаете».

 

Дебби Харри : Джон Хольмстром и его живая карикатура, Легс Макнил, как два маньяка, носились по городу и развешивали объявления, что, мол, «Панк идет! Панк идет!». Мы думали, что это окажется еще одна говенная группа с еще более говенным названием.

 

Джеймс Грауэрхольц : Я жил в Бункере, это чердак Джона Джиорно на Бауэри, 222, который стал домом Уильяма Берроуза в Нью-Йорке. У нас с ним была любовь, а когда любовь закончилась, я начал на него работать. В то время Берроуз еще не был известен. Точнее, Уильям Берроуз был всемирно известен, но мало кто знал, кто это такой. Уильям как бы считался уже отработанным материалом. Ему поклонялись, но его книги уже не переиздавали. Так что я начал воспринимать себя как импресарио Уильяма, а он начал воспринимать нас как эдакое симбиотическое партнерство.

В конце 1975 года я пристрастился ходить в «Фебу». «Феба» была местом антибродвейской театральной тусовки, рестораном выше по улице. «Феба» стала моим вторым домом. И на моем коротком пути от Бункера до «Фебы» я шел мимо столбов, на которых были наклеены плакаты: «Панк идет!»

И мне нравилось, с первого же момента, как я увидел эту надпись, я подумал: ПАНК ИДЕТ! Я думал, что же это будет? Группа или что?

Но «ПАНК» — мне это понравилось, потому что для меня это было короткое обозначение молодого, бестолкового говнюка. А потом еще в «Джанки» Берроуза, ну, знаешь, потрясающая сцена, где Уильям и Рой, моряк, грабят синяков в метро и встречают двух молодых панков. Они подходят и начинают наезжать на Роя, и Рой говорит: «Ебаные панки думают, что это шутка. Они не думали бы так после пяти-двадцати девяти на Айленде». В смысле, пять месяцев двадцать девять дней.

«Ебаные панки думают, что это шутка».

Так что я знал, что панк — наследник жизни и трудов Уильяма Берроуза. И я сказал: «Я сведу их вместе ради общей выгоды». И я это сделал.

 

Уильям Берроуз : Я всегда думал, что панк — это тот, кто все просек и на это забил.

 

Глава 23

 

Китайские скалы[54]

 

Филип Маркейд : Какая-то девушка подошла ко мне в «Мамочке», на мне был такой индейский шарф, и она сказала: «Вау, прямо как Кит Ричардс!»

Она взяла мой шарф и обмотала вокруг своей шеи. Прошло время, я попросил ее отдать мне шарф назад, а она представилась и сказала: «У меня есть немного геры, но я не умею колоться, если ты меня ширнешь, я с тобой поделюсь». И мы пошли к ней домой на Двадцать третью стрит. Оказалось, что у нее только полпакетика. Мне бы точно не хватило забалдеть, и я так и сказал: «Мне ширяться без мазы».

Но я все равно ее вмазал, и так мы подружились с Нэнси Спанджен.

 

Элиот Кид : Первые два раза, когда мы встречались с Нэнси Спанджен, я с ней спал. Она заговорила со мной в «Максе», и я сказал себе: «Только не это».

Но от нее фиг отцепишься. Я в том смысле, что Нэнси была охуенной занозой в заднице. Думаю, наша тусовка была чуть ли не первой, где девочки и мальчики были просто друзьями, равными. Но и при всем при этом Нэнси постоянно гундела. Ее было трудно любить. Мы обычно издевались над ней. Она постоянно приходила ко мне на хату, ей хотелось вырубить, и она просто трясла меня, пока я не соглашался.

 

Ричард Ллойд : Примерно в то время в Нижнем Ист-сайде стало очень, очень популярно быть джанки. По утрам можно было видеть, как люди выстраиваются в очереди, словно в кино на хит — очереди метров на двадцать, а те, кто продает наркоту, бегают вдоль очереди и говорят: «Готовьте деньги, мы откроемся через десять минут». Или: «Никаких однодолларовых. Только пятерки и десятки».

А еще у них было меню типа: «Сегодня у нас есть коричневый герыч, белый герыч и кокаин». Или: «Сегодня кое-что особенное, вы будете в восторге».

Представь, ты говоришь с соседом или там газету читаешь, и ждешь, пока откроется дурь-дом. Это были тебе не всякие отстойные, слюнявые психи — это были скульпторы, художники, почтальоны, судомойки, официанты, официантки и музыканты. Абсолютно нормальные. И я привык бегать сюда между выступлениями — прибежать, ширнуться, и назад.

 

Филип Маркейд : Иногда затариваться в дурь-доме было по-настоящему страшно. Ты идешь в заброшенный дом, входишь, там совершенно темно, ты крадешься вверх по лестнице, где нет половины ступенек. Ты не видишь вообще ничего, абсолютная темнота, потом доходишь до лестничной площадки, а на каждом этаже по свечке.

Так ты проползаешь два или три этажа, а потом неожиданно БАБАХ — ты врезался в кого-нибудь — оп-па, вот и народ — и ты оказываешься в очереди из двухсот человек, поднимающейся по лестнице. И вот ты стоишь в очереди, в абсолютной темноте, а какой-нибудь уебок командует: «Соблюдать очередь!»

Все вели себя тихо, потому что всем хотелось купить дозу. Когда ты наконец оказывался наверху лестницы, там за дверью сидел парень. В двери — только маленькая дырка. Ты суешь туда деньги и говоришь «К» или «Г», смотря по тому, хочешь ты кокаина или героина.

Тебе дают маленький пакетик, и ты съебываешь оттуда в надежде, что внизу тебе скажут: «Зеленый свет». Это значит, что можно выходить, что снаружи нет копов. Если говорят «Красный свет», значит, надо ждать, и это действительно страшно, но только годы спустя я понял, что в этом была немалая часть удовольствия.

 

Ричард Ллойд : Мы с Ричардом Хеллом однажды пошли вырубать, и нас заловила полиция, затолкала в здание и обыскала. Они нашли у Хелла иглу и сказали: «Это откуда?»

Ричард сказал: «Я собираю антикварные иглы».

Потом он начал гнать про то, что он мазохист, и дырки у него в руках потому, что ему так нравится. Он говорил: «В чем проблема? Я втыкаю в себя всякую фигню. Я знаю, что это отклонение».

Так что они просто забрали героин и отпустили нас. Когда копы ушли, Хелл сказал: «Черт бы побрал этих ебаных копов, им только и нужно, что наша дурь, теперь придется идти опять вырубать — а у нас даже баяна нет».

 

Ричард Хелл : Джанк-тусовка была как секс, просто веселуха. Я хочу сказать, на этом деле еще был притягательный налет запретности, но при этом никто не считал джанк опасным.

Знаешь, технически, даже если у тебя развилась зависимость, достаточно две недели ничего не принимать, и она исчезнет. И так ты это и воспринимаешь. И тебе кажется, что ты сможешь прожить в таком режиме года четыре-пять, пока не увязнешь в этом слишком глубоко. Это был простой прикол, но знаешь, самый главный прикол — что ты разгоняешься. С героином дела идут лучше!

 

Артуро Вега : Мне не нравится героин. Мне он совсем не нравился, но я ширялся несколько раз за компанию с Ди Ди. Первый раз, когда он меня уколол, я не мог двигаться. Я не мог встать. И мне дико хотелось сблевать. Меня тошнило, тянуло в сон, и я говорил, как те джанки на улице.

Ди Ди сказал мне: «О, тебя крепко вставило, могу сказать по твоему голосу, хотел бы я говорить так же, как и ты, это значит, что тебе действительно хорошо».

Я сказал: «Оооо, милый, оо, нет, не моооогу, о, не могу встать, Ди Ди».

Ди Ди же ответил: «Ну и отлично!» Ха-ха-ха.

Я сказал: «Нет, я сейчас сблюю».

В другой раз он ширнул меня первым, потом зарядился сам и начал синеть. Я чуть не обосрался. Ди Ди спросил меня: «Как думаешь, со мной все в порядке?»

Я ответил: «Не знаю, Ди Ди, тебе виднее».

Он не отключился, ничего такого, но я увидел, как его кожа стала резиновой и посинела, и у меня поехала крыша. Я заорал: «О Господи!»

 

Пэм Браун : Когда я впервые увидела Ramones в «CBGB» и увидела Джоуи Рамона, я сказала: «Мой клиент». Я в него безумно влюбилась. Так что я собрала чемоданы и переехала к нему жить. Ди Ди и Конни спали на кровати около окна, и мы с Джоуи каждый вечер, лежа под одеялом, прикрывали головы и надеялись, что в нас ничего не попадет, потому что Ди Ди и Конни дрались.

Конни совсем не дружила с головой. Я шла в «CBGB» с Конни — и вот уже она тащит меня куда-то, ловит такси: оказывается, она спиздила три сумочки у бедных панковских девочек! Оп — и она уже в такси, роется в кошельках — знаешь, совсем сбрендила.

 

Артуро Вега : Я пустил Конни, Ди Ди и Джоуи Рамона на свой чердак на Второй стрит. С Джоуи не было проблем. С ним все было отлично. Мы отлично уживались. И мне нравилась Конни. Она обычно звала меня «Артуро, моя ненависть» вместо «Артуро, моя любовь». Она говорила: «Я бы тебя возненавидела, но не могу».

А все потому, что я всегда говорил ей правду. Я говорил: «Конни, ты слишком старая. Знаешь, если Ди Ди добьется хоть какого-то успеха, он тут же тебя бросит». Ха-ха-ха! Я говорил: «Тебе надо завязывать с наркотой, тогда у тебя останутся шансы. Может, тогда вы будете ближе друг к другу. Но даже так, он все равно может тебя бросить, знаешь, просто потому, что ты слишком старая».

Но Ди Ди у меня надолго не задержался, потому что они с Конни постоянно дрались. Однажды я пришел домой с концерта, Конни была под балдой, они дрались и кидались друг в друга моими банками с красками. Краска была повсюду, и они подожгли пол свечами, так что я сказал Ди Ди, чтобы он сваливал.

 

Ричард Хелл : Мы с Ди Ди тусовались вместе год или два, в основном вырубая дурь. Можно достать пакетик геры за три бакса. Это стандартная цена. Мы закупались на углу Двенадцатой стрит и Авеню А. Там торчало человек десять-двенадцать пуэрториканских детишек, лет по тринадцать, это были гонцы. Мы давали им три бакса, и они приносили пакетик.

Я чувствовал духовное родство с Ramones. Я любил их и не ставил при этом никаких условий. Они были просто теми, кто они есть. Лиза Робинсон наняла меня написать про них статью для Hit Parader — это первая статья про них, которую напечатали на всю страну. У них все песни были на две минуты, и я спросил у них названия песен. У них тогда было штук пять-шесть таких: «Я не хочу назад в подвал», «Я не хочу гулять с тобой», «Я не хочу, чтоб меня учили, не хочу, чтоб меня приручали» и «Я не хочу» еще что-то там.

И Ди Ди сказал: «До «Я хочу понюхать клея» у нас не было ни одной позитивной песни».

Они были совершенны, ты в курсе?

Но Ди Ди был единственным из Ramones, с кем я мог тусоваться. Мы так толком с ними не подружились, так что я мало знаю о них. Разве что Джонни серьезно собирал бейсбольные карточки, Джоуи тащился от английских певцов, а Томми был хорошим продюсером.

Было видно, что Ди Ди — глючный товарищ. Он был таким прикольным. В этой компании Ди Ди был главным дурачком. Но он дурачился настолько хитро, что фиг поймешь, где он и правда так смотрит на мир, а где притворяется. Он играл дурачка. Все его приколы были ему на пользу.

 

Айлин Полк : Меня тянуло к Ди Ди Рамону, потому что он играл в группе, а мне нравилось гулять с ребятами из групп. При этом он был красивый. Он был, можно сказать, восхитительный, но уверена, что какая-то часть меня просто хотела хаоса — то бишь украсть Ди Ди у Конни.

Это была хорошая драма, и у меня была идеальная отмазка. Потому что если бы Конни пришла и сказала: «Это мой парень», я бы от него отказалась.

Но она избила меня, и я считала, что у меня есть полное право разрушить ее жизнь. Она порвала мое платье прямо перед кучей людей. Так что когда мы в следующий раз нарвемся на Конни, я отметелю ее в говно.

Мы с Дорианом Зеро и Ди Ди квасили в баре на углу Одиннадцатой стрит и Шестой авеню. Дориан ушел. Мы сидели вдвоем с Ди Ди, и тут появилась Конни!

Я не знаю, как, блядь, она узнала, что мы там; у нее был свой радар, она всегда могла найти Ди Ди. Так что она приперлась в бар и заявила: «О, Ди Ди, я хотела тебе сказать, что счастлива, что вы вместе, и я до сих пор люблю тебя, но давай будем хотя бы друзьями…», все такое. Потом она ушла.

Я сказала: «Ди Ди, она ждет нас снаружи». А он сказал: «Нет, нет, ничего подобного».

Конечно, она ждала. Мы вышли из бара, Конни подбежала и стала вопить на Ди Ди. Он упился в сопли, а Конни его толкнула. Он долбанулся башкой о решетку радиатора большой старой машины, «кадиллака», а потом еще раз долбанулся, уже о тротуар. И вот он в отключке.

Я сразу поняла, что или выиграю эту драку, или мне будет очень больно. Так что я не сдерживалась — это в первую нашу драку я сдерживалась, потому что вокруг была куча народу и я думала, они мне помогут. Но в этот раз не было никого. Только Ди Ди без сознания на асфальте.

И я отпиздила Конни.

Я просто повалила ее на землю и начала пинать и бить ее. Я не давала ей подняться. Она лежала на земле, и я сделала все, чтобы она там и осталась. И позаботилась, чтобы она не дотянулась до моих волос. Повалив ее, я поняла, что мне надо просто продолжать пинать и бить ее, не дать ей встать, и все будет в порядке. Так что я ее избила, и была счастлива, что сделала это, — и мы с Ди Ди покинули поле боя.

Единственное, что Ди Ди сказал на следующий день: «Плохо, когда ты вот так вырубаешься пьяный. Может прекратиться доступ кислорода к мозгам». Я сказала: «Ага, Ди Ди, точно».

 

Ричард Хелл : Однажды Ди Ди позвонил мне и сказал: «Я написал песню, которую Ramones не хотят играть». Он сказал: «Она еще не закончена. Может, я приду к тебе, покажу, и если тебе понравится, мы ее доделаем?» И вроде бы он принес с собой акустическую гитару. А у меня был бас. В основном песня была готова, не хватало одного куплета. Я написал две строчки. Вот и все. Это в основном песня Ди Ди, хотя тот кусок, который написал я, удался хорошо.

 

Ди Ди Рамон : Я написал эту песню в пику Ричарду Хеллу, потому что он сказал, что хочет написать песню лучше, чем «Heroin» Лу Рида, а я пришел домой и написал «Chinese Rocks».

Я написал ее сам, дома у Дебби Харри, на Первой авеню и Первой стрит. Потом Ричард Хелл дописал к ней строчку, так что я написал его как соавтора.

 

Артуро Вега : Ramones поговорили о «Chinese Rocks» и решили ее не исполнять, потому что Томми Рамон сказал: «Никаких наркотиков. Ничего о наркотиках. Эта песня не для Ramones. Отнеси ее кому-нибудь еще».

 

Ричард Хелл : Споры вокруг этой песни начались потому, что мы стали играть ее с Heartbreakers. Я принес ее на очередную репетицию, как приносил все песни в последние годы. Я пел ее сам, ведь это я ее принес, и она стала популярной в Нью-Йорке.

Но когда я ушел из Heartbreakers, они продолжали ее петь и в конце концов даже записали. И поставили на ней свои имена, хотя в песне ничего не изменилось — они просто добавили свои имена. У Джонни Фандерса был великолепный песенный инстинкт. У него всегда были великолепные темы и самые яркие идеи, но он не имеет никакого отношения к «Chinese Rocks».

 

Джерри Нолан : Heartbreakers все еще пытались собраться с мыслями. Но тут Ричарду Хеллу стало с нами плохо. Сначала Ричард думал, что будет фронтменом. У него был своеобразный стиль, но он просто не мог бороться с Джонни. Ричард очень самоуверенно считал, что нам надо избавиться от Джонни. Но я, блядь, просто поржал. Я сказал: «Ричард, извини, друг, но ты что, правда думаешь, я поругаюсь с Джонни ради тебя? Скорее это тебе придется уйти».

 

Ричард Хелл : Меня начала доставать тупость песен Heartbreakers. Звучали они хорошо, но знаешь, тексты… «Гуляем с тобой, не могу смотреть на тебя — не могу не смотреть на тебя». Я просто не понимал, что они хотят сказать.

 

Роберта Бейли : Heartbreakers совсем не помогло то, что Ричард гулял с Сейбл, бывшей большой любовью Джонни Фандерса еще времен New York Dolls. Думаю, не случайно Джонни порвал с Сейбл, и она начала гулять с парнем из его группы. И Ричарду нравилась телега «Подруги рок-звезды».

 

Сейбл Старр : Мне было очень хуево из-за Джонни Фандерса. Я долго пыталась собраться с мыслями. Мы познакомились с Китом Ричардсом, и это было очень странно. Понадобился такой великий человек, как он, чтобы показать мне, насколько хороша я. Он прекрасный человек.

Мы с Китом поехали в Атланту, у меня были деньги и мне хотелось в Нью-Йорк, посмотреть, как там дела. Мне было интересно, как там Джонни — я не видела его почти год. Он позвонил мне в первый же вечер, как я приехала, и сказал: «Не хочешь сходить погулять со мной?»

Это было нелегко, но я все четко понимала. Я разобралась в себе — я была там с Китом Ричардсом, не с ним.

Так что я пошла гулять с Джонни, а он познакомил меня с Ричардом Хеллом — и я влюбилась в Ричарда и переехала к нему жить.

 

Айлин Полк : Мне не нравилось, что Ди Ди принимает наркоту, из-за Конни — я заметила, что это ее дверь в его жизнь. И я не собиралась запрещать ему что-то, но время от времени он сам решал завязать. И пару раз таки завязывал, но каждый раз опять начинал. Он обходился без дури пару недель, но Конни всегда ждала его с большим «колесом» в кармане. Так она его и держала.

 

Ди Ди Рамон : Конни вела себя странно: повернулась на ножах и розочках из бутылок, могла броситься на любого, кто попался под горячую руку. А однажды ночью она напала на меня.

Нэнси Спанджен жила на Двадцать третьей стрит. Однажды ночью я был у нее, заявилась Конни и увидела меня в постели с Нэнси. Так что Конни порезала меня за то, что я ебал Нэнси.

Но Конни по большому счету было это похуй, потому что она спиздила у Нэнси коллекцию серебряных долларов и продала ее, чтобы купить дури. Конни просто сказала: «Пойдем ширнемся».

Я сказал: «Хорошо».

Так что мы оставили Нэнси одну.

 

Дэнни Филдс : Я любил разборки между Конни и Ди Ди. Именно этим и должны заниматься мальчики и девочки: резать друг друга. Конечно, не стоит умирать, но быть на волосок от смерти — или от того, чтобы пропустить выступление — это наш метод.

 

Ди Ди Рамон : Конни не раз приводила меня на грань смерти, но в чем-то она помогала мне остаться в живых. Она, больше никто. На мне лежала ответственность — надо было каждый вечер играть — и всем было по барабану, есть ли у меня крыша над головой, доза на вечер и что-нибудь пожрать.

Конни было не все равно. Кроме нее, у меня никого не было.

 

Глава 24

 

Металлик КО[55]

 

Уэйн Крамер : В 1972 году когда развалились МС5, мы потеряли друг друга из виду. Это было словно потерять родных братьев — мы были друзьями еще со школы, мы вместе начинали, мы вместе прошли через огонь и воду. В конце, когда команда развалилась, это было так болезненно и так неприятно, что мы вообще перестали говорить друг с другом. Мы перестали быть друзьями.

Так что я убрал свою гитару на полку и пошел в дурь-дом, потому что дурь убивает боль и все становится по барабану. Конечно, когда в тебе живет такая боль, начинаешь стремиться к примитивным удовольствиям.

Когда группа развалилась, я пошел в уголовники. Я воровал, прятал и продавал телевизоры, оружие и наркотики. В 72-м, 73-м и 74-м в Детройте не было музыки, о которой стоило бы говорить. Это был пиздец. Дела в автомобильной промышленности пошли неважно, так что клубов больше не было, и если я выходил и выставлял два-три дома за вечер, я снова был звездой.

Когда распалась группа, во мне осталась большая дыра, и я пытался заполнить ее наркотиками и преступлениями. Но если деньги попадают в дырявые руки, их всегда слишком мало, и приходится придумывать новые способы изъятия денег у людей, вот так.

Примерно в то же время в город вернулся Игги, помню, он должен был мне пару сотен долларов еще с нашего неудавшегося наркобизнеса. Так что я пришел к нему за кулисы на концерте в Анн-Арборе и сказал: «Слушай, ты мне денег должен, ты в курсе?»

Игги сказал: «В смысле?»

Я сказал: «Помнишь наш бизнес?»

Он сказал: «А, да, точно, может, вырубишь для меня?»

Я сказал: «Ага, конечно, завтра, когда ты будешь выступать в Детройте. Я достану дурь и потом встречусь с тобой в отеле».

На следующий вечер я пошел в отель и взял с собой одного черта, потому что меня беспокоил Скотт Эштон — знаешь, я подумал, что пока я буду забирать деньги у Игги, стоит нейтрализовать Скотти.

Игги собрал бабло со всей группы на закупку дури, сотни две долларов, и сказал: «Ну что, прямо тут?»

Я сказал: «Нет, давай выйдем на улицу». И мы пошли на улицу. Он отдал мне деньги, я посчитал их и сказал: «Ну что, отлично, мы в расчете».

Он сказал: «В смысле в расчете?»

Я сказал: «Помнишь, чувак, ты был мне должен?»

Он сказал: «В смысле, дури не будет?»

Я сказал: «Нет, чувак».

Игги развопился, парень, который прикрывал меня, увидел, что Игги орет, подошел и сгреб его в охапку со словами «Все в порядке, чувак. Не бери в голову, это просто наркотики. Не переживай ты так, братан». Конечно, здесь нечем гордиться, но мне действительно нужны были деньги.

 

Биби Бьюэл : Когда мы в последний раз были вместе с Игги, я поехала с ним на поезде в Вашингтон, где ему надо было играть в Зале Конституции. Это было очень престижное выступление, и я взяла с собой эту подругу, а она взяла с собой этот наркотик, который чуть меня не отправил на тот свет — ПЦП, слоновий транквилизатор. Она насыпала дорожку и сказала, что это кокс, а я чуть не двинула копыта. Это было ужасно: я видела ангелов, летящих ко мне, у них у всех были гитары. Нет, честно, у меня пошли глюки, и там были ангелы с гитарами. Я уже решила, что на том свете.

Так что мне не нравилась эта девчонка. Я не хотела, чтобы она ехала с нами, но она все равно поехала. Потом я узнала, что с ней договорились, чтобы она привезла этот наркотик. Она прятала его от меня, потому что понимала — я смою его в толчок.

Игги и Stooges отвисали в комнате отеля, и эта девчонка распечатала наркоту. Я сразу поняла, что это тот самый препарат, так что я очень, очень напряглась. Я пошла в комнату к Джеймсу Уильямсону и сказала: «Слышь, она принесла это говно, и если Игги его примет, он точно не сможет сегодня выступить».

Даже моя мама пришла посмотреть на него в тот вечер, потому что он был тогда великим, он был лучше, чем когда бы то ни было, — если не был обдолбан. Но я знала, что если в нем будет хоть чуть-чуть этого порошка, без толку ждать от него хоть какого-то представления. Я просто знала. Мне было страшно.

Первое, что Джеймс Уильямсон сказал мне: «Надо было позвонить — нельзя было оставлять его одного, потому что он уже наверняка удолбался».

Я вернулась в комнату. Как мы и думали, Игги уже загрузился слоновьей дорогой — знаешь, дорожка на семьдесят пять человек. Вот так. Мы пошли в Зал Конституции, это классный маленький зальчик, группа была свежая и хрустящая, все были готовы, все выглядели отлично…

А потом Игги выполз на сцену, ухватился за микрофон, начал: «Наоооооо…»

И отрубился на полу. Было очень грустно.

 

Игги Поп : Со мной никогда не знаешь — тем вечером мы играли в Атланте, а накануне я обожрался успокоительных, так они бросили меня в кусты, просто оставили на клумбе рядом с «Дейз-Инн». Я проснулся и не мог говорить.

Как мы готовились к концерту — загоняли мне в вену кучу всякого, так что я смог встать и заговорить, но все равно у меня не получалось держать ритм. В меня загрузили около грамма спида и пару грамм кокса, внутривенно, так что я самостоятельно смог встать на ноги и петь близко к теме.

Я едва стоял. В тот вечер Элтон Джон вышел на сцену в костюме гориллы. Я подумал: «О Господи! Что же мне делать?» Я не мог с ним драться. Я еле стоял. Я был слишком обдолбан чтобы двигаться, чтобы хоть как-то реагировать. Знаешь, такое постоянно со мной случается.

 

Джим Маршалл : Я поехал автостопом в Атланту, чтобы увидеть Stooges, и перед выступлением увидел, как они горстями хавают «ангельскую пыль». Это был один из последних их концертов. Самое странное, что в Атланту прилетел Элтон Джон, он хотел подписать с Игги контракт, что-то такое. Элтон надел костюм гориллы, выскочил на сцену и схватил Игги — схватил его сзади, через голову.

Игги был так въебан «пылью», что вообще не понял, что с ним происходит. Он съежился от ужаса, как будто не догнал, что это не настоящая горилла.

 

Игги Поп : В то время я был совсем плохой, и не надо говорить, что я устал от поездок, — все было гораздо хуже. Наш нормальный день выглядел так: мы успевали на четвертый по счету самолет, на который пытались успеть, и вот, мы садились в самолет в Лос-Анджелесе, и я загружался еще до того, как самолет отрывался от земли. Скажем, мы ехали в Мемфис — когда мы подлетали к Мемфису, я уже нюхал что-нибудь у себя на столе и курил что-нибудь в косяке. Мы прилетали в Мемфис, во всех газетах была моя фотография с заголовком: «Полиция нравов будет наблюдать за сегодняшним концертом».

Мы приезжали в отель, я был жутко на взводе, так что закидывался ежедневной дозой и покупал двенадцать стаканов колы и молока, потому что я нервничал, но пить любил только детские напитки.

Так что к моменту, когда мы ехали выступать, от меня уже мало что оставалось.

 

Уэйн Крамер : Я был так себе преступником. Федералы прицепили ко мне информатора — федерального информатора, который был вором в дурь-доме.

Его поймали за какую-то хуйню, а он не хотел назад в тюрьму, так что он познакомил меня с этими итальянскими гориллами, у которых были роскошные тачки и немереные пачки денег. Конечно, это были наркоагенты, и я в конце концов продал им пару фунтов кокаина.

Моя криминальная карьера закончилась, когда я толкнул им одиннадцать унций 89-процентного кокаина. Это был охуительно классный кокс.

Я работал с ними восемь месяцев, и два моих партнера уверяли меня, что они крутые: «Слушай, посмотри, чувак, они крутые, мы с ними торгуем, они крутые, давай встретимся на твоей квартире…»

И вот пришли два агента, и мой партнер пришел с образцом, они попробовали его и сказали: «Отлично». Тогда партнер ушел и вернулся с одиннадцатью унциями.

Тут один агент сказал: «Ладно, я спущусь в машину за деньгами».

Я сказал: «Хорошо». Он спустился в машину и вернулся с портфелем. Я жил в квартире на втором этаже в доме с длинными пролетами. Я смотрел вниз — он оставил за собой дверь открытой. Я в упор не видел очевидного, и думал: мол, ладно, он хочет быстро свалить, когда все закончится.

Но когда пришла пора открывать портфель, они не могли его открыть. Я смотрел, как эти двое спорят друг с другом: «Дай мне портфель, дай мне портфель!» И «Я возьму, я возьму!»

Я сказал: «Что за хуйня? Они, блядь, дерутся из-за портфеля?»

Потом неожиданно я услышал слоновий топот и крик: «Ни с места, полиция! Будем стрелять!»

Я посмотрел и увидел, как они бегут вверх по лестнице, с выпученными глазами, в бронежилетах и с пушками наголо. Я повернулся, а мои ребята — Тони и Джой — оба с огромными ебаными девятимиллиметровыми пистолетами, и один ствол точняк у моего лба.

Я подумал, это ограбление. Я решил, что тут-то меня и шлепнут. Потом я понял, что это полиция, и подумал: уфф, пронесло. Потом я подумал: блин, не хочется, чтобы меня тут случайно подстрелили, ведь я не с той стороны от девятимиллиметрового. Я подумал: твою мать, штука большая, и дырка тоже будет большая. Так что я положил руки на голову и заорал: «Не стреляйте, никто не стреляет!»

Они все вбежали с криками и воплями — представляешь? — прямо как это показывают по телеку.

Уже в суде судья сказал: «Я бы больше уважал тебя, если бы ты достал пистолет и убил человека, но нет, ты убиваешь граждан долго и медленно, продавая им тяжелые наркотики — кокаин и героин».

Я сказал адвокату: «Слышь, никакого героина не было». Он сказал: «Тсс, тсс, сиди тихо, Уэйн».

Судья говорил: «Меня не волнуют все эти письма с рекомендациями от людей из музыкального бизнеса. Меня волнует, только то, что у тебя в квартире нашли одиннадцать унций кокаина. Для города Детройт ты являешься крупным накроторговцем и угрозой обществу. Я считаю, мы имеем право защищаться от таких людей».

Дело было плохо.

Потом судья сказал: «Мы решили дать шанс вашей молодой жизни, мы говорили о трех годах максимального срока, и мы даем вам все три».

Я подумал: три, класс, отлично, без проблем, три года. Тут клерк сказал: «О, тут опечатка — мистер Крамер говорил о пяти годах максимум».

Судья сказал: «Правда? Ладно, знаете, что я сделаю, мистер Крамер? Мы поделим разницу пополам. Четыре». Бам!

 

Игги Поп : Последний концерт Игги и Stooges был в Мичиганском дворце, и туда пришли байкеры. Знаешь, за вечер до него мы поехали в Детройт и отыграли маленький концерт, такой, чтобы поддержать основной концерт, ну, и заодно срубить денежку на оплату отеля. И тут один чувак стал швырять в меня яйца.

На мне была балетная пачка и третья струна, все дела, и меня уже все задрало. Там была точка сбора байкеров, прикинь? В конце концов я остановил все и сказал: «Все, блин, вызываю пиздюка на дуэль! Все вон отсюда!»

Все ушли, остался только этот придурок, ростом под метр восемьдесят, и весом хорошо за сто килограммов, в байкерской перчатке с характерными шипами, которая доходила ему до локтя.

Так он и стоял в этой перчатке, с яйцами в другой руке и ржал.

Я сказал: «Ты чего, охуел? Сейчас мы с тобой разберемся». Я положил микрофон и пошел на него. На мне были маленькие балетные тапочки, а он приближался, как паровоз: «Чух-чух-чух-чух… Тыдыщ!»

Он меня отделал. Но он не смог меня вырубить, и это было странно. Я все вставал и вставал, но так и не смог его ударить. В какой-то момент крови стало слишком много даже для него, он остановился и сказал: «Ладно, ты крутой».

Я себя чувствовал совсем не крутым.

 

Рон Эштон : Конечно, Игги не было особенно больно. Ему вообще трудно причинить боль. Может, он вообще заколдованный. Я видел, как он пропахал целый лестничный пролет, и все решили, мол, хана чуваку.

Он даже не поранился, он просто поднялся и куда-то побрел.

Когда огромный байкер в шипованной перчатке загасил Игги, он вернулся на сцену и сказал: «Хватит играть!»

 

Игги Поп : Мы вернулись и сыграли «Louie Louie». Если больше ничего не канает, давай «Louie Louie», правильно? Это то, что усваиваешь за пять лет игры в студенческой группе. Играй «Louie Louie» — это выход в любой ситуации.

Приехали копы, мы быстро доиграли «Louie Louie» и я потихоньку смылся оттуда. Я отправился к девчонке, с которой тогда гулял, в самый обычный дом в пригороде. У меня не было с собой никакой одежды, одна моя балетная пачка. Ее мама с утра офигела — представь, мужик в пачке, в балетках: «Привет!»

Через два дня мы играла в Детройте еще один концерт, и я навел справки о чуваке, который меня отмудохал: оказалось, это было его посвящение в банду «Скорпионы» — закидать яйцами Игги!

Так что я пошел на радио и сказал: ««Скорпионы» прислали этого мудака, чтобы забросать меня яйцами, так что я заявляю: посмотрим, «Скорпионы», мужики вы или бабы! Выходите драться со Stooges!»

На следующий вечер ВСЕ «Скорпионы» пришли на концерт в Мичиганском дворце. Но за нами стояла наша банда мотоциклистов, «Дети Бога», и они вышли на сцену с нами. Люди с самого начала бросали в нас всякую фигню — фотики, компакты, дорогие шмотки, до фига трусов — потом в ход пошли пивные и винные бутылки, овощи, всякое такое. Но у меня за сценой тоже был целый арсенал и куча бросальщиков, так что они вышли на сцену и стали бросать все обратно.

 

Скотт Эштон : Я сказал Игги: «Не вставай передо мной!» Потому что все метили в него. В меня ничего не попало, потому что передо мной были тарелки. У меня были две тарелки, так что я смотрел поверх них, что там в нас кидают — и если видел, как сверху, из света ламп, что-то летит в меня, падал на пол, и удар приходился в тарелки.

 

Игги Поп : Потом пошли бутылки, фотики, камни, ножи, пояса, ботинки. Они сыпались градом, и это все осталось на пленке. Я выглянул и сказал: «Ладно, представьте, вы заплатили по пять баксов, а я уезжаю из города с десятью штуками, ТАК ЧТО ПОШЛИ ВЫ НА ХУЙ!»

Что угодно, лишь бы их достать. Это был мой алкогольный тур. Водка. И я думал, что это будет последний концерт Stooges, ну, может, я не мог сказать наверняка, так вот. Дума я не садился за тетрадку: «Дорогой Дневник…» Не тот я человек, ха-ха-ха!

 

Рон Эштон : Игги и Джеймс Уильямсон поехали в Лос-Анджелес, а я приехал туда позже. Я жил в том же доме, что и Джеймс, в вонючем старом клоповнике около «Хиатт Хауса». Игги позвонил через неделю и сказал: «Все кончено, я ухожу, я психически вымотался, физически вымотался, и кроме того, Джеймс добил меня контрактом — дурацкой пачкой бумаги с кучей дурацких условий».

Игги рассказал про одно из них: «Только Игги и Джеймс могут писать песни». И сказал: «Я его не подпишу, так что все, приехали».

Пиздец, я сидел в Лос-Анджелесе без денег на обратный билет в Детройт.

 

Игги Поп : Последние несколько лет жизни Stooges Джеймс стоял рядом с нами, но он потерял уважение ко мне и веру в будущее группы и решил пробиваться в коммерческую индустрию Америки.

И потихоньку Джеймс начал прибирать к рукам мою группу — вплоть до того, что все помощники были его людьми, и Скотт Торстон, музыкант на подхвате, был его другом, и т. д., и т. п. Он пытался закрутить все дело вокруг себя. По сути началась война, и тогда я ушел. Я не собирался работать на него — такие дела.

 

Рон Эштон : Когда Stooges развалились, я собрал новую группу, New Order, с Джимми Реккой, Дэннисом Томпсоном из МС5 и Дэйвом Гилбертом. Когда я играл в New Order, Patty Smith Group приехала из Нью-Йорка в Лос-Анджелес, чтобы отыграть на «Виски-дискотеке». У нашей новой группы не было денег, но мы хотели их поприветствовать. Они же в первый раз играли на «Виски-дискотеке», поэтому мы купили дюжину роз, пиздец, баксов шестьдесят. И двухлитровую бутылку хорошего шампанского. На этом все деньги, отложенные на хавку, и закончились.

Во время концерта мы подарили им розы и шампанское, но Патти никак не отреагировала. Даже Ленни Кай был как не родной. Позже Джеймс Уильямсон пришел ко мне домой и сказал: «А, Патти и Ленни там, внизу, у меня дома, пошли?»

Я сказал: «Не вопрос». Но мне хотелось пригласить всех ребят из New Order, а Джеймс сказал: «Нет, только ты».

Я как раз красил квартиру, так что на мне были отстойные мешковатые штаны и майка, и когда я вошел, мне стало не по себе. Типа: «Боже, мы сделали им подарок, а им все равно!»

Патти говенно повела себя со мной. Они с Игги почему-то прикалывались и издевались надо мной. Крайне неприятная ситуация. Так что я сказал: «Идите на хуй», — и ушел.

 

Дэннис Томпсон : Джеймс выглядел как джанковый дьявол — костистый и кожистый. Мы называли его Череп.

Честно, мы с Роном написали песенку про него и его подругу. Эвита была симпатичной и милой, но с нами они обращались по-свински. Потому что мы питались бобами. Мы были нищие, абсолютно нищие, абсолютно безмазово нищие.

 

Рон Эштон : New Order записали кучу материала, я вернулся в Детройт и показал записи Дэйву Александеру. Вечером, перед моим отъездом, мы закинулись, и Дэйв сказал: «Давай я провожу тебя в аэропорт?»

Это было странно, обычно я не люблю, когда меня провожают. Мы пошли, и когда приехали, он сказал: «Не против, если я зайду внутрь с тобой?» Я никогда никому не разрешал провожать меня внутрь. Мы зашли, и он дошел со мной до билетной кассы, но к стойке не пошел, и сказал: «Может, я в последний раз тебя вижу».

Я начал: «Да ладно тебе, херня, не может быть», но почему он так сказал?

Через неделю я сидел у себя на хате, без гроша в кармане, без телефона, и в дверь вошли Джеймс Уильямсон с Игги. Наши дороги уже разошлись, так что я удивился. А тут Игги говорит: «Сандер умер, но мне параллельно, мы с ним все равно не дружили».

Я сказал: «А?» Им пришлось повторить мне трижды. Вот что меня всегда бесило в Игги: он сказал: «Сандер умер, но мне параллельно, мы с ним все равно не дружили».

Я сказал: «Вот как».

Меня это так ошеломило, что я ничего не сказал, только спросил у Джеймса: «Можно от тебя позвонить?» Джеймс дал мне ключи от квартиры, я пошел туда и позвонил домой выяснить, что же там случилось. Мы поговорили со Скотти, он рассказал, что Дэйв лег в больницу из-за проблем с пожелудочной железой и в итоге умер от пневмонии и что все случилось очень быстро.

 

Скотт Эштон : Потом с Игги случился нервный срыв. Он шел по улице и неожиданно упал в обморок. Все из-за громадного количества наркотиков — знаешь, нельзя одновременно принимать кислоту и квалюйд, не катит.

 

Игги Поп : Мне просто хотелось забыть все, что было раньше. Мне было плохо, с головой было плохо. Я не мог заснуть, у меня была повреждена спина после того, как я упал с трехметровой сцены, и у меня постоянно что-то болело. Мне приходилось вгонять себя в ступор, чтобы хоть как-то с этим жить.

 

Рон Эштон : Однажды мой брат сидел на подоконнике в очень старой квартире — у огромного двустворчатого окна на пятом этаже — и я сказал ему: «Эй, не сиди там, ты удолбан, чувак». Я сидел напротив него в кресле и гундел: «Не сиди там, чувак. Не опирайся на эти окна…»

Он облокотился на окно — и ВЫПАЛ. Я пулей вылетел из кресла, схватил его за ноги, и он повис в окне. Я подумал, что надо этого уебка на хуй убирать отсюда.

И я сказал: «Все, начальник, ты едешь домой». Позвонил маме и сказал: «Пришли ему билет. Ему надо отсюда сваливать».

 

Игги Поп : Я лег в больницу, потому что пошел настолько вразнос, что понял — мне не станет лучше, пока я не окажусь там, где можно только есть и спать, и мне в руки не попадет ничего. И у меня была медицинская карточка, «голубой крест».

В больнице я сказал интерну: «Я давно подсел на очень тяжелые наркотики. Я сумел с них слезть, но теперь я идиот, пьющий таблетки и пускающий слюни. Можете мне помочь? Можете запереть меня там, где никто из моих так называемых друзей до меня не доберется?»

 

Скотт Эштон : Когда группа развалилась, я вернулся в Анн-Арбор и залег на дно, так сказать, зализывая раны. Я пытался слезть, это заняло два долгих года. Словно начинаешь жизнь сначала. Трудно объяснить, но это правда страшно. Мне было очень плохо.

Однажды, я всего полгода как слез, по телеку показывали шоу «Мисс Черная Америка», и одна из участниц отыгрывала нарка в ломке. Помню, мама сказала: «Через это ты прошел, Скотти?»

Я даже не смог ответить: «Мама, если бы ты только знала…»

 

Уэйн Крамер : Когда я сидел в тюрьме, один из моих товарищей принес мне подшивку журнала Biilboard. Я начал читать о Ramones — для меня они все выглядели, как Фред «Соник» Смит — оказалось, что их менеджером был Дэнни Филдс. Так что во всех статьях говорилось, что эти группы идут по стопам МС5, а там, где я сидел, слово «панк» звучало паршиво. Так что я смыл все статьи в толчок, потому что в тюрьме панк — это тот, кому дают по соплям и делают женщиной. Представь: «Я хочу сделать тебя своим панком» — за такие базары и убить могут.

 

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: