Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
ГЛАВА XVI. Двадцать лет спустя
Прошли года и десятилетия... Трагедию, омрачившую жизнь богатого плантатора, успели позабыть даже члены семьи маркиза Бессон-де-Риб, не только жители Сен-Пьера, легкомысленные и забывчивые, как все южане. В конце шестидесятых годов умер маркиз Гуго, тело которого было доставлено на Мартинику, но о смерти которого никто ничего не знал достоверного. Ходили слухи о том, что влиятельный депутат был убит кем-то в каком-то притоне. Металлический гроб с останками маркиза Гуго Бессон-де-Риб торжественно погребли в фамильном склепе. Никто не обратил внимания на то, что старый духовник маркизы Маргариты и всех её детей не мог докончить заупокойной службы... Его рука, поднятая для окропления гроба, внезапно опустилась. Кропило выпало из бессильных пальцев, а священник страшно побледнел и зашатался. Его подхватили под руки близстоящие и вывели из часовни. Дрожащие губы аббата Лемерсье шевелились. Он шептал: — Ужасно... ужасно... Несчастный... Не могу... И действительно ни разу духовник всей семьи Бессон-де-Риб не отслужил ни одной панихиды над тем, кого он учил катехизису ребёнком, исповедовал юношей, венчал взрослым человеком. Это объяснили тем, что возраст аббата Лемерсье был очень преклонен, а подъём на кладбище, расположенное довольно высоко, был слишком тяжёл, но старик поднимался туда, когда надо было служить панихиду над бедной Алисой, погребённой в том же семейном склепе. Память её глубоко чтила не только семья, но и всё население Сен-Пьера. Уже начала создаваться легенда о юной праведнице. У гроба бедной страдалицы особенно охотно молилась молодая маркиза Эльфрида — дочь ван Берса, вышедшая замуж за Рене. Трижды теряла детей молодая маркиза и каждый раз при трагических обстоятельствах её первенец-сын погиб ужаленный змеей на руках у заснувшей кормилицы, её старшая дочь ребёнком попала в лес, окружающий плантацию ван Берса (в то время дочь его была в гостях у своей матери). Несчастное дитя нашли истерзанное дикими зверями, а рядом чёрную няньку, повесившуюся от отчаяния. Наконец, третий сын маркизы Эльфы погиб от какой-то необъяснимой болезни. Всё это не могло не отразиться на молодой женщине, находившей силу бороться с отчаянием только в молитве, да в надежде на Бога. И точно... Господь сжалился и спас от всех опасностей трёх последних детей маркизы Рене Бессон-де-Риб. Две дочери-погодки — Лючия и Матильда — и сын Роберт, родившийся последним, остались живы. Счастье вернулось, по-видимому, под кров красивого здания, где всё ещё распоряжалась старая маркиза Маргарита, одинаково чтимая и любимая как своим сыном, так и его женой, потерявшей к этому времени свою мать. Эльфрида порвала почти всякую связь с отцом, уединившимся в своей башне; он целиком погрузился в свои “учёные опыты”, а дела по банку передал какому-то родственнику, неожиданно приехавшему из Голландии. Так как ни жена, ни дочь ван Берса никогда не были особенно близки к старику, то его отчуждение и не огорчило Эльфу. В душе её жили смутные воспоминания тяжёлых сцен между отцом и матерью, закончившихся после приезда на Мартинику разъединением, которому удивлялись посторонние. Венчание Рене с Эльфридой происходило в храме. Аббат Лемерсье благословлял их на новую жизнь и, осеняя крестом её рыдающую мать, тихо произнёс: — Мужайся, бедная женщина... Скоро конец твоим страданиям! Матильда ван Берс поцеловала руку, благословлявшую её. Гибель первых внуков окончательно разбила госпожу ван Берс. Она умерла, унеся с собой трагическую тайну своей жизни. Тогда дочь её перестала ездить на плантацию, где продолжал жить и “заниматься наукой” её отец, постепенно превращавшийся из рыжего в сухого, жёлтого еврея. Так продолжалось до 1893 года, когда в Сен-Пьер приехал лорд Лео Дженнер, племянник злодея, погубившего несчастную Алису. Он явился в дом вдовствующей маркизы Бессон-де-Риб, сын которой был уже отцом двух взрослых дочерей и шестнадцатилетнего сына. Лорд Дженнер привёз с собой рекомендательное письмо от лорда Моора, который просил “внимания и ласки” для своего племянника, “в память краткого брака, в несчастном окончании которого не он был виноват”. Так как истинные причины бегства Алисы в монастырь и её смерти остались неизвестны матери и брату, то молодого англичанина приняли как родного. А затем повторилась старая история ухаживания и сватовства. Но только племяннику лорда Моора не пришлось бороться с чувствами девушки, намеченной им в жёны. Лючия сразу полюбила красивого англичанина и с восторгом отдала ему свою руку... Вторично состоялся брак с чужеземцем в семье маркиза Бессон-де-Риб. Но на этот раз всё обошлось благополучно. И опять никто не обратил внимания на то, что престарелый патер Лемерсье, уезжавший на время в Париж и вернувшийся только через неделю после отъезда “молодых”, узнав об имени зятя маркиза Рене, страшно побледнев, упал на близ стоящее кресло. Обморок старика объяснили утомлением после путешествия. Промолчал аббат Лемерсье и о том, что знал и о чём только догадывался. Немного успокаивала его надежда на возможность ошибки. Четверть века назад даже в Европе слишком мало были известны тайны богоборства и сатанизма, в которые не верили так называемые “передовые умы” конца XIX века. В далёкой же колонии и подавно никто не подозревал опасности, грозящей христианству, никто не верил тому, чтобы образованные люди могли, наравне с пьяными неграми, устраивать кровавые “шабаши” и приносить сатане ужасные, человеческие жертвы... Что это делалось чёрными рабами, об этом знали, но чтобы в оргиях участвовали высокоцивилизованные “учёные”, в роде ван Берса или... некоторых “знаменитых” врачей и химиков Европы, попавших в число поклонников сатаны вполне сознательно, — этому не хотели верить. Семья несчастной маркизы Маргариты Бессон-де-Риб вторично встретилась с представителем этой адской секты. Но разве могла она предполагать что-либо подобное? Бедные женщины радовались “счастливому браку” внучки и дочери, получая из Англии письма молодой леди Дженнер, дышащие счастьем. “Мой муж нежен и внимателен”, — повторяла она в каждом письме. — “Я люблю его безгранично, как и он меня”... Читая подобные письма, успокаивался даже аббат Лемерсье. Так прошло около трёх лет... Письма Лючии приходили из самых разнообразных городов Европы. “Мой муж принуждён много путешествовать, исполняя политические поручения своего правительства, — писала леди Лючия Дженнер родным. — Это очень интересно, хотя, признаюсь, меня начинают утомлять вечные переезды. Хотелось бы отдохнуть, устроить себе гнездо, особенно теперь, когда Бог посылает мне наконец радостную надежду на материнство... По счастью, муж обещал мне прожить год-полтора в Италии, а затем отвезти меня с ребёнком к вам, дорогие мои, на нашу милую Мартинику. С родными мужа я до сих пор не успела познакомиться из-за вечных переездов. В его родовом замке я до сих пор ещё не была. Мы поселимся там после возвращения с Мартиники, где проживём не меньше полугода”. Так мечтала бедная молодая женщина... А через полгода после получения этого письма пришло в Сен-Пьер из Италии запечатанное чёрным сургучом письмо, принёсшее известие о “неожиданной смерти” молодой леди Дженнер, “скончавшейся от последствий несчастных родов”. Убитый горем молодой муж описывал своё страдание так трогательно, что семья его жены, забывая свою собственную печаль, утешала его нежными письмами. Об оставшемся сиротой ребёнке особенно болела душа тётки, бабушки и прабабки... И, в конце концов, к лорду Дженнеру полетели просьбы привезти с собой малютку, который “молодому вдовцу” мог быть “только обузой”. Он долго отнекивался, утверждая, что ребёнок напоминает ему любимую жену и остался его единственным “утешением”, но, в конце концов, просьбы матери “тронули сердце” лорда Дженнера, и в одно прекрасное утро на Мартинику пришло от него письменное обещание приехать с ребёнком, “чтобы отдохнуть душой и сердцем среди родных сердец”... Прошёл ещё месяц и, уведомленная депешей о дне приезда зятя и внука, семья покойной леди Лючии с нетерпением ждала приезда лорда Дженнера, с яхты которого уже виднелись туманные очертания берегов Мартиники...
ГЛАВА XVII. На яхте “Лилит” В провинциальных приморских городах набережная является излюбленным местом для гулянья. В часы отхода и прихода судов эта набережная кишмя кишит любопытными. Так как Сен-Пьер на Мартинике был настоящим провинциальным городом, несмотря на своё стотысячное население, то ежедневно, в часы прихода судов, набережная и молы буквально кишели публикой, глазеющей на приезжающих. Лорду Лео Дженнеру все это было давно известно, почему он и предупредил свою спутницу о необходимости “казаться чужими” при выходе на берег. — На первое время, дитя моё, — прибавил он успокоительно, заметив грустное лицо Гермины, так искренно увлекшейся ролью леди Дженнер. Разговор происходил на палубе прелестной паровой яхты, ожидавшей лорда Дженнера в гавани первого американского порта, в который заходил немецкий пароход “гамбургской линии”, обслуживающей Бразилию и Буэнос-Айрес. Поэтому он только перешёл с одного борта на другой, после чего яхта (носящая странное имя “Лилит”) немедленно развела пары и ушла в море, перерезывая устье Амазонки. С понятным любопытством оглядывала хорошенькая актриса своё новое плавучее жилище, которое она с полным правом могла назвать “своим”, так как яхта “Лилит” принадлежала лорду Дженнеру, герб которого (золотая башня на красном поле) весело развевался на мачте в виде главного флага. Путешествие шло быстро и без остановок. Яхта хотя и заходила в два-три порта за топливом и свежей провизией, но нигде долго не останавливалась. Баржи с углём и зеленью поджидали её в море, и погрузка происходила рано по утрам, так что Гермина не успевала ещё проснуться, как берега уже исчезали из вида. Тринидад она увидала только в образе синего облачка на горизонте, остальных островов и вовсе не видала. С тем большим удовольствием наблюдала молодая женщина за постепенным вырастанием Мартиники, смутные очертания которой становились определённее с каждым оборотом винта “Лилит”. — Мы будем в гавани Сен-Пьера ещё до захода солнца, — сказал лорд Дженнер, вынимая из рук Гермины бинокль, в который она глядела на виднеющиеся берега. — Поди, присядь ко мне. Мне надо кое-что объяснить тебе относительно нашей жизни на острове. Не пройдет и полугода, как ты станешь моей женой перед алтарём того, кого я признаю своим господином и повелителем... Но на первое время мы должны оставаться друг для друга чужими в силу практических соображений, которые не стану тебе объяснять подробно... это завело бы нас слишком далеко... Слезы набежали на прелестные глазки Гермины. — Это ужасно. Неужели мы не будем видеться? — прошептала она. Лорд Дженнер нежно обнял её тонкую талию и собственноручно отёр шёлковым платком её хорошенькое заплаканное личико. — Неужели я мог бы прожить целые полгода, не видев тебя? — весело заметил он. — Но ты не знаешь условий жизни, ожидающей нас... Меня ждут в семье моей покойной жены. Мой приезд с дамой, заступившей место покойной леди Дженнер, не только жестоко огорчил бы, но и оскорбил бы всех и, пожалуй, повёл бы к нежелательным осложнениям. Поэтому я должен исподволь приучить их к мысли о моём втором браке. На это понадобится пять или шесть месяцев, на время которых ты будешь считаться моей доброй знакомой немецкой баронессой Шварц, приехавшей на Мартинику по приказу врачей для поправления расстроенного здоровья. Всё уже приготовлено для тебя, — до виллы включительно, куда тебя проводит капитан Джаксон, как только мы бросим якорь. Ты найдёшь там всё нужное, не исключая прислуги, так что сможешь накормить меня завтраком, когда я явлюсь к тебе завтра утром. Сам же я остановлюсь покуда в гостинице. А там дальше — увидим... Гермина молча прижала к губам руку своего повелителя. Она давно уже привыкла безусловно подчиняться каждому его слову. К 4-м часам пополудни “Лилит”, медленно скользя вдоль берега, подходила к гавани местного отделения яхт-клуба. Расположенный широким полукругом на узкой полосе земли между морем и горами, Сен-Пьер постепенно возвышался по склонам этих гор, покрытых яркой и свежей зеленью на три четверти своей высоты. Только последняя четверть была лишена одеяния, то краснея обнажённым гранитом своих скал, то сверкая белой пеленой снега. Десятка полтора золотых крестов стояли в вышине над городом, как бы рея в безоблачной синеве неба. И тут же, почти рядом, сверкали на солнце другие золочёные купола на зданиях красивой восточной архитектуры, с ярко блестевшими на солнце цветными стёклами мавританских окон, с высокими башнями или шпилями. То были жидовские синагоги, мечеть, буддийское капище и ещё какие-то более скромные “храмы”, воздвигнутые неграми своему таинственному богу. Эти последние помещались вдали от центра города в широко раскинувшихся предместьях, населённых “цветными” гражданами Мартиники, посреди двух десятков фабрик и заводов, из высоких труб которых подымались клубы чёрного дыма. Гермине казалось, что пред ней развёртывался какой-то волшебный город, с цветущими аллеями вместо улиц, с фонтанами на всех перекрестках, с блестящими голубоватыми лентами трёх горных речек, местами исчезающих кое-где под прозрачным железным кружевом красивых воздушных мостов с широким поясом разноцветных дач, взбегающих вверх по горам и полузатерянных посреди роскошных плантаций, о красоте которых понятия не имеют жители бедного севера. Благоухания цветущих кофейных полей и ванилевых посадок облаками носились в воздухе и уносились ветром далеко в море. Плавно колыхались зелёные волны сахарного тростника. Подобно свежевыпавшему снегу белели серебристые клочья поспевающего хлопка между тёмной листвой этого невысокого, но ветвистого драгоценного кустарника. Весело блестели зеркальные струи озёр и прудов. Целые рощи бананов с трёхаршинными атласными листьями, с громадными лиловыми гроздьями цветов, нижние части которых уже начинали превращаться в яркие кисти мягких стручков, сверкали свежей полупрозрачной желтизной чистого янтаря. А там дальше снова перешёптываются с ветерком перистые цветы сахарного тростника, золотистые помпоны которых чередуются с группами пальм различных пород. Вот гигантские пятисаженные листья, которыми покрывают хижины негров. Вот зонтичная листва, каждая лопасть которой может служить постелью взрослому человеку. Вот крупные гроздья кокосов, выглядывающих из-под тёмной зелени. Вот колючий лиственный букет саговой пальмы. Десятки сортов роскошной флоры тропиков собраны в группы в аллеи, в рощи, в плантации. А дальше пальмы расступаются, уступая место померанцевым садам и кофейным плантациям. Упоительный запах “флердоранжа” соперничает с благоуханием белых цветов кофе, белых звёзд гигантского махрового жасмина, белых гроздей душистой акации, белых громадных колокольчиков магнолий! Точно громадные белые букеты стоят эти деревья, осыпанные душистыми цветами. Благоухание так сильно, что у стоящих на палубе яхты в полуверсте от берега голова кружится. Гермина не могла налюбоваться рощами южных красавиц, дающих одновременно и цветы и плоды. Здесь червонное золото мандаринов соперничает с бледным золотом лимонов, и все они окружены букетами девственно-белых восковых бутонов. И тут же рядом другие дети юга: громадные камелии, осыпанные дивными, точно фарфоровыми, цветами, белыми, розовыми или пурпурными, серебристые маслины, между белых листьев которых, точно искры, блестят маленькие золотистые пахучие цветки, а дальше — по набережным — клонит свои головы к воде олеандр и любуется в отражении своими роскошными букетами розовых, белых и пурпурных цветов. И повсюду цветы! Бесконечные гряды цветов пёстрой лентой тянутся вдоль бульваров, образуя треугольники или звёзды на площадях, превращённых в скверы. Разноцветной пеленой окутывают каждую ограду, каждую колонну, каждый балкон цветы ползучих растений. До самых крыш забираются розовые акации и лиловые глицинии, соперничая с яркой зеленью винограда, настоящего южного винограда, — украшенного крупными гроздями ягод, прозрачных как лиловый аметист, зелёных как изумруд и жёлтых как янтарь. А розы! Всех видов, всех оттенков, всех величин, всех сортов. Розы цветут и благоухают повсюду. На кустах и в грядках, на огородах и на балконах, падая вниз ароматными фестонами, или взбираясь вверх по лавровым и ореховым деревьям, и сколько этих роскошных ореховых деревьев с блестящей, точно навощённой, листвой величественных деревьев, имена которых мы знаем только по вылущенным мёртвым плодам. Здесь же все они живут, цветут, благоухают. Гермина не могла в себя придти от восторга. — О, Лео... какая красота. Такой красоты мне и во сне никогда не снилось... Ты привёз меня в рай. — И даже со змеями! — улыбаясь ответил лорд Дженнер, любуясь радостью своей возлюбленной. Гермина не сразу поняла смысл его слов. Дивная картина, развёртывавшаяся перед ней, казалось, была вся соткана из света, блеска и сияния, не допуская никаких теней. — Ты шутишь, Лео?.. Разве могут быть змеи в таком большом городе? — заметила она. Лорд Дженнер громко засмеялся. — О, милая моя... Ты сама не знаешь, как ты прелестна в своей наивности. Я любуюсь тобой и отдыхаю душой от... ума, окружающего меня всю жизнь... Но всё же я должен умерить твой восторг! Действительно, на Мартинике немало змей и даже очень ядовитых, не считая скорпионов, сороконожек, тарантулов и тому подобных “детей” юга. Гермина всплеснула руками. — Да неужели же их терпят в этом роскошном городе? Лорд Дженнер пожал плечами. — В самом городе всей этой нечисти, конечно, мало. На главных улицах, где живут “белые”, их даже совсем не встречается. Но зато в лесах, на плантациях и даже в предместьях и негритянских кварталах их все ещё осталось слишком много. Их царство начинается выше линии дач. Там леса покрывают все горные ущелья острова. В их зарослях все ещё есть и леопарды, и волки, и гиены, и даже род диких свиней, называемых “пеккари” — словом, достаточно опасных зверей. Я не говорю уже о змеях, буквально кишащих в сырых местах возле болот и ручьёв... Но к населённым местам все это зверьё не подходит и даже от плантаций держится подальше. Белых они боятся. Жертвами их делаются, обыкновенно, только негры, щеголяющие босиком и плохо вооружённые. Тебя же, немецкую графиню, целый батальон цветных слуг будет оберегать от всяких гадин, не исключая и москитов, которые, впрочем, здесь менее злобны, чем в других тропических странах. Последних слов Гермина не расслышала Внимание её было отвлечено новым явлением. — Ах, что это? — воскликнула она, внезапно протягивая руку к берегу. При крутом повороте яхты, входящей в бухту Сен-Пьера, внезапно открылась обнажённая вершина громадной “Лысой горы”, у подножия которой раскинулся город, охватывая своими предместьями, как широко распростёртыми руками, берег моря. Почти до полугоры, опоясывая город с трёх сторон, взбегали белые, розовые или нежно-голубые виллы, красиво отделяясь от сочной зелени окружающих их садов. Ещё выше жилища человеческие уступали место тёмной ленте тропического леса, в котором роскошные деревья юга, только что перечисленные лордом Дженнером, чередовались с дубами, лаврами, кипарисами, кедрами и эвкалиптами. А ещё выше сверкало яркое пятно серебристо-голубой воды горного озера, и возле него, на высокой обнажённой скале из красного гранита, над обрывом, от которого сбегала черной лентой полоса застывшей лавы, ещё не проточенная тропической растительностью, возвышалась статуя Мадонны, отчётливо вырисовываясь на безоблачной синеве неба. Статуя, отлитая из темной бронзы, изображала Царицу Небесную в длинном плаще, из под которого виднелась божественная ступня, стоящая посреди узкого серпа молодого месяца. Развевающееся покрывало скрывало распущенные волосы под венцом из ярко позолоченных 12 звёзд, окружающих широким сиянием царственно-прекрасное, небесно-кроткое лицо Богоматери. На груди Пречистой Девы белел букет серебряных лилий, а божественные руки простирались над городом, как бы благословляя и охраняя его. Расстояние и художественное исполнение пятитисаженной статуи скрадывали её размеры: она казалась не больше обычного человеческого роста. Вид Мадонны в этой обстановке, на фоне вечнозелёного леса, с голубым озером вместо подножия, между бледными сияниями серебряного полумесяца над её головой, был так величествен и вместе с тем так трогателен, что Гермина невольно сложила руки, как на молитву. — Это “Горная Мадонна” — покровительница города, не правда ли? — спросила она невольно понизив голос. — А ты откуда знаешь? — коротко кинул лорд Дженнер. — Мне рассказывал капитан Джаксон о том, как Мадонна спасла Сен-Пьер от извержения в 1853 году, и как благодарные граждане воздвигли эту статую, считающуюся и теперь покровительницей всего острова. Лорд Дженнер нахмурился. — Кем считается? Суеверными женщинами, необразованными креолками, да глупыми неграми, — холодно заметил он. — Но видно, человечество неисправимо. Теперь, как и тысячи лет назад, оно создает себе кумиров и затем молится своим созданиям и верит в их защиту... Смешно и глупо! — Не обратив внимания на раздражённый тон своего собеседника, Гермина ответила так, как ей подсказало сердце: — Я знаю, что вы англичане, не молитесь Мадонне, но всё-таки признайся, что эта статуя Небесной Заступницы прекрасна и величественна. — При чём же тут небо? — пожав плечами возразил лорд Дженнер. — Ведь ты же слыхала, что статуя отлита и поставлена менее полувека назад. Мой отец лично знал художника, лепившего модель в Париже. Ему заплачено было десять тысяч франков за работу, не больше и не меньше. Правда, когда статую отливали, здесь на заводе, мимо которого мы только что проехали, то глупцы приносили свои серебряные ложки и сахарницы, золотые кольца и браслеты, которые и бросались в расплавленную массу “ради спасения своей души”, — насмешливо докончил англичанин. — Разве это не трогательно, Лео?.. — Глупо, душа моя... Глупо и только... Говорят, что звезды на голове этой статуи отлиты из чистого золота, а полумесяц у её ноги и лилии на поясе — из чистого серебра. Но если это так, то настоящее чудо, по моему, в том, что почти за пятьдесят лет не нашлось ни одного человека, пожелавшего убедиться в справедливости этих рассказов... В конце концов, обломать одну из двенадцати звезд или отпилить полупудовый кусок полумесяца было бы не так уж трудно. Гермина возмутилась. — Какой ты прозаический человек, Лео! Ты не хочешь признать трогательной веры в Небесную Покровительницу. Я же нахожу, что такие суеверия отрадны и успокоительны, хоть я и не христианка, — смущённо добавила она. — Ты еврейка, — сказал лорд Дженнер таким тоном, что Гермина с удивлением подняла на него свои глаза. — Скажи мне, Лео, тебе неприятно, что я еврейка? Это всегда коробило принца Арнульфа, — необдуманно сказала Гермина и умолкла, опасаясь, что это имя вызовет неприятные воспоминания у её ревнивого возлюбленного. Чтобы не дать времени заметить своё неосторожное напоминание, Гермина быстро заговорила. — Раз мы начали разговор о религии, Лео, я надеюсь, что ты знаешь мою готовность повторить тебе слова Руфи: “твоя родина — моя родина, твой бог — мой бог”... Но всё же я иногда боюсь, чтобы моё еврейство не стало помехой к нашему... к нашему браку! — едва слышно докончила она. Лорд Дженнер не сразу ответил. Погружённый в созерцание Мадонны, он произнёс как бы невольно: — Евреи великая нация!.. Евреям обещано владычество над всей землей... Еврейская религия была мировой религией задолго до рождения Сына этой... статуи... Наполовину робким, на половину каким-то странно-вызывающим жестом лорд Дженнер протянул руку к Мадонне, золотые звёзды в венце которой ярко горели в солнечных лучах. Гермина с недоумением смотрела на него. — Впервые в жизни слышу христианина, говорящего так о евреях. Положим, я знала, что англиканская церковь чтит библию, но все же... — А почему ты считаешь меня христианином? — неожиданно спросил лорд Дженнер. Гермина широко раскрыла глаза. — Ты уже не раз спрашиваешь меня об этом и даже ужасно напугал, когда я было подумала, что ты можешь быть магометанином! В этом ты меня разуверил. Но всё-таки я не знаю, к какой религии ты принадлежишь, и это беспокоит меня... иногда. — Почему? — ласково спросил лорд Дженнер. — Не всё ли равно, какому богу молиться, раз ты сказала мне, что мой бог будет и твоим богом... — Вот именно поэтому мне и хотелось бы знать, какому богу придётся мне молиться! — простодушно заметила она. — Право, Лео, пора бы тебе сказать мне это... Лорд Дженнер принуждённо засмеялся, но голос его звучал серьёзно, когда он ответил, резко отворачиваясь от статуи, величаво стоящей посреди синего неба: — Подожди ещё немного... Я не люблю проповедовать, как это делают попы. Но здесь есть храм моей веры, в котором нас с тобой соединят узами брака, неразрывно, для меня, по крайней мере. Когда-нибудь я возьму тебя с собой и ты поймёшь мою религию лучше, чем могли бы объяснить тебе рассуждения... Согласна?.. — Как хочешь, Лео... Ты знаешь, я твоя собственность. Распоряжайся моей душой, как знаешь. Лорд Дженнер крепко поцеловал зардевшееся прелестное личико и принялся называть Гермине различные улицы и здания, которые уже можно было различить без бинокля. ГЛАВА XVII. Семейная встреча Набережная Сен-Пьера представляла оживлённое и красивое зрелище. Лорд Дженнер забавлялся изумлением своей молодой спутницы, поражавшейся необычайной пестротой картины. Пестрота красок, яркость цветов и разнообразие типов были так кричащи, что у европейца с непривычки кружилась голова. Прежде всего Гермину поражало громадное количество разноцветных людей, в море которых положительно утопали отдельные группы “белых”. Действительно, так называемое “цветное” население Сен-Пьера, по крайней мере, в три с половиной раза превосходит число всех “белых”. Настоящих “креолов”, т.е. потомков первых поселившихся здесь европейцев, насчитывалось в Сен-Пьере не более 7 или 8 тысяч. Это была родовая аристократия острова, “плантаторы”, более или менее богатые, всё ещё поддерживавшие свои привилегии, хотя и отменённые законами Французской республики. Вокруг этой родовой аристократии креолов группировались около 14 тысяч других “белых”, европейцев или американцев, различных национальностей, принятых более или менее охотно в общество Сен-Пьера. Тут были чиновники, служащие банков и контор, представители свободных профессий, врачи, художники, адвокаты. И, наконец, значительное число духовных лиц различных вероисповеданий. Но наряду с этим “белым” населением на Мартинике образовался класс, или сословие “цветной интеллигенции”, благодаря ежегодно умножающимся связям белых с цветными, увеличивающим число мулатов, метисов и квартеронов. Многие из них достигали значительного богатства и выдающегося влияния, получив право поступления на государственную службу наравне с “белыми”. Но “равноправие” не было принято “обществом”: существовала глухая, но непримиримая борьба “белых” с “цветными”. На неразумное равноправие общество ответило столь же неразумным отказом считать за человека всякого, в ком течёт хоть капля африканской крови. Влиятельные чиновники, достойные уважения учёные, талантливейшие художники или писатели назывались презрительно “неграми”. Как бы то ни было, но изобилие цветнокожего населения делало набережную Сен-Пьера похожей на громадный сад, наполненный пестрыми цветами. Светло-бронзовые лица терцеронов чередовались с темно-коричневыми лицами мулатов (детей белого и негритянки). Светло-жёлтая кожа квартеронов (детей мулаток и белого) казалась белой рядом с чёрным, как лакированный сапог, лицом какого-либо чистокровного негра. И посреди этих “разноцветных”, ещё белей и нежней выглядели тонкие и прозрачные черты никогда не “загорающих” настоящих креолов, оттенённые едва заметным румянцем. Пестрота нарядов усиливала разнообразие типов. Почти все женщины носили, вместо шляпок или мантилий, знаменитый головной убор креолок — шёлковый платок самых ярких цветов, красиво обмотанный вокруг головы и завязывающийся иногда сбоку, иногда спереди, большой, искусно смятой “шифонированной” розеткой. Только белая аристократия избегала этого прелестного головного убора, предпочитая парижские шляпки во всей их модной красоте или... нелепости, но таких “модниц” было очень мало, так как даже иностранки, попадающие на Мартинику, скоро привыкают к удобным и красивым пёстрым платкам. Так же ярки, красивы и удобны обычные женские наряды на Мартинике. Цветные девушки носят прямые, короткие платья, без поясов, оставляющие открытыми плечи и руки. Обыкновенно эти узкие футляры кроятся из светлой материи. Ситцы, сатины, кисея, береж, все сорта наших летних материй идут в дело, прелестно гармонируя с более или менее смуглой кожей, оттенённой белыми батистовыми или кисейными пышными косынками и пёстрыми платками, грациозно обвивающими черноволосые головки с ярко сверкающими чёрными глазами. Надо прибавить, что эти лёгкие и изящные платья, по какому-то безмолвному, но непоколебимому решению колониальных правил моды, дозволялось носить только добродетельным девушкам. Отступившей от правил нравственности её собственные подруги не позволяли уже носить этих платьев, грациозно обтягивающих девственный стан. Это правило нелегко было бы исполнить в европейском городе, где чужая жизнь скрыта за стенами домов, а на Мартинике, где люди среднего достатка, особенно цветнокожие, живут на воздухе больше, чем в домах, каждый шаг, каждое слово соседей известно всему кварталу. Гермина смеялась, слушая сатирические объяснения лорда Дженнера об этом обычае, превращающем женскую одежду в диплом добродетели, по крайней мере, для цветнокожих. Ибо белые креолки и в этом случае не подчинялись местному этикету. Но креолок не было видно посреди многочисленных гуляющих, заполняющих все аллеи приморского бульвара. — Мы проходим здесь мимо “цветного бульвара”. На этой части набережной гуляет только цветная публика, — заметил лорд Дженнер, — дамы аристократии предпочитают набережную яхт-клуба, начинающуюся за маяком, мимо которого мы плывём в настоящую минуту. Действительно, за круглой массивной башней маяка, на которой каждый вечер зажигался гигантский электрический фонарь, освещающий вход в бухту Сен-Пьера, уже видны были развевающиеся флаги на башенках лёгкого красивого здания яхт-клуба, террасы которого омывали голубые воды небольшого спокойного бассейна между двумя полукруглыми молами. Здесь покачивались десятка два различной величины яхточек, — парусных, паровых, моторных и, даже, просто гребных. На террасе виднелись светлые дамские платья, окружённые белыми костюмами плантаторов. Аристократическая публика группировалась вокруг столиков, уставленных мороженым, фруктами и водами, с неизбежным громадным букетом посреди каждого столика. “Лилит” ещё замедлила ход, подбираясь к месту своей стоянки, означенному маленькими флажками, укреплёнными на плавучих бочкообразных буях, а лорд Дженнер внезапно произнёс, указывая Гермине на небольшую группу, отделившуюся от общества и стоявшую впереди всех, опершись на перила террасы. — Вот и семья покойной леди Дженнер! Её отец и мать, брат и сестра... Старую бабушку они оставили дома и хорошо сделали: я не выношу этой старухи. Гермина жадно впилась глазами в лица встречающих. — Если эта дама в белом твоя тёща, то... она ещё совсем молодая женщина! — робко заметила она. — Ну, душа моя, молодость — понятие относительное. Моей теще, маркизе Эльфриде Бессон-де-Риб, в настоящее время лет за сорок. Но она прекрасно сохранилась... — Которая из двух молодых дам твоя belle-soeur? Они обе одинаково прелестны и кажутся одинакового возраста. — Та, что в голубом. Она стоит налево, рядом со своим братом. По другую сторону, в розовом, совершенно незнакомая фигура... вероятно, кто-либо из родственниц. Здесь ещё признают родных до 27 поколения. Гермина роб ко подняла глаза на говорящего. — Они очень красивы, эти молодые девушки... Смотри, Лео, я боюсь, что мне придётся ревновать тебя... По красивому лицу лорда Дженнера скользнула загадочная улыбка, внезапно смягчившаяся выражением глубокой нежности. — Не говори вздора, моя милая дурочка. Ревновать тебе вообще не к чему. А уж к этой девушке и подавно. — Почему, Лео? — робко спросила бывшая актриса. — Потому, что я люблю тебя. Я люблю тебя... больше, чем сам хотел бы иногда. Почему полюбил я тебя с первого взгляда в Вене — помнишь ты играла в Бург-театре — почему из двух актрис, одинаково красивых, ты понравилась мне, не знаю... Долго боролся я со странным и беспричинным чувством, неудобным мне... по различным соображениям. И в конце концов я всё же не мог победить этой привязанности. Поэтому не беспокой себя разными вздорными мыслями. Ревновать тебе не к кому. К этой же девушке, повторяю, и подавно! — Снова загадочная улыбка скользнула по губам лорда Лео, затем он произнёс спокойно, деловым тоном: — Однако мы подходим! Сейчас капитан Джаксон отвезёт тебя на виллу, Гермина. До свидания, моя милая, помни, что я тебе сказал и беспричинной ревностью не отравляй себе существования. Я этого не люблю! А... меня увидали и сходят с террасы. Иди в каюту, где тебя ждет твоя горничная. Капитан придет за тобой туда. Ещё рукопожатие, крепкое, страстное, и Гермина медленно ушла в каюту, из окна которой она жадными глазами продолжала наблюдать за маленькой, изящной группой, пробирающейся по только что положенным сходням на палубу “Лилит”. Через минуту лорд Дженнер уже был окружён родственниками своей жены. Лорд Дженнер почтительно и нежно поцеловал прозрачную руку всё ещё красивой матери своей жены, крепко обнял её мужа и затем обратился к прелестной молодой девушке с золотисто-каштановыми локонами, падающими на плечи, и с громадными голубыми глазами, под длинными, почти чёрными, ресницами. — Неужели это вы, Матильда? — весело проговорил он, удерживая её маленькую руку в чёрной шелковой митенке. — Я оставил вас резвой, кудрявой девочкой, порхавшей в саду наперегонки с бабочками, а нахожу не только взрослую девицу, но и настоящую красавицу. Девушка вспыхнула, но не потупила своих ясных глаз. — Мне скоро 17 лет, — произнесла она с такой комической серьёзностью, что все засмеялись. — А что же вы, Лео, не приветствуете свою новую сестру — Лилиану, мою лучшую подругу и жену моего брата... Наблюдавшая из каюты Гермина увидела, как при этих словах резко изменилось улыбающееся лицо лорда Дженнера, в глазах которого вспыхнул злобный огонь. Невольно закрыла она лицо руками, как бы обожжённая этим пламенем, но, слыша нимало не изменившийся весёлый голос Лео, она снова открыла глаза и подумала, что ошиблась — так беспечно говорил лорд Дженнер своему молодому шурину: — Однако ты не теряешь времени, Роберт... Женишься, не дождавшись совершеннолетия! Браво!.. Чарующая прелесть твоей жены достаточно объясняет твоё геройство!.. Но отчего мне не сообщили об этом браке, лишив меня удовольствия прислать маленькое воспоминание моей очаровательной новой сестре? Маркиз Рене, пожилой человек, все ещё стройный и изящный, несмотря на свои 55 лет, ответил за своего сына: — Этот брак свершился так неожиданно и быстро, что мы не успели сообщить о нём нашим европейским родным. Ты же собирался приехать к нам сам, так что мы решили сделать тебе маленький сюрприз в уверенности, что ты и без предупреждения полюбишь нашу Лилиану не менее, чем мы все любим мою новую дочку. — Что может быть приятней такого сюрприза! — произнёс лорд Дженнер, целуя руку прелестной женщины с кроткими глазами газели и шелковистыми иссиня-чёрными волосами, окаймлявшими нежный овал снежно-белого тонкого личика. И снова Гермине послышался какой-то странный оттенок в этих простых и естественных словах. Появление ребёнка на руках у кормилицы дало новое направление разговору. Всеобщее внимание сосредоточилось на маленьком создании, крепко спящем в своих обшитых дорогими кружевами пелёнках. Его нашли прелестным, очаровательным, “как картинка” — настоящим “портретом его бедной матери”. Бабушка немного всплакнула, осторожно прикасаясь губами к головке “сына моей бедной Лючии”. Молодая тётка нашла, что ребёнок — “вылитая сестра”. Лилиан указала робким и тихим голосом на “необыкновенное сходство” с отцом... Словом, повторилось то, что повторяется всегда и повсюду в подобных случаях. Лорд Дженнер спокойно выслушивал веселую болтовню женщин, и снова Гермине показалось, что в глазах его зажглась насмешка, как в зеркале, отражаясь в чёрных зрачках красивой мулатки Дины, так нежно прижимающей к груди своего вскормленника. В эту минуту в гостиную вошёл капитан Джаксон и с изысканной вежливостью предложил руку “графине фон Розен”. Смущённая и краснеющая вышла Гермина из каюты под руку со стройным и изящным американцем. Появление молодой, красивой и изящной “белой” женщины произвело большой эффект. Молодой англичанин произнес вполголоса, обращаясь к маркизе Эльфриде: — Я попрошу у вас позволения, дорогая maman, познакомить вас с молодой немецкой аристократкой, попавшей на мою яхту в силу целого ряда случайностей, забросивших её — больную и беспомощную — на убийственный берег американского городишка Пары. Её безжалостно высадили, опасаясь жёлтой лихорадки. Капитан Джаксон, ожидавший меня с яхтой более недели, случайно узнал о невозможных условиях жизни в жалкой гостинице, куда перенесли больную, и предложил ей убежище на яхте, вполне уверенный в моём одобрении. Так как графиня Розен ехала на Мартинику по совету врачей для поправления здоровья, то я естественно просил её воспользоваться моей яхтой вместо того, чтобы ожидать следующего немецкого парохода. Молодая женщина оказалась так мила, что я прошу позволения привезти её к вам, когда она немного оправится. По правде сказать, — прибавил лорд Дженнер, понижая голос, — я подумал о Роберте, ухаживая за этой немощной графиней, которая настолько богата, что купила прекрасную виллу в Сен-Пьере для того, чтобы прожить здесь какие-нибудь полгода. Ошибочность моих расчётов не мешает графине оставаться прелестной молодой женщиной, достойной вашей симпатии... Догнав Гермину возле трапа, Лео почтительно склонил свою красивую голову перед молодой женщиной, с которой не сводила глаз семья креолов. Он сказал ей чуть слышно, сохраняя любезно-равнодушное выражение лица. — Ступай домой! Спи спокойно, жди меня завтра утром, и помни, что я люблю тебя, одну тебя и только тебя на всём земном шаре. Гермина молча протянула ему дрожащую руку. У неё не хватало сил сказать что-либо безразличное, но зато Лео произнёс, как бы отвечая на её слова: — Помилуйте, графиня, да разве благодарят за такие пустые услуги. Ваше присутствие на моей яхте было для меня честью и удовольствием; оно останется одним из лучших моих воспоминаний. И я надеюсь, что вы позволите мне нарушить ваше уединение и предложить вам свои услуги хотя бы в качестве проводника. — Матильда с любопытством наблюдала красивую группу. Внезапно она произнесла, понизив голос: — А ведь эта немецкая графиня влюблена в нашего Лео... Посмотрите, как она краснеет и бледнеет, говоря с ним!.. Общий смех, сдержанный светским воспитанием, ответил на эти слова молодой девушки. — Матильда опять начала романы писать! — весело заметил Роберт. — Удивительная фантазия у моей сестрёнки! Матильда с досадой пожала плечами и, наклонившись к уху прекрасной Лилиан, прошептала чуть слышно: — Они все смеются надо мной! А у меня предчувствие, что эта немецкая графиня неспроста приехала сюда, и что наш Лео слишком долго глядел в её красивые глаза.
ГЛАВА XIX. На вилле “Лилит” Небольшая вилла, приготовленная для Гермины, оказалась дворцом в миниатюре, убранным с самой изящной роскошью. Вкус и богатство соединялись здесь с дивной южной природой, чтобы создать волшебно-прекрасный уголок земного рая. Вилла “Лилит” была невысока, как большинство построек на этом острове, опустошаемом слишком часто ураганами и землетрясениями. Сквозная галерея на тонких резных столбах из розового мрамора, с перилами, выточенными, точно кружево, огибала двор, давая доступ во все комнаты так же, как и на плоскую крышу, покрытую фарфоровыми плитками, образующими красивые пёстрые узоры. Середину двора занимал большой круглый бассейн из зеленоватого оникса, поддерживаемый четырьмя бронзовыми дельфинами и окружённый роскошными цветниками, между которыми извивались дорожки, вымощенные разноцветной стеклянной мозаикой. Все наружные стороны розовой виллы сплошь окружала открытая стройная колоннада из белого мрамора с капителями золочёной бронзы и такой же решёткой, соединяющей колонны внизу и протянутой над ними наверху. Эта колоннада, возвышавшаяся ступенек на пятнадцать над уровнем сада, была обвита виноградом, янтарные и аметистовые кисти которого свешивались сквозь бронзовую решётку красивыми гроздьями, составляя декорацию редкой красоты. Нижнюю часть фундамента сплошь заплетали ползучие розы, глицинии, клематиты, разноцветные акации и крупнолистные аристохолии, между благоухающими цветами которых ярко сверкала позолота бронзовых решёток, закрывающих полукруглые окна нижнего полуподвального этажа. Над мраморной колоннадой возвышалась аршинная золочёная решётка, окружавшая плоскую крышу, на яркой фарфоровой мозаике которой подымались по четырём углам полуоткрытые павильоны или “азотеи”. И здесь, на крыше, благоухали в громадных майоликовых или фарфоровых вазах или в продолговатых бронзовых жардиньерках дивные цветы юга. Красивая пёстрая зелень свешивалась вниз сквозь золочёные перила решётки, образуя яркую живую ограду вокруг воздушного обиталища, на котором, по местному обыкновению, проводят менее жаркие часы дня прекрасные креолки в плетёных шёлковых гамаках привешенных в сквозных “азотеях”, защищённых от лучей солнца подвижными шёлковыми ручными вышивками японской или китайской работы. С каждой стороны фасада входом служила великолепная мавританская арка, окаймлённая широкой пёстрой полосой мозаики из разноцветных мраморов. Двери, как и окна наружного фасада, — не слишком многочисленные — защищались и украшались фигурными бронзовыми решётками в мавританском стиле, сложные геометрические рисунки которых поражают красотой и бесконечным разнообразием. Внутреннее убранство двенадцати комнат виллы было вполне европейское, но согласно колониальной моде, кухни и хозяйственные помещения занимали отдельный павильон, вдали от дома, с которым соединялись крытой стеклянной галереей. Виллу окружал большой сад, так как она находилась почти за городом, в приближающейся к горам части Сен-Пьера, на берегу прелестной реки Роксоланы, на набережную которой открывалась маленькая калитка в высокой золочённой решётке, окружающей всю усадьбу “немецкой графини”. Другой стороной усадьба выходила на одну из тихих аристократических улиц этого предместья, от которой отделяла виллу широкая полоса сада и высокая крепкая стена из золочёной фигурной решётки, вправленной в серый полированный гранитный фундамент. Эта стена была так высока, что даже проезжающие верхом не могли заглянуть внутрь сада; вся ограда была густо заплетена бесчисленными ползучими растениями, превращающими каждый деревянный забор города Сен-Пьера в цветущий и благоухающий букет. Для обитателей виллы, желающих посмотреть на улицу, устроен был близ ограды небольшой павильон на мраморных столбах, обвитый цветущими розами, с фарфоровыми расписными стенами, китайской мебелью. Сидя здесь можно было видеть далеко вперёд обе улицы, на перекрестках которых находилась вилла “Лилит”. Здесь любила сидеть Гермина, поджидая лорда Дженнера, почти ежедневно проводившего здесь по несколько часов. Соответственно богатству жилища обставлено было и всё хозяйство на вилле “Лилит”. К услугам молодой женщины, одиноко живущей в этом прелестном убежище, было не менее двух дюжин людей различного цвета. Тут были и чёрные, блестящие на солнце негры — кучера и садовники — и красивые стройные мулаты с коричневыми лицами и плутовскими, чёрными, как уголь, глазами, — конюхи и лакеи — и светло-жёлтые тенцеронки (дочери белого и мулатки) прачки, кухарки или швейки — и даже совершенно белые квартеронки с дивными глазами и правильными чертами красивых лиц, в которых только немного полные, ярко-красные губы выдавали примесь чёрной крови. Квартероны почти всегда занимают более высокие места среди прислуги — камердинеров и дворецких, даже секретарей, камеристок, портних или парикмахерш, — без услуг которых не может обойтись ни одна настоящая креолка... Гермина скоро привыкла и к местному обыкновению, по которому один и тот же кучер не может два раза в день запрячь лошадей, а один и тот же повар не может изготовить обед из 5 блюд, не имея, по крайней мере, двух помощников или помощниц, не считая специалистов кондитеров, пирожников и булочников. Гермину не раз смущал её самозванный титул графини. Привыкнув к строгому порядку Германии, где запись в гостинице имени с прибавкой несуществующего титула рассматривается, а подчас и карается, как подлог, Гермина сначала очень беспокоилась, слыша как её называют “ваше сиятельство”. Она даже попробовала как-то выразить лорду Дженнеру своё наивное беспокойство по этому поводу. Но тот успокоил её, заявив, что, предвидя необходимость, он заранее купил для нее графский патент у князя Монако, — “который, как тебе известно, — добавил он, — имеет наизаконнейшее право раздавать всякие титулы!” Гермина знала смутно, что княжество Монако находится “где-то в Италии”. Этого было достаточно, чтобы поверить утверждению “обожаемого Лео” и кинуться ему на шею в благодарность за такой “прелестный сюрприз”. С тех пор маленькая актриса совершенно спокойно подписывала “графиня Розен” под своими записочками, и как таковая с большим достоинством принимала и отдавала визиты местным дамам аристократического общества. Так называемое высшее общество Сен-Пьера приняло прекрасную молодую “вдову”, обладающую очевидно громадным состоянием и звучным титулом, с распростёртыми объятиями, не наводя никаких справок о её прошлом. Рекомендация зятя маркиза Бессон-де-Риб и дружеский приём семьи его сделали молодую иностранку сразу “своей” в аристократических салонах Мартиники. Отношения лорда Дженнера к молодой вдове никого не смущали по двум причинам: во-первых, он тщательно скрывал свою близость к Гермине, выказывая ей всюду самое глубокое уважение, а во-вторых, потому, что нравы Сен-Пьера настолько изменились за последнее время, что старички, помнившие прежние времена, только руками разводили в ужасе и недоумении. До 70-го года католическая религия ещё была очень сильна во французских колониях, где сохранялись многочисленные монастыри и церкви, духовенство имело большое влияние. Для уничтожения этого влияния воспользовались свободой совести, провозглашённой в Париже, и наводнили Мартинику целой дюжиной различных религий. Невесть откуда появились и точно по волшебству воздвигнули свои храмы, синагоги, мечети, капища или молельни не только протестанты и евреи, но и мусульмане и буддисты... Из ближних Северо-Американских Соединенных Штатов являлись проповедники всяких сект и толков и каким-то чудом случалось так, что не успевали они “выступить” два-три раза в одном из специальных зданий, приспособленных для разных собраний и “митингов”, как уже появлялись капиталы, необходимые для сооружения новой молельни или капища. А городское самоуправление с полной готовностью уступало кусок городской земли под новый “храм”... И вот лишняя “религия” получала право гражданства. Таким образом, ко времени ко времени прибытия Гермины, в коммерческой столице Мартиники насчитывалось около двух десятков различных религий, считающихся, согласно закону, равноправными с религией христианской... хотя между новыми религиями находились секты, достойные внимания прокурорского надзора. Конечно, для маленькой немецкой актрисы социально-религиозные вопросы не существовали. Важность их ускользала из суженного природой кругозора Гермины Розен. Но все же ей приходилось в повседневной жизни сталкиваться с вещами, взглядами и обычаями, поражавшими её, привыкшую к немецкой дисциплине и к немецкой, немного чопорной, немного показной, но всё же серьёзной нравственности. Именно эта немецкая нравственность отводила хорошенькой, сорившей деньгами любимице высокопоставленного лица место всё-таки весьма второстепенное. Не только дамы прусской аристократии, но даже простые “бюргерши” или жёны ремесленников, дорожа почётным именем добродетельной супруги и матери, не согласились бы ввести в свои семьи добродушную но легкомысленную актрисочку... К этому отношению Гермина привыкла, находя его в глубине души совершенно справедливым. И это сознание придавало ей ту трогательно-милую скромность, которая заставляла прощать ей многое всех, знавших её, начиная с Ольги Бельской. С тем большим изумлением увидела себя Гермина центром аристократического кружка в большом и богатом обществе, равноправной подругой безупречных молодых девушек и добродетельных женщин. Сначала маленькая немочка конфузилась, объясняя всеобщую любезность своим новым титулом, и только постепенно убедилась она в том, что “белое” общество Сен-Пьер, в сущности, уже стояло по ту сторону границы, отделяющей добродетель от порока. На Мартинике вообще, и в Сен-Пьере в особенности, оставались нетронутыми только два убеждения: уважение к чистоте белой расы и презрение, смешанное с озлоблением, к людям “смешанной крови”, которые так “дерзко” и успешно завладели половиной власти в колонии. А так как Гермина, с её ослепительным цветом лица и каштановыми с медным отливом локонами, несомненно казалась представительницей белой расы, то её и приняли с распростёртыми объятьями в лучшее общество, не справляясь ни об её религии, ни об её происхождении, ни об её прошлом... Нам, русским, кажется совершенно непонятным, чтобы девушка, прекрасно воспитанная и вполне образованная, с безукоризненными манерами и репутацией, дочь честных и уважаемых родителей, занимающих подчас выдающее положение на государственной или общественной службе, — чтобы такая девушка не могла бы выйти замуж за “белого”, хотя бы и разорившегося, хотя бы при условии полумиллионного приданого, только потому, что она “смешанной” крови. Между тем на Мартинике подобные случаи наблюдаются можно сказать, ежедневно. За неделю до приезда Гермины разыгрался подобный трагически случай. Один из разорившихся молодых плантаторов пожелал жениться на прелестной 18-летней “квартеронке”, дочери сахарозаводчика, дававшего 400 тысяч в приданое за своей наследницей. Цветное население Мартиники торжествовало. Но, увы... за две недели до брака жених совершенно неожиданно исчез из Сан-Пьера и вернулся через три дня... женатый на богатой американке которую разыскивали для него совершенно посторонние люди, не пожалевшие суммы в 250 тыс. франков для уплаты векселей, выданных женихом “метиски” своему будущему тестю. Несчастная отвергнутая невеста не выдержала всенародного оскорбления и... покончила жизнь самоубийством. Легко себе представить, какое озлобление царило между двумя частями населения Мартиники и “обществом” Сен-Пьера. Легко представить себе и бешеные политические интриги во время выборов, когда решался вопрос, кого послать во французский парламент. До сих пор представителями колонии были исключительно белые. Но это было весьма нежелательно современным жидо-масонским воротилам французского правительства, так как старые семейства плантаторов, в общем, всё ещё сохраняли в глубине души приверженность к христианству, любовь к родной земле и память о прежней славе Франции. На последних выборах белые “реакционеры” ещё раз одержали победу, и в депутаты избран был родственник маркиза Бессон-де-Риб. Но победа эта стоила очень дорого и была выиграна лишь небольшим числом голосов. Результаты всеобщего голосования, превращающего в “выборщиков” и “избираемых” самые грубые и грязные подонки населения, сказывались весьма заметно. “Графиня” Розен только что вернулась домой, после посещения маркизы Бессон-де-Риб, принявшей молодую иностранку чрезвычайно любезно и широко открывшей ей двери своего дома. Преодолев первоначальную робость, Гермина быстро сошлась с молодой маркизой Лилианой, женой Роберта Бессон-де-Риб, так же как и с его сестрой Матильдой, чрезвычайно симпатично отнесшимися к молодой иностранке. Старую маркизу Маргариту “графиня” Розен до сих пор не видала, так как, будучи нездоровой, она не выходила из комнаты. Но сегодня ей пришлось наконец, встретиться с почтенной старухой, величественный вид и манеры которой произвели глубокое впечатление на Гермину. В семье Бессон-де-Риб лучше всего можно было бы проследить постепенное угасание веры и постепенное разложение нравов. Старая маркиза была почти святая. Жена её сына, “молодая” маркиза Эльфрида, была ещё глубоко верующей христианкой и добродетельной женщиной, но уже допускала возможность и право думать и чувствовать в этой области иначе. Её же юная невестка, и особенно, дочь, были представительницами современного направления. Они сами ещё верили, ещё молились, но уже пытались скрывать её как слабость... если не как порок... Для этих молодых женщин Гермина была настоящей находкой. Однако беседа с ними настолько глубоко смутила Гермину, что она с нетерпением ожидала своего возлюбленного Лео. — В чем дело? Чего ты волнуешься? — весело спросил лорд Дженнер после первых приветствий, читая на прелестном, до мелочей знакомом, подвижном лице Гермины какое-то тревожное чувство. — Обидеть меня не обидели, но, признаюсь, привели в сильное недоумение вопросам о моей религии. Я положительно не знала, что ответить... И, может быть, сказала бы что-нибудь очень глупое, или неловкое, если бы Лилиан, по счастью, не ответила за меня: “Ну, конечно, все немцы — протестанты” — чему я не возражала, так что разговор перешёл на другой предмет. Но, вернувшись домой, я решила спросить тебя, что мне отвечать на подобные расспросы. Лео засмеялся, разглаживая локоны своей возлюбленной, вспыхивавшие красно-золотым блеском, когда косой луч заходящего солнца, пробираясь сквозь занавес цветущих глициний и климатит, ложился на прелестную головку Гермины. — Отвечай правду! — произнес он коротко. Гермина всплеснула ручками, на тонких пальчиках которых ослепительно сверкнули драгоценные кольца... — Легко тебе говорить: “отвечай правду”, а каково-то мне, что я такое? — Ну и говори, что ты еврейка, — так же коротко перебил Лео. — Да ведь я же графиня Розен! — с комическим отчаянием вскрикнула Гермина, — как же могу быть еврейкой? — Ну не говори вздора! Мало ли графинь и графов из евреев в Европе... — Из евреев... Да не евреев! — настойчиво повторила Гермина. — Как я объявлюсь жидовкой, как пойду в синагогу, когда мои новые друзья, с которыми ты сам велел мне сойтись возможно ближе, говорят о жидах с таким презрением, больше скажу, с такой злобой, что... слушать больно... Лорд Дженнер нахмурился. — Вот как? — тихо произнёс он. — А по какому же поводу зашёл этот... антисемитский разговор, Гермина? — По поводу какого-то сахарного завода, который будто бы только что оттягал какой-то сенатор Кон у одного из родственников маркиза — у того самого, которому вы давали сегодня прощальный обед в клубе... С этого и разговор начался. Тут старый маркиз назвал этого сенатора Кона “жидовским ростовщиком”. А молодой маркиз прибавил: — “все жиды такие же”... А маркиза Лилиана докончила, назвав евреев “гнусными кровопийцами”, с чем согласились и все дамы, не исключая маркизы Маргариты, которая промолвила, что они заслуживают названия врагов человечества и развратителей христианского мира!.. Лорд Дженнер нахмурил тонкие чёрные брови. Его красивое бледное лицо вспыхнуло гневом, и чёрные глаза сверкнули. — Сосчитаемся! — прошептал он так тихо, что Гермина не расслышала; она продолжала: — Ты понимаешь, Лео, что после подобных суждений о жидовстве я не решилась признаться в своем происхождении... тем более, — оживлённо прибавила она, — что с тех пор как я люблю тебя, я считаю себя уже не еврейкой. Ты помнишь, что я сказала тебе на море: “твоя вера — моя вера” — прошу тебя только об одном, укажи мне, какому богу служить и какой храм посещать вместе с тобой? Прелестные глаза Гермины смотрели в красивые глаза англичанина с такой трогательной доверчивостью что он смутился. Лицо его приняло серьёзное выражение. Наступила минута сказать правду этому ребёнку, открыть ей вещи... быть может, страшно испугающие её... Надо было решиться посвятить Гермину — сколько этого требовала настоятельная необходимость. Лорд Дженнер решился... — Скажи мне, слыхала ли ты когда-нибудь о масонах?.. Гермина улыбнулась той самодовольной улыбкой, какой ребёнок, твёрдо выучивший урок, отвечает учителю. — Конечно, знаю... Я ведь недаром была подругой Ольги Бельской и много слыхала о масонстве... — Хорошего или дурного, мышка? — И того и другого, Лео... Ольга почему-то боялась масонов, ты это знаешь из её процесса. Она уверяла, что масоны убили её жениха, профессора Гроссе... Но принц Арнульф говорил, что это все вздор, что он сам масон и знает, что масоны высокодобродетельные люди. Чёрные глаза Лео впились в розовое лицо “графини” Розен. — А если бы твоя подруга, Ольга Бельская, была права?.. Если бы масоны действительно убили профессора, убили за измену и предательство, что бы ты тогда сказала о них?.. Гермина с таким детским недоумением широко раскрыла свои прелестные глаза, что Лео невольно улыбнулся... — Зачем ты меня спрашиваешь о таких вещах, Лео?.. Какое мне дело до масонов?.. — А если бы я принадлежал к числу их? — медленно ответил лорд Дженнер. — Ну что ж... Пусть будет так. Это не меняет моих чувств к тебе! — тихо произнесла она, не опуская глаз, но заметно бледная. — А если... если убийство профессора — правда. Если я сам... слышишь, Гермина, — я сам был одним из приговоривших изменника к смерти. Что ты скажешь тогда?.. Сохранишь ли свою любовь к человеку... с окровавленными руками? Смертельная бледность покрыла нежное личико Гермины, а её кудрявая головка бессильно склонилась... — Я не умею лгать, Лео, — прошептала Гермина. — Я всегда говорила правду всем, даже моей мамаше, — наивно добавила она. — И тебе скажу правду... Мне не легко будет привыкнуть к мысли обо всём, что ты мне сейчас передал, но всё-таки я люблю тебя по-прежнему... Лорд Дженнер с нежностью взглянул на молодую женщину. — Гермина, ты лучше, чем я думал — медленно произнёс он. — Я знал, что ты меня любишь, но не ожидал такой сознательной и глубокой любви... Благодарю тебя, Гермина. — Я опять говорю тебе, Лео... Твой бог будет моим богом. Скажи мне, где твой бог?.. Я бы хотела молиться твоему богу рядом с тобой... Вторично лицо лорда Дженнера омрачилось какой-то невысказанной — наполовину, быть может, даже не вполне сознательной мыслью... Ему припомнились страшные сцены и отвратительные оргии во славу того, кого они кощунственно называли своим “богом”, и мысль о Гермине, такой доверчивой, любящей, нежной и кроткой, так не вязалась с этими адскими воспоминаниями, что он на минуту закрыл глаза, как от нестерпимой боли... Но это ощущение так же скоро исчезло, как и появилось... Выражение торжества сверкнуло в глазах масона... Уверенность в том, что любовь Гермины все вынесет, и она устоит, несмотря ни на что, наполнила его душу такой радостью, что он громко, весело засмеялся и ответил: — Масоны могут принадлежать к любой религии, но у нас — высших посвящённых, у глав великого всемирного масонского союза своя религия, философское значение которой я раскрою тебе постепенно, подготовляя к знакомству с её обрядностью... А покуда, чтобы избежать толков и расспросов, на которые ты ещё не сумеешь отвечать как следует, признавай себя, пожалуй, протестанткой или, верней, баптисткой — молельни этих сект в Сен-Пьере существуют. Впрочем, если бы ты захотела посетить синагогу в память детства, то отнюдь не стесняйся. Мы, масоны, высоко чтим священный еврейский талмуд... В обществе же Сен-Пьера в настоящее время царит такая путаница верований, что никто не удивляется ничему в этом направлении... Не удивятся и тому, если и ты пойдешь послушать великолепного кантора в главную синагогу, как раз против католического собора. Быть может, твои подруги пожелают даже сопровождать тебя. Это будет пикантно и вполне отвечает благодетельному принципу недавно введённой “свободы совести”. — Как хочешь, Лео, будь ты христианином и святым... или масоном и убийцей, я всё-таки твоя, теперь и навсегда!.. Люби меня немножко... ничего больше мне не надо... Несколько дней спустя Гермине представился случай исполнить совет лорда Дженнера и посетить синагогу, не выдавая своего еврейского происхождения. Одна из дочерей богатого банкира, сенатора Кона, выходила замуж за своего единоверца, отдалённого родственника “самого” Ротшильда, занимающего одно из важнейших мест в “колониальном банке” Мартиники. Эта свадьба возбудила общее любопытство, так как должна была состояться в новой синагоге — здании, подавляющем своей роскошью и величиной скромный древний собор, находящийся как раз напротив, по другую сторону площади. За полтора года до этого, когда положено было основание синагоги, христианское население города громко выражало протест против уступки именно этого места под синагогу. “Колониальная газета”, один из немногих консервативно-христианских журналов Мартиники, указывала на неудобства такого соседства синагоги с христианским храмом, уступающим к тому же в размерах вновь воздвигаемой евреями постройке. Но на все эти возражения городское самоуправление, захваченное метисами и мулатами республиканско-социалистического толка, не обратило внимания, и прекрасный участок городской земли, находившийся до тех пор под сквером, безвозмездно был отдан еврейской общине. Работа началась при самой торжественной обстановке. Христиане тщетно пытались противодействовать этому апофеозу жидовства. Дважды прерывались работы, за отказом рабочих участвовать в постройке синагоги, являвшейся слишком очевидным вызовом христианству. Но жидовские деньги оказались более могущественными... Находились новые рабочие... Тогда начался ряд “несчастных случаев” на жидовской постройке. Дважды, во время работ, обрушились стены. Затем неожиданно лопнули только что проведённые газовые трубы и, наконец, случился взрыв динамита. Каждый раз производилось строжайшее следствие. Прокурор республики приезжал из Иль-де-Франс — официальной столицы Мартиники — для дознания. Арестовывали двух-трёх христианских рабочих делали обыски у нескольких заподозренных лиц, но ничего достоверного не находили. И загадочные явления оставались неразгаданными. Однако постройка продолжалась с удвоенной энергией. После каждого несчастного случая плата рабочим чуть ли не удваивалась и новая синагога росла не по дням, а по часам. В конце концов христианское население Сен-Пьера привыкло видеть синагогу. Торжественное открытие синагоги привлекло громадное число любопытных, среди которых две трети были не евреи. Легкомысленная “цветная” публика, проходя по соборной площади, невольно сравнивала роскошное здание жидовской синагоги с маленьким и сравнительно бедным христианским собором и находила, что величие и богатство на стороне иудейства... И уже наблюдались случаи перехода из католичества в жидовство, хотя только почти из беднейшего, “цветного”, населения. Много толков вызвал пример одного из белых купцов предместья Роселаны, христианина, женившегося на некрещённой жидовке и приписавшего своего первого сына к религии своей жены... Таким образом, постепенно и незаметно, новая синагога стала центром жидовской пропаганды и в то же время излюбленным местом прогулок для любопытной и скучающей толпы. В этой-то синагоге и должно было состояться бракосочетание молодой четы, занимавшей по своему богатству и влиянию выдающееся положение в колонии, тесно соприкасавшейся с аристократическим обществом Сен-Пьера. Белые плантаторы принуждены были отчасти даже заискивать перед этим евреем, мнение которого имело решающее значение в официальном Колониальном банке. Учреждённый будто бы для помощи земледелию колонии, банк этот быстро превратился, в руках жидомасонского правительства третьей французской республики, в прекрасное средство повлиять, прижать, наградить или разорить людей нужных, полезных или опасных для тайных целей тех же еврейско-масонских заговорщиков, которые, увы, уже доедают несчастную Францию, вместе со всеми её колониями. Пригласительные билеты на еврейское “бракосочетание” разосланы были всему обществу Сен-Пьера; не принять их было довольно трудно. Только немногие; совершенно независимые и к тому же убеждённые антисемиты, решались на подобную “невежливость”. В числе их находились старшие поколения маркизов Бессон-де-Риб. Но младшее поколение всё-таки отправилось в синагогу. К ним присоединилась и молодая немецкая графиня, приехавшая в Сен-Пьер на яхте лорда Дженнера и принятая, как родная, в семье его покойной жены... Дело было вечером... К главному подъезду громадного здания то и дело подъезжали великолепные экипажи, запряжённые чистокровными конями или прекрасными, стройными мулами, обвешенными пор местному обычаю пёстрыми шёлковыми кистями и серебряными бубенцами. В настежь раскрытые литые бронзовые двери непрерывной струёй вливалась толпа разряженных христиан, явившихся своим присутствием подчеркнуть торжество жидовства в старом христианском городе. А напротив, в темноте ночи, совершенно исчезала неосвещённая скромная христианская церковь.
ГЛАВА XX. В синагоге Среди подъехавших экипажей находился и прелестный шарабан маркиза Бессон-де-Риб, запряжённый шестью золотистыми конями, украшенными голубыми шёлковыми розетками и бантами. Молодой маркиз искусно управлял при помощи длинных шёлковых синих вожжей горячими конями, которых подхватили под уздцы четыре жокея в синих шелковых куртках, сопровождавшие шарабан верхом. Когда шестерик, описав красивую дугу, замер перед ярко освещённым входом в синагогу, крик восхищения послышался в громадной толпе любопытных, запрудивших всю соборную площадь. Еще большее восхищение в этой разноцветной толпе вызвали три молодых красавицы, занимавшие места в шарабане. Юная маркиза Лилиана, Матильда и, наконец, Гермина Розен соперничали красотой и изяществом нарядов. В роскошном аванзале синагоги их ожидал лорд Дженнер, чтобы проводить в первый ряд кресел на хоры, уже заполненные нарядной женской публикой, сверкавшей драгоценностями. В качестве “приятеля” жениха, с которым он был знаком ещё в Париже, лорд Дженнер являлся чем-то вроде шафера или церемониймейстера, в помощь брату невесты, высокому худощавому молодому еврею с профилем хищной птицы, но в безукоризненном фраке и громадными бриллиантовыми запонками. Проводив своих дам на хоры, маркиз Роберт Бессон-де-Риб последовал за своим зятем вниз, где и занял место между публикой, покрывшей, при входе в зал синагоги, свои головы цилиндрами более или менее изящной формы. Жидова с гордостью глядела на окружающих их христиан, явившихся “на поклон к насим”, и с пренебрежением косилась на небольшую кучку мулатов и метисов в безукоризненных фраках, частью даже в расшитых золотом мундирах чиновников различных ведомств, державшихся, по обыкновению, немного в стороне от “белой” аристократии. В качестве “иностранца” лорд Дженнер свободно переходил от одной группы к другой, одинаково любезно разговаривая и с белыми плантаторами, и с цветными чиновниками, и с торговцами-евреями различных “марок”. Между этими последними нередко оборачивались к нему лица с пытливыми глазами, делавшие вопросительные жесты, на которые красивый англичанин отвечал иногда простым наклонением головы, иногда поспешно брошенными словами: “в два часа ночи”... Эти странные, как бы нечаянно оброненные слова не обращали на себя внимания христиан, любезно пожимавших руки богатого иностранца, избравшую жену на Мартинике и... быть может, приехавшего опять для выбора жены... Бракосочетание совершено было по еврейскому обряду, со всеми церемониями. Невеста — очень молодая и очень красивая девушка — стояла рядом со своим уже немолодым и очень некрасивым женихом. Она была в роскошнейшем бальном платье из белого муар-антика, специально выписанном из Парижа, вся залитая бриллиантами и с букетами натуральных флердоранжей у корсажа и в роскошных чёрных волосах, которые она, в качестве “цивилизованной” еврейки новой школы, не сочла нужным заменить отвратительным шёлковым париком, покрывающим тщательно выбритую голову благочестивых жидовок древнего образца. Однако, несмотря на своё образование и на “высший курс наук и искусств”, оконченный в самом аристократическом институте Парижа, Ревекка Кон всё же сочла нужным накануне посетить ужасную жидовскую микву — священный водоём, в котором каждая еврейка обязана ежемесячно очиститься, окунаясь с головой в никогда не меняющуюся, а только доливаемую воду. Воспоминание ли об этом ужасном обряде, к которому вынуждает евреек закон, записанный в книгах Талмуда, или что-нибудь другое омрачало расположение духа молодой невесты, — но её хорошенькое личико было озабочено и печально. Мать, толстая жидовка с бриллиантовыми звёздами на кружевной наколке, приковавшей шёлковые волосы, — Сара Кон, прошептала на ухо своей дочери: — Что же с тобой, моя Ревекка? Молодая невеста улыбнулась с видимым усилием, но через две-три минуты её хорошенькое лицо снова приняло прежнее, не то беспокойное, не то испуганное выражение. А тем временем синагогу наполняли ликующие звуки мендельсоновского марша, а великолепный бархатный голос кантора, дивный тенор, заставлявший дрожать и млеть восторженных дам, — распевал старинные, вечно юные стихи из “Песни песней”, прославляющей всепобеждающую любовь, “которая сильнее смерти”. Наконец, “молодым” подали символическое вино и очищенное печёное яйцо, которые они должны были разделить между собой, как видимый знак единства в будущей, совместной жизни. “Молодой” спокойно принял чашу с вином и, отпив глоток, передал своей жене, маленькая ручка которой заметно дрожала, передавая чашу обратно одному из “шаферов”. Настала очередь печеного яйца, только что посыпанного рыжеватой солью, смешанной с золой, взятой золотой ложечкой из такого же драгоценного ящичка, украшенного рубинами. Яйцо это фигурирует при каждом еврейском бракосочетании и посыпается рыжеватой солью, смешанной с пеплом. Откусив свою часть печёного яйца, молодой передал его остаток своей жене, которая должна была по положению доесть этот остаток до последней крошки. Невеста отшатнулась, протянув вперед дрожащую ручку, как бы желая оттолкнуть протягиваемое ей женихом яйцо, на белке которого ясно виднелись рыжеватые крупинки соли, смешанной с пеплом. Хорошенькое личико девушки покрылось землистой бледностью, полные, алые губы судорожно задрожали, точно силясь удержать крик. Всё это продолжалось не более полуминуты. Грозный шёпот матери, пристальный, горящий взгляд отца, удивленные и обеспокоенные лица жениха, брата и раввина очевидно привели в себя невесту. Она глубоко вздохнула и покорно доела символическое яйцо, хотя и с видимым, тяжелым усилием. Смертельная бледность, покрывавшая её лицо, начала исчезать, уступая место горячему багровому румянцу. Но маленькая ручка в белой перчатке, поднявшаяся к обнаженному тонкому горлу, в котором, как будто, что-то душило её, все ещё сильно дрожала. Как ни быстро кончился этот, никем, по-видимому, не замеченный инцидент, но мать невесты все же сочла долгом объяснить его своим громогласным шёпотом: — Моя Ревекочка не может кушать яиц! С рождения у ней был такой странный вкус! На обратном пути к дому маркиза Бессон-де-Риб, где ожидали к ужину лорда Дженнера и прелестную графиню Розен, весёлый разговор в красивом соломенном шарабане не умолкал ни на минуту. Говорили о синагоге, о странных обрядах жидовского бракосочетания, о прекрасной музыке и поразительном теноре кантора... И никому в голову не пришло, что немецкая графиня была сегодня в молитвенном доме своей матери, если не своего отца, да и Гермина настолько утеряла сознание своего еврейства, что от души смеялась над печёным яйцом, посыпанным золой, не подозревая страшного значения этой символической золы, к которой примешивается кровь. ГЛАВА XXI. Красные маски Яркое парадное освещение новой синагоги было потушено, тёмный её фасад сливался с листвой громадных деревьев, окружавших здание. На близлежащих улицах становилось тихо и безлюдно. Запоздалые гуляющие спускались поближе к морю, на бульвары, ещё ярко освещённые и оживлённые, где гремела музыка в многочисленных общественных танцевальных садах и кафешантанах. В центре же города электрическое освещение, казалось, бледнело от тёмных домов, в которых погасли последние светящиеся окошки. Потухли огни и свечи в новой синагоге. Близилась полночь... Старый сторож, внимательно обойдя в последний раз хоры, залы и коридоры, быстро проскользнул в маленькую боковую калитку и, тщательно затворив её большим ключом, поспешно удалился, предварительно сплюнув через левое плечо. По жидовскому суеверию, в синагоге, после двенадцати часов ночи, собирались мертвецы для обсуждения своих загробных дел. А так как дни этих собраний достоверно известны только самым ученым “цадикам”, а почтенный привратник Еремия Гузик учёностью не отличался, то он и предохранил себя, на всякий случай, излюбленным жидовским специфическим средством. Быстро замолкли шаги старика, жившего неподалёку, в одном из многочисленных домов еврейской общины, предназначенных под квартиры различных “должностных” лиц, — от официального раввина и до сторожа синагоги включительно. Минут десять на улице царила глубокая тишина, прерываемая только шелестом ночного ветра, тихо шевелящего сонную листву деревьев. Новая синагога, казалось, спала мёртвым сном, неподвижная и мрачная под тёмно-синим сводом южного неба, на котором ярко горели, сверкали и переливались разноцветными огнями алмазные звёзды южного полушария. Вблизи синагоги раздались шаги, и из густой тени листвы вынырнула на освещённую мостовую мужская фигура в чёрном плаще и широкополой шляпе. Подняв голову к небу, она замерла на мгновение. Снова раздались шаги, и тёмная фигура скользнула и исчезла среди деревьев, скрывавших вновь подходящего. Зато маленькая бронзовая калитка синагоги, так заботливо запертая старым привратником Еремией Гузиком, беззвучно повернулась на тщательно смазанных петлях, пропуская вглубь здания подходившие одну за другой тёмные фигуры. Минут пятнадцать оставалась калитка полуоткрытой. Постепенно переступили через порог её семь фигур, и за последней так же тихо и бесшумно закрылась маленькая калитка, как раз в ту минуту, как на колокольне соседней христианской церкви часы медленно пробили двенадцать ударов. За калиткой начиналась узкая и крутая лестница, ни малейшего следа которой не видали богато одетые посетители новой синагоги, несколько часов назад проходившие по этому широкому ярко освещенному коридору, ведущему на хоры. Когда узкая калитка закрылась за последним вошедшим, в руках первого вспыхнул ручной электрический фонарь, свет которого сосредоточился на железной лестнице, оставляя в тени как лица присутствующих, так и стены коридора. Не обмениваясь ни единым словом, пришедшие поочерёдно ставили ногу на железные ступени, медленно и осторожно подвигаясь вниз, в неведомую глубь. Тёмная фигура с фонарём в руках оставалась последней. Узкая и круглая железная лестница казалась бесконечной... Лишь на шестисотой ступени снизу показался свет, постепенно увеличивающийся по мере приближения к нему... ещё шестьдесят шесть ступеней, и тёмные фигуры выстроились в ряд на дне гранитного колодца, перед такой же гладко-полированной стеной, на которой отчетливо был выгравирован египетский сфинкс — лежащая фигура львицы с головой женщины и крыльями орла. Над головой этой женщины сияла большая шестиконечная звезда, освещенная изнутри. Спустившаяся последняя тёмная фигура закрыла свой фонарь и произнесла тихим, глухим голосом: — Мы у двери тайны... Посвящённые, докажите ваше право присутствовать здесь в этот таинственный час. Тёмные фигуры откинули плащи и приподняли широкополые шляпы, закрывавшие их лица... На каждом надета была небольшая красная маска, какие продаются в каждой парикмахерской или костюмерной лавке. Только на первом заговорившем маска была черная, бархатная, скрывавшая не только верхнюю часть лица, но и рот и подбородок. Вероятно, эта маска имела какое-либо особенное значение, так как шесть красных масок почтительно подняли сложенные руки ко лбу и затем низко склонили головы в сторону первого заговорившего. Затем одна за другой маски стали подходить к сфинксу, прикасаясь так же поочередно к одному из длинных перьев его могучих крыльев. И, после каждого прикосновения, перо, до которого дотронулась рука замаскированного, внезапно загоралось, освещаемое изнутри каким-то таинственным механизмом... Через две минуты шесть разноцветных огней бросали яркие отблески на тёмные фигуры стоявших перед сфинксом. Последним подошел к стене человек в чёрной маске. Сильно стукнул он рукой по золочёной короне, надетой на голову крылатой женщины, поверх полосатого, падающего на плечи, платка. Как бы в ответ на этот стук, раздался где-то вдали слабый звон серебряного колокольчика и рядом с внезапно потухшей фигурой крылатого сфинкса шевельнулась, скользя по невидимым рельсам, гигантская гранитная глыба и слегка отодвинулась, открывая узкую и низкую щель, в которую не без труда протиснулись все тёмные фигуры. Последней снова прошла чёрная маска, вслед за которой гранитная глыба возвратилась на прежнее место. Глубокая тишина снова окружила вошедших в невидимое пространство. Чёрная маска вторично открыла свой фонарь и снова началось молчаливое шествие, но уже не по лестнице, а по узкому коридору, капризно поворачивавшемуся в разные стороны. Минут через двадцать перед глазами подземных путников выросла железная дверь, украшенная литыми символическими фигурами, между которыми центральное место занимал громадный вертящийся ключ в круге, составленном из двух змей, кусающих себя за хвосты. Между этими змеями и ключом помещались четыре древнееврейские буквы. Вся эта фигура горела разноцветным огнём, вроде того, как горят в темноте натёртые фосфором предметы, от светящихся знаков исходил полупрозрачный дым. Но только каждый знак светился разноцветным огнем, составляя вместе семь цветов радуги. Еще раз возвысила голос черная маска: — Посвящённые, докажите ваше право переступить через роковой порог, за которым смерть ждёт не только изменника, но и простого любопытного... Снова красные маски по очереди приблизились к металлической двери, посреди которой, немного ниже ключа, на высоте человеческого роста, была вделана круглая белая пластинка. Наклонясь над этой пластинкой, как над телефонным аппаратом, каждая маска произнесла несколько непонятных слов, на которые поочерёдно отвечал отрывистый короткий звонок того же серебряного колокольчика, но уже значительно ближе. В заключение, чёрная маска, в свою очередь, произнесла что-то, чего не мог расслышать никто из присутствующих. Но как бы повинуясь этим таинственным словам, железная дверь широко распахнулась, открывая вход в обширное полутёмное помещение, разделённое жёлтой атласной занавесью на две неравные части. ГЛАВА XXII. В Бет-Дине Семь замаскированных остановились перед шафранно-жёлтым занавесом с золотой бахромой. На верхней части занавеса чёрным шелком вышиты были какие-то надписи на древнееврейском языке. Высокая бронзовая решётка, значительно выше человеческого роста, поставленная аршина на полтора перед этим занавесом, защищала его от прикосновения непосвящённых. Человек в чёрной маске запел протяжно на каком-то непонятном языке. Ту же мелодию немедленно подхватили красные маски, присоединяясь к гимну постепенно, один за другим. Когда пение смолкло, резкий порыв холодного ветра пронёсся по подземелью, и к ногам стоящих у решетки упали откуда-то сверху семь чёрных факелов, один из которых был перевит красной шёлковой лентой. Без всякого признака удивления каждая из масок нагнулась и подняла одну из восковых палок, вделанных в металлическую ручку. В руках черной маски оказался факел, отмеченный красной лентой; затем, подняв факелы кверху, все снова запели второй куплет того же гимна. Снова пронесся по подземной зале порыв ветра, от которого даже шевельнулись длинные волосы некоторых замаскированных. И вместе с этим порывом откуда-то появились синеватые колеблющиеся огоньки, от прикосновения которых сразу вспыхнули разноцветным пламенем все семь факелов. В ту же минуту за жёлтым занавесом раздался голос, спрашивающий по-французски: — Кто здесь? — Искатели истины, — ответила черная маска. — Что есть истина? — повторил невидимый голос роковой вопрос Пилата. Нимало не задумываясь, замаскированный ответил: — Истина есть свет жизни и смерти! Голос рока. Познание непознаваемого. — Зачем же пришли вы в роковую обитель истины? — снова продолжал спрашивать невидимый голос. — За светом с востока. — Откуда шёл путь ваш? — С Запада, — ответила одна из красных масок. — С юга, — точно эхо отозвалась другая. — От севера, — глухо прибавила третья. — Свет один во всех странах, — докончила чёрная маска, торжественно подымая свой факел, горящий ярким красным огнем. — И мы жаждем увидеть этот свет, — подхватили остальные маски, так же точно подымая свои факелы, разноцветные огни которых, соединяясь над их головами, образовали как бы малую радугу. — Раскрой золотую решётку для посвящённых слуг тайной истины, борющихся с явной ложью и открытым обманом... Открой решётку, великий хранитель истины. Мы принесли важные и радостные вести для избранного народа. Раздался громкий треск, и средняя часть решётки разделилась, подобно двусторонним воротам, открывая широкий проход новоприбывшим. В то же самое время за занавесом, не доходящим до высоких гранитных сводов, разлился яркий белый свет, осветивший эти своды, сделанные из тщательно отёсанных гранитных глыб. Вместе со светом за занавесом раздалось пение того же мрачного и величественного гимна, с последним аккордом которого жёлтый атлас медленно разделился, отодвигаясь на обе стороны, и перед глазами входящих открылся большой полукруглый зал, задняя стена которого скрывалась за черным бархатным занавесом, усеянным треугольниками. Посредине этого зала стоял на возвышении в семь ступеней громадный стол, изогнутый в виде полумесяца и окруженный золочёной решёткой. По наружной стороне этого стола помещались тринадцать кресел. Два из них были выше и богаче других, с высокими спинками и красными бархатными подушками, на сидении которых резко выделялись вышитые золотые орлы. По другую сторону стола стояли три полосатых и грубых деревянных скамейки и только... Большая часть кресел была пуста... Навстречу подходящим поднялось с мест только пять таких же тёмных фигур в широкополых шляпах и красных атласных масках. Только на одном из высоких кресел, спинка которого состояла из двух переплетавшихся между собой змей, высоко поднимавших свои раздувшиеся шеи и сверкавшие фосфорическим светом глаза над головой сидящего, — только на этом председательском кресле осталась сидеть высокая фигура в чёрной бархатной маске. — Мы не опоздали? — обратилась новопришедшая чёрная маска к ожидающему её двойнику. — Немного, — спокойно ответил звучный голос, в котором легко было узнать того, кто только что предлагал вопросы. — Но это не беда. Мы знали, что вам нелегко было освободиться, и потому извиняем вас. — Значит теперь заседание может начаться, — громко произнесла вошедшая чёрная маска. — Посвящённые, занимайте свои места и снимайте маски... Мы здесь между своими и бояться измены нечего... — К тому же международное заседание Бет-Дина требует проверки полномочий и название имён! — подтвердила вторая чёрная маска, после того, как первая заняла возвышенное место рядом с нею, на кресле, отличающемся от соседнего только тем, что вместо переплетающихся змей на спинке была вырезана громадная летучая мышь с широко раскрытыми крыльями, загибавшимися вниз, что составляло боковые ручки этого представительского “седалища”. Первым поднялся с места сидящий на левом конце стола. Медленно снимая маску с ещё молодого, умного, но некрасивого и недоверчивого лица с характерными чертами мулата, он заявил громко и торжественно, слегка картавя и говоря нараспев, как все “цветные” жители Мартиники: — Я, — заявил мулат, — Аристид Теолад, директор Сен-Пьерского лицея и представитель цветного населения Мартиники, объявившего войну белой расе и христианскому обману... Да здравствует великий Обойдённый, истинный отец наш, напоивший ненавистью и злобой сердца всех метисов! Из этой злобы вырастает цветок кровавой мести, плодом которого будет равенство всех и повсюду... — Привет тебе, Аристид Теолад, — торжественно ответил первый председатель, глаза которого сверкнули из-под маски загадочным насмешливым огнём и сейчас же потухли, как только поднялся сидящий на крайнем правом конце стола. — Меня зовут Феррера[10]. Я послан в Испанию и Португалию верховным синедрионом для подготовки революции. Из Барселоны я прибыл сюда за обещанными инструкциями. (слева: анархист Франсиско Феррер-и-Гуардиа, расстрелян национальной гвардией за организацию покушения на короля, бунтов и пропаганду "либертарной педагогики" в 1909 году) Снятая маска открыла бледное одутловатое лицо человека средних лет с тонкими крепко сжатыми губами и большими чёрными проницательными глазами. Поднялась третья маска и открыла характерную голову типичного жида с густыми седыми бровями, наполовину закрывающими слезящиеся глаза с опухшими красными веками. Поглаживая тщательно расчёсанную седую бороду, старый жид заговорил на довольно плохом французском языке: — Я прошу прощения за плохой разговор... Я предпочитал бы говорить со своими по своему. Но так как между нами есть не знающие ни священного языка талмуда, ни нашего общееврейского языка Европы, то поневоле приходится изъясняться по-французски, сожалея о временах, принуждающих детей Израиля к подобным уступкам... Я, Моисей Цвейкопф, профессор древнееврейского языка в Венском университете, являюсь представителем Австрии и Венгрии... Мои полномочия уже предъявлены нашему председателю. Все взгляды обратились к обеим чёрным маскам, которые опустили головы с одинаковым жестом подтверждения. Четвёртым снял маску пожилой господин, в безукоризненном фраке с розеткой Почетного Легиона в петлице, с благообразным лицом французского жида или ожидовелого француза, но с манерами истого джентльмена, члена самых “фешенебельных” клубов Парижа. Он не успел открыть рта, как раздались почтительные голоса: — Садок Кан... Великий раввин Франции... Садок Кан любезно улыбнулся в свою надушенную и тщательно подстриженную бородку, отвечая на превосходном французском языке, без малейшего акцента: — Да, друзья мои... Я явился представителем правительства третьей республики, того тайного нашего правительства, которое ждёт только предлога и случая, чтобы стать явным, навеки вытеснив глупую, легковерную и суеверную французскую нацию, потерявшую способность не только управлять собой, но даже плодиться и множиться... Тихий смех облетел стол и сейчас же смолк, так как великий раввин Франции продолжал: — Но я являюсь представителем не только Франции, но и Италии, находящейся в теснейшем единении с нами. В настоящее время оба отделения тайного правительства действуют настолько согласно, что великий синедрион нашёл возможность послать одного представителя для обеих стран... Вот моё полномочие от римского муниципалитета. Белая выхоленная рука “французского” джентльмена передала соседу золотую монету, на которой вместо профиля итальянского короля было пустое место, окруженное четырьмя буквами: С.Л.Т.И. — Слава Люцифера — торжество Израиля, — прошептал один из председателей. Да, это тайный лозунг Италии... — Полномочие признано правильным, — громко добавила чёрная маска, сидящая рядом с ним. Снова поднялась замаскированная фигура, открывая характерное лицо армянина, с толстым крючковатым носом и масляными чёрными глазами. — Я представитель дашнакцутюна, Энзели Оглы Давидьян. Я прислан сюда как представитель великой Армении, распятой турками, русскими и персами... Да погибнут эти жестокие и жадные государства, одинаково ненавистные нам... армянам. Да здравствует международное масонство, восстанавливающее права угнетённых народностей. Слава поруганному и оклеветанному господину нашему, извечному вождю всех мятежников и всех рабов, жаждущих освобождения... В этих словах мои полномочия за все три государства, где орудует дашнакцутюн. — Привет тебе, Энзели Оглы, — торжественно заявила первая чёрная маска. — Мы знаем твою энергию и с удовольствием следим за успехами вашего славного союза. Твои полномочия признаны великим Бет-Дином. Снова поднялась одна из красных масок, открывая красивое розовое и белое лицо белокурого северянина, настолько резко отличающееся от остальных уже снявших маски, что некоторые из них не могли скрыть движения недоверия. Но красивый блондин спокойно и уверенно произнёс: — Я представитель северных анархистов, разлитых по Швеции, Норвегии, Финляндии, Северной Америке, Англии, Германии и России, подобно каплям кислоты, разъедающих цемент, сплачивающий эти государства... Меня зовут Олар в Америке, Пахонен в Финляндии и Швеции, Бернд в Пруссии, Наскоков в России... Которое из этих имён настоящее, в сущности безразлично. Мы, анархисты, идём рука об руку с воинствующим Израилем и международным масонством, потому что у нас одна цель: уничтожить отдельные государства и стереть с лица земли все религии. Пока эта цель не достигнута, мы с вами. Но затем нам придётся, быть может, померяться силами... Это вопрос будущего. Покуда же я — верный союзник великого тайного синедриона, подготовителя революций во все времена и у всех народов. До сих пор вы помогали нам. Теперь же помогаем мы вам. В качестве уполномоченного международного анархизма, передаю представителю Бет-Дина этот кинжал... Да здравствует всемирная анархия, созданная тем, кто был первым анархистом и останется последним революционером... Да здравствует тот, чьё имя объединяет нас всех! Грозное молчание воцарилось после этой речи. Сидящие за столом перешёптывались. На белокурого анархиста устремилось десять пар недоброжелательных глаз. Однако такова была выдержка всех собравшихся, что слово “предатель”, ясно написанное в этих взглядах никем не было произнесено. — Слава Израилю! — громко произнесли обе чёрные маски, низко склонившись над кинжалом.Оба председательствующие внимательно рассматривали кинжал, переданный белокурым анархистом. На лезвии было выгравировано одно слово: “Рашаволь”. Но на серебряной рукоятке, там, где помещается обыкновенно фабричное клеймо или проба, вырезан был едва заметный опрокинуты треугольник с двумя еврейскими буквами по сторонам: С.И. Затем они обменялись долгим многозначительным взглядом. Если бы маски не скрывали нижней части лица, на губах их можно было бы прочесть саркастическую улыбку жестокого торжества. С места поднялась небольшая стройная фигура в таком же чёрном плаще и широкополой шляпе, как и все остальные. Но что-то в её манерах и облике сейчас же обратило общее внимание. Медленным и грациозным жестом сбросила эта красная маска плащ и шляпу. Из-под снятой личины глянуло прекрасное лицо женщины с матово-белой кожей, полными губами и глубокими бархатными глазами, блестящими, как звёзды, из-за длинных ресниц, оттенённых тонкими прямыми чёрными бровями. — Женщина! — вскрикнуло два-три голоса. — Женщина здесь? Это против статутов! Но повелительный жест обоих председателей быстро восстановил молчание. Черноволосая красавица заговорила звучным грудным голосом: — Я приехала вместо моего мужа. Оба председательствующие знают его имя, знают и то, почему он не мог явиться сам, не возбуждая опасных подозрений, моё полномочие выдано мне русско-еврейским “бундом”. Вот оно. (слева: прототип Малки - "гарфиня" Матильда Витте (Лисаневич), еврейская жена графа Витте, потомка банкира Шафаровича) Женщина положила на стол обыкновенную сторублевую бумажку. Но при ближайшем рассмотрении можно было заметить, что некоторые буквы из имеющейся на ней надписи были отмечены маленькими чёрными точками, образующими слово “Люцифер”. И снова оба председательствующие склонили головы в знак согласия. — Графиня Малка, фамилия твоя нас не интересует, мы признаём тебя полноправной представительницей великого еврейского общества самообороны, того “бунда”, который должен превратиться в орудие завоевания России, в армию торжествующего Израиля... Садись на своё место и знай, что мы ценим по заслугам блестящую деятельность твоего мужа и твою помощь в нашем общем деле. Наступило молчание. Все переглядывались, как бы ожидая чего-то. Наконец председатель спросил с оттенком удивления: — Почему не называет себя представитель Германии? — Потому, что его нет между нами, — ответил один из ещё не снявших красных масок. — Я выехал с ним из Берлина, куда только накануне приехал из Афин и Софии. Мы должны были сесть вместе на пароход в Гамбурге. Но на одной из последних станций в наше купе явилась русская полиция и арестовала Натансона. По счастью, он заранее догадался об опасности, завидя издали полицейские мундиры, и успел передать мне своё полномочие и просить уведомить вас о своём аресте и предупредить о том, что ничего опасного для общего дела у него не найдут и через него не узнают. Вот полномочие Натансона. А вот и другое, выданное еврейско-масонским комитетом, работающим в Германии, Болгарии и Македонии, мне — Симону Бен Иохай. (справа: Марк Натансон) На этот раз в руке председателя оказались две простые открытки, одна с видом афинского Акрополя. Другая с изображением берлинского императорского замка. На той и другой написаны были на жидовском жаргоне несколько незначительных фраз. “Балканец” снял чёрный плащ и широкополую шляпу; на нем оказался красивый костюм македонского повстанца и черногорская “капица”, под которой только очень внимательный взгляд узнал бы кровного жида Бен Иохайя, давно уже “работающего” по организации смут в Греции, Болгарии, Македонии, Боснии и Герцеговине. Он спокойно занял место, поклонившись присутствующим. Вслед за ним поднялись две маски сразу. Одна из них заговорила гортанным выговором, опуская некоторые буквы. — Моё имя Ли-Ки-Чинг... Я приехал из Китая через Индию, как было мне приказано верховным синедрионом. В Калькутте я захватил Расикандра — представителя браминов, присоединившихся к нам. Ему трудно говорить по-французски, почему он и просил меня передать его полномочие вместе с моим. На стол перед председательствующими поставлены были две маленькие фигуры божков: одна из слоновой кости, очевидно, китайского происхождения, другая — из золота, изображающая какое-то сторукое индийское божество. Но на пьедестале обеих статуэток едва виднелся отмеченный красной чертой треугольник, с буквами “С.И.”. Всякий непосвященный должен был бы принять этот едва заметный знак за клеймо фабриканта или метку резчика, делавшего статуэтку. Но посвященные знали, что эти две буквы обозначают: “Слава Израилю”. Наконец и последняя красная маска поднялась, открывая ещё одно типичное лицо старого жида. Худое измождённое, с носом в виде лезвия и остроконечным подбородком, почти касающимся этого носа над узкой впадиной беззубого рта, — этот старик мог служить моделью для вечного жида Агасфера. И тем отвратительней казался этот старый жид, что стоящий рядом с ним Расикандр являлся типом красоты индийской расы. Высокий, стройный и тонкий. С правильным овалом лица, точно выточенного из слоновой кости, и великолепными мечтательными бархатными глазами, он одет был в богатый национальный костюм — в лиловый шитый кафтан на белых шёлковых нижних одеждах, на голове у него был белый газовый тюрбан. И рядом с ним — старый жид с голым черепом, в затасканной неопрятной жидовской одежде, с пейсами, в кафтане с “ци-целями” и в туфлях. Грязный, с длинной всклокоченной бородой он был ужасен, отвратителен и смешон в одно и то же время, а между тем все присутствующие, не исключая прекрасной графини, особенно почтительно поклонились именно этому чудовищу. Председательствующий поспешно проговорил: — Реб Гершель Рубин не нуждается в полномочиях. Его знает весь Израиль с прошлого столетия... Одобрительный ропот пронесся между присутствующими. — Реб Гершель... Знаменитый цадик Польши... Великий каббалист... Столетний светоч Израиля. Кто же его не знает? Многочисленные руки протянулись к отвратительному старику. Прекрасное белоснежное личико графини Малки склонилось в поцелуе над исхудалыми, как у скелета, руками, с надутыми жилами и грязными, длинными, как когти, ногтями. Один из присутствующих — еврей, маленький, тщедушный с бледным некрасивым лицом — привлёк на минуту всеобщее внимание. Графиня Малка тихо вскрикнула, узнав это бледное лицо. А сам великий раввин ласково кивнул своей седой головой в чёрной ермолке, из под которой падали вдоль провалившихся землистых щёк два длинных “пейса”. — Борух Гершуни... — скорее пропел, чем проговорил на древнееврейском языке раввин. — Рад видеть тебя здесь, рад узнать, что мой ученик занял должное положение. Борух Гершуни, молча улыбаясь, почтительно склонил голову перед раввином. Но взгляд его горящих чёрных глаз остановился на анархисте, рассеянно поглядывавшем на чёрный занавес в глубине комнаты. — Я работал в Америке, святой равви, — ответил Гершуни тихим, вкрадчивым голосом. — Там были-таки работники на ниве Израиля. Но когда там всё налажено, когда наступает почти момент торжества Израиля, наши союзники-анархисты выходят из повиновения и начинают свою дикую проповедь, направленную к разрушению всякой власти, — даже власти Израиля... Анархист пожал плечами. Графиня Малка вспыхнула вся, глаза её загорелись гневом. — Находятся всё-таки предатели общего нашего дела... Она, по-видимому, хотела разразиться пылкой обличительной речью по адресу анархиста, но последний замаскированный повелительным жестом остановил красавицу. — Терпение, графиня... Ваше мнение будет выслушано своевременно. Члены великого международного Бет-Дина, теперь заседание может быть открыто! — произнёс он торжественно, медленно снимая маску с лица. Это был лорд Дженнер.
продолжение здесь… _______________________________ [6] Извержение вулкана Монте-Пеле 8-го мая 1902 г., в полминуты стёршее с лица земного город Сен-Пьер. (Ред.) [7] Читатель, следящий за газетами, может ясно убедиться в этом. Стоит в каком-нибудь пункте земного шара развернуться событиям, неблагожелательным для иудо-масонства, как пресса начинает отвлекать внимание общества самыми невероятными — сенсационными вымыслами. Читатель хотя бы газеты “Сегодня” почти ежедневно сталкивается с этим. (Ред.) [8] Чисто биографическая деталь: автор романа действительно провела больше года на передовых позициях в русско-японскую войну. Там она не только была переводчиком, но деятельно ухаживала за ранеными и, переодетая в форму солдата, участвовала в нескольких опасных разведках. (Ред.) [9] Голландская приставка “ван” к фамилии равносильна немецкой “фон” и означает дворянское происхождение. (Ред.) [10] Роман Шабельской появился в печати за три года до того, как выяснилась политическая физиономия этого “вождя” испанского пролетариата. Как известно, Феррера был убит испанскими националистами. (Ред.) Е.А. Шабельская. «Сатанисты ХХ века. Часть III. Тайны Мартиники»
Увлекаясь политикой, вожди Израиля тратили всю свою энергию на борьбу с монархией и патриотизмом, которые являлись их опаснейшими противниками в политической сфере. Но тайные правители Израиля и их исполнительная власть — масонство — выпустили из вида главного врага — религию, исходя из ошибочного взгляда на религию лишь как на орудие в руках монархов, и предполагая, что, убив монархию, легко будет убить в народе и религию. Тогда начался новый этап безжалостной и беспощадной борьбы - чтобы вырвать из груди человека веру в Христа…
( часть I , часть II )
|
Последнее изменение этой страницы: 2019-04-20; Просмотров: 336; Нарушение авторского права страницы