ГЛАВА XII. Первое предостережение

На улицах Сен-Пьера толпились рабочие — белые и чёрные, мещане, мелкие торговцы, наконец, скромные чиновники, учащаяся “великовозрастная” молодежь, студенты республиканских высших школ и женских масонских лицеев, которые, конечно, не пожелали принять участия в “комедии, устраиваемой попами”.

Все эти группы становились гуще и многочисленнее по мере приближения к предместьям. Разговоры делались всё громче и оживлённей.

Сначала толпа ограничивалась смешками и прибаутками по адресу “воющих монахинь” и “трезвонящих колоколов”, будто бы вызывающих в “здравомыслящих людях” “тоску в голове” и “расстройство в желудке”. Затем к пошлым и глупым шуткам стали примешиваться злые колкости и обидные восклицания, и, наконец, вокруг начали раздаваться злобные крики и громкие проклятия по адресу “чёрных тараканов”, “попов”, “ханжей и лицемеров”, которые-де “дурачат” дураков, врываясь в семейную жизнь, сея несогласие между супругами и наполняя страну “идиотами, трусами и обманщиками”.

Среди этой толпы чернорабочих, негров, портовых грузчиков и разноцветных матросов, грубо, но откровенно выражающих свою ненависть к христианской церкви, было немало молодых интеллигентов смешанной крови, играющих роль вожаков различных групп. Вокруг этих-то интеллигентов особенно быстро росло злобное настроение толпы. В довершение странной роли, которую играли люди “из общества” (в которых Гермина узнавала подчас близких знакомых Лео, заведомых масонов), эти молодые люди были одеты в оборванные платья рабочих или даже в лохмотья завсегдатаев ночлежек.

Рассыпанный в толпе, этот “ряженый пролетариат” занимал центральные позиции на перекрёстках улиц или на высоких ступенях фонтанов, составляя одну непрерывную цепь, могущую сообщаться друг с другом через головы толпы, прислушивающейся к их словам и жадно наблюдающей за их жестами, как бы ожидая какого-то сигнала.

Когда до слуха Гермины долетели первые, ещё далекие, звуки церковного пения, то характер настроения толпы уже настолько выяснился, что даже легкомысленная немочка Луиза Миллер начала не на шутку пугаться поднимающихся кулаков и угрожающих взглядов, направленных в сторону, куда они сами ехали.

— Миледи, — заговорила молодая девушка по-немецки. — А не лучше ли нам будет вернуться? Посмотрите, какие злые лица. И народ на улице всё прибывает и ругается всё громче и хуже. Не попасть бы нам в какую-нибудь свалку.

— Точно так, миледи, — почтительно подтвердил маленький грум, наклоняясь вперед со своего сидения. — Я давно уже замечаю, что что-то неладное творится в народе. И с чего только вся эта орава здесь очутилась — непостижимо. Портовая чернь никогда не выходит из кабаков и танцевальных заведений гаванского предместья. Чего ради она сегодня тут толчётся? Такие сборища у нас бывают только перед выборами. Но теперь до выборов далеко. Слышно, их отложили на май месяц, когда сразу придётся выбирать двух сенаторов и двух депутатов от колонии. Но до того времени ещё далеко. Да и не видно нигде ни афиш, ни митингов, ни предвыборных собраний. Так чего же ради толпа заполнила улицы? И толпа совсем не праздничная в такой-то праздник. Ох, не к добру это, миледи! Мамзель Луиза правду говорит. Лучше бы нам вернуться, пока ещё можно добраться до дома. Не то беда, как затрут нас в толпе! Тогда и к вечеру не поспеем домой. А милорд вернется и гневаться станет, если не застанет миледи дома...

Но Гермина, увидев издали своими зоркими глазами маркиза Бессон-де-Риб впереди крестного хода, который спускался по крутому переулку к реке Рокселоне, решительно отказалась последовать совету своей прислуги. Она стегнула лошадей и домчалась до поперечной улицы, идущей по набережной этой реки до самого взморья.

Когда лошади леди Дженнер, мчавшиеся крупной рысью наперерез шествию, круто остановились в пяти шагах от первых хоругвеносцев, они невольно попятились. Следом за первыми рядами остановились и все богомольцы. Гермину многие узнали и навстречу ей выступил маркиз Бессон-де-Риб.

Быстро спрыгнув с высокого шарабана, Гермина подбежала к епископу и принялась рассказывать дрожащим голосом о том, что происходит на улицах Сен-Пьера и об опасности, которой подвергается крестный ход.

— Ради Бога, распустите, остановите крестный ход! — умоляющим голосом говорила молодая женщина. — Толпа настроена слишком враждебно; священные хоругви можно унести обратно, в церковь предместья. Богомольцы же могут разойтись по переулкам. Только так, повторяю, можно сохранить безопасность!

— И унизить церковь Христову, обращаясь в постыдное бегство перед врагами религии и пряча священные хоругви, как краденые вещи?.. — негодующе воскликнул маркиз де-Риб, перебивая молодую женщину.

Но епископ поднял руку, и старый аристократ почтительно умолк.

— Благодарю вас, дочь моя, — сказал епископ, — вы не побоялись пробраться сквозь озлобленную толпу. — Но последовать вашему совету, дочь моя, я не могу. Невместно воинам Христа бежать пред врагом святой церкви.

— Но ведь их десять тысяч, если не больше! — вскрикнула Гермина дрожащим голосом. — Десять тысяч пьяных, озверелых!..

— Хотя бы миллионы, — гордо подняв голову, ответил епископ. — Перед силой Господней ничто земные полчища, даже бесчисленные, как песок морской... Всевышний — наша защита! Если же воля Его судила нам венец мученический, то тем менее подобает нам бежать от величайшей чести для всякого верующего, а тем паче для посвящённого слуги Божия!.. Нет, дорогая леди, мы пойдём со святым крестом прямой дорогой, в тот самый храм, из которого вынесли образ Царицы Небесной, и никакие силы земные не сгонят нас с этого прямого пути...

— Особенно после того, что мы нашли в горной часовне, — с дрожью в голосе произнёс маркиз Бессон-де-Риб. — Вы не знаете, Гермина, что случилось в нашем чтимом святилище... Если бы вы видели гнусное осквернение святыни, если бы стояли возле тела несчастной жертвы изуверства, зарезанной перед алтарем, во славу сатане, то вы бы поняли, что отступать теперь — значило бы оправдывать адское злодейство врагов Христа...

— Боже мой... что вы говорите, маркиз? — воскликнула Гермина, смертельно бледная.

Но долго разговаривать было некогда.

Публика волновалась. Задние ряды богомольцев напирали на передние, не понимая причины остановки. Между тем издали доносились глухие, нестройные крики многотысячной толпы, озлобление которой чувствовалось даже на расстоянии.

Надо было на что-нибудь решиться.

Бледная и дрожащая, Гермина принялась упрашивать епископа и аббата Лемерсье хоть для себя воспользоваться её экипажем и таким образом избавиться от оскорблений.

Аббат Лемерсье печально покачал головой.

— Не к оскорблениям нам надо готовиться, а к гораздо худшему... Я бы попросил владыку отослать обратно детей и женщин. Да и вообще всех, кто боится, — повышая голос, произнёс старый священник, обращаясь к теснящейся вокруг него разнообразной публике.

Вокруг священных хоругвей толпились люди, объединённые общим чувством веры, общей готовностью идти на смерть во имя Христа...

Тут уж не оставалось ни любопытных, ни равнодушных, ни увлечённых преходящим порывом нервной впечатлительности. Все эти элементы успели отстать в продолжение длинного обратного пути, предчувствуя, а, может быть, даже и наперёд зная об опасности, ожидающей возвращающийся крестный ход.

Оставшиеся вокруг священных знамён были искренно и горячо верующие, последние Божий ратники в злосчастном городе, захваченном слугами сатаны, истинные христиане, забывшие разницу сословий и состояний, соединённые горячим чувством любви к Господу.

На предложение разойтись всем боящимся ожидаемой опасности, громко высказанном епископом, ответил единодушный крик мужских, женских и даже детских голосов:

— Пресвятая Дева наша Заступница!.. Под Её покровительством ничего не побоимся!..

Шаг за шагом подвигалось величественное шествие с развевающимися, шитыми золотом, хоругвями и сверкающими драгоценными каменьями иконами. Далеко в чистом воздухе разносил поднявшийся ветерок гимн Богородице. Но с каждым шагом навстречу верующим христианам всё ясней доносился нестройный гул голосов, из которого вырывался то тот, то другой задорный напев революционно-кощунственных песен. Тысячи пьяных голосов не могли попасть в тон и сохранить размер. Начатые куплеты поминутно обрывались, заменяясь другими, ещё более наглыми и кощунственными.

Ещё не видна была безобразно орущая толпа, как уже священный гимн Богоматери начали заглушать дикие завывания озверелой орды, натравливаемой отдельными “интеллигентами”, замешанными в этой толпе и исполняющими очевидно заранее обдуманный план.

И вдруг из массы нестройных звуков — звериного рёва, петушиного крика, кошачьего мяуканья и собачьего лая, сливавшихся с пронзительными свистками, диким улюлюканьем и злобным гиканьем, — среди этого дьявольского шума внезапно раздалось стройное пение восьми мужских голосов, при первом звуке которых всё смолкло.

Как раз в эту минуту крестный ход завернул за угол и очутился на короткой поперечной улице, кончающейся площадью, на которой впервые увидели богомольцы необозримую толпу, колышущуюся, как волнуемое бурей море.

Дикие крики, так долго стоявшие над этим людским морем, смолки точно по волшебству, уступая место двойному мужскому квартету, поющему масонско-революционный гимн, к гнусным словам которого с ужасом прислушивались верующие христиане.

Поистине, это был гимн сатане, святотатственное изделие яростного ненавистника Христа, мерзейшее произведение человеческого разума, осмеливающегося глумиться над своим Творцом в таких чудовищных выражениях, что пересказать их отказывается перо не только христианина, но даже просто порядочного человека...

Разделанная на куплеты, гнусная песня безбожников и богоборцев осмеливалась глумиться над священнейшими верованиями христиан, проклинала наиболее чтимые символы святой Церкви, отрицая всё, вплоть до существования Господа Бога.

Приведём лишь один наименее гнусный куплет. Судите, православные люди, каковы же были остальные, если этот оказался наиболее приличным!..

Если Бог христиан не призрак, не ложь,
Не выдумка жалких попов-попрошаек,
То мы вызываем Его на борьбу!
Мы ждем от Него доказательств той силы,
Которой грозят столько лет болтуны.
Всем тем, у кого уцелел ещё разум!.. --
Тряхни же землей, уничтожь нас огнём,
Тогда мы, пожалуй, поверим в Тебя...

Последние две строчки служили припевом, повторяясь после каждого куплета.

Дикий вопль злобного восторга приветствовал гнусное пение. Затем раздались бешеные крики:

— Долой ханжей!.. Долой попов!.. Долой богомолок и лицемеров! Долой церковные тряпки!.. В грязь лубочные картины!.. Смерть христианству, фабрикующему трусов и лицемеров!

Эти возгласы повисли над толпой, мрачно надвигающейся на крестный ход...

Ещё минута, и обе толпы смешались...

Кучка верующих затерялась в массе озлобленных богоборцев, кричащих, ругающихся, проклинающих и пьяных, — пьяных до полного помрачения рассудка! Запах водки и дешёвого рома положительно окутывал осатанелую толпу. Лица пьяных искажались выражением мрачной злобы! Все руки сжимались в кулаки и почти в каждом кулаке блестело оружие.

Одни размахивали длинными местными ножами, никогда не покидающими жителей колонии, которые носят их либо за поясом, либо в сапоге. У других в руках мрачно сверкали чёрные стволы браунингов или блестящая никелировка длинных наганов. И все эти вооружённые руки жадно искривленными пальцами тянулись к святым хоругвям, вырывая у верующих лямки, на которых несли святые иконы.

Но опешившие на мгновение христиане уже пришли в себя и сбились тесным кольцом вокруг своих святынь. Они решились защищать их грудью своей — увы, буквально! — ибо другого оружия у них не было.

Вокруг церковных хоругвей закипела рукопашная схватка!..

Грязная ругань висела в воздухе, смешиваясь с дикими проклятиями и гнусными шутками. Опьянённая водкой и масонскими проповедями чернь потеряла всякое сознание и всякую жалость...

Детей, уцепившихся маленькими дрожащими ручонками за носилки, на которых стояла глубоко чтимая статуя Богоматери, расшвыряли по сторонам, как щенят. Женщин оттаскивали за волосы, осыпая ударами сопротивлявшихся и не обращая внимания ни на возраст, ни на общественное положение.

Но злобней всего накидывались на духовных лиц обоего пола.

С монахинь с грязными шуточками срывали покрывала, на головы священников напяливали дамские шляпки, сорванные с женских головок. Духовенство били, как говорится, смертным боем.

В одно мгновение обширная площадь огласилась воплями и стонами. Отчаянный визг сбитых с ног, полураздавленных детей сливался с истерическими воплями испуганных женщин, с пьяными завываниями озверелой черни.

Верующим христианам казалось, что они попали в ад, что вокруг них скачет, вопит и ликует сонмище злобных дьяволов.

На епископа набросилась целая шайка каких-то “молодых людей”, одетых в грязные лохмотья, на манер портовых грузчиков или рабочих на угольных копях. Но если бы кто-нибудь присмотрелся к носителям этих рваных костюмов, то заметил бы странно противоречащие грязным лохмотьям белые руки и тонкое бельё.

Повинуясь громкому свистку, раздавшемуся откуда-то сверху, эта шайка пыталась окружить епископа и увлечь его за собой. Но владыку защищали десятка два человек, захвативших с собой оружие частью случайно, частью благодаря смутному предчувствию. Во главе их стоял маркиз Бессон-де-Риб.

Разгорячённый борьбой, старый аристократ точно переродился. С гордо поднятой головой, со сверкающими глазами, он, казалось, помолодел на десять лет с той минуты, как бросился на защиту святыни и священников. Рука маркиза, сжавшая револьвер, не дрожала, а голос его, ровный и спокойный, слышался далеко в толпе, несмотря на бешеный рёв богоборцев.

— Укрывайте священные хоругви в ближайшие дома! — кричал маркиз. — Детей и женщин ставьте позади мужчин! Стойте крепче, друзья! Полиция должна сейчас явиться. До тех пор мы сумеем удержать эту сволочь...

Несколько сот напуганных женщин и детей прижались к стене какого-то богатого дома, под защитой нескольких десятков мужчин, решившихся пожертвовать собой, чтобы спасти духовных лиц от избиения и святыни от осквернения.

Между этими женщинами находилась и Гермина, остававшаяся всё время возле аббата Лемерсье несмотря на то, что она могла бы ускользнуть из свалки перед её началом, так как маленький грум умудрился пробраться со своим шарабаном сквозь толпу, несмотря на бешеную ругань пьяной черни.

Верный негритёнок помнил доброту своей леди и хотел вырвать её из адской сумятицы. И Господь помог смелому мальчугану пробраться сквозь толпу, отчаянно ругавшую “проклятых попов”, настолько близко, что Гермина могла услышать его голос.

— Сюда, миледи... сюда!.. Я довезу вас домой! — вопил Боб, протискиваясь к тому месту, где стояли плотной стеной защитники духовенства.

Гермина, упавшая на колени возле аббата Лемерсье, подняла глаза и увидела в пяти шагах от себя знакомое чёрное лицо Боба, неистово размахивающего кнутом над головами ревущей толпы.

Мысль о возможности спасти почтенного старика, рука которого держала святой крест, мелькнула в уме Гермины.

— Отец мой! — вскрикнула она. — Скорей садитесь в шарабан, вместе с епископом. Быть может, вам удастся ускользнуть через переулок...

Аббат Лемерсье вопросительно взглянул на епископа, тихо шепчущего молитву. Но в эту минуту раздался выстрел из толпы, и пуля просвистела над головой владыки. Гермина вскрикнула... И, точно отвечая на этот крик, маркиз Бессон-де-Риб тихо ахнул и опустился на руки старика-священника, обрызгав его ризу кровью.

В то же мгновение Гермину схватили чьи-то грубые руки и потащили куда-то. Молодая женщина отбивалась с решимостью отчаяния, громко призывая на помощь того, кого любила.

— Лео! — кричала она бессознательно. — Помоги, Лео!..

Чудом этот отчаянный крик жены достиг слуха её мужа. Изнемогающая в борьбе с четырьмя оборванцами, Гермина внезапно услыхала голос лорда Дженнера:

— Назад, мерзавцы!.. Это моя жена!

Этот голос придал новые силы изнемогающей Гермине. Она рванулась вперед и, высвободившись из держащих её рук, очутилась в объятиях Лео, со страстной нежностью прижавшего её к своей груди.

— Как ты сюда попала? — говорил знакомый голос мужа.

Но лицо мужа Гермина не узнала!

И как было узнать в черномазом мулате со смолевыми кудрями белокурого и бледного англичанина. Да и весь облик этого мулата в стоптанных сапогах и грязных отрепьях так мало походил на безукоризненного джентльмена, каким Гермина видела своего мужа, что всякий легко понял бы её недоумение при виде странного превращения английского аристократа в тёмно-коричневого оборванца.

— Лео... ты ли это? — прошептала Гермина, чувствуя, что в голове её всё путается. Что значит этот маскарад? — почти крикнула она.

Лорд Дженнер не отвечал на отчаянный возглас жены, — быть может, просто не расслышав его. Кругом всё ещё кипела борьба. То тут, то там раздавались выстрелы, перемешиваясь со стонами раненых. Охваченная ужасом, Гермина закрыла глаза и, позабыв своё изумление при виде странного костюма мужа, прижалась к его груди.

— Не бойся... — шептал он. — Ты в безопасности... Я сейчас усажу тебя в шарабан.

— Лео... — прошептала Гермина. — Маркиз Бессон-де-Риб здесь! Помоги ему, Лео... Он стоял возле меня, когда меня схватили...

Красивые глаза Лео, казавшиеся ещё больше и блестящей на окрашенном в тёмный цвет лице, сверкнули загадочным огнём.

— Очень нужно было старику ханже выносить на улицу свою глупость! — резко, почти грубо ответил он. — Теперь пусть на себя пеняет, если попадёт под чью-либо пулю.

— Лео... Что ты говоришь? Опомнись! — вскрикнула Гермина. — Ведь он родной дед твоего сына! Я не узнаю тебя, Лео, — тяжёлым стоном вырвалось из груди молодой женщины, чувствующей, как путаются её мысли.

Но у неё не было времени разобраться в новых смутных и страшных мыслях. Совсем близко раздался отчаянный женский крик.

— Спасите!.. Помогите!.. Миледи Гермина!.. Помогите! — кричал молодой голос по-немецки с выражением такого мучительного страха, что Гермина задрожала.

— Это моя Луиза кричит!.. Лео, ради Бога, помоги ей!..

Лорд Дженнер кивнул головой. Но, очевидно, помощь уже опоздала. Голос Луизы внезапно оборвался, как у человека, которому зажали рот, и в ту же минуту за спиной Лео кто-то проговорил с чисто дьявольской насмешкой:

— Ну, уж эту ты нам оставишь, друг Саддок. Она давно на очереди.

— Молчи!.. — бешено рявкнул Лео. Но Гермина уже слышала эти слова и, ещё не понимая их значения, почувствовала то же, что чувствует человек, остановившийся в глубокой темноте на краю пропасти... Он не видит смертельной опасности, но чувствует её тем неопределённым шестым чувством, которое принято называть инстинктом, но которое, быть может, и есть голос бессмертной души, заключённой в смертном теле, не знающей больше этого тела.

Душа Гермины уже чувствовала то, чего ещё не подозревала бедная молодая женщина, боящаяся думать о значении того, что творилось вокруг неё, — так точно, как боится пошевельнуться тёмной ночью заблудившийся в горах путник, при малейшем движении опасаясь свалиться в бездонную пропасть, присутствие которой ощущается так ясно, несмотря на темноту.

И так мучителен был полусознательный ужас, наполняющий душу Гермины, что в глазах у неё потемнело, и она без чувств упала на руки мужа.

Как сквозь сон, до неё долетали громкие крики, то радостные, то озлобленные, повторяющие одно и то же слово: “Полиция! Наконец-то”.

Десять минут спустя на огромной площади не оставалось никого, кроме конных городовых, стоящих на углах улиц и переулков. Толпа разбежалась при появлении полиции, повинуясь всё тем же невидимым вожакам, пронзительные свистки которых подали сигнал к бегству.

Духовенство и христиане, защищавшие его, вздохнули свободно и стали считать своих раненых.

Увы, их было более сотни, и притом наполовину женщин и детей. И, Боже, сколько страшных сцен разыгралось на запятнанных кровью каменных плитах, когда несчастные матери находили своих малюток раздавленными, обезображенными... мёртвыми!

Красивая площадь имела вид поля сражения.

Роскошные цветники были истоптаны, на мраморных фонтанах и скамьях темнели зловещие красно-бурые пятна крови. На мостовой валялись обломки восковых свечей, обрывки шёлковых хоругвей и клочья священнических облачений вперемешку с кусками чёрных монашеских покрывал и белых женских платьев.

Дивная статуя Богоматери, разбитая на мелкие куски, валялась посреди сквера, втоптанная в окровавленную грязь тяжёлыми сапогами. Следы гвоздей ясно виднелись на мраморной одежде Пресвятой Девы.

Немного дальше лежало изображение Спасителя в терновом венце, вырванное из разбитого золочёного киота, обломки которого валялись тут же. Над святой иконой, видимо, издевались сатанисты. Она была исполосована ножами, только Божественный Лик уцелел. Кроткие очи печально глядели из-под тернового венца. На белом лбу остались следы окровавленных пальцев. Казалось, что от прикосновения руки, поднявшейся на святое изображение, полилась живая кровь из нарисованных ран, свидетельствуя о гнусности человечества, вторично терзающего Того, Кто сошёл с небеси, воплотился и вочеловечился “во искупление грехов” недостойного, злого и испорченного рода людского...

По площади медленно двигалась группа людей в белых передниках, — врачи и санитары, подбирающие убитых и раненых... Были и без вести пропавшие. Между ними хорошенькая немочка, камеристка Гермины.

Но Гермина ничего не знала и не понимала. Привезённая мужем домой в своём шарабане, бедная молодая женщина очнулась в бреду и лежала без сознания, никого не узнавая.

Тело маркиза Бессон-де-Риб было найдено одним из первых. Вокруг него лежало десятка полтора убитых разбойников, накинувшихся на епископа и аббата Лемерсье, уцелевших только благодаря отчаянной защите кучки вооружённых дворян, во главе которых стал последний Бессон-де-Риб. Сражённый двумя пулями, старик улыбался счастливой светлой улыбкой. Его незакрытые глаза глядели в небо, словно видя в нём всех тех близких, которые ушли из жизни так страшно и неожиданно.

Тело маркиза перевезли в монастырь для погребения в семейной усыпальнице.

Аббат Лемерсье, раненный ударом ножа в левое плечо, всё же совершил первую панихиду над последним представителем дворянского рода, такого же старого, как и сама колония...

А на площади тихо двигались бледные и расстроенные женщины, подбирая изломанные свечи, куски разбитых икон и изорванных хоругвей. Во главе плачущих верующих шёл епископ, тёмные волосы которого побелели за эти несколько часов. Вчера ещё молодой, крепкий и сильный, архипастырь постарел сразу на десять лет. Он с трудом двигался, опираясь на двух молодых миссионеров.

Когда печальная группа дошла до того места, где сатанисты масоны надругались над иконой Спасителя, епископ громко застонал. Дружащими руками поднял он исколотый образ Христа и прижался губами к окровавленному полотну.

— О, Господи! Господи! — воскликнул он прерывающимся голосом. — Пути Твои неисповедимы и не нам судить о них!.. Но, Боже, неужели нужно было допустить этот ужас? Неужели не покарает рука Твоя злодеев святотатцев!..

Окружающие навзрыд плакали. Даже полицейские, сопровождавшие печальную группу, отворачивались, чтобы скрыть навёртывавшиеся слезы. Страшная тишина воцарилась на площади.

И в эту торжественную минуту, как бы в ответ на отчаянный возглас епископа, раздался отдалённый раскат грома и земля дрогнула. Стоявшие на коленях пошатнулись. Раздались испуганные возгласы.

— Что это — землетрясение?.. Гроза?..

Но небо было чисто!.. Нигде ни тучки. Воздух не шевелился, точно насыщенный слезами верующих. И только на востоке, над Лысой горой, клубилось что-то маленькое, белое, что-то похожее на небольшой дымок или облачко...

Это было первым предостережением злодеям-богоборцам...

Но торжествующие сатанисты не заметили и не поняли этого предостережения. В упоении своего торжества они не слышали голоса гнева Божия!.. Ведь они вызвали Бога и Бог не покарал их. Разве это не доказательство Его бессилия?!

И сатанисты-масоны торжествовали свою победу, печатая в двухстах тысяч экземпляров гнусный гимн богоборцев для даровой раздачи, и радовались, забывая Того, Кто сказал: “Мне отмщение и Аз воздам”...

 

ГЛАВА XIII. Начало конца

Весна подходила к концу... Дивный тропический апрель, лучший месяц юга, ещё не угнетает жарой, охлаждаемый частыми, хотя уже кратковременными, дождями. Насыщенная влагой земля успевает поглотить зимние проливные дожди, почти непрерывно падающие в январе и феврале. В марте возвращается южное солнце в ярко голубое, словно омытое дождями, помолодевшее небо. Земля начинает дымиться от водяных испарений, и могучая тропическая растительность спешит развернуться с новой силой в своей вечно юной, вечно одинаковой красоте...

Дивно прекрасны в это короткое весеннее время все южные города. Но прекраснее всех города-красавцы, расположенные на берегу моря как бы для того, чтобы любоваться своим отражением в прозрачном зеркале вечно голубых вод.

Но чуть ли не красивей всех был Сен-Пьер на Мартинике, царице Антильских островов.

Подъезжающие с моря путники видели перед собой точно гигантскую корзину цветов, опрокинутую на берегу серебристо-лазуревого моря. Прихотливо взбегали по холмам вверх снежно-белые дома, окутанные живым благоухающим плащом ползучих растений всех цветов и оттенков. Лиловато-розовые колокольчики клемактита покрывали сплошной сеткой все ограды.

Красивые красные гроздья герани, вырастающей в благословенном климате юга в развесистые древовидные кусты, как у нас бузина и рябина, оттеняли яркими пятнами снежно-белые полосы душистого махрового жасмина, из больших цветков которого местные женщины делают себе ожерелья, нанизывая их на нитки, как у нас дети делают с ягодами шиповника.

Повыше, вокруг резных решёток, окружающих плоские крыши, голубеют кисти глициний вперемешку с бледно-розовыми ветками ползучей акации, поднимающейся до самого верху крытых беседок, устраиваемых на крышах из сквозных подвижных решёток.

Внизу, в садах, — блестящая, как фарфор, тёмно-зелёная листва камелий исчезает среди пышно распускающихся махровых цветов: белых, красных и розовых, достигающих размера большого чайного блюдца. Из их чащи высоко поднимаются великолепные древовидные магнолии, осыпанные цветами подобно величественным каштанам. Но белые “свечки” каштанов, украшающих улицы европейских столиц, лишены запаха. Громадные же цветы магнолий похожи на лилии не только формой и цветом, но и сладким сильным запахом...

А как хороши плантации кофейного кустарника, осыпанного небольшими белыми цветами, благоухание которых разносится так далеко, что в море уже за 10-15 миль ощущается приближение ещё невидимого берега!

Каждый ручеёк, каждый прудик, каждая лужа воды на этом берегу покрыта водяными красавицами, известными нам только по картинкам, да изредка по оранжереям.

Прекрасные гибкие листья лотоса окружают букеты цветов — розовых, голубых или палевых. Ярко-белые серебристые нимореа так же отличаются от наших скромных кувшинок, как пышная и гордая красавица в роскошном наряде от бедной, истощённой голодом замарашки...

Водяные лилии всех оттенков, — от золотисто-оранжевого до бледно-жёлтого, любуются своим отражением в светлой воде, случайно не затянутой листьями всех форм и теней, то круглыми тёмными, почти коричневыми, то длинными, узкими, светло-зелёными с золотистыми жилками, то копьевидными и зубчатыми, или мясистыми овальными, покрытыми серым налётом или синим пушком.

Куда ни погляди, всюду зелень и цветы. Роскошны даже живые изгороди из кактусов, через которые не только человеку не пробраться, но даже и дикому зверю. Перед старыми изгородями из стреловидных кактусов, со стеблями толщиной в полтора аршина, остановились бы даже разъярённые слоны и носороги. Но даже эти чудовищные изгороди одеваются цветущими плащами...

Из глубины свившихся, как змеи, в нераспутываемую сеть, стреловидных кактусов, сквозь которые даже топором нелегко сделать просеку, поднимаются внезапно прямые стебли, быстро возвышаясь над путаницей продолговатых крепких листьев, вернее, веток или стволов, так как толщина этих “веток” доходит до аршина в разрезе, причем зазубрины, окаймляющие их с обеих сторон, превращаются в настоящие иглы ярко-жёлтого цвета, достигающие у основания толщины мизинца и оканчивающиеся остриём, твердым, как стальная иголка. Цветочные пояса этого чудовищного кактуса возвышаются над путаницей стеблей сажени на две, на три. Толщина их в основании аршина полтора в обхвате, а у самой цветочной “группы” — до полуаршина.

Цветы располагаются в форме канделябра, треугольником, состоящим из поперечных стеблей, помещённых один над другим, постепенно уменьшаясь, образуя правильную пирамиду, высотой от аршина до сажени, смотря по возрасту растений, при такой же ширине у основания, измеренного длиной первого поперечного стебля. На этих поперечных стеблях сидят собственно цветы, по форме напоминающие махровые колокольчики, но размером с хорошую дыню. Цвет их меняется смотря по цвету стеблей, которые бывают и тёмно-зелёными, почти чёрными, и бледными, как наша арбузная зелень. Цветы есть тёмно-малиновые и светло-розовые, так же, как и ярко-оранжевые, даже почти коричневые с золотым отливом, или золотисто-жёлтые, или цвета свежего сливочного масла. Все они пахнут не сильно, но очень приятно, напоминая запах ванили.

Но очень трудно описать красоту этих гигантских живых свещников, при взгляде на которых яснее, чем когда-либо, возникает убеждение, что человек ничего сам выдумать не может, а лишь заимствует у природы образцы так называемого своего “творчества”...

Жалко тщеславие смертного создания, гордящегося своим “искусством”, якобы созданным человеком! Вид стройных пальм и правильных цветов кактуса, являющихся прообразом колонны и канделябров, сразу доказывает нам, откуда взялись архитектура, ваяние и живопись...

Творит только всемогущая воля Господа Бога. Люди могут только подражать. И, право, достаточно для них чести и славы, если они смогут передать резцом, кистью или словом чудеса красоты творения Божия!

Где взять слова для описания сияющей красоты южной природы? Жалки и бледны сравнения, когда хочется нарисовать даже простой цветок полудикого кактуса, заполняющего каждую расселину скал, сохранивших немного земли, немного влаги. Мы знаем эти кактусы. Они растут у нас в горшках на окнах, удивляя странными мясистыми стеблями, то овальными, то плоскими, и почти всегда колючими. Но разве может это жалкое подобие дать понятие о кактусах высотой в две-три сажени, с овальными стеблями, величиной с лопату, с колючками длиной в палец?..

Когда же этот неуклюжий гигант буквально осыпан цветами, маленькими благоухающими махровыми колокольчиками, привлекающими сонмы диких пчёл, даже и он кажется букетом, даже он поражает красотой, чарует весенней прелестью...

А что же говорить о царицах красоты и изящества, — о розах, наполняющих сады, вбегая до вершины деревьев, ниспадая разноцветными каскадами с балконов, о розах, образующих группы кустарников и цветущие ограды дорожек, соперничая яркостью красок и величиной? От громадной центифолии, величиной в маленький арбуз, до крошечных ползучих роз, нет той разновидности, того цвета или формы, которая не росла бы на юге сама по себе, безо всякого ухода. Розовые и апельсинные группы и кусты являются лучшим украшением южных городов, разрастаясь сами собой, радуя сердце красотой формы, как и дивным благоуханием.

Сен-Пьер буквально утопал в розовых и апельсиновых посадках. И это изобилие доставило ему название города “роз и флёр-д'оранжа”, сохранённое им... вплоть до его гибели в 1902 году.

В этом году с конца апреля месяца уже не было обычного изобилия цветов и благоуханий. Апрель выдался очень жаркий. Чересчур жаркий по сезону. Обычно перепадающие в это время года дожди совершенно отсутствовали, и молодая зелень начинала уже страдать от жары, чего никогда не замечалось раньше июня или июля.

Ярко-синее небо оставалось безоблачным, а если и покрывалось облаками, то не дождевыми, а какими-то странными зловещими обрывками тёмных грозовых туч, Бог весть откуда явившимися... Иногда среди этих чёрных облаков змеились мелкие зловещие огненные зигзаги, озаряя тёмную глубь небес, бесшумно смыкающуюся над спящей землей...

Грома слышно не было.

“Гроза где-то далеко”, — спокойно говорили люди, случайно замечавшие молчаливые молнии, не понимавшие их страшного значения.

А между тем к неестественно усиливающейся жаре присоединялись постепенно всё новые “предостережения”. Раза два жители Сен-Пьера ясно почувствовали подземные удары и колебание почвы. Но это ощущение было так слабо и прошло так быстро, что на него никто почти не обратил внимания. Ведь ничто не было разрушено, никто не пострадал... Чего же пугаться?..

Над немногими выражающими беспокойство громко смеялись. Женщин, разбуженных последним толчком и в испуге выскакивающих на улицу в ночных одеждах, подняли на смех, преследуя куплетами и остротами.

О “Лысой горе” никто не думал. Да и не до неё было...

Приближались два “политических события”, имеющие, по мнению жалкого и ослеплённого человечества, первостепенную важность: первое мая, день, который революционная социал-демократия, то есть, в сущности, всё то же международное масонство, за которым скрывается всемирное жидовство, решили превратить в “рабочий праздник”. И затем 9-е мая, день выборов депутатов в Национальное собрание, и одного сенатора, долженствующих “представлять” колонию и защищать её интересы в Париже...

Гермина сидела на террасе виллы “Маргарита” бледная, похудевшая и осунувшаяся. Она в первый раз после болезни встала с постели и вышла на воздух без посторонней помощи.

Волнение, пережитое молодой женщиной в роковой день, начавшийся осквернением часовни и окончившийся нападением богоборцев на крестный ход, убило будущего ребёнка молодой леди Дженнер. Преждевременные роды были страшно тяжелы для женщины, мечущейся в нервной горячке, сразу надломившей её силы.

Во время последнего припадка Гермины Лео не отходил от её постели. Ужасающие судороги чередовались с полной неподвижностью истощения. Сердцебиение едва чувствовалось, пульс с трудом нащупывался, руки и ноги принимали зловещую окаменелость и неподвижность, молодое лицо покрывалось зеленоватой бледностью. Молодой доктор-квартерон держал в своей руке холодную ручку своей пациентки и лицо его становилось всё тревожнее. Глядя на эту тревогу, ясно читающуюся на умном лице учёного масона, Лео чувствовал, как страшная тяжесть ложилась на его душу, как мучительно сжималось его сердце.

— Неужели нет больше надежды? — прошептал он, не выдерживая тяжёлого молчания.

Доктор Бертран покачал головой:

— Надежда есть, пока есть искра жизни. Но... не скрою, что искра эта может ежесекундно угаснуть.

Лео закрыл лицо руками и тяжело упал в кресло с глухим стоном, в ответ на который скрипнула дверь, пропуская барона Джевида Моора.

Холодные и пронзительные глаза старого масона сразу охватили все подробности печальной картины. Обменявшись быстрым взглядом с молодым врачом, он сделал повелительный знак, повинуясь которому, молодой квартерон осторожно положил руку неподвижной больной на постель и, прикрыв её бледное лицо легким кисейным покрывалом, тихо вышел из комнаты.

Лорд Дженнер ничего не заметил, поглощённый своей печалью. Он очнулся из своего полузабытья только тогда, когда сильная рука дяди тяжело опустилась на его плечо.

— Ах... Это ты, дядя, — равнодушно произнёс он глухим хриплым голосом. — Что тебе надо? Ты видишь, я не способен говорить о чём бы то ни было, пока моя жена в таком виде.

Беспомощное отчаяние жеста, которым Лео указал на больную, по-видимому, совсем не тронуло старого масона. Рука его ещё тяжелей легла на плечо племянника, когда он заговорил твёрдо, уверенно и спокойно.

— Я пришёл, чтобы напомнить тебе то, о чём ты, кажется, начал забывать, — о твоём долге, о твоей клятве... Я знаю, что ты любишь эту... молодую женщину. Но именно поэтому, что ты её любишь, ты должен понять, что легче оплакивать её мертвой, чем расставаться с живой, что в данном случае должно было бы случиться рано или поздно...

Лорд Дженнер, медленно подняв голову, произнёс с безграничным недоумением.

— Расстаться?.. Зачем?.. Она моя жена...

— Но она не леди Дженнер, — резко перебил лорд Моор. — Надеюсь, ты не позабыл этого... Никогда твоя мать, никогда мы не дадим согласия на этот брак...

— Почему? — все так же глухо произнес Лео. — Гермина — еврейка.

— Нет... Твоя возлюбленная жена христианка, и притом по убеждению.

— Откуда ты знаешь? — произнес Лео. — Гермина не могла бы скрыть от меня...

Лорд Моор презрительно пожал плечами.

— Ты совершенно обабился за это время, Лео. Твоя Гермина — маленькая дурочка, как ты её называл, оказалась умней тебя. Она сумела скрыть своё крещение... Ты знаешь, от “нас” ничего не укроется... И я повторяю тебе, что Гермина — верующая католичка, чем и объясняется её появление посреди шайки фанатиков.

Ты положительно потерял всякую способность рассуждать... Иначе ты и сам понял бы, что значит поведение твоей жены среди шайки фанатиков, поклоняющихся Распятому... Понял бы и то, что тебе придётся расстаться с ней рано или поздно. Это ты, надеюсь, понимаешь, несчастный?..

— Я всё понимаю, дядя, — тихо проговорил лорд Дженнер. — И, пожалуй, готов благодарить тебя за напоминание того... чего всё равно не забудешь... Но если она умрёт... Я не знаю, переживу ли я, и если сможешь — пожалей меня... Не желай ей смерти, дядя. Твои желания слишком часто исполняются, а исполнение этого было бы моим смертным приговором...

— Несчастный! — вскрикнул старый масон. — Подумай о братьях. Я могу нарушить статуты ради тебя, но они никогда не отступят от правил... Ты не можешь освободиться никогда, никакой ценой...

— Оставь это, — усталым голосом перебил Лео. — К чему говорить теперь... Подожди... Передо мной ещё полгода отпуска — свободы. Я хочу вырвать у смерти Гермину и ни о чём другом думать не могу... Когда она выздоровеет, — если выздоровеет, — прибавил он дрогнувшим голосом. — Тогда подумаем, что делать... Тогда обещаю тебе... поговорить разумно... А теперь, прошу тебя, оставь меня...

Лорд Моор махнул рукой. Недобрая улыбка скривила его тонкие губы. Он смерил племянника полупрезрительным, полусострадательным взглядом и вышел, тихо затворив за собою двери. Лео проводил его глазами, и с громким хриплым стоном, как смертельно раненый зверь, упал на колени возле постели, зарывшись лицом в белые простыни, покрывавшие неподвижное тело больной.

Воспоминание об этом разговоре не покидало Гермину с той минуты, когда к ней вернулось сознание.

Учёный врач не подозревал, что лежащая в летаргии женщина, не могущая шевельнуть пальцами или открыть глаза, слышит всё, что говорится вокруг неё, причём слышит с той обострённостью, которая появляется, когда действует одно лишь чувство при полном замирании остальных.

Во время долгих припадков больная слышала малейший шум вокруг себя. Тихие шаги, осторожный шёпот в третьей комнате не могли ускользнуть от её болезненно обострённого слуха, который всё воспринимал как бы машинально, не доводя до сознания воспринятого.

Только теперь начала припоминать выздоравливающая всё собравшееся во время болезни, все впечатления... Стала задумываться, разбирая их значение...

И всё чаще вспоминала слышанный ею разговор, значение которого казалось ей всё страшней и многозначительней. И страх, усиливающийся в её сердце, мешал ей отдаться счастливому настроению, которое испытывает каждый больной, возвращаясь к жизни, окружённый нежными заботами, искренней любовью мужа, человека, ближе и дороже которого у Гермины никогда не было...

Ужасное святотатство в часовне, посвящённой Богоматери, уже было забыто, благо следствие, которое велось “с примерной энергией”, по уверению газет, по крайней мере не могло ни найти виновных, ни даже установить личность убитой девушки.

Сообщающие столь “печальный факт” газеты спешили заверить публику, что зверская шайка “Чёрной руки”, совершившая гнусное насилие над девушкой (о святотатственных подробностях умышленно не упоминалось ни единым словом), что шайка эта, очевидно, перекочевала в другое место, напуганная энергичными действиями властей.

Читая подобные уверенные “разъяснения” и “сообщения” во всех местных листках и газетах, легкомысленное южное население понемногу успокаивалось и в конце концов позабыло святотатство, совершённое в часовне, которая так и осталось закрытой под предлогом “следствия”, так что паломники ограничивались молитвой у подножия статуи Мадонны.

Ещё менее помнили об уличной драке в день ужасного преступления. Драку эту так искусно превратили в простой скандал, в “буйство пьяной черни”, что зловещее значение богоборческой комедии совершенно исчезло.

Публика успокоилась, чего и хотели достигнуть масоны, преследующие свои особые цели.

А Лысая гора поднималась на горизонте, мрачная и молчаливая, с постоянным белым облаком над обнажённой вершиной, как постоянная угроза над легкомысленным шумным и богатым городом, позволившим украсть у себя веру и позабывшим, что Бог “поругаем не бывает”...

 

ГЛАВА XIV. “Рабочий день”

На тенистом балконе виллы “Маргарита” было тихо и прохладно, но сквозь живую решётку ползучих роз и виноградных листьев вместе с весёлым уличным шумом проникали золотистые лучи утреннего солнца. Светлые пятна причудливо играли на мраморном полу террасы, меняя цвета и формы при каждом дуновении морского ветерка, освежающего раскалённый воздух.

То тут, то там вспыхивали то изумрудно-зелёным, то прозрачно-лиловым или рубиновым блеском громадные кисти разноцветного винограда, свешивающиеся сквозь бронзовую решётку балконного потолка. А вокруг ещё недозревших гроздьев раннего, или весеннего, винограда благоухали уже расцветающие розы, то пурпурно-тёмные, то снежно-белые, то золотисто-палевые, то ярко-розовые.

Выздоравливающей Гермине отрадно было сидеть в этой благоухающей тени, прислушиваясь к звукам музыки, доносящейся со всех сторон порта, сливавшейся в стройную гармонию, порою сменявшейся самыми разнообразными мотивами, — то полными тихой сладкой грусти, то весёлыми и залихватскими. Музыкальное цветное население Сен-Пьера выражало звуками все свои настроения, переходя от мрачной печали, доходящей до отчаяния, к безудержному веселью самой бесшабашной удали.

Гермина прислушивалась к волнам мелодий, доносящихся до неё со всех сторон, то замирая вдали, то вспыхивая с новой силой и яркостью. Она припомнила, что народный праздник “рабочий день” — 1-е мая, установлением которого масоны хотели заставить католические народы забыть, что месяц май посвящен Пресвятой Деве, что 1-го мая во всех церквах начинают читать акафисты “Пречистой Деве Марии”...

Гермине хотелось присоединиться к верующим, молящимся у алтарей Богоматери, но она ещё недостаточно окрепла, чтобы решиться выйти из дома одной. Вот если бы с ней была её верная Луиза...

Прелестное лицо Гермины омрачилось. Куда девалась поверенная всех её тайн?

Этот вопрос не в первый раз вставал перед Герминой с тех пор, как, вернувшись в сознание, ей пришлось узнать об отсутствии Луизы, которую она постоянно звала даже в бреду. Лорд Дженнер сообщил ей, что камеристку будто бы многие видели на пароходе, отходящем в Европу, в сопровождении красивого молодого человека.

Ослабевшее сознание Гермины удовлетворилось сначала этой басней, но чем более крепла выздоравливающая, тем загадочней и непонятней становилось ей бегство Луизы, которое Лео находил простой и “весьма естественной развязкой маленького любовного романа”.

“Он мог этому поверить, — думала Гермина. — Лео ведь не знал Луизы и наших взаимных отношений... Он всё же английский аристократ, для которого прислуга не более, чем говорящие машины. Он с недоумением глядел на меня, когда я протягивала руку кому-нибудь из рабочих плантаций маркиза Бессон-де-Риб, или целовала одну из горничных. Лео, конечно, мог поверить отъезду Луизы с возлюбленным или женихом. Но я-то её знаю и не могу найти вполне естественным подобный отъезд...”

Гермина углубилась в воспоминания последних дней, припоминая свои разговоры с Луизой. Никогда не скрыла бы от госпожи-подруги своей любви её камеристка... Ведь говорила же она ей о первых трёх ухаживателях. Почему же стала бы скрывать существование четвёртого так старательно, что в душу леди Дженнер не закралось ни малейшего подозрения. И с какой целью скрывать своё увлечение или любовь, когда Гермина от души порадовалась бы счастью Луизы и всеми мерами способствовала бы её браку...

Правда, она была больна... Но именно поэтому Луиза не бросила бы больную госпожу добровольно.

Луиза могла уехать только увезённая насильно... Но кто мог, увезти её и зачем?..

Ей сказали, что Луиза “исчезла”, уехав на пароходе, ушедшем в Европу, перед счастливым переломом болезни леди Дженнер, то есть около месяца назад. Но Гермина смутно чувствовала её отсутствие во всё время своей страшной болезни.

Первое мая совпало с началом “выборной агитации”, и масонство решило использовать это совпадение для своих целей.

В то время, как верующие христиане преклоняли колена в храмах, перед алтарями, на которых изображение Мадонны утопало в белоснежных цветах, на улицах собирались толпы фабричных для торжественного шествия с рабочими знамёнами. Хотя день был не праздничный, простой вторник, но все фабрики, заводы и конторы бездействовали, и даже в гавани прекратилась погрузка и разгрузка судов, ибо чёрные, жёлтые и коричневые грузчики получили от масонского радикального выборного комитета строжайший приказ явиться к “исполнению первой обязанности гражданина”.

На самом деле эта “первая обязанность гражданина” состояла в том, чтобы выпить наибольшее количество спирта в том или ином виде.

“Центральный выборный комитет”, по обыкновению имеющий своё местопребывание в Сен-Пьере, не жалел денег на выпивку. На политическом языке это систематическое спаивание рабочего люда именовалось “пробуждением самосознания” и “развитием чувства гражданского долга”.

В результате все эти “пробуждения” оканчивались беспробудным сном к вечеру. Но утром “гражданские чувства” развились пока только до шумного веселья, выражающегося в пении излюбленных злободневных куплетов, в беспрерывной стрельбе из допотопных “ружей” всех наименований и конструкций, из бешеных танцев, получивших в Европе почётную известность под названием “кэк-у ока”, “ой-ра” и так далее...

В Сень-Пьере первого мая 1902 года все эти классические танцы отплясывались на улицах, площадях и перекрёстках, — повсюду, где было достаточно места и немного тени... А “прохладительные” напитки являлись повсюду как-то сами собой, к вящему удовольствию “свободных граждан свободной республики”...

Наступил великий и радостный день для этих разноцветных граждан Мартиники, тот день, которого дожидались иногда целыми годами, день торжества “выборного начала”, когда каждый “гражданин” имел возможность продать свой голос и... своё убеждение по самой высокой цене.

Впрочем, об убеждениях мало кто думал, и никто не говорил. К чему поминать мёртвых или, по меньшей мере, безвестно отсутствующих... Зато голоса росли в цене с головокружительной быстротой. Работали искусные антрепренёры, “предприниматели”, берущие на себя “организацию партий”, которые потом их перепродавали по возрастающей цене, иногда по два и по три раза.

Имена этих опытных “выборных агентов”, конечно, все знали, о них писалось в газетах, перед ними заискивали... вплоть до окончания выборов... Ещё бы! Ведь какой-нибудь чёрный Джим Бум, или желторожий Квен Соб “представлял” собой 2-3-5 тысяч таких же жёлтых или чёрных “полноправных граждан”, которые вопили во всё своё пьяное горло по команде своих “политических” вождей “ура кандидату радикалов”... или “долой белого клерикала... Не надо ханжи... Да здравствует интернациональная социальная республика”...

И шли социал-республиканцы к выборным ящикам, шли, пошатываясь, опускать свои бюллетени, избирать “представителей” своей страны. Причём случалось не раз, что искусным манёвром противнику “намеченного голосом народа” удавалось перекупить подходящую ораву “граждан” и убедить их путём раздачи мелкой монеты и крупных сосудов с ромом в превосходстве “белого клерикала” над красным радикалом или чёрным социалистом. Розданные бюллетени спешно заменялись другими и опускались в урну дрожащими руками пьяных граждан, сплошь и рядом не умеющих даже прочесть того, что они опускали в “урну” в этот “торжественный” день...

На этот раз, впрочем, до развязки ещё не доходило, ибо выборы были назначены на 7 мая, или на 14, в случае перебаллотировки. Первого же числа праздновали только “рабочий день”, пользуясь им для “подготовки” выборщиков.

Для этой цели на главных площадях назначены были “митинги”, для которых “ораторов” выписывали отовсюду... до Парижа включительно. Выборы этого года имели особое значение, так как боролись два течения, две расы, две веры. С одной стороны, красные радикалы всех оттенков, от непримиримых социал-демократов до бледно-розовых “прогрессистов”, и от красных динамитчиков-анархистов до жидовской партии “свободного обмена”, ненавистников всякого стеснения свободы торговли, то есть, попросту говоря, свободы жидовского “гешефта” путём законодательным, при помощи защитительной пошлины или уничтожения кары за подделку, обмер, обвес, подмен, подлог и мошеннические сделки всякого рода. Эта партия написала на своём знамени старые звучные слова, столько раз вводившие в обман бедное человечество: “свобода, равенство и братство”... И никто не хотел видеть, что слова эти нарушались самой программой партии, отрицающей свободу убеждений и совести яростным преследованием всякой религии, равенство

— открытым предпочтением евреев, всемирное господство которых подготовлялось повсюду упорно и последовательно, братство — проповедью ненависти к белым, к клерикалам, к ретроградам консерваторам, ко всем не желающим упасть к ногам торжествующего жида и провозгласить его венцом творения, земным божеством, господином всех других народов...

Эта партия искусно раздувала старую неприязнь цветного населения к потомкам рабовладельцев и выставила своими кандидатами в национальное собрание молодого мулата адвоката, пользовавшегося большой известностью на Мартинике, а в кандидаты в “верхнюю палату”

— сенат, — конечно, банкира, конечно, еврея Кройта, уже раз занимавшего этот пост, почему и сохранившего красиво звучащий титул сенатора.

ГЛАВА XV. Последняя неделя

В партии, действительно представлявшей интересы колонии, были все белые плантаторы и почти все заводчики и фабриканты. Это была “партия общества, интеллигенции и попов”, как презрительно пояснили красные афиши, щедро расклеенные как раз в тех местах, где воздвигались переносные лавочки с “прохладительным”, среди которого виски и кукурузная водка являлись самыми “лёгкими” напитками. На самом деле, клерикалы и попы, то есть духовенство, принимали участие в политике, становясь в ряды партии “либералов”, только потому, что эта партия стояла в действительности за свободу совести, отстаивая право веры и молитвы, и тогда уже сильно стесняемое радикальным красным чиновничеством Франции, в которое, благодаря республиканскому строю, перебралось пятьдесят процентов евреев при сорока процентах наёмников жидовского золота.

Предчувствуя появление закона об отделении церкви от государства, то есть о фактическом подчинении христианства жидовству, в лице евреев-министров, всё, что оставалось в колонии верующего, разумного и благородного, всё любящее свою родину, сплотилось в одну партию, забывая мелкие несогласия и образуя поистине братский союз в защиту родной веры от богоборцев — масонов и сатанистов, — в защиту родного народа от еврейского захвата.

От исхода дуэли между этими двумя партиями зависела судьба христианства во Франции, ибо большинство масонско-еврейского правительства республики было так незначительно, что появление даже двух противников в лице представителей Мартиники, могло бы очень изменить политическую физиономию национального собрания.

На главной площади Сен-Пьера перед старинным зданием ратуши состоялся многотысячный “митинг” для обсуждения “выборных вопросов”. Так гласила официальная программа. На самом же деле никто и ничего не обсуждал. По обыкновению произносились всем известные красные речи. Отчаянно размахивающие руками “ораторы” вопили избитые фразы о “тайной мечте дворянства вернуть невольничество”, о стремлении духовенства “превратить человечество в четвероногих идиотов” для того, чтобы “распоряжаться суеверами как рабами”, о “кровожадности королей и императоров”, которые будто бы спят и видят во сне, как бы начать войну с кем-нибудь и “уложить на полях сражений” сотню-другую тысяч своих подданных и так далее без конца...

Подобно заведённой шарманке, текли нелепые речи проповедников богоборчества и революции.

Гермина, невидимая посреди ползучих растений на своём балконе, не могла разобрать отдельных речей, произносимых на улице довольно далеко от дома, так как вилла “Маргарита” выходила на площадь только решёткой сада, — но до неё долетали громкие восклицания одобрения, шумные восторги и глупый хохот людей, с раннего утра отдавшихся политическому и спиртному опьянению. И каждый новый вопль тысячеголового чудовища, именуемого “толпой”, заставлял вздрагивать молодую женщину, ещё не оправившуюся от страшного потрясения, вызванного такими же воплями такой же толпы.

Леди Дженнер зажимала уши дрожащими руками, чтобы не слышать возгласов, слишком живо напоминающих ей страшное рождественское утро, когда её, полумёртвую от испуга, вырвал из рук неизвестных разбойников её муж, когда исчезла её верная Луиза, когда был убит добрый старый маркиз Бессон-де-Риб, когда совершено было адское святотатство в горной часовне...

Все эти видения оживали в душе Гермины, вихрем проносясь перед её глазами. Они будили в ней целый рой смутных и страшных подозрений, безграничного негодования. Неужели для злодеев нет наказания?

Вдруг, точно в ответ на этот скорбный вопрос молодой женщины, раздался громовой удар и высоко в безоблачное небо взвилась воронкообразная чёрная туча, испещрённая молниями, такими яркими и ослепительными, что солнечный свет померк в сравнении с ними.

Оглушительный вопль десятков тысяч голосов приветствовал это необычайное явление. Толпа, собравшаяся вокруг политических “ораторов” на площадях и перекрестках, замерла и оцепенела от ужаса и удивления. Из всех домов выбегали перепуганные люди, — мужчины, женщины, дети, стар и млад, богатый и бедный... Добежав до улицы, все они застывали в боязливом недоумении. Громких криков уже не было слышно, но робкий шёпот десятков тысяч голосов сливался в один шипящий звук, пугающий своей напряжённой неестественностью.

— Гора... Гора... Лысая гора!..

Эти роковые два слова пронеслись над двадцативёрстным городом в какие-нибудь две-три секунды... Сразу на всех концах Сен-Пьера все поняли, что началось извержение вулкана, в близость которого никто не хотел верить, самую возможность которого так упорно отрицали всевозможные учёные “комиссии”, профессора и специалисты.

Вчера ещё, накануне пресловутого “рабочего дня”, на углах улиц расклеены были официальные афиши, в которых власти городского самоуправления, так же, как и правительственной администрации, торжественно уверяли граждан в отсутствии всякой опасности для Сен-Пьера. Доказывалось чрезвычайно красноречиво “несомненными” цифрами и выкладками, что так называемая Лысая гора принадлежит к числу потухших вулканов, и что струйки дыма, замечаемые с Нового года на её вершине — явления совершенно случайные и никакого серьёзного значения не имеющие.

До сих пор белелись эти успокоительные “афиши” на тёмных дубовых дверях старой городской ратуши, вокруг которой толпилось в настоящую минуту дрожащее человеческое стадо, с ужасом вглядывающееся вдаль, — туда, откуда непрерывно вырывались новые чёрные тучи, постепенно заволакивающие прозрачное синее небо.

Задолго до заката солнца начались неестественные сумерки. Трагический полумрак незаметно, но неудержимо надвигался на великолепный город, ликующий в пьяном разгуле. И так страшна была эта бледная тьма, медленно окутывающая роскошную растительность юга, что пьяный угар сразу слетел с перепуганных людей. Замолкли песни, прекратились речи, стар и млад со страхом прислушивались к единственному голосу, нарушающему мрачную тишину, к грозному голосу вулкана...

Лысая гора одна гремела в жуткой искусственной тишине, под закрытыми чёрной шапкой дыма небесами. Где-то, далеко в неведомых глубинах земли, казалось, шло гигантское сражение исполинских армий. Не переставая раздавались оглушительные залпы невидимых орудий. Страшный, утомляющий нервы, шум напоминал стук бешено мчавшейся по камням артиллерии, и раскаты этого подземного грома продолжались непрерывно, то ослабевая, то усиливаясь до нестерпимо резкого оглушительного треска. Каждый раз, когда особенно сильный подземный удар заставлял вздрагивать толпу, на чёрном небе снова появлялась чёрная опрокинутая воронка, испещрённая молниями, при бледном свете которых собравшиеся толпы народа казались призраками, а не живыми людьми.

Около часа продолжалось это страшное явление природы, чудовищный пролог роковой трагедии, жертвой которой стал Сен-Пьер. Но этот час показался вечностью оробевшим жителям города.

Когда к пяти часам вечера внезапно поднявшийся морской ветер резкими порывами быстро рассеял тяжёлые чёрные массы насыщенного электричеством дыма и вместе с тем замолк подземный гром, так страшно напугавший жителей Сен-Пьера, все вздохнули, точно проснувшись от страшного кошмара.

Робко оглядывали люди друг друга. Всем казалось, что в эти 50 минут гнетущего смертельного ужаса каждый должен был состариться на десять лет, и каждый в глубине души удивлялся, не находя на лице соседа видимых следов этой перемены.

Но следы невидимые страшное предостережение всё же оставило. Началось бегство напуганных жителей Сен-Пьера. Отъезды участились, и вместе с тем припомнилось, что, в сущности, отъезды эти начались уже гораздо раньше. С Нового года пароходные компании делали блестящие дела, не успевая увозить покидающих город. До сих пор никто не обращал внимание на это всё усиливающееся бегство жителей города. Но теперь как-то вдруг все сразу заметили, как велико было число уехавших, и забеспокоились...

Обеспокоилась и Гермина, начавшая перебирать имена знакомых семейств, которых собиралась посетить после своего выздоровления. Лорду Дженнеру, вместе с которым она обсуждала эти визиты, поминутно приходилось сообщать ей, что “такие-то” уехали в Америку или отправились “прокатиться по Европе”, или, по меньшей мере, “перебрались в Порт-де-Франс” или Макубу. Слушая эти сообщения, хорошенькое побледневшее личико Гермины делалось всё серьезней. Наконец, она не выдержала и произнесла слегка дрожащим голосом:

— Не скрывай от меня правды, Лео... Я вижу, что Лысая гора, которую все считали потухшим вулканом, готовит извержение... Скажи мне прямо, Сен-Пьер в опасности?.. Не лучше ли нам поскорей уехать отсюда?..

Лорд Дженнер громко рассмеялся.

— Маленькая трусиха... Не стыдно тебе бояться, когда я подле тебя?.. Впрочем, если хочешь уехать, — я тебя не удерживаю... Ты ещё не окрепла и вправе поберечь свои бедные нервы. Если хочешь уехать, — я устрою тебя на знакомом пароходе.

— А ты? — робко спросила Гермина.

— Я не могу покинуть Сен-Пьер до окончания выборов и освящения нашего масонского храма. Но если тебе слишком страшно, — повторяю, ты можешь уехать в Америку или Европу, куда захочешь. Я же приеду за тобой недель через шесть.

Со слезами на глазах перебила его молодая женщина:

— Неужели ты мог подумать, что я соглашусь уехать без тебя, Лео?.. Да если бы я наверно знала, что Лысая гора грозит нам неизбежной гибелью, я всё-таки не согласилась бы расстаться с тобой даже на шесть дней, не только недель. Оставить тебя одного в опасности, — да я бы умерла от беспокойства в первую же ночь...

Вошедший камердинер доложил о посещении “мистера Джексона”, то есть лорда Джевида Моора, любезно пришедшего “справиться о здоровье прелестной хозяйки дома” и успокоить её относительно паники “среди невежественного чёрного населения” Сен-Пьера.

Гермина жадно прислушивалась к холодному, спокойному, слегка насмешливому голосу старого друга своего мужа, которого она всё ещё не узнала, считая его действительно американским купцом. Мистер Джексон рассказывал так мило и забавно об уморительных сценах и смешных анекдотах, вызванных испугом, что страх перед “огнедышащей горой” почти совсем угас в сердце молодой женщины.

Да и в умах увлекающегося и легкомысленного южного населения этот первый испуг быстро уступил место насмешливости и тщеславной похвальбе неустрашимостью.

Уже на следующее утро никто не хотел верить в угрожающую опасность. Острить над трусами, убегающими “в неведомые страны от невозможных бедствий”, стало модой, признаком “хорошего тона”. Никто не хотел признаться в своем вчерашнем испуге...

Но число отъездов всё же увеличилось.

В числе отъезжающих оказался и лорд Джевид Моор в сопровождении таинственного мальчика, называющегося сыном лорда Дженнера.

— Ребёнка требует бабушка. Пора серьёзно заняться его воспитанием! — пояснил Лео отъезд “своего Ральфа”.

Гермина, впрочем, не обратила особенного внимания на эти слова, поглощённая собственными мыслями и заботами. Она получила письмо от “чёрного чародея”, который убеждал её немедленно покинуть Сен-Пьер, а ещё лучше — Мартинику, “на которой должны разыграться великие бедствия”.

Вулкан продолжал выбрасывать целые облака дыма, на этот раз белые, в синее небо. Но привычка — великое дело... Первый подземный гром привёл в ужас население Сен-Пьера, на последующие же глухие раскаты никто не обращал внимания.

Слишком усердно и умело уверяли народонаселение члены масонского правительства в полной безопасности Сен-Пьера. Да и чего бояться, когда город отделён от вершины Лысой горы целыми 30 верстами расстояния. К тому же, Сен-Пьер построен на гранитной скале, “не боящейся землетрясений”, и “недоступной” наводнениям. “Учёные экспедиции”, ежедневно исследующие горы вообще, и “потухший” вулкан Лысой горы в особенности, приносили самые успокоительные известия.

Так, сообщали об образовании нового кратера в наиболее удобном месте, посреди озера, помещающегося на полугоре, на месте старого кратера. Внутри этого озера, считавшегося бездонным, теперь уже совершенно ясно виднелся усечённый сероватый конус из мягкого пепла с широким чёрным жерлом посредине. Это и был новый кратер. Таким образом, даже допуская возможность появления потоков лавы, городу бояться было нечего, ибо потоки эти встретили бы “естественный путь” в виде двух горных речек: Рокселаны и Белой, вытекающих из этого же озера. По чрезвычайно глубокому руслу этих речек самый могучий поток раскалённой лавы совершенно безопасно дошёл бы до моря, ничуть не нарушив безопасности города, ограждённого от разлива своими массивными гранитными набережными. Самое худшее, что могло случиться, это гибель мостов, переброшенных через Рокселану, хотя и это даже было невероятно.

Так, по крайней мере, утверждала последняя “комиссия”, составленная из “учёных техников-специалистов”, профессоров, инженеров и химиков. Комиссия эта заседала 2 мая в городской ратуше и, решив исследовать положение дел на месте, отправилась на рассвете следующего дня на Лысую гору, откуда и вернулась к вечеру. В ночном заседании затем было выработано “воззвание” к народонаселению, которое приглашало “спокойно заниматься своими делами”, не обращая внимания на “злую болтовню” людей, “задумавших помешать жителям Сен-Пьера исполнить свой гражданский долг” и воспользоваться “почётным правом избрания своих представителей”.

“Именем науки утверждаем мы, специально изучавшие великие космические силы природы, что Сен-Пьер и его жители вполне и лучше всех гарантированы на случай извержения вулкана, которое, впрочем, более чем сомнительно. Но, даже допуская возможность этого извержения, мы смело утверждаем, что все симптомы, сопровождающие подобное явление, как-то: пепельный дождь, подземные толчки и раскалённые потоки лавы, отнюдь не угрожают городу Сен-Пьеру, защищённому своим топографическим положением так же, как и геологическим строением своей почвы. Быть может, пострадают от пепла пригороды, наиболее близкие к “Лысой горе”, как-то: рыбачья слободка и “красные вершины”, но границы извержения останутся несомненно те же, какие были пятьдесят лет тому назад. Дальше горной часовни разрушение распространиться не сможет”.

Так уверяли “успокоители”, позабывшие только одно то, что часовни Мадонны Покровительницы уже не существовало. Осквернённая гнусным убийством и постыдным святотатством, она была “снесена” по распоряжению городской управы...

Влияние масонства давало себя чувствовать. Виновных в чудовищных преступлениях, конечно, не нашли, но маленькое святилище, видевшее этих виновных, признали за лучшее уничтожить, дабы “не нарушать общественного спокойствия”!., напоминанием о нераскрытом злодействе и о существовании ритуальных убийств, настоящих человеческих жертв, приносимых в XX веке какому-то неведомому кровожадному идолу какой-то неведомой злодейской шайкой изуверов.

Правда, оставалась ещё статуя Мадонны Покровительницы, и к её подножию ежедневно тянулись паломники, последние верующие, ищущие “покрова Пресвятой Богородицы”... Но, увы, число этих верующих было так мало сравнительно с богоборцами, что старому аббату Лемерсье невольно припоминалась судьба Содома и Гоморры. С глубокой тоской спрашивал себя почтенный старик: достаточно ли найдётся в Сен-Пьере христиан, ради которых Господь Бог мог бы помиловать сатанистов...

А тем временем в великолепном масонском капище день и ночь кипела работа. Готовилось официальное открытие этого нового “храма Соломона”, которое должно было совершиться 5 мая утром. Тайное же жертвоприношение и посвящение сатане откладывалось на ночь с 7 на 8 мая, которая, по исчислениям масонских астрологов, была избрана судьбой для решительного сражения двух начал: Света и тьмы, Добра и зла. В эту ночь разнузданные силы природы должны будут помогать жрецам сатаны, и кровавая жертва окажется особенно приятна могущественному царю зла и тьмы — Люциферу.

 

ГЛАВА XVI. Последнее предостережение

Легкомысленное южное население Сен-Пьера, не обращая внимания на грозный голос вулкана, предавалось всем прелестям “выборной агитации”, то есть повальному пьянству, щедро оплачиваемому “комитетами” различных партий, желающих провести своего кандидата в парламент.

А облик Лысой горы становился всё грознее. Воды горного озера, бывшие прежде чистыми и прозрачными, как хрусталь, внезапно помутнели, приняли сернисто-соляной вкус и становились горячее с каждым днём. 4-го мая негритёнок, прыгнувший с лодки в воду посреди озера, получил такие ожоги, что едва смог взобраться обратно в лодку.

Пятого мая утром состоялось официальное открытие масонского храма специальной “службой”, сильно смахивающей на торжественные служения в еврейских синагогах. Открытие совершилось в присутствии официальных властей и при громадном стечения избранной публики. На площади, перед великолепным новым зданием, собралась громадная толпа черни, ожидающей “угощения”, обещанного в этот день народу.

Даже христианское духовенство присутствовало на масонской церемонии в лице протестантского пастора и двух католических прелатов модного направления, щеголяющих своей “терпимостью”.

Вся эта разношёрстная публика поражалась роскошью и великолепием громадного здания, взбегавшего отдельными корпусами до самой вершины “красного холма”, высота которого равнялась приблизительно одной трети высоты Лысой горы. Окутанная белым дымом вершина этого вулкана ясно виднелась с верхней террасы масонского капища.

Погода была восхитительная. Лысая гора, пугавшая глухими раскатами подземного грома, в это утро, казалось, окончательно утихла, что было истолковано масонскими проповедниками как признак “высокого значения новой религии человечества” (то есть масонства), “религии без лицемерия и суеверия, не боящейся разумной критики, религии, не одурманивающей людей запугиваниями и не подкупающей слабых суждением, а робких душой — несбыточными обещаниями сверхъестественного, посмертного блаженства, противоречащего науке и здравому смыслу”.

Так говорили проповедники масонства, восхваляя свою новую религию, “значение и мощь которой уже ясно сказались в затишье, сменившем гул и грохот последних дней. Неразумная природа подчинилась разумной воле своего повелителя — человека, признавшего просветлённым умом в себе самом единственное божество земного шара. Вулкан, затихший в сегодняшний торжественный день, — лучшее доказательство того, что очищающее влияние масонства чувствуется даже бездушной природой, а тем паче одушевлёнными людьми”!

Эти искусно составленные речи, правду надо сказать, были мастерски произнесены двумя столетними старцами Ван-Берсом и ребе Гершелем, появившимися впервые перед глазами непосвящённой публики в парадных одеяниях масонских жрецов, с вышитыми золотом передниками и массивными золотыми циркулями, треугольниками и прочими атрибутами “свободных каменщиков”. Речи и ораторы произвели громадное впечатление. Им горячо аплодировала праздная публика, падкая на всё “новое” и “оригинальное”.

Пронос масонских знамён вокруг стен обширного здания, пародирующая христианские крестные ходы, также имела большой успех и была очень эффектна. Молодые девушки, ученицы масонского лицея, и дети, воспитанники психоневрологического института Мартиники, посыпали цветами дорогу, по которой двигались блестящие пёстрые знамёна с велеречивыми надписями, вроде “права человека”, “всеобщее благо”, “братство народов”, “одно сердце, один разум, один язык”, вперемежку с постоянно повторяющимися словами: “свобода, равенство и братство”...

Все эти изречения, вышитые серебряной или золотой канителью по яркому бархату или сверкающей парче, весело играли в лучах солнца. До одурения сладко благоухали цветочные гирлянды, обвивающие древка знамён, колонны и перила галерей, головы, руки и шеи певцов и певиц в белоснежных одеяниях древневосточного покроя, перехваченных золотыми или серебряными поясами и украшенных такими же вышивками.

В общем получалось красивое и эффектное зрелище, производящее не меньше впечатления, чем хорошая постановка какой-нибудь обстановочной оперы. И только раз это приятное впечатление было нарушено, — во время жертвоприношения белой “телицы” с позолоченными рогами и копытами и с гирляндой цветов на шее. Торжественные звуки труб, играющих какой-то торжественный хорал, не могли заглушить жалобного мычания животного, упавшего под ножом “главного жреца” в смертельной судороге на мраморную мозаику внутреннего двора, где стоял жертвенник. Кое-кто из мужчин брезгливо поморщился. Но большинство отнеслось к этому кровавому эпизоду и открытию нового храма совершенно равнодушно.

Вряд ли даже и заметили, что кровь вылили в золотой сосуд, из которого кропили стены здания и присутствующих.

Несчастные одураченные христиане любезно склоняли головы перед жрецами сатаны, не понимая, что капля крови, разведённая красным вином, упавши на их головы или одежды, была первым звеном страшной цепи, накладываемой сатанистами на совращаемых...

Слишком привыкло современное человечество относиться легкомысленно к вопросам религиозным, слишком охотно чванится оно своей “терпимостью”... Этим пользуются агенты масонства, скрывающиеся под сотнями различных наименований, но ведущие души человеческие, вверившиеся им, всегда к одному и тому же концу, к духовной погибели, к сатанизму...

Начавшаяся, по южному обыкновению, в шесть часов утра, эффектная церемония “посвящения” масонского храма, речи, пение, обход здания и окропление “очистительной” кровью белой телицы, продолжались не менее двух часов, и окончилось всё только после восьми часов посреди одобрительного шёпота и даже громких возгласов восторга.

Избранная публика медленно расходилась, в ожидании парадного обеда и раута. Чернь же осталась на большом внутреннем дворе, где были накрыты бесконечные ряды столов и устроены два фонтана, — один из крепкого красного вина, другой из ярко-жёлтого, душистого рома. К полуденному отдыху гостеприимные хозяева масоны предполагали покончить с угощением народа. Парадный же обед назначен был после заката солнца около семи часов вечера.

Так как ни одна фабрика в городе не работала (как всегда во время выборов), то рабочие Сен-Пьера спокойно пировали под тенистыми аркадами великолепного внутреннего двора, за столами, накрытыми между массивными мраморными колоннами, огибающими этого громадный двор двумя широкими аллеями.

Пир был во всем разгаре, когда, часов в одиннадцать утра, на этом дворе появился высокий и худощавый старик, с щёткой белых волос на голове и длинной седой бородой. Это был владелец одного из больших рафинадных заводов колонии, 72-летний старик, бодрый и свежий, несмотря на свой преклонный возраст, — доктор Герен.

Осторожно пробираясь между шумными рядами ликующего народа, он разыскал наконец столы, которыми завладели рабочие его завода, под председательством своих мастеров. Вся эта публика сейчас же узнала старика. Раздалось громкое “ура”... Рабочие радостно окружили своего хозяина.

Герен был одним из последних “белых” фабрикантов-плантаторов, умевший не только жить в мире и согласии, но и сохранять чисто отеческие отношения со своими рабочими, как чёрными, так и белыми.

Зная, что старый хозяин не брезговал обществом своих служащих, охотно принимая участие в их свадьбах, крестинах и именинах, рабочие доктора Герена, быстро очистив ему председательское место, собирались на руках донести его до центрального стола. Но, вглядевшись внимательней в лицо всегда весёлого и добродушного старика, даже подгулявшие негры поняли, что он пришёл не веселья ради.

— Я за вами, дети мои, — начал старый фабрикант чуть дрожащим голосом. — Вы знаете, как поднялась за последние три дня вода в реке. К сегодняшнему утру она стояла почти вровень с набережной... Я собирался ехать на фабрику, чтобы приказать ломать плотину, закрывающую отводный канал, как вдруг сын телефонирует мне, что вода в реке исчезает и воды в русле совсем не стало. На дне осталась лишь грязь, да такая горячая, что из неё поднимается пар. С Лысой горы летит пепел, и его всё больше к горному озеру, в котором вода тоже исчезла. Осталась только горячая грязь, посреди которой видно возвышение. Это, очевидно, новый кратер. Теперь грязь из озера начала спускаться по руслу Белой. Нужно увезти с завода всё, что можно. Хоть бы только дорогие машины и ваши пожитки, а прежде всего женщин и детей увезти на плантацию. Там, наверху, всё же больше безопасности. Я уже распорядился по телефону, чтобы приготовили помещения. Идёмте немедленно на фабрику спасать, что ещё можно спасти... боюсь, не поздно ли мы хватились.

Гробовое молчание ответило на эту речь, страшную в своей красноречивой краткости. Все присутствующие знали, что доктор Герен попусту пугать не будет. Если уж он заговорил об опасности, то, значит, она существует на самом деле, — грозная и неминуемая...

В одно мгновение хмель слетел с рабочих и вслед за доктором Гереном и его рабочими отправились в предместье реки Белой три четверти пировавших во дворе масонского капища.

ГЛАВА XVII. Первая победа вулкана

Старинная, превосходно возделанная плантация доктора Герена занимала весь западный склон так называемой “красной высоты”. Обработанные поля начинались с полугоры и поднимались вверх широкими уступами, образующими как бы террасы таким образом, что человек, стоящий на нижней, едва достигал бы руками до ног человека, стоявшего на следующей террасе. Таких длинных, но узких террас (шириной от 20 до 25 саженей) было несколько, причём на самой верхней располагалась вилла владельца и цветочный сад. Ферма, службы и фруктовый сад помещались “этажом” ниже, а жилища рабочих раскидывались по остальным террасам посреди возделанных полей сахарного тростника, хлопка, кофе и индиго.

Сама же фабрика, занимающая подножие “красной высоты” в предместье города, представляла из себя продолговатый четырёхугольник, омываемый с одной стороны рекой Белой, заключённой в красивую гранитную набережную, обсаженную, как и все набережные и улицы Сен-Пьера, великолепными деревьями. От этой набережной-бульвара каменные фабричные здания отделялись высокой железной решёткой, огибающей весь участок доктора Герена с трёх сторон. Четвёртая, параллельная набережной, не была ограждена, так как двор фабрики, продолжаясь вверх, доходил до обработанных земель плантации, первые террасы которой, засаженные сахарным тростником, находились приблизительно на высоте шестиэтажного дома над последними постройками фабрики, предназначенными для помещения заводских рабочих. Пространство между фабричным двором и первой террасой плантации оставалось невозделанным из-за своей крутизны.

Доктор Герен беспокоился в виду опасного положения своего участка на берегу реки, вытекающей из того самого озера, которое образовалось в 1853 году на “Лысой горе” во время первого извержения. Это озеро находилось приблизительно на половине высоты вулкана, немного ниже вершины “красного холма”, от которого Лысая гора отделялась только неширокой плодородной долиной, полого спускающейся к морю. Эту-то долину во всю её длину прорезала река Белая, впадающая в море уже в черте города Сен-Пьера. Таким образом, эта река являлась как бы естественным путём для стока лавы в случае ожидаемого извержения. Это было тем вероятней, что посреди горного озера уже ясно виден был “новый кратер”, почти постоянно окутанный облаками дыма.

Сын Герена не придавал особого значения вулкану, но доктор Герен был опытней своего сына. Он сразу понял опасность положения.

Подходя к фабрике в сопровождении нескольких сот добровольцев, присоединившихся к нему, доктор Герен нашёл набережную уже запруженной народом, так же, как и все улицы, переулки, дворы и даже крыши домов, откуда можно было видеть хоть кусок реки Белой или Лысой горы. Полон народа был и высокий, лёгкий и красивый железный мост через реку Рокселану, текущую сначала параллельно Белой, но затем, постепенно отдаляясь, орошая центральную часть города, впадавшую в море на другом конце Сен-Пьера.

С этого моста, находящегося гораздо выше завода Герена, любопытные могли в спокойное время ясно видеть блестящую поверхность “горного озера”. Но сегодня не только это озеро, но и вся верхняя часть вулкана исчезла в густых облаках дыма, скрывающих обнажённую вершину “Лысой”. Только когда эти облака дыма случайно рассеивались порывом внезапно налетавшего ветра, на минуту появлялись покрытые лесами склоны “вулкана”: хорошо знакомые всем этим людям, но уже принявшие какой-то фантастический характер благодаря густому слою серовато-белого пепла, придающего однообразный цвет всем предметам. В громадной молчаливой и угнетённой толпе, среди которой то и дело поднимались руки, вооружённые биноклями, временами слышались возгласы страха, молитвенные призывы вперемежку с грубой руганью и злобными проклятиями.

А серый пепел продолжал падать лёгким слоем, незаметно и непрерывно распространяя свой мертвящий покров всё дальше и дальше, всё ниже и ниже — на зелень лесов, садов и полей, на крыши и стены домов. Вот уже деревья бульвара, только что сверкавшего весёлой зеленью великолепных магнолий, бледнеют, точно умирающий человек, под тонким слоем горячей пыли. Эта мягкая, почти неосязаемая пыль, непрерывно падая, ложится на людские головы, на мужские шляпы, на дамские платья, на яркие головные платки “мадрасы” мулаток и на курчавую чёрную шерсть негров, покрывая всё и всех однообразно белым покровом смерти...

И по мере того, как этот печальный налёт делается видимей и определённей, смолкают громкие голоса и грубые шутки. Вместо ругани и проклятий, вместо излюбленных толпой шутливых куплетов слышатся только робкие голоса. Страх обволакивает души жителей Сен-Пьера так же незаметно и неудержимо, как белый пепел — свежую зелень бульваров...

На фабричном дворе царит лихорадочное оживление. Сбежавшиеся со всех концов города рабочие доктора Герена понимают опасность, угрожающую зданиям, и прилагают все усилия, чтобы спасти всё, что только возможно. Длинный ряд подвод, набранных отовсюду поспешно разосланными людьми, заполняет двор. Они подъезжают по очереди к громадным амбарам, заполненным ящиками с выделанным сахаром и бочками с драгоценным тростниковым соком. Из соседних погребов вытаскивают громадные тюки с шерстью тонкорунных коз, которой славится Мартиника. Ещё дальше, из глубоких подвалов, выкатывают бочонки с ромом и выносят ящики с винами. Целые горы разнообразных жестянок с консервами наполняют огромные повозки, запряжённые крупными серыми быками, с маленьким горбом посредине спины, сильными выхоленными мулами, нетерпеливо прядущими своими длинными ушами, неуклюжими умными верблюдами, или маленькими, но сильными осликами...

Все животные видимо беспокоятся. Их с трудом сдерживают погонщики, и каждый раз, когда наполненная подвода получает приказание двигаться по дороге к плантациям, животные, впряжённые в эту подводу, ржут, кричат или мычат с очевидной радостью. Сегодня не надо подгонять даже самых ленивых. Все быстро и решительно бегут в гору, бегут с места крупной рысью, несмотря на тяжесть нагрузки. И эта поспешность животных пугает людей.

— Ох, не к добру это! — слышатся голоса во дворе. — Не к добру так торопятся мулы и верблюды... Да и собаки, слышите, как они воют... Целую ночь! Сторожа говорят, что ни на минуту уснуть не могли!.. Глядите, как вороные рвутся! Да и старый хозяйский верховой, — посмотрите, что делается...

Действительно, два конюха с трудом удерживали любимого коня доктора Герена в то время, как три негра под надзором кучера торопливо закладывали открытую коляску для его невестки, стоящей тут же во дворе, посреди целого роя причитающих женщин и плачущих ребятишек, которых она ободряла, и больше всего — своим спокойствием, весёлым лицом и шутливым голосом.

Быстро и умело распоряжалась молодая красивая женщина, в изящном белом платье, уже ставшем серым от падающего пепла. Последовательно отсылала она женщин и детей на верхнюю плантацию. Повинуясь молодой госпоже, кричащая толпа медленно расползлась по крутым пешеходным тропинкам, так как не слишком широкая экипажная дорога была занята непрерывным обозом тяжело нагруженных телег и повозок. Вслед за уходящими бежали собаки и кошки. Женщины вели на веревках коров и коз, дети гнали перед собой домашнюю птицу, матери тащили тяжёлые узлы с платьем или незатейливую посуду. Почти все уходящие громко плакали, вызывая сочувственные возгласы у свидетелей этого выселения, глазеющих с набережной и улиц, с моста через Рокселану, из окон домов, даже с крыш и деревьев.

Мужчины суетились в машинных отделениях, разбирая тяжёлые сложные паровики, чтобы увезти хотя бы самые дорогие части машин. Люди работали молча, быстро и сосредоточенно, не нуждаясь в понукании. Их подгонял глухой гул, почти непрерывно доносящийся откуда-то из-под земли...

И как бы в ответ на этот невидимый голос вулкана, с реки так же непрерывно доносился странный треск, точно от пересыпаемых камней. По руслу Белой быстро скользили потоки жидкой грязи, посреди которой сталкивались, стуча и разбиваясь, камни различной величины.

А над этой непередаваемой картиной смятения и страха точно нависла в душном горячем воздухе серая завеса пепла, становящегося все видней и ощутительней.

К полудню уличная мостовая была уже покрыта трёхвершковым слоем той блестящей металлическим блеском пыли, которая служит погребальным саваном для обречённых жертв вулканов.

Появление старика хозяина было встречено громкими криками радости. Работающие на фабрике, видимо, ободрились, завидя доктора Герена в виду опасности.

— Вместе жили, вместе умирать будем, если придётся, — ответил старик. — Но пока о смерти думать ещё не приходится, — прибавил старик весёлым голосом, окидывая испытующим взглядом оживлённую сумятицу во дворе. С Божьей помощью, сдаётся мне, что мы успеем спасти не только себя, но и всё, что подороже... Торопитесь, теперь каждая минута дорога...

Торопились и без понукания, понимая значение минут, отсчитываемых подземным гулом и грохотом мчавшихся мимо камней, число и величина которых быстро возрастала. Раза два застрявшая яхта вся вздрагивала под их напором и глухо стонала, точно живое существо.

— Нельзя ли вывести судно в море? — крикнул старик капитану, стоявшему на мостике с потухшей сигарой в бледных губах. — Ведь вы под парами, Морсье?..

— Давно уже, хозяин, — ответил молодой моряк. — Да что толку?.. В реке нет и аршина воды. Даже и жидкая грязь неглубока. Яхта крепко засела кормой в илистое дно... Надо ждать, пока вернётся вода...

— Но в таком случае чего же вы стоите на палубе?.. Поскорей сходите со всеми людьми и отправляйтесь на плантацию... Потерять яхту ещё не беда, но потерять экипаж...

Старик остановился, не договорив начатой фразы. Он увидел свою молодую невестку, подошедшую к нему с маленькой левреткой на руках. Прелестная собачка, тихо воя, прижималась к плечу своей хозяйки тонкой умной мордочкой с большими чёрными глазами, полными невыразимой тоски.

— Боже мой... Молли, ты здесь?.. Зачем Жорж? — обратился старик к сыну, появившемуся на пороге опорожненного склада — Жорж, зачем ты не отправил жену домой?.. Сегодня ей здесь не место...

— Уж и не говорите, отец, — с оттенком нетерпения ответил красивый молодой человек. — Сто раз уж умолял я Молли уехать на плантацию, но... разве можно справиться с этими милыми упрямицами... Молли ни за что не хотела отпустить меня одного, и теперь не хочет уезжать без меня...

— Вместе жили, вместе умирать будем, — улыбаясь, повторила молодая женщина фразу, только что сказанную отцом её мужа. Затем она нежно поцеловала руку старика. — Не сердитесь, батюшка... Я не только не помешала мужу моим присутствием, но даже отчасти помогла ему, успокаивая и ободряя женщин и детей, совершенно одуревших от страха. Теперь они, благодаря Бога, уже отправлены наверх... Вон там последняя партия поднимается в гору. Во всём районе завода нет ни одного живого существа, кроме нас и работающих мужчин, да вот ещё моей Джалли, которая хоть и плачет, дрожа от страха, но без своей хозяйки уйти не захотела... Так неужели же я окажусь менее верной моему мужу, чем эта маленькая тварь верна мне?..

Жорж Герен молча прижал к губам нежную ручку своей маленькой жены. Но отец его крикнул нетерпеливым голосом:

— Всё это прекрасно, дети мои... Но, ради Бога, довольно пустых слов... Кажется, всё вынесено, что подороже. Остальное — на волю Бо-жию. Уезжайте поскорей, Жорж, вместе с Молли. Коляска запряжена...

— Ступайте, дети мои... Давайте свисток к прекращению работ, — обратился фабрикант к старшему инженеру. -. Пусть люди скорее уходят на плантацию. Наверху безопасно.

— А вы сами, батюшка? — нерешительно спросил Жорж Герен, обнимая жену, нежно к нему прижавшуюся.

— Я поеду за вами верхом, благо моя лошадь осёдлана. Марш в коляску, Молли... Бросай работу, ребята... Довольно... Уходите скорей от греха подальше!

— Папа, папа... — раздался наверху звонкий детский голос.

На первом повороте экипажной дороги показались два всадника, — молодая девушка в синей амазонке, побелевшей от пепла, и мальчик лет тринадцати в белом костюме, — старшая дочь и младший сын доктора Герена.

Они остановились саженей на двадцать выше фабричного двора и усиленно махали платками, чтобы привлечь внимание отца, лишённые возможности спуститься ниже по дороге, запруженной спешащими людьми и подводами.

— Боже мой... Что случилось?, — вскрикнул старик, вскакивая на подведённую лошадь с лёгкостью, удивительной для его лет. Видимо нервничая, лошадь рванулась в сторону, но всадник всё же усидел и, ловко пробираясь между повозками, подъехал к своим детям.

Здесь он остановился и, обернувшись вниз ещё раз, крикнул старшему сыну:

— Жорж, скорей в коляску. Молли, сюда ко мне, наверх.

На фабричном дворе толпа рабочих уже значительно поредела. Повинуясь сигнальным свисткам, люди выбегали из зданий, бросая работу. Следуя распоряжениям мастера и инженеров, они поспешно разбегались по крутым тропинкам вслед за своими жёнами и детьми, уже достигшими значительной высоты. Последние повозки также уже съехали со двора, минуя детей фабриканта, и подымались на третий поворот в ту минуту, когда подскакавший старик спрашивал с плохо скрытым беспокойством:

— Что случилось, Эмми? Зачем вы здесь? Здорова ли мама?

— Мама здорова. Только она беспокоится о тебе, отец, — заговорила молодая девушка, нетерпеливо смахивая перчаткой пепел с роскошных чёрных локонов, выбивающихся из-под её шляпки. — Она боится за фабрику и за всех вас.

— На “Лысой” неладно, — перебил мальчик, захлебываясь от волнения. — С нашей верхней террасы ясно видно, что там происходит что-то особенное. Высохшее чёрное озеро как-то бурлит и клокочет, а между тем вода не блестит, как прежде.

— Мама думает, что это жидкая грязь, — пояснила молодая девушка. — Она боится, как бы она не стала спускаться по руслу Белой, почему и просила тебя немедленно возвратиться на плантацию.

— Неужели мама не могла послать кого-либо другого? — с невольным упрёком вставил обеспокоенный отец.

— Да некого было, — простодушно ответил мальчик. — Наши люди все куда-то разбежались с тех пор, как начался подземный гром. Они все какие-то ошалелые, особенно женщины. Ни на что не годны. Только воют да причитают.

— А мама так страшно волновалась, — перебила Эмми брата, —что жаль смотреть было. Она хотела сама ехать за тобой и братом, да, слава Богу, кучеров не могла найти. Тогда мы с Эдди и вызвались поехать, чтобы просить тебя ни минуты не медлить с отъездом.

— Ладно, ладно. Сейчас едем. Ступайте вперёд. Я только крикну Жоржу, чтобы он торопился, — ответил старик, поворачиваясь на коне в сторону завода, пока его дети лёгкой рысью подымались вверх по тропе, уже освобождённой от повозок, подымающихся по извилистой дороге.

На фабричном дворе оставалось не более двадцати человек рабочих, два кучера, с трудом удерживающие запряжённых в коляску вороных коней, да Жорж Герен со старшим механиком и капитаном яхты, которым он предложил место в своём экипаже. Молодая жена Жоржа уже сидела в коляске со своей собачкой на руках и, наклонившись к стоявшему рядом мужу, просила его скорей садиться.

— Торопись, Жорж... — крикнул сверху отец, чувствуя, как внезапный смутный ужас сдавил ему горло.

Пронзительный жалобный вопль смертельного испуга живого существа ответил на хриплый возглас доктора Герена. Белая левретка Молли внезапно поднялась на задние лапки на руках у своей хозяйки и громко, жалобно выла, повернув голову к “Лысой горе”.

Машинально все оставшиеся на дворе люди повернули головы туда же, и примеру их последовали бесчисленные зрители, заполнявшие улицы и крыши домов. Вдруг сразу из нескольких тысяч грудей вырвался страшный, мучительный крик ужаса и отчаяния.

Раздались дикие вопли:

— Смотрите! Гора... Гора... Гора сползает! Лысая идёт на нас!

Но вопли эти заглушил чудовищный грохот, рёв и треск, ни с чем не сравнимый, не поддающийся описанию...

Окаменев от ужаса, всадник, стоявший значительно выше фабричного двора, увидел, как на него надвигалось что-то невообразимое, смертоносное, роковое... С грохотом и рёвом неслась вниз всепоглощающая чудовищная лавина жидкой грязи, вышиной в пятиэтажный дом, шириной втрое больше, чем русло реки Белой... Чёрные волны этого гигантского потока стремительно летели, поглощая всё на своём пути. Они сталкивались, прыгали и ревели, увлекая за собой целые стволы вековых пальм, вывороченных с корнями, и громадные части, оторванные от гранитных скал. Всё это неслось, кружилось и сталкивалось с громоподобным шумом, уносимое никогда невиданным чудовищным наводнением жидкой грязи. А над этой страшной картиной разнузданного хаоса, ужасающего, смертельного и отвратительного, — точно повисла в воздухе густая завеса удушливого смрада, захватывающего дыхание серным зловонием... Едкий запах насыщал горячий белый пар, подымающийся от клокочущих чёрных волн, несущихся с непостижимой быстротой прямо на фабрику и на толпящихся возле неё людей...

Ужасная жидкая лавина промчалась в нескольких шагах от доктора Герена, обжигая его лицо своим жгучим дыханием. Ноги его коня почти коснулись кипящей волны, пронёсшейся в двух-трёх аршинах ниже шоссе, на котором он стоял, точно омертвев от ужаса.

— Сын!.. Невестка!..

Смертоносный поток грязи обрушился на фабрику... Раздался страшный вопль ужаса, повторившийся сразу во всех концах фабричного двора. Горячие чёрные волны всё затопили, унося с собой здания, коляску, лошадей и людей, — всё и всех...

Посреди чёрного клокотания мелькнуло что-то белое... Платье Молли?.. Или её левретка?.. Высокая заводская труба тихо закачалась и рухнула, осыпая градом кирпичей застывшую от страха толпу зрителей... Теперь только кинулись они врассыпную, поняв опасность, грозящую каждому каждую минуту... Вокруг рокового потока всё замерло и опустело.

Там же, где стояли обширные крепкие здания, где кипела деятельность, где всё было полно жизнью, плескались зловонные чёрные волны, ужасающие в своем адском однообразии... Только обломок кирпичной трубы говорил о погибших трудах человека, о мгновенно уничтоженных жизнях. Здесь было царство смерти для похороненных под отвердевающей грязью...

Но снизу всё ещё неслись крики ужаса и отчаяния... Проглотив фабрику, чёрная лавина докатилась до моря и могучими волнами жидкой грязи далеко отбросила прозрачные синие волны океана. На мгновение вулкан победил море, оттеснив его больше, чем на полтораста саженей от берега, вместе с сорванными с причалов лодками, судами, купальнями и пристанями.

Но старый океан не поддался врагу-вулкану. Прозрачно-синие воды освирепели под напором зловонной грязи, и, разъярённые, ринулись обратно на берег. Седые головы морских волн метались и ревели, обгоняя друг друга, как стая диких зверей, спущенная с цепи... Переливаясь через гранитную набережную, освирепевшее море принесло обратно на своей могучей спине унесённые грязью суда, пристани, лодки и тела человеческие, выбрасывая их на затопленные мостовые.

Яхта доктора Герена, унесенная чёрной лавиной грязи, вернулась на гребне прозрачной волны к месту своего причала, увы, больше не существующего. Выброшенная на берег, она беспомощно лежала на боку там, где когда-то день и ночь дымились высокие фабричные трубы, от которых остались только обломки.

А вокруг этих обломков жидкая грязь уже начинала твердеть, остывая и погребая в зловонной чёрной могиле 340 человек, очутившихся на пути смертоносной лавины. Остановившиеся волны её постепенно сравнивались, остывая, и только лёгкие белые струйки пара курились местами на пустынной поверхностью, напоминая о чудовищном наводнении.

От этого мёртвого пространства, от этого жидкого кладбища вверх по загроможденному повозками шоссе медленно поднимался разбитый горем старик, едва держась на коне, еле передвигающем ноги после пережитого ужаса.

По измученному лицу доктора Герена неудержимо струились слезы, жалкие, бессильные слезы человека, побеждённого природой. Не более пяти минут продолжалась борьба стихийных сил с творениями рук человеческих, но за эти пять минут несчастный фабрикант постарел на двадцать лет. Теперь он казался совсем дряхлым, слабым и разбитым. Бывают минуты, пережить которые тяжелей, чем вынести годы болезни. Бедному фабриканту, шестьдесят лет подряд стойко боровшемуся с жизнью и её невзгодами, пришлось в этом убедиться 5 мая 1902 года.

В этот день Лысая гора одержала свою первую победу.

Начиналась агония Сен-Пьера.

 

ГЛАВА XVIII. Накануне гибели

Как ни странно, но ужасающая катастрофа, поглотившая фабрику доктора Герена и стоившая жизни нескольким сотням людей, не столько напугала, сколько успокоила население Сен-Пьера.

Газеты наполнялись “учёными” статьями, сравнивающими внутренность вулкана с гигантским кипящим котлом. Утверждалось, что новый образовавшийся кратер играл роль предохранительного клапана. Доказывалось на все лады, что излишки газа уже выбросились из этого нового кратера, а, следовательно, возможность более значительной катастрофы раз навсегда устранена.

Даже ежели бы и образовались в жерле вулкана потоки расплавленных металлов, то эта лава, несомненно, должна была направиться тем же путем, каким шёл поток жидкой грязи: вдоль русла Белой в море, захватывая лишь дальние предместья. Поэтому жители центральных частей города, построенных к тому же на высокой гранитной скале, недоступной самым сильным наводнениям, успокоились вполне.

Жизнерадостным жителям Сен-Пьера так страстно хотелось верить в безопасность своего красавца-города, им так не хотелось покидать свои жилища и прерывать привычную удобную жизнь для того, чтобы бежать Бог весть куда! И вот население города положительно цеплялось за каждое успокоительное уверение, и даже сердилось на “назойливых трусов”, пугающих “суеверную” чернь страшными “сказками”.

Столь любезными названиями оделяли чаще всего католическое духовенство, открыто говорившее об опасности положения, призывая к молитве и покаянию, которые одни ещё могли, быть может, отвратить гнев Господень от Сен-Пьера.

И глас “вопиющих в пустыне” на этот раз не остался неуслышанным. Всё, что ещё верило и молилось, спешило в храмы, а затем на суда, уходящие из обреченного города. Как-то незаметно все пароходные линии принуждены были совершать двойные рейсы по всем направлениям.

Бежали женщины, увозя с собой детей, бежали кто куда мог, побуждаемые тем самым неодолимым инстинктом, который гнал из Сен-Пьера животных, птиц и даже насекомых.

Накануне 5 мая, за день до разрушения фабрики доктора Герена, все птицы неожиданно исчезли не только из окрестностей Лысой горы, но даже из садов Сен-Пьера. Ещё зеленеющие роскошные сады города и окрестности замолкли, так же как и леса, уже начинающие белеть под слоем пепла. Нигде не слышно было весёлого щебетанья! Даже домашние птицы притихли. Даже петухи молчали в птичниках. И эта странная тишина ещё более увеличивала унылое впечатление призрачного пейзажа, расстилающегося по склонам холмов, над которыми подымалась роковая Лысая гора.

В ночь на 6 мая вышли из берегов две другие реки, прорезывающие Сен-Пьер: Рокселана, снёсшая на рассвете прекрасный железный мост, соединяющий её берега, и река Святых Отцов, отделяющая так называемую “рыбачью слободку” от города. Таким образом, оказались отрезанными оба населеннейшие предместья Сен-Пьера.

В ответ на эту новую катастрофу, по счастью, не отмеченную человеческими жертвами, мэр города г-н Фуше расклеил на углах улиц афиши, призывающие граждан к спокойствию и благоразумию, и в то же время сообщающие о мерах, принятых городским самоуправлением и правительственными властями для доставления продовольствия как жителям предместий, так и сельскому населению, стекающемуся из плантаций к городу вместе со своими стадами, не находящими пищи на склонах гор, уже покрытых пеплом вершка на три.

Это воззвание, составленное чрезвычайно умно и красноречиво, сделало своё дело, и действительно предотвратило панику несмотря на то, что пепел уже начал падать даже на главные улицы города, а подземный шум заметно усилился, нарушая торжественную тишину ночи и заставляя вздрагивать женщин и креститься тех, кто ещё не совсем позабыл Бога.

Но днём это впечатление сглаживалось. Подземный гул заглушался шумом уличной суеты, а над падающим пеплом изощряли своё остроумие “прогрессисты” и “интеллигенты”, щеголяющие своей “неустрашимостью”.

Вечером по городу распространился слух о разрыве подводного телеграфного кабеля, соединяющего Мартинику с Европой. Передавать депеши можно было теперь только кружным путём, через Америку. Но и это известие не слишком ухудшило настроение публики, которая продолжала жить и веселиться с каким-то лихорадочным возбуждением.

По вечерам все общественные сады были полны народа. На открытых сценах играли модные оперетки, а в увеселительных заведениях всех разрядов и протолкнуться нельзя было до вымощенных досками площадок, где местные цветные красавицы отплясывали “бегину” (нечто среднее между “тарантеллой” и “качучей”), “хабанеру” (танец гаванских сигарочниц) и различные негритянские танцы, приобретшие широкую известность в Европе под общим названием “кэк-уок”. Все эти характерные, страстные танцы, несомненно, красивые и увлекательные, были столь же несомненно соблазнительны и неприличны. Правда, белые аристократки не посещали этих танцклассов под открытым небом, но цветные дамы и даже девушки, любящие танцы больше всего на свете, отплясывали, не обращая внимания на тёплый пепел, осыпающий смоляные кудри танцорок беловатой пудрой разрушения. Вулкан уже выслал своего предвестника, горячую металлическую пыль, на обречённый город.

В эти роковые дни Гермина чувствовала себя одинокой и покинутой. Лорд Дженнер уехал на несколько дней по каким-то “масонским делам”, и она оставалась одна с немногими слугами, так как весь громадный штат, служивший маркизам Бессон-де-Риб, был распущен с более или менее значительными денежными наградами, согласно завещанию последнего маркиза.

Лорд Дженнер, назначенный исполнителем этого завещания и опекуном “отсутствующего” наследника маркиза Бессон-де-Риб, (исчезнувшего сына Лилианы и Роберта), поспешил исполнить желание своего покойного тестя и немедленно выплатил все завещанные суммы прислуге, которая постепенно разъехались, подгоняемая тем инстинктивным страхом, который выгонял стольких людей из города, над которым навис гнев Божий... Даже старики, служившие покойной маркизе Маргарите, обливаясь слезами, покидали виллу, где родились и надеялись умереть. Все они привыкли обращаться за советом к аббату Лемерсье, который всем советовал бежать из Сен-Пьера.

То же самое говорил старый священник и Гермине. Но разве могла леди Дженнер покинуть своего мужа? Она, тоскующая и напуганная, со страхом прислушивалась то к грозному голосу вулкана, то к легкомысленному смеху населения, распевающего политические куплеты, посещающего выборные собрания и спорящего о преимуществах того или иного кандидата, как будто бы ничего особенного не случилось. И некогда было людям, разгорячённым политической борьбой, обращать внимание на тихий голос церкви, проповедующей покаяние и молитву...

Возвышать же голос церкви Христовой уже не дозволялось. Радикальная масонская администрация добилась от слабовольного и робкого епископа (к тому же ещё очень мало знакомого с местными нравами и характером жителей Мартиники) — запрещения открытой проповеди на улицах и в церквах. Епископа, смертельно напуганного уличными беспорядками, нетрудно было убедить в необходимости “сохранить порядок” прежде всего, для чего будто бы необходимо было воздерживаться от всего, что могло показаться “провокацией”, как, например, от крестных ходов и публичных молитв.

И вот в последние дни, которые милость Господня оставляла жителям Сен-Пьера для покаяния, вместо того, чтобы молиться и плакать у подножия алтарей, несчастное, совращённое и одурманенное масонами население плясало и пело политические куплеты, полные кощунства и неприличия.

Священники скрепя сердце повиновались приказанию своего епископа, и уезжали из Сень-Пьера незаметно и осторожно, чтобы не вызвать неуместных разговоров.

Таким образом покинул город женский монастырь урсулинок, при котором учреждён был детский приют-школа, где воспитывались до двухсот девочек-сироток разного возраста. Приют “перевели” в Макубу, якобы из-за необходимости “капитального ремонта”, спасая таким образом бедных сирот и бескорыстных тружениц на ниве Христовой от гибели, ожидавшей столько гордых, богатых и тщеславных людей, верящих в своё влияние на “мировую историю”.

К 7-му мая половина церквей Сен-Пьера была заперта за отъездом священников. Только те храмы, которые ещё не были заброшены прихожанами, обслуживались духовенством, хотя и видевшим угрожающую опасность, но не желавшим оставить своё стадо без пастырей... Вечная память этим проповедникам, сознательно шедшим на смерть из любви к ближнему! Их награда у Господа, но имена их достойны сохраняться на памятных листках католической церкви.

В числе этих оставшихся был и 88-летний аббат Лемерсье, смело продолжавший своё святое дело, проповедуя в храме, на улицах, в гостиных, — повсюду одно и то же: “Покайтесь... Молите Господа о милосердии, пока ещё не поздно...”

Увы, было уже слишком поздно.

Шестого мая вечером центральная электрическая станция перестала работать. Никто не знал, что случилось, но все видели, как зажжённые по обыкновению в 6 часов вечера фонари внезапно начали мигать, то вспыхивая громадным синим пламенем, то почти исчезая в больших стеклянных шарах на высоких металлических столбах. Это мигание продолжалось несколько минут, чрезвычайно забавляя уличную толпу, но затем, прежде чем любопытные успели добежать до здания электрической городской станции, фонари мгновенно погасли все сразу. И в ту минуту прекратилось движение электрического трамвая во всем городе.

Внезапная темнота произвела странное впечатление на население Сен-Пьера. Впервые паника, с такими усилиями отгоняемая от жителей, сдавила сердце части жителей. Город вдруг погрузился во мрак. С величайшими усилиями удалось кое-как осветить здание городской думы, где заседали “отцы города”, колониальные власти и “учёные” коллегии. Театры и публичные заведения наскоро раздобылись свечами или керосиновыми лампами, и представления продолжались.

Но седьмого мая утром над Сен-Пьером нависла чёрная туча в форме гигантской косы или восточного ятагана. Эта туча постепенно надвигалась от Лысой горы к городу, и к полудню заполонила весь горизонт. Даже солнце тропиков не могло пронизать её чёрной массы. Тень от неё залегла над городом от одного предместья до другого, покрывая широко раскинувшийся по берегу моря Сен-Пьер таинственным сумраком мрачной печальной смерти.

Страшный вид имела эта туча в своей грозной неподвижности. Казалось, невидимая исполинская рука, высунувшись из кратера Лысой горы, держала громадную облачную косу над обречённым на гибель городом. Мысль эта невольно зарождалась в голове сотни тысяч людей и заставляла их робко искать взглядами того невидимого “всадника”, в руке которого находилось призрачное орудие смерти.

Городской собор, где служил аббат Лемерсье, был полон молящимися. На проповедь старого священника отвечали глухие рыдания и стоны. Все пароходы, отходившие в тот день, были переполнены беглецами из Сен-Пьера.

Гермина присутствовала на этом богослужении и вернулась домой потрясённая и расстроенная. Слова старого священника находили отзвук в её собственной душе, полной страха и мрачной тоски. Впервые в душе её шевельнулась мысль, похожая на осуждение мужа, которого она до сих пор считала идеалом всех доблестей. Теперь в душе молодой женщины зародилось подозрение об эгоизме этого человека, оставившего свою жену одну в такое опасное время, одну в городе.

Неужели “масонские дела”, потребовавшие его отъезда, были так уж неотложны?

Впервые осмелилась Гермина задуматься о том, что это за “масонское дело”, постоянно отрывающее от неё её мужа. До сих пор она почтительно склоняла голову, слыша эти таинственные слова, н позволяя себе даже думать о “таких” вещах. Но сегодня ей не удавалось отогнать докучные мысли, разбуженные проповедью аббата Лемерсье...

Не находя покоя, бродила Гермина из дома в сад, из сада опять в дом. День тянулся мучительно долго. Да и роскошный сад виллы “Маргарита” уже не был райским уголком, как прежде. Мертвенно-бледный покров вулканической пыли уже одел великолепные деревья своим однообразным саваном, погребая под собой яркую окраску тропических цветов и свежую зелень листьев, на которой так радостно отдыхал глаз. Птиц уже два дня не было слышно. Сегодня же не видно стало и насекомых. Исчезли куда-то громадные бархатные бабочки, порхающие подобно оживлённым цветкам, и пёстрые жуки, сверкавшие подобно драгоценным каменьям на песке дорожек, на стеблях травинок, на ветках деревьев... Не слышно стало жужжания пчёл, и даже яркие стрекозы не носились больше над водой на своих трепещущих прозрачных крылышках. Сад точно слинял, теряя жизнь вместе с яркой окраской. Теперь эти мертвенно-бледные бесцветные аллеи наполняли душу робких недоумением и мучительным предчувствием чего-то рокового и неизбежного, надвигающегося Бог весть откуда...

Гермина убегала из этого мёртвого сада в роскошные комнаты своей квартиры, но и там не находила покоя. Из каждого угла глядели на неё воспоминания о дорогих людях, исчезнувших так же быстро и так же загадочно, как пёстрые бабочки и голосистые птицы из слинявшего, умирающего сада. Всё, что было необъяснимого в этих исчезновениях, вставало в воспоминания, наполняя душу смутным ужасом и гнетущей тоской. И эти мучительные чувства росли с минуты на минуту...

Тщетно пыталась Гермина заглушить тоскливые думы воспоминанием о Лео. Сегодня только получила она от него длинное письмо, присланное с нарочным неизвестно откуда. Письмо это было самого успокоительного содержания, оно обещало скорое окончание “скучных дел”. Лео шутил в своем письме, подтрунивая над “огнедышащим чудовищем” и обещая Гермина немедленно явиться к ней в случае опасности, чтобы увезти её подальше от всех неприятностей.

В другое время одной строчки этого письма было бы довольно для того, чтобы наполнить душу Гермины счастьем на целый день и прогнать всякую заботу и беспокойство. Но сегодня смутная тоска не подчинялась даже голосу любви. Гермина сама не понимала, почему ей так тяжело. Уж не потому ли, что испортился подводный телеграф, связывающий Мартинику с Америкой? Теперь Сен-Пьер соединяла с остальным миром одна только нить подводного кабеля, проведённого от английского острова Сан-Лучия в Гавану. Невозможность уведомить Лео о своём страхе тяжёлым камнем ложилась на сердце женщины. Ей казалось, что она никогда не доживёт до послезавтрашнего утра, когда Лео обещал приехать за ней в Сен-Пьер.

Почему он не сообщил ей своего адреса? Почему скрывал своё местопребывание, присылая письма с нарочным, “не знающим”, где находится его господин? Гермина не хотела расспрашивать негра, которого знала как доверенного слугу своего мужа. Но мысль о том, что её муж доверяет ей меньше, чем какому-то конюху, не на шутку оскорбила её. Какого же рода эти масонские дела, если они заставляют Лео скрываться от беззаветно преданной ему жены?

И вдруг с поразительной ясностью припомнилась Гермине встреча с Лео в день уличных беспорядков, кончившихся убийством маркиза Бессон-де-Риб.

Впервые спросила себя Гермина, почему лорд Дженнер находился в тот день посреди черни, одетый в лохмотья, и почему эта чернь повиновалась ему? Болезнь почти изгладила из памяти Гермины подробности этого приключения, но теперь все они внезапно воскресли в её душе с неожиданной яркостью, в своей раздражающей загадочности...

Напуганная наплывом смутных, но мучительных мыслей, леди Дженнер позвонила, чтобы избежать одиночества, хотя молодая и красивая квартеронка, заменявшая бедную Луизу, так неожиданно и таинственно исчезнувшую, оказалась девушкой малоразговорчивой, скрытной и холодной, которая никоим образом не могла заменить Гермине её весёлую немецкую камеристку, привыкшую делить горе и радость своей госпожи. Зара была так малосимпатична Гермине, что леди Дженнер раза два просила мужа найти для неё, хотя бы выписав из Европы, немецкую компаньонку вместо этой, положительно отталкивающей её, девушки. Но, странное дело, Лео, обыкновенно с радостью соглашавшийся исполнять всякую прихоть своей жены, на этот раз отвечал уклончиво, расхваливая прекрасные качества Зары, которую рекомендовал ему один из его друзей. “Прогнать её значило бы обидеть рекомендовавшего”, мнением которого он, Лео, особенно дорожит. “К тому же найти немку на Мартинике вовсе не так легко”.

— Подожди месяц-другой, — неизменно заканчивал лорд Дженнер. — К этому времени мы успеем добраться до Европы. Тогда никто не помешает нам самим проехать в Германию и набрать для тебя хоть целый штат немецкой прислуги...

Сегодня Гермине особенно живо припомнились эти уклончивые ответы мужа, так же, как и его похвалы о наружности квартеронки. Припомнились взгляды, которыми красавица камеристка украдкой обменивалась с мужем своей госпожи, припомнились сотни мелочей, кажущиеся тем более серьёзными, чем более Гермина о них думала... Наконец, сердце Гермины сжалось первым мучительным подозрением.

До сих пор леди Дженнер не приходилось ревновать своего мужа. Лео любил её слишком искренне и сильно для того, чтобы подавать повод к ревности.

Почему же теперь внезапное чувство, похожее на ревность, сжало сердце Гермины, почему ей показалось ясным и доказанным существование каких-то особенных тайных отношений между Лео и молодой красавице-квартеронкой, отношений более чем странных, принимая во внимание высокомерие английского аристократа?

Гермина нетерпеливо снова дёрнула за звонок, проведённый в комнату камеристки.

Прошло две-три минуты... Наконец, дверь отворилась, и на пороге появилось совершенно незнакомое лицо.

— Я звала Зару... Кто вы, дитя моё?.. Почему вошли вместо неё? Хорошенькая шестнадцатилетняя мулатка с громадными бархатными глазами произнесла тихим голосом:

— Простите, миледи... Я младшая сестра Зары. Дворецкий приказал мне служить миледи на время отсутствия сестры...

— Что-то случилось с Зарой? — с оттенком беспокойства спросила Гермина. Если она заболела, отчего этого мне не сказали?.. Маленькая мулатка видимо сконфузилась:

— Зара не больна, миледи, — робко проговорила она. — Совсем напротив... Милорд отпустил её на праздник, по случаю которого у них будет большое торжество... Меня дворецкий распорядился оставить вместо сестры, не желая беспокоить миледи такими пустяками...

— Как тебя зовут, малютка?.. — спросила Гермина.

— Мартой, — тихо ответила девушка.

Вглядываясь в хорошенькое смуглое личико девочки, прозрачная кожа которой была того янтарного цвета, который встречается только у очень юных и очень красивых мулаток, Гермина припомнила другое, несравненно более красивое лицо, с матово-белой, как лепестки жасмина, кожей и громадными огневыми глазами под пышной короной чёрных волос, уложенных толстой косой вокруг головы.

Сердце леди Дженнер болезненно забилось. Она соскочила с качалки и быстро прошлась по комнате.

— Так ты сестра Зары? Почему же ты такая смуглая, а она совсем белая?..

Тёмный румянец разлился под бронзовой кожей хорошенькой мулатки.

— Зара дочь белого... — тихо ответила она, потупя свои красивые глаза. — Моя покойная мать была экономкой у маркиза де-Риб. Один из его двоюродных братьев хотел на ней жениться, но его родные не позволили... Матушка вышла замуж за моего отца негра. Отец же Зары поехал в Европу, где и женился на белой барышне...

— Ты росла и воспитывалась вместе с твоей сестрой? — продолжала допытываться Гермина.

— Так точно, миледи... Покойная маркиза Маргарита устроила школу, в которой нас обучали сестры-урсулинки... Только Зара уже окончила школу, когда меня туда отдали.

— Как же я ни разу не видала Зары при жизни маркизы Маргариты?

— Сестра не хотела идти в услужение... Она поступила в магазин к модистке, у которой и пробыла три года, а затем поступила в масонский лицей, где и получила диплом школьной учительницы.

— Вот как... — с удивлением протянула Гермина. — Как же она согласилась пойти ко мне в горничные?

— По просьбе милорда, — наивно ответила Марта, не подозревая, какую боль причинил этот ответ сердцу ревнующей жены. — Милорд — почётный покровитель лицея. Когда миледи заболела, милорд не решился доверить уход за вами необразованным и неопытным девушкам и уговорил Зару заменить вам камеристку.

— Скажи мне, на какой праздник твоя сестра взяла отпуск? Разве ты не одной веры с Зарой?

Выразительное личико маленькой мулатки заметно побледнело.

— Я католичка, миледи, — поспешно ответила она. — Добрый аббат Лемерсье, крестивший меня, и теперь исповедует меня каждый год... Зара же совсем иной веры... масонской... — понизив голос, договорила Марта.

Гермина невольно улыбнулась, так забавно показалось ей хорошенькое личико с широко раскрытыми испуганными глазами и таинственным выражением.

— Какой вздор ты говоришь, Марта... Разве есть масонская вера? Между масонами немало таких же католиков, как и мы с тобой... Но мулатка ответила:

— Миледи изволит ошибаться: масонская религия всем известно, что такое. У них попирают ногами святой крест и они молятся самому сатане...

Гермина вспыхнула.

— Как тебе не стыдно повторять такой вздор, Марта... Да ещё о своей сестре... Разве ты не знаешь, что и лорд Дженнер масон?

Мулатка растерялась. Со слезами на глазах опустилась она на колени перед Герминой и, покрывая поцелуями её руки, растерянно прошептала:

— Не гневайтесь на меня, дорогая миледи... Я за вас в огонь и в воду. Как обрадовалась, когда меня назначили к вам для услуги! Давно я уже ищу случая выразить вам мою благодарность.

— За что, малютка? — спросила Гермина, тронутая искренностью девочки. — Ведь я вижу тебя в первый раз.

— Миледи заступилась за грума Дима, которого борейтор хотел выгнать со службы, когда захромал любимый верховой конь лорда Джен-нера... Дим был тут, видит Бог, ни при чём. Конь сбил все копыта во время прогулки лорда, а не на конюшне. И Дим докладывал об этом старшему кучеру, но тот был пьян и не обратил внимания. Когда же лорд разгневался на борейтора, и свалил вину на бедного Дима, и его прогнали бы со службы, если бы не заступилась миледи. Но по вашей просьбе милорд оставил его у себя и ещё перевел в борейтора, так что мой отец согласился обвенчать нас к осени... И всем этим мы обязаны миледи... Вот потому-то мы с Димом и поклялись у подножия Мадонны-Покровительницы, что отдадим за вас жизнь.

Растроганная Гермина ласково погладила кудрявую черноволосую головку.

— Я очень рада, что помогла вам, милые дети... И не забуду тебя, когда ты будешь выходить замуж. Я возьму тебя в камеристки вместо твоей сестры, которая, по правде сказать, мне не особенно нравится.

Марта печально улыбнулась.

— Ах, миледи... Сестра была совсем иная прежде, когда ещё ходила в церковь и исповедывалась у нашего доброго аббата Лемерсье... Только после поступления в масонский лицей она точно переродилась. Из каждого пустяка сердится до истерики, а по ночам плачет. Поклонение сатане добра не принесет.

— Откуда ты знаешь о поклонении сатане?!

— Я знаю, миледи, — спокойно и уверенно ответила Марта. — Когда я была ещё маленькой, наши чёрные масоны уходили на вершину Лысой горы, и там кланялись чёрному козлу... Мой дедушка рассказывал, как их живыми жгли за преступления, которые они должны совершать в угоду сатане. Они ему поклоняются под видом чёрного козла. Этому чудовищу приносились в жертву младенцы или девушки.

— Какой ужас... — вскрикнула Гермина. Глаза её сверкали негодованием. — И ты смеешь думать, чтобы к религии, допускающей подобные глупости, мог бы принадлежать мой муж, лорд Дженнер?

— Ах, сударыня, ведь это давно было, — наивно пояснила Марта, снова целуя руку Гермины. Может быть, он другой масонской веры. Простите мне, миледи, но в городе ходят слухи, будто бы осквернение часовни и убийство бедной девушки — дело масонов, поклонников сатаны...

— Замолчи... замолчи... — вскрикнула Гермина с дрожью в голосе.

В то же время мысли и воспоминания закружились в её голове, назойливо показывая ей сотни мелочей, на которые она не обращала прежде внимания... Почему горничная леди Дженнер обращалась с мужем своей госпожи как равная с равным? Что соединяло Лео с этой Зарой?.. Одно из двух: любовь или... масонство...

С внезапной решимостью Гермина взяла за руку сестру Зары.

— Послушай, Марта... Исполни мою просьбу.

— Приказывайте, миледи... Я готова для вас на всё, как и Дим.

— Я тебе верю, — сказала Гермина и после некоторого колебания прибавила: — Ты говорила, что единоверцы твоей сестры собирались когда-то на вершине Лысой горы. Но где же они собираются теперь?

Марта понизила голос:

— Знать наверное — я не знаю, дорогая миледи. Сестра о таких вещах со мной не говорила. Но я знаю, что она уходит три раза в год на три дня...

— Куда? — быстро спросила Гермина.

— Мне она этого не говорила, ответила девушка. — Но Дим как-то раз проследил её... Он вернулся только на другой день к вечеру. Где он был и что видел, он не хотел мне сказать. Но он был такой перепуганный, что и мне страшно стало. И тогда же заставил меня поклясться никогда не ходить с сестрой за город, даже если бы она просила меня проводить её...

— Почему же это? — спросила Гермина.

— С точностью не знаю, миледи... Только Дим клянётся, что всякой христианской девушке, застигнутой этими людьми, грозит смертельная опасность.

— И ты не допыталась от Дима, в чём дело?

— Нет, миледи... Но Дим не стал бы пугать меня понапрасну. Да, кроме того... я догадываюсь, я слышала от бабки. Говорят, ей уже 125 лет минуло. Так вот, она ещё помнит то время, когда мы, все чёрные, были рабами. В те времена наши леса и горы полны были беглыми неграми, составлявшими целые шайки. Жили они в пещерах и наводили страх на белых. Но всего больше ненавидели они духовенство, хотя оно чёрных не притесняло, а наоборот, всегда заступалось за невольников, но негры ваши монастыри и храмы жгли, а священников убивали... И делалось всё это потому, что в то время у негров была одна только религия: поклонение дьяволу, которое вывезли из Африки, откуда доставлялись невольники. Своему повелителю “мамамуши” (так называли негры своих жрецов), приносили в жертву христианских детей и девушек... Бабушка в молодости сама была “мамамуша” и знала потому всех “своих” в лицо. Но она приняла христианство, и уже давно, когда отец мой ещё не родился. И за это её “мамамуши” собирались убить, за измену, да Бог её спас... Потом появились масоны и старые “мамамуши”, прятавшиеся по трущобам и пещерам, тоже стали масонами. На собраниях “мамамушей” стали бывать уже белые люди и знатные господа, приезжие из Европы... И теперь вот говорят, что новый масонский храм будет капищем сатаны, что с его открытием все церкви пожгут и всех священников и монахинь перережут.

Сдвинув брови и крепко сжав губы, выслушала Гермина страшные слова мулатки. В душе её зарождалось новое решение и крепло с каждой минутой. Когда Марта замолчала, леди Дженнер положила ей руку на голову:

— Послушай, Марта... Хочешь оказать мне большую услугу?

— Приказывайте, миледи... Мы с Димом своей жизни не пожалеем ради вас.

— Так переговори со своим женихом. Он выследил твою сестру и знает, где собираются эти... эти люди... Попроси его проводить меня туда... Я хочу знать правду.

Марта в ужасе всплеснула руками.

— Но, миледи, ведь это же смертельная опасность! Ведь они убивают всякого, кто подсматривает за ними...

— Однако твой жених сумел же уйти невредимым?

— Ах, миледи! Негритёнок проскользнет повсюду, а вы — дама...

— Я тоже оденусь мальчиком... Не отговаривай меня, Марта, а я не могу жить, пойми — не могу, не зная правды...

Судорожно рыдая, леди Дженнер упала к ногам бывшей невольницы.

Испуганная, широко открытыми глазами глядела Марта на этот взрыв отчаяния. Наконец, она произнесла решительно:

— Хорошо, миледи. Для вас я на всё готова. Пойду переговорю с Димом.

В эту минуту послышался глухой гул, и хрустальные подвески на люстрах и канделябрах тихо зазвенели... Это Лысая гора напоминала о том, что долготерпению Господню приходит конец.

“Мне отмщение и Аз воздам”...

Тихо и пусто в так называемом масонском храме. Великолепная постройка, возведённая у подножия высот, окаймляющих Сен-Пьер во всю его длину, уже окончательно отделана. Многочисленные вымощенные мраморной мозаикой дворы и бесконечные колоннады поражают колоссальностью размеров и богатством отделки.

Никому из приглашённой публики не бросилось в глаза сочетание мрачных цветов — красного и чёрного — символизирующих кровь и тьму... Кто же в наш просвещённый век обращает внимание на значение символов, когда петербургские дамы не задумываясь носили на груди древнееврейскую букву “шин”, начальную букву имени царя тьмы, вытканную на шёлковых тесёмках, отделывающих “блузки”...

Картины, вделанные в стены, частью мозаичные, частью писанные красками, изображали сцены из ветхозаветной истории. Между этими картинами первое место занимали: жертвоприношение Исаака (которым объясняют и извиняют человеческие жертвоприношения) и свидание царя Соломона с царицей Савской, считающейся “матерью” основателя масонства, Хирама-строителя. Музыка целиком взята из еврейских синагог, и даже наряды масонов, совершавших торжественное “служение”, приближались к костюму древнееврейских первосвященников и левитов — с прибавлением всем известных масонских символов: циркуля, треугольника, отвеса и так далее.

Все эти служащие, “левиты и первосвященники”, были или казались людьми весьма почтенными и говорили прекрасные речи о “братстве всех народов”. Говорилось и о “высшем разуме великого архитектора природы”, которому поклоняются “все народы”, называя его “различными именами”, и о священном праве каждого на счастье и любовь, и о несправедливости “древних предрассудков”, осуждающих женщину “на безбрачие и рабство” в унизительном положении “товара”, ожидающего покупщика, лишая её права “смело и свободно” следовать за избранником своего сердца...

Внимательный наблюдатель понял бы, как искусно внушается здесь развращающее учение масонов, подрывающее любовь к родине, высмеивающее мужество и патриотизм у мужчин, добродетель и скромность у женщин, — потрясая все основы семьи и воспитания, убивая в зародыше уважение к родителям и послушание воспитателям, целомудрие и стыдливость, верность в любви и браке и сознание долга в материнстве.

Но проповедь всеобщего анархизма произносилась так искусно, что легкомысленная нарядная публика, опьянённая благоуханием курений, восхищённая роскошной обстановкой и торжественностью “ритуала”, не заметила ничего “предосудительного” и ушла из масонского капища, более чем когда-нибудь преисполненная уважением к этому союзу учёных филантропов и практических философов, стремящихся распространить повсюду “свободу, счастье и богатство”...

Временное затишье после уничтожения фабрики доктора Герена, успокоившее оптимистов, продолжалось недолго. Уже на рассвете следующего дня снова начался подземный грохот, постепенно усиливаясь и учащаясь. Трудно описать этот глухой рокот, который пережившие гибель Сен-Пьера сравнивали со стуком тысяч телег, нагруженных железными полосами и мчащихся во весь опор по неровной мостовой. Только звук этот доносился откуда-то издалека снизу, из-под земли, что ещё сильнее увеличивало производимое им зловещее впечатление.

Почти непрерывный рокот вулкана пугал женщин и детей. Чёрные тучи дыма, почти непрерывно подымающиеся из кратера Лысой горы, начинали беспокоить самых смелых и самых легкомысленных людей.

Шоссе, соединяющее оба главных города Мартиники, было уже не безопасно. Оно проходило слишком близко от Лысой горы. На эту дорогу то и дело сыпались раскалённые камни, выбрасываемые из кратера вместе с чёрными клубами дыма и массой белого пепла. Число этих раскалённых камней было так велико, что на некоторых ближайших к шоссе плантациях начинались пожары. Старые деревья по сторонам дороги были в щепки избиты этим ужасным каменным градом. Сухопутное сообщение Сен-Пьера с северной частью острова было прервано. Почта перевозилась пароходами, утроившими свои рейсы.

На одном из этих “почтовых” пароходов приехал и губернатор колонии, желая присутствовать на заседании комиссии экспертов, долженствующих окончательно выяснить вопрос: угрожает ли вулкан безопасности города?

Еще нестарый человек, губернатор Мутет проехал в открытой коляске по главной улице Сен-Пьера, от пристани до ратуши, любезно раскланиваясь на обе стороны знакомым и незнакомым, и оживлённо разговаривая с городским головой.

— Смотри, Танини, они уже одеты в белый саван, как покойники, — крикнула вслед им какая-то старая негритянка, проходившая по площади вместе с хорошенькой 15-летней внучкой.

Губернатор невольно вздрогнул, услыхав эти слова, но сейчас же овладел собой и весело ответил старухе:

— Полно вздор молоть, матушка... Вулкан забрасывает нас “конфетти” — как во время карнавала. Очевидно, он ошибся временем, либо плохо следит за календарём.

Собравшаяся возле ратуши толпа подгулявших рабочих ответила криками одобрения на эту шутку г-на Мутета, который любезно раскланялся в сторону “выборщиков”, прежде чем скрыться в ратушу.

Негритянка печально покачала головой и побрела домой. А через два часа вместе со своей внучкой она была уже на пароходе, уходящем на остров Святой Лючии.

Губернатор же уехал обратно в Порт-де-Франс, сейчас же по окончании заседания, обещая вернуться 8-го мая, ко дню выборов.

— Я привезу с собой свою жену, — весело крикнул он, стоя на палубе отходящего парохода.

И снова громкие крики одобрения ответили на этот вызов, брошенный вулкану...

Отъезды горожан всё учащались, но город не пустел: туда переселялось население угрожаемых вулканом предместий и окрестных деревень, где жизнь становилась совершенно невозможной. Уж если в самом Сен-Пьере утром 7-го мая на мостовых лежало до пяти вершков пепла, то что же делалось в местах, более близких к вулкану...

В некоторых предместьях под скопившимся пеплом проламывались крыши, сделанные, по местному обычаю, из лёгких жердей и громадных пальмовых листьев. Деревья гнулись и трещали, а подчас и ломались под тяжестью пепла, покрывавшего все пастбища, засыпающего ручьи, пруды и колодцы, лишая жителей возможности кормить и поить свою скотину.

Всё это заставляло обитателей пригородов перебираться со своими пожитками и скотом в Сен-Пьер, который мало-помалу превращался в громадный цыганский табор. На площадях устраивались палатки для беглецов и загородки для их живности. И всё это пришлое население надо было кормить и поить. Изголодавшаяся скотина жалобно мычала и блеяла, одуревшая от страха и непривычной обстановки. Домашняя птица разлеталась по улицам. Люди просили хлеба и воды...

Между тем в городе запасов не было. И даже водопровод начал давать меньше воды, чем обыкновенно. Городской голова обратился с просьбой о помощи к соседним городам и государствам. Жизненные припасы стали присылать не только из ближайших Антильских островов, но даже и из Америки.

7-го мая на рассвете городской водопровод перестал действовать. Сначала думали, что он пострадал от пепла, и отрядили рабочих для его очистки. Но оказалось, что бедствие гораздо значительней, чем предполагали сразу. Иссякла вода источников, питавших водопровод, хотя эти источники и находились за 30 верст от Сен-Пьера и казались в полной безопасности от вулкана. Но, очевидно, действие подземного огня распространилось гораздо дальше, чем предполагали учёные, и это обстоятельство значительно усилило общее беспокойство, не превратившееся в панику только потому, что многочисленные колодцы и фонтаны, питаемые отдельными источниками, всё ещё действовали, поддерживая возможность удовлетворять хотя бы только насущную потребность в воде как городского населения, так и пришельцев. На случай же пожара море было под рукой.

Странную картину представляли в ночь на 7-е мая роскошные улицы, то покрытые непроглядной тьмой, то освещённые почти дневным светом полной луны, временами выплывающей из чёрных туч дыма, почти безостановочно посылаемого жерлом вулкана в голубое небо. Других туч на небе не было, и когда порыв ветра относил в море траурную пелену дыма, скрывающего блестящий круг полного месяца, ясно видны были на тёмно-синем небе бриллиантовые звёзды, тихо играющие в недосягаемой глубине, спокойно глядя на всё творящееся внизу, на земной поверхности, бесконечно далёкой от сверкающих светильников Божьих...

Улицы Сен-Пьера были полны народа, не расходящегося до самого рассвета. Волнение мешало спать жителям. Сидеть же по домам в душных комнатах было невыносимо. Всё же на улицах легче дышалось, особенно после того, как пепел перестал падать к вечеру, так что можно было безопасно прогуливаться под покрытыми белым саваном деревьями. Уличные мальчишки то и дело пытались стряхивать с нижних веток эту белую пыль, из-под которой, внезапно освобождаясь, блестел зелёный лист громадного банана или магнолии.

Все увеселительные заведения были полны народа. В общественных садах толпились мужчины, женщины и даже дети, всех классов и состояний.

Музыка гремела. На площади и бульварах играли оркестры: военный, пожарный, национальной гвардии. Городское управление делало, что могло, чтобы “развлечь” публику, отвлекая её мысли от смертельной опасности, витающей над городом. Вместо того, чтобы молиться, развращённое население плясало и пело, напивалось и обнималось на потемневших бульварах, на всех перекрёстках, на каждой скамейке в тени деревьев, уже покрытых белым саваном пепла.

Город точно с ума сошёл, стараясь заглушить ужас близкого конца. Смерть витала над Сен-Пьером, и её леденящая близость чувствовалась всеми. Но признаться в этом даже себе самому никто не хотел. Все пытались заглушить ужас, леденящий сердце, опьянением разгула. Поистине, Сен-Пьер плясал на краю своей открытой могилы.

Только одна церковь оставалась открытой. Один только алтарь блистал огнями, привлекая проходящих, ещё не вполне отрёкшихся от Бога. У этого алтаря с крестом в руке стоял высокий старик с белоснежными волосами, призывая к покаянию, к молитве в надежде на милость Господню.

Целый день простоял аббат Лемерсье на своём посту, чудесным образом поддерживаемый силой небесной. А вокруг почтенного старца толпились плачущие дети и молящиеся женщины, призывающие Защитницу Небесную...

Когда стемнело, на неосвещённую соборную площадь вылилась широкая полоса света из раскрытых настежь дверей храма, а в глубине ярко освещённого алтаря по-прежнему виднелась фигура старца-священника с золотым крестом в поднятой руке. И перед этим видением боязливо шарахались в сторону проходящие масоны. Поспешно скрывались они в темноте ночи, убегая от Святого Креста, как и подобает слугам сатаны...

Но зато в другом квартале, поближе к ратуше и увеселительным заведениям, масонская ненависть к христианству высказывалась со страшной силой. Стоило кому-либо из стариков вспомнить о прошлом извержении и о чудесной помощи Богоматери, спасшей тогда город от огненных потоков лавы, как его осыпали градом насмешек и злобной руганью. Доходило и до побоищ.

На призвание Его святого Имени отвечали проклятия и святотатственные песни озверелых от водки рабочих, босяков и хулиганов, составляющих масонскую армию. Под предлогом “остановки убегающих выборщиков” отряды этой “роты антихристовой”, торжественно называющей себя “выборными комитетами”, нападали на всякого приличного человека, покидающего Сен-Пьер, с наступлением вечера. Пользуясь темнотой и безнаказанностью, они без церемонии грабили мужчин и даже женщин, хотя те “покуда” ещё не принимали прямого участия в выборах, — во Франции, по крайней мере. Эти шайки политиканов-разбойников окружали несчастный Сен-Пьер страхом, как подвижной стеной удерживая в городе жителей, не смеющих показаться на более отдалённых бульварах после солнечного захода.

Так прошла ночь с 7-го на 8-ое мая. Последняя ночь Сен-Пьера.

 

ГЛАВА XIX. “Хранители тайн”

В роскошном масонском храме всё было тихо и пусто, хотя и не темно. Все здания, окружённые высокой стеной, обслуживались собственной электрической станцией, которая продолжала работать даже тогда, когда погасли обе городские станции.

Этот необъяснимый факт много способствовал успокоению масонов, увидевших в нём доказательство силы и могущества своего страшного покровителя — Сатаны.

Во всех коридорах горели лампы и лампочки, освещая мраморную мозаику полов, яркую живопись стен, сверкающую позолоту картин и дивную резьбу колонн, обвитых благоухающими цветочными гирляндами.

На жертвеннике, на котором сегодня утром были зарезаны в честь “великого архитектора вселенной” белая телица и чёрный баран, дымились благовонные курения. Вокруг этого украшенного крупными опалами и рубинами драгоценного сосуда, на дне которого ещё оставалась потемневшая кровь жертвенных животных, лежали увядающие роскошные венки цветов, покрывающие окровавленный мрамор, а перед жертвенником стояли на страже два “левита” в длинных белых одеждах, опоясанных красными масонскими передниками.

Тревожно прислушивались они к глухим раскатам подземного грома, изредка обмениваясь тихими словами:

— Слышишь, Бержерад? Вот опять. Право, кажется, стены вздрагивают. Боюсь, не сыграла бы с нами злой шутки эта Лысая гора.

Говоривший — молодой мулат с бледным, сумрачным лицом и впалыми глазами на светло-коричневом лице — был один из давнишних адептов масонства. Именно потому в душе его и зарождалось временами недоверие, а, пожалуй, и отвращение к таинственному учению.

Альбин Фоветт был образованным человеком, одним из известнейших адвокатов Мартиники, получившим от отца-фабриканта прекрасное состояние. Перед ним открывалась прекрасная будущность, но нетерпеливое честолюбие загнало его в ряды масонов, могущественное покровительство которых обеспечивало быстрые успехи на всех поприщах.

Альбин Фоветт мечтал о депутатском кресле, которое в странах, осчастливленных пресловутым “парламентаризмом”, открывает дорогу к высшим государственным постам каждому болтуну, обладающему здоровой глоткой и хорошо подвешенным языком, даже если человек этот не обладает ни единым качеством, необходимым для члена правительства. Он решил выступить кандидатом радикальной партии, уверенный во всемогущей поддержке масонов. И действительно, масоны хотели провести его в депутаты как человека “вполне надёжного”, так что избрание молодого адвоката казалось вполне обеспеченным.

Но в последнюю минуту верховный совет масонства внезапно объявил ему, что его кандидатура откладывается до следующих выборов, так как явилась неотложная необходимость послать в Париж, в качестве представителя колонии, определенное лицо, — некоего сенатора Кнайта, богатого жида-банкира. Это заявление наполнило душу молодого масона горечью, которая как будто сдёрнула пелену, до сих пор покрывавшую глаза Фоветта.

Странным и непривлекательным показалось ему многое в ритуале масонов, — частью смешным, частью неприятным, почти отвратительным. До сих пор он не замечал ничего подобного, спокойно исполняя обрядности тайного общества, которому он предался телом и духом лет десять тому назад, ещё на скамейке Сен-Пьерского лицея, где масоны-профессора столь же искусно, как и успешно, развращали и совращали молодежь в свою политическую шайку, прежде чем заманить “политических союзников” в секту богоборцев.

Недовольный, разочарованный и усталый молодой адвокат нехотя играл роль “левита”, доставшуюся ему на церемонии открытия масонского храма и его “посвящения” тому “великому архитектору природы”, под которым легковерные и простодушные масоны низших степеней подразумевают Единого Творца Вселенной — Господа Бога, богоборцы же высших степеней масонства почитают духа зла — сатану-искусителя.

И теперь, после окончания церемонии, когда умолкли пение и музыка и удалилась многочисленная публика, а вслед за ней и участники церемонии, оба молодых “левита”, согласно ритуалу оставленные дежурить у жертвенника, чувствовали усталость и головокружение.

Тяжёлый воздух, наполненный удушливым благоуханием, не вполне заглушающим запах пролитой и ещё не смытой крови жертвенных животных, — затруднял дыхание “хранителей” жертвенных тайн. Им приходилось опираться на широкие обоюдоострые мечи, чтобы не упасть от усталости. Правда, “левитам” разрешалось присесть на маленькие серебряные треножники, поставленные у подножия ближайших к жертвеннику могучих колонн, но это не могло удовлетворить измученных усталостью людей.

Товарищ Фоветта, известный журналист-негр, редактор-издатель радикального листка “Гроза Мартиники”, Бержерад, в противоположность молодому адвокату, достиг уже всего, чего ждал, благодаря влиянию масонства, и потому был слепо предан тайному обществу, подобравшему его, нищего негритёнка, на улице и сделавшего из него образованного журналиста, хозяина газеты, дающей завидные доходы и... незавидное влияние, основанное на шантаже, клевете и скандальных разоблачениях.

Более осторожные купцы и дельцы откупались от Бержерада, выплачивая ему крупные премии за его “молчание”. К остальным он был беспощаден, безжалостно описывая сокровеннейшие семейные тайны или супружеские недоразумения. Скрыть от него что-либо было совершенно невозможно, ибо чёрный журналист был кумиром чёрной прислуги. Все кухарки, прачки, лакеи, горничные, судомойки и поломойки Сен-Пьера служили ему репортёрами-добровольцами, принося в его редакцию самые свежие новости, самые пикантные сплетни. Бержерад только “обрабатывал” этот богатый материал с враждебным талантом злого пасквилянта.

Оставшись вдвоём с Альбином Фоветтом, доктор Бержерад с самодовольством осматривал свой белый костюм, украшенный богатой золотой бахромой, и вышитый золотом красный передник масонов. На головах “хранителей тайн”, над золотым обручем, дрожали брильянтовые пентаграммы, а длинные обоюдоострые мечи в их руках были украшены рубинами и ониксами.

Подобно Альбину Фоветту, Бержерад так же внимательно прислушивался к глухим раскатам подземного грома, напоминающим о грозной близости вулкана. Но, в противоположность своему товарищу, чёрный журналист не пугался их. Слепо веря в россказни масонских проповедников, Бержерад видел в голосе вулкана проявление силы и мощи сатаны, почему и ответил на замечание адвоката спокойным и уверенным голосом:

— Не понимаю, чего ты боишься, брат? Нам достаточно ясно доказано прямое соотношение движения вулкана с волей нашего могучего повелителя. Слушая грозный голос его гнева, мы должны радоваться, а не дрожать. Нам он уже доказал своё покровительство. Взгляни: вокруг нас горят лампады. Наша станция спокойно работает несмотря на то, что во всём городе погасло электрическое освещение. Это ли не доказательство силы и покровительства нашего всемогущего господина и повелителя?

Молодой адвокат произнёс задумчиво:

— Обратили ли вы внимание на странную тучу, с утра стоящую над Сен-Пьером? Она, как две капли воды, похожа на острие гигантской косы, ручка которой воткнута в жерло вулкана. А эта коса раскинулась как раз над городом, от одной окраины до другой...

Бержерад пожал плечами.

— Ведь нам достаточно объяснено было нашими старейшинами, что эта туча является действительно символом гибели, с косой в руке смерти. Но гибель грозит не нам, а трусливым поклонникам Назорея. Наш великий владыка гневается на существование христиан и их храмов, требует полного их уничтожения, посылая в помощь нам могучую силу вулкана, своего верного слуги.

— Я рад бы был согласиться с вами, но, к несчастью, не могу отделаться от тяжёлых предчувствий.

— Да каких же, во имя сатаны? Каких предчувствий? — нетерпеливо вскрикнул Бержерад. — Ведь сегодня вечером всё должно кончиться, к вящей славе его. Ещё два-три часа, и во прах падет образ Матери врага нашего. Мина, долженствующая взорвать на воздух статую Мадонны Покровительницы, уже заложена. К закату солнца всё будет кончено. Затем начнётся благодарственное жертвоприношение, для которого уже давно приготовлена жертва. Вы помните, конечно, ту хорошенькую девушку, которую мы раздобыли в день великого рождественского побоища?

Альбина Фоветта передернула нервная судорога.

— Помню, — глухо произнёс он, проводя слегка дрожащей рукой по глазам. Но сейчас же оправившись от внезапно охватившего его волнения, проговорил, невольно понизив голос: — Ну, а та, другая девушка, эта ясновидящая, от которой тщетно добиваются покорности. Что с нею будет?.. Вы ничего не слыхали об этом, товарищ?

— Ничего достоверного... Хотя нетрудно догадаться, что её присудят в жертву вместе с другой, если она останется по-прежнему непреклонной.

— Смелая девушка, — задумчиво проговорил Альбин Фоветт... Смелая девушка! — повторил он с выражением не то одобрения, не то жалости.

— И красивая девушка, — сверкая глазами, добавил чёрный журналист.

— А разве вы её видели? — с любопытством спросил адвокат.

— Как же! Я ведь состою в числе хранителей темниц, и на прошлой неделе была моя очередь сторожить пленниц... Очень красивые девушки. В особенности эта ясновидящая. Немало видел я белых красавиц, но, признаюсь, такой не видывал. Если бы к ней можно было бы добраться, я бы сломил её упорство легче и скорей, чем наши магнетизёры, — добавил он, цинично улыбаясь, отчего мрачное лицо стало совсем отвратительным. — К сожалению, стальные двери слишком крепки, а ключи у начальников... Но я надеюсь, что перед жертвенным камнем её отдадут “избранным”, заслужившим особенной награды, к числу которых я имею право причислить и себя. Ведь только благодаря мне и моей газете наш кандидат пройдёт с приличным большинством голосов. Моя газета так хорошо подготовила общественное мнение, что противная нам партия не имеет ни малейшей надежды.

Напоминание о выборах заставило вздрогнуть молодого адвоката. Он припомнил свои разрушенные надежды и нахмурился. В его сердце закипала злоба против масонских вожаков, пожертвовавших его несомненными правами и нарушивших своё обещание ради исполнения прихоти жида-миллионера.

Альбин Фоветт насупился и замолчал. Молчал и чёрный журналист, погрузившись в мечты о белых красавицах, которые должны были украсить чудовищную оргию, неизменно заканчивающую страшные чёрные мессы жертвоприношения сатане...

А в это время шестью этажами ниже, в далёких подземных комнатах, выдолбленных в цельной гранитной скале, изнывала та, о которой мечтал отвратительный негр-масон — Матильда Бессон-де-Риб...

ГЛАВА XX. Пленница

Несчастная молодая девушка попала в руки масонов-сатанистов в роковую ночь тайного бегства Лилианы.

Своим спасением Лилиана была обязана “чёрному чародею”, таинственному горному отшельнику.

Им же был своевременно предупреждён об опасности и мистер Смис, отец Лилианы, решившийся пожертвовать родиной для спасения дочери и внука. Тщательно скрывая свои планы, старик продал свою прелестную виллу на острове Святой Лючии, ликвидировал все свои дела, перевёл свои миллионы в иностранные банки под вымышленным именем. Тот же “чёрный чародей” передал ему большой конверт с документами на имя некоего графа Перейра ди-Люна, отставного бразильского полковника, путешествующего с женой и сыном.

— Вы можете спокойно воспользоваться этими бумагами, — объяснил старый негр. Они достались мне не без воли Господней. Этот конверт, зашитый в непромокаемую ткань, я нашёл на груди утопленника, прибитого волнами к пустынному берегу. С тех пор прошло десять лет. Никто не разыскивал покойного. Из писем, найденных мною в конверте, видно, что граф Перейра ди-Люна бежал со своей родины в Европу от преследования тирана, который под названием “президента” властвовал над злосчастной южно-американской республикой.

Очевидно, он погиб вместе с женой и сыном. Выдайте вашу дочь за вашу жену, а вашего внука за вашего сына, и масону не придёт в голову искать её под именем графини ди-Люна! Вы же уезжайте как можно дальше.

Бегство Лилианы удалось как нельзя лучше. Несмотря на участие в заговоре десятка прислуги, никто из шпионов лорда Дженнера ничего не заметил. Никто не видел, как молодая маркиза выскользнула в сад. Вечеринка в людской столовой, искусно подготовленная старым Помпеем по случаю улучшения здоровья “молодой маркизы”, отвлекла внимание прислуги настолько, что участники бегства могли спокойно проходить в сад через калитку, выходящую на пустынный бульвар, — до большого шестиместного шарабана, запряжённого парой добрых мулов. За кучера сидела молоденькая внучка “чёрного чародея”.

Шарабан спрятали за одной из беседок в густых кустах, и к нему пробрались, один по одному, все участники бегства. Скрытый в тени деревьев экипаж невозможно было различить даже на близком расстоянии. Обе женщины — Лилиана и верная нянька её сына — были одеты в мужские костюмы. Лица выкрасили чёрной краской. Такому же превращению подвергся и маленький сын Лилианы.

Таким образом, всякий встретивший шарабан беглецов принял бы его седоков за семейство негров-рабочих, возвращающихся из города на плантацию. Именно потому никто и не обратил внимания на экипаж, подобные которому поминутно встречаются в Сен-Пьере.

Матильда плакала, провожая Лилиану.

— Скорей! Скорей! — торопила маленькая путеводительница.

Ещё раз обнялись сестры, в последний раз обмениваясь горячими поцелуями.

Помпеи взял мулов под уздцы, чтобы проводить их до калитки, раскрытой выездным лакеем маркиза Дегобером при наступлении темноты.

Шарабан двинулся медленным шагом. Завёрнутые в овчину копыта мулов неслышно ступали по мягкой траве, избегая посыпанных песком дорожек сада, чтобы не оставить следов колёс. Матильда шла рядом с Лилианой, обмениваясь с ней последними грустными и нежными словами разлуки...

Вот и решётка, а в ней калитка, в которую не без труда протискивается шарабан. Дагобер проворно соскакивает и, пошарив в кустах, находит заранее приготовленную метёлку, которой поспешно заметает следы колес на песчаной дорожке. Это единственное опасное место. Далее, за забором, начинается мостовая, где отпечатки колес уже никто не различит среди сотен других следов.

Здесь развертывают копыта мулов, чтобы не привлекать внимание.

Быстро мчался экипаж по сонным улицам. Маленькая мулатка знала дорогу. Она спокойно и уверенно правила быстроногими мулами, искусно избегая слишком ярко освещённых улиц, на которые выходят многочисленные общественные сады, кафешантаны и трактиры, и выбирая пустынные переулки и бульвары, затемнённые развесистыми ветвями деревьев. Иногда она делала знак, и мужчина запевал весёлую негритянскую песню, как подобает “подгулявшим” рабочим. Кому же придёт в голову, что молодая маркиза Бессон де-Риб может находиться в подобном обществе...

Через полчаса шарабан уже мчался по окраинной “саванне”, примыкающей к незастроенным холмам. Это уже окраина города. На этот бульвар дома выходят только с одной стороны. С другой тянется, круто подымаясь в гору, более или менее густой лес. Прекрасно шоссированная дорога соединяет город с предместьем, где уже некому следить за беглецами.

Подобно призрачной упряжке мчится шарабан, уносящий беглецов. Топота копыт не слышно на мягкой земле. Деревья мелькают по сторонам дороги.

Больше двух часов продолжалось быстрое путешествие, пока вдали не засветилась фосфорическим блеском тёмная полоса моря. Обогнув Сен-Пьер, шарабан свернул с шоссейной дороги на едва заметную просёлочную тропинку, проложенную рыбаками и контрабандистами, нашедшими здесь удобную и безопасную пристань. К этой-то пристани, осторожно замедляя ход, и направила внучка “чёрного чародея” свою упряжку. Но ехать недалеко. Через полчаса беглецы уже остановились на берегу моря.

Был час прилива. Волны разбивались у самых деревьев, в тени которых остановился шарабан. Маленькая мулатка тихо свистнула. Ей ответил такой же свисток. Ещё минута — и из глубокой тени деревьев отделилась тёмная фигура и быстро подошла к шарабану.

— Лилиана... Дитя моё...

— Отец! Наконец-то я с тобой, — прошептала молодая женщина, заливаясь слезами...

Но разговаривать было некогда. Мистер Смис поднёс к губам серебряный свисток.

С моря долетел ответный свист. Из-за высокой скалы вышла шлюпка и подошла к берегу.

В одну минуту беглецы поместились в утлом судёнышке, и три пары весел быстро помчали их на встречу тёмному корпусу судна, видневшегося вдали. Это была “Нереида”, паровая яхта старого американца, заранее приготовленная для бегства Лилианы. Она крейсировала близ пустынного берега с потушенным огнями, едва заметная в темноте ночи даже на близком расстоянии.

Через час Лилиана была в безопасности на палубе “Нереиды”, посреди избранной команды, каждый человек которой был лично известен мистеру Смису либо прислан “чёрным чародеем”, ручающимся за его верность.

Вдова маркиза Роберта Бессон-де-Риб уже не существовала. Зато появилась графиня ди-Люна, молодая жена старого мужа, путешествующая для своего удовольствия с малолетним сыном.

А Матильда?..

Медленно и печально добрела она до своей спальни. Тяжело было на душе у девушки, узнавшей истинную причину всех бедствий, обрушившихся на её семью, впервые посвящённой в тайну страшного могущества масонов. Оставшись одна, она дала волю слезам и долго и горько плакала на коленях перед образом Богоматери.

Молитва всегда облегчает верующего, и Матильда поднялась с колен успокоенная надеждой на милость Господню.

Но внезапно судорожная дрожь пробежала по её телу. Ей почудилось, что чья-то рука опустилась на её лоб. Ощущение было так живо, что Матильда невольно схватилась за голову и быстро обернулась к зеркалу.

Комната была пуста, но в тёмной глубине зеркального стекла, плохо освещённого единственной далеко стоявшей лампой, девушка увидела пару сверкающих глаз, устремленных на неё с повелительным выражением.

Она хотела крикнуть, но губы ей не повиновались, а взгляд, несмотря на все усилия, не хотел оторваться от тёмного зеркального стекла, в котором продолжали гореть сверкающие фосфорическим блеском чёрные злые глаза.

И вдруг в уме молодой девушки пробудилась страшная мысль: “гипнотизм”! Она вспомнила слова старого чародея о близкой опасности и поняла её размеры как-то сразу, без колебаний и сомнений. И сразу решилась она сопротивляться духовному насилию.

“Господь поможет мне”, — мысленно произнесла она. И, точно в ответ на эту немую молитву, прилив новой силы разорвал на мгновение цепь чужой воли. Рука Матильды поднялась для крестного знамения, а глаза оторвались от предательского зеркала и взгляд её впился в неподвижное, бледное и холодное лицо глубокого старика, стоящего на террасе с протянутыми в её сторону руками.

Матильда никогда не видела раввина Гершеля Рубина и потому не могла его узнать, но она ясно поняла его повелительный жест, его мысленное приказание:

“Иди сюда!” — говорили ей светящиеся глаза хищной птицы в образе человеческом, говорили так громко, что воздух казался насыщенным этими словами. “Иди сюда... в сад”, — приказывали страшные неподвижные глаза, и Матильда почувствовала, как её ноги двигаются помимо воли, будто какая-то невидимая сила толкает её к балкону.

Но она решилась бороться до последних сил. Её сознание не подчинялось магнетизму, сковавшему её тело. Рассудок Матильды оставался совершенно ясным, настолько ясным, что она отдавала себе отчёт во всём происходящем. Её личность точно раздвоилась. Она была в одно и то же время и действующим лицом, и зрителем, как будто наблюдавшим за поступками кого-то другого.

Произошла сцена небывалая, невероятная и неописуемая. Началась борьба человеческой души с порабощающей волю силой, именуемой гипнотизмом. Матильда отчаянно сопротивлялась старому жиду, успевшему за свою столетнюю жизнь развить в себе ужасную силу, сковывающую чужую волю. Ни разу до сих пор не встречал сопротивления старый сатанист, изучивший таинственные науки, столь легкомысленно отрицаемые нашими учёными современниками. Но на этот раз громадная сила магнетизёра столкнулась с духовной силой верующей христианки.

Сохраняя полную ясность сознания, Матильда боролась с отчаянным мужеством, сопротивляясь приказанию гипнотизёра. Тело её было сковано чужой волей, но душа боролась с жидовским колдуном. Увлекаемая светящимися глазами старика, молодая девушка старалась удержаться, цеплялась за мебель, за драпировки, за стены.

Так прошло несколько бесконечных минут... Наконец, старый раввин поднял обе руки вверх, обдавая молодую девушку магнетической струей. Она зашаталась, и, чувствуя, что слабеет, прохрипела:

— Помогите!..

Утомление начинало уменьшать силу сопротивления Матильды.

Не отдавая себе отчёта в своих движениях, она сделала несколько шагов, отделяющих её от балкона и, перешагнув через порог двери, очутилась на террасе, перед закутанным в тёмный плащ старым жидом.

“Кто вы? Что вам нужно?” — тщетно пыталась спросить у него Матильда дрожащими губами.

Её невысказанный вопрос, казалось, был услышан страшным стариком, в бескровном лице которого были живыми одни глаза, громадные, властные глаза, сверкающие фосфорическим блеском, как глаза хищного зверя или ночной птицы.

— Идите туда, — приказал старик, указывая вытянутой рукой направление.

Но Матильда схватилась дрожащими пальцами за перила террасы и решительно прошептала:

— Я не пойду за вами... Я не хочу!

Но ужасные глаза хищной птицы впились в её лицо ещё более ярким, тяжёлым, давящим взглядом.

Матильда заметила, что от кустов отделились две высокие фигуры в тёмных плащах и широкополых шляпах, скрывающих лица.

Это видение только мелькнуло перед её взором и сейчас же исчезло, точно поглощённое мраком ночи.

Увлекаемая все той же непостижимой силой, несчастная девушка судорожно цеплялась за перила и колонки. Но её слабеющие руки уже не повиновались. Дрожащие пальцы разжимались, а ноги придвигали её все ближе к страшному старику, притягивающему её своим искрящимся взглядом.

Матильда вскрикнула:

— Помогите!

Её голос дрожал и рвался. Сдавленный в задыхающейся груди, звук его не мог осилить ночной тишины.

Но на отчаянный изнемогающий голос ответил знакомый голос верного слуги:

— Барышня... Что с вами?..

— Ко мне, Жозеф! — крикнула Матильда.

Но в эту минуту страшный старик схватил её за руку и, наклонив к ней своё отвратительное лицо с пылающими злобой глазами, прошептал повелительно:

— Спи... Сейчас же спи, проклятая...

— Помогите!.. — лепетала Матильда, вырываясь из рук страшного старика. — Ко мне, Жозеф!

— Я здесь, барышня...

Матильда увидела, как из кустов выбежала фигура молодого негра, жениха её горничной. С высоко поднятым колом, очевидно выхваченным из первого попавшегося цветника, кинулся он на державшего её старика. Но одна из тёмных теней, мелькнувших перед её глазами, внезапно шагнула вперёд по направлению к подбегавшему молодому мулату. Матильда видела, как блеснула в лучах месяца яркая сталь кинжала и исчезла в груди её верного слуги.

Несчастный упал, и вместе с ним, точно поражённая тем же ударом, упала и Матильда — на руки подбежавшего лорда Дженнера.

Когда Матильда открыла глаза, она увидела себя в роскошно отделанной комнате, похожей на бонбоньерку. Ни окон, ни дверей в комнате не было, — она освещалась спускающейся с потолка драгоценной серебряной электрической люстрой.

Матильда тяжело вздохнула и поднялась с постели. Вдруг, неизвестно откуда, появилась молодая красивая женщина еврейского типа, одетая, как одеваются европейские горничные в хороших домах.

— Я раздевала вас, сударыня, — произнесла она на французском языке, без примеси местного наречия, по которому легко узнать каждую креолку. — Я помогу вам одеваться, если вы не предпочтёте выкушать кофе в постели...

Матильда с изумлением глядела на эту женщину, так неожиданно явившуюся. Каким образом вошла она в комнату, несмотря на то, что в ней не было ничего похожего на дверь?.. А, между тем, она очутилась здесь, внезапно выйдя из-за кровати, окружённой роскошными драпировками из дорогих кружев под серебряной парчой, затканной голубыми бархатными цветами.

Матильда ответила коротко, что хочет сначала одеваться и попросила воды для умывания.

Красивая горничная сейчас же подошла к большому зеркалу, кажущемуся вделанным в стену, в чеканной раме из серебряных плодов и листьев. За один из этих плодов дернула она справа налево, потом сверху вниз, и громадное зеркало бесшумно повернулось на невидимых петлях, как настоящая дверь, за которой оказалась прелестная уборная, с серебряной ванной и туалетными принадлежностями из дорого хрусталя, оправленного в золотую филигрань. Ни дверей, ни окон в этой комнате не было. Она рознилась от первой только тем, что стены её казались сделанными из сплошных зеркал, а пол уложен плитами с художественно нарисованными группами живых цветов.

Молча позволила Матильда одеть себя в новое тонкое бельё и в лёгкий пеньюар, украшенный кружевами. Неизвестная горничная ловко причесала её роскошные волосы. Затем Матильда вернулась в первую комнату, которая оказалась уже убранной. На небольшом круглом столе посреди комнаты приготовлен был роскошный завтрак, чай, кофе, шоколад, холодное мясо, паштеты, фрукты и печенье.

Матильда, опускаясь в мягкое кресло, почтительно придвинутое ей искусной горничной, сказала:

— Вам, вероятно, запрещено отвечать на мои вопросы, но, быть может, вы имеете право сказать мне, как вас зовут? Горничная пожала плечами и улыбнулась.

— Моё настоящее имя вам безразлично. Вы можете называть меня, как вам угодно.

— Хорошо... В таком случае, я буду называть вас Луизой, — ответила Матильда, припомнив имя горничной своей подруги, леди Дженнер.

К её великому удивлению, случайно произнесённое имя произвело странное впечатление на неизвестную женщину, как будто даже испугав её.

— Луиза... — повторила она. — Почему Луиза? Матильда с изумлением подняла голову.

— Почему это имя так пугает вас, моя милая? Горничная хотела ответить, но в эту минуту где-то вдали раздался серебристый звук колокольчика, и она быстро произнесла:

— Меня зовут... До свидания, сударыня. Если я вам понадоблюсь, потрудитесь придавить вот этот золотой гвоздик. Это звонок ко мне.

Серебряный звук колокольчика повторился, и девушка быстро побежала в уборную, захлопнув за собой зеркальную дверь.

Одним прыжком очутилась Матильда у этого зеркала, в надежде увидеть, куда уходит горничная. Но пока она отыскивала подвижную ветку плодов, потайную дверь, замаскированную так старательно, та уже успела бесследно исчезнуть. Напрасно Матильда рассматривала стены обеих комнат, исследуя каждый гвоздик. Ей так и не удалось найти, каким образом вошла к ней так таинственно исчезнувшая горничная.

ГЛАВА XX. Последнее объяснение

Всего неделю прожила Матильда в своей роскошной темнице, окружённая всеми удобствами.

Страшная это была неделя, наполненная мучительной борьбой с гипнотизёрами масонской шайки, поочерёдно испытывавшими своё искусство на девушке, противопоставившей могуществу тайной науки, сковывающему тела, превращая их в игрушку чужой воли, духовную силу верующей христианки, надеющейся на чудо Господня милосердия...

И Господь не оставил верующую душу и даровал ей силу противиться всем ухищрениям сатанистов, ставших тюремщиками несчастной Матильды.

Пересказать душевное состояние бедной пленницы не так легко. Хотя и подготовленная сообщениями “чёрного чародея”, раскрывшего Лилиане и Матильде тайну существования страшного союза, объявившего войну христианству и мечтающего о водворении служения диаволу на всём земном шаре, несчастная Матильда всё же не могла дать себе ясного отчёта об ужасающем могуществе и о громадности планов масонов-сатанистов.

Только очутившись в их руках, заглянула дочь маркиза Бессон-де-Риб в страшную пропасть, в которую стремится человечество, не замечающее опасности.

С заключённой, уже не могущей вырваться из рук своих похитителей, тюремщикам нечего было церемониться. Спокойно и хладнокровно пояснил Самюэль Ван-Берс девушке, что она обладает редкой восприимчивостью к гипнотизму, и что её способности ясновидения доставили ей честь привлечь внимание вождей масонства. Он предложил ей повиновение и жизнь в роскоши, взамен двух-трёх сеансов в месяц.

— Никогда! — воскликнула Матильда. — Ни за что не соглашусь я служить орудием дьявольских козней... вашей гнусной шайки. Вы можете меня убить, но заставить меня подчиняться — не можете, потому что Господь поддержит меня и даст силы для борьбы с вашими колдунами-чернокнижниками...

— Это мы ещё посмотрим! — ответил страшный старик, скрипнув зубами, и злой огонь, сверкнувший в его впалых глазах, показался Матильде отблеском адского пламени.

Но всё же она не изменила своего решения. Несмотря на леденящий ужас, сковывавший её сердце, Матильда боролась, и боролась успешно...

Это была борьба невидимая, фантастическая, невероятная. Сквозь непроницаемые каменные стены проникала струя магнетического тока, окутывая несчастную девушку невидимой сетью, более крепкой, чем шёлковые верёвки. Иногда Матильда чувствовала, как невидимые путы связывают ей руки и ноги, как чужая воля пытается овладеть её телом, вытесняя из него её собственную душу.

Тогда Матильда прибегала к защите Единого, могущего помочь ей Отца Небесного. Против могущества сатанистов-гипнотизёров громко призывала она помощь Божию и с трепетом восторга убеждалась, что опутывающие её невидимые узы ослабевают, что тело снова повинуется её собственной воле, что ужасный враг принуждён отступить ещё раз...

Но вместо побеждённого занимал другой. Новая воля, сильнейшая и упорнейшая, снова пыталась побороть ослабевшую, измученную прежней борьбой девушку.

Постоянно сосредотачивая всю силу своей воли, в вечном ожидании новой борьбы, Матильда физически изнемогла. За последние дни каждая попытка гипнотизёров усыпить её кончалась страшным нервным припадком, после которого несчастная девушка лежала целыми часами неподвижно, холодная и бесчувственная даже к магнетизму и электричеству. Если бы не правильное, хотя и крайне слабое дыхание, её можно было бы принять за мёртвую. Но часа через три или четыре Матильда снова приходила в себя, чувствуя новый прилив духовной силы, позволяющей ей продолжать страшную борьбу, успешно сопротивляясь всем усилиям масонских гипнотизёров.

В конце недели масоны признали себя побеждёнными. Со скрежетом зубовным признался сам “ребе Гершель” в том, что он может “только убить” драгоценную сомнамбулу, но не может заставить её повиноваться, не может даже усыпить Матильду.

Тогда Самюэль Ван-Берс предложил иное, “простейшее” средство сломать упорство пленницы:

— Сомнамбула нам необходима, друзья и братья, не так ли? — сказал он на распорядительном заседании, где решался вопрос о том, что делать с пленницей. — Другой, уж не говорю лучшей, но даже подобной, у нас нет, — повторил он своим глухим, но отчётливым голосом. — Следовательно, необходимо заставить эту девушку повиноваться. Надо сломить её сопротивление...

— Надо прежде всего узнать, как может она сопротивляться нам? Откуда берёт она свою силу? — озлобленно вскрикнул один из потерпевших неудачу гипнотизёров, знакомый уже читателям “чёрный редактор”, доктор Бержерад.

— Пустое любопытство, товарищ, — холодно ответил Ван-Берс. — Не всё ли нам равно, откуда исходит сопротивление? Нам важен только факт невозможности сломить его. Факт этот приходится признать. Значит, надо сломить упорство этой девушки обыкновенными средствами, — теми, которые известны нам испокон веков... Отправьте её в одну из подземных темниц на хлеб и на воду, а затем поступайте смотря по надобности... Тайна сопротивления этой девушки, по-моему, в том, что она не верит в опасность своего положения. Раскройте ей глаза, убедите её в том, что ожидает её в случае упорства, — если понадобится, то покажите ей её будущую судьбу на другой и поверьте, что духовная сила, поддерживавшая её до сих пор, быстро сломается. Она уступит, как уступали другие. Ведь не первая же она и, конечно, не последняя... Не так ли, товарищи и братья? — произнёс старый голландец с дьявольской усмешкой.

Совет его был исполнен буквально.

Спустя неделю после похищения Матильду, обессиленную первым припадком, в бессознательном состоянии перенесли в одну из подземных темниц, приготовленных в изобилии под зданиями нового “храма”.

Очнувшись, молодая девушка увидала себя в каменном гробу. С ужасом принялась она оглядывать свою новую темницу, так мало похожую на прежнюю. После роскошной и изящной комнаты Матильда очутилась в круглой норе, выдолбленной в цельной скале.

Размеры этой каменной клетки едва позволяли стоять посреди помещения прямо. А по окружности свод значительно спускался. Отсутствие дверей и окон увеличивало сходство этой тюрьмы с могильным склепом. На полу такой же гранит, как и на сводах над головой. Меблировки никакой, кроме узкой железной кровати, привинченной к полу, и такого же стола и скамейки. На кровати — соломенный матрац, грубое одеяло и тощая подушка. На столе — большая кружка с водой и несколько ломтей грубого маисового хлеба. Возле — листок бумажки с многозначительным предупреждением: “Берегите пищу и питьё. Это — недельный запас. Не зовите понапрасну. К вам придут только тогда, когда вы образумитесь и согласитесь повиноваться тем, кто сильнее вас”...

Прочитав эту ужасную записку при свете электрической лампочки, скудно освещающей каменный мешок из тонкой глубокой расселины в сводах, так что источник света не только нельзя было рассмотреть, но и достать рукой, Матильда опустилась в безнадежном отчаянии. Но уныние продолжалось всего мгновение.

Со слезами на глазах опустилась Матильда на колени и стала молиться той горячей, уносящей душу, молитвой, которая недоступна людям, живущим рассеянной жизнью современного человека. Но те несчастные счастливцы, которых горе, ужас или тоска научили этой всепобеждающей и всеисцеляющей молитве, захватывающей всё существо человека, конечно, скажут вместе со мной, что нет цены слишком дорогой за неземное блаженство, даруемое могучим порывом ко Господу. Кто хоть на мгновение изведал сладость такой “настоящей” молитвы — тот понимает радостную улыбку святых мучеников, поющих победные песни, умирая в страшных терзаниях.

Три месяца томилась Матильда в подземной тюрьме. Три месяца не видала она света Божия, не слышала голоса человеческого.

Никто не являлся к ней. Матильда могла бы подумать, что о ней позабыли, оставив умирать в этом каменном гробу, если бы не находила раз в неделю на столике записку с одними и теми же словами: “Смиритесь, скажите, что вы согласны повиноваться, и вас ждет свобода, богатство. Упорство приведёт к ужасам, которых вы даже и вообразить себе не можете”...

Матильда каждый раз рвала записку в клочья, громко повторяя:

— Отойди от меня, сатана!.. Лучше умереть, чем сделаться орудием дьявольской шайки богохульников!

Последняя записка была такого содержания:

“Назначенные вам три месяца окончились. Завтра вы узнаете, какая судьба ожидает не покоряющихся нашей воле. В последний раз предупреждаем мы вас. Смиритесь... Завтра будет уже поздно”.

Матильда вздрогнула, прочитав эти слова. Мучительный страх сжал её сердце, но все же её решимость не ослабела. В эти бесконечные недели её поддерживала надежда на милость Божию, не покинувшая её и в эту решительную минуту. Как и всегда, Матильда изорвала записку, громко произнеся:

— Воля Господня надо мной... В Его руки предаю я свою судьбу!

Злобный хохот ответил на эти слова верующей христианки. Это был поистине адский хохот злобы и ненависти, донёсшийся неведомо откуда. Глухо прозвучал он в каменном мешке и замер где-то вдали. Это был первый звук, который Матильда услыхала в своей темнице. Он вздрогнула и стала громко молиться...

Когда она поднялась с колен, за её спиной стоял лорд Дженнер.

Откуда появился он в этой гранитной могиле, как прошёл через каменные стены?..

Матильде некогда было задумываться над этими вопросами. Она поняла, что наступил час последнего испытания, что неспроста явился к ней этот человек. Она только крепче прижала к груди маленький золотой крестик и подняла на вошедшего свои прекрасные, глубоко впавшие глаза, горящие на страшно исхудавшем лице.

С минуту продолжалось молчание... Жуткое молчание двух противников, измеряющих друг друга пылающими взорами.

Матильда заговорила первой:

— Что вам от меня нужно, Лео? — спросила она. — Уж не пришли ли вы по братской заботливости облегчить судьбу той, которую называли сестрой?

Лорд Дженнер поднял голову. Его голос зазвучал мягко:

— Я пришёл к девушке, которую люблю. Я пришёл предложить ей не только свободу, но и счастье взаимной любви, власть почти безграничную, и богатство, буквально неизмеримое... О, Матильда, умоляю вас ради себя самой, выслушайте меня, протяните мне руку и последуйте за мной...

— Куда? — холодно произнесла Матильда. — Если в могилу, то я с радостью... Так как не скрою, что истомилась в этом каменном мешке, где погребена заживо, и если тебе в самом деле жаль меня, если ты способен чувствовать сострадание, Лео, — открой мне двери настоящего гроба, я прошу тебя... умирая...

Судорога передернула лицо масона.

— Ты не знаешь, о чём просишь, Матильда... Смерть всегда страшна. Та же смерть, которая ожидает тебя в случае неповиновения, вдвойне ужасна. Ты женщина, и неспособна переносить мучения, одно описание которых уже лишило бы тебя сна и покоя. Мужчины, сильные, здоровые и смелые мужчины, умоляли нас о пощаде в роковую минуту. А ты, девушка, сможешь ли ты выдержать один вид жертвенного камня, на котором кончают жизнь жертвы сатаны?..

Матильда с ужасом отступала от говорившего, пока гранитная стена не остановила её.

— Лео... Ты говоришь о жертвах сатане? Ты, муж моей сестры? Ты, кого я любила? И это не сон?.. Значит, ты также принадлежишь к злодейской шайке врагов Христа? О, Боже мой, как жестоко караешь Ты меня! Нет, я не могу поверить, чтобы ты отрёкся от своего Творца, и ради кого... сказать страшно... О, Лео, твои слова страшней жертвенного ножа жрецов сатаны. Они терзают моё сердце раскалёнными стрелами...

Впервые слезы потекли из впалых глаз Матильды, впервые почувствовала она себя слабой и беспомощной. И так прекрасно было её залитое слезами смертельно бледное личико, таким райским видением стояла она в этой каменной могиле, что жалость вторично шевельнулась в сердце матёрого масона. На мгновение он позабыл, что пришёл сюда не по своей воле, а по приказанию “верховного совета”, пришёл для того, чтобы в последний раз попытаться склонить к уступчивости непобедимость молодой девушки, и он заговорил почти искренне:

— Послушай, Матильда. Оставим теологию. У всякого своя вера. Не будем о ней спорить. Подумай лучше о себе и позволь мне спасти тебя. Ты напомнила мне о своей сестре, бывшей моей женой, и я напомню тебе о том дне, когда златокудрая девочка, которую я называл сестрёнкой, бросилась мне на шею в час разлуки... Матильда, я узнал о твоей любви слишком поздно. Но сердце моё всё же откликнулось, и я не могу допустить твоей гибели. Во имя прошлого, прошу тебя, Матильда, позволь мне спасти тебя. Поверь мне, послушание будет для тебя нетрудной обязанностью. Твоё ясновидение нужно вовсе не так часто, как ты думаешь. Масоны сильны и могучи... Они и без сомнамбулы знают всё, что их интересует.

— Тогда зачем же вам нужны ясновидения? — холодно произнесла Матильда. — Зачем вы воруете несчастных девушек, не нужных вам?

Лорд Дженнер поморщился.

— Старый дурак Берс наговорил тебе кучу глупостей, желая запугать тебя... Поверь мне, Матильда, я лучше его знаю требования нашего союза. Ясновидящие участвуют в церемониях нашего ордена всего два-три раза в год, когда ритуал предписывает вопрошать их. Только и всего. В остальное время они свободны и могут жить, как им угодно. Ты вернёшься в дом своего отца, если захочешь, и будешь там полной хозяйкой, будешь моей любимой сестрой... если не захочешь быть моей любимой женой...

— А Гермина?! — вскрикнула Матильда с негодованием. — Куда ты денешь свою вторую жену? Уж не думаете ли вы убить её, как убили мою мать и бабку, моего брата и мою несчастную сестру? Всю нашу семью извели вы, злодеи! И ты ещё смеешь говорить мне о своей любви? Да разве слугам сатаны дозволено любить? Ступай прочь... мне больно и противно глядеть на убийцу моего отца.

Лорд Дженнер побледнел. Глаза его сверкнули гневом.

— Откуда ты знаешь о смерти твоего отца? Он умер после твоего исчезновения, — медленно произнёс он. — Кто мог проникнуть в твою темницу, чтобы принести тебе это известие?

Матильда презрительно усмехнулась.

— Успокойся, палач! В ваши темницы не может пробраться ни одно живое существо. Но всё же я знаю о смерти моего отца... Знаю потому, что он сам приходил благословить свою несчастную дочь. Для души человеческой, исполняющей волю Божию, нет непроницаемых стен.

Смертельная бледность покрыла красивое лицо Лео.

— Ты видела твоего отца? — проговори он.

— Я вижу его каждую ночь. Его и мою мать, и бабку Маргариту, и бедную сестру Лючию. Они приходят ко мне и утешают меня. Люди зовут это сновидением. Для меня это свидание с дорогими любящими душами...

Вздох облегчения вырвался из груди Лео.

— Сновидения? — повторил он медленно. — Ну да, конечно. Иначе ведь и быть не могло. Что ж, сновидения нам не опасны. С ними бороться нетрудно...

Несмешливая улыбка промелькнула на успокоенном красивом лице лорда Дженнера.

— Мечтательница, — холодно промолвил он. — С тобой нельзя говорить серьёзно. А, между тем, я должен торопиться. Время бежит... Здесь ты, вероятно, потеряла счёт дням и ночам. Но там, где светит солнце, теперь 7-ое мая. Последний день твоей жизни, Матильда, если ты не покоришься нашему требованию...

— Ни за что! Никогда!.. — твёрдо и решительно произнесла молодая девушка. — Зови своих палачей, слуга сатаны... и кончайте скорей...

— Это твоё последнее слово, Матильда? — дрогнувшим голосом спросил Лео. — Подумай прежде, чем ответить... После меня уже никто не спросит тебя и никто не... спасёт.

— Кроме Бога, перед Которым бессильны силы дьявольские. На Господа уповаю я. Передай этот ответ пославшим тебя.

Голос Матильды звучал с такой торжественной решимостью, что Лео понял бесцельность дальнейших разговоров. Тяжёлый вздох вырвался из груди слуги сатаны. Ему припомнилась единственная женщина, которую он любил. И, как живое, вставало в его памяти хорошенькое грустное личико Гермины, и прозвучал её нежный мягкий голос, оплакивающий своих потерянных “сестричек”...

Ради неё, ради своей Гермины, Лео хотел бы спасти эту упрямицу, но ведь она сама не хочет этого! Что же делать? Масоны не могут выпускать своих жертв, особенно таких, перед которыми они не стеснялись, как перед обречёнными на вечное заключение или на смерть. Мало ли что они могли услышать, угадать, или чутьём понять?

Судьба Матильды была в её руках. Тем хуже для неё, если она не хочет выбирать спасения. Он — Лео — не виноват в страшной судьбе, ожидающей её. Он сделал всё, что мог, для того, чтобы спасти несчастную. Большего сделать он не в состоянии, не имеет права, да и не желает...

С холодным и мрачным взглядом лорд Дженнер обратился к Матильде:

— Мы исполняем последнее желание осуждённых на смерть. Говори смело. Я постараюсь исполнить всё, что ты захочешь!

Яркая краска залила бледные щёки Матильды и сейчас же погасла.

— Я бы хотела ещё раз взглянуть на солнце, на синее небо, на зелень деревьев, хоть из тюремного окна, сквозь железную решётку, — прошептала она дрогнувшим голосом, однако, заметив нахмурившееся лицо Лео, торопливо прибавила:

— Но так как это желание, очевидно, неисполнимо, то я попрошу дать мне воды и чистую одежду... я хотела бы встретить смерть не в этих грязных лохмотьях.

Горькая улыбка скользнула по губам жреца сатаны. Несчастная девушка говорила об одежде! Как мало знала она о страшных оргиях, оканчивающихся смертью назначенных жертв. Снова глухая жалость смутно сжала сердце лорда Дженнера, и голос его зазвучал с непривычной мягкостью:

— Я исполню твоё желание, Матильда. Тебя переведут в надземную камеру, из окна которой ты увидишь и небо, и горы, и солнце... если оно благоволит показаться нам сегодня. Там ты найдёшь женщин и всё нужное... Прощай, Матильда, и помни мой последний совет: в память о старой дружбе я обещаю спасти тебя даже в последнюю минуту... если ты захочешь! Крикни одно слово: “покоряюсь”! Этого будет достаточно, чтобы вернуть тебя к жизни, к свободе и счастью.

Но Матильда уже не слушала его. В ушах её внезапно зазвучали какие-то далёкие голоса, неясные, но милые и родные, — голоса, столько раз слышанные ею во сне! И эти тихие, нежные голоса нашёптывали ей слова надежды и успокоения.

Так отрадно и могущественно было чувство неземного покоя, внезапно охватившее девушку, что Матильда позабыла, с кем говорит и о чём говорит.

Под влиянием необъяснимого и непобедимого чувства восторженной признательности и неземного счастья, Матильда опустилась на колени, прошептав:

— Отойди от меня, сатана!..

Тяжёлый вздох раздался за её спиной, затем тихий скрип и едва слышный глухой лязг железа! Прошла ещё минута... Матильда оглянулась. Её темница была пуста.

Лорд Дженнер исчез так же бесследно и загадочно, как и вошёл.

 

ГЛАВА XXI. Последний день

Решившись на отчаянное дело выслеживания тайн масонства, Гермина приняла все предосторожности, указанные ей Зарой и Димом. Прежде всего, необходимо было усыпить внимание прислуги лорда Дженнера, которая состояла чуть не сплошь из тайных шпионов масонства.

Зная это, Гермина сделала всё возможное для успокоения подозрения слуг, принудив себя быть весёлой и разговорчивой во время обеда.

Привычка актрисы, обязанной играть весёлые роли со слезами на глазах и плакать по пьесе, когда хочется смеяться от счастья, помогла Гермине выдержать и не привлечь внимание молодого дворецкого, занявшего место Помпея, исчезнувшего вместе с Лилианой и Матильдой.

Было 7-ое мая, последний день, подаренный Богом Сен-Пьеру...

С раннего утра жара стояла страшная, ещё и усиливающаяся из-за полного безветрия. Солнца почти не было видно. Оно едва просвечивало сквозь плотную пелену бледных туч, волнующихся, подобно расплавленному олову. Только к полудню тучи эти отчасти рассеялись, и за ними снова показалось зловещее чёрное облако в форме громадной косы, лезвие которой протянулось над городом, огибая дивный залив, к которому сбегали улицы Сен-Пьера. Странный цвет этого неподвижного облака, напоминающий металлический иссиня-чёрный блеск воронёной стали, доканчивал сходство с косой. И немудрено, что люди, которых масонские приспешники окрестили “суеверами”, видели в этой облачной косе знамение Божие, призрак грозной “косы” в руках у ангела смерти, распростёртой над городом, не изменяя ни своего вида, ни положения вот уже вторые сутки.

Впрочем, в этот день наблюдать страшную тучу можно было только короткое время, так как низкие серые облака снова сомкнулись под ней, скрывая страшное видение. Эти тяжёлые оловянные облака ложились так низко, что скрывали даже кресты церквей и шпили башен, не говоря уже о вершинах гор вокруг Сен-Пьера. Город казался закутанным в облачный покров. Его здания выплывали из колышущегося тумана, точно острова из воды. И этот странный сырой и горячий туман, созданный соединением водяных паров и металлического пепла, пробирался даже в дома сквозь запертые окна и опущенные жалюзи.

Скоро после полудня на улицах стало так темно, что люди с трудом находили дорогу. Знакомая с английскими туманами, Гермина не особенно испугалась бы этого явления, если бы не томящий зной, так плохо вяжущийся с представлением о холодной сырости туманов. Немудрено, что население тропического города, никогда не видавшее ничего подобного, металось в страхе по улицам, не смея ни оставаться в квартирах, ни покинуть город, за границами которого, казалось, ожидали ещё большие опасности.

Действительно, кое-кто из пытавшихся выехать по дороге в Порт-де-Франс или Макубу, вернулись с известием о новом бедствии. Горячим пеплом свалило и зажгло массу старых деревьев на склонах холмов. Эти деревья, падая поперёк дороги, совершенно загородили её целым рядом пылающих баррикад. Сен-Пьер оказался отрезанным от остального мира со стороны суши. Правда, ему оставалось сообщение по морю, довольно спокойному со вчерашнего дня.

Поток кипящей грязи, разрушивший фабрику Герена, стал причиной частичного наводнения, затопившего на несколько минут нижнюю часть города. Оттеснённое лавиной чуть не на две версты от берега, море вернулось бешеным порывом назад, унося с собой всё, что попадалось по дороге. Таким образом, трехмачтовое коммерческое судно оказалось выброшенным на бульвар. Оно переломало несколько деревьев, не говоря уже о телеграфных или телефонных проволоках и столбах электрического освещения. Были и пострадавшие среди людей, попавшихся на пути мчавшейся с грозным рёвом гигантской волны. Кое-кто утонул, увлечённый отхлынувшей водой в море, другие были раздавлены налетевшими барками, обломками пристаней и купален, третьи получили более или менее значительные раны от падающих построек, не смогших выдержать напора воды. Но в общем число пострадавших было не так велико, чтобы заставить позабыть только что пережитую катастрофу на фабрике Герена, стоявшую жизни нескольким сотням человек, видевших мгновенное разрушение громадных каменных зданий...

К вечеру 6-го мая море совершенно успокоилось. Только часы прилива и отлива как-то странно спутались, сбивая с толку самых опытных моряков и доказывая, что подземные силы действующего вулкана чувствуются и на дне океана. Впрочем, это не мешало судам приходить и отходить даже чаще обыкновенного. Одни подвозили припасы, щедро посылаемые соседними островами, и даже Америкой. Другие уносили беглецов из разорённых предместий. Женщинам и детям никто не мешал уезжать. Но мужчин предварительно опрашивали, и если они оказывались “выборщиками”, то их “покорнейше просили” подождать “окончания выборов”, прежде чем покидать Сен-Пьер. Так как эти просьбы произносились республиканскими комиссарами в трёхцветных шарфах через плечо, и так как эти же комиссары отказывали в выдаче паспортов выборщиками, а капитаны не соглашались принимать “беспаспортных” в виду ответственности, налагаемой международным морским правом за помощь лицам, убегающим от военной службы, — то даже шестидесятилетние старики попадали в разряд “подлежащих призыву” и должны были оставаться в обречённом городе...

Не раз бывало, что уже взошедшая на палубу жена или семья возвращалась на берег, не желая расстаться с мужем или отцом. Республиканские власти охраняли “свободу выборов”, чуть не штыками загоняя выборщиков обратно в город, принимающий всё более унылый и мрачный вид.

Даже роскошные дворцы аристократов не были застрахованы от пепла и горячего тумана, сжигающего растительность...

7-го мая почти во всех богатых домах с утра запирали ставни и зажигали наскоро раздобытые лампы и свечи. Бедные же люди бродили в полутьме, растерянные и перепуганные, не зная, где искать утешения и помощи. Площади, где размещены были лагеря беглецов из окрестных деревень, казались адом кромешным. Печальные крики домашних животных, скученных в узких, наскоро сколоченных загородках, страдавших от голода и жажды; громкий визг детей, просящих есть и пить, проклятия отцов и отчаянные вопли матерей, дожидающихся целыми часами куска хлеба или ведра воды, — всё это сливалось в один несмолкаемый гул, кажущийся ещё печальней и страшней в странном полумраке тяжёлого тумана.

Городские власти делали всё, что могли, но они были бессильны удовлетворить всех по недостатку воды. Большой городской водопровод иссяк, фонтаны же и колодцы быстро вычерпывались пришельцами из деревень. Вокруг каждого водохранилища начинались драки, кончавшиеся поножовщиной.

Начиналась анархия, с которой не могли более справиться власти.

Результаты масонского влияния сказывались. Всякая дисциплина рушилась, всякий порядок исчезал. Вопли, крики, стоны висели к воздухе над несчастным городом в тёмной мгле страшного горячего тумана.

И всё это покрывалось грозным голосом вулкана, глухие раскаты которого то усиливались, то слабели на минуту, чтобы через снова оглушить всех страшным громовым ударом, от которого в ужасе замирали люди, умолкали животные и нож выпадал из рук грабителя...

Поистине адские дни переживал несчастный обречённый город, потерявший то, что единственно даёт силу переносить всякие бедствия и всякий ужас, — потерявший веру в Бога, надежду на помощь свыше, никогда не оставляющую тех, кто верит и молится.

В столовой Гермины все окна были закрыты. Комната освещалась двумя громадными масляными лампами. Тяжёлое старинное серебро весело блестело. Хрусталь играл разноцветными искрами. Только цветов нельзя было достать во всём городе. И в драгоценной вазе посреди накрытого стола колыхалось только несколько зелёных веток, с трудом очищенных от металлического пепла, убившего все цветы в городе цветов.

С улицы, на которую выходили окна столовой, доносились возгласы, выдающие ужас и отчаяние, терзающее население. Проклятия чередовались со злобной руганью и громким плачем женщин и детей. Изредка, когда глухой подземный гул внезапно усиливался до оглушительных громовых ударов, в жуткой тишине, наступающей в следующие мгновения, ясно раздавались негодующие слова какой-нибудь женщины:

— Что, станете говорить, что нет Бога над нами!? О, проклятые безбожники... Из-за вас погибаем все!

Взрыв отчаянных воплей отвечал на отчаянный возглас, в свою очередь покрытый новым грохотом подземного грома.

Ужасные минуты... Поэтому никто из прислуги не удивился тому, что уставшая Гермина объявила, что немедленно ляжет в постель.

— Пожалуйста, не беспокойте меня. На всякий случай приготовьте что-нибудь закусить в будуаре. Я поужинаю в постели. Здесь слишком печально без милорда. Ступай за мной, Марта... Вся остальная прислуга может разойтись, оставив необходимых сторожей и дежурных.

Этим разрешением Гермины не преминули воспользоваться “старшие” слуги, бывшие деятельными членами масонской общины. Они были обрадованы возможностью попасть на великое жертвоприношение, назначенное на эту ночь в новом подземном храме-капище.

Около четырёх часов пополудни в спальню Гермины пробрался через сад грум Дим, с большим пакетом подмышкой. Осторожно передав его Марте, негритёнок поспешно убежал той же дорогой, какой вошёл, шепнув:

— Пойду приготовить лошадей. Миледи ни за что не дойти до вершины ночью...

В пакетах были мужские костюмы для Марты и для Гермины. Дим принес собственный воскресный наряд для миледи, прихватив куртку, штаны и рубашку одного из поварят, оказавшегося одного роста с Мартой.

Переодевание быстро окончилось. Через полчаса никто бы не узнал леди Дженнер в стройном юноше, одетом в полотняную, красную с белым, рубаху, стянутую у талии пёстрым поясом. Под широкополой соломенной шляпой скрылись искусно подобранные волосы Гермины, а ноги смело выступали в высоких лакированных сапожках. Немецкой актрисе не раз приходилось играть мальчиков, почему Гермине и легко было в совершенстве подражать манере и походке Дима.

Переодевание Марты было ещё проще, так как ей было не впервой носить мужское платье. Она же помогла своей хозяйке превратиться в маленького мулата, вымазав лицо и руки настойкой особенного ореха, быстро придающего коже тёмно-коричневый цвет, довольно легко смывающийся обыкновенным раствором соды. Припомнились ей и рассказы старых негритянок о сатанинском колдовстве масонов и о христианских детях и девушках, приносимых в жертву сатане, и ужас сжал её сердце при мысли, что они хотят пробраться в самое логово к страшным колдунам, поклонникам дьявола. И для этого надо было взбираться на ту самую Лысую гору, страшный голос которой, подобно отдалённому грому, то приближаясь, то отдаляясь, рокотал под землёй.

Внезапно новая мысль пришла в голову верной девочке. Она припомнила то, что только что слышала в людской, где кто-то из лакеев рассказывал об ужасном состоянии дорог, ведущих из города: что если за нами рухнет какая-нибудь скала и помешает нам вернуться в Сен-Пьер домой?

— А я вот что думаю, миледи... Если, Боже сохрани, нам нельзя будет вернуться домой, то, быть может, удастся добраться до Порт-де-Франса или Макубы, которые лежат по ту сторону “Лысой”?

— Ну так что ж? — с нетерпением перебила Гермина, не понимая, к чему ведёт речь её маленькая наперстница. — Не всё ли равно, куда мы доберёмся? И в Порт-де-Франсе люди живут!

— Но на всякий случай надо бы вам захватить с собой денег... и вообще, что подрагоценней, чтобы не остаться без средств в чужом городе. Так уж разрешите мне распорядиться, миледи?

— Делай, как хочешь, — рассеянно произнесла Гермина, погружаясь в печальные мысли.

Мулатка принялась хозяйничать по шкафам и ящикам уборной. Она знала, где что лежит, поэтому ей нетрудно было сделать выбор. В деньгах же леди Дженнер никогда не знала недостатка, и теперь в ее письменном столе нашлось четыре тысячи франков золотом, да тысяч двадцать банковыми билетами. Всё это Марта положила в небольшой дорожный мешок, куда сложила потом и дорогие уборы леди, предварительно вынув их из бархатных и сафьяновых футляров.

Через каких-нибудь десять минут в небольшом саквояже находилось на полмиллиона франков бриллиантов, рубинов и изумрудов. Этот мешок Марта повесила себе через плечо, в другой же, гораздо больший, поспешно сложила женское платье, две перемены белья, ботинки, перчатки, кружевную шаль, — словом, всё нужное для того, чтобы маленький негритёнок мог превратиться в светскую даму.

 

ГЛАВА XXII. Страшное путешествие

Старинные фарфоровые часы, изображавшие седого бога времени — Сатурна с косой, — окружённого роем весёлых, резвых амуров и увенчанных розами прелестных девушек, медленно пробили пять...

Гермина вздрогнула... Взгляд её остановился на этих драгоценных старых часах, стоявших когда-то в будуаре несчастной королевы Марии Антуанетты, а затем в комнате прекрасной молодой маркизы Лилианы. Хрупкий фарфор пережил обеих красавиц и теперь он звонит последнее “прости” своей последней владелице, указывая своей роковой косой направление на север, туда, откуда несётся страшный подземный грохот.

Гермина вздрогнула.

Тысячи раз глядела она на этого Сатурна, любуясь дивной работой старого художника, но сегодня эта фарфоровая игрушка напомнила ей с неудержимой ясностью другую косу, гигантскую облачную косу, прозрачное лезвие которой нависло над Сен-Пьером.

Жгучие слезы закапали из прелестных глаз Гермины. Но, к счастью, раздумывать долго было некогда. О стёкла окошка зашуршала горсть песку, брошенная ловкой рукой маленького грума. Это был сигнал к тому, что всё готово, дорога свободна и верный слуга ждёт с лошадьми.

Марта осторожно отворила дверь на террасу и, неслышно выдвинувшись в сад, осторожно огляделась и позвала свою госпожу:

— Пожалуйте, сударыня... Так темно, что в пяти шагах ничего не видно.

Горячий туман ещё сгустился. Вышедшие в сад женщины точно утонули в волнующемся море. Только знание топографии местности Мартой помогло им не заблудиться посреди садовых аллей и благополучно добраться до маленькой калитки, возле которой ожидали три осёдланных лошади.

Лошади тронулись по уединённой “саванне”, кажущейся пустынней, чем когда-либо. Мирное население города теснилось ближе к центру, к оживлённым местностям, где горели огни бальных зал и танцклассов, кафешантанов и кабаков. Хулиганы же бесчинствовали на окраинах и за городом, на дорогах в Макубу и Порт-де-Франс, избегая пустынных улиц и бульваров, где им не предвиделось поживы.

Гермина тяжело вздохнула, оглядываясь назад, на дом, в котором прожила столько счастливых лет с обожаемым мужем. Суждено ли ей вернуться?..

Страшный подземный удар заставил заржать и взвиться на дыбы её шарахнувшегося в сторону коня. Молодая женщина с трудом справилась с перепуганной лошадью. Когда это ей удалось и она, успокоив коня, снова повернула голову назад, решётка сада уже утонула в море седого тумана.

Прощай, старый дом, прощай прелестный сад, прощай дивный город! Прощай навсегда!..

Жгучие слезы покатились по щекам леди Дженнер. С ужасом прислушивалась она к подземному грохоту, который как бы повторял:

“Смерть Сен-Пьеру... Смерть... Смерть... Смерть...”

— Сюда, сюда, миледи... — раздается голос возле Гермины, и чёрная рука крепко хватает за повод её коня.

Гермина поднимает голову, точно просыпаясь ото сна. Впервые оглянулась она и заметила, что Сен-Пьер остался уже позади них. Кругом расстилалась пустыня, очертания и подробности которой мешало разглядеть волнующееся море горячего тумана. Подземный грохот становился глуше, как будто удаляясь.

— Где мы? — спрашивает Гермина верную спутницу, подвигающуюся налево от неё. Направо едет маленький грум с большой сумкой через плечо.

— Мы поднимаемся в гору, огибаем подножие “Лысой”, — ответил Дим. — Туман начинает рассеиваться и мы скоро из него выедем. Да по ту сторону и безопасно. Там “Лысая” не так сердится. Только туда почему-то никого не пускают. Говорят, из-за политики. У нас в клубе говорили, что надо сохранять выборщиков, а завтра, после полудня, дорога будет всем открыта.

— Только бы нам не наткнуться на тех, кто задерживает уезжающих, — прошептала Марта.

— Не беспокойтесь... Я поведу вас такими тропинками, что никому и в голову не придёт. Ведь недаром я сын контрабандиста!

Гермина задумалась... Как всё это странно. Вот я карабкаюсь по каким-то лесным тропинкам, точно беглый острожник, в обществе двух негритят. Из-за чего всё это? Но, да будет воля Господня. В руки Небесного Отца предаю я себя. Пусть Он руководит мною...

Медленно подвигалась маленькая кавалькада по головоломной тропинке. Маленький грум воспользовался знаниями своего отца-контрабандиста и выбирал пути, проложенные скорее дикими зверями, чем людьми. По счастью, он выбрал лошадей именно тех, которые легче других могли подниматься по козьим тропинкам, осторожно ощупывая тонкими копытами каждую пядь земли, каждый камень. Это было тем важнее, что камни, земля и деревья были одинаково покрыты толстым слоем пепла, скрывавшим под однообразным серым покровом опасные трещины или лежащие поперек тропинки стволы деревьев.

С тоскливым чувством глядела Гермина на этот серый саван смерти, придающий роскошному тропическому ландшафту характер северной зимней природы. Но насколько белый снег севера, сохраняющий жизнь растений под своим холодным покровом, рознился от этого вулканического снега, убивающего своими горячими металлическими объятиями всякую растительность! И как могуча была сила подземного огня для того, чтобы создать это необозримое море вулканического пепла, покрывающего все окрестности.

Жуткое чувство всё усиливалось в груди леди Дженнер, впервые поставленной лицом к лицу со всесокрушающей мощью великих стихийных сил природы, повинующихся одному Богу. Какой жалкой букашкой казался человек посреди этих разбушевавшихся стихий!

К шести часам вечера серая мгла, нависшая над Сен-Пьером, стала расползаться. Наши путники успели подняться достаточно высоко, огибая в то же время Лысую гору, чтобы приблизиться к тому месту, где возвышалась статуя Мадонны Покровительницы. Здесь Дим предполагал оставить лошадей и пуститься в опасное путешествие пешком. Если бы не сероватый покров смерти, Гермина могла бы узнать местность, по которой она не раз проезжала во время прогулок верхом или в шарабане. Но белый покров пепла совершенно изменил характер местности, придавая всему призрачный вид сказочной картины. Погружённая в печальные мысли, Гермина задумалась.

Внезапно возглас Марты вывел её из задумчивости.

— О, миледи! Взгляните!

Гермина остановила коня и молча огляделась.

Они стояли на полугоре, высоко над синим морем, к берегу которого сбегали белые дома Сен-Пьера. Внезапный порыв ветра развеял оловянные тучи тумана, последние клочья которого медленно таяли над морем или цеплялись за отдалённые вершины.

Весь облитый розовым блеском заходящего солнца, Сен-Пьер казался городом, выстроенным из чистого золота. Металлическая пыль, покрывающая ровным слоем крыши, улицы, деревья, ярко сверкала, отражая лучи заходящего спускающегося к морю светила, превращая вулканический пепел в бриллиантовую пыль. А над этим сверкающим золотом городом расстилалось сверкающее рубинами небо, отблеск которого превращал синие волны в море огня и крови. Постепенно яркие рубиновые облака бледнели...

Золотисто-розовые полосы потянулись по небу, принявшему невыразимо яркий зелёный свет, как будто весь свод небесный был выточен из одного цельного изумруда. Затем изумрудное небо начало бледнеть. Потянулись лиловые облачка, сначала бледные, как молодая сирень, затем краски сгущались и темнели, принимая сочную прозрачность аметиста, сквозь который просвечивает яркое солнце.

Внезапно лиловые облачные горы точно обрушились, покрывая бледно-зелёное небо обломками тучек, переливающимися всеми цветами радуги, точно громадные опалы. Море точно замерло в зеркальной неподвижности, сверкая нестерпимо ярким блеском растопленного серебра, по которому поминутно вспыхивают мириады бриллиантовых блёсток...

Казалось, удаляющееся солнце хотело ещё раз проститься со своим любимцем-городом дивной панорамой заката, подобной которому редко приходится видеть — только во время вулканических извержений, когда незаметные металлические частицы, насыщающие воздух, производят необычайное богатство и разнообразие красок, и бывают подобные явления.

Но об этом не думали три всадника, одиноко стоящие посреди мёртвой горной пустыни. Они глядели, млея от восторга, на дивную картину, жадными глазами провожая золотое солнце, медленно спускающееся в море тёмно-синего сапфира. Громадным пятном крови казалось животворное светило, отражённое в ярко-синих волнах, снова вспыхнувших бриллиантовым заревом. Край огненно-красного круга спустился в сверкающие воды, как бы зажигая их. Золотая зыбь подёрнула бесконечность сапфирового моря, медленно темнеющего у берегов. Но там, где опускалось дневное светило, волны заблестели рубиновым светом неба, обменявшегося с морем, взяв от него прозрачный синий блеск и бездонную глубину сапфира. Затем краски смешались, стали бледнеть, огненный край солнца ещё виднелся посреди голубой волны и вдруг исчез, увлекая за собой яркие краски, и свет, и жизнь. Всё померкло и поблекло, всё облеклось в скорбный серый однообразный цвет смерти.

Тяжёлый вздох вырвался из груди Гермины. Ей показалось, что радость и счастье её жизни также слиняли, потеряв блеск и краску молодости, как слиняли сразу побледневшее небо и море.

Но задумываться было некогда. Маленький грум торопил кавалькаду. Надо было воспользоваться последними минутами коротких южных сумерек, чтобы добраться до того места, откуда придётся продолжать путь пешком.

И снова началось карабканье по головоломным тропинкам, известным только контрабандистам, — вдвойне опасный путь в надвигающейся темноте под грохот подземного грома, от которого минутами вздрагивала гора и колебалась почва.

Ещё два часа продолжалось это утомительное путешествие, которое Гермина перенесла, сама не зная, как. Временами ей казалось, что какая-то невидимая и неведомая сила поддерживает её, мешая чувствовать страх и утомление, от которых буквально изнемогала бедная Марта, громкие вздохи которой долетали до Гермины.

Было уже совсем темно, когда Дим, наконец, с радостью вскрикнул:

— Ну, вот мы и приехали, благодаря Бога! Теперь, миледи, сходите с коня. Марта, да приди же в себя! Чего ты хнычешь? Как не стыдно так раскисать, когда миледи вот каким молодцом.

Внизу, в глубокой долине, всё было темно, как в погребе. Иногда только из невидимого отсюда кратера вылетали яркие столбы, озаряя дрожащим светом бенгальского огня тёмно-красную обнажённую вершину Лысой горы, возвышающуюся прямо над ними. А внизу волнующееся море серых облаков, скрывающих Сен-Пьер, сливалось с таким же серым морем.

На кроваво-красном фоне этого дрожащего освещения ясно вырисовывался тёмный облик гигантской статуи Богоматери с простёртой над городом благословляющей рукой. Над головой Мадонны-Покровительницы сверкали и вспыхивали золотые звёзды венца, а тонкий рог полумесяца, на который опирались ноги Пречистой Девы, точно зажигался, отражая на полированной поверхности пламя огня, выбрасываемого из кратера.

У ног гигантской статуи пролегала полутораста саженная чёрная полоса, круто поворачивающая влево и теряющаяся в темноте, — след горячей лавины, разрушившей фабрику Герена. Лавина эта пронеслась в пяти шагах от подножия статуи Мадонны-Покровительницы, не поколебав её.

Немного пониже должна была находиться часовня, в которой молилась Гермина четыре года назад после страшного видения в жилище “чародея”. Но леди Дженнер тщетно отыскивала взором белые стены и сверкающий крест маленького святилища. От него и следа не осталось... Вулканический поток унёс с собой последний камень часовни, осквернённой служителями сатаны, часовни, которую так и не изволил освятить вновь епископ после чудовищного святотатства.

Молча, глубоко взволнованная, глядела Гермина на чёрную полосу засохшей металлической грязи, снёсшей до основания осквернённую святыню, оставив нетронутой дивную статую, охраняющую грешный город. Припомнилось сказание о том, что Сен-Пьер до тех пор будет в безопасности, пока благословляющая рука статуи Богоматери будет простёрта над ним.

Леди Дженнер захотелось подойти к этой статуе поближе и помолиться, преклонив колени у её пьедестала. Смело шагнула она на широкую чёрную полосу, пролегавшую точно большая дорога между лесом и статуей, но маленький грум с испугом схватил руку миледи и остановил её.

— Ради Бога, осторожней, дорогая леди! Ведь мы ещё не знаем, что здесь наделало извержение. Здесь нельзя и шага ступить без предосторожностей. Кто знает, какие бездонные пропасти скрыты под пеленой пепла и чёрной лавы! Подождите, я зажгу фонарик и прежде всего найду ту пещеру, которая приведет нас... куда желает миледи.

Голос негритёнка слегка дрогнул при последних словах. Очевидно, он не мог без ужаса вспомнить о том, что видел когда-то в этой пещере.

— Прикажите, миледи, Марте оставаться здесь, при лошадях. Она нам не нужна будет.

Маленький грум зажёг небольшой электрический фонарик и осторожно начал осматривать каждую пядь земли вокруг себя. Он подвигался медленно и осторожно, ощупывая каждый камешек и запретив своим спутницам трогаться с места. Лошадям надели на морды торбы с овсом, притороченные осмотрительным грумом к сёдлам, и, привязав к одному из крайних деревьев леса, скрыли их между стволами. Леди Дженнер скрывалась вместе с Мартой вблизи лошадей в ожидании своего проводника.

Столбы пламени, тучи раскалённых камней, выбрасываемые жерлом вулкана каждые две-три минуты наподобие разлетающихся в воздухе ракет, вылетали из-за тёмного конуса обнажённой скалы, составляющей вершину Лысой горы, и на мгновение обливали окрестности целым морем бенгальского огня, заставляя вспыхивать кроваво-красным блеском безжизненную белизну засыпанных пеплом лесов.

С боязливым восхищением наблюдала Гермина за величественной картиной этой страшной иллюминации, забывая о собственном волнении. Как слабы и ничтожны казались ей в эти минуты люди с их жалкой наукой!

Прошло около получаса, прежде чем маленький грум вернулся, с испуганным и смущённым лицом.

— Что случилось? — вскрикнула Гермина, почуявшая неладное.

— Я не могу найти вход в пещеру, которой оканчивается подземный ход. Наверное, эта пещера затоплена лавиной... Гермина вздрогнула.

— Может, ты плохо искал? Теперь темно, — продолжала Гермина. — Наконец, ты мог забыть это место.

— О нет, миледи, это невозможно! Я ведь родился и вырос в этих горах. Мой дед был беглым невольником, а отец кормился контрабандой. Я сам только недавно живу в городе и за это время, конечно, не смог я забыть пещеры, в которой столько раз ночевал вместе с отцом. Миледи, нужно помолиться Мадонне, Она поможет нам найти путь.

В неровном освещении быстро сменяющихся голубых лучей луны и вулканического огня, казалось, две силы оспаривали друг у друга владычество над замершей от страха землёй: прекрасное бронзовое лицо статуи постоянно меняло выражение.

Кроткое и печальное, сияло оно милосердием под венцом из ярко сверкающих звёзд, когда лунный свет заливал окрестности нежно-голубым светом, отражаясь мириадами блёсток в белом вулканическом снегу, покрывающем скалу и леса.

Но когда красное зарево окрашивало небосклон в нестерпимо яркий цвет свежей крови, исчезала кротость с бронзового лика, сменяясь негодованием, и распростертая над городом рука статуи, казалось, дрожала уже, не благословляя, как прежде, а призывая Божий гнев на столицу сатанизма.

С трепетным ужасом глядела Гермина на статую, не зная, чудится ей эта смена выражений, или же Господь сподобил её быть свидетельницей чуда.

Поддерживаемая какой-то непонятной силой, глубоко удивлявшей саму Гермину, она не чувствовала ни страха, ни усталости, ни нерешимости, подвигаясь за своим путеводителем по опасному пути. Вокруг пьедестала было несколько кустарниковых групп. Не дойдя к первому из этих кустов, Дим внезапно остановился, заставив остановиться и свою спутницу.

— Что случилось? — невольно прошептала она.

— Тише! — поспешно и едва слышно ответил негритёнок. — Мне чудятся голоса... Скорей присядем за кусты. Какие-то люди находятся здесь.

Гермина не успела ответить груму, как он схватил её за руку, увлекая в самую середину группы густых кустов, в которых они и скрылись так хорошо, что даже проходящий в двух шагах не заподозрил бы их присутствия.

И пора было! Голоса стали слышней, и через две-три минуты мимо них прошли два человека, разговаривая так громко и бесцеремонно, что очевидно было: они ничего и никого не опасались. Притаившиеся за кустами ясно расслышали следующие слова, произнесенные молодым мужским голосом без малейшей примеси народного говора, что доказывало принадлежность говорившего к образованному классу общества:

— Да, поручение не из приятных... особенно при теперешних обстоятельствах. Пришлось потерять больше двух часов, очищая повреждения от вчерашней лавины. Так что взрыв произойдёт не при закате солнца, как приказано было, а незадолго до полуночи.

— Но успеем ли мы добраться до безопасного места после того, как зажжём фитиль? — ответил другой голос тоже по-французски, но с сильным еврейским акцентом.

Громкий смех ответил на этот вопрос, произнесённый дрожащим голосом, очевидно, сильно испуганного человека.

— Ах ты, храбрая душа! Ведь я недаром учился в артиллерийской академии. Мины — моя специальность, дружище. И на этот раз всё рассчитано в лучшем виде. Бикфордов шнур будет гореть не менее десяти минут. Нам же достаточно пяти, чтобы добраться до подземной галереи, — совершенно безопасного места. Всё рассчитано с математической точностью!

Голоса удалялись... Мужские фигуры скрылись, обогнув пьедестал статуи. Гермина и Дим в ужасе переглянулись.

— Что это значит? О чём они говорят? — боязливым шёпотом спросила Гермина, не вполне понявшая страшное значение услышанных фраз.

Но Дим прекрасно понял адское намерение злодеев, устроивших подкоп под статую Мадонны Покровительницы и намеревающихся взорвать её... сейчас... сию минуту. Никто уже не мог помешать этому плану; бедняги, слышавшие признание злодеев, не могли даже сами спастись, находясь чуть ли не в пяти шагах от гигантской статуи, которая, падая, могла попросту раздавить их.

— Дим, что с тобой? — испуганно прошептала Гермина, хватая грума за руку. — Отчего твоя рука дрожит?

— Молитесь, миледи. Только чудо Господне может спасти нас, — прошептал негритёнок со слезами в голосе.

В нескольких словах он объяснил леди Дженнер весь ужас их положения в непосредственной близости от заряженной мины, могущей ежесекундно взорваться.

Гермина упала на колени... В это время луна снова выплыла из-за облаков, озарив трепетным голубым светом окрестности. И в этом призрачном освещении одетые белым покровом пепла леса и горы казались вырезанными из чистого серебра. Далеко внизу синеющее море заиграло миллионами голубых искорок. Поперёк этого моря легла широкая полоса трепещущего лунного света, точно сказочная вымощенная золотом дорога, по которой праведные души шествуют в горнии выси небесные, к престолу Господню...

Дивно-прекрасна была эта картина ночной тишины, не нарушаемой даже грозным голосом вулкана, внезапно стихшего, точно заговорённого лунным сиянием. Могучий рокот страшной огнедышащей горы внезапно стих. Из её невидимого жерла перестали вылетать красные столбы пламени. Вся природа точно заснула, успокоенная невозмутимой тишиной ночи, заворожённая лунным светом.

И в этой глубокой тишине торжественно прозвучал голос христианки:

— Пречистая Матерь! В Твои руки отдаём мы себя. Осени нас покровом Твоим, Пречистая Дева! На Тебя наши надежды в этот страшный час...

Горячо молилась Гермина, подняв глаза на озарённый луной кроткий лик Богоматери, над ясным челом которого ярко светились серебряные лучи звёздного венца... И чудилось молодой женщине, что дивно прекрасный лик статуи оживает в серебряных лучах месяца, что тихо склоняется Божественная глава под сияющим звёздным венцом.

— Заступница небесная услышала нас! — восторженно вскрикнула Гермина.

В эту минуту раздался громоподобный взрыв. Земля всколыхнулась под ногами молящихся, и зашаталась громадная статуя...

Из-под гранитного пьедестала вырвался столб пламени, на мгновение озаривший кровавым отблеском закачавшийся звёздный венец. Бешеный порыв ветра с рёвом, воем и стоном — и во все стороны полетели камни, посыпалась земля. Неудержимой силой подхватило и откинуло бесчувственные тела мальчика и женщины далеко в сторону в ту самую минуту, как на место, где только что стояли они на коленях, медленно опустилась и легла, приминая кусты и ломая деревья, тяжёлая бронзовая статуя в звёздном венце над головой и с букетом серебряных лилий в руке...

И точно в ответ на этот взрыв, подготовленный руками человеческими, вулкан ответил ужасающим грохотом. Высоко к небу взвился кровавый столб пламени. Широкой воронкой раскинулся он во все стороны и сонм огромных раскалённых камней разлетелся по окрестностям Сен-Пьера.

Над замершей от ужаса грешной землёй пронёсся страшный звук. Точно злобный нечеловеческий хохот, вылетевший из жерла вулкана вместе с раскалёнными камнями...

Сатана торжествовал победу над святым изображением, над статуей Мадонны Покровительницы, полвека охранявшей Сен-Пьер от огненной стихии.

Затем всё смолкло...

Около часа продолжалось страшное молчание. Казалось, вся природа умолкла навсегда, испуганная страшным злодеянием человека.

Затем в жуткой тишине послышался женский плач. Это Марта захлёбывалась от слез, неудержимо струившихся по её смуглым щекам.

Она издали видела, как закачалась и рухнула статуя Мадонны Покровительницы, окружённая дымом и пламенем. Но, по счастью, разрушительное действие динамита направилось в другую сторону. Придя в себя, она вспомнила о своих спутниках, находившихся в самом центре разрушения. Не думая об опасности, Марта немедленно пустилась на поиски. Сорвавшиеся с привязи, перепуганные взрывом, лошади двинулись за ней, побуждаемые инстинктом, заставляющим всякое животное искать у человека защиты от всякой опасности.

— Миледи... Дим... Откликнитесь! — дрожащим голосом кричала бедная девочка, тщетно всматриваясь в темноту.

Луна совершенно исчезла за мрачными облаками, точно не желая глядеть на святотатство, совершённое смертными. Глубокая темнота окутала поляну, где только что возвышалась дивная статуя, а теперь торчали только обломки гранитного пьедестала посреди глубоких ям, нарытых силой динамита.

— Дим... Миледи... Живы ли вы? — всё жалобней умоляла Марта, медленно подвигаясь в полной темноте с протянутыми вперёд руками.

Внезапно одна из лошадей громко заржала. Ей ответила вторая. Затем все три лошади столпились в кучу, что-то обнюхивая. Инстинкт животного привёл верных коней к бесчувственному телу того, кто так заботливо ухаживал за ними в конюшнях лорда Дженнера.

— Дим! — вскрикнула Марта, подбегая к лошадям и бросаясь на колени возле бесчувственного тела своего жениха. — Ты ранен? Тебе больно?

Девушка ощупью нашла голову юноши и положила её себе на колени. Горячие слезы девочки пробудили юношу от глубокого обморока. Он слегка застонал, шевельнулся и вдруг вскочил на ноги.

— Марта? Жива! Невредима? О, Мадонна, благодарю Тебя... Но где же миледи? Господи, где она?

— Не знаю, не помоги мне лошади, я и тебя не нашла бы. Девочка плакала и смеялась, покрывая поцелуями лицо жениха.

Но негритёнок быстро вырвался из её объятий.

— Постой, Марта... Надо разыскать миледи. У тебя в кармане должны быть свечи, а вот мой фонарь. Слава Богу, не разбился. Теперь мы наверняка найдем миледи...

— Да сам-то ты — цел ли?..

— Ничего! — произнёс он довольным голосом. — Руки-ноги целы, рёбра тоже...

С помощью фонаря Гермину удалось найти довольно скоро. Её отбросило взрывом в противоположную от Дима сторону, далеко вверх, в самую чащу кустарника, упругие ветки которого смягчили силу падения настолько, что и у молодой женщины не оказалось серьёзных повреждений. Однако привести Гермину в чувство оказалось не так легко. По счастью, Марта, по инструкции грума, взяла с собой небольшую фляжку с ромом. Несколько капель возымели благодетельное действие. Гермина раскрыла глаза и через пять минут окончательно пришла в себя.

Горько заплакала Гермина, узнав о падении статуи Мадонны Покровительницы:

— Она спасла нас с тобой, Дим.

— О, миледи... Она дважды спасла нас, — неожиданно вскрикнул маленький грум, бродивший взад и вперёд, пока Зара помогала своей госпоже привести в порядок пострадавший наряд. — Смотрите. Вот та пещера, которую я не мог найти. Поток грязи завалил камнями входное отверстие, а от взрыва камни раскидались, и я узнаю эти места... Вот и знак, положенный отцом у входа! — с восторгом повторял юноша, приглашая своих спутниц взойти вслед за ним в узкую расщелину скалы, в которую, с некоторой осторожностью, удалось протиснуть и лошадей.

— Благодарение Богу, — прошептала Гермина, входя в таинственную пещеру. — Мадонна открывает нам путь.

Подняв фонарь, Дим показал своим спутницам полукруглую подземную залу, в которой легко могли поместиться с полдюжины всадников. Стены этой залы казались выточенными в красном граните окружающих скал. Пол был посыпан мхом и сухой травой. Вход в пещеру скрывал тот самый густой и высокий кустарник, который послужил спасительной поддержкой для бесчувственной Гермины.

После совещания решено было, что Марта останется при лошадях. Затем Дим подошёл к задней стене и, пошарив рукой по поверхности скалы, нашёл какой-то скрытый механизм, благодаря которому часть этой скалы медленно и беззвучно повернулась, открывая узкую щель, в которую не без труда мог протиснуться человек обыкновенного роста.

— Вот дорога, миледи! — произнёс грум, освещая фонариком подземный ход, чёрная лента которого терялась во мраке. — Но подумайте, прежде чем решиться.

— Мне нечего думать, дорогой мой. Я давно решилась и, конечно, не раздумаю теперь, после того, что случилось с нами, спасёнными чудом Господнего милосердия.

С этими словами Гермина смело проскользнула в щель вслед за Димом, освещавшим ей путь.

— В таком случае, с Богом, миледи! А ты, Марта, береги лошадей и жди нас до солнечного восхода. Если мы не вернёмся до тех пор, ступай в Порт-де-Франс и передай губернатору, куда и зачем мы ушли.

В последний раз обнял грум свою возлюбленную, затем решительно шагнул вперёд. Вслед за ним щель, пропустившая его и Гермину, снова сдвинулась, отделяя эти двух людей от света, от свободы, быть может, от жизни...

Невольная дрожь пробежала по телу леди Дженнер. Она пошатнулась и прислонилась к скале, но, тотчас оправившись, проговорила твёрдым голосом.

— Идём! — и смело пошла по гранитному полу извилистого подземного коридора, кажущегося бесконечным при слабом освещении маленького фонаря.

— Надо вам сказать, миледи, — говорил грум, шагая рядом с Герми-ной, — что я хотел убедиться, что моя Марта не участвует в жертвоприношениях сатане. Ведь и она могла заразиться от своей сестры её ужасной верой. Ну вот и пошёл я сюда, потому что знал про эти подземные ходы от моего отца, знал я, что вся “Лысая” изрыта подземными ходами, которыми в старые годы пользовались беглые негры — “мароны”, скрывавшиеся от жестоких господ по лесам и болотам... Там они жили разбоем, а подземными путями добирались до самой вершины Лысой горы, где справляли свои жертвоприношения.

До самой верхней площадки поднимаются подземные ходы. А вниз они спускаются до самого моря, проходя под городом. Оттого бывало не раз в прежние времена, что из тюрьмы, либо из какого погреба, куда бросал жестокий хозяин провинившегося невольника, — негр точно сквозь землю пропадает из-за самых крепких запоров. А он и в самом деле сквозь землю проваливался, скрываясь в подземный ход, проходивший между прочим и под старым тюремным замком. Теперь на месте старого тюремного замка построен масонский храм, почему мы с вами и можем туда пробраться тайными ходами.

Так вот и забрался я в эту галерею, по которой мы с вами идём, миледи... Шёл, шёл, поворачивая то направо, то налево... Извольте видеть, вот там перед нами опять разветвление, только теперь-то я уж не ошибусь, а тогда, видать, сбился с пути. Брожу, сам не знаю куда. Думал, погибель моя пришла. Как вдруг навстречу идет “чёрный чародей”.

Я кинулся к нему с просьбой вывести меня на дорогу. Он дал мне сначала воды и хлеба. Ослабел я очень, проплутав часов семь, а то и больше. А как увидел чародей, что я отдышался и окреп немножко, так и повёл меня. Долго вёл. А как довёл до одного места, стал меня учить, как действуют тайные пружины. В самое их главное капище можно пробраться через эти ходы. И говорит: да не мешкай там, а я тебя здесь подожду.

— Что же ты там увидел, Дим? — робко спросила Гермина.

— Не спрашивайте, дорогая миледи. Не смею... Сами увидите, ежели не побоитесь. И тогда поймёте, почему не посмел рассказывать вам.

— А что же “чёрный чародей”? — спросила Гермина. — Нашёл ты его, возвращаясь?

— Нашёл, миледи. Проводил он меня обратно до самой пещеры, и всё учил, как находить дорогу и как открывать и закрывать тайные ходы...

Более двух часов продолжалось утомительно путешествие по причудливо извивающимся подземным ходам. Иногда галереи эти расширялись, образуя большие пещеры, иногда сужались до того, что идти можно было только “гуськом” и сильно согнувшись. И тогда особенно жутко было в удушливом спёртом воздухе.

Фонарик, освещающий низкие своды, придавал им мрачность могильного склепа. Временами жара становилась почти невыносимой. Тогда Гермина замирала от ужаса при мысли, что вот-вот откуда-нибудь сверху или сбоку, а то и под ногами, прорвётся скала, открывая выход раскалённому потоку лавы. Подземный грохот вулкана, то приближающийся, то удаляющийся усиливал ужас их положения. Поистине, только безумцы могли решиться на подобное путешествие. Ведь они находились внутри той самой огнедышащей горы, из кратера которой не переставали вырываться потоки пламени. Как знать, какое направление примут эти потоки внутри вулкана, как знать, не воспользуются ли они старинными ходами, проложенными такими же потоками расплавленных каменных пород, взрывами таких же раскалённых газов...

Однако, несмотря на эти ужасные мысли, Гермина всё шла и шла, поддерживаемая какой-то таинственной силой. Она не замечала ни усталости, ни бегущего времени, не замечала даже того, что они прошли безостановочно около двух часов при самых неудобных условиях, то круто подымаясь, то спускаясь.

Но вот коридор, по которому они спускались круто вниз, внезапно упёрся в гранитную стену. Ни направо, ни налево не было выхода. Казалось, они попали в каменный мешок.

— Мы погибли! — вскрикнула Гермина. — Ты сбился с пути, мой бедный Дим.

Но маленький грум только улыбнулся, приложив палец к губам, и тихо вымолвил.

— Нет, мы у цели! Не испугайтесь, миледи, когда я потушу фонарь... покуда. Сейчас мы заглянем в одно из подземных помещений масонского капища. Если эта камера пуста, то через неё мы сможем проскользнуть на внутренний двор, и, смешавшись с толпой, наполняющей его, свободно рассмотреть всё, что желаем видеть.

— Да разве нас пропустят, Дим? — дрожа от волнения, сказала Гермина. — Ведь внутренние помещения, наверное, охраняются? Дим покачал головой.

— И да и нет, миледи... Строго охраняются входы, у которых от всякого входящего требуются условные знаки и слова, которых я не знаю. Но во внутренних дворах и залах охраны нет, или её очень мало. Там на нас никто не обратит внимания. Мало ли цветных мальчишек совращены масонами в разных школах и лицеях? Нас примут за таких же мальчиков...

— А как же мы уйдём оттуда? — робко спросила Гермина.

— Да так же, как и пришли... Проберёмся в одну из подземных зал, из которых можно проскользнуть в тайные ходы, неизвестные масонам, но известные мне, и уйдём незамеченными, пока опьянелые жрецы сатаны будут плясать после жертвоприношения, распевая безумные гимны своему страшному идолу...

Гермина тяжело вздохнула при мысли о тех гнусностях, которые ей, очевидно, придётся видеть. Шевельнулась мысль: “Не лучше ли отказаться от рискованного предприятия?”.

Но эта слабость исчезла так же быстро, как и появилась. Леди Дженнер почувствовала прилив бодрости и решительно произнесла.

— Делай как знаешь, Дим...

— Так я открываю пружину. Заглянем внутрь камеры, в подземную темницу масонов. Будьте ко всему готовы, миледи... Мы можем увидеть страшную картину. Но, ради Бога, ни звука — иначе мы погибли.

Мгновенно вокруг стало так темно, что Гермина чуть не ахнула. Страшна была эта могильная темнота, ставшая как бы осязаемой в могильной тишине, прерываемой только слабым, чуть слышным подземным грохотом вулкана. Этот подземный гул вот уже две недели сопровождал каждого жителя Сен-Пьера, денно и нощно, повсюду и всегда, как грозное напоминание смерти...

— Теперь смотрите, миледи... Сейчас вы увидите одну из подземных темниц масонов-сатанистов. Дай Бог, чтобы она была пуста.

— Темниц, — чуть слышно повторила Гермина. — Разве мы не в храме... этих людей?

— Он же — и тюрьма, и застенок, и кладбище... Скоро вы сами в этом убедитесь, — ответил Дим. — Но теперь не время разговаривать, миледи. Ради Самого Бога, ни слова больше, ни звука, чтобы не увидели и не услышали...

В глубокой темноте Гермина почувствовала, как рука Дима раза два проскользнула по стене мимо неё, затем без малейшего сотрясения или шороха в этой стене появилась светлая линия...

Медленно расширяясь, она стала полуаршинной щелью в палец шириной, сквозь которую тонкая полоса света упала на противоположную стену подземного хода, слабо освещая взволнованное лицо негритёнка. Приложив губы к уху Гермины, он прошептал так тихо, что она едва уловила его слова:

— Камера освещена. Значит, занята. Осторожней, миледи. Малейший шорох погубит нас...

— Но эта щель? Её увидят там, — так же тихо ответила Гермина.

— Нет, — ответил Дим. — Щель скрывается выступом свода. Не бойтесь. Здесь всё рассчитано. Стойте не шевелясь и подождите, пока я посмотрю, кто там.

Гермина замерла на месте, сдерживая дыхание.

В ту же минуту Дим крепко стиснул её руку своей дрожащей похолодевшей рукой.

— Что такое? — прошептала Гермина.

— Смотрите сами... Но если вам дорога жизнь — ни звука. Иначе её не спасём, а сами погибнем.

— Её? — повторила Гермина. — Кого?

— Смотрите сами, миледи.

Гермина перекрестилась и приложила глаза к узкой щели.

Перед ней был настоящий каменный мешок, крошечная камера с гранитными сводами, стенами и полом. Довольно яркое электрическое освещение, источник которого скрывался где-то наверху, усиливал безотрадное впечатление от этой ужасной тюрьмы. Посреди помещения сидело, скорчившись, какое-то несчастное создание, длинные волосы которого выдавали женщину.

Спутанные пряди блестели ярким червонным золотом, и этот цвет заставил Гермину вздрогнуть.

— Боже мой, Дим... Кто эта несчастная? — прошептала она.

Казалось, слабый звук этого дрожащего голоса достиг до изощрённого страданием слуха пленницы. Она шевельнулась и медленно подняла смертельно бледное прекрасное лицо.

— Матильда! — прошептала Гермина.

В ту же минуту щель закрылась, полоска света на стене подземного хода исчезла, а в глубокой темноте Дим крепко сжал похолодевшие пальчики леди Дженнер.

— Матильда! Матильда! — шептала она. — Боже мой, Дим, что это значит? Как она попала сюда? О, мы спасем её. Не правда ли, Дим? Сейчас же, сию минуту!

Но голос маленького грума звучал печально посреди могильной темноты подземного хода.

— Сейчас мы ничего не можем для неё сделать, миледи. Хорошо ещё, что я смотрел вместе с вами и заметил, как шевельнулся камень в противоположной стене. Не то входящие тюремщики, пожалуй, услыхали бы вас. Но я успел задвинуть щель, и мы в безопасности.

— Но Матильда? Матильда? Мы должны спасти её, — со слезами в голосе настаивала Гермина.

— Терпение, миледи... Подождём. Если входившие тюремщики оставят её там — она спасена. Но я боюсь, что пришли за ней...

— Как так? Зачем? Куда же её уведут? — робко расспрашивала Гермина. — Говори, Дим. Не терзай меня недомолвками. Тяжелый вздох прозвучал в темноте.

— Подождите, миледи. Скоро всё узнаете. А до тех пор молитесь за барышню Матильду... да и за себя тоже.

ГЛАВА XXIII. Две пленницы

Странное волнение овладело Матильдой по уходе лорда Дженнера. Впервые металась она по своей тюрьме, буквально не находя места. От её обычного спокойствия не осталось и следа.

Покорность судьбе, поддерживаемая глубокой и горячей верой, куда-то исчезла, точно поглощённая невидимой пропастью. Теперь каждая капля крови в жилах несчастной девушки кипела и дрожала, каждый нерв трепетал от мучительной боли ожидания. Казалось, невидимая пружина терпения, так долго напрягаемая, внезапно оборвалась, и не сдерживаемый ничем душевный механизм заработал стремительно и беспорядочно. Мысли и чувства, отчаяние, злоба и печаль, — всё это вихрем проносилось в голове пленницы, всё это кипело, кружилось и сталкивалось в душе её, создавая ужасающий хаос.

Таковы должны быть чувства людей на границе безумия, и сквозь нестерпимую муку волнения, охватившего Матильду, несчастная девушка ужаснулась возможности потерять рассудок. С громким криком отчаяния кинулась она на колени, умоляя Господа о помощи и поддержке.

Не сразу удалось ей побороть страшное волнение, зажёгшее её кровь и замутившее рассудок. Не сразу успокоение снизошло на молящуюся. Быть может, в душе христианки совершалась последняя борьба с великим искусителем, пытавшимся ещё раз победить непокорную верующую душу, не захотевшую подчиниться тёмной силе.

Быть может, под внушением злого духа разбушевались надежды и желания юности, жажда жизни и счастья, присущая всему живущему. Быть может, влияние злого духа разбудило все страсти человеческие в душе Матильды, так долго сдерживаемые ею. И в борьбе с этими стихийными силами, таящимися в глубине каждой страждущей души, изнемогала молодая христианка, не желающая быть побеждённой врагом-искусителем.

С отчаянием, лёжа на гранитном полу, обессиленная, с пылающим лицом и сверкающими лихорадочным блеском глазами, повторяла Матильда слова Сына Божия: “Почто покинул меня?”

Но в конце концов благодать милосердного Господа коснулась изнемогающей в борьбе женской души, и на Матильду снизошло утешение, которое всегда нисходит на искренне молящегося. Того, кто, становясь на колени, хотя бы только “старается” забыть всё, кроме Отца Небесного, кто со слезами просит: “Научи меня молиться, Господи, и помоги разорвать цепи, опутывающие смертное тело, дабы бессмертная душа могла вознестись в горнюю высь, к Престолу Твоему”, всегда ждёт утешение. Тому, кто ждёт и борется с искушениями, повторяя со слезами надежды и раскаяния: “Помилуй мя, Боже, по великой милости твоей”, — тому всегда даётся успокоение. О, если бы современные люди помнили слова Спасителя, недаром сказавшего: “Просите и дастся вам... Вера твоя спасёт тебя”.

И на Матильду снизошла, наконец, благодать Господня, осушившая слезы на её впалых щеках и возвратившая покой её мучительно бьющемуся сердцу...

Долго молилась молодая девушка. Как долго, — она и сама не знала. В подземной тишине, нарушаемой только глухим рокотом вулкана, Матильда давно уже позабыла измерять время. Разницы дня и ночи не существовало в гранитном мешке, освещённом вечно горящей электрической лампой. В конце концов, она всё же поборола лихорадку и стала спокойно ждать того, что должно случиться. Как и всегда, её успокоили дивные слова молитвы: “Да будет воля Твоя”...

В таком-то расположении духа, чудесно успокоенная молитвой, девушка прислушивалась к каждому звуку, — в то самое время, когда Гермина впервые увидела сквозь щель подземного коридора гранитную темницу масонов.

Как ни слаб был возглас леди Дженнер при виде своей несчастной подруги, однако напряжённое ухо пленницы, привыкшей различать малейший шорох в мёртвой тишине подземелья, всё же уловило его.

Быстро повернув голову, Матильда чуть не вскрикнула, чуть не бросилась туда, откуда донёсся до неё чей-то нежный голос, произнесший её имя с таким искренним чувством ужаса и жалости. Но, по счастью, в эту самую минуту пленница уловила другой звук — давно знакомый шум приближавшихся шагов тюремщиков.

Матильда давно уже заметила, в каком месте раздвигается часть гранитной стены, пропуская её тюремщиков.

Молча встала она в ответ на короткое приказание одного из двух вошедших хранителей тайны:

— Следуй за нами, девушка!

Звук этого голоса показался знакомым Матильде. Она подняла голову и смерила долгим испытующим взглядом обоих жрецов сатаны, остановившихся перед нею. Несмотря на странный костюм, сильно меняющий их внешность, дочь маркиза де-Риб узнала молодого адвоката, с которым не раз встречалась в доме своего отца на благотворительных праздниках, на которые допускались представители всех сословий, без различия цвета кожи.

С невыразимым презрением сказала Матильда:

— Это вы, Альбин Фоветт? Вы пришли благодарить дочь маркиза де-Риб за гостеприимство, оказанное вам в доме её отца?

Альбин Фоветт вздрогнул. Яркая краска разлилась по его смуглому лицу и снова сменилась мертвенной бледностью, но сопровождавший его чёрный редактор сказал:

— Мы явились не для разговоров, сударыня. Следуйте за нами без рассуждений.

Матильда, не сводя презрительного взгляда с Бержерада, заметила:

— Господин Бержерад на своём месте. Ему, конечно, более подобает быть тюремщиком, чем редактором. Ну, показывайте мне дорогу.

Злоба исказила чёрное лицо сатаниста: он грязно выругался вполголоса и, круто повернувшись, скрылся в расселину скалы, за которой уже виднелся знакомый Матильде каменный коридор, освещённый электрическими лампочками.

На пороге этой расселины Матильда внезапно остановилась. Ей снова почудился какой-то неопределенный звук. Неужели невидимые друзья здесь? Смертельная бледность покрыла лицо Матильды при этой мысли. Она пошатнулась и схватилась руками за гранитную стену, повернув лицо в сторону странного звука.

По счастью, Альбин Фоветт истолковал её бледность волнением, и произнёс тихим голосом:

— Вы едва стоите на ногах. Обопритесь на мою руку, сударыня...

Вместо ответа Матильда измерила его негодующим взором и, презрительным жестом оттолкнув протянутую адвокатом руку, проскользнула в коридор, где уже стоял чёрный редактор, нетерпеливо постукивая ногой о гранитный пол.

— Наконец-то, — буркнул он через голову Матильды, обращаясь к адвокату. — Я уже думал, вы объясняетесь в любви прекрасной героине сегодняшнего жертвоприношения.

— Ступайте вперёд, — повелительно произнесла Матильда.

Негр молча пошел впереди Матильды, которая твёрдым шагом следовала за ним по бесконечному коридору.

Путешествие продолжалось довольно долго. Кое-где Матильда видела массивные железные двери. Ей приходилось взбираться по крутым лестницам или неожиданно поворачивать то вправо, то влево. Никто не попадался навстречу. И только усиление глухого рокота, который давно уже слышала пленница, не понимая его причины, доказывало, что коридор поднимался к поверхности.

Внезапно перед Матильдой распахнулась тяжёлая железная дверь. За ней оказалась вторая, дубовая.

Альбин Фоветт трижды постучал в эту дверь, которая без шума отворилась.

— Входите, — проговорил чёрный редактор, грубо вталкивая девушку в эту дверь, сейчас же захлопнувшуюся за ней.

Матильда очутилась в глубокой темноте, но на неё пахнуло мягким благоухающим воздухом. Её ноги, привыкшие к холоду гранита, неожиданно ступили на что-то мягкое, напоминающее бедной девушке давно забытые ковры.

“Где это я?” — подумала Матильда, протягивая руки вперёд и робко шагая в темноте.

В ту же минуту над её головой ярко загорелась электрическая лампа, и Матильда вскрикнула от удивления...

Пленница очутилась в роскошно обставленном будуаре, посреди атласных драпировок, пушистых ковров, громадных зеркал и мягкой мебели.

Так неожиданна и резка была перемена обстановки, что Матильда схватилась за голову.

— Где я? Что это значит? — проговорила она растерянно.

Из-за распахнувшейся атласной портьеры появилась стройная фигурка белокурой девушки в изящном пеньюаре из мягкого белого шёлка и дорогих кружев.

— Господи! Да это дочь маркиза де-Риб, — вскрикнула она, бросаясь к ошеломлённой Матильде.

— Луиза? Вы? Как вы сюда попали? — шатаясь, пролепетала Матильда, узнав любимую камеристку леди Дженнер. — Боже мой, неужели вы сообщница этих злодеев?..

Побледневшее и похудевшее личико хорошенькой немочки выразило испуг и отвращение.

— О, нет, нет! Сохрани меня Боже, — вскрикнула она, заливаясь слезами. — Я здесь пленница. Такая же пленница, как вы, милая барышня.

Спеша и сбиваясь, поминутно перебивая друг друга вопросами, девушки обменялись признаниями, рассказав одна другой всё, что было известно каждой из них.

Из уст Луизы узнала Матильда о том, что несчастный маркиз Бес-сон-де-Риб был убит во время уличных беспорядков рождественского утра. От неё же услышала она, что Лилиана осталась неразысканной, и что все считают её покончившей жизнь самоубийством.

ГЛАВА XXIV. Последние беглецы

Расписные окна старинной церкви слабо блестели в тусклой мгле туманной ночи. Полосы разноцветного света тянулись поперёк пустынной улицы, проходящей позади монастырской ограды. За этой оградой роскошный цветник окружал небольшой, красивый храм. Но, увы, от яркой красоты цветов, за которыми заботливо ухаживали сами сестры и маленькие воспитанницы монастырского приюта, не осталось и следа под покровом вулканического пепла. Только цветные одежды святых, изображённых на стеклах высоких и узких церковных окон, нарушали мертвенное однообразие ночной картины.

Из-за плотно запертых дверей храма слышалось тихое пение женского хора. Шла заутреня, которую служат в католических странах для умирающих. Действительно, молящиеся, как и совершающий литургию священник, прониклись надеждою на спасение жизни.

Два дня назад монахини отправили детей в Порт-де-Франс, где существовал другой монастырь того же ордена. Но сами “матери” покидать Сен-Пьер не захотели, несмотря на совет епископа, приславшего духовенству разрешение покинуть город в виду угрожающей ему опасности.

На это разрешение настоятельница ответила просьбой позволить ей и сестрам остаться на своём посту.

Телефонная связь между торговой и административной столицами колонии ещё не была прервана, и потому епископ соблаговолил лично выслушать доводы матери Анжелики.

— Здесь столько беглецов из пригородов. Между ними есть и больные, и раненые, не говоря уже о перепуганных голодных и бесприютных. Есть женщины и дети, требующие ухода и попечения. В такое время кому же и помогать ближним, как не нам, слугам Господа, — с истинно христианским смирением говорила настоятельница, прося, как милости, разрешения оставаться в Сен-Пьере, в близкой погибели которого никто из духовенства уже не сомневался.

Трогательная просьба монахинь была уважена, и в опустелых помещениях приюта нашли убежище, кров и пищу, уход, заботу и утешение несколько сот детей и женщин, больных и раненых. По целым дням без устали работали монахини не только в помещении самого монастыря, но и на площадях и в скверах, где расположены были в повозках, палатках и наскоро сложенных из пальмовых листьев шалашах, а то и просто под открытым небом тысячи беглецов из предместий, уже засыпанных пеплом, уже разрушенных вулканом.

Господь зачтёт этот неустанный труд инокиням, погибшим вместе с Сен-Пьером. Для чистых Христовых невест широко раскрылись двери небесной обители. Ибо велик был их подвиг в последний день осуждённого города.

Утреню служил аббат Лемерсье, приходский храм которого был “занят” городским управлением под госпиталь.

Остаться при этом госпитале аббата Лемерсье не допустили “прогрессивные” врачи из масонов, и сиделки из сатанисток радовались случаю осквернять храм Божий, хотя бы только ругательствами. И так возмутительно было поведение этих “деятелей человеколюбия”, что среди раненых и больных, положенных в храме, не раз начинался ропот. Они через силу сползали со своих постелей, предпочитая бежать из госпиталя на улицу, чем выносить святотатственные речи и видеть осквернение алтаря интеллигентными негодяями.

Аббат Лемерсье переселился в маленький домик напротив монастырской церкви, в которой и проводил почти всё своё время.

Это была последняя ещё не закрытая церковь в Сен-Пьере — единственное место, в котором ещё “позволялось” отправлять богослужение. Все остальные церкви были взяты в “реквизицию”, под помещение беглецов и... даже их скотины.

Целыми часами поучал и утешал он приходящих разорённых, напуганных и отчаивающихся людей. И так велика была сила пламенного красноречия этого пастыря добра, что даже зачерствелые в неверии и отрицании души смягчались.

Многие из этих вновь обращённых немедленно покидали город по совету аббата Лемерсье. Многим он доставлял средства, нужные для оплаты места на каком-либо судне, уходящем из Сен-Пьера. Но когда уезжающие умоляли его самого присоединиться к ним, 88-летний старец отвечал неизменно:

— Я ещё нужен здесь. Ещё могу быть полезным, а потому остаюсь. Если Господу угодно будет отозвать меня из города, Он пошлёт мне какое-либо указание Своей воли.

Но дни проходили... Наступили последние часы жизни Сен-Пьера. В такие времена часы кажутся неделями, минуты — часами. Бежали из города все, кто мог, ибо верующие уже не сомневались в том, что страшный вулкан является орудием гнева Божия. Число христиан в городе всё уменьшалось, а аббат Лемерсье оставался на своем посту, как верный часовой, ожидающий смены...

Наступила последняя ночь обречённого на гибель города...

Измученному страхом населению эта роковая ночь показалась спокойней, чем предыдущие. Вулкан как будто затих. Раскаты его грозного голоса стали значительно слабее и реже. Кровавые вспышки пламени, выбрасываемые кратером, побледнели, как будто тая в голубых лучах лунного света.

Впервые после целой недели очистилось небо над Сен-Пьером, позволив утомлённым глазам его обитателей снова любоваться ярким созвездием Южного Креста, остававшимся совершенно невидимым целых десять дней.

Мягкий и нежный свет полной луны залил улицы города, разгоняя неестественную темноту, пугавшую жителей со времени прекращения электрического освещения. Впервые с начала извержения полная луна проливала на землю свой голубоватый кроткий свет, приносящий грешной земле тишину и успокоение, быть может, даже надежду.

Все учёные предсказывали окончание извержения к полнолунию, а неверующие в Бога верили в предсказания “учёных”.

Улицы наполнились гуляющими. Загремела музыка в садах, на площадях и в бальных залах. Снова раздался весёлый смех, шутки и прибаутки, снова зазвучали гитары и куплеты. Легкомысленный город стряхивал с себя беспокойство, забывая недавний страх перед вулканом, снова отдался политическому запою.

По улицам Сен-Пьера снова потянулись предвыборные шествия с флагами и транспарантами, на перекрёстках раздавались обычные агитационные речи, произносимые радикальными и социал-демократическими ораторами с наскоро воздвигнутых трибун, кое-как сколоченных из пустых бочек или кухонных скамеек. Словом, началась обычная предвыборная сутолока и... пьянство.

“Предприниматели” ходили по улицам, выкрикивая предложения уступить “надёжному” кандидату “партию выборщиков” в 100-200-500 голосов, на самых “сходных” условиях.

Торговались на площадях и бульварах так же бесцеремонно и ожесточённо, как в клубах или в танцевальных залах различных, более или менее неприличных, “заведений”. “Правительственная”, масонско-радикальная партия, составленная главным образом из метисов, заранее торжествовала. Вулкан значительно облегчил её успех. Закрытие фабрик выбросило громадную массу рабочих на улицу. Толпа этих “сознательных” выборщиков наводнила Сен-Пьер и находилась здесь под рукой влиятельных масонских радикалов. Под вывеской “либеральной республики” прятались чисто жидовские интересы мировых банков и международной биржи. А французский народ продавал свои насущные права за бутылку рома да за несколько франков, выдаваемых “выборным комитетом”, подбирающим голоса для “надёжных” кандидатов, попросту говоря, для ставленников жидо-масонства.

Вся эта политическая свистопляска, под дудку всемирного жидовства, наполняла шумом и волнением эту тихую лунную ночь, окутывающую сказочной пеленой роскошный город, одетый в белый саван вулканической смерти.

К полуночи горячий и сухой туман начал подниматься снизу. В то же время, спускаясь сверху, он соединялся над землёй в виде постоянно волнующейся полупрозрачной дымки. Сквозь этот покров стало одинаково трудно различать и блестящие звёзды неба, и яркие огни, вылетающие из окон трактиров и бальных зал.

Полная луна ещё стояла на небе, но лучи её уже не могли пронизать туманную пелену, окутывавшую берега, хотя и заливали море своим мягким светом. По небу же вновь протянулась облачная “коса смерти”, впервые замеченная в день разрушения фабрики Герена. С тех пор странное “стальное облако”, охватывавшее весь город, возвращалось ежедневно то раньше, то позже, наполняя страхом “суеверные” сердца.

Но никогда ещё сходство этой неподвижной тучи с орудием смерти не было очевидней, как в эту ночь, когда внутренние края косы засверкали синеватым блеском, отражая лунный свет подобно настоящей стали. Страшное орудие смерти медленно выплывало из-за Лысой горы, тихо подвигаясь над засыпающим городом. Охватывая море домов, раскинувшихся широким полукругом по берегу, странное облако наконец остановилось над городом, полным жизни, шума и песен, пьяного разгула и разнузданного веселья: грозное, загадочное и бесстрастное.

А в маленькой полутёмной церковке, посреди засыпанных пеплом цветников, перед алтарём, скудно освещённым несколькими восковыми свечами и лампадами, шла заупокойная заутреня. До земли склонялись белые фигуры монахинь. Тихо плакали женщины и дети, теснясь вокруг старого священника.

Кончилось богослужение. Священник снял облачение и, по обыкновению, остановился перед алтарём, окружённый верующими. Скрип входной двери заставил присутствующих обернуться.

На пороге, на сверкающем фоне тумана, пронизанного лунным светом, стояла высокая белая фигура, закутанная в плащ с капюшоном, наброшенным на голову.

— Бегите, отец мой! Бегите, братья-христиане! Наступает последний час для грешного города. Бегите, как бежал Лот из осуждённого Содома!

Аббат Лемерсье узнал “чёрного чародея” и сделал несколько шагов ему навстречу. Чёрный отшельник проговорил тихим голосом несколько быстрых фраз, указывая рукой на одно из окон храма.

Аббат Лемерсье подошёл к окну и, распахнув его, взглянул на небо, перерезанное чёрной тучей, раскинувшейся над всем Сен-Пьером. Судорожная дрожь пробежала по телу священника. Ему почудилась гигантская фигура призрачного всадника, рука которого держала то страшное орудие смерти, облачное отражение которого прорезало небесный свод. Тяжёлый вздох поднял старческую грудь, а дрожащие руки закрыли омоченное слезами лицо.

Но эта слабость старого священника продолжалась недолго. Он поднял свою белую голову и, окинув печальным взглядом своих окаменевших от страха прихожан, обратился к старому отшельнику:

— Да, ты прав — это последняя ночь Сен-Пьера. И ничто уже не может спасти его, ничто не сможет удержать карающей руки Господней. Но бежать отсюда я все-таки не могу и... не хочу. Я останусь умирать вместе с Сен-Пьером. Могу ли я найти лучшее окончание для моей долгой, слишком долгой жизни, чем молитва за умирающих без покаяния? Ради этих несчастных должен я остаться, чтобы в момент гибели умирающего города хоть одна молитва вознеслась бы к престолу Всевышнего, молитва грешного, но верного долгу слуги Господня, за души грешников.

Согбенная фигура священника выпрямилась. Измождённое лицо его озарилось чудным внутренним светом, а седая голова, озарённая лунными лучами, казалась окружённой серебристым сиянием. И такая могучая вера светилась в его вдохновенных очах, что все присутствующие в церкви вскрикнули в один голос:

— И я остаюсь с тобой, отец мой. И я!.. И я!.. Мы все остаёмся!

Со всех сторон слышались рыдания. Со всех сторон потянулись к священнику дрожащие руки. Но аббат Лемерсье поднял руку. Торжественная тишина снова воцарилась в храме. Губы старого священника беззвучно шевелились: аббат творил молитву. Затем он произнёс:

— Дети мои, не поддавайтесь минутному воодушевлению. Вспомните, что у каждого из вас свои обязанности на земле. Есть и свой долг. Долг этот должен каждый нести, как крест, возложенный на него Господом. Я старик и слуга церкви Христовой. Я должен оставаться у алтаря, как часовой на своём посту, ожидая смерти. Но среди вас есть люди молодые, есть жёны и матери, отцы, братья и мужья, есть люди, которым, быть может, предназначена Господом долгая жизнь. Бросать её сознательно и умышленно — великое преступление. Кто должен жить — живите. Кто может спастись — спасайтесь, если Бог допустит спасение ваше. Оставьте меня одного умирать с умирающим городом. Бегите, если бегство ещё возможно.

— Но возможно ли оно? — спросил дрожащий женский голос из тёмного угла храма. — Ты знаешь, отец мой, что мужчин не выпускают из города шайки “выборщиков”, а я не могу покинуть моего мужа, с которым я клялась перед алтарем Господа Бога жить и умереть...

Чёрный чародей сказал:

— Рассвет близится, дети мои. В порту ждёт судно, которое сможет принять на борт двести человек, и ни одного более. А потому, кто хочет ехать со мной, решайтесь скорей.

Гробовое молчание ответило на эти страшные слова. В церкви присутствовало более пятисот человек — мужчин, женщин и детей. Но больше половины их оставила мужей, братьев, матерей, — словом, членов своей семьи в городе. В душе этих людей поднялась борьба, быстро прекращённая торжественным голосом старого священника:

— Пусть бегут дети и юноши. Остальные бросьте жребий. Из глубины церкви выступил пожилой мулат. Подняв руку, он произнёс:

— Не надо жребий, отец мой, не все достойны спасения. Говорю за себя первого. Совращённый масонами, я принимал участие в их сатанинских оргиях. Но рука Господня коснулась меня. Я прозрел и ужаснулся. Без искупления нет прощения для моих преступлений. Господь покарал меня, отняв у меня жену и детей, погибших под развалинами фабрики Герена. Мой дом разрушен лавиной. Мои поля затоплены жгучей грязью. Мои стада унесены наводнением. Я сам свою преступную жизнь должен искупить смертью. И вы все, собравшиеся здесь, загляните в свою совесть и пусть лишь тот, кто чувствует себя достойным спасения, бежит от смерти...

К концу речи посреди храма образовалась небольшая группа людей: мужчин, женщин и детей, — тихо молящихся, держась за руки. Это была группа семейств, соединённых верой Христовой и не расставшихся у порога храма Божия. За ними широким полукругом пригнулись к земле рыдающие фигуры, повторяющие отчаянным голосом: “Виновен я перед Тобою, Господи... Помилуй нас, грешников...” Ни одна из этих фигур не подняла головы, когда чёрный отшельник тихо произнес:

— Пора... Я не могу ждать дольше.

Старый священник поднял благословляющие руки, когда перед ним кинулись на колени двенадцать белых фигур под опущенными чёрными вуалями.

— Отец мой, — умоляющим голосом произнесла настоятельница монастыря. — Разреши мне и сестрам моим остаться с тобой в храме. Метать жребий о жизни, от которой заранее отказались мы, невесты Христовы, — это недостойно нас.

Старый священник простёр дрожащие руки, осеняя крестом их.

Оставшиеся столпились возле алтаря, громко призывая милость Божию на уходящих. Уходящие целовали руки священника и края покрывал монахинь.

— Да хранит вас Господь, дети мои, — со слезами произнёс аббат Лемерсье, поднимая вновь благословляющие руки. — Не забывайте этой минуты и да останется нашей путеводной звездой Пречистая Дева Мария...

Затем входная дверь растворилась, пропуская старого отшельника, ставшего во главе плачущей толпы.

Медленно, постоянно оглядываясь, уходили последние беглецы из Сен-Пьера, вслед которым в наполовину опустевшем храме оставшиеся “обречённые” запели победную песнь во славу Богоматери.

“Взбранной Воеводе Победительная...”

Бесшумно двигалась по заснувшим улицам длинная процессия мужчин, женщин и детей, бегущих из осуждённого города.

Было далеко за полночь, и утомившаяся толпа гуляющих разбрелась по домам, вдоволь нашумев, побуянив и... напившись. Из окон и дверей бесчисленных ресторанов, трактиров, кофеен, общественных садов и танцевальных зал на затихающие улицы падали широкие снопы света. До слуха беглецов доносились звуки музыки, играющей залихватские мотивы излюбленных местных танцев: ой-ра, хабанеры, бегины и кэк-уока. Взрывы пьяного хохота смешивались с нагло откровенными словами циничных песен. На бульварах в глубокой тени деревьев слышалось треньканье гитар вперемежку с шёпотом и поцелуями.

— Содом и Гоморра! — тихо прошептал “чёрный чародей”, с негодованием сворачивая в пустынный переулок. — О, несчастные! Они не видят смерти, протянувшей руку над их грешными головами.

Невольно глаза беглецов поднялись на небо, куда гневным жестом указывала рука вещего старца. На небе продолжала стоять облачная коса, грозная, загадочная и неподвижная. Только теперь она спустилась так низко, что лезвие её, казалось, уже касалось вершины гор, окружающих грешный город.

Последних беглецов ожидало небольшое парусное судно, уже готовое к отплытию. Палуба его была заполнена другими беглецами, так что приведенные старым негром двести человек с трудом нашли место “приткнуться” — ни одного человека больше не могло бы вместить суденышко, — последнее из вышедших в море в последнюю ночь Сен-Пьера.

А в это время по улицам Сен-Пьера расклеивались правительственные афиши, в которых говорилось:

“По точному подсчёту наших гениальных учёных, к утру выборов (8 мая 1902 г.) рассеются последние признаки опасности. Граждане колонии спокойно и уверенно проследуют к избирательным урнам Сен-Пьера, исполняя главнейший долг и осуществляя священнейшие права счастливых сынов французской республики”.

Старый чародей уже ставил ногу на трап, чтобы сойти на землю, когда к нему подбежал капитан судна.

— Неужели ты не поедешь с нами, отец мой? — спросил он. Старик молча показал рукой на небо.

— Рука Господня надо мной, как и над всеми, но долг призывает меня туда. Не удерживай же меня и позаботься о несчастных беглецах, оставивших в Сен-Пьере всё, кроме жизни... Облегчи им эту жизнь по мере возможности!

Затем таинственный старец медленно сошёл на землю и, не оглядываясь, скрылся в белых облаках волнующегося тумана...

Маленькое суденышко подняло якорь и медленно двинулось мимо наскоро освещённых лампами и фонарями пристаней, в синюю даль океана, навстречу неведомой жизни.

Когда же белый покров тумана сгустился настолько, что очертания удаляющегося города стали сливаться в одну неопределённую массу, среди которой смутно блестели окна ближайших к берегу зданий, когда призрачная картина города в последний раз осветилась кровавым столбом пламени, выброшенного страшным вулканом, на палубе раздался громкий стон:

— Прощай! Прощай навсегда, наш Сен-Пьер!

ГЛАВА XXV. Освобождение

Трудно передать отчаяние Гермины, когда из глаз её исчезла Матильда, уведённая масонскими тюремщиками. Опустившись на пол в тёмном коридоре, она горько заплакала.

Растерянный и расстроенный маленький грум беспомощно стоял над своей рыдающей госпожой, не зная, как успокоить её. Бедняга не смел даже зажечь потушенного фонаря, опасаясь привлечь внимание масонов светом, который могли заметить в опустелой темнице Матильды, погружённой с удалением пленницы в полный мрак.

Сколько минут прошло таким образом, Гермина не сумела бы сказать, потеряв всякое представление о времени. В её голове кружились и сталкивались смутные мысли и ощущения, поглощаемые возрастающим страхом перед ужасной истиной, готовой раскрыться пониманию несчастной женщины. Сознание того, что лорд Дженнер не мог не знать о присутствии Матильды в подземельях масонского храма, легло невыносимой тяжестью на душу Гермины, разбивая последнюю надежду убедиться в невиновности любимого мужа.

Внезапное прикосновение руки заставило Гермину вздрогнуть. Над ухом её раздался ласковый голос, показавшийся ей странно знакомым:

— Бедная женщина... Собери мужество и шествуй до конца по скорбному пути, предназначенному тебе Господом!

— Чёрный чародей! — чуть не вскрикнула Гермина.

— Тише! — прошептал тот же голос. — Не забудь, что здесь стены имеют уши. Иди вперёд и не бойся. Я не покину вас.

— Отец мой, помоги мне спасти Матильду, — со слезами промолвила Гермина, удерживая морщинистую руку старика.

— Не теряй времени на разговоры, дитя моё, — повелительно прошептал голос. — В дорогу, мальчик, в дорогу. Иди направо и, отсчитав 120 шагов, поверни опять направо. И так пять раз. Когда встретится лестница, иди по ней вверх, пока не услышишь голосов. Тогда найди подвижной камень, — он отворится по первому натиску настолько, чтобы видеть, по второму — чтобы пропустить человека. Ты понял меня, Дим?

— Понял, отец. Не беспокойся, — ответил грум.

— Хорошо. Иди вперёд, но фонаря не зажигай! Береги запас света, он понадобится на обратном пути. Здесь же дорога простая: поворачивать направо в каждый встречный коридор. Миледи будет следовать за тобой, держась за твою куртку. Добрый путь, дочь моя, и не падай духом, не отчаивайся, что бы ты ни увидела.

Затем всё стихло.

Гермина тяжело вздохнула.

— Что ж, пойдем, Дим. Господь не оставит нас, — прошептала она, медленно вставая.

Она чувствовала себя страшно утомлённой, разбитой, и едва передвигала ноги. Пережитое волнение подточило её силы и она с ужасом думала о том, что не сможет уйти далеко. Но, по счастью, долго идти и не нужно было. Скоро до её слуха долетел какой-то неопределённый звук. Она остановилась, прислушиваясь. Сомнения не было. Говорили где-то невдалеке.

— Дим... Ты слышишь? — прошептала молодая женщина.

— Слышу, миледи, — так же тихо ответил негритёнок, протягивая руку, встретившую холодную поверхность гранита.

Очевидно, они были у цели. Гермина услышала в темноте, как рука её путеводителя шарила по стене, отыскивая знакомый механизм. Затем на высоте человеческого роста блеснула узкая полоска света. Гермина уже знала, что это значит. Не колеблясь ни минуты, она собрала остаток сил и добрела до расщелины в стене, к которой прильнула жадными глазами.

Не прошло и получаса после того, как молодые девушки встали из-за стола, а Луиза задремала на кушетке, как дверь роскошной темницы неожиданно и бесшумно растворилась. На пороге её появились два замаскированных человека в странных, чёрных с красным, одеждах.

Матильда медленно поднялась со своего места и остановила презрительный взгляд на этих новых тюремщиках.

— Вы пришли за мной? Я готова, — произнесла она твёрдым голосом.

Один из замаскированных подошёл к спящей Луизе и грубо схватил её за руку, в то время как его спутник произнес глухим, очевидно, умышленно изменённым, голосом, не трогаясь с места:

— Ты остаёшься здесь, девушка. Мы пришли только за одной из вас. Ты будешь ждать новых распоряжений...

— Но почему же? Почему? — вскрикнула, бледнея, Матильда. — Я не хочу разлучаться!

— Это нас не касается, — грубо произнёс второй замаскированный, продолжая трясти руку крепко спящей Луизы. — Нам приказано привести одну пленницу, именно эту белокурую немку. Больше нам ничего не приказано, и мы не можем привести двух девушек вместо одной.

— Но куда вы ведёте эту несчастную? — вскрикнула Матильда, кидаясь к проснувшейся Луизе, которая спокойно и весело поднялась ей на встречу. Обнимая Матильду, девушка прошептала на ухо оставшейся:

— Не волнуйтесь, моя милая барышня. Должно быть, мой таинственный обожатель вернулся. Сейчас я его увижу и потребую прежде всего вашего освобождения.

Матильда крепко обняла несчастную, уходящую на смерть, даже не подозревая этого.

Едва успела затвориться дверь за уходящими, как позади Матильды раздался лёгкий шорох. Пленница вздрогнула, уловив чутким ухом заключённых едва заметный звук.

Шорох повторился, и затем дрожащий женский голос за спиной Матильды прошептал, захлебываясь от волнения:

— Матильда! Скорей поди сюда!

Без звука, без крика удивления пленница вскочила с места.

Большой зеркальный шкаф, по-видимому, вделанный в стену, тихо сдвинулся со своего места, открывая узкую расщелину, в которой стояла маленькая стройная фигурка мальчика.

— Матильда! — прошептал мальчик чуть слышно, протягивая дрожащие руки. — Неужели ты не узнаёшь меня?

— Боже мой! Гермина, ты?.. — одним прыжком очутилась Матильда у стены и бросилась на шею своей освободительнице.

В ту же минуту Дим втолкнул обнявшихся женщин вглубь тёмного коридора. С лёгким шорохом вдвинулся зеркальный шкаф на прежнее место, скрывая вход в подземелье, в котором рыдали, покрывая друг друга поцелуями, несчастные жертвы масонов.

Но долго терять времени было нельзя.

— Миледи! Барышня! — почтительно произнёс грум, зажигая свой фонарик. — Простите, но нам надо спешить отсюда. Вдруг заглянет кто-либо из масонов в эту комнату?

Снова началось путешествие по узким гранитным ходам. Это было лихорадочно поспешное бегство чудесно спасённых. Все они шли, не обмениваясь ни единым словом, почти без мысли, вернее, поглощённые одной мыслью: выбраться на волю из недр страшной горы, глухо рокочущей под ними, над ними и вокруг них.

Сколько минут или часов продолжалось это бегство, никто из спасающихся не смог бы сказать. Они опомнились только тогда, когда увидели при слабом свете фонаря, поставленного их маленьким проводником на гранитный пол, как Дим схватился за голову.

— Что такое?.. Что случилось?..

— О, миледи!.. — начал негритёнок.

— Что такое, Дим? — прошептала Гермина.

Вместо ответа Дим молча поднял дрожащую руку. Шагах в двухстах, на потолке гранитного коридора, ясно вырисовывалось светлое пятно.

— Что это значит? — спросила Матильда. — Откуда этот свет? Грум тяжело вздохнул.

— Ах, милая барышня, это то самое место — отверстие в потолке главного капища, через которое я видел жертвоприношение сатане, — тихо ответил Дим, едва шевеля губами. — Я хотел избавить миледи от этого зрелища и пройти мимо. Но что-то сбило меня с толку. Я пропустил поворот и совсем неожиданно очутился у решётки, сквозь которую видно всё внизу, в капище.

Гермина вздрогнула.

— Ну, что же, — произнесла она решительно. — Сам Бог привёл нас сюда, где я должна узнать правду. Я должна узнать, наконец, находился ли мой муж в числе тюремщиков Матильды!

Тяжкий вздох вырвался из груди дочери маркиза Бессон-де-Риб. Она уже знала истину, но у неё не хватило решимости сказать ужасную правду своей несчастной подруге.

Молча и осторожно приблизились наши беглецы к освещённому месту подземного коридора. Через минуту они стояли вокруг небольшого отверстия в полу, заделанного причудливой гранитной резьбой.

Каким образом эта каменная решётка оказалась открытой, осталось тайной “чёрного чародея”. В том же, что масоны не замечали посреди причудливых орнаментов на высоких сводах своего капища небольшого отверстия, проделанного необычайно искусно, как раз между развесистыми капителями мраморных колонн, — не было ничего удивительного.

Те же, кто стоял возле этой решётки, могли свободно видеть почти всю площадь главного капища сатаны. До них совершенно явственно доносились даже слабые звуки, даже голоса тихо разговаривающих между собой жрецов.

Став на колени возле отверстия, Гермина и Матильда наклонились над сквозной решёткой, со страстным любопытством глядя на то, что представлялось их поражённым взорам.

ГЛАВА XXVI. Жертвоприношение сатане

Только тот, кто упорно бился, тщетно пытаясь освободиться от мучительного кошмара, может представить себе положение и чувства молодых женщин, глядевших на жертвоприношения сатане.

Ужасно было это отвратительное зрелище. Ужасно даже тогда, когда глубокая тишина окружает каменных идолов в безлюдном помещении. Вдвойне ужасно, когда отвратительное капище ярко совещается бесчисленными огнями, когда толпа обезумевших богоборцев наполняет его пьяными воплями, когда раздаются святотатственные песни в честь сатаны, а огонь чёрных свечей смешивается с удушливым запахом можжевельника, с воскурениями, одуряющими и возбуждающими все низкие похоти, таящиеся в душе человеческой.

Когда нам, детям XX века, приходится читать описания чудовищных “чёрных месс”, устраивавшихся перед французской революцией, мы недоверчиво качаем головой и говорим: “Какой вздор, какие сказки!”. Мы не можем понять, как могло человечество верить в “подобные глупости”, забавляться такими “нелепыми кощунствами”, принимать участие, хотя бы и косвенное, в таких гнусных преступлениях.

Когда известный французский писатель Гюисманс лет тридцать назад осмелился первый рассказать печатно, что сатанизм существует и в наше время, когда он описал “чёрную мессу”, совершающуюся в Париже в конце XIX века, над ним стали смеяться. Но постепенно страшная истина начала выплывать из мрака тайны, которой окружали её заинтересованные, и грозный призрак сатанизма поднялся, наконец, во весь рост, дерзко угрожая кровавой дланью сияющему кресту Господню.

Теперь уже нельзя сомневаться в существовании обожателей дьявола. Опровергают это лишь масоны и их приспешники, имеющие свои особые причины отвергать очевидность.

Сначала Гермина глазам своим не поверила, рассматривая отвратительные подробности капища сатаны. Склонившимся над решётчатым отверстием в потолке ясно видна была гигантская статуя Люцифера, изображённого в виде чёрного козла с красивым, но злым и насмешливым человеческим лицом. Над высоким лбом его круто подымались большие золотые рога с горящей между ними синим огнем древнееврейской буквой “шин”, — начальной буквы имени великого искусителя: “шатан” (сатана).

Не менее ясно видели невольные зрители адского жертвоприношения и гранитный треугольный камень, лежащий посреди капища, — с выдолбленной на его поверхности фигурой как бы распятого человека и громадным золотым сосудом, стоявшим у нижнего конца треугольного камня там, где оканчивается глубокий жёлоб для стока жертвенной крови.

Торжественное “сатанослужение” уже началось.

По капищу носились клубы зеленовато-жёлтого, сильно пахучего курения, подымающиеся из бесчисленных сосудов, разбросанных повсюду. Одуряющее и возбуждающее благовоние смешивалось с острым запахом больших чёрных свечей, горящих зелёным пламенем в высоких шандалах, изображающих то людей, то животных, в самых неприличных отвратительно-грязных позах.

Бесчисленные лампады, серебряные и золотые, украшенные драгоценными камнями и сверкающие пёстрой эмалью, освещали разноцветными огнями фигуры каменных и металлических истуканов, причудливых чудовищ, каких вызывает из ада бред белой горячки. Но здесь перед этими чудовищными истуканами падали ниц мужчины и женщины, перед ними воздевались руки “молящихся”, им возжигали свечи и кадили каким-то красным дымом из сосудов, от неприличной формы которых краску стыда залила лица честных женщин, ставших случайными зрительницами этих мерзостей.

Гермина крепко сжала руку Матильды. Ей казалось, что она спит и бредит. Широко расширенными, испуганными глазами глядела она на толпу народа, наполнявшую капище. Тут были мужчины и женщины, даже дети, частью наряженные в фантастические костюмы, напоминавшие оперу “Аида” или драму “Соломея”, частью полураздетые или даже совсем обнажённые. И все они, — мужчины, женщины и дети, белые, чёрные и метисы, пели громкий гимн сатане, возмутительные слова которого, полные бешеной ненависти к извечному победителю духа тьмы —Христу Спасителю — явственно долетали до ушей невидимых слушательниц.

— Матильда, Матильда! Что это такое? — шептала, откидываясь назад, Гермина.

Одуряющие запахи проникли в верхний подземный ход, заставляя болезненно биться сердца и кружиться головы.

Гермина снова нагнулась над решёткой. До её слуха донёсся тихий женский голос, показавшийся ей знакомым.

Посреди капища стояла Луиза.

Леди Дженнер, не ожидавшая ничего подобного, не вскрикнула только потому, что рука Матильды быстро легла на её губы. Но взгляд Гермины выразил такой безумный ужас непонимания, что Матильда произнесла едва слышно шёпотом:

— Ради Бога, молчи, Гермина! Не погуби себя и нас. Помни, что один звук может привлечь внимание злодеев и тогда уже ничто нас не спасёт.

Гермина с трудом дышала, силясь побороть волнение.

— Но ведь это Луиза! Моя Луиза! Как она сюда попала? — растерянно повторяла она, не отрывая глаз от страшной сцены, разыгрывавшейся внизу. — В капище? Как она сюда попала?

— Так же, как и я! — ответила Матильда торопливо. — Её похитили так же, как и меня...

Гермина сделала резкое движение, но Матильда снова прошептала:

— Ради Бога, молчи, Мина, если не хочешь погубить всех нас. Её всё равно не спасёшь.

Фигура бедной Луизы была ясно видна наблюдающим сверху. Несчастная девушка была уже “приготовлена” для дьявольского жертвоприношения. Совершенно обнажённая, она была прикрыта громадным пурпурным плащом, расшитым какими-то кабалистическими знаками из чёрного бархата и золота. На распущенные длинные волосы обречённой надет был символический венок из тринадцати ядовитых растений, а в руки вложен букет из семи зелёных веток.

Два жреца сатаны стали возле неё. Лица их не были замаскированы, и в одном из них Матильда узнала одного очень богатого квартерона, просившего её руки года четыре тому назад.

Она тяжело вздохнула, узнавая одного за другим присутствующих сатанистов, которым ещё недавно пожимала руки “в обществе”, считая их своими добрыми знакомыми. С ужасом спрашивала она себя, где же граница распространения отвратительной секты, к которой, казалось, принадлежал весь город? Как Господь терпит существование подобного города?

Как бы в ответ на этот вопрос раздался тихий, но внятный рокот — грозный голос вулкана, предвестника гнева Божия...

А внизу страшная драма шла своим порядком.

“Обречённую” подвели к жертвенному камню, украшенному гирляндами из тех же, посвящённых сатане, цветов и растений, и сдёрнули с неё плащ. Глухой ропот пронёсся по подземному капищу, напоминая рыкание дикого зверя, завидевшего лакомую добычу.

Кровь похолодела в жилах невольных свидетелей этой адской сцены.

Бедную девушку подвели к жертвенному камню.

— Не гляди, Гермина, не гляди! — боязливо прошептала Матильда.

Но несчастная леди Дженнер уже не могла отвернуться от ужасного зрелища, не могла даже закрыть глаз, какой-то непостижимой силой пригвождённых к решётке, сквозь которую ясно видны были мельчайшие подробности адского жертвоприношения.

Она видела, как Луиза опустилась на роковой камень, как отделился один из жрецов и неслышными шагами приблизился к распростёртой жертве, которую удерживали четыре полуобнажённых женщины с сверкающими глазами и бледными лицами вакханок, опьянённых кровью. Она видела, как над распростёртым телом несчастной девушки поднялась рука со сверкающим ножом и как лезвие скрылось в белой груди, из которой фонтаном брызнула алая струя, стекая в широкий золотой сосуд, подставленный отвратительной старухой с лицом ведьмы и глазами голодного волка.

В ту же минуту под звуки чисто дьявольской музыки вокруг жертвенного камня в бешеной пляске закружился адский хоровод жриц сатаны. Всё ускоряющиеся движения обнажённых плясуний скрыли от присутствующих агонию несчастной жертвы, но Гермина смотрела сверху и видела, как поражённая насмерть Луиза судорожно вытянулась и замерла, склонив побледневшую голову на левое плечо, подобно розе, охваченной смертельным морозом.

В то же время лицо жреца, медленно вынимающего жертвенный нож из груди несчастной девушки, выступило из тени колонн, отчасти скрывавших его, и при виде этого красивого молодого лица, обрамлённого чёрными кудрями, леди Дженнер отчаянно вскрикнула:

— Лео! Лео! — и без чувств свалилась на пол. Могучая рука подняла упавшую и тихий, но повелительный голос произнёс:

— Скорее, скорее за мной! Я понесу её. Держитесь друг за друга, чтобы не растеряться в темноте!

— “Чёрный чародей”, — прошептал Дим.

— Отец! — вскрикнула Матильда, хватая руку старика.

— Скорее, скорее! — повторил он, делая резкое движение. В ту же минуту светлое пятно в полу исчезло, сквозная решётка закрылась. Тьма окружила беглецов.

Но чёрный отшельник двигался в этой темноте так же быстро и уверенно, как среди белого дня. При этом его старые руки легко несли бесчувственную леди Дженнер.

Матильда следовала за ним, держась за край его белого плаща и чувствуя, что Дим держится за конец её платья.

Путешествие в глубокой тьме продолжалось не менее часа. Матильда начинала чувствовать утомление, дыхание её становилось прерывистым, и даже маленький негритёнок громко вздохнул раза два.

Старый отшельник понял утомление своих молодых спутников и, не останавливаясь, проговорил:

— Крепитесь, дети мои! Сейчас мы у цели.

Действительно, через четверть часа воздух в подземных галереях, становившийся всё удушливей и горячее, стал заметно охлаждаться. Дышалось легче, чувствовалось как бы дуновение ветерка. Ещё через сотню шагов до слуха Матильды долетел отчаянный женский плач.

— Марта! — вскрикнул Дим. — Она считает нас погибшими. Радостный крик ответил на его возглас.

— Марта, мы здесь! Живы и здоровы! — восторженно вопил Дим, пока чёрный отшельник отодвигал камень, закрывающий выход из подземной галереи.

После восторженной встречи старик проговорил:

— Садитесь на мулов и следуйте за мной!

И снова началось головоломное путешествие по такой крутизне без дорог и тропинок, что надо было удивляться крепости ноги и осторожности шага верховых мулов, не споткнувшихся на этом отчаянном пути.

Молча, твёрдым шагом шёл “чёрный чародей” впереди всадниц, следующих одна за другой: сначала Матильда, затем Гермина, наконец, Марта. А за последней, придерживаясь, по местному обычаю, за хвост её мула, — шёл маленький негритёнок.

Становилось светлее. Солнце, пока ещё скрытое вершинами гор, уже золотило высокие скалы, превращая их гранитные громады в ярко-розовые облака, резко выделяющиеся на ещё тёмном синем небе. Но постепенно эта тёмная синева как бы растворялась в волнах солнечного света. Небо покрывалось пурпурным заревом, отражение которого зажгло зелёные волны океана. Путешественники снова обогнули Лысую гору, но теперь в обратном направлении. Они опять находились прямо над Сен-Пьером, на высоте трехсот саженей над его последними зданиями.

Внезапно “чёрный отшельник” остановился. Матильда радостно вскрикнула, увидев знакомую ей шоссированную дорогу, ведущую в Порт-де-Франс. На этой высоте она не была испорчена обвалами деревьев, и даже вулканического пепла на ней не было.

Выехав на шоссе, “чёрный чародей” остановился.

— Здесь мы можем отдохнуть, — сказал он. — Вы можете даже сойти с сёдел и прилечь немного. Мы в безопасности.

— От чего, отец мой? — робко спросила Матильда. — Неужели масоны будут преследовать нас?

Старик отрицательно покачал головой, задумчиво всматриваясь в роскошную панораму, раскинувшуюся внизу.

Роскошный город сбегал по нижнему склону гор своими прямыми, широкими, но короткими улицами к берегам полукруглого залива, светло-зелёные волны которого оделись сверкающим плащом бриллиантовых искорок, отражая лучи ещё невидимого солнца. Беспредельное небо постепенно теряло огнисто-золотой цвет, окрашиваясь сначала бледно-розовым, затем ярко-пурпурным блеском. Громадное белое пространство вулканического пепла, на котором раскинулся такой же белый город, начало оживать с появлением дневного светила.

Краски быстро сгущались, бледно-розовый цвет становился всё темнее и ярче. Теперь уже небо и земля казались залитыми свежей кровью, а отражающее их безбрежное море, казалось, ласкало берег кровавой волной. Воздух был так прозрачен, что, несмотря на высоту, ясно виднелось начинающееся движение по улицам Сен-Пьера.

Город пробуждался. Жители выходили из домов, разбегаясь по улицам, точно муравьи. На море зашевелились лодки, шныряя между судами. На некоторых из этих судов разводили пары. Белый дымок, выходящий из труб, расплывался розовым облачком в прозрачном воздухе. Вдали, на разных расстояниях, виднелись белые паруса. Точно крылья отдыхающих на волнах морских птиц, скользили они по синей поверхности сверкающего моря. И все они спешили к одной цели: Сен-Пьеру.

Старый отшельник торжественно протянул руку:

— Смотрите, дети мои, на это судно. Вот там, направо, ближе к городу. Это яхта губернатора Мутета. Он спешит в Сен-Пьер из Порт-де-Фраса, спешит на выборы. Я предупреждал вчера его и его молодую жену. Но долг посылает его на смерть. И верная жена сопровождает мужа. “В жизни и в смерти волен Бог”, ответила она при мне, когда муж умолял её остаться. Молитесь за честного человека, дети мои! Да простит Господь его прегрешения вольные и невольные, ради свято исполненного долга!

Старик помолчал и затем вторично протянул руку, указывая вдаль. Там, далеко-далеко на горизонте, виднелась белая точка, не больше голубиного крыла — парус быстро удаляющегося судна.

Старик вздохнул.

— Это последние беглецы из Сен-Пьера, — тихо произнёс он. — Последнее судно, которому удастся уйти из этого залива. Матильда с недоумением взглянула на говорившего.

— Почему, отец мой? Ведь в гавани стоят несколько судов. На двух уже пары разведены. Взгляни, отсюда ясно виден белый дым, подымающийся к небу.

— А ты видела ли когда-нибудь небо такого цвета, дочь моя? — спросил старый негр печально.

Матильда подняла глаза с удивлением, почти со страхом.

— Ты прав, отец мой. Я никогда не видела ничего подобного. Посмотри, Гермина! И небо, и море точно залиты кровью.

Леди Дженнер закрыла лицо руками и с тихим стоном прошептала:

— Не говори о крови, Матильда.

— Возмездие близко, — грустно произнёс старый отшельник. — Взгляните в последний раз на этот великолепный город и попрощайтесь с ним. Гнев Божий неотразим. Карающая рука Господня уже поднята над Сен-Пьером. Невинная кровь, пролитая во славу сатане, вопиет о мщении.

Взгляд старого негра скользнул по роскошному заливу, окаймлённому чуть не на двадцать верст красивыми дачами, громадными фабриками, великолепными зданиями.

В это время солнце победоносно выплыло из-за вершины Лысой горы и затопило небо и море своим горячим ярким светом. Зелёные волны засинели, отливая золотом.

В городе усилилось движение. Откуда-то донеслись слабые звуки колокола.

— Это аббат Лемерсье служит последнюю обедню, — прошептал старик. — Молитва праведника будет последним напутствием грешникам. Пора, дети мои! Садитесь на мулов. Вам придётся проехать ещё с полчаса по этому шоссе, на левой стороне которого среди густого леса вы увидите маленькую дачку, полускрытую деревьями. Там вас ждут старые любимые друзья. Я же должен вернуться в Сен-Пьер. Мой долг ещё не исполнен. Здесь вы в безопасности! Там, внизу, ждет гибель! Боже вас сохрани спускаться вниз, хотя бы на двадцать шагов! Идите вверх, всё вверх, чтобы избежать гибели, угрожающей гнезду сатанистов, городу, разгневавшему Господа.

— Но что же угрожает Сен-Пьеру? — повторила Матильда.

— Вот что! — чуть слышно произнёс старый негр, протягивая руку туда, где под лучами яркого утреннего солнца нестерпимым блеском сверкал белый вулканический пепел, посреди которого поднималась дымящаяся вершина кратера.

Матильда, Гермина, Зара и Дим сразу повернули головы к вулкану и... вскрикнули.

Перед их глазами из кратера, ясно видного с того места, где остановились беглецы, вырывались громадные клубы белого дыма, поднимаясь в сияющее утреннее небо. Клубы эти вылетали бесшумно и безостановочно, выталкивая и подгоняя друг друга, как бы для того, чтобы возможно скорей покрыть облачной шапкой всю Лысую гору. В две-три минуты вулкан совершенно исчез в море белого тумана, переливающегося всеми оттенками радужно сверкающей перламутровой поверхности. Дрожа, кружась и сталкиваясь, волны этого облачного моря поднимались всё выше и выше, вытягиваясь в гигантский столб белого тумана, раскидывающегося далеко в недосягаемой высоте неба громадным призрачным зонтиком.

Насквозь пронизанный яркими солнечными лучами, этот облачный столб стал кружиться всё быстрей и быстрей, пока перед поражёнными взорами остолбеневших от ужаса Матильды и Гермины из недр белого тумана, как бы освобождаясь, предстала фигура гигантского всадника на белом коне. Задние ноги призрачного коня опирались на жерло вулкана. Передние высоко поднимались в синее небо. А над призрачным конём вырисовывалась фигура призрачного всадника, гигантская тень которого покрыла всю гору, ложась мертвящим покровом на просыпающийся, залитый солнцем город и на сверкающее мириадами бриллиантовых блёсток ярко-синее море.

Не смея перевести дыхания, глядели молодые женщины на страшное видение. Они видели, ясно видели, как призрачный всадник поднял громадную руку, протянувшуюся до самого горизонта, и как в этой руке сверкнуло страшное оружие смерти, облачная коса, отливающая синим блеском воронёной стали.

— Матильда, что это? — задыхаясь от волнения, прошептала Гермина.

Но Матильда не успела ответить.

Призрачная коса шевельнулась в грозно поднятой руке облачного всадника и стала расти... расти... неудержимо расти, охватывая широкий изгиб прекрасного залива, по берегу которого раскинулся пышный город. Над этим городом остановилась призрачная коса смерти, превратившаяся в узкую тучу, резко выделяющуюся на безоблачном синем небе. В минуту потемнела эта странная туча, принимая зловещий чёрный цвет траурного покрова, раскинувшегося над шумным, полным жизни городом. Призрачного всадника уже не было!

— Молитесь! — повелительно произнёс таинственный старик, опускаясь на колени. — Молитесь за умирающих!

Как бы в ответ на эти загадочные слова в городе раздался колокольный звон. Медленно, уныло и торжественно расплывался он в воздухе, чуть слышный и жалобный, как молитва умирающего.

Невольные жгучие слезы наполнили глаза женщин. Мучительное сознание чего-то ужасного и непоправимого сжало их сердца смертельной тоской.

— Господи! Господи! — прошептала Гермина, не замечая слез, струившихся из глаз.

До их слуха резким диссонансом донёсся отдалённый удар большого колокола городской ратуши, ворвавшийся в тихий унылый благовест подобно дикому воплю отчаяния в грустную минуту скорби.

— Половина восьмого, — машинально проговорил Дим, не подозревая ужасного значения этих слов, этого часа.

Чёрный отшельник молился, подняв глаза и руки к небу, молился за умирающих без покаяния.

— Миледи, миледи, смотрите! — не своим голосом крикнула Марта.

Теперь из широко раскрывшегося жерла вулкана вытекла тяжёлая масса чего-то чёрного, клубящегося подобно дыму, колышущегося наподобие морских волн, изборождённого молниями подобно розовой туче. Этот гигантский поток тьмы и огня, для описания которого нет слов на языке человеческом, ринулся с высоты кипящею раскидывающейся массой, закрывая широким траурным веером, покрывая всё на своем пути к морю, через обречённый на гибель город.

Над воздушной чёрной рекой, бесшумно и неудержимо мчавшейся к Сен-Пьеру, реяли молнии всех цветов и всех форм, пронизывая постоянно вспыхивающим электрическим огнем загадочно клубящуюся массу чего-то не имеющего названия, чего-то несущего смерть и разрушение. Громадные огненные пузыри то и дело вздымались на поверхности страшной чёрной реки, рассыпаясь целым дождем характерных зигзагов молнии. И от этих ярких вспышек электрического огня ещё мрачней, черней и грозней становилась загадочная река тяжёлой мглы, мчащаяся с волшебной быстротой сказки прямо на беглецов, застывших в оцепенении.

— Мы погибли! — с ужасом воскликнула Матильда. Но не успел замереть звук её голоса, как чёрная река уже пронеслась под их ногами, уже окутывала громадный город.

Подобно соляным столбам стояли мулы, дрожа всем телом и не смея шевельнуться. Ошеломлённые девушки глядели на страшное зрелище, загадочное в своей грозной ясности.

Они чувствовали странный запах, остающийся в воздухе после электрического разряда страшной силы, но ещё не сознавали того, что случилось. Казалось, обезумев глядели они туда, где минуту назад кипело и колыхалось тяжёлое чёрное море, прорезываемое бесчисленными молниями. Из-под траурного покрова, накинутого всесильной рукой смерти на громадный, полный жизни город, горели, дрожали и рвались к невидимому небу красные языки пламени. Сен-Пьер горел на всём своём протяжении.

Подробности страшной картины скрывала чёрная завеса, раскинутая над городом, отделяя его от видимого мира и покрывая всё вплоть до высоты, на которой стояли наши беглецы, спасённые чудом Божия милосердия.

Старый чародей исчез.

ГЛАВА XXVII. Кара Господня

Страшный крик Гермины не прошёл незамеченным в капище сатаны. Правда, большинство присутствующих, приняв дрожащий голос леди Дженнер за предсмертный стон “жертвы”, не обратили на него особенного внимания. Но лорд Дженнер не ошибся.

Он сразу узнал голос своей жены и задрожал всем телом. Не спрашивая себя о том, как могла Гермина очутиться в этом недоступном для непосвящённого капище сатаны, жрец сделал несколько шагов по направлению к звуку, машинально отыскивая глазами ту, голос которой заставил его забыть и то, где он находится, и то, зачем он здесь находится. Не выпуская из рук своего окровавленного жертвенного ножа, он двигался на голос, позвавший его, двигался настолько бессознательно, что сам чуть не вскрикнул, когда чья-то сильная рука легла на его обнажённое плечо.

Тогда только опомнился Лео и остановился, глядя помутившимися глазами в лицо удерживавшего его старого жреца, который строго произнес:

— Куда ты, брат Ваал Бен?

— Ты слышал? Это был голос моей жены! — растерянно прошептал Лео, дрожащей рукой стирая пот, выступивший на его лбу из-под рогатой шапки жреца сатаны.

Ван-Берс презрительно засмеялся:

— Ты слишком любишь свою жену, сын мой. Я уже дважды предупреждал тебя, и сегодня повторяю то же предостережение в третий и последний раз. Твоя любовь, брат Ваал, принесёт тебе несчастье. Наш великий господин ревнив и мрачен. Он не терпит любви и не допускает соперничества. Сатанисты любить не должны, ибо их сердца всецело отданы великому царю зла.

Лорд Дженнер нетерпеливо выдернул свою руку из крепких пальцев старика, вдвойне страшного в расшитом золотом великолепном наряде жреца сатаны, с нагрудником, украшенным тринадцатью драгоценными каббалистическими камнями, и высокой золочёной шапке-тиаре, по сторонам которой возвышались длинные золотые рога, символ “животности”, эмблема сатаны — повелителя животной страсти в человеке.

— Прибереги свои поучения для младших членов нашего общества, — проговорил Лео. — Меня ты не разубедишь. В иерархии я равен тебе и могу делать, что хочу.

— Кроме измены! — многозначительно произнёс старый жрец. — Твоя же любовь к этой женщине так сильна, что начинает грозить нашей безопасности. Ты можешь изменить нам, если она этого захочет. Я уже убеждён в этом, но, к счастью для тебя, я ещё один, пока один. Но и другие могут убедиться в том же, в чём убеждён я, и тогда берегись, брат Ваал Бен. И зачем ты настаивал на отсрочке для... своей родственницы, для этой Матильды? Это опасная женщина, Лео, и я очень сожалею о том, что твоё мнение восторжествовало на последнем заседании, где тебе удалось получить для неё отсрочку. Я уверен, что она ещё наделает нам вреда.

Лорд Дженнер презрительно усмехнулся.

— Хорош враг! Девушка, едва живая от голода и слабости!

Лорд Дженнер ещё не закончил своей фразы, как сквозь беснующуюся толпу обожателей сатаны к ним протискался чёрный редактор Бержерад. На его лице так ясно была написана тревога, что старый жрец шагнул ему навстречу вместе с лордом Дженнером.

В капище началась ужасная церемония раздачи присутствующим жертвенной крови, сопровождаемая, согласно ритуалу люциферианства, отвратительными кощунственными действиями...

“Чёрная месса” является мерзким и святотатственным издевательством над христианским богослужением. Описывать более подробно чудовищные оргии, сопровождающие и заканчивающие жертвоприношение сатане, отказывается перо христианина. Злобная ненависть к Христу Спасителю нашему выказывается люциферианами и каббалис-тами в таких словах, песнях и поступках, что они показались бы горячечным бредом каждому, случайно попавшему на грязное торжество люциферианского ритуала.

Пока отвратительные песнопения раздавались под сводами подземного капища, пока опьянённые примешанной к одурманивающему вину свежей кровью сатанисты вертелись в безумной пляске, с истерическими воплями предаваясь самому гнусному разврату, старый жрец допрашивал Бержерада, принёсшего странную весть об исчезновении оставшейся пленницы.

— Быть не может! — вскрикнул лорд Дженнер. — Ты лжешь! Или сам похитил эту девушку. Я уже заметил твои намерения, почему и не позволил тебе одному посещать пленницу. Теперь ты воспользовался удобным случаем, чтобы добиться своей цели.

Но Бержерад спокойно проговорил:

— Напрасно ты обвиняешь меня, брат Ваал Бен. Если бы я был единственным сторожем этой рыжей красавицы, ваше подозрение ещё могло бы иметь хоть какое-либо основание. Но вы прекрасно знаете, что меня ни на минуту не оставляли наедине с пленницами, и что со мной был Альбин Фоветт.

— Перестаньте! — повелительно произнёс Ван-Берс. — Дело слишком важно для того, чтобы терять драгоценное время на личные счёты. Необходимо сейчас же исследовать все подземные галереи и все закоулки нижнего храма и поставить особо надёжных людей у всех выходов верхнего! Провалиться сквозь землю или улететь по воздуху она не могла!..

Дьявольская оргия была в самом разгаре, когда на середину капища внезапно выбежал человек в закопчённой изорванной одежде, висящей клочьями на его покрытом чёрными пятнами теле, с обожжёнными волосами и следами ожогов на ногах. Это был Альбин Фоветт.

Она упал посредине капища с громким воплем отчаяния.

— Бегите!.. Подземный огонь!.. Раскалённая лава!.. Спасайтесь!

Таким ужасом пронизан был отчаянный голос кричащего, что все присутствующие оцепенели. Сразу опомнившись от адского опьянения, сатанисты окружили тесным кольцом упавшего в изнеможении товарища.

Раздались тревожные, испуганные голоса:

— Какая лава?.. Где?..

Изнемогающий молодой “хранитель тайн” приподнялся на одном колене и, держась руками за каменную ногу одного из идолов, проговорил прерывающимся голосом:

— Раскалённая лава здесь... Она появилась в подземельях храма. Поглядите на мои обожжённые ноги! Я едва успел перегнать огненный поток, еле добежал до следующего этажа и захлопнул железную дверь.

Едва Альбин Фоветт это проговорил, как с двух разных сторон раздались отчаянные крики:

— Спасайтесь! Началось извержение! Лава проникла в подземные этажи храма!

Толпа сатанистов в ужасе заметалась по капищу, в слепом страхе не находя выхода. Обезумевшие люди сталкивались, сбивали друг друга с ног и давили не успевающих подняться. Громадный зал наполнился криками, воплями и проклятиями.

И не успели первые подошедшие к выходу отворить эти двери, как кинулись назад в безумном ужасе. Перед ними, вниз по гранитным ступеням медленно и бесшумно скатывался огненный ручей, распространяя невыносимую жару и удушливый запах горящей серы.

С криком отчаяния отхлынуло стадо сатанистов от страшной двери в противоположный угол, к следующему выходу. Но там раскалённая лава уже проникла в капище, где она медленно расплывалась широким потоком по мраморному полу, тихо двигаясь навстречу двум другим потокам, врывавшимся сквозь обе другие двери.

Между спасением и несчастными злодеями, только что безумно ликовавшими в подземном капище, лежали огненные струи смертельных потоков лавы, всё шире расплывавшихся, всё ближе подползавших к середине капища — туда, где столпились полумёртвые от страха сатанисты.

Медленно, бесшумно и неудержимо двигались страшные огненные ручьи.

Началась невообразимая сцена. Мужчины и женщины, обезумев от ужаса, отчаянно метались, то вскакивая на пьедесталы статуй, чтобы избежать огненного наводнения, то перепрыгивая через один из дымящихся, пышущих пламенем, ручьёв, чтобы натолкнуться на другой такой же. А глубина и ширина огненного потока всё росла и росла. Раскалённая волна поднималась всё выше, настигая бегущих. Воздух подземелья становился невыносимым.

Нет слов для описания ужасающих сцен, творившихся в подземном храме сатаны, где металось стадо обезумевших преступников, преследуемое гневом Господним! Огненная смерть ждала их повсюду. Ещё минута — и горячая лава стала просачиваться сквозь потолок, сбегая дымящимися струйками вниз по мраморным колонам, падая огненными каплями на головы, на руки, на тело обнажённых мужчин и женщин.

Обожатели сатаны очутились в подземном царстве своего повелителя, гранитная статуя которого невозмутимо смотрела на страшные сцены, разыгрывающиеся вокруг её пьедестала.

Вопли эти становились слабей и глуше... Наконец совсем умолкли...

Горящее, шипящее и кипящее озеро расплавленного металла заполнило подземное капище, скрывая гибнувших людей под своими тяжёлыми волнами. Только у жертвенного камня остановился адский поток, как бы не смея покрыть тело невинной жертвы вместе с её убийцами.

Из густой расплавленной массы кое-где ещё поднималась рука, судорожно корчащаяся от адской боли, там и сям ещё слышался предсмертный стон, вырванный нестерпимыми страданиями из хрипящего горла. Затем все стихло...

Широкая пелена пламени поднялась с пола и поползла вверх по гигантской статуе, обвивая её огненными объятиями.

И, раскаляясь в этих объятиях, чудовищная статуя сатаны медленно зарделась! В каменных глазах зажглось пламя призрачной жизни. Каменные губы шевельнулись, раздвинутые сатанинской улыбкой нечеловеческой злобы и нечеловеческого страдания. Из каменной груди вырвался стон, ужасный, потрясающий стон вечно побеждённого, вечно поднимающегося зла, — стон, слившийся с грозным потоком вулкана, исполнителя воли Божией.

 

ЭПИЛОГ

Сен-Пьер догорает...

Посреди непроглядной тьмы, которую не в силах разогнать гигантский пожар, пожирающий дворцы и хижины, церкви и театры, сады и бульвары, догорает роскошная столица Мартиники.

Ни звука, ни крика, ни стона, — всё умерло в злосчастном городе. Всё живое убито, уничтожено, съедено непостижимым потоком смерти, залившим город от края до края, с молниеносной быстротой пожрав всё живое.

В какие-нибудь полминуты в Сен-Пьере погибло всё...

Сто тысяч мёртвых. Двадцать верст пылающих развалин. И всё это окутано непроглядной пеленой густого удушливого чёрного тумана.

Посреди пылающих развалин медленно движется высокая белая фигура старого отшельника. Его не останавливает непроглядная тьма, скрывающая солнце, не пугают рушащиеся стены и падающие камни, не останавливают языки пламени, вырывающиеся из страшной темноты.

Загадочный старик идёт среди развалин и пожаров смелым и уверенным шагом, как будто впереди его шествует невидимый небесный путеводитель, направляющий его туда, где стоял когда-то женский монастырь “Милосердной Богородицы”.

Когда-то... Неужели это было только вчера? Казалось, целые века прошли с тех пор, как у этого алтаря раздавались последние молитвенные песнопения, обращённые Пречистой Деве, как с разрушенной колокольни неслись последние звуки благовеста.

Теперь попадали крепкие стены, обуглились вековые деревья, сгорели благоухающие цветки. Всё превратилось в одну бесформенную груду развалин.

Но старый негр спокойно шагает через развалины, пробираясь дальше и дальше — туда, где когда-то стоял алтарь Богородицы.

Он цел и поныне...

Посреди страшного разрушения чудесно уцелела хрупкая мраморная статуя Богоматери с Предвечным Младенцем на руках, а у ног её, охватив руками алтарь — распростёртое тело старого священника, не захотевшего покинуть обречённый город.

Чёрный отшельник благоговейно наклонился над почившим.

Дивно спокойное лицо глядит на него. Кроткая улыбка неземного блаженства замерла на бледных устах. Ни одного волоска белоснежной головы не коснулось пламя. Аббат Лемерсье заснул сном праведника у алтаря Господня, сжимая крест в холодной руке. А вокруг него, окружая алтарь Мадонны, застыли белые неподвижные фигуры монахинь, спокойные и неприкосновенные. Ни одно лицо не искажено страхом смерти, ни одно покрывало не опалено огнём. На всех губах застыла та же таинственная улыбка людей, ожидающих высшего счастья по ту сторону гроба.

Сто тысяч мертвецов были разбросаны по городу в самых причудливых, самых неестественных и странных положениях, с сорванными одеждами и исковерканными членами. В этом же храме нет ни одного тела, внушающего страх или отвращение. Здесь верующие заснули вечным сном “безболезненно, непостыдно, мирно”. Здесь почили истинные христиане, благообразные, спокойные, уверенные в скором воскресении и “в добром ответе на страшном судилище Христовом”.

Старый отшельник вздохнул и, сняв шляпу, трижды поклонился до земли на пороге церкви Христовой. Затем он склонился над телом аббата Лемерсье и, молча поцеловав прозрачную холодную руку мёртвого, неслышными шагами вышел из разрушенного храма.

И снова движется по улице высокая фигура, к белому плащу которой не пристают мириады горящих обрывков, сыплющихся отовсюду. Гранитные осколки, поминутно падающие то направо, то налево от таинственного старика, не задевают путника, хранимого невидимой силой.

Через весь город проходит загадочный странник, находя дорогу среди глубокой темноты пылающего города так же легко и свободно, как среди спокойного белого дня.

Вот и пустынный бульвар у подножия горы. Здесь возвышался величественный храм масонства, скрывающий роскошное капище сатаны.

Но где же он?.. От великолепных громадных зданий, построенных из драгоценных мраморов и гранитов, привезенных из-за моря, не осталось даже стен. Одни обломки. Целое море обломков, посреди которых догорает всё, что может гореть.

И здесь трупы, много трупов. Но какая разница в выражениях лиц и в положении несчастных, погибших здесь! Исковерканные обнажённые фигуры, с искаженными страхом лицами, на которых ясно написана адская мука адского конца и бесконечное отчаяние забывших Бога. Останки людей, которым не на что надеяться и некому молиться в страшную минуту конца. Здесь смерть была безжалостным палачом, она издевалась над своими жертвами. Сорванные одежды, вывалившиеся внутренности, вывороченные члены соединились в одну отвратительную картину.

Не останавливаясь, спешит странник дальше через море обломков, — туда, где обвалившиеся стены главного здания обнаружили широкую внутреннюю лестницу, ведущую в подземное капище сатаны.

Смелой поступью спускается старый отшельник вниз по лестнице, ступеньки которой сравняла ещё не вполне застывшая лава. Но босые ноги старика не чувствуют жара раскалённого металла. Он идёт спокойно и уверенно по мягкой поверхности лавы, как по мягкой прохладной траве, — идёт вниз, в страшное подземелье.

Здесь разрушение достигло крайних пределов. Какая-то тайная сила разбила вдребезги всё, что могло разбиться, а застывшая лава всё скрыла под своим твердеющим покровом. От гигантских статуй сатаны, от драгоценной утвари, от золотых лампад, украшенных самоцветными камнями, не осталось и следа. Всё уже покрыто лавой. Ничего не найдут те, кто явится убирать разлагающиеся между обломками трупы.

Только посреди капища ещё виден треугольный жертвенный камень, на котором лежит обескровленное тело последней невинной жертвы. Поднимающаяся лава остановилась на уровне этого камня, точно не смея коснуться обнажённого тела несчастной страдалицы.

Молча смотрит старый негр на несчастную девушку, набросив свой собственный плащ на её наготу. Из-под этого плаща выбиваются длинные белокурые волосы, которых не коснулось пламя. На белую грудь девушки старик кладет небольшое золотое распятие, снятое со своей груди.

Затем он преклоняет колена и молится долго, горячо, восторженно.

Грозный грохот раздаётся под ногами молящегося. Земля колеблется. Пламя пожаров вспыхивает ярче, высоко поднимаясь в небо, и целый град каменных обломков сыплется на несчастный город. Но старик даже не вздрагивает. Спокойно поднимается он с колен и, кинув последний взгляд на мёртвую девушку, тихо выходит на улицу.

Медленно проходит он по бульвару, поднимаясь в гору посреди страшного разрушения, до границы той смертельной полосы, которую отметила рука огненной смерти, уничтожившей сто тысяч жизней и разрушившей целый город... в несколько секунд.

Сен-Пьер догорает... Ни звука, ни стона... Только треск пылающих зданий нарушает жуткую тишину.

Ни звука на земле... Ни звука на море...

Над заливом, чуть ли не на полверсты вдаль, протянулась та же тёмная пелена горячего тумана, скрывающего всё и вся полупрозрачной чёрной дымкой, точно траурным крепом, накинутым смертью на мёртвый город, на мёртвую гавань.

Проходят часы за часами. Треск пламени становится слабее. Первый голод пожара уже насыщен. Огненные языки спадают, но зато гуще поднимается от догорающих зданий чёрный дым.

И все та же тишина... Глубокая, жуткая тишина смерти, для которой нет имени, которую не нарушает, а только подчёркивает замирающий шум пожаров.

Догорают здания и бульвары, склады и магазины на берегу, догорают суда и пристани на море. Вода соперничает с землёй, окутываясь в чёрную пелену дыма.

Но вот что-то новое. Посреди мёртвой тишины слышится слабый плеск волны. Чёрная дымка тумана всколыхнулась, точно под напором невидимого чудовища.

Медленно движется громадный железный корпус военного корабля, вышедшего из Порт-де-Франса сегодня утром, после того, как оборвалась последняя нить телефонной связи между двумя городами. Броненосец “Сюше” двинулся в Сен-Пьер, чтобы узнать, что там делается, чтобы помогать тем, кому ещё можно помочь.

С понятным волнением глядела команда “Сюше” в сторону Сен-Пьера, — туда, где через несколько часов должны были показаться белые колокольни и башни городских зданий. Над головами французских матросов расстилалось бездонное синее небо тропиков, вокруг них сверкало и искрилось безбрежное южное море. Дивно прекрасная природа была спокойно-великолепна, как всегда. Ничто не говорило о гибели и о разрушении.

Офицеры и матросы начали забывать страх, охвативший их после того, как телефон принёс из Сен-Пьера последний отчаянный вопль человеческого голоса, заглушённый каким-то непостижимым треском и грохотом.

Это случилось утром 8-го мая в 7 часов 42 минуты.

Теперь было уже за полдень, и команда броненосца, вызвавшегося пройти в Сен-Пьер, успела успокоиться. Командир “Сюше” стоял на мостике с биноклем в руках, офицеры разбрелись по палубе, нетерпеливо посматривая вдаль. До Сен-Пьера оставалось меньше сотни верст, — каких-нибудь два часа хода. Если бы случилось что-либо особенное, если бы началось серьёзное извержение, то что-нибудь да было бы заметно на море или на небе.

Успокоенные подобными рассуждениями беззаботные и жизнерадостные французские моряки начали улыбаться, подтрунивая над “телефонным переполохом”.

Только командир оставался серьёзным. Он то и дело поднимал к глазам большой морской бинокль, озабоченно оглядывая то небо, то море. Его удивляло и беспокоило отсутствие судов на этом пути, соединяющего прибрежные города Мартиники между собой и с различными островами обеих Антильских групп. Обыкновенно на пути между Сен-Пьером и Порт-де-Франсом пароходы или парусные суда встречаются каждые полчаса, а то и чаще. Теперь же — никого. Полная пустыня!

Между тем, бури, вроде как объясняющей это явление, не было ни вчера, ни сегодня. И куда девались почтовые пароходы, обслуживающие обе столицы Мартиники и выходящие из Сен-Пьера два раза в день, утром и вечером? Вышедший вчера вечером очередной почтовый пароход пришёл в Порт-де-Франс в установленное время. Он не принёс с собой никаких особо угрожающих вестей, хотя и высадил несколько десятков беглецов, но к этому все уже привыкли...

С этим-то пароходом, возвращающимся на рассвете в Сен-Пьер, выехал из официальной столицы колонии её губернатор господин Мутетт с женой, спешащий в Сен-Пьер “к выборам”. Теперь он должен был быть близко к цели, и броненосец должен был бы перегнать его у горизонта...

Почему “Сюше” не встретил другого почтового парохода той же линии, отходящего из Сен-Пьера в половине восьмого утра? При этой погоде, при полном отсутствии волнения, этот пароход должен был уже подходить к Порт-де-Франсу. А между тем его не было. Куда же он делся? Прошёл стороной от обычного пути, которым шёл “Сюше”? Но без причины, и притом очень серьёзной, подобное отклонение, значительно удлиняющее путь, никогда не делается. Причин же для изменения курса командир броненосца не мог отыскать ни в безоблачном синем небе, ни в спокойном синем море.

— Лейтенант Андре! — обратился капитан к почтительно стоящему поодаль молодому офицеру. — У вас глаза лучше моих. Взгляните, не увидите ли вы какого-нибудь судна. Меня начинает беспокоить это пустынное море. Не могу понять, куда девались бесчисленные суда, торговые и пассажирские, которые всегда кишат в этих водах.

Лейтенант Андре взбежал на мостик и, взяв протянутый ему командиром бинокль, внимательно оглядел видимое пространство. Оно... было пусто. Ни одного паруса не белело на горизонте, ни одного дымка не виднелось вдали.

— Странно, чрезвычайно странно, — проговорил молодой офицер, возвращая бинокль начальнику. — Не понимаю, что значит эта полная пустынность моря. После бури или в ожидании урагана она была бы понятна. Но при такой прекрасной погоде она совершенно необъяснима.

— Потому-то она меня и пугает, — сквозь зубы вымолвил капитан. — Как знать, какую штуку может выкинуть этот дьявольский вулкан. Чёрт бы его побрал!

Прошло ещё полчаса. До Сен-Пьера оставалось меньше часа хода, когда внезапно раздался голос стоящего на носу дозорного матроса:

— Гей! Судно в виду!

— Где, где? — вскрикнул капитан, поднимая бинокль.

— Направо, на горизонте, — отозвался дозорный.

Командир и офицеры, матросы и кочегары, — всё, что не было пригвождено к месту неумолимой военной дисциплиной, кинулось к борту “Сюше” рассматривать приближающееся судно.

Мало-помалу лица моряков принимали растерянное и обеспокоенное выражение людей, не понимающих смысла того, что видят.

— Что вы думаете об этом судне, лейтенант? — спросил, наконец, командир стоявшего близ него молодого офицера.

Мичман Андре ответил не сразу. Он внимательно оглядывал в бинокль приближающееся на всех парах судно, прежде чем произнёс медленно и нерешительно.

— Я думаю, что с этим судном случилось что-то особенное. Оно идет на всех парах, болтаясь из стороны в сторону, точно подгулявший матрос на берегу. Если я не ошибаюсь, то на руле нет никого. А это, согласитесь, неестественно.

— Эй, дозорный! — крикнул капитан. — Можешь ли ты различить название?

— “Реддем”, Квебекской линии, — ответил матрос.

— Да, это “Реддем”, капитан Фриман, — проговорил, в свою очередь, один из молодых офицеров, не спускавших глаз с быстро приближавшегося парохода. — Я знаю это судно. Оно должно было прийти в Сен-Пьер на рассвете и возвращаться завтра вечером. Не понимаю, каким образом оно очутилось в море сегодня.

Сообщение мичмана Бертье ещё увеличило общее внимание. Да, впрочем, странный вид и загадочное поведение судна должны были поразить каждого моряка. Пароход не мог не видеть броненосца, уже выкинувшего свой флаг, однако с “Реддема” не отвечали на сигнал и не салютовали французскому флагу. Судно продолжало бежать полным ходом прямо на броненосец, рискуя с ним столкнуться.

— Право руля, — крикнул капитан. — Право рули, не то на нас наскочит этот сумасшедший. Чёрт его побери... что с ним случилось?

— Что-то серьёзное, капитан, — заметил лейтенант Андре. — Посмотрите, весь корпус закопчён, как после пожара, а на руле действительно нет рулевого.

— Точно так, — подтвердил мичман Бертье, отличавшийся необычайной силой зрения. — Судно, очевидно, пострадало от огня. Кроме того, на нём нет ни единого живого человека, хотя на палубе лежат какие-то неподвижные фигуры.

— Да вот и сам капитан Фриман! — вскрикнул лейтенант Андре. — Он выходит из машинного трюма. Боже мой, он ранен! Смотрите, смотрите, господа! Его лицо обожжено, руки во что-то завёрнуты!

Оба судна проходили теперь так близко друг от друга, что можно было не только видеть лица находящихся на борту, но даже обменяться несколькими словами.

— Капитан Фриман, что с вами? — крикнули с броненосца.

Высокий плотный человек с богатырской грудью и сверкающими воспалёнными глазами только мотнул головой. Говорить он, очевидно, не мог. Его лицо было кое-как перевязано двумя платками, волосы и борода опалены, на щеках — красные пятна ожогов, обе руки обёрнуты окровавленными тряпками. Жестом отчаяния показал он в сторону Сен-Пьера.

Суда, шедшие полным ходом в разные стороны, быстро потеряли друг друга из виду. Но моряки на “Сюше” стали серьёзны. Сомнения в несчастии уже не было. Но каковы его размеры? Судя по положению несчастного “Реддема”, бегущего без рулевого и команды, подобно призрачному “Летучему Голландцу”, надо было ожидать чего-то необычайного.

Лица офицеров, глядевших вслед исчезающему пароходу, бледнели и хмурились. Капитан нервно шагал по мостику, тщетно отыскивая взором цель своего пути, несчастный Сен-Пьер.

Вот, наконец, и залив, на берегу которого раскинулась гордость и краса Мартиники. Отсюда уже должны быть видны горы, окружающие Сен-Пьер, а в светлую погоду даже и городские здания. Сегодня — ничего подобного!

Какая-то странная мгла носилась над морем, сгущаясь по мере приближения к берегу. Между тем, на небе — ни облачка, на море — штиль, хотя магнитные стрелки компаса вертятся, как “одурелые”.

— Что это значит? — недоумевает капитан и приказывает уменьшить ход.

Броненосец чуть движется, вступив в какую-то мглу, вроде сухого тумана, который быстро сгущается настолько, что стоящие на корме уже не видят капитанского мостика.

— Но ведь мы должны быть в двух-трёх верстах от Сен-Пьера! Куда же делся город? — растерянно говорит командир, приказывая остановиться.

По воде плывут какие-то обломки, вид которых определить невозможно в полной темноте, окружившей “Сюше” колышущейся пеленой.

— Что это падает сверху? — спросил лейтенант Андре, указывая на фуражку молодого франтоватого мичмана.

Тот с недоумением оглядел свой мундир, покрытый каким-то белым налетом.

— Неужели снег?

— Какой вздор! При такой жаре он давно бы растаял.

Теперь только команда замечает невыносимую жару, носящуюся над морем. Но что же это за белая пыль, успевшая уже покрыть палубу “Сюше”?

— Это вулканический пепел, спутник извержения, — тихо произнёс командир, снимая фуражку. Холодный пот выступил на его лбу.

— Вы ничего не замечаете, капитан? — почтительно шепчет лейтенант Андре своему начальнику. — Мне кажется, я слышу запах гари.

— Пожар! — раздается голос дозорного. — Огонь у бакборта!

— Огонь направо! — кричат испуганные голоса. — Огонь налево!

— Огонь впереди! Сен-Пьер горит!

— Весь город в огне...

— Спустите шлюпку, — приказывает командир и бессознательно крестится.

Шлюпку спускают быстрее обыкновенного. Лейтенант Андре садится на руль, испытанные гребцы берутся за весла.

— С Богом! — говорит командир, нагибаясь через борт. И голос его звучит слабо и глухо в чёрной мгле, поглощающей звуки. — Доберитесь до берега и посмотрите, что можно сделать...

Шлюпка тихо удаляется и через минуту тонет в глубокой мгле, сгущающейся к берегу. Броненосец медленно поворачивается в этом непроглядном мраке, сквозь который прорываются красные языки пламени.

Офицеры и матросы на “Сюше” жадно впиваются глазами в эту страшную темноту. Лица бледнеют. На глазах слезы. Сердца сжимает тяжёлое предчувствие чего-то ужасного.

Вокруг медленно подвигающейся шлюпки море исчезает под обломками. Поставленному на носу матросу с багром то и дело приходится отталкивать какие-то доски и брёвна, опрокинувшиеся лодки и сломанные мачты, на которых ещё висят обрывки канатов и парусов, почерневшие от огня, закопчённые дымом.

Внезапно сидящему у руля офицеру чудится что-то на воде, возле самой шлюпки. Не выпуская руля из правой руки, он перегибается через борт, опускает руки в воду и вскрикивает. Вода так горяча, что он почти обжегся.

— Боже мой... Что здесь случилось? — шептал лейтенант Андре, чувствуя, как на голове его шевелятся волосы под фуражкой, сплошь покрытой белым пеплом.

Внезапно яркий свет пронизывает чёрную пелену. Ослепительный столб огня поднимается из моря, освещая на сто шагов в окружности груды обломков, загромождающих гавань Сен-Пьера. Шлюпка в гавани. В этом уже нет сомнения. Там, в каких-нибудь сорока шагах — берег, закрытый всё той же страшной пеленой.

Громадный трансатлантический пароход горит ярким пламенем, освещая, подобно гигантскому факелу, часть берега, по которому рассыпаны неподвижные чёрные фигуры... Это трупы.

Ни единого движения ни на море, ни на берегу. Тут и там живёт и движется только пламя, то вздымаясь огненными языками к чёрному небу, то исчезая во мгле, окутывающей землю и море.

Медленно и осторожно объезжает шлюпка горящий пароход, с трудом пробираясь между обломками пристаней и барок, купален и лодок, парусных яхт и каких-то бесформенных досок, брёвен, обшивок и свай.

При свете пожара ярко блестят золотые буквы на корме горящего парохода “Рорайма”. Это — один из лучших товаро-пассажирских пароходов английской компании “Уайт стар” — “Белая звезда”. Он только вчера вечером пришёл из Америки с грузом хлеба, мяса и керосина. Груз этот ярко горит, распространяя такой страшный жар, что шлюпка принуждена поспешно отойти. Ясно, что на несчастном судне не могло остаться ничего живого.

Осторожно подвигается шлюпка к освещённой горящим пароходом части того, что было когда-то набережной Сен-Пьера.

Но куда же девались доки, магазины, пристани, склады? Кругом — одни развалины, посреди которых то и дело вскидываются догорающие языки огня.

И в этом фантастическом освещении команда шлюпки считает десятки, сотни, тысячи трупов, разбросанных повсюду.

— Назад! — кричит лейтенант хриплым голосом.

Он не сдерживает слез. Но их никто не замечает. Все матросы плачут, как дети, как и их командир. Они видят, что нет ничего живого на этом мёртвом берегу. Нет и быть не может. В этом охваченном огнем пространстве не может дышать ни одно живое существо.

Команда шлюпки чувствует это по себе, начиная задыхаться в насыщенном дымом раскалённом воздухе, как в только что вытопленной, полной угара, печке.

— Назад! — повторил молодой офицер задыхающимся голосом. Шлюпка медленно удаляется от мёртвого берега...

— Сто тысяч мёртвых! — с отчаянием повторяет лейтенант Андре. — Сто тысяч трупов! Целый город! О, Господи, Господи, тяжка карающая десница Твоя!

На набережной Порт-де-Франса толпится всё население. Мужчины, женщины и дети, богатые и бедные, знатные и нищие, — всех сравняло общее беспокойство, общий страх. Все с одинаковым нетерпением ждут известий из Сен-Пьера.

Прошло уже шесть часов с тех пор, как “Сюше” ушёл в море. Он мог бы вернуться через четыре — много пять часов. Волнение и тоска публики неудержимо растёт с каждой пролетающей минутой. Половина седьмого — три четверти — семь. “Сюше” всё нет...

Нет и известий из Сен-Пьера. Ежедневно оттуда приходило десятка по три судов, — от громадных пароходов англо-американских трансатлантических компаний, до простых рыбачьих шхун, развозящих небольшие грузы между прибрежными городами.

Сегодня же ни единого паруса не видно на горизонте. Море точно вымерло. Даже с других островов нет известий. Подводные телеграфные кабели оборваны, телефоны не действуют. Неужели Порт-де-Франс отрезан от всего мира, подобно Сен-Пьеру? Страх и волнение достигает лихорадочного напряжения в громадной толпе, где каждый заражает других своим личным страхом, и сам заражается всеобщим волнением.

Наконец, когда солнце уже склоняется к западу, вдали показывается тёмная громада броненосца.

Это “Сюше” возвращается из Сен-Пьера! Наконец-то...

Толпа всколыхнулась и замерла, не смея крикнуть вопроса, который был у всех на губах.

Тихо, тихо подходит броненосец. На мачте его приспущен французский флаг. Это — знак траура...

— Боже мой, кто же умер? Что случилось? — кричат тысячи голосов, и тысячи рук протягиваются к медленно подходящему броненосцу.

— Что случилось? Что случилось в Сен-Пьере? — повторяет толпа.

Командир медленно всходит на мостик. Лицо его бледно. На руке широкая чёрная повязка.

Сняв шляпу, он говорит медленно, невнятно: впервые в жизни голос старого моряка дрожит.

— Граждане, друзья и братья... Мы были в Сен-Пьере... Его больше нет...

Сразу, точно по команде, падает на колени многотысячная толпа. Головы обнажаются, руки творят крестное знамение и, подобно стону, раздаётся шёпот десятков тысяч голосов: “Сен-Пьер умер! Прости ему Господи!”

К вечеру с другой стороны, с гор, начинают прибывать чудом спасённые беглецы. Они едва живы от усталости и страха. Но всё же от них узнаёт население о том, что случилось.

Первый прибежавший молодой негр, колоссального роста и такой же силы, вышел на рассвете из Сен-Пьера, направляясь к горной плантации, куда он нанялся накануне. Он был уже высоко, когда в десяти шагах ниже его промчалась страшная чёрная туча, вся изрезанная молниями.

Вторыми приехали в коляске на паре кровных коней богатые владельцы одной из горных плантаций, которых страшная чёрная смерть едва не догнала в дороге. Они тоже слышали веяние смерти, вдыхали страшный серный запах, видели бесчисленные молнии, бороздившие облачную чёрную лавину, несущую в себе мгновенную смерть.

Один из спасшихся, молодой человек 25 лет, поседел за эти страшные минуты.

Ещё чудеснее было спасение целого семейства, завтракавшего в садовой беседке. Оно уцелело в то время, как их дом и плантация, расположенные по скату горы, всего на десяток саженей ниже, оказались стёртыми с лица земли.

Большинство властей погибло вместе с Сен-Пьером, начиная с губернатора Мутета, уехавшего вместе со своей молодой женой для наблюдения за выборами. Лавина застала его в море, как и десяток других судов. Ни одно не спаслось, кроме “Реддена”, который, только что прибыв, не успел ещё потушить пары и мог уйти в море, потеряв весь экипаж, частью задушенной смертельными газами, частью раздавленный смертоносными камнями. Сам капитан, хоть и страшно обожжённый, всё же добрался до Сан-Лючии.

А наши героини?

Судьба Гермины известна читателям. Хотя и немного позднее, но все же она погибла жертвой масонов-сатанистов.

Матильда жива и поныне. Вместе с Лилианой поселилась она подальше от масонских влияний: в страну, ещё не вполне поглощённую евреями — в России.

Дай Бог, чтобы Россия могла устоять в борьбе с всепоглощающим влиянием ужасного тайного общества-сатанистов XX века.

 

⇐ Предыдущая78910111213141516

Поделиться: