Веберианство и «понимающая социология» в социально политической мысли XX в.

 

Свою социологию М. Вебер, а за ним его последователи и исследователи, определяет как понимающую. Почему? Идея немецкого социолога состоит в следующем. Объясняя явления природы, люди прибегают к суждениям, подтвержденным человеческим опытом, чтобы иметь ощущение того, что они их понимают. Здесь понимание достигается через определение понятий и установление связей между ними, так сказать, "опосредованным" путем. Тем более, что сами эти явления природы, как таковые, смысла не имеют.

Другое дело - человеческое поведение. Здесь понимание оказывается непосредственным: профессор понимает поведение студентов, слушающих его лекции; пассажир понимает, почему шофер такси не едет на красный свет. Человеческое поведение, в отличие от "поведения" природы, представляет собой внешне проявленную осмысленность, связанную с тем фактом, что люди наделены разумом. Социальное поведение (социальное действие) содержит осмысленное построение, которое социологическая наука в состоянии понять и исследовать.

Принцип понимания оказывается критерием, с помощью которого сфера, важная для социолога (имеющая для него существенное значение, релевантная), отделяется от той, что не может быть предметом его исследования. Поведение индивида социолог понимает, а "поведение" клетки - нет. В равной степени, по Веберу, социолог не понимает "действия" народа или народного хозяйства, хотя вполне может понять действия составляющих -народ индивидов. Другими словами, возможности социологического понимания ограничиваются действиями и поведением индивидов.

Речь идет о том, что специфическим объектом понимающей социологии Вебер провозглашает не внутреннее состояние или внешнее отношение человека как таковое, взятое само по себе, а его действие. Действие же - это всегда понятное (либо понимаемое) отношение к тем или иным объектам, отношение, которое характеризуется тем, что оно предполагает наличие определенного субъективного смысла.

Раскрывая главные особенности понимающей социологии, Вебер останавливается на трех из них, характеризующих наличие объясняемого поведения человека и придаваемого ему смысла. В этой связи он пишет: "Специфически важным для понимающей социологии является, прежде всего, поведение, которое, во-первых, по субъективно предполагаемому действующим лицом смыслу соотнесено с поведением других людей, во-вторых, определено также этим его осмысленным поведением и, в-третьих, может быть, исходя из этого (субъективно) предполагаемого смысла, понятно объяснено".

Понимание в чистом виде имеет место там, где есть целерациональное действие. Но здесь возникает вопрос: что именно мы понимаем в случае этого действия - смысл действия или самого действующего индивида? Допустим, мы видим человека, который рубит в лесу дрова. Мы можем сделать вывод, что он делает это либо для заработка, либо для того, чтобы заготовить себе топливо на зиму, либо чтобы помочь кому-то, либо отдыхая от других дел и т.д. Рассуждая таким образом, мы стремимся понять смысл действия, а не самого лесоруба. Если индивид сам ясно осознает поставленную им цель и только стремится скрыть это от других, то это нетрудно понять: такую ситуацию вполне можно подвести под схему целерационального действия. Но если речь идет о таком поведении, когда индивид не отдает себе отчета в том, что он делает, тогда возникает вопрос: имеет ли социолог достаточные основания утверждать, что он понимает действующего индивида лучше, чем тот понимает сам себя?

В целерациональном действии для Вебера смысл действия и самого действующего совпадает: понять смысл действия - это и значит, в данном случае понять действующего индивида, а понять его - значит понять смысл его поступка. Такое совпадение Вебер считал идеальным случаем, от которого должна отправляться социология как наука.

В понимающей социологии Вебера важное место занимает проблема ценности и оценки. В этом вопросе на него оказали значительное влияние неокантианцы, в первую очередь Г. Риккерт. Вебер разграничивает два акта - отнесение к ценности и оценку. Оценка имеет субъективную природу, тогда как ценность превращает наше индивидуальное мнение в объективное и общезначимое суждение. Наука, по Веберу, должна быть свободна от оценочных суждений. Но значит ли это, что социолог (или иной ученый) должен вообще отказаться от собственных оценок и суждений? Нет, не значит, но они не должны "вторгаться" в его собственный научный анализ, а высказывать их он может лишь как частное лицо (но не как ученый).

Отсюда у Вебера родилось понятие ценности как интереса эпохи. Что такое интерес эпохи и установка эпохи как ценность? Это нечто более устойчивое и объективное, чем частный интерес того или иного социолога. Это некий "абсолют" времени. Каждое время рождает свои ценности, свои "абсолюты". В этом смысле они историчны, изменчивы и относительны.

Разграничивая оценочное (ценностное) суждение и отнесение к ценности, Вебер имел в виду, что первое - это субъективное утверждение морального или жизненного порядка, тогда как второе - содержание объективной науки. В этом разграничении можно увидеть разницу между политической и научной деятельностью и одновременно - общность интересов политика и ученого. На индивидуально-личностном уровне, в рамках собственной жизненной судьбы Вебер хотел быть ученым, но в то же время, он стремился и к политической деятельности.

Поскольку узловой категорией понимающей социологии является понимание, представляет интерес его веберовская трактовка. В ней выделяется непосредственное понимание и объясняющее понимание. Первое означает рациональное непосредственное понимание мыслей и предполагаемого смысла действия. Мы непосредственно понимаем действие дровосека, рубящего лес, Или охотника, прицеливающегося, чтобы выстрелить в зверя. Объясняющее понимание означает выявление мотивационного смысла действий. Мы понимаем действия того, кто рубит дрова или прицеливается перед выстрелом, не только непосредственно, но и мотивацией, объясняя, для чего человек делает это, а не то, делает так, а не иначе и т.д.

Трактуемое таким образом понимание, считает Вебер, означает интерпретирующее постижение: а) реально предполагаемого в отдельных случаях (если речь идет об историческом анализе событий); б) предполагаемого, взятого в среднем и приближенном значении (если речь идет о социологическом рассмотрении массовых явлений); в) смысла или смысловой связи в научно конструируемом чистом типе какого-либо часто повторяющегося явления. Далее Вебер указывает: "Подобными идеально-типическими конструкциями служат, например, разработанные чисто теоретическим экономическим учением понятия и "законы". Они показывают, каким было бы определенное человеческое поведение, если бы оно носило строго целерациональный характер, было бы свободно от заблуждений и аффектов и если бы оно ориентировалось на совершенно однозначную цель (экономику). Реальное поведение чрезвычайно редко (например, в ряде случаев на бирже), и то только приближенно, соответствует конструкции идеального типа"

 

9.  «Консервативная революция» как теоретический и практический феномен: основные идеи и представители.

 

Консервативная революция - понятие, обозначающее распространившиеся в 1920-х годах в Европе, особенно в Германии, новые формы радикального консерватизма. В них видели выход из кризисной ситуации в обществе, последовавшей за первой мировой войной. Идеологии консервативной революции отстаивали ценности порядка и коллективной солидарности, дисциплины и иерархии, противопоставляя их анархии, индивидуализму и эгалитаризму, связанным с утверждением демократических и либеральных форм жизни. Термин «Консервативная революция.» впервые появился в статье Томаса Манна «Русская антология»(1921).

Несмотря на некоторое сходство с романтизмом старого политического консерватизма и национализма, новые «консервативные революционеры» воодушевлялись уже не ценностями традиционных форм жизни и культуры. Их основной интенцией было аналогичное ницшеанскому отрицание тех феноменов, которые обычно связываются с капиталистической модернизацией. Они отстаивали органические целостности против индивидуализма и социального атомизма, веру против скептицизма, метафизику против науки, жизнь против механизма, героизм против буржуазной расчетливости, реальное материальное производство против коммерции и спекуляции, духовную иерархию против стереотипности мещанства. Они были настроены антибуржуазно и антилиберально, но вместе с тем считали устарелыми идеи классовой борьбы. Большинство из них не разделяло марксистских взглядов, однако синдикалисткие идеи Ж. Сореля и подчеркивание важной роли политических мифов находили сторонников в этой среде. Среди многочисленных мифопорождающих работ, написанных в духе консервативной революции, выделяются по влиянию на современников книги Шпенглера «Пруссачество и социализм» (1920) и Юнгера «Рабочий. Его господство и облик» (1932). Шпенглер верил, что выход из кризиса может быть найден в слиянии двух ранее разделенных традиций: во-первых, издавна культивировавшихся в качестве прусских ценностей чувств обязанности, дисциплины, самоотречения и, во-вторых, социалистической идеологии. Они должны объединиться в общем стремлении к преодолению пагубного распространения индивидуализма и либерализма. В правоконсервативных пророчествах Юнгера не шпенглеровский юнкер-социалист, но «рабочий» должен стать архитектором нового общества и государства. Однако его героический «рабочий» имел мало сходства с обычным работником индустриального производства. Скорее в нем угадывается перерожденный сверхчеловек Ницше, пронизанный духом экстатического коллективизма. Эта новая историческая фигура должна стать универсальным типом человека в современном государстве. В последнем не только в условиях войны, но и в мирное время должна осуществляться ситуация «тотальной мобилизации», в которой не должно быть места либеральным свободам и гражданским структурам, основанным на формально-правовых нормах. Их место должен занять перспективный «рабочий план», который выражает абсолютную волю нового государства и который реализуется этими героическими рабочими. Особую роль в этом отводилась технике, именно через нее реализуется воля к власти. Для рабочего техника становится мировоззрением и этикой, определяющими его образ жизни. Государство, которое превращается во всесильную человеко-техническую тотальность, в состоянии вывести общество из того уныния и хаоса, в котором оно оказалось после мировой войны.

Идеи консервативной революции были популярны среди ряда нем. интеллектуалов 20-х годов, прямо или косвенно они подготовили почву для национал-социализма и фашизма в Европе. В русской мысли сходные построения в это время можно найти у евразийцев.

 

10.  Политические учения «третьего пути» в Европе и фашизм в первой половине XX в.

 

Огромные социальные издержки, глубокие противоречия процесса ускоренной модернизации создавали предпосылки для интенсивного идеологического поиска. Образовывалась политическая и психологическая ниша для формирования идеологии совершенно особого рода, рьяно отвергавшей классические либеральные ценности, но по-прежнему ориентированной на глобальные преобразования. Такая идеология отражала противоречивую социальную реальность маргинализированного общества, все еще болезненно реагирующего на новации, но уже глубоко измененного в их ходе, осознавшего невозможность возврата во вчерашний день. Она представляла собой поиск некоего "третьего пути", отказ от балансирования между традицией и "вызовом Запада"

Само понятие "третьего пути" общественного развития достаточно условно. По своему происхождению оно связано с моделью партийно-политического спектра, сложившейся в XIX в. и основанной на противостоянии "правой" (охранительной) и "левой" (прогрессистской) идеологии. В начале XIX в. правый полюс образовывала классическая консервативная идеология, левый - классический либерализм. По мере закрепления в XIX в. классовой структуры индустриального общества и превращения буржуазии и пролетариата в основные социальные группы, либерализм превратился в охранительную, правую идеологию, тогда как на роль левой выдвинулся марксизм. К началу ХХ в. контуры "правого" и "левого" лагерей вновь значительно изменились. Социальный либерализм, социал-реформизм, либертарный консерватизм с трудом вписывались в привычную биполярную схему. Идеология же "третьего пути", по словам С. Франка, вообще рождалась "по ту сторону правого и левого".

В основе идеологии "третьего пути" лежал причудливый синтез важнейших черт, присущих "правым" и "левым". Это превращало ее не в центристское, умеренное направление, а в принципиально новый тип политической философии. Подобно консерватизму, идеология "третьего пути" ориентировалась на идеалы социальной солидарности, представление об обществе как едином взаимосвязанном организме. Но, вслед за либерализмом и марксизмом, она провозглашала необходимость глобальных изменений, а не частичных реформ, создания принципиально новой общественной системы. Лейтмотивом этих перемен должен был стать поиск настоящей, подлинной свободы человека.

Идеология "третьего пути" отвергала трактовку свободы, присущую либерализму и марксизму, как формализацию человеческих отношений. Либеральное восприятие индивида как носителя неких универсальных естественных прав, внеличностных по своему происхождению, или марксистский классовый подход, превращающий человека в безликую фигуру с набором социально-экономических характеристик, приводит к отчуждению личности, потере ею своих подлинных корней. Идеалом новой идеологии становилась свобода "конкретной личности", реализуемая в рамках "подлинных субъектов" социальных отношений - коллективов, сообществ, этнических групп, семьи, религиозной общины и т.п. Это корпоративная свобода, а не индивидуальная или классовая (под корпорацией в широком смысле понимался любой "реальный" социальный организм, сформированный общностью целей, интересов, качеств группы людей). Предполагалось, что корпоративная свобода отдельного человека не противостоит интересам всего общества, а дополняет и расширяет их.

К числу корпоративных идеологий следует отнести и фашизм. Ранний фашизм представлял собой достаточно пестрый конгломерат группировок и движений, не имевших общей идеологической платформы. Но именно фашизм в наибольшей степени проявил важную особенность корпоративных идеологий - приоритет духовной консолидации движения, опережающей складывание политической доктрины. Отправной точкой в становлении фашизма стал не определенный круг идей, а психологический импульс, вызванный кризисом ускоренной модернизации. Фашизм наиболее чутко отреагировал на психологические запросы недовольной массы и впитывал противоречие сочетание традиционных и модернизационных ценностей. Он апеллировал к особому типу мышления, основанному на простоте мировосприятия, системе упрощенных стереотипов, высокой эмоциональности в ущерб рационализму, склонности к мистицизму, подсознательном недоверии к технике и "городам", вере в возможность предопределенного, гармоничного, идеального порядка вещей, и одновременно - стремлении к революционным переменам, готовности лично участвовать в них, отношении к технологии как к неизбежному злу, способному ускорить общественные преобразования. Крупнейший идеолог германского раннего фашизма Меллер ван ден Брук выразил эту психологическую ситуацию формулой: "Революционный человек и консервативный человек имеют сегодня общего противника. Этим общим противником является человек либеральный".

Ранний фашизм аккумулировал негативную энергетику маргинальной среды, не пытаясь перевести ее в какое-либо конструктивное русло. Первая мировая война поставила решающую точку в формировании человека, способного поверить фашизму. Маргинальная масса восприняла войну как событие личной жизни, почувствовав собственную важность и значимость. Не идеализируя войну, пройдя испытание ее кровью и грязью, "человек массы" воспринял эту бойню, стиравшую индивидуальные различия и индивидуальные страдания, как символ очищения и братства. В общественном сознании закрепилось иррациональное и даже мистическое ощущение естественности насилия. Культ силы, неразборчивость в средствах, спокойное отношение к массовым убийствам, жестокость воспринимались как проявления естественной человеческой сущности. Рождалось желание увидеть гибель всего фальшивого мира с его поддельной культурой и притворной моралью. Военные поражения добавили в эту гамму чувств крайнюю озлобленность, ощущение обманутости и предательства.

Термин "фашизм" имел итальянское происхождение (от слова "фашио", т.е. "пучок", символизировавшее единство, братство по оружию). Движения фашистского типа образовывались в странах Центральной Европы после первой мировой войны, пиренейских странах - в 30 гг. Их отличительными чертами был политический радикализм, воинственность, бунтарство, массовый характер, преобладание негативных, разрушительных целей и, в то же время, подчеркнутое стремление к внутреннему единению, боевому братству. Война породила и вождей фашизма. Это были новые лидеры, разительно отличавшиеся от элитарных буржуазных политиков. С ними в политику пришла особая страстность, агрессивность, ориентация на иррациональные порывы масс, новый политический язык - образный, яркий, остроумный.

Идейный арсенал фашизма строился на основе синтеза уже известных понятий и категорий. В их числе оказались солидаристские идеи, в том числе сословно-корпоративного устройства общества, анархо-синдикалистская "теория прямого политического действия", фелькишская концепция народа как единого социального организма в сочетании с жесткими формами национализма. Популярны были в фашистских кругах радикальный вариант социал-дарвинизма, антисемитские идеи. Особое место в идеологии фашизма занял принцип этатизма. Фашизм был ориентирован на создание государства, преодолевающего автономность гражданского общества и распространение централизованного контроля на все стороны человеческой жизни. В программе итальянской фашистской партии такое государство было названо тотальным. Но превращение государства в главенствующий общественный институт рассматривалось фашистами лишь как следствие тотальности народного духа, всепроницающей универсальности подлинно народного (фашистского) мировоззрения. Только народный солидаризм, безусловное главенство общих целей и ценностей, с точки зрения фашизма, и может обеспечить подлинную свободу каждого человека. Государство призвано пресечь всеобщую борьбу каждого против каждого, вызванную стремление к ложной индивидуалистической свободе, гарантировать свободу как стабильное положение каждого в едином народном организме. "Свобода должна быть неотъемлемым свойством реального человека, а не абстрактной марионетки, - писал Б. Муссолини, - Мы за единственную свободу - свободу государства и свободу индивида в государстве".

Важным компонентом фашистской идеологии стали традиционные ценности, в том числе идеалы добросовестного труда, социальной справедливости, семейных устоев, материнства. Причем, именно на этой основе происходило постепенное "остывание" тоталитарных режимов в тех фашистских странах, которым удалось пережить вторую мировую войну - Испании, Португалии. Пафос борьбы постепенно сменялся приоритетом солидарности и единства народа. Фигура борца - некогда центральная в идеологических клише - уступала место фигуре труженика. Росло значение религиозных ценностей. Причиной подобного "остывания" тоталитаризма, в т.ч. смягчения его идеологии, являлся выход общества из острого кризисного состояния, породившего некогда фашизм, решение психологических проблем ускоренной модернизации, постепенная адаптация к индустриальной модели развития. Открывался путь для синтеза постфашистского идеологического наследия с принципами социального этатизма, моделью "государства благосостояния".

Более специфический характер приобрела тоталитарная идеология в крупнейших странах ускоренной модернизации - Германии и России. Немецкий вариант фашистской идеологии получил название национал-социализма. В отличие итальянского, австрийского, испано-португалького фашизма, явно тяготевшего к солидаристским идеям римско-католической церкви, национал-социализм никогда не испытывал влияния католицизма. Наряду с обычными для фашистских движений идеями сословно-корпоративной системы, преобладающей роли государства в экономической жизни, однопартийной системы, национал-социализм обосновывал особый морально-этический и эстетический кодекс, культ силы, борьбы, крови как выражения подлинной здоровой человеческой сущности. Национал-социализм оказался тесно связан с оккультным мистицизмом, интегрировал языческие символы и ритуалы. Его идеи рассматривались как высшее знание мистического происхождения.

Что особенно важно, гитлеровская идеологическая машина ориентировалась не на освящение и укрепление уже созданной нацистами государственной системы (немецкого национал-социалистического государства), а на подчеркивание ее временного характера, ограниченности. Перед обществом ставилась высшая, великая цель - борьба за мировое господство, начало глобальной войны. Этой цели должны были подчиниться все усилия немцев в экономической, политической, социальной, внешнеполитической сферах. При этом будущая война рассматривалась Гитлером не как прагматичная экспансия в экономических и политических целях, а как тотальная война, горнило, в котором немецкая нация очистится от скверны и заслужит право быть высшей расой. Расовая иерархия, в которой арийцы занимали господствующее положение, должна была стать основой нового мирового порядка.

Ориентация национал-социализма на создание Третьего Рейха - тысячелетнего государства арийской расы - переносилось и на проблему личности. Главной задачей системы провозглашалось воспитание "новой личности" с собой социальной этикой и моралью, человека, жизнь которого всецело подчинялась бы великим принципам, служению высшей истине. Именно такое духовное строительство, а не сохранение тотального государства и должно было стать магистральной линией развития национал-социалистического "нового порядка". Это заставляло нацистов подчеркивать отличие своей идеологии от фашизма. Геббельс красноречиво утверждал: "Фашизм ничем не похож на национал-социализм. В то время, как последний идет к корням, вовнутрь, фашизм есть только поверхностное явление". Ему вторил Гиммлер: "Фашизм и национал-социализм - это два глубоко различных явления...Абсолютно не может быть сравнения между ними, как между духовными, идеологическими движениями".

 

11.  Специфика экзистенциального типа философствования и его влияния на политическую мысль.

 

Экзистенциальная философия - термин достаточно условный. Не все мыслители, о которых пойдет далее разговор, считали себя экзистенциальными философами. Еще меньше тех, кто называл себя экзистенциалистами. Г. Марсель называл свою концепцию христианским неосократизмом. М. Хайдеггер (в то время, когда речь в его произведениях шла преимущественно об экзистенции) - фундаментальной онтологией. Может быть, объединяющим фоном для этого направления являлось преимущественное внимание к человеку, к "изгибам" его души, к ее сокрытым "злым" глубинам, к ее "закоулкам", к ее "подполью", о котором говорит герой "экзистенциального" писателя Достоевского? Верно, что экзистенциальная философия охотно смотрит в человеческое "подполье". Ее в самом деле интересуют в качестве инициирующего материала человеческие переживания. Начиная по крайней мере с С. Кьеркегора, утверждавшего в противовес Декарту, что, чем больше я мыслю, тем меньше существую, и, чем больше существую, тем меньше мыслю, именно переживание (а не мышление - субстанциальный признак человеческого бытия для нововременной философской парадигмы) становится преимущественным почем философской рефлексии. Но что такое переживание? Что в нем вызывает этот пост-классический интерес? Разумеется, переживание человеком своей жизни обусловлено социальными, индивидуальными, психологическими и иными обстоятельствами. Но в них есть и нечто абсолютное, т.е. несводимое к "посредникам". Нужно только уметь их в этом статусе увидеть. "Поймать переживание в его "сиюминутности" (или, по выражению Сартра, как бы "застигнуть на месте преступления"), не дав ему перерасти в рассуждение, в хотя бы зачаточную форму теоретического мышления, оценки обстоятельств. Лишь в таком случае, полагают экзистенциалисты, переживание превратится в своего рода "смотровое окошечко", через которое будет виден мир, каков он есть, каким он от века существует для конечного и бренного человека". Переживание человеком его существования - вот, пожалуй, центр философского притяжения. Ограничимся пока чисто описательным подходом: экзистенциальная философия - это учение, которое истолковывает реальность через призму экзистенции. Но что такое экзистенция? Существование. Отметим, что, с нашей точки зрения, удобнее при анализе этого направления пользоваться термином "экзистенция". И вот почему. Термин этот взят из латинского языка, и в нем хорошо видна та языковая форма, которая в данном случае приближает нас к сути дела. В глаголе (а существительное existentia происходит от глагола ex-sistere), от которого произошел данный термин, важна приставка ex. Она означает "из", "от". Стало быть, выражается некое движение. Выхождение, выдвижение, про-исхождение и т.д. В русском слове "существование" чувствуется, что речь идет о сути, сущем, бытии, что, конечно, важно. Но не чувствуется мотивов исхождения, перехода. А это, быть может, и есть самое главное. Экзистенция есть выявление, проявление, выступление вперед чего-то. Чего же? Русский эквивалент подсказывает - бытия. Экзистенция является некоторым указателем бытия, проявителем, чем-то, где бытие присутствует, т.е. открыто видимым, явным для рефлексии образом. В человеческих переживаниях (по крайней мере в некоторых из них) налицо бытие. Следовательно, дело не в самих переживаниях как специфических формах жизни человека. Неподдельный интерес к переживанию не превращает экзистенциальную философию в вид антропологии. Она - по преимуществу онтология. Человек интересует ее главным образом потому, что в нем видно само бытие. Экзистенция служит своего рода мостом, по которому мы можем приблизиться к бытию.

Известно, что многие экзистенциальные философы (М. Хайдеггер, Г. Марсель, Ж.-П. Сартр, М. Мерло-Понти) либо прямо исходят из феноменологии, либо "припадают" к ней в поисках адекватного философского языка.

Нетрудно заметить, что, если мы будем понимать экзистенцию так, как это было описано выше, мы признаем в ней феномен в гуссерлевском смысле. Экзистенция есть феномен бытия, где последнее показывает, предъявляет себя со всей очевидностью. Гуссерлевский мир интенций сознания есть мир переживаний. Экзистенция как феномен бытия переживается. Поскольку она переживается, постольку она понимается. Она понимается именно в переживании. Если мы захотим отстраниться от нее, попытаемся посмотреть на нее со стороны - как на объект, у нас ничего не получится. Вернее то, что получится, не будет экзистенцией. Как хорошо показал еще Кьеркегор, экзистенцию нельзя передать другому, нельзя ее пересказать, как пересказывается в ее незамутненности математическая формула. Аристотель отмечал, что знает тот, кто умеет передать свое знание другому. Экзистенцию в этом смысле нельзя знать. Ее можно только переживать и - в такой форме - понимать. Передать это понимание другому невозможно. Даже писатель не в состоянии описать экзистенциальные ситуации. То, что он описывает (на уровне информации), не имеет отношения к экзистенции. Но это не значит, что творчество писателя, не имеет к ней отношения. Напротив, писатель именно ею и интересуется. И писательское мастерство состоит отчасти в том, чтобы уметь передать собственное переживание. Не пересказать его - читатель не в состоянии повторить его, воспроизвести, но склонить читателя его понять, т.е. пережить его заново, по-своему. И тогда, поняв себя, понять самого писателя.

 

12. Неомарксизм в политической мысли XX в.: идеи, течения, представители.

 

После сокрушительного идеологического поражения мирового коммунизма, в том числе еврокоммунизма, в 70-80-е гг. и распада Советского Союза в 90-е марксисты (в частности, отечественные) настолько стремительно очистили поле международной дискуссии о теоретическом наследии Маркса, что на этом поле осталось множество трофеев, бесполезных для победителей, но важных для историографов социально-философской мысли ХХ века. Одним из таких трофеев, безусловно, является неомарксизм.

Неомарксизм (греч. neos = новый + марксизм = учение Маркса) - это совокупность обновленческих социально-философских и экономических концепций, индивидуальных духовных инициатив, коллективных интеллектуальных проектов, умственных течений ХIХ-ХХ веков в русле идейной традиции, восходящей к Карлу Марксу, которые противопоставили себя прежнему т.н. ортодоксальному марксизму как в версии Энгельса-Каутского-Плеханова, так и в версии Ленина-Сталина. В качестве специального термина слово "неомарксизм" начинает употребляться в начале ХХ века: так, в книге G.D. Cole "The World of Labour" (London: 1913) как "неомарксистские" квалифицируются взгляды французского мыслителя Жоржа Сореля. В процессе эволюции неомарксизма выделилось несколько интеллектуальных формаций: ассимилятивный неомарксизм конца ХIХ - начала ХХ вв., западный марксизм (неомарксизм) 20-80-х гг., постмарксизм поздних 80-90-х гг.

Неомарксизм как "новый марксизм" наделяется смыслом и адекватно читается лишь в рамках и на фоне своей оппозиции "старому марксизму", и только в форме постмарксизма он во многом освобождается от этой внутренней соотнесенности с тем, что Гегель называл "свое Иное". Наиболее навязчивое умственное устремление неомарксизма - это деканонизация: сперва деканонизация ортодоксального марксизма эпохи II Интернационала, затем - произведений Фридриха Энгельса, в конечном счете - теоретического наследия самого Маркса, которое неомарксизм вписал в проблемный и методологический контекст философии и науки ХХ века. Вообще говоря, неомарксистский бунт против канона марксизма по большому счету отвечал принципиальной установке самого Маркса, который крайне скептически относился к попыткам выделить из своих исследований некую универсальную схему. "Я знаю только, - согласно одному апокрифу заявлял Маркс, - что я не марксист".

Вопреки этой не лишенной злой иронии самооценке Маркса его ученики и последователи под водительством Энгельса и при его литературном участии после смерти гениального исследователя и критика форм сознания довершили то, что начали еще при его жизни: а именно, формирование марксистского канона. Генезис первого марксистского канона или марксизма эпохи II Интернационала связан с принятием в Германии в 1878 году антисоциалистических законов и вынужденным перемещением руководящего ядра СДПГ, ее литераторов и теоретиков в Цюрих (Швейцария), ставший своего рода сборным пунктом левой интеллигенции всего мира. В этот период группа теоретиков СДПГ во главе с Энгельсом, из Англии поддерживавшим с ними тесную связь, конституировалась в инстанцию идеологического управления наследием Маркса, фактически монополизировавшую издание и истолкование его текстов (Карл Каутский, Эдуард Бернштейн, Франц Меринг).

Именно под влиянием Энгельса и названной плеяды марксистов, вразрез с Марксовой позицией канонический марксизм все больше приобретал окачествованность метафизической доктрины. Марксистский аналог натурофилософии Шеллинга и Гегеля, Энгельсова "Диалектика природы", опубликованная в 20-е годы ХХ века, сыграла поистине фатальную роль в натурализации диалектики и тем самым - в извращении диалектического метода Маркса.

Присущий теоретическому мышлению Маркса разрыв не только с традиционной философией, но и с классической наукой (главный труд Маркса "Капитал" отнюдь не случайно имеет подзаголовок "Критика политической экономии"), наперед постклассический в этом смысле характер его методологических воззрений гораздо более отчетливо, чем представителями марксистского канона, был осознан на рубеже ХIХ-ХХ веков некоторыми европейскими мыслителями, не принадлежавшими к прозелитическому согласию ортодоксальных марксистов. В это время в Европе и Северной Америке наблюдалась поразительная вспышка интереса к Марксу (повторившаяся затем в 20-е и в 60-70-е гг.). Вот лишь некоторые факты, иллюстрирующие этот феномен. Лекционные курсы о марксизме и социал-демократии в указанный период читают Торстен Веблен - в Чикаго, Бертран Рассел - в Лондонской школе экономики и политических наук, Адольф Вагнер - в Берлине, Эмиль Дюркгейм - в Париже. В России в 90-е гг. ХIХ века одним из ведущих течений общественной мысли становится "легальный марксизм", завоевавший на свою сторону лучшие умы: Петра Струве, Сергея Булгакова, Николая Бердяева, Семена Франка, Михаила Туган-Барановского и др. В Австро-Венгрии возникла школа австромарксизма. В начале 90-х гг. стал марксистом крупнейший испанский писатель Мигель де Унамуно. Немецкий историк и социолог Макс Вебер внес огромный вклад в прояснение специфики Марксова метода и публиковал в своем "Архиве" статьи о марксизме и самих марксистов. Иными словами, интеллектуальная Европа периода fin de siecle была охвачена неомарксистским поветрием.

Если задаться целью коротко охарактеризовать теоретическое содержание неомарксизма периода fin de siecle, то нужно прежде всего отметить следующее: наиболее выдающимся представителям неомарксизма в ходе международной дискуссии перед Первой мировой войной удалось уточнить эпистемологический спецификум Марксова исторического материализма, реконструировать его методологию в терминах трансценденталистской (неокантианской и отчасти, у Макса Шелера, феноменологической) теории и логики познания, вскрыть специфику первоисходной абстракции, посредством которой исторический материализм из объекта (общественно-историческая действительность) вычленяет свой предмет (по Марксу, категории как формы бытия, "определения существования, часто только отдельные стороны" исторически конкретного общества как некоей субстанции-субъекта). Особенно многим в этом плане неомарксизм обязан Максу Веберу (1864-1920). Именно веберовская рецепция теоретического наследия Маркса стала отправным пунктом интеллектуальной деятельности следующего, послевоенного поколения неомарксистов, и прежде всего - Георга (Дьердя) Лукача (1885-1971), который был учеником Вебера, очень высоко им ценимым, и членом узкого круга его друзей и единомышленников.

Одной из важнейших черт ассимилятивного марксизма как формы неомарксизма была его интернациональная природа. Подобно тому, как ортодоксальный марксизм эпохи II Интернационала был международным по самой своей сути и разрабатывался теоретиками многих стран Европы, точно так же неомарксизм, - направленное на теоретическое наследие Маркса ассимилятивное усилие умов - не знал государственных границ и не считался с ними. Ситуация, однако, радикально изменилась во время Первой мировой войны и особенно после нее - под влиянием Октябрьской революции, учреждения Коммунистического Интернационала и начатой им в середине 20-х гг. кампании по "большевизации" западных компартий, по насаждению в них "вульгарного ленинизма" в качестве единоспасающей идеологии.

Временным рубежом, за которым следует говорить о новой фазе неомарксизма, то есть "западном марксизме", является 1923 г., когда с небольшим интервалом вышли в свет две впоследствии легендарные книги: "История и классовое сознание" Георга Лукача и "Марксизм и философия" Карла Корша (1886-1961), сразу же ставшие стимуляторами теоретической взволнованности в кругах левой, и не только левой, интеллигенции Европы. Специфический поворот тематизации марксизма этими теоретиками состоял в провозглашении в качестве ее верховного принципа требования применить марксизм к самому марксизму (исторический материализм - к историческому материализму, марксистскую диалектику - к марксистской диалектике). Такая трактовка марксизма удержалась у неомарксистских теоретиков в течение всего ХХ века.

Иными словами, в русле марксистской традиции стало складываться самостоятельное направление, отстаивавшее метамарксистскую концепцию марксизма, в соответствии с которой марксизм как теория выступал, наподобие естественного языка, в роли собственной метатеории. Философский point метамарксизма заключался в попытке построить цельное мировоззрение в рамках исторического материализма, в отказе от всяких разграничительных барьеров между материалистской диалектикой и историческим материализмом. В этом плане показательна формула Лукача: "Диалектика и есть теория истории". Метамарксизм радикально историзировал философию, полностью упразднил ее традиционное членение на онтологию, логику, теорию познания и этику, поставив во главу угла диалектику как философию истории и теорию сознания.

Внутренней логикой своей метамарксистской концепции марксизма Лукач был принужден к принципиальному размежеванию с ортодоксальным, каноническим марксизмом эпохи II Интернационала, в том числе в его Энгельсовой редакции: "Подвергают ли критике решающие для дальнейшего развития теории рассуждения Энгельса в "Анти-Дюринге", считают ли их неполными, наверное, - даже недостаточными или, напротив, классическими, приходится признать, что в них отсутствует именно этот момент (ясность относительно метода диалектики. - С.З.)... Самое существенное взаимодействие: диалектическое отношение субъекта и объекта в историческом процессе, - оно даже не упоминается Энгельсом, не говоря уже о том, чтобы поставить его на подобающее ему - центральное - место в методологическом рассмотрении". И далее: "Ограничение (применимости. - С.З.) метода социально-исторической действительностью является очень важным. Недоразумения, проистекающие из изложения диалектики Энгельсом, по существу вызваны тем, что Энгельс - следуя ложному примеру Гегеля - распространяет диалектический метод на познание природы. Но здесь, в познании природы, отсутствуют решающие определения диалектики: взаимодействие субъекта и объекта, единство теории и практики, историческое изменение субстрата категорий как основа их изменения в мышлении, и т.д.". В этих высказываниях Лукача из "Истории и классового сознания", ориентированных на знаменитое "Введение" к "Grundrisse" и метод "Капитала" Маркса, намечена методологическая программа, которой неомарксизм неукоснительно следовал почти 80 лет.

После публикации "Истории и классового сознания" у Лукача появились ученики (Фогараши, Радваньи, Реваи) и последователи на Западе и в Советской России (Валентин Асмус), причем не только среди левой партийной интеллигенции, но и в академических кругах. Одной из первых совместных акций неомарксистов лукачевского призыва стала "Летняя академия" в Тюрингии в начале 20-х гг. В ней, наряду с Лукачем, участвовали Корш, Вейль, Зорге (впоследствии знаменитый советский разведчик), Виттфогель, Фогараши, Поллок и другие. Из числа тюрингских "академиков" вышли впоследствии ведущие сотрудники Института социальных исследований во Франкфурте-на-Майне, другой колыбели межвоенного неомарксизма.

Ключевая статья книги Лукача "Овеществление и пролетарское сознание" была опубликована в 1923 г. на русском языке в "Вестнике Социалистической Академии" и вызвала оживленный, но крайне неоднозначный отклик в Советской России. Дело в том, что Wirkungsgeschichte (история воздействия) этой работы началась здесь в период острой идеологической борьбы в РКП(б) и Коминтерне, итогом которой к 1924 г. стало формирование нового марксистского канона - канона ленинизма. В этом контексте метамарксистская интеллектуальная инициатива Лукача и его единомышленников была воспринята как нечто чужеродное и подлежащее идеологической репрессии. На V конгрессе Коминтерна председатель его исполкома Зиновьев объявил взгляды Лукача и Корша "антимарксистскими", заклеймил как "теоретический ревизионизм". Это привело к тому, что на метамарксистскую концепцию марксизма Лукача и Корша в Советской России и Коминтерне было наложено идеологическое табу, а подлинным марксизмом ХХ века был объявлен ленинизм. Точнее - вульгарный ленинизм, каким его представили Иосиф Сталин и его политический соратник в 20-е гг. Николай Бухарин. Все это сделало еще более резкой линию водораздела между вульгарным ленинизмом и неомарксизмом, которую все чаще стали интерпретировать как границу между "восточным" и "западным" марксизмом. Начиная с поздних 20-х гг. понятия "неомарксизм" и "западный марксизм" все более сближались, порой до неразличимости. Из партийно-коммунистических теоретиков 20-30-х гг. к "западному марксизму" были близки лидер ИКП Антонио Грамши и отторгнутый Коминтерном голландец Антон Паннекук.

Очередным этапом в теоретической эволюции неомарксизма стало формирование Франкфуртской школы социальной философии, которая сложилась вокруг Франкфуртского института социальных исследований и журнала "Zeitschrift fuer Sozialforschung". Организованный еще в 1923 г. Карлом Грюнбергом при финансовой поддержке богатого хлеботорговца Вайля институт, формально приданный Франкфуртскому университету, в 1930 г. возглавил Макс Хоркхаймер, который привлек туда новых людей и спонсорские, как теперь принято говорить, деньги.

Начальный период в деятельности Франкфуртской школы проходил под определяющим влиянием Макса Хоркхаймера, который задал исследовательскую парадигму этой версии неомарксизма. И прежде всего - в своем знаменитом трактате "Традиционная и критическая теория" и в "Добавлении" к нему, написанном в связи с появлением дискуссионного отклика другого франкфуртца, Герберта Маркузе, на этот трактат. Хоркхаймер решительно выступил против принявшего форму всеобщего предрассудка убеждения академического сообщества, что образцом научности является математическое естествознание и что, сообразно с этим, все науки делятся на две категории: естественные, то есть подлинные, и неестественные, то есть мнимые. Иными словами, "критическая теория", по поводу которой было сломано столько полемических копий патентованными разоблачителями "антимарксизма" в СССР и ГДР, понималась Хоркхаймером как марксизм в духе самого Маркса.

 

13.  Критическая теория общества Франкфуртской школы: основные идеи и представители.

 

«Критическая теория» общества была использована ревизионистскими силами в ЧССР в качестве теоретической базы для атак на социалистический строй. Но в то время как в Чехословакии радикализм «критической теории» явился одним из идейных истоков правого ревизионизма, определенная часть крайне левоориентированных молодых людей в Западной Европе уже поняла, что «критический» радикализм представителей Франкфуртской школы ведет в тупик.

Марксистско-ленинская критика выявила более глубокую связь между представителями Франкфуртской школы с ее «критической теорией», с одной стороны, и известными кругами буржуазии и мелкобуржуазной интеллигенции— с другой. В этой связи отмечалось, что «воздействие Франкфуртской школы на определенные буржуазные круги и мелкобуржуазную интеллигенцию более продолжительно, чем их союз со студенческим движением. Философское содержание и духовное возникновение «критической теории» представляет в современной идеологической борьбе определенную международную тенденцию»

В модификациях и отклонениях, в диапазоне интенсивности влияния представителей Франкфуртской школы на сознание определенного слоя буржуазной интеллигенции отражаются объективные исторические процессы в идеологической борьбе последних 40 лет. В острой полемике, которую ведут марксисты с Франкфуртской школой, речь идет о споре «двух противоположных способов поведения интеллектуалов в общественно-политической борьбе современности».

«Критическая теория» Франкфуртской школы по-своему отвечает на вопросы и проблемы, которые были сопряжены с общественным развитием Европы и США последние 40 лет. Она является специфически духовным продуктом, который глубоко связан с кризисом буржуазной демократии и наступлением фашизма, с развитием государственно-монополистического капитализма, с последствиями научно-технического прогресса и положением человека в современном буржуазном обществе, с сосуществованием двух противоположных систем — капиталистической и социалистической. «Критическая теория»— результат разочарования, вызванного поражением революционного движения, прежде всего в Германии, после первой мировой войны. Она — специфическая реакция на чувство «актуальной непреодолимости» капиталистического общества после безуспешной попытки леворадикальных интеллигентских групп пробить в нем брешь и, наконец, продукт размышлений над тем фактом, что развитие социалистического общества осуществляется не по иллюзорному «гуманистическому» проекту, а на основе марксистско-ленинской концепции революционного изменения мира.

Мелкобуржуазный радикализм «критических теоретиков» по-своему отражает конфликт между демократией и империализмом, но не находит пути к революционному рабочему движению, к реально существующему социализму; он ищет свой собственный, типично мелкобуржуазный «третий путь». Но, не опираясь на революционное рабочее движение, никакая общественная теория не может стать теорией социализма.

«Критическая теория» общества является выражением критического неприятия определенной частью буржуазной и мелкобуржуазной интеллигенции капитализма в его государственно-монополистической фазе. Сильной стороной ее является решительный протест против отношений, существующих в буржуазном мире, слабой стороной — то, что этот протест не связан с позитивной альтернативой. В результате их критика современного капиталистического общества превращается в свою противоположность— в утвердительное молчаливое согласие с миром, в котором они живут, с современным буржуазным обществом и его порядками. «Критические теоретики» обращаются ко многим выдвинутым К. Марксом проблемам, но под видом разработки этих проблем они по сути дела ревизуют революционные основы учения Маркса. Провозглашая себя наследниками исторического материализма Маркса, они все более явно заменяют социально-экономический и классовый анализ государственно-монополистического капитализма и реально существующего социализма антиисторическим и внеклассовым истолкованием «эпохи» вообще. Поэтому абстрактная абсолютная «негативность «критической теории» вскормила лишь абстрактно - негативную практику, политическую практику без направления и цели».

Чем больше «критические теоретики» стремятся к духовной независимости и замыкаются в своем «одиночестве», тем в большей степени логика истории толкает их в лагерь защитников буржуазного общества.

По законам этой логики Франкфуртская школа объективно становится одним из влиятельнейших идейных источников современного правого ревизионизма. Здесь важно как сходство во взглядах, например, Маркузе с Гароди, когда последний по существу буквально повторяет утверждение Маркузе о том, что-де социалистическая государственная собственность служит «основой новой формы отчуждения», так и то, что представители Франкфуртской школы — Хоркхаймер, Адорно, Маркузе и др. — распространяют иллюзии о так называемом западноевропейском марксизме, или неомарксизме, сущностью которого является мотивированное буржуазной идеологией резко враждебное отношение к марксизму - ленинизму. Именно в этом смысле А. Шмидт рекомендует тщательно изучать ранние сочинения представителей Франкфуртской школы тем, кто «как раз в современной обстановке, когда целый ряд марксизмов взаимно конкурирует... независимо от партийно-идеологического «за» и «против», хотят заниматься изучением Маркса и Энгельса». Концепции представителей Франкфуртской школы в определенном смысле связаны с учением Маркса и Энгельса. Специфику этой «связи» Т. И. Ойзерман характеризует как отражение марксизма в мелкобуржуазном сознании. При этом пересмотр марксизма, осуществляемый Франкфуртской школой, носит комплексный характер, вследствие чего на нее легко могут ссылаться «открытые антимарксисты, сторонники реформистского и ультрареволюционного псевдомарксизма, ревизионисты правого и «левого толка»

В процессе своего исторического развития Франкфуртская школа пыталась создать альтернативу марксистско-ленинской теории и практике революционных коммунистических и рабочих партий. Это делалось часто в результате эклектического использования буржуазного наследия в области философии и общественных теорий. Здесь мы можем лишь напомнить о глубокой внутренней связи концепций и положений «франкфурт- цев» с идеями Трельча, Дильтея, Кьеркегора, Ницше, Гуссерля, Хайдеггера и Фрейда. Особенно важно упомянуть о решающем влиянии К. Мангейма и М. Вебера. Это влияние на складывавшуюся «критическую теорию» было как непосредственным (изучение и критика трудов указанных авторов), так и косвенным, заключающимся в неогегельянском толковании марксизма, которое осуществили в 20-х годах Г. Лукач (в труде «История и классовое сознание») и К. Корш

 

14.  Концепции массового общества и критика тоталитаризма в политической мысли XX в.

 

К теориям «массового общества» относится целый ряд социологических, социально-философских и философско-исторических, а также культурологических концепций. Они претендуют на описание и объяснение социальных и личностных отношений современного общества с точки зрения возрастания роли масс в истории, однако рассматривают этот процесс как преимущественно негативный, как своего рода патологию общества. Совпадая в основной посылке с марксистской идеей возрастания роли народных масс, эти теории кардинально расходились с ней в оценке последствий данного процесса.

Практически все эти теории считали «массовой» такую социальную структуру, в которой человек нивелируется, становясь безликим элементом социальной машины, подогнанным под ее потребности, ощущая себя жертвой обезличенного социального процесса. Истоки теорий массового общества — в уже упоминавшейся критике капитализма со стороны аристократии, утратившей в свое время сословные привилегии и оплакивавшей патриархальный жизненный уклад (Э. Берк, Ж. де Местр, а также консервативные романтики Франции и Германии XIX века). Соответственно, массовое общество и дальше рассматривалось как фатальное следствие индустриализации и урбанизации, которые оторвали общество от «доиндустриальных структур», разрушили «промежуточные отношения» — общину, цех и даже семью. Основой массового общества называлось массовое производство стандартизированных вещей и мани­пулирование вкусами и взглядами людей, их психологией.

Непосредственным предшественником этих теорий считается Ф. Ницше, утверждавший, что с определенных пор главную роль в обществе играет масса, преклоняющаяся перед всем заурядным. В определенной мере о том же писали Г. Лебон и Г. Тард. Первой попыткой создать целостную теорию «массового общества» стал ее «аристократический» или консервативный вариант, получивший наиболее законченное выражение в трудах X. Ортеги-и-Гассета (Ортега-и-Гассет, 1989). Суть этой концепции проста. «Неблагодарные массы» вместо того, чтобы следовать за элитой, «рвутся к власти», хотя совершенно не обладают способностью управлять, и пытаются вытеснить элиту из ее традиционных сфер — политики и культуры. В этом, по мнению Ортеги-и-Гассета, и была главная причина катаклизмов XX века.

В середине XX века возникли два основных варианта теорий массового общества: либерально-критический (К. Маннгейм, Д. Рисмен, Э. Фромм) и леворадикальный (Р. Миллс (1959)). Острие их критики было направлено против бюрократизации и централизации власти, усиления контроля над личностью со стороны государственно-монополистической организации общества, против отчуждения, атомизации, конформизации людей.

В 1960-1970-е гг. американские социологи Д. Белл и Э. Шилз объявили теории массового общества «неоправданно критическими», дисфункциональными по отношению к существующей системе и попытались реструктурировать их, направив в русло официальной идеологии. Так, Шилз подчеркивал интеграцию уже далеко не «атомизированных», а адаптированных «народных масс» в систему социальных институтов «массового общества». Он полагал, что посредством массовых коммуника­ций они усваивают нормы и ценности, создаваемые элитой, и общество движется по пути преодоления социальных антагонизмов. Развивая сходные представления, не­мецкий политолог Г. Шишков пояснял: масса существовала всегда, но только теперь стало «массовым» все общество; если раньше масса выступала как фрагмент общества, то в XX веке общество выступает как масса. Констатация этого, однако, была мало эвристичной. Данные концепции были подвергнуты резкой критике. После этого, по сути, наступил закат теорий «массового общества». Причиной этого была следующая принципиальная ошибка.

Дело в том, что само понятие «масса» было взято философами, политологами и социологами из социальной психологии. Оно было сформулировано на основе конкретных эмпирических наблюдений за ситуативно возникавшими (а значит, и ситуативно распадавшимися) множествами людей и стихийными формами их поведения. Стихийные — значит, неструктурированные, не закрепленные, неформализованные. Главная особенность «массы» — временность ее существования. «Масса» всегда функ­циональна, а не морфологична, динамична, а не статична. Наконец, масса возникает и функционирует на основе собственных внутренних, психологических, а не внешних (социологических, философских и т. п.) закономерностей, хотя в качестве предпосылок ее возникновения все они, безусловно, могут выступать. Вот почему совершенно некорректно обсуждать «массы» и массовые явления в одном ряду с явлениями иного порядка — структурированными, закрепленными, формализованными, не стихийными.

Действительно, в отличие от социальных групп, больших и малых, всегда так или иначе организованных и структурированных, массы — это принципиально неорга­низованные и неструктурированные субъекты общественной жизни. В любой малой группе есть лидер и ведомые. В большой социальной группе есть партия, политиче­ское движение, профессиональный или корпоративный союз. Масса представляет со­бой нечто принципиально иное.

Роль масс в обществе становится заметной, когда рушатся групповые связи и меж­групповые границы, когда общество деструктурируется, переживая период своеоб­разного «социотрясения». Такое происходит в периоды крупных войн, социальных революций, политических переворотов, поспешных крупномасштабных социальных реформ. «Массы» — категория нестабильного, кризисного общества и «смутного» времени. Для анализа стабильного общества наиболее адекватны, например, понятия «группы», «страты», «классы» или «слои» населения. Вот почему В. И. Ленин, ис­пользуя понятие «массы» для анализа революционного периода, применял совершенно разные категории, рассматривая стабильное (царская монархия) или стабилизирующееся (после прихода большевиков к власти и окончания гражданской войны) общество.

В организованном, структурированном обществе, в сознании и поведении обра­зующих его людей существуют психологические границы, возникающие в связи с принадлежностью людей к тем или иным группам. Каждый знает свою «территорию» и редко может нарушить существующие границы. Однако стоит случиться какому-то крупному социально-политическому потрясению, как эти границы рушатся. Тогда люди образуют неструктурированную массу, а их психика и поведение приобретают дезорганизованный, стихийный, массовый характер.

Рассматривая примеры такого рода, Г. Лебон писал: «В морали, в религии, в политике нет уже признанных авторитетов... Отсюда происходит, что правительства вместо того, чтобы руководить общественным мнением, вынуждены считаться с ним и подчиняться непрестанным его колебаниям». В свою очередь, в подобных ситуаци­ях массовое сознание, которое Лебон и именовал «общественным мнением», «знает крайние чувства или глубокое равнодушие. Оно страшно женственно и, как всякая женщина, отличается полной неспособностью владеть своими рефлекторными дви­жениями. Оно беспрерывно колеблется по воле всех веяний внешних обстоятельств» (Лебон, 1898). В периоды таких «всплесков» и «колебаний» общественные институты становятся напрямую зависимыми от определяемых психологией масс процессов.

Стержневым элементом психологии масс является массовое сознание. Вместе с массовыми настроениями и различными иррациональными формами стихийного поведения оно определяет то, что в целом определяется как психология масс. Признав, что массы — явление функциональное, базирующееся на временном психологическом единстве образующих массу людей, мы признаем тем самым, насколько трудно «пощупать» массу и определить ее морфологически. Значит, единственно верным будет рассмотреть массу со стороны ее внутренних, функциональных психологических характеристик.

 

15.  Концепции политической стратификации и критика классической теории демократии в политической мысли XX в.

 

Политическая стратификация, считает П. Сорокин, также подвержена периодическим колебаниям под воздействием различных факторов. Среди огромного их количества ученый выделяет два основных, наиболее существенно, по его мнению, влияющих на политическую стратификацию [92]: размер политической организации; биологическая (раса, пол, возраст), психологическая (интеллектуальная, волевая, эмоциональная) и социальная (экономическая, культурная, политическая) однородность или разнородность ее членов. При этом П. Сорокин выявил следующие закономерности.

1. При общих равных условиях, когда увеличиваются размеры политической организации, т. е. увеличивается количество ее членов, политическая стратификация также усиливается, и наоборот. Например, более многочисленное население диктует необходимость создания более развитого и крупного аппарата управления, а увеличение управленческого персонала приводит к его иерархизации и стратификации.

2. Когда увеличивается разнородность членов организации, стратификация также усиливается, и наоборот, поскольку увеличение неоднородности населения приводит к усилению политического неравенства. Например, размер и разнородность таких европейских политических организмов, как Швейцария, Норвегия, Дания, Швеция, Нидерланды, Болгария, Венгрия и некоторых других, малы, поэтому их политическая стратификация значительно меньше, чем стратификация более крупных политических организмов, таких как Британская империя, Германия, Франция, Россия.

3. Когда оба приведенных фактора работают в одном направлении, то и стратификация изменяется еще сильнее, и наоборот. Когда один или оба фактора возрастают внезапно (например, в случае военного завоевания или добровольного объединения нескольких прежде независимых политических организаций), то политическая стратификация существенно усиливается. При повышении роли одного фактора и уменьшении роли другого они сдерживают взаимное влияние на флуктуацию политической стратификации.

4. Силы политического выравнивания действуют одновременно с силами политической стратификации и циклично (как и в экономической стратификации). Иногда в одном месте одерживают верх силы выравнивания, в другом - стратифицирующие. При этом любое усиление выравнивающих факторов вызывает усиление противодействия со стороны противоположных сил. Так, общество в первый период социальной революции часто напоминает формой плоскую трапецию, без верхних эшелонов власти и их иерархии. Однако такое положение крайне неустойчиво, и спустя короткий промежуток времени устанавливается старая или новая иерархия групп. Таким образом, слишком плоский профиль является лишь переходным политическим состоянием общества. Если же стратификация становится слишком высокой и рельефной, ее верхние слои рано или поздно отсекаются революцией, войной, введением новых законов и т. д. Указанными способами политический организм возвращается к состоянию равновесия тогда, когда форма социального конуса либо очень плоская, либо очень высокая.

5. Не существует постоянной тенденции перехода от монархии к республике, от самодержавия к демократии, от правления меньшинства к правлению большинства, и наоборот. Скорее, существует периодичность политических флуктуаций, цикличность в изменениях политических режимов (разные авторы указывают на существование таких циклов протяженностью в 15-16, 30-33, 100, 125, 300, 500, 700 и 1200 лет). При этом профиль политической стратификации подвижнее и колеблется в более широких пределах, чаще и импульсивнее, чем профиль экономической стратификации

С индустриализацией и урбанизацией общества, расширением функций правительства возник вопрос о противоречии эффективности, рентабельности и демократии. Опыт функционирования избирательных систем, партий и парламента показывал, что политика не определяется волей народа, более того, воля избирателей искажается, игнорируется. По конкретным политическим вопросам воли народа просто нет, быть не может, или ее невозможно определить. В социальной и политической мысли развивается скепсис относительно способности широких масс на творчество, самостоятельный выбор. Появляются теории героя и толпы, критически мыслящей личности, сверхчеловека и его воли, и власти, элитаристские теории. На этом фоне классическая теория демократии была поставлена под сомнение. М. Вебер был одним из новых скептиков относительно демократии. Он считал, что в политике побеждает демагог, способный использовать демократические иллюзии для присвоения власти. Демократия же позволяет найти массам вождя, но не является защитой от диктатуры.

Классическая демократия возможна только в маленьких и гомогенных обществах. В современных обществах, как считал М. Вебер, возможна только массовая демократия, которая сопровождается ростом бюрократии. Вебер сделал акцент на проблеме предотвращения опасности вытеснения демократии бюрократией. Силу последней он видел в специализации работы бюрократии, необходимости экспертной подготовки решений. Это делает бюрократию незаменимой и неконтролируемой. При вовлечении бюрократии в отношения с группами интересов формируется интерес бюрократии к решению вопросов закрытым путем. Острогорский и Михельс увидели другую слабость массовой демократии. В больших партиях, заметили они, решения принимаются узким кругом лиц.

Демократия уже не рассматривается как выявление общей волей равных. Процесс выявления общего не отрицается полностью. Но формируемая государственная воля не является результатом сложения интересов равных. Парето, Михельс, Моска отметили, что демократические процедуры — это конструкции, которые освоили элиты и их лидеры. Ленин выразил это открытие в формуле: массы — класс — партия — вождь. Вебер увидел бюрократизацию общества и заметил в ней новый этап рационализации жизни общества, даже завершение рационализации, перерастание ее в нерациональные решения. Противовесом усиливающейся роли бюрократии является, по Веберу, харизма и плебисцитарная демократия. Функции демократии у Вебера узкие, она ценна только тем, что противостоит особому статусу и власти чиновника, сводится к обеспечению всеобщей доступности к формированию и развитию органов власти и критике бюрократических и олигархических способов решения проблему. Если в классических теориях демократия вначале представлялась как способ выявления общей воли, а потом как способ найти усредненное в воли разных групп, то в веберовском понимании демократия большого общества иллюзорна и может быть способом противостояния росту власти безликой бюрократии. В наши дни веберовская идея плебисцитарной демократии является инвариантом разных моделей полномочной, делегированной демократии, модерно-модифицированного авторитаризма. Именно Вебер, работая в конституционной комиссии, которая готовила Веймарскую Конституцию, предложил статью, в которой были предусмотрены всенародные выборы президента с большими полномочиями, правом проводить референдумы и распускать парламент. Ошибка Вебера была в том, что, увлекшись проблемой растущей роли бюрократии, он не заметил, что в послевоенной Германии полагаться на сильного властителя слишком рискованно. Однако Веймарская Конституция облегчила становление в Германии тоталитаризма, но не была истоком массовости нацизма. Нет также оснований считать, что идея плебисцитарной демократии в принципе несостоятельна. Она была реализована в годы президентства де Голля в 60-е годы во Франции. За 9 лет президентства было проведено 8 референдумов; обращение к нации помимо парламента, представительной системы было делом привычным. Франция не стала тоталитарной. Президентский режим со временем смягчается. В итоге Франция представляет образец стабильной демократии.

И. Шумпетер (1883—1950) — видный теоретик социализма середины XX в.— завершает элитаристское обновление понимания содержания и функций демократии. Идея, высказанная еще П. Новгородцевым о том, что демократия — это форма правления немногих, стала центральной. Главным вопросом демократии Шумпетер считал не только участие электората, сколько выбор лиц, которые принимают решения. Суть демократии, по Шумпетеру, усматривается в приобретении власти группой через конкуренцию. Значение электората ограничено участием в обновлении и смене элиты. Проблема демократии сводится к отношениям рационального избирателя и политика. Что лежит за пределами этих отношений, то является вопросом не демократии, а сложившихся правил, традиций. Согласно концепции Шумпетера демократия — это институциональное устройство для принятия решения, обеспечивающее участие в принятии решений на основе конкурентной борьбы за голоса избирателей.

Воля народа, избирательного корпуса уже не рассматривается как объект изучения. Демократия является институциализированным пространством борьбы элит за власть, способом борьбы за свои интересы с мобилизацией всех, кто близок к этим интересам. Назначение демократии в том, чтобы обеспечить горизонтальные нити напряжения, которые препятствуют господству вертикальных нитей. Но борьба за мобилизацию носит рыночный характер. Избиратели выступают в качестве покупателей, которые выбирают выставленный товар. Избиратель только выбирает, причем выбор ограничен и формируется кандидатами и партиями. Партийная система оценивается Шумпетером как выделение групп, которые в отличие от пассивных избирателей решили действовать; массы ждут руководства и без партий способны удариться в крайность.

Вебер, Новгородцев. Шумпетер как бы возвращаются к платоновскому видению идеальной формы правления. Платон заметил в «Менексене» по поводу аристократического правления, что некоторые называют такое правление демократией. Однако элитаристское толкование демократии только, на первый взгляд, может показаться возвращением к забытому старому.

Если классическая теория является результатом безоблачного оптимизма, а элитаристские теории Моска и Михельса — источником пессимизма в отношении к демократии, то подход Шумпетера — источник рационализации демократии, основа определения ее возможностей, основа современной реалистической теории демократии, онаучивания проблемы демократии, придания ее критериям однозначности, сведения к минимуму роли веры. Под влиянием Шумпетера лозунги XVIII в. (управление во имя народа, посредством народа, представителями народа) объявляются искусственными (Дюверже). Однако мнение, что роль граждан сводится только к выбору, не считается всеми аксиоматичным. Политики не могут не учитывать мнение избирателей. Правда, это не гарантия реализации их интересов, но все же определенный шанс (Р. Даль). Дж. Сартори определяет демократию как систему, в которой влияние большинства доверено власти соперничающих меньшинств. Реальное влияние обеспечивается соперничающими меньшинствами. Вне дискуссий остается тезис о том, что демократия — это сочетание непосредственных и представительных форм волеизъявления, система обеспечения выбора и гарантий от концентрации власти, возможность личного участия и соблюдение всеми правил игры в политике.

С. Липсет, сторонник элитаристской, или реалистической, теории демократии, выделяет такие главные признаки демократии: государственный строй, властные структуры, основанные на конституции. Возможна смена должностных лиц; существуют механизмы вовлечения максимально большего числа избирателей в выборы. Но этих признаков недостаточно для полной характеристики демократии. Демократии нет без развитости политического соревнования, развитой системы представительства, без воли большинства при принятии решений, без права на несогласие и невыполнение решения, если оно антиконституционно. Исчерпывающего перечня всех признаков демократии в современной политологии нет.

Центральное место в системе участия и агрегации интересов занимает избирательная система, т. е. совокупность принципов организации и участия в выборах, проведения предвыборных кампаний.

В каждой стране развитой демократии есть свои особенности избирательной системы. Они возникают в ходе длительного периода выбора оптимального варианта, его изменения под влиянием и постоянных и преходящих факторов. В результате обобщения мировой политической практики сложилась система знаний об основных элементах и критериях демократичности избирательной системы. Оптимальной признана организация выборов по избирательным округам или по территориальному принципу. Представительство от родов, племен или от производственных коллективов недемократично, так как у многих иерархов (вождь племени, собственник или руководитель предприятия) сохраняется возможность определять результаты представительства.

 

⇐ Предыдущая123456

Поделиться: