Концов удаление от реальности достигает астрономических степеней - там и

творится окончательный вариант описания мира.

Чуть ли не со времен античности мы открыли в своем мышлении два часто

употребляемых процесса - анализ и синтез. Вряд ли какое рассуждение

(не только научное, но и повседневно-бытовое) обходится без них. Анализ,

как известно, производит разложение объекта (уже изначально условного) на

элементы по придуманной разумом схеме, а синтез сводит эти эфемерные

частички воедино опять же условным, " умственным" способом. Даже на примере

только трех указанных способов мышления (абстракции, анализа и синтеза)

легко заметить, в каком искаженном пространстве пребывает наш ум.

Мы, конечно, не знаем для себя иного функционирования в мире. Однажды

заведенный механизм не имеет пути к отступлению. Он безусловно прагматичен

и позволяет преобразовывать среду для наших (уже во многом искусственных)

потребностей. Все бы хорошо, но трагический факт заключается в том, что

разум и восприятие связаны друг с другом в единый, идеально слаженный

организм. И в результате мы не только мыслим воспринимаемое, но и

воспринимаем мысленное, причем последний процесс давно уже стал

доминирующим. О том, каким именно образом работа разума обусловливает

восприятие, размышляли в новое время сотни психологов и философов. В самом

общем виде, но очень выразительно, систематизировали эту информацию " отцы"

нейролингвистического программирования Гриндер и Бэндлер. Они свели

эффекты интеллектуальных операций к трем явлениям: генерализации,

опущению и искажению. Генерализация, говорят они, " это процесс, в

котором элементы или части модели, отрываются от исходного опыта,

породившего эти модели, и начинают репрезентировать в целом категорию, по

отношению к которой данный опыт является лишь частным случаем". Опущение

позволяет нам избирательно обращать внимание на одни параметры опыта,

исключая рассмотрение других. А искажение смещает восприятие чувственных

данных таким образом, чтобы они соответствовали заранее принятым

интеллектуальным предпосылкам. Все это приводит к значительным

психологическим последствиям, делая нас всех в какой-то мере

шизофрениками. Способность выйти из-под власти разума парадоксальным

образом возвращает нас к трезвости и дает возможность действительно

постигать. На первых порах дон Хуан часто упрекал Кастанеду в зависимости

от этого условного и ограниченного инструмента. " Ты любишь смирение

нищего, - тихо сказал он. - Ты склоняешь голову перед разумом." (IV, 25).

Но не следует понимать разум как аппарат, поддерживающий лишь

рационалистский или материалистический образ мира. За долгие века своего

существования интеллект доказал, что обладает огромными способностями и

недюжинной фантазией. Все религиозные доктрины, оккультные философии,

самые утонченные мифы являются его особенно претенциозными конструкциями.

Все духовные " учителя" в той или иной степени заигрывают с разумом,

превращаясь в архитекторов собственного, обожествленного Космоса. Тем же

страдают экстрасенсы и духовидцы, пытающиеся истолковать, разложить по

полочкам проблески подлинных откровений, изрядно перепутанные со

сновидением, галлюцинацией или мечтой. С этой точки зрения они лишь внешне

выигрывают в сравнении с первобытными колдунами, ибо точно так же создают

иллюзию, только пользуясь при этом более сложными, интеллектуально

отягощенными образами. Практически же они чаше всего проигрывают: аморфное

описание мира " нецивилизованного" провидца позволяет ему больше замечать в

мире Реальности и лучше работать с замеченным, а наивные сказки, которыми

он потчует своих соплеменников, бывают не столь уж серьезной помехой. Так

что страх культурных народов перед дикими соседями, о котором упоминает

Тайлор, возможно, не лишен оснований.

Роль разума в сотворении человеческого тоналя трудно преувеличить.

Благодаря ему мы обрели противоречивый, но, безусловно, ценный опыт. В

первую очередь разум лишил нас связи с Реальностью и научил страдать.

Абстрактное (то есть, мир - в - себе, по терминологии дона Хуана)

потеряло для нас свою ценность, так как разум не смог нацепить на него те

ограниченные знаки, что кажутся уму смыслам. " Нагваль Элиас обычно говорил

мне, что все человечество отошло от абстрактного, хотя когда-то мы,

должно быть, были очень близки к нему. Оно безусловно было той силой,

которая поддерживала нас. Потом произошло нечто, что отвратило нас от

абстрактного. Теперь мы не можем вернуться к нему назад. Обычно он говорил

мне, что ученику требуются годы, чтобы получить возможность вернуться к

абстрактному, то есть понять, что знание и язык могут существовать

независимо друг от друга.

Дон Хуан повторил, что сутью нашего затруднения в том, чтобы вернуться

назад к абстрактному, является наш отказ принять возможность знания без

слов или даже мыслей." (VIII, 47)

Подлинное знание только тогда подлинно, когда не искажено никаким

вмешательством интеллектуального формализма, и неудивительно, что с

момента возникновения разума оно ушло куда-то на периферию сознания, а

после того, как интеллект утвердил себя в качестве самого ценного

инструмента освоения действительности, превратилось для нас  во вредный

хаос, для вящего спокойствия человека признанный несуществующим. С этого

момента все противоречия разума стали самой Реальностью, а страдание -

абсолютным и неизбежным. " Дон Хуан выразил свое убеждение в том, что

христианские идеи об изгнании из райского сада представляются ему

аллегорией утраты нашего безмолвного знания, нашего знания намерения.

Следовательно, магия - это возвращение к началу, возвращение в рай."

(VIII, 105) Шри Ауробиндо, рассматривая причины страдания, тоже приходит к

подобному выводу. " Если все поистине есть Сат-Чит-Ананда, то смерть,

страдание, зло, ограниченность могут быть лишь творениями - положительными

в практических своих последствиях и негативными по сути - искажающего

сознания, отошедшего от целостного и объединяющего знания самого себя и

впавшего в некое заблуждение отделенности и обособленного существования.

Это и есть человеческое падение, символически изображенное в поэтической

притче еврейской книги Бытия. Таким падением явился его отход от полного и

чистого признания Бога и самого себя, или, скорее, Бога в самом себе, в

сторону разделяющего сознания, несущего целый ряд двойственностей: жизнь и

смерть, добро и зло, радость и боль, полноту и недостаточность  - плод

раздельного бытия. Это и есть тот плод, что съели Адам и Ева, Пуруша, и

Пракрити, душа, искушаемая Природой." (Sri Aurobindo. The Life Divine. Ch.

VII) В какое же мрачнее состояние впал человек, в какое царство

озабоченности и ограничений, что безмятежность полу животного духа,

бесцельное и чистое переживание вкупе с удовлетворением минимальных, чисто

биологических потребностей нам теперь, задним числом, представляется Раем,

пределом блаженства и исканий? Конечно же, мы идеализировали то прежнее

состояние - в чем-то оно было бесконечно богаче нынешнего, но и бесконечно

беднее. Скорее всего, в нем отсутствовало даже наивное изумление ребенка,

так как изумление сопровождает процесс научения или познания, а в

отсутствие разума возможен только один тип наслаждения - радость от

буйства энергии и яркости физиологических чувств.

Но энергию мы действительно потеряли. Точнее, использовали на иную

радость (как нам теперь кажется, сомнительную) - радость мышления и

вербализации. " Мышление и попытка точно выразить свои мысли требуют

невообразимого количества энергии, - сказал дон Хуан..." (VIII, 89)

Страшно подумать, сколько бы, например, смог совершить автор, направь он

свою энергию не на написание этих строк, а на что-нибудь более

существенное? Но историю не обратить вспять. Да и не стоит, наверное. Ведь

благодаря разуму мы обрели не только автомобили, телевидение и атомную

бомбу. Разум обеспечил развитие действительно  бесценной способности,

имеющейся в этом мире только у человека - способности к сосредоточению и

произвольному управлению вниманием. Забегая вперед, надо сказать, что

именно эта способность сделала нас потенциально всемогущими - подлинными

магами с беспредельной перспективой самореализации. Произвольное внимание

дало ключ к управлению всем энергетическим потенциалом нашего существа, к

контролируемому выбору любого режима восприятия - стоит лишь приложить

целенаправленное усилие, и разум из преграды превратится в мощное орудие

движения.

" Нагваль Элиас заверил дона Хуана, что только те человеческие существа

которые являются образцами разума, могут легко сдвигать свою точку сборки

и быть образцами безмолвного знания. Он сказал, что только те, кто

пребывает точно в одном из этих положений, могут ясно видеть другое

положение, и что именно таким и был путь, приведший к эпохе разума.

Положение разума было ясно видно из положения безмолвного знания.

Старый Нагваль сказал дону Хуану, что односторонний мост от

безмолвного знания к разуму называется " озабоченностью". Это

озабоченность, которую истинные люди безмолвного знания ощущали

относительно источника всего, что они знали. А второй односторонний мост,

от разума к безмолвному знанию, называется " чистым пониманием". Это

понимание, которое говорит человеку разума, что разум - лишь

один-единственный островок в бесконечном архипелаге." (VIII, 225)

 

2. В плену языка

 

Наши рассуждения не должны казаться чисто теоретическими. Следует

твердо понимать, что только через верное и всестороннее осознание

механизма тоналя можно преодолеть его хитроумные уловки и ограничения,

выйти к чистому, свободному восприятию, новому и действительно адекватному

режиму резонирования с энергетическими полями Вселенной - то есть,

реализовать во всей полноте природу человеческого существа. Магическую

природу, как говорят некоторые оккультисты. В общих чертах мы проследили,

как разум пересотворил воспринимающую и деятельностную сущность человека,

сообщив его энергетике неповторимую уникальность, а внутреннему миру -

отягощенность противоречиями и стремление к свободе. Самоосуществление

разума как продукта психосоциального всегда происходило главным образом

через язык: разум творил язык, развивался в языке, оформлял в нем свои

достижения, вновь отталкивался от него и никогда не мог расстаться с

языком даже на мгновение. Можно сказать, что язык есть способ

существования разума, особенно если мы понимаем язык широко - как

структуру знаков, как организацию условных элементов, наделенных условным

значением, и служащую для коммуникации разумов между собой. Начиная с

какого-то момента своего развития, интеллект перестал удовлетворяться

естественным языком и породил рад искусственных: язык математики, химии,

физики, позже - язык генетики и кибернетики и т.д. Множество искусственных

(или вторичных) языков достигло невообразимых степеней абстракции, их

логика и формализм могут произвести впечатление чего-то совершенно

нечеловеческого, но это только впечатление. По сути, все языки,

сотворенные разумом, следуют одним и тем же фундаментальным принципам,

которые хорошо известны лингвистам и подчиняются определенным структурным

и семантическим закономерностям. Так что, языки делятся на естественные и

искусственные, исходя только из того, было ли их возникновение стихийным

продуктом социальной практики некоторой человеческой общности (этноса)

либо сознательно спланированным, специальным продуктом цеха, касты,

профессии. В обоих случаях бросаются в глаза следующие особенности

лингвистической системы: а) будучи структурой условных знаков, язык

невольно претендует на приравненность к реальности, хотя по сути

невероятно далек от нее, б) язык неизбежно обусловливает восприятие, и

делает это тем более масштабно, чем распространенней область его

функционирования.

Воспринимаемый мир обеспечивается разумом и поддерживается его

основным способом самоосуществления - языком. Дон Хуан сказал однажды:

" Всегда, когда прекращается диалог, мир разрушается, и на поверхность

выходят незнакомые грани нас самих, как если бы до этого они содержались

под усиленной охраной наших слов. Ты такой, какой ты есть, потому что ты

говоришь это себе." (IV, 35) Давайте попробуем разобраться, в какой мере

языковые реалии соответствуют Реальности мироздания, и действительно ли

восприятие вне языка может быть по-настоящему произвольным, а значит -

свободным от любых условностей.

Эксперименты над высшими животными показали, что их внеразумное

(внеязыковое) восприятие представляет собой структуру простейших форм

значений, собранных из предметных признаков жизненно важных ситуаций, но

эти простейшие формы значений заданы и ограничены жесткими биологическими

рамками, и выход за эти рамки невозможен. (См.: Фабри К. Э. Основы

зоопсихологии.) Мы все время должны учитывать неоднозначность перцептивной

ситуации. С одной стороны, животное воспринимает мир более

непосредственно, ситуативно, аморфно, - оно не привязано к конкретному

способу восприятия, как человек, и, возможно, имеет потому более широкий

опыт чувственного переживания внешней реальности. С другой стороны,

животное может воспользоваться этим опытом только для удовлетворения своих

биологических потребностей, которые, в свою очередь, жестко привязывают к

себе определенный режим восприятия. Известные опыты зоопсихологов над

приматами (в частности, работы Э. Г. Вацуро) наглядно демонстрируют, как

внеязыковое сознание шимпанзе жестко ограничивает его поведение. В данном

случае обезьян обучали заливать водой пламя горелки и доставать

находящееся под ней лакомство. Бачок с водой находился на одном плоту,

свободно плавающем в пруду, а ящичек с лакомством - на другом. Плоты были

соединены мостиком, и обезьяна, набрав воды из бачка в кружку, могла

свободно перебежать с одного плота на другой, залить пламя водой и достать

вознаграждение. Когда же мостик, соединяющий плоты, убрали, обезьяна стала

метаться по одному плоту, стремясь попасть за водой в привычное ей место,

хотя вокруг нее полно воды в пруду. При этом обезьяна " знала", что кругом

вода, более того, она пила воду из пруда так же, как и воду из бачка. Но

дело в том, что у обезьяны нет значения " воды" как набора ее объективных

качеств. Одну " воду" пьют, другой " водой" заливают пламя, т.е. " свойства

объекта выступают только в контексте наличной биологической потребности и

вне ее не актуализируются". (Вацуро Э. Г. Исследование высшей нервной

деятельности антропоида (шимпанзе). М., 1948.) Чтобы отделить объект от

наличной (ситуативной) потребности субъекта, надо выразить его в чем-то

отличном от его эмоционально-чувственного переживания. Такой формой

отчуждения, выражения отраженного содержания (отражение отражения) в

устойчивой форме является фиксация его в знаке, в словесном значении, о

чем писал еще Гегель. Таким образом язык фиксирует переживаемую

действительность. Обратной стороной того же процесса оказывается

неминуемое отдаление восприятия от Реальности, господство языкового

детерминизма в перцептуальном аппарате человека. Мы более не воспринимаем

то, что реально предлагается органам чувств, - с той поры, когда языковое

сознание стало доминирующим, мы " воспринимаем" слова,  их жестко

закрепленные значения и такие же жесткие взаимоотношения значений,

независимо от того, в какой мере языковые связи согласуются с конкретной,

ситуативной действительностью.

В гипнотических опытах, основанных на языковом воздействии, этот

эффект заметен особенно ярко. Например, психологи В. Ф. Петренко и В. В.

Кучеренко сообщают о любопытных последствиях постгипнотической инструкции

на восприятие испытуемых. В третьей стадии гипноза (с последующей

амнезией) испытуемым внушалось, что по выходе из гипноза они не будут

видеть некоторые предметы. Испытуемые действительно не видели

" запрещенные" предметы, более того - они не видели и все то, что

оказывалось семантически с ними связано. Например, если испытуемым

внушалось, что они не будут видеть сигареты, то они не замечали также

пепельницу с окурками, спички и т.п. Если же семантически связанный

предмет назывался, то испытуемый не мог вспомнить его функцию. Так, один

из участников эксперимента, указав на лежащую на столе зажигалку, назвал

ее " цилиндриком", другой - " тюбиком для валидола" и т.п. Гипнотическое

запрещение " видения объекта" ведет, очевидно, к блокированию связи " образ

- слово", и воспринимаемый объект не осознается испытуемым, " не видится"

им. Такая удивительная взаимосвязь заводит нас довольно далеко. Можно,

например, утверждать, что отсутствие в языке некоторого значения приводит

к существенному ограничению в восприятии реальности, либо делает такое

восприятие вообще невозможным - оно уходит в подсознательное, как и

огромный объем сенсорного " шума", о котором мы говорили в предыдущей

главе. Ярким примером таких ограничений опыта, налагаемых языком, может

послужить, в частности, восприятие цвета у североамериканских индейцев в

языке майду. Для описания всего цветового спектра у них имеется всего три

слова: лак (красный), тит (сине-зеленый) и тулак (желто-оранжево-коричневый). В то время, как человеческие существа способны различать в видимом цветовом спектре 750000 различных оттенков, носители языка майду распределяют свой цветовой опыт по трем категориям, которыми они располагают в своей лингвистической системе. Скажем, для говорящих на языке майду желтая книга и  коричневая книга не отличаются друг от друга

 - обе книги будут цвета тулак. Исследователи психосемантики часто указывают, что подобные ограничения легко преодолимы, о чем

свидетельствует наша способность разговаривать на разных языках, т.е. для

организации собственного опыта и репрезентации мира мы способны применять

несколько " социально-генетических фильтров" (по терминологии Гриндера и

Бэндлера). Однако не следует забывать, что мир языковых " реальностей"

замкнут своей внутренней логикой, и не стоит в этом отношении проявлять

особенный оптимизм. В конечном итоге, вы можете лишь переходить из одного

языкового мира в другой (конечно, если вы полиглот), но реальность вне

языка останется чем-то в высшей степени неопределенным, призрачным, для

сознания несуществующим, ибо неназванным. (В этой связи особый интерес

представляет мнение известного исследователя культуры и языка нагуа -

именно на этом языке говорили древние маги традиции дона Хуана - Франциско

Хавиер Клавихеро. "... утверждаю, - говорит он, - что нелегко найти язык

более пригодный для рассуждений на метафизические темы, чем мексиканский

(нагуа - А. К.), ибо трудно назвать другой язык, в котором бы содержалось

такое большое число абстрактных названий, как в этом." Цит. по: М.

Леон-Портилья. Философия нагуа, с. 49.) Собственно говоря, мы не знаем

никакого восприятия с момента появления языка; мы знаем другой

психологический процесс - осознание при восприятии. Это и есть удвоенное

отражение, вторичное отражение мира с помощью знаковых средств.

В связи с этим невольно вспоминается впечатляющее описание

американского психолога Р. Грегори, где он пытается вообразить Реальность

вне человека. Отражение без удвоения настолько удалилось от человека, что

может показаться чем-то даже ужасающим. До появления человека, пишет он,

на Земле извергались вулканы, лилась магма, летели камни, но грохота не

было. Более того, не было не только звука как формы психической

презентации, не было " вулканов" и " камней" как форм категоризации

человеческого восприятия, особенности которого проявляются в том, что в

качестве фигуры из фона выделяются твердые объекты (камни), жидкие

(магма), а не движение, например, газов. Понятия " вулкан", " камни" суть

некоторые формы обобщения, под которые подводятся и через призму которых

воспринимаются конкретные единичные объекты.

Проблема удаленности языковой реальности от сенсорного восприятия

обрела особую остроту только в нашем столетии. Американские лингвисты Э.

Сэпир и Б. Уорф, основываясь на богатом материале исследования языков

индейцев хоппи, нутка, навахо, пришли к созданию так называемой " теории

лингвистической относительности". Так, Б. Уорф пишет: " Мы расчленяем

природу в направлении, подсказанном нашим языком. Мы выделяем в мире

явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (категории

и типы) самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как

калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован

нашим сознанием, а это значит - в основном языковой системой, хранящейся в

нашем сознании... Мы сталкиваемся, таким образом, с новым принципом

относительности, который гласит, что сходные физические явления позволяют

создать сходную картину вселенной только при сходстве или по крайней мере

при соотносительности языковых систем." (Курсив мой - А. К.) Кажется,

что такое заявление смог бы сделать и дон Хуан (будь он лингвистом) -

настолько совпадают гносеологические позиции этих необыкновенно далеких

друг от друга людей.

Здесь важно подчеркнуть, что мы вовсе не собираемся объявлять язык

демиургом образа мира в том абсолютном смысле, какой ему могут приписывать

субъективисты различных направлений. Как верно подметил московский

психолингвист В. Петренко, " для обыденного, житейского сознания, структуры

которого закреплены в языке, адекватность или неадекватность окружающей

действительности - вопрос не лингвистических штудий, а жизненно важный

момент, определяющий выживание той или иной этнической общности, и сам

факт существования того или иного национального языка является

свидетельством успешного решения этой жизненно важной задачи." Но мы

объявляем язык структурным ограничителем и фиксатором описания мира,

работающим на основе двух видов потребностей: биологических (развившихся в

результате особенностей энергообмена между живой формой и средой) и

социоинтеллектуальных   (результат построения мыслительных категорий

согласно закономерностям самого мышления). Язык успешно решает задачу

биологического выживания вида и функционирования социума, в отношении же

иных, " революционных" путей развития человека всегда был и остается

препятствием, фундаментальной преградой. Сам Кастанеда любит, объясняя

природу этого препятствия, ссылаться на теорию Толкотта Парсонса, где

вводится понятие глосса - элемент, являющийся результатом взаимодействия

языка и восприятия. " Глосса - это тотальная система восприятия и

соответствующих средств артикулирования, - говорит он. -... Однако для

составления мира таким способом мы должны быть определенным образом

научены. Ребенок познает мир, исходя из ограниченного количества заранее

сформированных мнений, до тех пор, пока его не обучат видеть вещи таким

способом, который соответствует общепринятому описанию. Мир - это по сути

соглашение. Именно это содержится в идее глоссировки - обучения ориентации

в мире и соответствующих действий согласно заранее заданному описанию,

определяющему вид социального соучастия." (Интервью в Psychology Today).

Более того, можно добавить, что описание устанавливает способ мышления,

тем самым определяя специфику умозаключения, а значит, и особенности

научной картины мира у конкретного народа, в конкретной культуре. Такое

явление, как логико-грамматический параллелизм (т.е. соответствие способа

мышления грамматическому строю данного языка), кажется, могло в свое время

сыграть решающую роль в становлении мировоззрения различных цивилизаций

Земли. Требует особого исследования, например, дистанция, возникшая между

сознанием индоария и представителями китайско-японской культурной

общности. Именно здесь с особой силой заметно влияние далеких друг от

друга структур языка на мироощущение человека и его когнитивные установки.

(Древняя культура американских индейцев, заметно отличающаяся от

европейской и давшая начало традиции дона Хуана, тоже является, видимо,

монголоидной, будучи отдаленным родичем своих азиатских собратьев -

китайцев, японцев и др.)

Единственный вывод, который мы можем сделать на основании

исследований, посвященных проблемам восприятия и языка, звучит так:

освобождение перцептивной функции человека от ограничений разума приходит

только в результате полного и всестороннего преодоления языка, стабильного

и контролируемого растождествления с ним. Постижение Реальности всегда

происходит вне языка, а называние, если оно включается, практически

аннулирует полученный опыт. Каждое оккультное учение, желающее вывести

своих последователей из-под власти разума, уделяет внимание проблеме

растождествления с языком. Более того, все исследователи оккультизма в

процессе работы вынуждены сталкиваться с данным вопросом. Рассуждение

Олдоса Хаксли, которое мы собираемся привести, в этом отношении типично,

оно убедительно демонстрирует, что " языковой барьер" для мистика

неизбежен. Для Хаксли эти идеи явились результатом его опытов с мескалином

и другими психоделиками. Вот что он пишет:

" Размышляя над свои опытом, я обнаружил, что совпадаю во взглядах с

выдающимся кембриджским философом, доктором Броудом, который писал: " нам

следовало бы отнестись серьезней, чем раньше, к теории, которую Бергсон

выдвинул для объяснения памяти и чувственных восприятий. Восприятие, как

функция мозга и нервной системы, - явление в значительной степени

злиминативное (вытесняющее), а не продуцирующее. Каждый человек в любой

момент способен вспомнить все, что когда-либо происходило с ним, и

воспринять все, что происходит повсюду во вселенной. Функция мозга и

нервной системы - защитить нас от подавления этой массой в основном

бесполезного и бессмысленного знания, скрывая большую часть того, что мы

могли бы воспринять или вспомнить, и оставляя только весьма небольшой,

специфически отобранный материал, который может пригодиться практически."

В соответствии с этой теорией каждый из нас потенциально является

Космическим Разумом. Но так как мы продолжаем оставаться животными, все

наши заботы сводятся к выживанию. Чтобы обеспечить биологическое

выживание, Космический Разум должен был сузиться при помощи перекрывающих

клапанов мозга и нервной системы. В конечном итоге выходит ничтожная

струйка, представляющая тот тип сознания, который помогает нам выжить на

поверхности этой ничем не выдающейся планеты. Чтобы сформулировать и

выразить содержание этого суженного сознания, человек изобрел и тщательно

разработал ту систему символов вместе с внутренне присущей ей философией,

какую мы называем языком. Каждый индивид одновременно извлекает пользу из

языковой традиции, в которой он рожден, и оказывается ее жертвой. Польза

языковой традиции в том, что она дает доступ к накопленным запасам опыта

других людей, а ее жатвой человек становится, так как язык убеждает его в

том, что суженное сознание - это единственное сознание, и так извращает

его чувство реальности, что он слишком склонен считать свои концепции

чем-то данным извне, а свой мир - явлением действительности. То, что в

языке религии называется " этим миром", есть вселенная суженного сознания,

выраженного через язык, и как бы окаменевшая под его воздействием.

Различные " иные миры", с которыми человек случайно сталкивается, являются

множеством элементов всеобщего сознания, принадлежащих Космическому

Разуму. Большинство людей почти всегда знает только то, что проходит через

перекрывающий клапан и признается абсолютно реальным с точки зрения

местного языка." (A. Huxley. The doors of perception)

He осознав, каким серьезным препятствием является язык дня чистого

восприятия, мистически настроенный искатель находит лишь то, что

подсказывает ему собственный ограниченный разум. Слишком много

оккультистов заблудилось в лабиринте видений именно по этой причине. Почти

все мифы современного мистицизма рождены в результате небрежного обращения

с языком, отчего оказываются сотканными из сплошной цепи заблуждений,

ценою которых подчас становится сама жизнь. " Вся беда в том, - писал Д. Т.

Судзуки, - что язык - это самый ненадежный инструмент, который когда-либо

изобретал человеческий разум. Мы не можем жить, не прибегая к помощи этого

средства общения, ведь мы существа общественные; но если мы только примем

язык за реальность или сам опыт, мы совершим самую ужасную ошибку, и

начнем принимать за луну палец, который всего лишь указывает на нее. Язык

- это обоюдоострый меч. Если пользоваться им неосторожно, то он поразит не

только врага, но и самого нападающего. Мудрый избегает этого. Он всегда

очень осторожен в обращении с языком." Что поделать! Недостает мудрости

современному оккультизму, который слишком часто норовит произвести

впечатление, поразить чем-нибудь " потусторонним" - астральными

" контактами", чудесными силами, сверхъестественными личностями (вроде

" космических учителей" ), которые только и делают, что распространяют

" спасительное знание" или зловещие новости о близком возмездии за грехи.

Раз поддавшись соблазну назвать, определить опыт, ввести его таким

способом в рамки языка, и поверив в произнесенное слово, духовный искатель

превращается в носителя мифа, бессознательного шарлатана, созывающего

вокруг себя толпу учеников. К несчастью, обывателю именно такая

" духовность" кажется наиболее убедительной, ибо в общем-то она не выходит

за границы человеческих представлений и судит вполне доступную,

увлекательную сказку - что-то вроде новомодного впечатляющего) триллера.

Настоящая же тайна бытия современному человеку не так бросается в глаза,

оставаясь слишком сложной, трудноуловимой материей. Да и в самом деле,

возможно ли какое-то постижение вне языка, вне разума? Не очередная ли это

выдумка " мудрствующих лукаво" философов?

По крайней мере, древнейшие исследователи психики утверждают, что

такое постижение возможно. Как пишет Э. Гримстоун в своем введении к

" Практике дзэн" Сэкида Кацуки: " Чтобы видеть мир таким, каков он есть, нам

нужно оставить эту всепроникающую деятельность ума, оставить ее,

опустошить ум, ослабить то, что мы воображаем своей словесной властью над

миром. Зрелый ученик Дзэна посредством длительной практики освободился от

таких мыслей, концепций, ложных понятий, фальсификаций и грез, которые

обычно плетет наш ум. Он переживает настоящий момент во всей его полноте

таким, каков он есть, он способен видеть то, что действительно находится

перед ним. Его восприятие мира является чистым и незапятнанным."

Мы, конечно, не можем забыть язык, как не можем забыть разум, если не

собираемся вместо подлинной Реальности найти подлинное безумие. Очевидно,

мы должны прийти в некое особое положение произвольного разъединения с

языком, чтобы подобно дону Хуану всегда повторять: " Это лишь способ

говорить." Нам следует забыть язык, не забывая его. Древние даосы

неоднократно упоминали о таком странном процессе. Они создали образ

Великого Слова, сущностью которого является тишина. Всем своим творчеством

они напоминали человеку, что слово не имеет " изначального" смысла, оно

только чревато смыслом. Как замечает В. Малявин: " Истинное слово - это

слово, переживаемое как процесс и в предельной конкретности своей

откликающееся всей бездной мироздания; слово, высвобождающее силу бытия в

вещах."

Забвение слова, забвение языка - это совсем не тривиальная

" забывчивость". Такое забвение, как указывали даосы, несет определенную

функцию: оно является перерастанием мыслью ее концептуальной оболочки,

превращает обособленную и потому бессмысленную вещь в весть бытия. Такое

постижение - переворот в сознании и восприятии языка. Оно освобождает язык

от навязанной ему функции обозначать сущности, а сознание - от его

предметности. Оно научает видеть во всех формах жизни беспредметный порыв,

чистый зов, являющийся сугубо конкретной реальностью. " Небо и земля

обладают великой красотой, а не говорят. Четыре времени года имеют ясный

закон, а не судят. Вещи несут в себе совершенную истину, а не ведут

речей..." - такова древняя даосская мудрость. Значит, возможно

пользоваться языком так, чтобы он не заслонял от нас этот " беспредметный

порыв", этот " ветер нагуаля". Более того, нам совершенно необходимо пройти

через словесную и умственную мишуру, через всеохватывающую пелену

абстракций, чтобы, оттолкнувшись от нее, найти в первозданной чистоте

безмолвный фундамент - саму энергию бытия. Выражаясь поэтически, в Слове

мы находим Молчание. Ведь слова, как учили даосы, существуют для того,

чтобы их забывать. Они нужны потому, что они не нужны или, точнее,

становятся ненужными. Выпестованное языком внимание освобождается, чтобы

превратить нас в новую, невиданную форму, в существо, полностью слитое с

Реальностью, но способное при этом жить в ней и восхищаться ею. До сих пор

этого достигали немногие, и мы все еще можем разделить горечь великого

Чжуан-цзы, сказавшего так: " Ловушкой пользуются для ловли зайца. Поймав

зайца, забывают про ловушку. Словами пользуются для того, чтобы внушить

смысл. Постигнув смысл, забывают про слова. Где же найти мне забывшего

слова человека, чтобы перекинуться с ним словом? "

 

3. " Делание"

 

Есть известная доля иронии в том, что человек иногда пускается в

далекие и небезопасные странствия, чтобы найти настоящее " чудо", в том,

что он преклоняется перед чудотворцами и готов признать за ними чуть ли не

божественное происхождение. Ведь стоит лишь вдуматься в сущность

проделываемых нами самими фокусов, и несомненные чудеса раскроются в

обычном и повседневном. Куда бы ни направился этот утомленный, наскучивший

нам ум, где бы ни задерживался его неистощимый аппарат, переполненный

тривиальностями, чудо происходит вполне автоматически - помимо сознания,

помимо любого специального намерения, то есть так, как однажды заведенная

игрушка совершает последовательность сколь угодно усложненных действий,

ничуть не задумываясь над ними, а просто следуя своему механизму, пока не

развернется пружина, пока энергия действия не исчерпает себя. Однако

" чудесность" работы нашего разума заключается не только в его сверхсложном

автоматизме - все характеристики чуда (т.е. непостижимого действия,

выходящего за рамки естественных законов и природного сосуществования

вещей) мы находим уже в результате, в разнообразных и повсюду

сопровождающих человека плодах, которыми он привык пользоваться, не

замечая их. " Тональ - это то, что творит мир", - сказал дон Хуан. Разум и

язык - два главных инструмента тоналя - постоянно совершают свою

незаметную, но удивительную работу. Ежесекундно мы свидетельствуем великое

чудо творения, авторами которого сами являемся. И это совсем не метафора, а

точное определение основной работы, которую проделывает психика.

Пожалуй, для этого чуда может подойти такой термин, как

экстериоризация, т.е. выведение некоего объекта (сущности, явления)

изнутри вовне, из внутреннего (субъективного или психического)

пространства в реально существующую снаружи среду. Фундамент

экстериоризации мы в общих чертах уже рассмотрели - это то самое

" галлюцинируемое", которое возникает в результате прилежных усилий тоналя

вызвать соответствия между воспринимаемым сигналом и категориями,

изготовленными разумом. Одно лишь " галлюцинируемое" уже оказывает на

восприятие решающее, принципиальное воздействие, так как искажает

действительность до неузнаваемости. (Точнее сказать, как раз до

узнаваемости, ведь именно на узнавании строится перцептивный аппарат

человека. Неузнаваемое не может быть осознано, а значит, и не может быть

воспринято.)

В необычных условиях, когда тональ испытывает затруднения в

интерпретации, мы получаем возможность явственно убедиться в его

творческой силе. Кому из вас не случалось в потемках принять куст за

человека, веревку - за змею, или качающуюся ветку - за сидящую на дереве

птицу? Чаще всего такие ошибки быстро исправляются последующим проверочным

опытом. То есть, мы можем подойти поближе, разглядеть, пощупать и т.д. Но

иногда возникают ситуации, в которых проверка невозможна (объект слишком

удален, очень быстро исчезает из поля зрения, или вы сами цепенеете от

шока). Тогда процесс интерпретации может зайти очень далеко. Стоит

человеку по каким-то причинам увериться, что перед ним не куст, а, скажем,

присевший на корточки незнакомец, как тональ разворачивает целую картину,

порою достаточно детализированную, стремящуюся к всесторонней полноте

перцептивного образа. Можно, например, заметить детали одежды

несуществующего призрака (шляпу, поблескивающие пуговицы, причудливые

башмаки), особенности его позы или строения тела. Если процесс не

остановится, можно даже " услышать" его дыхание или иные,  производимые

фантомом звуки. С апофеозом таких игр тоналя сталкиваются некоторые

впечатлительные субъекты, если они склонны верить в привидений или

нечистую силу. Потому что при желании с " галлюцинируемым" можно даже

поговорить - задать вопрос, получить ответ. Подобных историй

предостаточно. Вспомните, как Кастанеда, испытывая панический ужас,

наблюдал агонию диковинного зверя, умиравшего в сумерках среди пустынных

холмов. И только особенное усилие воспрявшей рациональности позволило ему

заметить, что перед ним всего лишь высохшая ветка, а не животное " с клювом

птицы и телом антилопы". Понятно, что дон Хуан был недоволен строптивостью

и упрямством этого " цивилизованного" ума, ведь он стремился научить

Карлоса время от времени выбрасывать ум на свалку.

Похожая история приключилась с койотом, говорившим на двух языках.

После того, как Карлос вызвал у себя особое состояние, именуемое в системе

дона Хуана " остановкой мира", он встретился в пустыне с койотом и

" беседовал" с ним. Учитель попытался объяснить Кастанеде, что произошло на

самом деле. " Что-то было между тобой и койотом, но это не разговор. Я сам

бывал в такой переделке. Я тебе рассказывал, как однажды разговаривал с

оленем. Но ни ты, ни я никогда не узнаем, что происходило в этих случаях

на самом деле. <...> Олень и я что-то делали, но в это время мне нужно

было заставить мир соответствовать моим идеям совершенно так же, как это

сделал ты. Как и ты, я всю жизнь разговаривал. Поэтому мои привычки взяли

верх и распространились на оленя. Когда олень подошел ко мне и сделал то,

что он сделал, я был вынужден понимать это как разговор. <... >

Его объяснение вызвало у меня состояние огромного умственного

возбуждения. Но некоторое время я не только забыл о крадущейся бабочке, но

даже перестал записывать. Я попытался перефразировать его заявление, и мы

ушли в длинные рассуждения относительно рефлексивной природы нашего мира.

Мир, по словам дона Хуана, должен соответствовать его описанию. Это

описание отражает самого себя.

Еще одним аспектом его объяснения была идея, что мы научились

соотносить себя с нашим описанием мира в соответствии с тем, что он

называл " привычками". Я привел более обширный термин " преднамеренность"

(intentionality) - как свойство человеческого осознания, посредством

которого соотносятся с объектом или его истолковывают." (IV, 27-28)

Только подумайте, сколько похожих представлений разыгрывается

медиумами, астральными " контактерами", богоизбранными провидцами - вполне

неосознанно, с чистой, искренней верой в абсолютную ценность этих

галлюцинаций! Ведь тональ, согласно со своей основной привычкой, склонен

создавать иллюзии в необычных перцептивных ситуациях, а все оккультные

психотехники, по сути, ведут именно к таким ситуациям - то есть, к

изменению привычного режима работы сознания.

Однако энергетически действия тоналя не ограничиваются субъективными

галлюцинациями и искажением восприятия. Упорно концентрируясь на

внутренних образах и составленных умом связях, мы создаем то, что буддисты

называют " мыслеформами", - психоэнергетические формации, способные в

какой-то степени существовать отдельно от нас во внешней среде. Они в

немалой степени способствуют укреплению субъективных искажений, делают эти

искажения достоянием какой-то человеческой общности, в конечном итоге

образуя энергетическую ткань психополя Земли. Коллективная иллюзия, или,

выражаясь языком психиатрии, " массовый психоз" - явление куда более

распространенное, чем мы обычно полагаем. В наиболее острой форме

групповые перцептивные искажения свойственны религиозным или мистическим

общинам, но и повседневная наша жизнь  подспудно переполнена ими. Мы

постоянно делаем свой мир, вовлекая в него энергетические структуры,

рожденные нашим вниманием из субъективных идей, предрассудков, убеждений.

Мистика начинается в быту: ненависть или любовь превращаются  в

самостоятельные формации силы и влияют на судьбу всего живого вокруг нас.

Это и есть экстериоризация тоналя, магия, данная человеку от рождения.

Различные сенситивы, способные воспринимать мир мыслеформ, бывают

очарованы им - и неудивительно! Целый океан иллюзий, со своим " раем" и

" адом", богами и демонами, неупокоенными душами коварно убиенных (эти

живут обычно, благодаря памяти обиженных родственников или учеников),

захватывает их пылкое воображение, заменяя холодную и далекую Реальность

" астральным" продолжением человека. Здесь интересно блуждать, так как все

это - родное: тайны, интриги, приключения и льстящая человеку близость к

" потустороннему". Изо всей этой мешанины можно иногда извлекать полезную

информацию, даже оказывая реальную помощь ближнему, но нельзя забывать:

мир мыслеформ - всего лишь тончайший налет, человеческая " накипь" на

безграничной поверхности океана бытия; " накипь", безотносительно к нам не

обладающая никакой ценностью. Полагая ее Реальностью, вы отрезаете себе

путь к истине и подлинной трансформации существа.

Дон Хуан, наверное, назвал бы мир мыслеформ результатом

общечеловеческого " делания". Этим словом его традиция окрестила

превращение описания как мыслимого факта в факт воспринимаемый. Когда мы

воспринимаем некую совокупность сигналов и осознаем ее, скажем, как

" стул", - мы занимаемся деланием. Основано оно на привычке, и в этом

смысле ведет себя точно таким же образом.

" Дон Хуан говорил, что любая привычка является " деланием", и что для

функционирования деланию необходимы все его составные части. Если

некоторые части отсутствуют, делание расстраивается. Под " деланием" он

подразумевал любую связную и  осмысленную последовательность действий.

Другими словами, привычка нуждается во всех своих составных частях, чтобы

быть живой деятельностью. " (V, 510)

Запомним это важное замечание в дальнейшем можно будет проследить,

каким образом и какие именно составные части " делания" устранял дон Хуан у

своих учеников, чтобы добиться освобождения восприятия. Сейчас же важно

отметить, что " делание", являясь самой прочной, самой неотъемлемой и

въевшейся в нас привычкой, гарантирует, в первую очередь, устойчивость

картины мира.

Действительность существует в движении. Текучесть и изменчивость - вот

главные характеристики Реальности, дающей нам материал для восприятия.

Ничто не остается неизменным, даже на миг. Буддисты, наверное, раньше

других возвели изменчивость бытия в онтологическую категорию. Следствия,

которые они вывели из этого открытия, привели к целой космологической

теории. Кшаника-вада, или учение о мгновенности, говорит о том, что мир

рождается и погибает каждую кшану (мгновение, или квант времени). Мы

наблюдаем движение таким же образом, как смотрим кино. Кинокадр заключает

в себя все мироздание и длится ровно одну кшану, после чего безвозвратно

гаснет, уходит в небытие, чтобы уступить место следующему миру (или

следующему кадру). То же касается и воспринимающего Я: оно рождается и

гибнет, на его место приходит другое Я, в чем-то отличное от прежнего, за

ним еще одно, и так далее и тому подобное. Мы можем оставить в стороне

метафизические конструкции буддистских мыслителей, но всепроникающая сила,

каждую секунду несущая изменения во всякую точку пространства,

неустранима. В конечном итоге все, воспринимаемое человеком, должно

вызывать постоянное смятение, так как в реальности ни один объект не

остается тем же самым, а значит, не может узнаваться. Однако мы

прекрасно избегаем этого затруднения, даже не задумываясь о его

существовании. Разумеется, и здесь огромную работу совершает " делание". Из

исследований в области психологии восприятия известно, что для узнавания

образа перцептивный аппарат не нуждается в исчерпывающей сенсорной

информации о предлагаемом объекте. Человек успешно " достраивает" образ,

исходя из некоторого числа характерных признаков; более того,

исчерпывающий сигнал, видимо, вообще противоречит обычному стереотипу

нашего восприятия (Вспомните, какое количество условных форм, условных

сигналов окружает нас и постоянно требует энергии для перцептивной

интерпретации! Человеческая деятельность со всех сферах продуцирует

условности для вызывания искусственных переживаний. Например, область

визуальных восприятий так интенсивно загружается условным материалом, что

его производство превратилось в отрасль индустрии развлечений. Фотография,

а за ней - кино, и, наконец, телевидение - вот ступени распространяющейся

искусственности визуального сигнала. Все более изощренное " делание"

развивает в себе человек, научившийся находить смысл в мелькании света на

куске белого полотна или в скольжении электронного луча по слою

люминофора.) Во всяком случае, когда мы искусственно достигаем

максимальной детализации восприятия объекта, узнавание, как это ни

странно, заметно затрудняется. Возможно, это качество как раз и связано с

постоянной текучестью внешнего мира - восприятие изначально учитывает

высокую степень неопределенности и не  готово к реальной стабильности

воспринимаемого, хотя тональ непрерывно демонстрирует человеку иллюзорную

версию этой стабильности.

" Сегодня я должен... помочь тебе лучше осознать тот факт, что все мы -

светящиеся существа, что мы не объекты, а чистое осознание, не имеющее ни

плотности, ни границ. Представление о плотном теле лишь облегчает наше

путешествие на земле, это описание, созданное нами для удобства, но не

более. Однако наш разум забывает об этом, и мы сами себя заключаем в

заколдованный круг, из которого редко вырываемся в течение жизни." (IV,

100-101)

Потоки энергии, не знающие покоя, несомые ветром времени в

головокружительную бездну пространства, претерпевающие невиданные

метаморфозы в бесконечном разнообразии, пересекая друг друга, сливаясь и

разделяясь между собой, - они каменеют в сознании человека и делаются

вещью, объектом, инертной массой материи. Мы словно бы гонимся за

солнечным бликом, за свободно ускользающей лучистостью, цепляемся взором

за невидимый ветер и заставляем весь подвижный, бушующий космос осесть,

уплотниться, обрести зримые и устойчивые контуры, замереть в однообразном

рельефе. Работа проделана, делание осуществлено. И вот перед нами мир,

которым можно манипулировать на свой лад, - мир, в котором мало что

происходит, где почти все события предсказуемы, а явления жизни катятся по

рельсам согласно расписанию, как поезда. Мы жалуемся на скуку, на

однообразие, совершенно не понимая, что сами сотворили плоский и угрюмый

пейзаж с его безнадежной недвижностью, сами отказались от неуловимых

стихий, от опасной неустойчивости вечного урагана бытия, в угоду

рациональности и запланированному потреблению. В этом волшебстве есть

что-то печальное, но ведь чудеса не всегда служат для развлечения. Мы -

угрюмые маги, и, возможно, как раз поэтому тяготимся жизнью, скучаем и

тоскуем. Животные не слишком страдают от скуки, а если бывают печальны, то

уж во всяком случае не от однообразия бытия. Их мир более текуч, их

внимание в значительно меньшей степени способно отсекать постоянные и

всепроникающие изменения. Да что там животные! Мы сами почти не скучали в

первые годы своей жизни, и не только потому, что все нам было в новинку,

все казалось любопытным и занимательным. Хуже работало наше " делание",

меньше устойчивых категорий накладывали мы на мир, а значит, больше

оставалось подвижного, переменчивого, нового. Повзрослев, люди изгнали

удивительное из своей жизни, так как возжелали включить в делание весь

мир без остатка.

Можно сказать, что эта затея практически удалась, хотя " делание", как

и любой психический процесс, не может быть совершенным и абсолютным.

Человек мастерски овладел особой эквилибристикой духа, чтобы нести

довольно хрупкое равновесие психики, не теряя его. Тем не менее,

экстремальные условия могут вызывать нарушения в протекании " делания" и

даже на время совсем отключать его. Энергетическое истощение, вызванное

болезнью, переутомлением, бессонницей, различными психическими агентами

или ядами, достигнув некоего порога, останавливают " делание", и тогда

безликий образ нагуаля топит восприятие в своем безмолвии. Потом, когда

процесс возобновляется, мы уже почти ничего не помним - сознание тоналя

вытесняет любые переживания, не получившие своевременной интерпретации.

Только туманное чувство, относимое нами скорее к телу, чем к душе,

неопределенным призраком бродит в самых потаенных уголках психики и

тревожит своим присутствием невнятные сновидения.  " Величайшее искусство

тоналя - это подавление любых проявлений нагуаля таким образом, что даже

если его присутствие будет самой очевидной вещью в мире, оно останется

незамеченным." (IV, 134) Остановки " делания" случаются не только в

" помраченных" состояниях сознания, но и в результате перестройки

энергетических процессов, изменения перцептивных или поведенческих

стереотипов. Особенно часто они сопровождают сознательные эксперименты по

самоизменению, которыми занимаются мистики или маги. Кастанеда, например,

рассказывал об этом дону Хуану. " Я объяснил, что подобное со мной бывало и

раньше - какие-то странные провалы, перерывы в потоке сознания. Обычно они

начинались с ощущения толчка в теле, после чего я чувствовал себя как бы

парящим.

...Дон Хуан попросил поподробнее рассказать об этих " провалах", но мне

было крайне трудно подобрать слова. Я начал было описывать их в терминах

" забывчивость", " рассеянность", " невнимательность", но он напомнил мне,

что в действительности я человек очень обязательный и осторожный, с

отличной памятью.

Сначала я связывал эти странные провалы с остановкой внутреннего

диалога, но затем вспомнил, что они случались со мной и тогда, кота я

вовсю разговаривал  сам с собой. Казалось, они исходили из области,

независимой от всего того, что я знаю." (IV, 132) Дон Хуан был очень

доволен такими, казалось бы, бесполезными и ничего не значащими

происшествиями. Он, безусловно, видел здесь прорывы нагуаля, и потому

удовлетворенно заметил: " Наконец-то ты начинаешь устанавливать реальные

связи." (IV, 133)

Но мы не должны забывать, что " делание" - это фиксация любого режима

восприятия. А потому все оккультисты, стремящиеся к стабильному

воспроизведению своих необычных переживаний, вынуждены заниматься

" деланием". Правда, их " делание", как правило, связано с целым рядом

странных условностей, для профана лишенных всякого смысла, но ведь и наше

" делание" вполне могло бы вызвать изумление у существ с другим устройством

перцептивного механизма. Как нам кажется, многие элементы мистического

ритуала или приемы оккультной психотехники (вроде работы с чакрами,

энергетическими каналами, точками и проч.) представляют собой механизмы,

активизирующие определенный тип " делания", культивируемый в данной

традиции. В результате полюбившийся способ интерпретации делается

устойчивым, внушая адепту иллюзию подлинности избранной им мистической

сверх-реальности.

Совсем неплохо, если мы имеем возможность выбирать между двумя или

более системами интерпретаций сенсорных сигналов - это обогащает

переживание, делает его полнее, разнообразнее, увлекательнее. Опасное

заблуждение рождается тогда, когда мы декларируем универсальность

какого-либо " делания" или устанавливаем иерархию режимов восприятия. Для

нагуаля любое делание - всего лишь фрагмент, частность. Не имеет

значения, какой именно участок безграничного спектра вы выбираете в данный

момент. Только свобода выбора может вести к полноте опыта, только она

имеет ценность для подлинной Реальности. Каждое достижение на этом пути мы

вправе рассматривать лишь как увеличение гибкости, но не в качестве

перехода с низшей ступеньки на более высокую - будто бы Абсолют пребывает

на вершине некоей пирамиды, а мы последовательно шагаем с одного уровня на

другой! Гибкость приближает нас к чистому восприятию, но только через

беспристрастную интеграцию опыта, через особое возвышение над любым

продуктом тоналя во всяком режиме его функционирования.

При отсутствии выбора жесткая заданность интерпретации порождает

уродливые и ограниченные результаты. Любой воспринимаемый сигнал сводится

к банальности, какие бы удивительные явления ни стояли за ним. После того,

как Хенаро продемонстрировал Карлосу свои полеты и перемещения среди

ветвей эвкалиптов, а также заставил его принять участие в своих

фантастических " прыжках", Кастанеда обратился к дону Хуану, пытаясь

выяснить, как все это выглядело со стороны:

" Что ты видел?

- Сегодня я видел лишь движения нагуаля, скользящего между деревьев и

кружащего вокруг нас. Любой, кто видит, может свидетельствовать это.

- А как насчет того, кто не видит?

- Он не заметит ничего. Может быть, только, что деревья сотрясаются

бешеным ветром, или даже какой-то странный свет, возможно, светлячок

неизвестного вида. Если настаивать, то человек, который не видит, скажет,

что хотя и видел что-то, но не может вспомнить что. Это совершенно естественно. Человек всегда будет цепляться за смысл. В конце концов, его

глаза не могут заметить ничего необычного. Будучи глазами тоналя, они

должны быть ограничены миром тоналя, а в этом мире нет ничего поразительно

нового. Ничего такого, что глаза не могли бы воспринять, а тональ не мог

бы объяснить." (IV, 195)

Если применить к этой ситуации модель человеческого восприятия,

которую мы рассматривали в главе 1, то можно сказать, что сигнал, который

невозможно интерпретировать в соответствии с работающей схемой, при

прохождении через смыслообразующий блок либо совсем не допускается к

осознанию (т.е. вытесняется), либо превращается в " псевдоинформацию" - это

значит, что происходит  чудовищная фальсификация смысла, сопровождаемая

искажением основных параметров воспринимаемого. Тональ изо всех сил

стремится сохранить свою целостность, заставляя нас осознавать белое как

черное, близкое как далекое, большое как маленькое, и  наоборот. В самых

критических ситуациях тональ способен " взбунтоваться" и остановить

" делание" полностью. В опытах по гипнотическому запрещению видеть

отдельные предметы (о которых мы говорили выше) испытуемые нередко впадали

в ступор, если восприятие " запрещенного" объекта оказывалось по каким-то

причинам неизбежным. Их сознание полностью отключалось, и они могли выйти

из обморочного транса только по приказу гипнотизера.

Выйти из-под гипноза тоналя и научиться управлять " деланием" - одна из

первейших задач в учении дона Хуана. Дальше мы будем много говорить о

методах и приемах, об уловках и хитростях, применяемых магами, чтобы

осуществить это неслыханное и невероятное дело, но вначале попробуйте

просто представить себе, что такое достижение возможно. Дон Хуан особо

подчеркивал необходимость убежденности в том, что наш взгляд можно

освободить. Он говорил об этом так: " Наши глаза - это глаза тоналя или,

точнее, - наши глаза выдрессированы тоналем. Поэтому тональ считает их

своими. Одним из источников твоего замешательства и неудобства является

то, что твой тональ не отступается от твоих глаз. В день, когда он это

сделает, твой нагуаль выиграет великую битву. Твоей помехой, или, лучше

сказать, помехой каждого является стремление построить мир согласно

правилам тоналя. Поэтому каждый раз, когда мы сталкиваемся с нагуалем, мы

сходим с дороги, чтобы сделать наши таза застывшими и бескомпромиссными. Я

должен взывать к той части твоего тоналя, которая понимает эту дилемму, а

ты должен сделать усилие, чтобы освободить глаза. Тут нужно убедить

тональ, что есть другие миры, которые могут проходить перед теми же самыми

окнами. Нагуаль показал тебе это сегодня утром. Поэтому отпусти свой глаза

на свободу. Пусть они будут настоящими окнами. Глаза могут быть окнами,

чтобы заглядывать в хаос или заглядывать в эту бесконечность." (IV, 176)

Стоит попробовать, не так ли?

 

 

ГЛАВА 3. " БЕЗУМНЫЕ РЕЧИ" ДОНА ХУАНА

 

Что лучше: пена или дом?

Давай-ка вместе поразмыслим!

Тогда, дай Бог, все наши мысли

Исчезнут в небе голубом.

 

Борис Гребенщиков.

 

1. Кое-что о пользе надувательств

 

Чванливая самонадеянность, с которой мы навешиваем ярлыки направо и

налево, судим обо всем на свете, будто проницательнее нашего разума ничего

нет, смешит просто до слез и вызывает желание как-нибудь встряхнуть

самовлюбленного невежду - скажем, дать пинка, сбить с толку, обескуражить,

довести до обалдения. Потому что через интеллектуальное убеждение к

большинству из нас не пробиться. Мы только и знаем, что недоверчиво

хмыкать, пожимать плечами и произносить глубокомысленные речи о том, что

надо жить реальной жизнью, а не блуждать в мире малоправдоподобных

фантазий. Обычно мы очень легко определяем, что возможно, что невозможно,

где правда и где вымысел. Никому и в голову не приходит, что на самом-то

деле мы мало смыслим в подобных вещах, что все наши критерии - самообман,

фикция и надувательство, а втолковать " нормальному" человеку, что он

ничего не знает об окружающей его действительности, - дало безнадежное.

Даже в тех случаях, когда наш ум достаточно гибок и готов принять

неожиданные интеллектуальные версии, мы всегда остаемся в плену условного

наклонения, и не потому, что недоверчивы или упрямы (хотя и такое бывает

нередко), а просто в силу великого груза инерции, накопленного за годы

беспрекословного утверждения общепринятой модели мира. Попробуйте

превратить в условность вещи, которые казались очевидными с самого детства

и устойчиво подтверждались всем предыдущим опытом? Одно дело - играть с

теориями, концепциями, умозаключениями - тут мы чувствуем себя в

безопасности и можем дать волю фантазии; когда же посягают на саму

сущность воспринимаемого, все в нас становится на дыбы, и огромная энергия

подсознательного блокирует любую попытку к изменению. Тональ - бдительный

и упрямый сторож, его так просто не проведешь.

В этой главе мы будем говорить об искусстве надувательств, которое в

традиции дона Хуана применяется к тоналю ученика, чтобы заставить эту

строптивую часть человеческого существа уступить свою абсолютную власть и

занять более подобающее ей положение гибкого и послушного помощника.

Вообще же, для полного и гармоничного эффекта работа с тоналем

проводится как снаружи, так и изнутри. Более того, " внутренние" методы

(т.е. то, что ученик проделывает со своим тоналем сам) являются

центральными и решающими, а " внешние" (хитрые проделки учителя)

закладывают фундамент для грядущей трансформации, расшатывая иллюзорную

незыблемость здания тоналя. Внутренняя работа настолько объемна, сложна и

многоаспектна, что составляет целое направление в системе дона Хуана, и

нам придется посвятить ей специальный раздел в этом исследовании. Здесь же

мы обсудим в основном те манипуляции, которые производит учитель с

психикой неофита. В некоторых случаях это намеки на что-то действительно

важное, украшенные, правда, изрядной толикой таинственности и

своеобразного романтизма (как еще произвести впечатление на скучающего

умника? ), а иногда - чистое надувательство, игра в жутковатую сказку,

которая бывает порой эффективнее, чем целый курс внятных и убедительных

лекций. Вы сомневаетесь? Вспомните, что говорил об этом дон Хуан:

"... он объяснил, что мир нашей саморефлексии или нашего разума очень

хрупок и держится лишь на нескольких ключевых идеях, которые образуют его

основополагающий порядок. Когда такие идеи рушатся, этот основополагающий

порядок перестает существовать." (VIII, 159)

Проблема заключается в том, что разговоры не производят на наш тональ

никакого впечатления, в счет идут только действия. Дон Хуан ставит перед

собой задачу произвести разидентификацию знаков и знаковых структур, из

которых состоит описание мира у его ученика, и это осуществимо только в

наличии ситуативного контекста, имитирующего независимое движение

действительности. Учитель просто вынужден обманывать ученика для того,

чтобы обойти его сопротивляющееся сознание, чтобы незаметным образом

подвести его к признанию условности всего им воспринимаемого безо всяких

исключений. Эмоционально-чувственное переживание проявившейся условности

вызывает серьезные нарушения в работе перцептивных стереотипов. Иными

словами, происходит дезавтоматизация фундаментальных психических

процессов, гарантирующих " здравый рассудок" личности и замкнутость

воспринимаемого ею мира. Как вы уже догадались, это дело крайне опасное.

Расшатывание тоналя - это искусство ходить по краю пропасти, заглядывать в

нее, не пугаясь головокружения, и все же не свернуть себе шею.

Парадоксально, но для того, чтобы не попасть в число пациентов

психиатрических клиник, нам необходимо особого рода легкомыслие, которое

обеспечивает подвижность фиксации внимания и поверхностность эмоциональной

реакции. Не так уж часто человек обладает набором этих качеств совокупно с

проницательностью и способностью к внимательному наблюдению. Именно

учитель, управляя ситуацией и вниманием ученика, должен обеспечить тонкий

баланс между интенсивностью воздействия и способностью к самоконтролю в

экстремальных условиях. Нельзя не сказать, что дон Хуан справлялся с этим

мастерски. Он последовательно разрушил все ключевые стереотипы восприятия

у Кастанеды, то есть, говоря откровенно, провел его через серию настоящих

кошмаров и, тем не менее, не сделал из него неврастеника и психопата.

Достаточно вспомнить хотя бы эпизод, где дон Хуан превращается в

слабоумного старика, чтобы преподать Карлосу важный урок " безжалостности"

и одновременно развалить одну из важнейших идей, на которой держится

ординарное описание мира, - идею непрерывности.

" В нашем сознании, - говорит дон Хуан, - мир держится на том, что мы

уверены в своей неизменности. Мы еще можем согласиться с тем, что наше

поведение можно как-то изменить, что могут изменяться наши реакции и

мнения, но идея изменения внешности или идея возможности быть кем-то

другим не является частью основополагающего порядка нашей саморефлексии.

Как только маг прерывает этот порядок, мир разума останавливается.

<...> Дон Хуан напомнил мне, что когда-то он познакомил меня с понятием

остановки мира. Он сказал, что остановка мира является такой же

необходимостью для мага, как для меня - чтение и письмо. Она заключается в

том, что в ткань повседневного поведения привносится какой-то

диссонирующий элемент с целью всколыхнуть обычно монотонное течение

повседневной жизни - событий, разложенных нашим разумом по полочкам нашего

сознания.

Диссонирующий элемент называется " неделанием", или противоположностью

" деланию". (Вспомните о наших рассуждениях по поводу " делания" в

предыдущей главе. Принципиальный шаг от " делания" к " неделанию" мы

осуществляем здесь впервые, и вы еще много раз станете свидетелями

удивительных метаморфоз, порождаемых этим шагом на пути к овладению

магией. - А. К.) " Делание" - это все, что является частью целого, в

котором мы отдаем себе отчет. " Неделание", в свою очередь, есть элемент,

не принадлежащий к этому строго очерченному целому." (VIII, 159-160)

Здесь мы должны познакомиться с одним очень часто встречающимся у дона

Хуана термином - инвентаризационным списком человеческого тоналя. Эта

условная номинация заключает в себе грандиозное хранилище специальным

образом отобранной и рассортированной информации. То есть, всякий комплекс

сенсорных сигналов внутри нашего мозга немедленно соотносится с

автоматически приписанным ему продуктом - охватывающим все аспекты,

варианты и ситуации, связанные с принятым к осознанию комплексом;

содержащим все известные индивидуальному и общечеловеческому опыту способы

манипулирования с ним; его потенциальную валентность в мире описания -

т.е. возможность сочетаемости с другими сенсорными комплексами, исходя из

законов (опять-таки) описания, или невозможность сочетания его с теми

пунктами инвентаризационного списка, что имеют иную семантическую сферу,

иную формально-логическую основу для манипуляций. инвентаризационный

список - это центральные структуры,   несущие костяки психических

" программ" личности. ключевые стереотипы, позволяющие интегрировать

различные программы человека, в свою очередь, относятся к простейшим

элементам так называемой метапрограммы, от изменения которой зависит

весь строй переживания, стимулов и реакций индивида, от которой, в

конечном счете, зависит весь спектр социальной адаптированности личности,

разделяемость другими ее " реальности", т.е., попросту говоря, ее

психическое здоровье. Инвентаризационный список в данном случае должен

был попасть под управление " трансформированной" метапрограммы, -

метапрограммы с усиленным аппаратом допустимых неопределенностей,

позволяющей гибко соединять пункты списка любым парадоксальным способом,

чтобы тем самым " создать" ряды условных парадигм, в любой момент готовых

переиначить установленную сетку связей. Мутация такого элемента

метапрограммы, как непрерывность, освободила от прежних схем

значительную часть списка.

" Маги знают о том, что если инвентаризационный список среднего

человека разрушается, такой человек или расширяет его, или же рушится его

собственный мир саморефлексии. Обычный человек стремится включить в свой

список новые темы, если они не противоречат основополагающему порядку этой

описи. Однако если темы противоречат друг другу, разум человека рушится.

Инвентаризационная опись - это разум. И маги принимают это во внимание,

когда пытаются разбить зеркало саморефлексии.

Он объяснил, что в тот день он тщательно отобрал средства для

разрушения моей непрерывности. Он постепенно преобразился в по-настоящему

немощного старика, а затем, с целью усиления моей непрерывности, взял меня

с собой в ресторан, где все знали его таким стариком." (VIII, 160)

Мистификация, применяемая доном Хуаном, поражает по сути саму

рациональность человека. К различным приемам воздействия на ординарный

интеллект с целью приостановить его однообразный, замкнутый на себе труд,

прибегали многие мистические школы. Чего стоят одни лишь дзэнские коаны,

каждый из которых демонстрирует нескрываемое презрение к умственным

потугам человека. То же показывают нам даосские парадоксы, исполненные

туманных намеков на тщетности мышления, опирающегося на человеческие

категории. Дзэновский коан, как прием интеллектуальный, ведет к снятию

во всех видах формально-логических связей, чтобы остановить разум.

Например:

" Однажды монах спросил Шао-шаня: " Существует ли высказывание, которое

не было бы ни истинным, ни ложным? " Шао-шань ответил: " В белом облаке не

увидишь ни следа уродства."

Или замечательный пример коана, направленного на разрушение

умственных интерпретаций по поводу воспринимаемого:

" Три монаха: Сю-фэнь, Чжинь-шань и Йень-тоу - встретились в саду

храма. Сю-фэнь увидел ведро с водой и указал на него. Чжинь-шань сказал:

" Вода чиста и отражает образ Луны." " Нет, нет, сказал Сю-фэнь, - это не

вода, это не Луна." Йень-тоу перевернул ведро."

И все же дзэнские парадоксализмы в целом призывают нас вовлечься в

некую формальную игру, где смыслы разрушают друг друга в собственном

пространстве мышления. Мы как бы и не выходим наружу - в реальную

действительность, убеждаясь только в наличии безусловной свободы движения

символов среди расшатанных рамок интеллектуального механизма. Конечно, и

это служит достаточно серьезным намеком на причудливую природу текучей

Реальности, но мы все равно только догадываемся. Конкретные метаморфозы

в восприятии и переживании восприятия неактуальны, если внимание погружено

в абстрактную игру, вызывающую внутренне обусловленное оцепенение.

Впрочем, мы тут сталкиваемся, скорее всего, с особой чертой

психологической культуры Востока, где интровертированность сознания всегда

представлялась совершенно необходимым условием любых постижений и

трансформаций духовного мира субъекта. Как подходит к рациональности дон

Хуан, мы увидим из следующего отрывка. Его подход напрямую связан с

ситуацией, охватывает приемы " грубого" физического воздействия,

провоцирует эмоциональные всплески, - словом, использует всю целостность

существа для нужного ему эффекта. Видно, интеллектуальных парадоксов

недостаточно, чтобы всесторонне переменить механизм перцептивного

переживания внешней Реальности.

" Я неоднократно повторял, что слишком большая рациональность является

помехой, - сказал он. - Человеческие существа обладают очень глубоким

чувством магии. Мы сами являемся частью тайны. Рациональность есть лишь

наружный тонкий слой. Если мы удалим этот слой, то под ним обнаружим мага.

Однако некоторые из нас с большим трудом могут проникнуть под

поверхностный слой - другие же делают это с большой легкостью. Ты и я

очень похожи в этом отношении - оба мы должны были трудиться до кровавого

пота, прежде чем избавиться от саморефлексии.

Я объяснил ему, что для меня держаться за свою рациональность вопрос

жизни и смерти. Важность этого для меня только возросла, когда я стал

постигать мир магии.

Дон Хуан заметил, что тогда, в Гуаймасе, моя рациональность стала для

него исключительным испытанием. С самого начала дон Хуан должен был

пустить в ход все известные ему средства, чтобы подорвать ее. С этой целью

он начал сильно давить ладонями на мои плечи и почти пригнул меня к земле

тяжестью своего тела. Этот грубый физический маневр послужил первым

толчком для моего тела. В сочетании со страхом, вызванным отсутствием

непрерывности, такой прием пробил стену моей рациональности.

- Но только нарушить рациональность было недостаточно, - продолжал дон

Хуан. - Мне было известно, что для того, чтобы твоя точка сборки достигла

места без жалости, я должен был полностью прервать твою непрерывность.

Все это произошло, когда я по-настоящему стал стариком и заставил тебя

бегать по городу, а под конец разозлился и ударил тебя.

Ты был шокирован, однако находился на пути к мгновенному возвращению в

нормальное состояние, и тогда я нанес последний удар по твоему зеркалу

саморефлексии. Я завопил, что ты убийца. Я не ожидал, что ты убежишь,

забыв о твоей склонности к вспышкам ярости." (VIII, 162-163)

Как видите, этот эксперимент (как и множество ему подобных, нередко

применявшихся в работе с Карлосом Кастанедой) больше всего напоминает

тщательно разыгранный спектакль с привлечением богатого контекста

(действующих лиц, реквизита и декораций). Он нерасторжим с внешней

реальностью, и все естественное развитие интриги охватывает воспринимаемый

мир испытуемого со всех сторон: даже невинные прохожие и стражи порядка

оказываются вовлеченными в дьявольские планы хитроумного мага.

Теоретические уроки преподаются намного позже, а порой - не преподаются

совсем, словно интеллектуальные штудии должны привлекаться лишь на

заключительных этапах работы, когда сумасбродность учителя, его каверзные

выходки и нелепая буффонада уже приняты учеником как само собой

разумеющееся, а приобретенная гибкость обнаружила свои преимущества и уже

не желает отказываться от них.

Кажется, такой подход может сулить широкие перспективы, особенно в

применении к психике современного, " цивилизованного" человека, страдающего

далеко зашедшей интровертированностью сознания, что, безусловно, есть

результат победившей евро-американской технократии, требующей особого

напряжения в работе с мыслимыми (ментальными) конструкциями при весьма

ослабленном осознании сенсорного опыта, поступающего извне. Ориентальная

интровентированность, имеющая куда более древнюю историю и совсем иные

источники, вторгается в западное общество без труда. Если мы припомним

классификацию духовных путей, предложенную американским ученым Д. Холлом,

то родственность настроений в " мистицированной" Европе и в

индо-буддистском альянсе оккультных доктрин довольно ярко демонстрирует

себя. Д. Холл различает три глобальные разновидности духовного

подвижничества: экстаз как слияние индивидуальной души с высшей

божественной реальностью, что характерно для христианской и мусульманской

традиции, энтаз - интроспективное самосозерцание в индийской йоге, и

присущий даосизму идеал " контаза", определяемый Д. Холлом как " стояние

наравне с природой", " созерцание всего под образом вечности." (См. D Hall.

Process and Anarchy: A Taoist Vision of Creativity. - Philosophy East and

West. Vol. 28, 1978, no. 3.) Христианский экстаз для современной Европы на

сегодняшний момент превратился скорее в экзотическое зрелище, которое

редко встретишь и вряд ли безболезненно включишь в привычный режим

деятельности современного западного человека. Наш взгляд постоянно

направляется вовнутрь под давлением интеллектуализированного сообщества, с

одной стороны, и нарастающей эмоциональной отчужденности, с другой. В

этом, кроме всего, можно усмотреть причину легкого распространения в

западном мире индо-буддистских идей, пропитанных  интроспективными

исследованиями мистического толка. Что же касается системы дона Хуана, то

она, вопреки сложившимся в современной культуре тенденциям,

" разворачивает" наш взгляд наружу, вовне, к самой конкретной

действительности, настаивая на том, что именно во внимательном обращении с

нею лежит открытый путь свободы и гармоничного преображения. И если уж

применять классификацию Д. Холла к достижениям индейских магов дона Хуана,

то там можно найти место лишь контазу - " стоянию наравне с природой".

" Созерцание всего под образом вечности" есть единственно возможный тип

взгляда для тех, кто непрестанно свидетельствует мироздание, выскакивая за

ограничения как внутреннего, так и внешнего опыта общения с ним.

Итак, с нашей точки зрения дон Хуан для разрушения описания мира

использует приемы более действенные, чем многолетние медитации дзэнских

монахов на тему " Как достать птицу из бутыли с узким горлышком, чтобы в

результате и бутылка и птица остались невредимыми? " Он разъидентифицирует

знаки мира, вовлекая адепта в абсурдную для того систему интерпретаций

самым насильственным образом и заставляет погрузиться в реальность

шаманическую, сказочную и неправдоподобную.

Буквально с самых первых встреч с Кастанедой дон Хуан начал показывать

себя довольно странным типом, с необъяснимыми причудами и эксцентричным

поведением. Скажем, для подтверждения своих слов он то и дело обращается к

разным неодушевленным предметам, как, например, в таком разговоре:

" Ты думаешь, так легко бросить пить или, скажем, курить? - спросил я.

- Ну конечно! - убежденно воскликнул он... В это мгновение кипяток в

кофеварке весело забулькал.

- Слышишь? - воскликнул дон Хуан, блеснув глазами. - Кипяток со мной

согласен.

И, помолчав недолго, добавил: " Человек может получать подтверждение от

всего, что его окружает."

Тут кофеварка издала булькающий звук, напоминающий нечто не совсем

приличное.

Дон Хуан взглянул на кофеварку и мягко произнес: " Спасибо." (III, 456)

Прямо скажем: с доном Хуаном не соскучишься. Наивничает он или создает

условия для подступающего " безумия" магии - ученик уже на крючке, и если

не заинтригован, то, по крайней мере, выбит из безмятежной колеи

повседневности. " Едва он это произнес, как сильный порыв ветра пронесся по

пустынному чаппаралю. Кусты громко зашелестели.

- Слышишь? - спросил дон Хуан. - Листья и ветер со мной соглашаются."

(III, 454)

 И здесь же: " (Самолет) пронесся над нами на бреющем полете, сотрясая

всю округу ревом двигателей. " О! Слышишь, как мир соглашается? " - сказал

дон Хуан, приставив к уху левую ладонь." (III, 455)

Интровентированный ум человека не только позабыл, что всякий избранный

знак условен и может капризно примерять себя на любое явление

действительности, на любой аспект, чтобы повернуться к нам своими самыми

абсурдными гранями. Он даже забыл о том, что Реальность живет

безотносительно к нему и может выражать себя вольно, никак не

приноравливаясь к привычному для человека истолкованию. Разум позабыл о

Реальности вне себя, а она движется и дышит, потрясает безответностью

своей красоты, очарованием запахов, пронзающей ясностью ветров, даже

тогда, когда некому любоваться ее неистощимым божественным разливом.

Каждая непримечательная частичка таит в себе изначальный импульс

самоценного, углубленного бытия, в ней сквозит вездесущая тайна

существования. Этот отблеск самостоятельной Тайны, предстоящий

распахнутому от изумления взору, делает, быть может, самый важный намек -

намек на счастье и свободу, раскрывающиеся в непосредственном сообщении с

Миром, - общении глубоком, полноценном, всестороннем, но уважительном и

чутком. " Пока ты чувствуешь, что наиболее важное и значительное явление в

мире - это твоя персона, ты никогда не сможешь по-настоящему ощутить

окружающий мир", - вновь и вновь повторяет дон Хуан.  (III, 472) Он

заставляет Карлоса разговаривать с растениями, особенно в том случае, если

нужно их сорвать. Следует извиниться и заверить их, что твое тело тоже

станет когда-нибудь для них пищей. Конечно, дон Хуан применял это

упражнение в первую очередь для того, чтобы избавить Кастанеду от " чувства

собственной важности", но хитрость имела и другую сторону: Карлос

понемногу научался относиться к растению совершенно непривычным способом,

что вызывало изменения в его инвентаризационном списке и исподволь

подтачивало его " описание мира".

В других случаях дон Хуан применяет страх перед неизвестным таким

образом, что и это служит постепенному " усмирению" тоналя. Например, после

обеда на охоте, когда они с Карлосом съели только двух перепелов из пяти

пойманных (оставшихся дон Хуан выпустил), Кастанеда посетовал, что не смог

приготовить из всех птиц очень вкусное жаркое. На что дон Хуан возразил:

" Если бы ты все это проделал, то, возможно, нам не удалось бы уйти отсюда

целыми и невредимыми." И пояснил: " Кусты, перепела, все вокруг восстало бы

против нас." Кастанеда, как положено, усомнился в таком чрезвычайно

странном заявлении, на что получил возмущенную отповедь учителя: " Почему

мир должен быть таким, каким ты его считаешь? Кто дал тебе право так

думать? " (III, 511)

Дон Хуан переиначивает знаки, переосмысливает явления окружающего мира

с тем, чтобы окончательно запутать ученика, сбить его с толку, вызвать

неуверенность не только в интеллектуальных его способностях, но и принятой

им системе интерпретаций, даже в самом умении верно воспринимать

происходящее. Нам трудно сказать наверняка, где заканчивается конкретный

урок, упражнение в магии, и где начинается импровизация, свободная игра

фантазии, в которой необъяснимые происшествия, пугающие звуки и леденящие

кровь предостережения - только мастерски сочиненный миф " на злобу дня",

комедия, разыгрываемая для того, чтобы рухнул очередной бастион разума. Но

и в этом случае дон Хуан всегда следит, чтобы ученик не принимал его

странные спектакли за шутку, ибо тогда они теряют свой дидактический

смысл. Например, когда над Карлосом с шумом пролетела ворона, он испугался

и от испуга захохотал. Дон Хуан довольно резко заставил  его успокоиться,

на что Кастанеда разозлился. " То, что ты видел, не было согласием мира.

Летящая, да еще и каркающая ворона никогда не выражает согласие мира. Это

был знак!

- Знак чего?

- Очень важный знак. Он касается тебя, - ответил он загадочно. В это

мгновение прямо к нашим ногам упала сухая ветка, сорванная ветром с куста.

- А вот это - согласие! - дон Хуан взглянул на меня сияющими глазами и

рассмеялся грудным смехом.

У меня возникло ощущение, что он просто дразнит меня, на ходу

выдумывая правила своей странной игры так, чтобы ему можно было смеяться,

а мне - нет. Раздражение мое вспыхнуло с новой силой, и я все это ему

выложил." (III, 468)

И еще более пугающий эпизод, где разрушение системы знаков было

осуществлено с особым успехом. В нем на первый взгляд нет ничего

сверхъестественного, но он, тем не менее, вызывает у Карлоса полное

смятение духа. Быть может, впервые в жизни он теряет способность

однозначно воспринимать самые обычные явления природы и впадает в

изумленный ужас, который, наверное, испытывал первобытный человек в эпоху

слабого тоналя. Мы напомним вам основные моменты этой виртуозно сделанной

сценки о " ветре".

" Вдруг он оживился и левой рукой указал на темное пятно среди

кустарника внизу.

- Вот оно, - сказал он, словно ждал появления чего-то, и это что-то

вдруг появилось.

- Что это? - спросил я.

- Вот оно, - повторил он. - Смотри! Смотри!

Но я не видел ничего, кроме кустов.

- А теперь оно здесь, - настойчиво сказал он. - Оно здесь. В это

мгновение меня ударил порыв ветра, в глазах появилась резь. Я смотрел на

то место, куда показывал дон Хуан. Там не было абсолютно   ничего

необычного.

- Я ничего не вижу, - сказал я.

- Ты только что это почувствовал. Только что. Оно попало тебе в глаза

и мешает смотреть.

- Что " оно"? О чем ты говоришь?

- Я специально привел тебя на вершину холма, ответил он. Здесь мы

заметны, и нечто пришло к нам.

- Что " нечто"? Ветер?

- Не просто ветер, - сурово произнес он. - Тебе может казаться, что

это ветер, потому что ветер - это все, что тебе известно." (III, 512)

После такого интригующего предуведомления  дон Хуан нарвал веток,

уложил Карлоса на землю и прикрыл его ими, а сам лег рядом.

" В какой-то момент ветер, как и предсказывал дон Хуан, действительно

утих, что весьма меня изумило. Переход был настолько плавным, что я вряд

ли бы заметил перемену, если бы специально за этим не следил. Какое-то

время после того, как мы спрятались, ветер еще шуршал листьями над моим

лицом, а потом все вокруг нас постепенно стихло.

Я прошептал дону Хуану, что ветер стих, и он шепотом ответил, что

нужно лежать неподвижно и не шуметь, поскольку то, что я называю ветром -

не ветер вовсе, а нечто, обладающее собственной волей и самым натуральным

образом способное нас узнать. <...>

Дон Хуан неотрывно смотрел на юг.

- Опять идет! - громко воскликнул он.

Я непроизвольно подпрыгнул от неожиданности, едва не потеряв

равновесие, а он громко приказал мне смотреть.

- Но что я должен увидеть? - в отчаянии спросил я.

Он ответил, что оно - чем бы там оно ни было - ветром или чем-то

другим - похоже на облако, на вихрь вдалеке над кустами, который

подбирается к вершине холма, на которой мы стоим.

Я увидел волну, пробежавшую по кустарнику на некотором расстоянии от

нас.

- Вот оно, - сказал дон Хуан. - Смотри, как оно нас ищет. Сразу вслед

за его словами мне в лицо в очередной раз ударил устойчивый поток ветра.

Но реакция моя теперь была иной - я пришел в ужас." (III, 513-514)

Нам никогда не узнать, преследовало ли что-то  Кастанеду под видом

ветра или это фокуснический трюк шамана, который, импровизируя, пытается

заставить ученика воспринять хоть что-то, находящееся за пределами

" острова" тональ. Так или иначе, спектакль был разыгран блестяще. Любой

психолог-практик отметит, что было учтено максимальное число факторов,

влияющих на перестройку восприятия: незнакомая местность, сумерки, игра

света и тени, холмы, среди которых скрывается неведомо что, впечатляющий

облик мага, призывающего потустороннее, его настораживающие намеки, не

говорящие ничего по существу, странный ритуал с ветками и т.п. Все это, в

конечном счете, разрушило основные ориентиры рационального внимания

Кастанеды. Его " делание" оказалось в крайне затруднительной ситуации, и

для разрешения ее пришлось максимально расширить чувствительность по всему

полю восприятия (так как ориентиры утрачены), обострить внимание до

возможных пределов. В таких условиях есть шанс перевести сознание в иной

режим восприятия. До  этого не дошло, но ветер как пункт

инвентаризационного списка тоналя прекратил свое знаковое существование,

он обратился в нечто - в кусочек Реальности вне нас. Долго еще

" преследовал" ветер бедного Карлоса, навсегда, возможно, изменив его

отношение к метеорологии.

Такими надувательствами (или не надувательствами? ) первые книги

Кастанеды просто переполнены. Дон Хуан отказывается их разъяснять, а через

некоторое время вовсе перестает вспоминать о них. В других же случаях он

предлагает Кастанеде целую кучу подробностей, заставляет запоминать

сложные колдовские ритуалы, рассказывает причудливые " магические" истории

- и это тоже исчезает неизвестно куда, словно выполнив уже свою загадочную

роль; сходит со сцены, чтобы больше никогда не вернуться. Первые читатели

этих опусов бывали заворожены именно такими невнятными тайнами, сумрачной

экзотикой чудовищных теней, колдовских зелий, фантасмагорией

психоделического бреда - впрочем, как и сам автор, полагавший эти эпизоды

наиболее значительным соприкосновением с миром магии.

Вероятнее же всего, дон Хуан просто знакомил Карлоса с фрагментами

иных описаний мира, чтобы заставить ученика усомниться в его собственном.

Для этой цели он обычно использовал забавные идеи шаманов, мрачные образы

древних магов, или опирался на собственную выдумку, интуицию,

сообразительность.

Вспомните хотя бы, как дон Хуан " наделяет жизнью" предметы, чтобы

вызвать к ним особое отношение  ученика. Описывая мир, человек обычно

поступает иначе, т.е. " живое" наделяет всеми качествами бездушного

вещества. По сути, маг демонстрирует знакомый тоналю процесс, но

наизнанку. Предлагая Карлосу воспользоваться трубкой для курения

психотропной смеси, дон Хуан говорит так:

" Первый шаг - полюбить трубку. На это нужно время." (I, 59) И в другом

месте: " Трубку я получил от моего бенефактора, и за долгие годы общения с

трубкой я с ней сросся. Она вросла в мои руки. Вручить ее, например, тебе,

будет серьезной задачей для меня и большим достижением для тебя - если,

конечно, у нас что-то получится. Трубка будет в напряжении от того, что ее

держит кто-то другой, и если один из нас сделает ошибку, то она с роковой

неизбежностью сама расколется, или, скажем, случайно выскользнет из рук и

разобьется, даже если упадет на кучу соломы. Если это когда-нибудь

случится, то, значит, конец нам обоим, о себе не говорю." (I, 57)

Так мог бы рассуждать дремучий шаман, первобытный охотник, вся жизнь

которого построена на суевериях, или человек с явными отклонениями

психики. Все эти магические фигурки из дерева с воткнутыми шипами,

светящиеся и болтающие олени, мудрые ящерицы, посещающие далекие миры о

зашитым ртом (чтобы не проболтались! ) - кто будет принимать всерьез

подобную ерунду! К тому же, каждый эпизод не имеет полноценного

завершения, не вписывается ни в какие метафизические конструкции, оставляя

впечатление злонамеренной шизофренизации как автора, так и читателя. Не

забудьте также о магических кристаллах, о зернышках, наделяемых

убийственной силой, и, наконец, о великолепном Мескалито, который, словно

Люцифер на троне, восседает среди одержимых вассалов, творящих свои

сумасшедшие ритуалы. Христианская церковь усмотрела бы здесь чудовищный

грех и безусловную бесовщину. И суеверный Карлос наверняка сбежал бы из

этого дома умалишенных, но, помимо любопытства, его удерживала одна

странность: нигде он не сталкивался с корыстью (посюсторонней или

потусторонней) - главным атрибутом зла в представлении религиозного

человека. Ни золота, ни девиц не предлагали ему " демоны", никто не посягал

на его " бессмертную душу" и т.д. и т.п. Да, его подвергали жестоким

испытаниям, бессовестно надували - но пошло ли все это во вред? Сбегая в

ужасе, он всякий раз возвращался, потому что тело его накапливало силу,

делалось свободней, и телу это нравилось. Застоявшиеся образы описания

мира рушились, и от этого становилось легче дышать.

Хотя людям впечатлительным (не говоря уже о педагогах) подход дона

Хуана к изменению описания мира у ребенка может показаться даже

изуверским. В начале третьей книги (" Путешествие в Икстлан" ) дон Хуан

излагает свои идеи насчет перевоспитания хулиганистого и капризного

мальчишки. Во-первых, ребенка должен отшлепать на виду у всех неизвестно

откуда взявшийся " жуткий ублюдок", нанятый для этой цели в каких-нибудь

трущобах. Здесь мальчик увидит его впервые. Все должно произойти для него

внезапно и необъяснимо, как раз в тот момент, когда он начнет себя дурно

вести. Ну, а после того, как ребенок станет более управляемым, его следует

отвести... в морг. "... Скажешь своему другу одно, последнее: пусть найдет

способ показать сыну мертвого ребенка. Где-нибудь в больнице или в морге.

И пускай мальчик потрогает труп. Левой рукой, в любом месте, кроме живота.

После этого он станет другим человеком и никогда уже не сможет

воспринимать мир так же, как раньше." (III, 446) Мы бы не стали

рекомендовать этот способ воспитателям, но смысл его сводится к тому же:

разрушение всех ключевых стереотипов восприятия при помощи целостного

набора средств - разума, разговора и конкретно-чувственного переживания. А

чтобы преодолеть довольно высокую адаптивность тоналя, надо всегда

заставать его врасплох - чем угодно, хотя бы дикими воплями, как поступал

непредсказуемый баловник дон Хенаро.

Кстати, существует совершенно иной способ застать тональ врасплох.

Маги издавна пользовались им, заставляя учеников принимать мощные

галлюциногены (как, например, мескалин, содержащийся в кактусе

Lophophora). О механизме действия " растений силы" мы еще поговорим

отдельно. Сейчас нам хотелось бы обратить ваше внимание на один факт,

который не так уж бросается в глаза. Вспомните, как настойчиво дон Хуан

добивался от Кастанеды подробных и связных отчетов о любых перипетиях его

психоделических видений. Он незаметно заставлял ученика изо всех сил

концентрироваться на ярких и путаных образах, исподволь вызывая в нем

особое отношение к феноменам " того мира". Чем больше Кастанеда думал о

них, тем реальнее становилось пережитое. Устранение пропасти между

ординарным восприятием и галлюцинацией есть разрушение еще одного

ключевого стереотипа. " Самое продуктивное состояние, - как-то сказал дон

Хуан, - это когда мы уже ни в чем не уверены." Так приоткрывается завеса

тоналя, за которой таится Непостижимое.

В свое время Кастанеда, по-видимому, и сам не понял глубины тех

преобразований, которым на протяжении лет его подвергал дон Хуан. Это ясно

из его ответа на вопрос корреспондента Psychology Today Сэма Кина:

" С. К.: ... Являлось ли это обучением новой системе значений и

соответствующего описания или же это было лишь методикой освобождения от

прежней системы - для того, скажем, чтобы увидеть мир глазами изумленного

ребенка?

К. К.: Здесь у меня с доном Хуаном разногласия. Я утверждаю, что он

меня реглоссировал (т.е. изменил систему глосс), а он убежден, что,

напротив, - деглоссировал (т.е. освободил от системы глосс вообще. -

Примечания везде мои. А. К.)."

Здесь можно привести целый ряд аргументов в пользу мнения дона Хуана.

Мы ограничимся лишь некоторыми. Цель хуановских уроков заключалась в

раскрепощении прежде жестко фиксированного режима восприятия и системы

интерпретаций воспринимаемого. Успех занятий не мог сводиться к столь же

жесткому переходу в любую иную, даже самую экзотическую систему оценки

перцептивных сигналов хотя бы потому, что на практике маг вынужден

постоянно манипулировать восприятием, меняя методы интерпретации по

собственному усмотрению, каждый раз учитывая степень ее адекватности и

эффективности. Иначе как объяснить, что дон Хуан настоятельно призывает к

свободе? Привязанность к той или иной системе глосс не имеет ничего

общего со свободой.

Во-вторых, при переводе в другую систему глосс ее предлагают

систематически и стремятся вызвать полную и всестороннюю картину

" виртуальной" реальности. Дон Хуан чаще всего поступает как раз наоборот:

все у него фрагментарно, ничто не доведено до конца, образы то и дело

исчезают, либо изменяются до неузнаваемости, чтобы затем уступить место

другим, мало связанным с предыдущими.

Кроме того, ценность всякой системы глосс заключается в ее

разделяемости с определенной общностью людей, которые подтверждают вашу

общую синхронность и единство коллективного опыта. Что же мы видим у дона

Хуана? Сколько раз за годы обучения он повторял Кастанеде: " То, что ты

видишь в нагуале, - твое личное дело"! Каждый видит свое, и никто не

имеет права утверждать, что созерцает истину как она есть. Хуже того,

надеяться на повторение даже этого " субъективного" опыта - пустое дело.

Нельзя знать, каким окажется твое восприятие в следующий раз, как бы ты ни

старался соблюсти все условия.

И наконец: подлинная глоссировка непременно включает в себя идею

противопоставления между истинным и ложным. Вам обязательно нужно

верить, что в избранной системе вы воспринимаете правильно, а в других -

искаженно, смутно, нечетко, неадекватно. А дон Хуан только и знает, что

с одинаковой радостью потешается как над ограниченностью банального мира

обывателя, так и над впечатляющими фата-морганами обалдевших учеников и

разных доморощенных мистиков. Даже собственная традиция, по его мнению, в

избытке может предложить массу " сверхценной" чепухи, из которой можно

настряпать сколько хочешь увлекательных систем, да только сами по себе они

совсем не нужны " магу". Вот если вы вступаете в религиозную секту или

решаетесь воплотить в полном объеме концепции какой-нибудь из йогических

школ, тогда реглоссировки не избежать. Что же касается дона Хуана, то он

ищет только свободу.

 

2. Сила безвестности

 

Свобода - свободой, а " от себя не убежишь" - гласит народная мудрость.

По Канту, как мы знаем, человек становится личностью благодаря

самосознанию, которое отличает его от животных. Объединяясь с себе

подобными, личность становится социальной - тогда мир перестает быть

простой совокупностью " внешних" вещей, становится человеческим миром, а

индивид обретает " социальное лицо". Следуя традиции дона Хуана, мы назовем

" социальное лицо" образом себя и согласимся, что таковой образ является

одним из важнейших центральных элементов описания мира. Иными словами,

тональ творит не только внешний мир, но и свою собственную личину.

Помните, как дон Хуан со своим учеником часами просиживал у городской

церкви, демонстрируя на примере прохожих самые неказистые физиономии,

которые способен взрастить на себе тональ, если его не дисциплинируют

определенным образом? Но образ себя - это тот главный рычаг, который

приводит в движение всю громадину эгоистического механизма; потенциально в

образе себя_ заложены все перспективы развития человеческого индивида и

все бездны его возможного падения. Мы говорим, что нас делают

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: