О ПСИХИЧЕСКИХ АТАКАХ - ПРОШЛЫХ И НЫНЕШНИХ

Убийство обычно готовят втайне, но культ­просветработник Николай Аверин, убивший трех оптинских братьев, спешил перед убийством раз­рекламировать себя. Колхозные механизаторы вспо­минают, как он пришел перед Пасхой в мастерскую заточить меч на станке, выставив при этом выпивку.

- Николай, на кого зуб точишь - на будущую тещу? - пошутил кто-то.

- Нет, монахов подрезать хочу, - ответил он.

А летчики аэродрома сельхозавиации, где пе­ред убийством работал Аверин, вспоминают, как он демонстрировал им этот странный меч, заявляя: «Я еще прославлюсь на весь мир!» Был он при этом трезв. И водку, замечали, не пил, но приторговывал ею, имея всегда запас в своей личной машине.

Незадолго до убийства у Аверина появились, похоже, немалые деньги, ибо поил он тогда многих и о своих планах вещал открыто. Это запомнилось. Вот и недавно через центр Козельска шел местный житель, нетрезвый уже настолько, что прохожие сторонились его. А он кричал, как на митинге, требуя у всех водки: «Вот Колька Аверин был чело-эк! Обещал подрезать монахов и подрезал! И на водку людям давал! А вы, козлы...»

Разговоры о готовящейся резне слышали мно­гие. За две недели до Пасхи в Оптину приехал человек, рассказавший, что вызвал его к себе пред­седатель колхоза и велел сбрить бороду и снять крест. Он отказался: «Я православный».- «Тогда хоть бороду сбрей,- сказал председатель,- тут намечено ваших резать, а я хочу тебя сохранить. В общем, скройся из деревни на время». Вот и скрывался человек две недели на лесном кордоне.

Одновременно в монастырь шли анонимные письма с угрозами. Игумен М. получил, например, две анонимки с фотографией гроба и обещанием убить его «золотым шомполом в темя». А незадолго до Пасхи некий человек прокричал в храме: «Я тоже могу быть монахом, если трех монахов убить!»

Действовал явно не один человек, но некое сообщество вело на монастырь шумовую атаку, при­чем с позиций демонстрации силы. Зачем? С какой целью - запугать православных? Необъяснимо.

Впрочем, одно объяснение приходит на ум. Историк Карэм Раш, работавший тогда в архивах над материалами о Великой Отечественной войне, рассказал об одной военной операции тех лет. Немцы стояли уже под Москвой, когда наша раз­ведка обнаружила, что знаменитые психические атаки СС, наводившие ужас, - это по сути сеансы черной магии. А против колдунов одно средство - святой крест. И тогда на фронт срочно вызвали сибирские дивизии из православных. Сатанистам противостали воины с нательными крестами и с зашитыми в ладанках молитвами: «Да воскреснет Бог...» и «Живый в помощи». Перед боем доста­вали иконы и шли в атаку на «психов» под ко­манду: «С Богом!» Вот тогда и потеряло силу оккультное оружие Третьего рейха, а «психи» были низложены и осмеяны русским воинством.

Возможно, в одной из этих дивизий воевал отец инока Ферапонта сибиряк Леонид Пушкарев, не­надолго переживший сына. Перед смертью он при­слал в монастырь письмо, где каждая строчка кри­чит от боли: да как же поднялась рука на его не­винного, единственного сына, если он защищал в войну нашу землю от этих «дьяволов»?

В книге Сергея Нилуса «Близ грядущий анти­христ или царство диалова на земле», прочитанной иноком Трофимом перед смертью, приведено про­рочество преподобного Ефрема Сирина: в годы пришествия антихриста, когда будет «страх внутри, извне трепет», «СВЯТЫЕ УКРЕПЯТСЯ, ПОТОМУ ЧТО ОТРИНУЛИ ВСЯКОЕ ПОПЕЧЕНИЕ О ЖИЗНИ СЕЙ». Именно так живут перед Пасхой трое будущих новомучеников - воистину отри­нув попечение о жизни сей и напрягая все силы в духовном подвиге. И хотя в печати появлялись намеки, будто трое оптинских братьев как бы пред­видели свою смерть или были предизвещены о ней, сведений об этом в Оптиной нет. Да и возмож­но ли наспех приготовить душу к вечности, узнав о смерти, допустим, накануне? И все же трое оп­тинских братьев оказались готовыми к смерти, ибо задолго до этого начали заниматься тем высоким духовным деланием, что именуется в монашестве памятью смертной.

 

«УНЫВАТЬ УЖЕ НЕКОГДА!»

Преподобный Исаак Сирии различает два рода памяти смертной: одно состояние - это телесный помысел с удручающей мыслью о кончине. А «вто­рое состояние - духовное видение и духовная благодать. Это видение облечено в светлые мысли».

Об иноке Трофиме вспоминают, что говорил он о смерти часто, но всегда светло.

Иконописец Тамара Мушкетова записала в дневнике такой случай: за год до Пасхи 1993 года они с сестрами пошли к озеру, чтобы набрать сос­новых почек для чая, и повстречали инока Трофима. Инок быстро набрал им полный пакет почек и ска­зал, заглядевшись на озеро: «Красота какая - не наглядишься. А жить осталось год. Ну, от силы два». Тамара удивилась: «Простите, о. Трофим, но я смотрю на жизнь более оптимистично». Инок промолчал.

Что же касается оптимизма, то все утвержда­ют: радость бурлила в добром иноке через край. Москвич Александр, купивший дом возле Оптиной, рассказывал: «Мы с женой не знали лично о. Тро­фима, но от него исходило такое излучение радости, что, попадая в Оптину, мы искали глазами в храме «нашего» монаха. Издали кланялись ему, а он вспы­хивал такой ответной радостью, что таяло сердце».

Радость радостью, но разговоры о смерти не прекращались. Летом 1992 года о. Трофим сказал приунывшей паломнице: «Лена, чего киснешь? Жить осталось так мало, может быть, год. Унывать уже некогда. Радуйся! Вот»,- и он подарил ей букет полевых цветов.

Летом того же года он помогал на сенокосе местному жителю Николаю Жигаеву, сказав в ми­нуту короткого отдыха:

- Знаешь, чую, умру я скоро.

- Ну, выдумал... - удивился Николай. - Ты мужик сто пудов - проживешь сто годов! И с чего ты взял, что умрешь?

- Сам не знаю. Сердцем чую. Но полгода еще проживу.

Перед Рождественским постом того же года инок Трофим сказал знакомым: «До Рождества доживу,

а до Пасхи не уверен». А за неделю до смерти он отдал знакомому хранившиеся у него документы паломника Николая Р., сказав: «Отдашь Николаю, когда вернется в монастырь». Николай вернулся в Оптину после убийства.

И все же инок Трофим готовился жить и гово­рил радостно: «Надо веем-веем подарить подарки на Пасху». Чтобы успеть купить подарки, он занял деньги у иеромонаха В., поскольку перевод из дома задерживался. И после смерти в келье инока нашли стопку нарядных платков, предназначенных для подарков. Он готовился праздновать Пасху.

Что означает эта постоянная готовность к смер­ти при одновременной готовности жить? Москвич Геннадий Богатырев вспоминает, как он рассказал иеромонаху Василию о пророчествах, указывающих на близкий конец света. А о. Василий сказал: «Про­рок пророчит, а Господь как хочет». Все в руках Божиих, и лишь Господь волен прервать нашу жизнь или продлить ее.

И все же трем оптинским братьям была прису­ща убежденность, что рано или поздно, а придется пострадать за Христа. Возможно, это связано с тем, что им дано было обрести веру еще в те годы гонений, когда неизбежен был вопрос: а пойдешь ли за Христом, если за это убьют? Вот почему обратим особое внимание на те обстоятельства, при которых трое будущих новомучеников впервые вошли в храм. Тут истоки их духовной родослов­ной, и об этом следующий рассказ.

 

«СВЯТЫЕ ЗОРКО СЛЕДЯТ ЗА СВОИМ ПОТОМСТВОМ»

Один знакомый писатель, обратившийся к Богу уже на склоне лет, сказал как-то в Оптиной: «Если бы я начал сейчас писать рассказ о глубоко несча­стном человеке, я бы начал его со слов: «За него с детства никто не молился». За трех Оптинских новомучеников, выросших в неверующих семьях, тоже с детства никто не молился. И все же духовная родословная нынешнего поколения намного сложнее, чем это кажется на первый взгляд, и приведем здесь одну историю.

Недавно за помощью в архивных розысках к нам обратилась преподавательница английского языка москвичка Лидия, рассказав о себе следую­щее. В раннем детстве она лишилась родителей и воспитывалась у тетки. Все детство ей снился один и тот же сон - стоило ей смежить глаза, как над ней склонялся священник и благословлял ее на ночь иерейским крестом. «Тетя,- сказала она раз с возму­щением, - почему меня, пионерку, крестит ночью какой-то поп?» Тетя посулила ее высечь крапивой, если будет болтать о глупых снах. Она прожила всю жизнь атеисткой, обнаружив ближе к пенсии, что «поп» снится ей все реже и реже, но это сны хорошие. Когда в семье случалась беда, «поп» являл­ся ей во сне, утешая, а от беды после этого не остава­лось и следа. А потом «поп» перестал ей сниться, но она уже так привязалась к нему, что стала тосковать и молить: «Приснись!» И тогда он приснился ей стоящим в храме в великой скорби и с такой силой зовущим ее в храм, что, едва дождавшись рассвета, она побежала в ближайшую церковь.

Вошла и удивилась - все было таким родным и знакомым, что она стала тихонько подпевать церковным распевам. Возвращаясь из храма, она достала из почтового ящика письмо, в котором изве­щалось, что ее отец священник Гавриил, расстре­лянный по статье 58, посмертно реабилитирован.

Таких историй сегодня много, но не сразу от­крывается, как и по чьим молитвам вошла в храм нынешняя Россия, а с нею трое оптинских братьев, принявших мученичество за Христа.

Отец Василий начал ходить в церковь со второй половины 1984 года. А об иноке Ферапонте известно, что в 1987 году он уехал из Красноярского края в Ростов, ибо в его родных местах на многие сотни километров вокруг не было ни единого храма: «Мама, - говорил он дома, - где нет храма, там нет жизни». Но семья была тогда еще неверующей, и мысль о переезде куда-то ради храма казалась несерьезной. В том же 1987 году будущий инок Трофим уехал из дома в Алтайский край, и вскоре его уже видели в храме г. Бийска в стихаре чтеца.

К сожалению, нам неизвестно, как все трое пришли к вере. Но общеизвестно, что в 80-е годы Церковь была еще гонима, причем главный удар был обращен на молодежь. Расчет был простой - в храм тогда ходили одни старушки, и предполага­лось, что православие вымрет естественной смертью, если отсечь от Церкви молодежь. И чтобы убе­диться в прицельном характере гонений, достаточно было попытаться попасть в храм на Пасху, а уж тем более в московский Богоявленский собор, куда еще студентом ходил о. Василий. Оцепление в не­сколько рядов - милиция, дружинники и люди в штатском из органов. Но если бабушек на служ­бу все же пускали, то стоило появиться студенту, как начиналось некое коллективное беснование. Пожилые дружинники с незавершенным начальным образованием дружно срамили студента за «тем­ноту». Комсомольцы с криком: «Бога нет!» - фото­графировали, а люди в штатском составляли досье. Студента из института потом, как правило, исклю­чали, и автор этих строк свидетельствует - как раз в те годы был исключен из МФТИ однокурсник моего сына, и исключен лишь за то, что ходил в храм.

Однажды спортивное начальство Игоря выз­вали в органы и показали досье на капитана сбор­ной МГУ Рослякова. Игоря после этого с капита­нов сняли. И все же до поры ему везло - страной тогда руководили безбожники, поклонявшиеся идолу по имени «спорт». И знаменитым спорт­сменам прощалось то, чего не прощали простым смертным. А Игорь был знаменит.

Газеты печатали его фотографии, называя игро­ком номер один. Вспоминается, что стало неловко при виде фотографии в «Известиях» - обнажен­ный торс спортсмена без нательного креста на груди. «Да нет, Игорь с крестом, - возразили члены ко­манды. - Просто на соревнованиях он его прятал под шапочку». Приходилось прятаться, скрывая веру. И в Покаянном каноне послушника Игоря, напи­санном сразу после ухода из мира, есть горькие строки об этом вынужденном внешнем отречении: «Оставив свет истины, незаметно стою во тьме, яко Петр, страха ради, творю огнь мудрования своего...» И дальше: «Греюся огнем страстей своих, во дво-рех чуждих обретаюся, окаянный». Отречение апо­стола Петра, скрывающего свою веру у костра во дворе претории - это почти сквозной образ мно­гих стихир, а иначе - образ жизни тех лет.

Вот факты того времени. Московский поэт Александр Зорин собирает среди православных, а в том числе и среди друзей о. Василия по храму, деньги на адвоката: в тюрьме Володя. Его посадили лишь за то, что он со своими крестными детьми совершил паломничество по святым местам, а это уже «религиозная пропаганда среди детей». Зна­комых Володи по очереди вызывают в КГБ, и среди них идет спор на тему Петрова отречения: скрыть свою веру, если вызовут? Или ответить как Танечка Зорина, жена поэта: «Делайте со мной,

что хотите, но своих детей я воспитывала и буду воспитывать в православной вере». Ответ достой­ный, но дорогостоящий - у Саши тут же рассы­пали набор уже готовой к печати книги. И он потом долго работал на стройке разнорабочим - рыл канавы и писал только в стол:

Готовлюсь к худшим временам. Боюсь, что истину предам, Как Петр, что поневоле струшу. Готовлюсь. Укрепляю душу.

За веру в Бога могли лишить и куска хлеба и свободы. Но православие уже стало для Игоря смыс­лом жизни, и он не давал себе послабления Вели­ким постом даже со скидкой на чемпионат Европы. Вспоминают, что на чемпионатах спортсменов кор­мили в основном изобильной мясной пищей, а Игорь довольствовался в пост хлебом с чаем, радуясь, если в меню есть гречневая каша. Вот запись из его дневника: «14 - 19 апреля 1988 г. Тбилиси. Пять игр. Пост. Поз­нал опытно слова Давида: колени мои изнемогли от поста, а тело мое лишилось тука. Господи, спаси и сохрани!»

Рассказывает мастер спорта Андрей Янков: «На зарубежных играх команду осаждали поклон­ницы, и после игр мы шли в бар потанцевать с девушками или смотрели телевизор. А Игорь сидел один в своем номере, читал или слушал по кассетнику православную музыку.

Кажется, в Венгрии мы жили в одном номере. «Игорь, - говорю, - а как бы почитать этих «вра­гов народа»?» Он тут же достал из-под подуш­ки и дал мне уж не помню какую книгу. «А как бы, - говорю, - провезти это домой и дать почи­тать нашим?» - «А вот так», - отвечает. Снял с книги обложку, сжег ее в ванной, а текст вложил в корочки книги типа «Учебник тренера». В об­щем, по-всякому прятали и провозили. Игорь себе тогда Библию за границей купил и тайно про­вез - это ведь запрещалось».

А мать о. Василия вспоминает, как сын привез ей из Чехословакии четыре фужера в подарок. «Да ведь шесть положено»,- сказала она сыну, - «Денег не хватило»,- ответил он, доставая из дорожной сумки писанную на ткани икону Пресвятой Троицы. Ткань при досмотре на таможне сквозь сумку не прощупывалась, а от киота, как ни жаль, пришлось отказаться.

В зарубежных поездках команду сопровожда­ли люди из органов, и досье на православного спортсмена росло. Когда в 1986 году должен был состояться чемпионат по ватерполо в Канаде, то к общему изумлению игрока номер один не включили в сборную страны по причине: «невыездной». Мать вспоминает, что сын тогда две недели пролежал в своей комнате, отвернувшись лицом к стене. Это был момент выбора - православие или карьера и громкое имя не только в спорте, но и в журна­листике. А журналист он был одаренный, и как раз в ту пору его пригласили на работу в «Литератур­ную газету» и в «Комсомольскую правду». От этих лестных, как считалось тогда, предложений он от­казался наотрез, сказав другу: «Я знаю, как там пишут, и не хочу лгать». Отныне он писал только в стол, довольствуясь весьма скромным заработком за участие в периферийных турнирах. Словом, в выборе - крест или хлеб, он выбрал крест.

Годы гонений породили не только исповедни­ков, но и околоцерковных диссидентов, столь ув­леченных борьбой с КГБ, что поиск «гэбэшников» теперь уже в Церкви стал для них, похоже, смыслом всей жизни. Скучно им с Богом - без митин­гов скучно. Покойный митрополит Санкт-Петер­бургский и Ладожский Иоанн (Снычев) еще в годы гонений предупреждал о великой опасности, когда борьба со злом вовлекает человека в поток зла.

Господь хранил о. Василия от этой опасности, и само его обращение к Богу произошло в семье с той высокой православной культурой, что склады­вается не только из личного духовного опыта, но из потомственного опыта поколений, послуживших нашей Церкви в монашеском и священническом чине. Вспоминают, что еще в миру Игорь говорил: «Я люблю, чтобы мною руководили». И Господь дал ему такого руководителя - старшего препо­давателя факультета журналистики МГУ Тамару Владимировну Черменскую. Они подружились, и вскоре далекий еще от Бога студент-второкурсник стал своим человеком в этой православной семье.

Рассказывает Тамара Владимировна: «Игорь был из простой рабочей семьи и, помню, любил советоваться: «Что интересного почитать?» Студенты в те годы увлекались дзенбуддизмом, и с Запада шел поток философской литературы, замешанной на оккультизме. Я постаралась, что­бы этот яд не коснулся души Игоря, благо, что при его потребности советоваться сделать это было легко. В нем была чуткость ко всему - до озноба.

Как-то Игорь обратился ко мне за советом, какой семинар ему избрать. После долгих раз­мышлений мы остановились на семинаре по До­стоевскому. Помню, я очень переживала, когда он выбрал для реферата и сообщения на семи­наре довольно сложную тему по Розанову. Се­минар был элитарным по уровню преподавания и по составу, и выступать ему предстояло перед людьми того круга, где языки, например, зна­комы с детства. Так вот, реферат был блестя­щий! Игорь был необычайно одарен и усваивал за год то, на что у других уходило десять лет.

А еще почему-то запомнилось, как в пору на­шего увлечения Достоевским нам подарили биле­ты на премьеру «Кроткой», и мы отправились в Малый театр. Обычно Игорь ходил в спортив­ном, а тут я увидела элегантного молодого чело­века с цветами в светлом английском костюме-тройке. Кстати, цветы он любил так по-детски, что не мог пройти мимо, не купив. И вот сидим мы в ложе перед началом спектакля и я замечаю, что большинство зрителей повернулось и смот­рит в нашу сторону. Я верчу головой, недоумевая, да что же они тут разглядывают? Взглянула на Игоря и поняла - взоры были прикованы к нему. Все в его облике дышало таким благородством, что с той поры и поныне мне все кажется, будто спустилась с неба звезда, чтобы так недолго по­быть на земле...»

По словам Тамары Владимировны, Игоря в свою веру она не обращала - в их семье это не приня­то. Здесь просто любили его, как родного. И Игорь навсегда полюбил этот дом, где мерцала лампадка пред образами, а стены были сплошь в карти­нах - дедушка-священник был художником, и в поездках по Руси всю жизнь рисовал эти дивные храмы, обращенные позже в руины. Но на карти­нах священника храмы еще жили, источая нездеш­ний покой, и студента Игоря тянуло к ним. Вера пришла потом, а сперва он полюбил этот дом с иконами и спешил сюда после занятий.

Студента сначала кормили обедом. А когда он уединялся в своей комнате с книгами, перед ним ставили тарелку с горой бутербродов. «Куда

столько?» - удивлялась Катя, дочка Тамары Владимировны. «Он спортсмен. Ему надо»,- объясняли ей.

Кате было тогда четырнадцать лет. Новый ма­мин студент писал стихи, а она критиковала их: «Пло­хо!» - «Разве?» - удивлялся Игорь. А подумав, соглашался: «Слушай, а ведь правда плохо». Зато в музыке вкусы у них были общие. Вспоминают, как однажды они с Катей четырнадцать раз подряд про­слушали новую запись и долго сидели в сумерках, слушая, как на далеком Афоне монашеский хор поет: «Кирие, елейсон!»

Первой перемены в сыне заметила мать. У него вдруг резко изменился вкус. Он давно уже ревно­стно собирал домашнюю библиотеку и выстаивал долгие очереди за подпиской на классиков, радуясь, что купил полное собрание сочинений Льва Толстого. А тут, к возмущению матери, он вдруг вынес все его книги из дома, сказав: «Мама, да он же еретик!» А на опустевшее место в книжном шкафу вскоре встало собрание сочинений святителя Игнатия Брянчанинова, правда, в ксерокопиях. И все-таки в семье Тамары Владимировны никто не смог ответить на вопрос, как и когда Игорь стал верующим. А чтобы понять, почему так непрост вопрос о вере, приведем один разговор с о. Васи­лием уже в Оптиной пустыни. Одна прихожанка пожаловалась ему, что не успевает вычитать ут­реннее правило, потому что надо накормить и от­править сына в школу, а там уже и самой бежать на работу. Он молча выслушал ее и вдруг сказал волнуясь: «А достойны ли мы произнести само имя Господа?» Ответ был ясен - недостойны. И сколько же мы грешим в разговорах, поминая имя Божие всуе! Так вот, в семье Тамары Влади­мировны не говорили о православии, но дышали им. Духовником семьи был в свое время ссыльный святитель Лука (Войно-Ясенецкий), и жизнь дала им такие примеры мученичества за Христа, рядом с которыми обмирает душа, спрашивая себя: а в вере ли мы? Вот дивный промысл Божий – с самого начала Господь ввел будущего новомученика Василия Оптинского в ту среду, где знали о муче­ничестве из опыта, а не из книг.

Время, когда о. Василий начал ходить в храм, совпало с массовым выходом «лагерной» литера­туры, повествующей об ужасах той преисподней, где людей убивали физически и духовно. В доме Тамары Владимировны Игорь познакомился с ины­ми лагерниками - узниками за Христа, подру­жившись, в частности, с протоиереем Василием Евдокимовым (U1993). Когда протоиерея Василия спросили: «Батюшка, а страшно было в лагерях?». Он ответил: «Конечно, страх был, когда пробира­лись тайком на ночную литургию в лагере: вдруг поймают и набавят срок? А начнется литургия - и Небо отверсто! Господи, думаешь, пусть срок на­бавят, но лишь бы подольше не наступал рассвет. Иногда мне даже казалось, что мы, узники Христо­вы, были свободнее тех, кто на воле. Как объяс­нить? Дух был свободным, и дух пылал. Вот был у нас монах-простец и все, бывало, говаривал: «Посмотрите, кто на Голгофе? Христос, Божия Матерь. И римские воины - они делают свое дело, а мы свое».

Известно, что старый священник подолгу беседовал со студентом Игорем. О чем? Теперь уже не спросишь. Но сохранились записанные на магнитофон рассказы о. Василия Евдокимова о преподобном Оптинском старце Нектарии, к которому он ездил в ссылку, о влыдыке-исповеднике Афанасии (Сахарове), о священномученике Сергие Мечеве и иных светильниках нашей Церкви. И что­бы хоть отчасти передать дух бесед старого свя­щенника, приведем один из его рассказов.

Рассказ о. Василия Евдокимова: «В Москве до революции близ Казанского вокзала был храм трех святителей - Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого. После революции храм стали разрушать. А работал тогда в ресторане Казанского вокзала православный официант. Голод был страшный, а официанту в ресторане полагался обед. И вот он отдавал свой обед голодающим, а сам уходил в поруганный храм. Поднимет с пола крестик или икону, по которой ходят ногами, благоговейно оботрет и вздохнет: «Православные созидают, а они разрушают». И забрали официанта известно куда.

О судьбе этого официанта я узнал таким образом. В Москве тогда гремел своими лекция­ми профессор Браудо. Молодежь им восторга­лась - зал всегда битком. Ну и я пошел послу­шать. А профессор Браудо, оказалось, читал лек­цию о том, что вера в Бога - это особый вид шизофрении и религиозного помешательства. Говорил он так зажигательно, что молодежь аплодировала. Успех был полный. И тут величе­ственным жестом профессор повелел служите­лям привести для демонстрации больного, и в зал вошел наш официант.

Был он бледен от заточения, но столько по­коя и одухотворенности было в его лице, что аудитория сразу притихла. «Вам, наверное, скуч­но в психиатрической лечебнице?» - стал ему задавать вопросы профессор. «Нет, - ответил официант, - у меня есть Библия, а жизни не хватит, чтобы познать эту дивную Книгу». Профессор стал задавать ему вопросы по Биб­лии, надеясь показать аудитории «темного фа­натика», не замечающего противоречий в Биб­лии. Но официант давал такие блестящие и мудрые ответы, цитируя Библию наизусть, что молодежь была уже полностью на его стороне. А профессор в раздражении воскликнул: «Да как вы могли запомнить наизусть эту толстую кни­гу в ней же, наверное, страниц шестьсот?»

Словом, профессор «провалился», и молодежь восторгалась уже официантом. Профессор приказал спешно увести его, спросив напоследок: «Неужели вам все это не надоело и вы по-пре­жнему ни на что не жалуетесь?» - «Нет, - ответил официант, - с Богом везде хорошо». И с такой благородной учтивостью поклонился аудитории напоследок, что когда его выводили, многие пошли за ним. Профессор возмущенно что-то кричал, пробуя продолжить лекцию, но моло­дежь уже дружно покидала зал».

Сразу после воцерковления Игорь стал ездить в Псково-Печерский монастырь на совет к архи­мандриту Иоанну (Крестьянкину), ответившему на вопрос о своих лагерных годах почти теми же словами, что и протоиерей Василий Евдокимов. «Почему-то не помню ничего плохого. Только по­мню - Небо отверсто, и Ангелы поют в небесах». Где Голгофа - там Христос. И Игорю дано было впитать в себя ту огненную веру исповедников и новомучеников Российских, от которой до монаше­ства был уже краткий путь.

Перед уходом в монастырь он в последний раз приехал в дом Тамары Владимировны, чтобы по­прощаться уже навсегда. И если побывать в этом доме и сесть на излюбленное место Игоря в углу дивана, то откроется, что отсюда во всю ширь окна видны купола Богоявленского собора, а сами хо­зяева дома - из рода Богоявленских, давших миру священномученика Владимира (Богоявленского), митрополита Киевского и Галицкого, убиенного за Христа в 1918 году. Предстательство святых за нас обычно свершается втайне, но в Страстную Суббо­ту 1993 года вдруг стала явной эта незримая связь. И здесь опять вернемся к событиям перед Пасхой.

В дневнике преподобного Оптинского старца-исповедника Никона есть поразительная запись об участии святых в нашей жизни. Он был еще по­слушником, когда преподобный Оптинский старец Варсонофий прикровенно открыл ему, что он по­ступил в монастырь по молитвам святого мученика Трифона, сказав: «Почему за вас ходатайствовал мученик Трифон, нам не дано знать. Быть может, вы его отдаленный потомок, а святые зорко следят за своим потомством».

Тайна единения Церкви земной и Небесной сокрыта от нас в нынешнем веке и все же ощутима порой. В Страстную Субботу 1993 года киевляне привезли в Оптину пустынь частицы облачения священномученика Владимира Киевского и за не­сколько часов до убийства раздали их оптинской братии.

Иноку Ферапонту вручили эту святыню на литургии в скиту, а иеромонаху Василию на ли­тургии в Свято-Введенском соборе, и как раз в тот момент, когда пели тропарь: «Благообразный Иосиф, с древа снем пречистое тело Твое...» Этот тропарь пел перед расстрелом священномученик Владимир Киевский, и его келейник Филипп рас­сказывал: «Митрополит был спокоен - словно шел

на служение литургии. По дороге, в ограде Лавры, митрополит шел, осеняя себя крестным знамением, и в предвидении смерти благоговейно напевал: «Благообразный Иосиф, с древа снем пречистое тело Твое...» Так уже в распеве Страстной Субботы явила себя связь новомученичества наших дней с новомучениками прежних лет.

Двенадцатилетняя киевлянка Наташа Попова вручила иноку Трофиму частицу облачения священномученика Владимира Киевского уже перед Крестным ходом на Пасху. Девочка была очень привязана к иноку Трофиму, и потому расскажем немного о ней. В шесть лет Наташа попала под чернобыльское облучение и тяжело заболела. По­том ее крестили, но хорошо она себя чувствовала только в Оптиной пустыни.

Из воспоминаний Наташи Поповой: «С 10 до 12 лет я жила в Оптиной пустыни, и без родите­лей было сначала одиноко. Ведь когда болеешь, хочется ласки. И тут Господь мне послал моего большого друга инока Трофима. Мой духовный отец не благословил меня пересказывать наши с ним разговоры. Но один разговор могу передать. «Отец Трофим, - говорю, - опять я провини­лась и давно не писала домой». А он вздыхает: «Да и я давно домой не писал». А потом говорит, потупясь: «Вот мы оставили родных и приехали сюда работать Божией Матери. Неужели Ца­рица Небесная оставит их?»

Инок Трофим был очень веселый и часто под­кармливал меня фруктами. Теперь я понимаю, что он не ел фрукты на братской трапезе, а прино­сил их мне. Но тогда это было для меня, как фокус, - бывало, смотрит на меня, улыбаясь, а из рукава рясы вдруг возникает апельсин. Это было так весело!

Когда уже перед самым Крестным ходом я отдала иноку Трофиму частицу мантии священномученика Владимира Киевского, он благоговей­но приложился к ней и произнес: «Как жаль, что я не знаю ничего о его жизни». - «Отец Трофим, - сказала я,- у нас в Киеве сейчас выходит книга о священномученике Владимире. Я обязательно привезу ее вам, и вы все прочтете». - «Если до­живу», - ответил он так серьезно, что у меня оборвалось сердце. Я даже рассердилась: «Ну, как вы можете так говорить? Вы обязательно до­живете! Слышите, обязательно!» И тогда он сказал уже как бы в шутку: «Ну, если доживу-у». Приложился еще раз к частице мантии священномученика и ушел с ней благовестить свою по­следнюю Пасху».

Вот тайна инока Трофима - он часто говорил о своей скорой смерти, и никто не понимал - почему, пока из Бийска не пришло письмо от раба Божия Иоанна. В письме рассказывалось о жизни инока до монастыря и о том, как он доби­вался открытия храма в деревне Шубенка Алтай­ского края. Он собрал тогда множество подписей верующих, бился во всех инстанциях, но везде был получен отказ. Это не случайность. В те годы (1988 - 1989) весь мир обошли фотографии голо­дающих ивановских ткачих, лежащих уже в смерт­ном измождении на ступеньках храма. Власти не отдавали храм верующим - и это в многоты­сячном городе без церквей. И тогда несколько ива­новских подвижниц дали обет принять крестную смерть за Христа, не вкушая пищи, чтобы уже своими телами вымостить народу дорогу в храм.

Из письма раба Божия Иоанна: «Вечером родительской субботы Святой Троицы мы шли с Алексеем (о. Трофимом) на всенощную в храм.

Вдруг он припал на колени и воскликнул: «Смотри, брат!» И мы увидели на траве икону Святой Троицы необыкновенной красоты: три юноши в белых одеждах, пришедшие к Аврааму. Алексей сказал тогда о своей мученической смерти: «Не­ужели, брат ты мой, это смерть моя?» Я отве­тил: <<Ты молод, Алексей, и должен много полезного совершить. Не надо думать о смерти». А он сказал: «Ты много читал о святых явлениях людям, которым суждено было пострадать во имя Господа нашего. Видно, и мне придется». Здесь нас увидел о. Петр и позвал: «Что это вы там?» Мы подошли к отцу Петру под благословение. В это время светило солнце и при солнце пошел редкий и теплый дождь. На нашу просьбу освятить икону о. Петр сказал, что икону освятил Сам Господь.

Только после мученической кончины инока Трофима мы поняли, что это было предзнамено­ванием Божиим».

Рассказывает брат о. Трофима Геннадий: «Ког­да мы с другим нашим братом Саней приехали в Оптину навестить Трофима, то сразу спросили, а с чего это он в монахи пошел? Трофим расска­зал, что перед уходом в монастырь ему было зна­мение - от одной иконы исходил ослепительный свет, и он услышал голос, дважды или трижды сказавший ему что-то. К сожалению, мы с Саней не верили тогда в чудеса, а потому не постара­лись запомнить рассказ. Да и что мы понимали в ту пору, если лишь уговаривали брата ехать домой? «Как же я уеду отсюда, - сказал Трофим, - если войду в храм, а каждая икона со мной разго­варивает».

Знамение от иконы пришлось на Троицу 1990 года, и Трофим сразу же купил билет до Оптиной пустыни, решив уйти в монастырь. Что у него украли тогда: паспорт, деньги, билеты - эти подробности уже забылись. Но рассказывают, что Трофим отчаянно бился полтора месяца, силясь уехать в монастырь, а враг воздвигал препятствие за препятствием. И тогда со свойственной ему реши­мостью он сказал: «Хоть по шпалам, а уйду в мона­стырь». При его характере он дошел бы до Оптиной по шпалам. Но Господь, испытав его решимость, подал помощь - один батюшка замыслил палом­ничество в Оптину и взял Трофима с собой. Так появился в обители будущий новомученик Трофим Оптинский.

* * *

По словам святителя Иоанна Златоуста, «муче­ником делает не только смерть, но душевное расположение; не за конец дела, но и за намерение часто сплетаются венцы мученические». И вот еще два свидетельства о готовности оптинских брать­ев пострадать за Христа. Ростовчанка Елена Тара­совна Теракова, у которой перед монастырем жил будущий инок Ферапонт, написала о нем в воспо­минаниях: «Мне запомнились его слова: «Хорошо, - сказал он, - тем людям, которые приняли мучени­ческую смерть за Христа. Хорошо бы и мне того удостоиться».

Из воспоминаний Петра Алексеева, студента Свято-Тихоновского Богословского института: «Я был еще мальчиком, а отец Василий иеродиа­коном, когда вместе с одним батюшкой они зае­хали на машине в наш деревенский дом возле Оптиной, чтобы завезти довольно тяжелую ико­ну, которую мама писала тогда для монастыря.

Наш дом стоит на горе, и отсюда открыва­ется очень красивый вид на Оптину пустынь, расположенную вдали за рекой. Отец Василий залюбовался видом и сказал: «Ну, вот, Петька,

когда начнутся гонения, мы придем жить к тебе». И тут же пошел с батюшкой по саду, намечая, где можно поставить часовню и молиться здесь, если монастырь из-за гонений закроют. Меня поразило тогда, что они говорят о гонениях как о чем-то реальном и даже ГОТОВЯТСЯ к ним». Таково устроение монашеской души, чутко улав­ливающей дыхание опасности, еще неведомой миру. Расскажем же о последних днях земной жизни трех Оптинских новомучеников.

 

ИНОК ТРОФИМ

«ДУША НОСИТ ТЕЛО СВОЕ»

Игумен Тихон вспоминает, как в понедельник второй седмицы Великого поста он задержался после службы в алтаре и увидел, как инок Трофим, прибрав в пономарке (он нес тогда послушание пономаря), взял просфору и, благоговейно вкушая ее со святой водой, сказал: «Слава Богу, неделя прошла. Теперь и разговеться можно».- «А ты что, всю неделю не ел, что ли?» - спросил Трофима о. Тихон. - «Ничего, я привычный», - ответил инок.

«Признаться, я не поверил ему тогда, - расска­зывал игумен Тихон. - А позже узнал, что о. Трофим имел привычку поститься, не принимая пищи, и куда более долгие сроки».

Поверить в сугубое постничество о. Трофима было, действительно, трудно - он был всегда не­утомимо-бодрый, радостный, а вид имел цветущий. И если бы в ту пору в Оптиной кто-то стал рас­сказывать, что о. Трофим тайный аскет, его бы пе­респросили с недоумением: «Это кто - Трофим, что ли?» Трофима все любили и, казалось, знали. А после убийства выяснилось - человек он был закрытый и сотаинников не имел.

«Вспоминаю Трофима и сразу вижу такую картину, - говорит, улыбаясь, паломник Виктор Прокуронов, - вот приезжает Трофим с поля на тракторе, а к нему со всех сторон спешат дети и бегут, ласкаясь, собаки. А монастырские кони уже тянут шеи, норовя положить ему голову на плечо». Дети любили инока восхищенной любовью - он знал повадки животных, голоса птиц и «понимал» лошадей, а до монастыря работал на племзаводе, объезжая породистых скакунов. «Бывало, летит на коне через луг, - вспоминает оптинский штукатур Пелагея Кравцова, - а мы работу бросим и смотрим ему вслед. Красиво, как в кино! На коне сидел, как влитой. «Трофим, - говорю, - ты не из казаков ли родом?» А он улыбается: «Конечно, казак».

Это был веселый инок. Очень «серьезные» юноши-паломники тех лет, случалось, корили его за «ребячливость», чтобы годы спустя понять - он был очень взрослый человек, чутко подмечав­ший, когда ближнему плохо. И тут у него были свои приемы педагогики.

Рассказывает москвичка Евгения Протокина: «Перед Пасхой 1993 года мы не спали несколько ночей подряд и на ночной пасхальной литургии буквально рухнули. Дети, задремав, повалились на пол. А мы с подругой привалились друг к другу на лавочке и одно желание - спать. Так обидно было - ведь ради Пасхи ехали в Оптину, а тут!.. И вот где-то в три часа ночи из алтаря вышел Трофим. Улыбнулся при виде нашего «сонного царства» и как-то смешно пошевелил верхней губой, будто зайчик морковку жует. Дети при виде «зайчика» ну просто ожили от счастья. А мы с подругой вскочили на ноги, и сон как ру­кой сняло. Обнимаем друг друга: «Христос воскресе!» И такая радость в душе.

Много доброго я видела в жизни от моего большого друга Трофима, а это был его послед­ний дар - бодрость и радость на Пасху».

Рассказывает паломник-трудник Александр Герасименко из Ташкента: «В 17 лет я мечтал стать отшельником-исихастом - возносился до неба и падал оттуда, а потому порой унывал. Иду, бывало, в унынии к Трофиму и думаю: сей­час мы разберем мое искушение на серьезном богословском уровне. А Трофим такую байку расскажет, что я от смеха держусь за живот. Ворчу про себя: «До чего же несерьезный!» А уны­ния уже и в помине нет.

Трофим умел управляться с нашим «серьез­ным» братом. Помню, приехал в Оптину моло­дой паломник, но до того замороченный, что хо­дил с показательной постной миной и говорил вместо «очень» - «зело». Приходит он на склад, а Трофим тогда нес послушание кладовщика, и говорит этак на «О»: «БлОгОслОвите, отче, гвОздей». А Трофим ему весело: «Давай оглоблю - благословлю». А паломник витийствует в том же духе, дескать, он «зело» молится за весь мир и просит у Трофима его святых молитв. Трофим даже опешил: «Брат, ну какие из нас с тобой молитвенники - с таким-то багажом?» О чем-то они еще говорили, но, смотрю, паломник улыбается и разговаривает уже нормально.

Трофим был истинный монах - тайный, внутренний, а внешней набожности и фарисейства в нем и тени не было. Меня всегда потрясало, как же Трофим любил Бога и всех людей!
Подчеркну - ВСЕХ. Плохих людей для него на земле не было, и любой человек в любое время дня и ночи мог обратиться к нему за помощью и получить ее».

Для характеристики инока Трофима приведем такой эпизод. Осень 1992 года выдалась столь дождли­вой, что уборка картошки превратилась в пытку: сверху то и дело моросит дождичек, а в отсыревших сапогах хлюпает вода. Возвращались с поля затемно и до того усталыми, что ходить на службу уже не было сил. И однажды на общей исповеди иеромонах Сергий (Рыбко) решил нас пристыдить: «До чего мы дожили - в храме пусто, а у всех оправдание: «Батюшка, но мы же так поздно возвращаемся с поля». Привожу в пример - вчера последним в 12 ча­сов ночи с поля вернулся инок Трофим, и он же первым пришел на полунощницу».

Если бы о. Сергий назвал иное имя, то, навер­няка, дрогнули бы сердца слушателей: в мона­стыре появился подвижник. А Трофим? Он был для всех как дитя неугомонное, которому нравит­ся бодрствовать по ночам. И вернувшись с поля к полуночи, инок как всегда неопустительно испол­нил свое келейное правило, а потом затопил печь, чтобы просушить к утру мокрые сапоги и телог­рейки братии. У кого-то сапоги просили «каши», и он тут же их починил. А еще к нему ночью при­шел расстроенный послушник: «Представляешь, потерял четки. Ох, и попадет мне, если увидят без четок!» И Трофим сплел ему новые четки к утру.

Иеромонах Ф. вспоминает: «Я пожаловался Трофиму, что засижусь ночью над книгой, а по­том просыпаю на полунощницу. «А я, - говорит Трофим. - если засижусь ночью, то уже не ло­жусь. Встану перед кроватью на колени и поло­жу голову на руки. Руки в таком положении быстро затекают. Тут уж не проспишь - вска­киваешь с первым ударом, колокола».

«Какое счастье - встретить человека!» - сказал как-то инок Трофим послушнице Зое Афанасьевой.

И если именно к Трофиму шли с просьбами по­чинить будильник, фотоаппарат или обувь, то не только потому, что больше обратиться не к кому. Люди сегодня так перегружены, что бывает со­вестно просить. Попросишь человека, а он: «Давай завтра? Почти не спал сегодня». А назавтра: «Давай после Пасхи? Болею что-то». И лишь инок Тро­фим никогда не болел, не уставал и радовался каждому, как Ангелу небесному.

Так он и жил до последнего дня своей жизни. И картина была такая - идет инок Трофим перед Пасхой через двор монастыря, а его то и дело окли­кают: «Трофим, помоги!» Вот паломники с братией мучаются, не в силах занести громоздкий старинный буфет в узкие двери трапезной. Подошел Трофим, взвалил буфет на себя и аккуратно пронес сквозь двери. А ему уже машет рукой автомеханик: «Тро­фим, подсоби!» На крыле КамАЗа вмятина, и води­тели силятся выпрямить ее кувалдой и хоть как-то отрихтовать. А Трофим одними руками о колено выпрямил на крыле вмятину.

Рассказывает штукатур Пелагея Кравцова: «К Пасхе 1993 года мы спешили закончить ре­монт Свято-Введенского собора. И один угол в Никольском приделе уже трижды переделывали, а все равно сочится откуда-то вода и пучит штукатурку. Ну, руки опускаются: сколько мож­но переделывать? «Трофим, - говорю, - посмот­ри, в чем тут дело?» Нашел он причину и заделал течь, так качественно, что тот угол в соборе и поныне цел.

Помню, пожаловалась я тогда Трофиму: «Ра­ботаю в монастыре, а помолиться некогда. До­мой приду - стирка, готовка, и уже падаю в кровать». А Трофим говорит: «Ты за работой молись. Вот так». Зачерпнул раствор, штукатурит и говорит с каждым нажимом: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешнаго». В меня это как въелось. С тех пор, как возьму инструмент в руки, так сама побежала молитва: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную». Без молитвы уже работать не могу».

Вспоминает послушница Лидия, а в ту пору оптинский бухгалтер: «К Пасхе так спешили с ремонтом собора, что во время ремонта пере­жгли переходник и один из двух храмовых элек­трочайников. А причастников на Пасху всегда так много, что с одним чайником не управиться. Электрочайников в продаже нигде не было. Один человек обещал починить, но... А Трофим без всяких наших просьб взял электрочайник и переходник на ночь к себе в келью и к утру все починил».

Из записей паломницы Галины Кожевниковой, г. Брянск: «В 1993 году в монастыре еще жили семьи мирян, и соседкой инока Трофима была бабушка Елена. Я записала ее рассказ: «Отец Трофим был заботливый и любил людей. Увидел, что я унываю, и спрашивает: «Что ты, матушка, такая грустная?» - «Ограда моя завалилась».- «О, это мы сейчас поправим». Поставил мне новую ограду к Пасхе, все вымыл, вычистил в саду и в келье и ушел к Богу в чистоте».

Незадолго до смерти инок Трофим сказал сво­ем}' другу механику Николаю Изотову: «Ничего не хочу - ни иеродиаконом быть, ни священни­ком. А вот монахом быть хочу - настоящим мона­хом до самой смерти». Как раз перед Пасхой инока Трофима готовили к постригу в мантию, и в Оптиной на это есть свои приметы - перед постри­гом или рукоположением в сан на человека вдруг обрушиваются особо строгие требования и епи­тимьи. Но в монастыре этих строгостей ждут, присматриваясь с тайной радостью: кого нынче «чистят» для пострига? Так вот, перед Пасхой инока Трофима «чистили», и он жизнерадостно пола­гал земные поклоны, отлично понимая, что к чему. «Не готов я пока для пострига,- сказал он.- Еще бы дожать!» «Вот ведь промысл Божий, - сказал после Пасхи иеромонах Ф.,- «чистили» о. Трофима для пострига, а почистили для Царствия Небесного».

Из записей Галины Кожевниковой: «К кон­цу Великого поста иные из братии уже изнемо­гали, а о. Трофим переносил пост и бдения с ви­димой легкостью. Он был человеком сильной воли. Один иеродиакон вспоминает, что к концу Ве­ликого поста он изнемог уже до уныния, а о. Трофим его спросил: «Отец, ты что такой?» «Сил нет. Чайку выпить, что ли?» - «Чаек тоже чревоугодие». - «Я же от уныния хочу!» - «А ты возьми и просто не пей. И если чего хочется, лучше не ешь. Если мы здесь все хорошее полу­чим, то что нам достанется там?»

Сегодня уже известно, что у иноков Трофима и Ферапонта было в обычае не принимать никакой пищи в первую и последнюю неделю Великого поста. Но эту уже привычную для себя норму поста инок Трофим переносил с легкостью, и был от при­роды необычайно вынослив. Между тем, последним Великим постом в нем проглядывали те признаки измождения, что заставляют предполагать - инок Трофим пошел в этот раз на сугубый подвиг. Он шел уже на пределе сил, и это было заметно утром.

В пятом часу утра, когда братия идут на полунощницу, лица во тьме еще неразличимы. Но инока Трофима узнавали еще издали по его стремительному летящему шагу. «На молитву надо спешить, как на пожар»,- писал преподобный Оптинский старец Антоний. Именно так спешил и летел в храм инок Трофим, опережая по пути многих. Те­перь его перестали узнавать. Просфорник Саша Герасименко вспоминает, как он неспешно шел на полунощницу, обогнав во тьме некоего человека. Оглянулся и не поверил - неужели Трофим? Он шел, превозмогая себя и с таким усилием, буд­то нес неподъемную ношу.

Пелагея Кравцова рассказывала, что приехав в монастырь на рассвете, она тоже оглянулась в не­доумении: «Что с отцом Трофимом? Еле-еле ходит». И когда он упал в храме, многие подумали - иноку Трофиму плохо. Но он тут же встал и продолжил земные поклоны, не давая себе послабления.

Инокиня Одринского Никольского монастыря Нектария (Садомакина) вспоминает, как Великим постом приехала в Оптину и, увидев на звоннице инока Трофима, пошла к нему. Было пустынно, он звонил один. Тихо падал снег, и удары большого колокола по-великопостному скорбно гудели над землей. С последним ударом инок Трофим припал лицом к колоколу, будто вбирая в себя эту гудящую скорбь. А инокиня с острой жалостью увидела его изможденное лицо и покрасневшие от бессонных ночей глаза. «Как же устал и измучен инок Тро­фим!» - подумалось ей. Но подумалось об этом мельком, ибо потом была литургия, а благодать цер­ковной службы настолько преображала инока, что он опять сиял и летал.

Вспоминает старенькая паломница-грудница Капитолина, ухаживавшая тогда за цветами на могилках Оптинских старцев: - Работаю на Цветниках, а о. Трофим рядом работает на звон­нице, обновляя к Пасхе колокольную снасть. Летает, как на крыльях, даже подрясник парусит! Все он делал красиво. На трактор садится, будто взлетает. Я однажды не выдержала и призналась: «Простите, о. Трофим, но я любуюсь, когда вы пашете землю». А он в ответ: «А я землю люблю». Все он любил - Бога, людей, все живое».

Это был удивительно солнечный инок, излу­чавший такую радость, что один послушник той поры с горечью признавался потом, что согрешил тогда в мыслях против о. Трофима. Вот, подумал он, все постятся и еле ноги таскают, а тут такая мощь и торжество плоти, что вряд ли усердствует в посте человек. Именно этому послушнику дано было одним из первых узнать ту посмертную тайну новомученика Трофима, когда никакой торжествую­щей плоти не было и в гроб положили изможден­ное тело постника. Он был тайный аскет, но аскет радостный и являющий своею жизнью то торже­ство духа над плотью, когда по слову святого правед­ного Иоанна Кронштадтского «душы носит тело свое».

 

ИНОК ФЕРАПОНТ

«СРЕДИ ВАС АНГЕЛЫ ХОДЯТ»

Подвиг сугубого постничества инок Ферапонт принял на себя еще до монастыря. Монахиня Нео-нилла, певшая в те годы на клиросе Ростовского кафедрального собора, пишет о нем так:

«Постник он был необыкновенный. На Вели­кий пост набирал в сумочку просфор, сухариков и бутыль святой воды. После службы удалялся в храме за колонны, вкушал здесь святую пищу. А я переживала, что он такой худенький, и все пригла­шала его в трапезную покушать постного борща».

В первую и последнюю седмицу Великого по­ста, как уже говорилось, он не вкушал ничего. А в

последнюю неделю своей жизни не принимал, го­ворят, даже воды. Но проверить достоверность этого утверждения трудно, ибо на братской трапезе не принято смотреть, как кто ест и пьет. И если инок Ферапонт иногда обращал на себя внимание, то лишь потому, что мог зачерпнуть ложкой супу да и забыть про него, держа ложку на весу. Он на­столько погружался в молитву, перебирая четки, что не замечал уже ничего.

В пост инок Ферапонт всегда белел лицом, а последним Великим постом был уже «прозрач­ный» и светился какой-то радостью. Иеромонах Киприан, а в ту пору монастырский зубной врач Володя, вспоминает, что в Страстную Пятницу он дежурил у Плащаницы и обратил внимание, что инок Ферапонт оживленно и радостно разговари­вает с кем-то в комнатке-кармане храма. Так про­шло минут сорок. Время от времени он погляды­вал в ту сторону, удивляясь необычному: «Ну, надо же, о. Ферапонт разговорился!»

Перед Пасхой он будто выходит из затвора - улыбается и почему-то просит многих: «Помоли­тесь обо мне!»

Тихий инок жил все эти годы в монастыре в таком безмолвии, что теперь удивляло простое - он разговаривает. И если сначала кого-то задевало, что он не замечает людей, то потом и его перестали замечать. Он жил в монастыре, а будто исчез. Запом­нился такой случай. Через двор монастыря шел при­езжий иконописец, спрашивая встречных: «Не под­скажете, где найти о. Ферапонта?» Встречные в свою очередь окликали знакомых: «Не знаешь, кто у нас о. Ферапонт?» Гадали долго, пока иконописец не догадался спросить: «А где у вас делают доски для икон? Меня за досками послали».- «А-а, доски! Тогда идите в столярку».

Инок Ферапонт жил настолько не касаясь зем­ли, что даже из братии его мало кто знал. Когда, собирая воспоминания, расспрашивали всех, а ка­кой он был, большинство лишь сожалело, что не привел Господь узнать. А вот один паломник отве­тил: «Я знаю его. Ферапонт был сачок». - «Да ты что, брат, говоришь?» -опешили все, зная исключи­тельное трудолюбие инока. «То, - уверенно отве­тил паломник.- Он же вечно опаздывал. Тут на послушание надо идти, а он как заляжет у мощей на молитву, вспомните!» И тут, действительно, вспом­нили, а ведь было такое. Когда на хоздворе строи­ли дом, инок Ферапонт, случалось, опаздывал на стройку на несколько минут. Этих копеечных опо­зданий никто бы не заметил, если бы не сам инок. Он пунцово краснел и говорил сокрушенно: «Про­стите! Простите! Опять опоздал». Мастер он был золотые руки, и в отличие от пунктуального палом­ника работал споро. И все же водилось за ним такое: когда он становился на молитву у мощей возлюбленных им Оптинских старцев, то настолько забывал о земном, что жил уже вне времени и про­странства.

Молился он обычно уединенно - в комнатке-кармане храма, где до канонизации стояли мощи преподобного Оптинского старца Нектария. Быва­ло, служба уже кончилась и храм давно опустел, а в уединенной комнатке перед мощами все еще мо­лится, распростершись ниц, инок Ферапонт.

Был такой случай. К дежурному по храму по­дошел приезжий человек, рассказав о себе, что в монастырь он попал случайно и сомневаясь в душе, а есть ли Бог? «Бог есть! - сказал он взволнован­но. - Я увидел здесь, как молился один монах. Я ви­дел лицо Ангела, разговаривающего с Богом. Вы знаете, что среди вас Ангелы ходят!» - «Какие

Ангелы?»- опешил дежурный. А приезжий ука­зал ему на инока Ферапонта, выходившего в тот момент из храма.

Нечто похожее видел один из братии. Инок Ферапонт молился у мощей в пустом храме, пола­гая, что его никто не видит. Брат в это время тихо вышел из алтаря и увидел такое сияющее, ангель­ское лицо инока, что в ошеломлении быстро ушел.

«Молитва должна быть главным подвигом ино­ка»,- писал святитель Игнатий Брянчанинов. У инока Ферапонта была такая жажда молитвы, что ее не насыщали даже долгие монастырские службы. Его сокелейники рассказывали, что сот­ворив монашеское правило с пятисотницей, кстати, не обязательной для иноков, он потом еще долго молился ночью, полагая многие земные поклоны. Один из сокелейников признался, что как-то он решил сосчитать, а сколько же поклонов полагает инок за ночь? Келью разделяла пополам занавеска, и инок Ферапонт молился в своем углу, бросив на пол пред аналоем овчинный тулуп. Поклоны звуча­ли мягко. Сокелейник считал их, считал и уснул, все еще слыша во сне звуки поклонов.

Словом, как нам, грешным, бывает трудно встать на молитву, так иноку Ферапонту было трудно прервать ее. Приведем здесь рассказ рабы Божией Ольги, предварительно рассказав о ней самой.

Ольга была еще студенткой, далекой от Бога, когда на нее напала тоска от вопроса: а какой смысл в трудах человека, если впереди могила и тлен? Тетка сказала ей, что с такими вопросами надо обращаться к психиатру. А Ольга металась. Это был год перенесения мощей преподобного Сера­фима Саровского, и, прочитав в газете статью

о Старце, она так полюбила его, что уверилась в мысли - у мощей Преподобного она получит от­вет. Вырезала Ольга из газеты статью о Старце и приехала почему-то в Оптину, оставшись работать здесь на послушании и поступив затем в женский монастырь. Так дивный старец Серафим вывел из мира будущую монахиню.

Но тогда, приехав в Оптину, Ольга еще ничего не знала о монашестве, расспрашивая с интересом, а что за веревочки с узелками монахи носят в руке? Это был неведомый для нее, но родной мир. Она с жадным интересом всматривалась в него и увидела однажды вот что.

Ольга работала на втором этаже в рухольной, когда внизу под окном остановился трактор с при­цепом, в котором сидели инок Ферапонт и еще кто-то из паломников и братии. Очевидно, намеча­лась поездка куда-то, но тут заморосил мелкий дож­дик со снежной крупой, и все ушли в укрытие. В кузове остался один инок Ферапонт. Выглянув в окно, Ольга подумала: «Почему он «спит» в стран­ной позе - на коленях и пав лицом вниз?» Через полчаса она снова выглянула в окно и увидела, что инок находится в той же позе, а рука его мерно перебирает четки. Когда через два часа она опять подошла к окну, то очень удивилась, не понимая, что происходит - рясу инока уже припорошило сверху снежком, а он все так же перебирал четки, пав молитвенно ниц. Потом она сама ушла в мона­стырь, понимая уже: Господь даровал ей увидеть ту неразвлекаемую монашескую молитву, которую не в силах прервать ни дождь, ни снег.

Иеродиакон Р., живший в ту пору в одной келье с иноком Ферапонтом, рассказывал, что перед смер­тью инок уже не ложился спать, молясь ночами и

позволяя себе для отдыха лишь опереться о стул. Он осуждал его за это, ибо по правилам святых Отцов так подвизаться рискованно.

Все не по правилам! Но у инока Ферапонта умирала в больнице его мать. За ним стояла его далекая от Бога родня с некрещеными сестрами и тот глухой таежный поселок, где, сгорая от вод­ки, рано ложились в землю его сверстники. Когда позже на могилки оптинских братьев приехал молодой сибирский священник о. Олег (Матвеев), он рассказал, что в иных местах Сибири до бли­жайшего храма надо лететь самолетом, а вокруг секты такого черного толка, что, уезжая из дома, он увозит жену с детьми к родственникам из-за угроз убить их. «Дайте нам, какие можно, материалы о наших сибиряках-новомучениках, - сказал священ­ник. - Они наши первопроходцы и молитвенники, а за ними стоит Сибирь».

Тайну своей необычайно напряженной молит­венной жизни перед смертью инок Ферапонт унес с собой. Но иноку Макарию (Павлову) запомнилось, как инок Ферапонт однажды сказал при всех: «Да, наши грехи можно только кровью смыть». Слова эти показались тогда непонятными, и все пере­глянулись - странно!

Странности в жизни инока Ферапонта случа­лись. Монастырский зубной врач иеромонах Кип-риан рассказывал, как года за полтора до убийства к нему обратился с острой зубной болью инок Фера­понт. Запломбировав ему зуб, он заметил, что хоро­шо бы со временем поставить на зуб коронку, ина­че в старости нечем будет жевать. «Мне это не понадобится»,- ответил инок. А художник Сер­гей Лосев вспоминает, как в конце января 1993 года инок Ферапонт отдал ему свои теплые зимние вещи: меховую шапку, шерстяные носки и варежки, сказав при этом: «Мне это больше уже не понадо­бится».

Перед самой Пасхой 1993 года инок Ферапонт стал раздавать свои личные рабочие инструменты. Поступок по тем временам необычный - в обители был такой дефицит инструментов, что их привози­ли с собой из дома или доставали через друзей. Словом, если последнюю рубашку в монастыре от­дали бы с легкостью, то с инструментами дело обстояло иначе, так как послушание без них не выполнишь.

Рассказывает столяр-краснодеревщик Нико­лай Яхонтов, работавший тогда по послушанию в скиту: «Как раз перед самой Пасхой позвал меня к себе о. Ферапонт и предложил взять у него любые инструменты на выбор. Облюбовал я себе тогда отличный фуганок. Несу его в скит в мастерскую и думаю - наверное, о. Ферапонта переводят на другое послушание. Он ведь по по­слушанию был столяр, а тут без инструмента делать нечего. А после убийства взглянул на фу­ганок и похолодел - выходит, он знал о своей смерти, если раздавал инструменты заранее?»

Что ответить на этот вопрос? Евангельский сотник дал некогда такой ответ Господу нашему Иисусу Христу: «...имея у себя в подчинении воинов, говорю одному: пойди, и идет... и слуге моему: сделай то, и делает» (Мф. 8,9). Так и душа человека, предавшего себя целиком в волю Божию, уподобляется, по словам схиигумена Илия, «как бы прекрасно настроенному инструменту, который постоянно звучит, потому что постоянно касаются его невидимые руки». Тут тайна Божие-го водительства, или та тайна благодати, когда все

устрояется по воле Божией и душа уже не воп­рошает о цели, но слыша «иди» - с радостью идет.

Перед Пасхой инок Ферапонт пребывал в со­стоянии благодатной радости, получив, похоже, дар прозорливости. Во всяком случае вот две истории о том.

Рассказывает просфорник Александр Герасименко: «К концу Великого поста я так устал от недосыпания, что хотел сбежать из монас­тыря. И вот недели за полторы до Пасхи рабо­тали мы с о. Ферапонтом на просфорне, а имен­но он приучил меня когда-то ходить на полунощницу. Сижу напротив него и злюсь, думая про себя: «Полунощница-полунощница! Надоело!» И вдруг вижу смеющиеся глаза о. Ферапонта, и он весело говорит мне: «Полунощница-полунощ­ница! Надоело!» Я даже не понял сперва, что он высказывает мне мои же мысли. Просто обра­довался, что злость прошла. А о. Ферапонт гово­рит: «Хочешь научу, как избежать искушений? Отсекай даже не помыслы, а прилоги к ним. Отсе­чешь прилоги, и хорошо на душе, поверь». Эге, ду­маю, вон ты куда забрался. Ничего себе уровень!».

Вторую историю рассказал молодой послушник Р. Он был тогда паломником и давно уже подал прошение о приеме в братию. Великим постом многих зачислили в братию, одев в подрясники, и он думал, что на его прошение дан отказ. Своих мыслей он никому не открывал, но перед Пасхой был в угнетенном состоянии. «Не переживай, - сказал ему вдруг с улыбкой инок Ферапонт. - Тебя скоро оденут». Его, действительно, вскоре оде­ли в подрясник, зачислив в братию на Вознесение - на сороковой день кончины новомученика Фера­понта Оптинского.

 

ИЕРОМОНАХ ВАСИЛИЙ

«СЕ ВОСХОДИМ ВО ИЕРУСАЛИМ...»

Иеромонах, участвовавший в переоблачении братьев перед погребением, свидетельствовал потом, что погребены были мощи трех сугубых пост­ников. Но если иноки Трофим и Ферапонт имели наклонность к подвигам постничества, то иеромонах Василий, будто оправдывая свое имя «Царский», шел всегда средним царским путем. Спал он мало, но спал. В еде был воздержан. И хотя по занятости на требах нередко пропускал трапезу, но все же появлялся в трапезной порою ближе к полуночи. Повар тех лет монахиня Варвара вспоминает: «При­дет, бывало, поздно и спросит деликатно: «А супчику не осталось?» - «Нет, о. Василий, уж и кастрюли вымыли». - «А кипяточку не найдется?» Хлебушек да кипяточек - вот он и рад. Кроткий был батюшка, тихий.

По своему глубочайшему смирению о. Василий считал себя неспособным подражать подвигам древ­них святых Отцов, говоря: «Ну, куда нам, немощ­ным, до подвигов?» И если он пошел на подвиг сугубого поста, значит, такова была необходимость. Ведь пост не самоцель, а средство брани против духов злобы поднебесной. Но какой была эта брань, нам не дано знать. А потому приведем лишь хронику событий перед Пасхой.

За месяц до Пасхи о. Василий съездил на день в Москву и первым делом отслужил панихиду на могиле отца. Вернувшись с кладбища, он спросил дома: «Мама, а где моя сберкнижка?» История же с этой сберкнижкой была такая. Когда-то отец с матерью положили вклад на имя сына и за годы скопили пять тысяч рублей. Тогда на эти деньги можно было купить машину. А будущее виделось

им именно так - сын женится, купит машину. Но будущее оказалось иным - сын ушел в монастырь, деньги съела инфляция, и на трудовые сбереже­ния долгой жизни можно было купить лишь бу­тылку ситро. И все-таки старенькая мать не сдава­лась и снова стала строить планы на будущее, надеясь, что монастырь - это временно, а сын все равно вернется домой. В свои семьдесят лет она пошла работать гардеробщицей, чтобы, урезая себя в питании, собрать хоть что-то сыну на жизнь. Вера в Бога пришла потом, а пока она не умела жить по-иному, как верша этот жертвенный под­виг материнской любви.

Отец Василий жалел мать и все откладывал разговор о сберкнижке, но, видно, откладывать было больше нельзя. Он съездил в сберкассу, закрыл вклад и, отдав все деньги матери, сказал ей: «Мама, не копи для меня больше деньги, как я с ними предстану пред Господом?»

Это было последнее земное свидание матери с сыном. А перед самой Пасхой Анна Михайловна увидела сон, будто крыша над домом разверзлась и с неба к ней спускаются птицы неземной красо­ты. «Ну, все - Страшный Суд!» - подумала она во сне, любуясь одновременно райскими птицами. Снам Анна Михайловна сроду не верила. Пасху встретила радостно, и перед самым страшным ча­сом в ее жизни Господь даровал покой многоскорб­ному сердцу матери.

Рассказывает паломница-грудница Капитолина, ухаживавшая тогда за цветами на могил­ках Оптинских старцев: «Перед Пасхой я, признать­ся, сердилась на о. Василия и о. Ферапонта. Весна, апрель - мне надо землю готовить и цветы са­жать, а они как придут на могилки старцев, так и стоят здесь подолгу, молясь. Отец Ферапонт минут по сорок стоял. А о. Василий увидит, что мешает мне работать, и отойдет в сторонку, присев на лавочку. Но чуть я отойду, он опять у могил. А я, грешная, не понимала, как нужны им были тогда молитвы. Оптинских старцев!»

Мать о. Василия вспоминала потом: «Уж до чего он батюшку Амвросия любил, а об Оптинских старцах не мог говорить без слез». И перед Пасхой произошло вот что: днем в центральный алтарь пришел от алтаря Амвросиевского придела взвол­нованный о. Василий, сказав находившемуся здесь игумену Ф.: «Батюшка, ко мне сейчас преподоб­ный Амвросий приходил». Игумен, человек духовно опытный, испытующе посмотрел на него, взвесил все и, приняв решение, по-святоотечески смирил: «Да ну тебя. Скажешь еще!» Отцу Василию был дан урок смирения, и он смирился, не рассказывая об этом больше никому.

В книге преподобного Исаака Сирина «Слова подвижнические» есть глава «О третьем способе вражеской брани с сильными и мужественными», где речь идет о подвижниках, уже стяжавших силу от Господа. Именно этих людей враг старается уло­вить тонкой лестью, давая им откровения о будущем через явления Ангелов и святых. Вот характерная черта трех оптинских братьев - монашеское трезвение с сознанием своего недостоинства каких-либо откровений свыше. О случаях чудесной Божией помощи в Оптиной рассказывают многие, но трое новомучеников умалчивали о том. Выходит, всем помогает Господь, а им нет? Но ведь так не бывает, и причина умолчания тут иная.

Рассказывает А.Т.: «Как-то в келье о. Василия я завел разговор о стяжании благодати и даров Духа Святого. А о. Василий сказал:

- Мы монахи последних времен и духовных дарований нам не дано. Нам их не понести. Наше дело - терпеть скорби.

- А как их, батюшка, терпеть?

- А как боль терпят? Стиснул зубы, намо­тал кишки на кулак и терпи. Представляешь, что будет, если нам явится Божия Матерь? Впадем в прелесть, и все».

Однако продолжим хронику событий перед Пасхой. На Страстной неделе из Оптиной уезжала паломница, ездившая на исповедь к о. Василию откуда-то издалека и поступившая затем, по слу­хам, в монастырь. Уезжая, она заплакала и спросила: «Что, о. Василий тяжело заболел? Почему он сказал мне: «Больше мы с тобой не увидимся, но, запомни, я всегда буду с тобой?»

Незадолго до Пасхи о. Василию рассказали о неприглядных действиях некоторых местных жи­телей и угрозах расправиться с монахами, а он ответил: «Это мой народ». Еще до монастыря он написал в стихотворении: «Так и тянет за русские дебри умереть в предназначенный срок». Слова оказались пророческими.

Это был русский человек с тем характерным чувством вины за все происходящее, какое свой­ственно людям, наделенным силою жертвенной высокой любви. Монашество и священство усугу­били это чувство, и, поступив в монастырь, он на­писал в дневнике: «Когда осуждаешь, молиться так: ведь это я, Господи, согрешаю, меня прости, меня помилуй». А вот одна из последних записей в днев­нике: «Возлюбить ближнего, как самого себя, мо­литься за него, как за самого себя, тем самым уви­деть, что грехи ближнего - это твои грехи, сой­ти в ад с этими грехами ради спасения ближнего.

Господи, Ты дал мне любовь и изменил меня всего, и теперь я не могу поступать по-другому, как только идти на муку во спасение ближнего моего. Я стенаю, плачу, устрашаюсь, но не могу по-другому, ибо любовь Твоя ведет меня, и я не хочу разлучаться с нею, и в ней обретаю надежду на спасение и не отчаиваюсь до конца, видя ее в себе».

Рассказывает иеромонах Ф., инок в ту пору. «Перед Пасхой я дважды исповедовался у о. Васи­лия и ходил потом в потрясении. Уже на исповеди у меня мелькнула догадка, что о. Василий имеет дерзновение брать на себя чужие грехи. Утром Страстной Субботы о. Василий говорил пропо­ведь на общей исповеди. Я был тогда на послу­шании, входил и выходил из храма, не имея воз­можности прослушать проповедь целиком. Но то, что я услышал, подтвердило догадку - да, о. Василий берет на себя наши грехи, считая их своими. Как раз в ночь перед этим я читал об одном старце, умиравшем воистину мученически, поскольку он набрал на себя много чужих грехов. И я почему-то думал об о. Василии: да как же ты, батюшка, умирать будешь, если берешь на себя наши грехи?»

Лишь великие Оптинские старцы и подвиж­ники древности имели дерзновение брать на себя чужие грехи, отмаливая их. Отец Василий себя подвижником не считал. И речь идет о вынужден­ных действиях или о подвиге русского монаше­ства в тех беспримерных условиях, когда лежали еще в руинах монастыри, не хватало священников, а у молодых иеромонахов от перегрузок рано про­бивалась седина в волосах. «У вас, как у нас в сорок первом/ - сказал отец одного инока, воевав­ший солдатом в Великую Отечественную войну. - Молодые да необстрелянные, а с эшелона и прямо

в бой. Ползешь против танка с бутылкой зажига­тельной смеси - душа заходится, но ведь кто-то должен ползти». Словом, шел тот монашеский «со­рок первый год», когда кто-то должен был ползти под танки и сходить ради спасения ближнего в ад.

Рассказывает рясофорная послушница Н. из Малоярославецкого Свято-Никольского монас­тыря: «В 10 лет умерла моя крестница Кира, с детства скитавшаяся по тем «тусовкам», где были наркотики и прочее. А потом Кира с под­ружкой ее возраста крестилась в Оптиной и окормляласъ у иеромонаха Василия. Для Киры началась новая жизнь, но организм уже был подо­рван, и больное сердце однажды остановилось. Ее подружка была в ужасе: «Кира в аду! Ведь она прошла такое!..» А после смерти о. Василия, этой девочке приснился сон, будто Кира живая, они снова в Оптиной, а на исповедь идет живой о. Василий. «Кира, - сказала она, - смотри, о. Василий живой. Ты знаешь его?» - «Да как же мне его не знать, - ответила Кира, - если он меня из ада спас».

Рассказывает оптинский рабочий Николай И.: «Случилось в моей жизни такое страшное иску­шение, что я решил повеситься. Шел на работу в Оптину лесом и всю дорогу плакал. Иеродиакон Владимир, узнав, что со мной, сказал: «Тебе надо немедленно к о. Василию». И привел меня в келью к нему.

Отец Василий стирал тогда в келье свой под­рясник и был одет по-домашнему - старенькие джинсы с заплатами на коленях и мохеровый свитер, до того уже выношенный, что светился весь. Говорили 15 минут. Помню, о. Василий ска­зал: «Если можешь - прости, а не можешь - уйди». Помолился еще. Вышел я от него в такой радости, что стою и смеюсь! Скажи мне кто-нибудь 15 минут назад, что я буду смеяться и радоваться жизни, я бы не поверил. А тут раду­юсь батюшке - родной человек! И за сорок лет своей жизни я такого красивого человека на зем­ле еще не встречал.

Стал я после этого ходить на исповедь к о. Василию, решив попроситься к нему в духовные чада. Но пока я собирался, о. Василия уже не стало. Я полтора месяца не мог потом ходить в мона­стырь, плакал».

Рассказывает настоятель Козельского Ни­кольского храма протоиерей Валерий: «У при­хожанки нашего храма Н.В. умирал муж, и она попросила меня причастить его на дому. К сожа­лению, болезнь осложнилась беснованием - боль­ной гавкал, отвергая причастие. Причастить таких больных практически невозможно, и я не решился взять это на себя, посоветовав обра­титься в Оптину пустынь. А оттуда прислали иеромонаха Василия. По словам Н.В., больной сперва с лаем набросился на батюшку, а потом, гавкая, стал уползать от него. И все-таки о. Василий сумел исповедать и причастить его. После причастия муж Н.В. пришел в себя».

Раб страстей - раб людей, а о. Василий был настолько чужд человекоугодия и желания нравить­ся, что многие оптинцы открыли для себя этого мол­чаливого батюшку, увы, лишь перед его кончиной.

Отец Василий был иеромонахом всего два с половиной года. И к начинающему батюшке ходили сперва на исповедь в основном приезжие, да и то по принципу: ко всем батюшкам длинная очередь, а к о.Василию почти никого. «Да что вы к о. Василию не ходите?» - удивлялись отцы Оптиной. «Я боюсь его»,- отвечали люди постарше. А подростки гово­рили между собой: «Нет, к «монументу» не пойду». Был грех, о. Василия за глаза называли «монументом», ибо он был монументален от природы. Рост под два метра, могучие плечи. И когда он часами недвижимо стоял у аналоя, то издали казалось, что стоит мону­мент. На исповеди никогда не садился, не замечая предложенного стула, и выстаивал Великим постом на ногах по 18 часов в сутки. Говорил исповедникам мало - чаще молча выслушивал исповедь. Иных это смущало: «Да слышит ли он, что ему гово­ришь?». А посмертно узнали из его дневника - он не только слышал каждое слово исповедника, но вопиял о каждом великим воплем любви: «Это я, Господи, согрешаю, меня прости!..» Говорят, о. Василий записывал имена тех, кого исповедовал или крестил, и полагал за них потом в келье земные поклоны.

Рассказывает монахиня Варвара: «Бывало, о. Василий не скажет ни слова на исповеди, а от­ходишь от него с такой легкостью, будто мешки поснимали с плеч. У меня тогда не было духовного отца, и я хотела попроситься к о. Василию, но сму­щало одно, что молодой больно. Молодой-молодой, думаю, а душу человека как понимает! Так и сто­яла до Пасхи, все приглядываясь к нему».

Перед Пасхой на исповедь к о. Василию стояла уже толпа людей. Они стояли в потрясении - вот он, тот долгожданный духовный отец, которого искала душа. Многие собирались проситься к нему в духовные чада. Не успели.

«Я считал о. Василия снобом, но только до пер­вой исповеди», - рассказывает москвич В., быв­ший студент. А история его такая. В институте он попал в компанию тех «раскованных» интеллекту­алов, где никто не считал себя наркоманом, но все они «раскованно» летели в бездну. Однажды В. понял - еще шаг и конец. Он продал тогда квартиру в Москве, взял землю близ Оптиной и начал строить дом и сажать сад. Словом, было два года той удивительной жизни, о которой он расска­зал потом в интервью по телевидению: как он де­вять лет был в аду и, наконец, увидел свет. А после интервью последовал срыв. «Я возгордился тогда, - вспоминает В., - Я бросил, Я смог, Я-Я-Я!» Теперь, к его ужасу, начался новый круг ада...

Из рассказа В.: «На исповедь к о. Василию я пошел от безвыходности. Ко многим ходил, но устал уже слушать: «Как - опять? Но ведь ты обещал!» Я был мерзок себе. Подошел к аналою и молчу. А что говорить, когда в душе одна тьма? Батюшка молчит, и я молчу. Сколько так про­должалось, не помню, но вдруг меня накрыла та­кая волна любви, что будто прорвало изнутри, и я говорил, говорил без утайки. Впервые в жизни я мог раскрыться до конца, вытаскивая из себя то грязное и подленькое, в чем стыдился при­знаться даже себе. Тут мне не было стыдно - я чувствовал такое сострадание о. Василия, буд­то у нас с ним одна боль на двоих.

После этого я стал ходить на исповедь к о. Василию порой по 2-3 раза на дню. Я букваль­но «пасся» у его аналоя, и как только накатывало искушение, я просился на исповедь: «Батюшка, у меня опять!..» Отец Василий тут же брал меня на исповедь, и после исповеди было легко. «Ба­тюшка, - говорю однажды, - я уже, наверно, на­доел вам. Так часто хожу!» - «Сколько надо, столько и ходи, - ответил о. Василий. - Десять раз надо - десять раз приходи».

А когда о. Василия убили... Простите, но боль и поныне такая, что не могу я о том говорить»

История В. завершилась тем, что он ушел потом в Н-ский монастырь.

 

* * *

Иеродиакону Серафиму запомнилось, как инок Трофим сказал однажды: «Чем больше освобож­даешься от страстей, тем меньше интерес к матери­альному». А один местный житель вспоминает, как перед Пасхой он рассказывал Трофиму, что гото­вится к новоселью и перевозит вещи в новый дом. «А у меня теперь настроение такое, - сказал инок, - что все бы вынес из кельи».

Перед Пасхой, как уже говорилось, инок Ферапонт раздает свои вещи. Точно так же поступает и о. Василий, правда, с оговоркой - раздавать ему было особо нечего. Когда после смерти сына Анна Михай­ловна впервые увидела его келью, она опешила при виде этой монашеской нищеты - вместо кровати доски с подстилкой из войлока, вместо стула чурбак у печки, а на щелястом полу пред аналоем старая телогрейка, на которой по ночам о. Василий клал земные поклоны, стараясь не беспокоить соседей. Дом был ветхий, с хорошей слышимостью, и сосед отца Василия через стенку монах Амвросий уже привык слышать ночью эти постоянные звуки земных по­клонов, засыпая и просыпаясь под них. «Как? - ра­стерялась мать. - Он же сам мне писал: «Как я люблю мою келью!» А чего, не пойму, тут любить?»

Это была келья аскета, где не было ничего лишнего. И все-таки кое-что было - у о. Василия был подсвечник. Этот подсвечник и сорок свечей он передал со знакомыми в Москву в подарок рабе Божией Ирине. А еще он переслал с попут­чиками в Петербург сорок свечей и крест деся­тилетнему мальчику Мише.

По поводу сорока свечей позже возникли тол­кования, дескать, сорок свечей - это сорокоуст, а, стало быть, о. Василий «предвидел» и дал «на­мек». Истолковать, конечно, можно что угодно, а только в характере о. Василия не было того двое­мыслия, когда лишь уклончиво «намекают», не ре­шаясь на «да» или «нет». Но была у него вот какая особенность: если гость в его келье брал себе к чаю, положим, две конфеты, он тут же давал ему третью со словами: «Во всем должна быть полнота». Иначе говоря, у него была потребность в непрестанном памятований о Боге даже в образах земных вещей. А число три возводит мысль к Пресвятой Троице. А сорок - это та полнота, что вмещает в себя сорок лет исхода из египетского плена и сорок дней поста Спасителя в пустыне. Словом, это было осмысленное житие аскета, где все одухотворяла мысль о Творце.

Наконец, у о. Василия был подаренный ему деревянный напрестольный крест с изображением Спасителя, которым он особо дорожил. С этим кре­стом русские паломники прошли через весь шум­ный торговый Иерусалим путем крестных страда­ний Господа и взошли с ним на Голгофу, освятив его на Гробе Господнем.

Возможно, по поводу этого креста из Иеруса­лима о. Василий попытался написать стихотворе­ние, так и оставшееся незавершенным, но приме­чательное вот чем - он мысленно восходит на Голгофу, пытаясь донести свой крест. Начинается стихотворение с личной Гефсимании:

 

Когда душа скорбит смертельно,

А вас нет рядом никого,

Так тяжелеет крест нательный,

Что чуть живой ношу его.

 

А далее некий муж восходит на Голгофу за Господом, пытаясь донести туда Его крест. В Евангелии этот крест несет Симон Киринеянин. Но у о. Василия сюжет иной - личный.

 

И он понес. Но на подъеме

Упал и встать уже не мог...

Очнулся он при страшном громе,

Когда распятый умер Бог.

И все что вспомнил он о жизни,

Что стало самым дорогим - Тот путь

плевков и укоризны, Когда Господь был

рядом с ним.

 

Стихотворение так и осталось в виде незавер­шенного наброска. Но завершим очень важную для о. Василия мысль: главное, говорил он не единожды, донести свой крест до конца и не упасть на подъеме, так и не соединившись с Господом. Вот почему этот крест из Иерусалима, который донесли до Голгофы и освятили на Гробе Господнем, имел для него осо­бый смысл, и он почитал его главной святыней своей кельи.

Во вторник Страстной седмицы о. Василий пришел с этим крестом в иконописную мастерскую, где были тогда двое иконописцев - о. Ипатий и о. Иларион. У игумена Ипатия был во вторник День Ангела, и о. Василий тепло поздравил его. Оба ико­нописца обратили внимание, что о. Василий был в осо­бом состоянии: «Тихий-тихий такой, совсем тихий». В этом состоянии особой тихости и кротости он рассказал им историю креста, с которым русские люди взошли на Голгофу. А затем сказал о. Ипатию: «Вот я подумал... Мне хочется, чтоб он был у тебя. Пойдем найдем ему место». Крест повесили на стену близ Святого угла.

Позже обнаружилось - о. Василий принес этот Голгофский крест на место своей личной Голгофы: он был убит возле мастерской иконописцев, упав напротив креста.

9 августа 1993 года, на день великомученика и целителя Пантелеймона, на этом кресте, на теле Спасителя с левой стороны под ребрами обильно выступило миро. Капли были крупные, как после дождя, и не высыхали две недели. Крест, оказа­лось, был чудотворным.

Завершая хронику событий перед Пасхой, от­метим один момент, почему-то запомнившийся мно­гим. На Страстной седмице о. Василий произнес проповедь на тему: «Се восходим во Иерусалим, и Сын Человеческий предан будет» (Мк. 10, 33). И одно место из проповеди вдруг поразило мно­гих неизъяснимым образом, и в храме воцарилась такая мертвенная тишина, будто сказано было прикровенное слово о будущем.

Вот это прикровенное слово, которым прозор­ливые Оптинские старцы извещали друг друга о грядущем. Накануне своего отъезда-изгнания из Оптиной и в предвидении близкой смерти пре­подобный Оптинский старец Варсонофий сказал своему ученику, будущему старцу преподобному Никону: «Се восходим во Иерусалим, и предан будет Сын Человеческий... и поругаются Ему, и уязвят Его, и оплюют Его». Вот степени восхож­дений в Горний Иерусалим: их надо пройти. На какой степени находимся мы?» А двадцать семь лет спустя преподобный Оптинский старец Никон сказал на проповеди в предвидении своего ареста, лагеря и уже приближающейся смерти: «Се вос­ходим во Иерусалим, и предается Сын Человеческий, якоже есть писано о Нем... Спасающемуся о Господе необ-ходимо предлежат степени восхож­дения в Горний Иерусалим».

Книг об Оптинских старцах тогда не было, и рукописи еще лишь предстояло издать. В отличие от о. Василия, читавшего рукописи, о тайной пере­кличке Оптинских старцев знали в те годы лишь немногие. И все же дрогнули сердца, и ярко за­помнился тот миг, когда о. Василий по-молодому звучно сказал с амвона: «Се восходим во Иеруса­лим. И спросим себя ныне, готовы ли мы пойти за Господом на страдание?» Он замолк, глядя внутрь себя, а в храме воцарилась мертвенная тишина. И молчание длилось долго.

Отец Василий был лучшим проповедником Оптиной. Владыка Евлогий, архиепископ Влади­мирский и Суздальский, сказал о проповедях о. Василия: «Когда я его слушал, то думал, что хо­рошо бы и не заканчивалась его проповедь». Была у о. Василия одна особенность - он был чужд стремления учительствовать и в проповедях ско­рее прикровенно исповедовался, говоря о том, что стало уже его личным духовным опытом.

Иеромонах Марк (Бойчук) из Пафнутиево-Боровского монастыря, работавший тогда на послушании в Оптиной, вспоминает: «В Опти­ной мы были набалованы хорошими проповедя­ми, и во время проповеди, бывало, рассажива­лись отдыхать по дальним углам или шли за просфорами. Но когда на проповедь выходил схиигумен Илий или иеромонах Василий, мы, как воробушки, слетались к амвону. Слушаем, заме­рев, и лишь озноб по спине».

Отец Василий был мастером слова. И все же сила его проповеди была не в словах, но в лично­сти самого о. Василия. Он никогда не говорил о

том, чего не брался сам совершить. Заемных чувств в его проповеди не было, но было слово-опыт, слово-поступок. И если он говорил: «Се восходим во Иеру­салим», значит, уже свершилось тайное восхождение на Голгофу, о чем в ту пору не ведал никто.

 

* * *

У Голгофы свой воздух, и подвижники раз­ных веков свидетельствуют: чем ближе ко Христу и к спасению, тем сильнее духовная брань.

Иконописец Павел Бусалаев вспоминает свой последний разговор с о. Василием: «Перед Пас­хой 1993 года я был в потрясении от сваливших­ся на меня невероятных искушений. Рассказал о них о. Василию, и спрашиваю его: «Скажи, откуда столько ненависти и неизъяснимой злобы?» Отец Василий был спокоен и ответил по-монашески - из святых Отцов: «Ты же знаешь, что сказано, - каждый, любящий Бога, должен лично встретить­ся с духами зла. И сказано это не про святых, а про обыкновенных людей, вроде нас с тобой». Тут я успокоился и не запомнил, что о. Василий в точности сказал дальше, но запомнил поразив­шую меня мысль. Потому что о.Василий сделал жест рукой, означающий движение по восходя­щей, и сказал кратко то, что я могу передать так: каждый, любящий Бога, должен лично встре­титься с духами зла. И чем сильнее любовь, тем яростней брань, пока на высшей точке этой нарастающей брани на бой с человеком, любящим Бога, не выйдет главный дух ада - сатана».

Иеромонаху Василию дано было встретиться с этим духом ада 18 апреля 1993 года. И была тогда в Оптиной Пасха красная.

 

ПАСХА КРАСНАЯ

ПАСХАЛЬНАЯ НОЧЬ

Местные жители вспоминают, как еще в недав­ние времена на Пасху по домам ходили отряды ак­тивистов и, шныряя по чужому жилью, как у себя дома, искали пасхальные яйца и куличи. Пойман­ных «с поличным» клеймили потом на собраниях, изгоняя с работы. Возможно, из-за этих утренних обысков в здешних краях вошло тогда в обычай справлять Пасху как Новый год. То есть поздно вечером в Страстную Субботу садились за празднич­ный стол, а после возлияний шли на Крестный ход.

Словом, работы для милиции на Пасху хватало. Но такой тяжелой Пасхи, как в 1993 году, в Оптиной еще не было - гудящий от разговоров пере­полненный храм и множество нетрезвых людей во дворе. А в 11 часов вечера, как установило потом след­ствие, в монастырь пришел убийца.

Рассказывает оптинский иконописец Мария Левистам: «В пасхальную ночь многие чувствова­ли непонятную тревогу. А мне все мерещилось, будто в храме стоит человек с ножом и готовит­ся кинуться на батюшек. Я даже встала поближе к батюшкам, чтобы броситься ему наперерез. По­дозрительность - это грех, и я покаялась в этом на исповеди. А батюшка говорит: «Мария, ты не на нож бросайся, а молись лучше».

Запомнился случай. На амвоне у входа в алтарь стоял- мальчик Сережа и невольно мешал служа­щим. В миру этот мальчик прислуживал в алтаре и теперь, стесненный толпой, жался поближе к алтарной двери. Инок Трофим, носивший записки в алтарь, постоянно наталкивался на него и, нако­нец, не выдержав спросил: «А ты чего здесь вер­тишься?» - «Думаю,- ответил мальчик,- мож­но ли мне войти в алтарь?» - «Нет,- сказал инок Трофим. - И чтобы я больше тебя здесь не видел».

Мальчик очень удивился, когда инок Трофим разыскал его потом в переполненном храме и ска­зал виновато: «Прости меня, брат. Может, в послед­ний раз на земле с тобой видимся, а я обидел тебя». Виделись они тогда на земле действительно в по­следний раз.

Инокиня Ирина и другие вспоминают, что в ту пасхальную ночь инок Ферапонт стоял не на своем обычном месте, но как встал у панихидного столи­ка, так и застыл, потупясь, в молитвенной скорби. Инока теснили и толкали, но он не замечал ниче­го. Вспоминают, как некий подвыпивший человек попросил поставить свечу за упокой, пояснив, что у него сегодня умер родственник, а сам он, посколь­ку выпивши, касаться святыни не вправе. Свечу передали иноку Ферапонту. Он зажег ее и забылся, стоя с горящей свечой в руке. На инока огляды­вались с недоумением, а он все стоял, опустив голову, с заупокойной свечой в руке. Наконец, перекрестившись, он поставил свечу на канун и пошел на свою последнюю в жизни исповедь.

Рассказывает иеромонах Д.: «За несколько ча­сов до убийства во время пасхального богослуже­ния у меня исповедовался инок Ферапонт. Я был тогда в страшном унынии - и уже готов был оставить монастырь, а после его исповеди вдруг стало как-то светло и радостно, будто это не он, а я сам поисповедовался: «Куда уходить, когда тут такие братья!..» Так и вышло: он ушел, а я ос­тался».

 

* * *

 

В свою последнюю пасхальную ночь о. Василий исповедовал до начала Крестного хода, а потом вышел на исповедь под утро - в конце литургии. Смиренный человек всегда неприметен, и об о. Василии лишь посмертно узнали, что он стяжал уже особую силу молитвы и, похоже, дар прозор­ливости. Исповеди у о. Василия оставили у мно­гих необыкновенно сильное впечатление, и чтобы передать его, нарушим хронологию, рассказав не только об исповедях в ту последнюю ночь.

Рассказывает москвичка Е.Т.: «Отец Васи­лий был прозорлив, и за несколько часов до убий­ства открыл мне исход одной тяготившей меня истории. История же была такая. Есть у меня друг юности, за которого в свое время я отказа­лась выйти замуж. «Назло» мне он тут же же­нился на первой встречной женщине, но жить с ней не смог. Лишь много позже у него, наконец, появилась настоящая семья. И вот на Пасху 1993 года мой друг, приехал в Оптину с пожерт­вованиями от своей организации. И при встрече рассказал, что он недавно пришел к вере, а жена у него неверующая, и он год назад ушел из семьи.

У него, дома был конфликт, и от обиды на жену он предложил мне выйти за него замуж. Но я-то видела - мой друг тоскует о жене и своей ма­ленькой дочке. Просто из гонора не хочет в том признаться и опять рвется что-то «доказать».

Все это так удручало, что на исповедь к о. Василию я пришла почти в слезах. «Да, это серьезное искушение, - сказал батюшка. - Но если достойно его понести, все будет хорошо». - «По­молитесь, батюшка», - попросила я. Отец Васи­лий молча отрешенно молился, а потом сказал просияв и с необыкновенной твердостью: «Все будет хорошо!» Так оно и вышло.

Убийство на Пасху было таким потрясением, когда выжгло все наносное из чувств. И мой друг вернулся в семью, написав мне позже, что они с женой обвенчались, вместе ходят в церковь, а боль­ше всех радуется их маленькая дочка, без конца повторяя: «Папа вернулся!»

Рассказывает регент Ольга: «Перед Пасхой случилось такое искушение, что я была буквально выбита из колеи. На Пасху надо было петь на кли­росе, и я хотела поисповедаться и причаститься в Страстную Субботу.

Встала на литургии на исповедь к о. Васи­лию, но очередь из причастников была такая ог­ромная, что к концу литургии стало ясно - на исповедь мне не попасть. В огорчении я даже выш­ла из очереди. Стою за спиной о. Василия и ду­маю: «Ну, как в таком состоянии идти на кли­рос?» И вдруг о. Василий говорит мне, обернув­шись: «Ну что у тебя?» И тут же взял меня на исповедь. После исповеди от моего искушения не осталось и следа, но выпало мне петь на Пасху панихиду по батюшке».

Рассказывает монахиня Зинаида, а в ту пору пенсионерка Татьяна Ермачкова, безвозмездно работавшая в трапезной монастыря с первого дня возрождения Оптиной: «Уж до чего хорошо испо­ведовал о. Василий! Добрый был батюшка, любя­щий, и идешь после исповеди с такой легкой ду­шою, будто заново на свет родилась.

Перед Пасхой мы в трапезной и ночами рабо­тали. Разогнуться некогда. Где уж тут правило к Причащению читать? И вот утром в Страст­ную Субботу говорю о. Василию: «Батюшка, уж так хочется причаститься на Пасху, а готовить­ся некогда». - «Причащайтесь». - «Это как - не готовясь?» - «Ничего, - говорит, - вы еще много потом помолитесь». И верно - уж сколько мы мо­лились на погребении братьев! И поныне о них, ро­димых, молюсь».

Рассказывает иеродиакон Л.: «Перед Пасхой я так закрутился в делах, что к причастию был по сути не готов. Сказал об этом на исповеди о. Василию, а он в ответ: «А ты будь готов, как Гагарин и Титов». Сказано это было вроде бы в шутку, а только вспомнилась внезапная смерть Гагарина и тоже среди трудов».

Рассказывает иконописица Тамара Мушкетова: «Перед Пасхой 1993 года я пережила два боль­ших потрясения - умерла моя бабушка. Она была монахиня. А потом меня оклеветали близкие мне люди. Я замкнулась тогда. И вдруг расплакалась на исповеди у о. Василия, а батюшка молча слу­шал и сочувственно кивал.

Раньше я стеснялась исповедоваться у о. Василия - ведь мы почти ровесники. А тут забылось, что он молод, и исчезло все, кроме Госпо­да нашего Иисуса Христа, перед которым довер­чиво раскрывалась душа. Я готовилась тогда к причастию и сказала о. Василию, что при всем
моем желании не могу до конца простить людей, оклеветавших меня, «- Да как же вы собираетесь причащаться? - удивился о. Василий. - Не могу допустить до причастия, если не сможете простить.

- Я стараюсь, батюшка, а не получается.

- Если сможете простить, причащайтесь, - сказал о. Василий. И добавил тихо: - Надо про­стить. Как перед смертью.

Я попросила о. Василия помолиться обо мне и отошла от аналоя, стараясь вызвать в себе чувство покаяния. Но чувство было надуманным и пустым от обиды, на ближних. Так продолжалось минут десять. И вдруг я снова заплакала, увидев все и всех, как перед смертью - мне уже не надо было никого прощать: все были такими родными и любимыми, что я лишь удивлялась никчемности прежних обид. Это была настолько ошеломляю­щая любовь к людям, что я поняла - это выше моей меры и идет от батюшки, по его молитвам. И я уже не колеблясь пошла к Чаше».

Рассказывает художник Ирина Л. из Петер­бурга: «В Оптину пустынь я впервые приехала в 1992 году на престольный праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы и пошла на исповедь к ближайшему аналою. К о. Василию, как выясни­лось потом.

Перед этим я недавно крестилась, исповедо­ваться не умела. Но, помню, вдруг заплакала, когда о. Василий накрыл меня епитрахилью, читая раз­решительную молитву. Я стыдилась слез, но они лились сами собой от чувства великого милосер­дия Божия. Моего имени о. Василий не спросил, сама я его не называла, а потому очень удивилась, услышав, как читая разрешительную молитву, он

произнес мое имя: «Ирина». «Откуда он знает мое имя? - недоумевала я. - Может, ему кто-то ска­зал?» Но сказать было некому - никто меня в монастыре не знал.

Казалось бы, что особенного связывало меня с о. Василием? Одна исповедь, одно причастие и одно благословение в дорогу. Но после смерти он нео­днократно являлся мне во сне. Однажды ви-жу - о. Василий стоит у аналоя, как на исповеди, и го­ворит мне: «Ирина, тридцать две занозы ты из себя вынула, но осталась еще одна». Снам обычно не доверяешь и даже не помнишь их. Но от этого сна исходило такое ощущение реальности, что за два года я двадцать пять раз ездила в Оптину, отыскивая в себе тридцать третью занозу. И не было мне покоя, пока я не оставила мир и не уеха­ла в монастырь по благословению батюшки, став­шего здесь моим духовным отцом. Но даже имени моего духовного отца я в ту пору не знала: его от­крыл мне во сне о. Василий на сороковой день своей кончины - на Вознесение».

Преподобный Оптинский старец Нектарий пи­сал: «Господь наш Иисус Христос, молящийся в саду Гефсиманском, есть до некоторой степени образ всякому духовнику в отношении духовных чад его, ибо и он берет на себя их грехи. Какое это великое дело и что только ему приходится пере­живать!»

Нам не дано знать о тех внутренних пережива­ниях о. Василия, когда, зажатый толпою, он стоял у аналоя в свою последнюю пасхальную ночь, начав исповедовать с раннего утра и не присев до полу­ночи. А ночью был миг, запомнившийся многим: «Смотрите, батюшке плохо», - звонко сказал чей-то ребенок. И все посмотрели на о. Василия - он стоял у аналоя уже в предобморочном состоянии с бледным до синевы лицом. Иеромонах Филарет в это время кончил святить куличи и шел по храму, весело кропя всех взывающих к нему: «Батюшка, и меня покропи!» Мимоходом он окропил и о. Василия и уже уходил дальше, когда тот окликнул его: «По­кропи меня покрепче. Тяжело что-то». Он окропил его снова; а увидев кивок о. Василия, окропил его уже так от души, что все его лицо было залито водой. «Ничего, ничего,- вздохнуло. Василий с облегчением. - Теперь уже ничего». И снова стал исповедовать.

Так и стоит перед глазами это гефсиманское одиночество пастыря в толпе, налегающей на ана­лой со своими скорбями, а чаще - скорбишками: «Батюшка, она мне такое сказала! Ну как после этого жить?» Ничего, живем. А батюшки нет...

Благочинный монастыря игумен Пафнутий вспо­минает, как в Страстную Пятницу он вдруг подумал при виде исхудавшего до прозрачности о. Василия: «Не жилец уже». Нагрузка на иеромонахов была тогда неимоверной: о. Василий служил и исповедовал всю Страстную седмицу, а после бессонной пасхальной ночи должен был по расписанию испове­довать на ранней литургии в скиту, а потом на по­здней литургии в храме преподобного Илариона Великого. «А кого было ставить? - сетовал игумен Пафнутий. - Многие батюшки болели уже от пе­реутомления, а о. Василий охотно брался подменить заболевших. Он любил служить». Господь дал ему вдоволь послужить напоследок, но сквозь лицо про­ступал уже лик.

Многим запомнилось, что во время Крестного хода на Пасху о. Василий нес икону «Воскресение Христово» и был единственный из всех иереев в

красном облачении. Господь избрал его на эту Пасху своим первосвященником, заколающим на проскомидии Пасхального Агнца. Вспоминают, что проскомидию о. Василий совершал всегда четко, разрезая Агничную просфору быстрым и точным движением. Но на эту Пасху он медлил, мучаясь и не решаясь приступить к проскомидии, и даже отступил на миг от жертвенника. «Ты что, о. Василий?» - спросили его. «Так тяжело, будто себя заколаю»,- ответил он. Потом он свершил это Великое Жертвоприношение и в изнеможении присел на стул. «Что, о. Василий, устал?» - спросили его находившиеся в алтаре. «Никогда так не уставал,- признался он.- Будто вагон разгру­зил». В конце литургии о. Василий снова вышел на исповедь.

Рассказывает Петр Алексеев, ныне студент Свято-Тихоновского Богословского института, а в ту пору отрок, работавший на послушании в Оптиной: «Была у меня тогда в Козелъске учи­тельница музыки Валентина Васильевна. Человек она замечательный, но, как многим, ей трудно и приходится зарабатывать на жизнь концертами. Как раз в Страстную Субботу был концерт в Доме офицеров, а после концерта банкет. Сейчас Валентина Васильевна поет на клиросе, а тогда еще только пришла к вере, но строго держала пост, готовясь причащаться на Пасху. И когда на бан­кете подняли тост за нее, она, по общему настоя­нию, чуть-чуть пригубила шампанского.

По дороге в Оптину она рассказала знакомой москвичке об искушении с шампанским, а та наго­ворила ей таких обличающих слов, запретив прича­щаться, что Валентина Васильевна проплакала всю Пасхальную ночь. А на рассвете на исповедь вышел о. Василий, и она попала к нему. И вот плачет Валентина Васильевна, рассказывая, как пригубила шампанского, лишившись причастия, а о. Василий протягивает ей красное пасхальное яичко и говорит радостно: «Христос воскресе! Причащайтесь!» Как же рада была Валентина Васильевна, что причастилась на Пасху! Когда наутро она услыша­ла об убийстве в Оптиной, то тут же побежала в монастырь. А пасхальное яичко новомученника Василия Оптинского бережет с тех пор, как свя­тыню».

Необычно многолюдной и шумной была Пасха 1993 года. Но усталость ночи брала свое - уходи­ли из храма разговорчивые люди. И на литургии верных храм уже замер, молясь в тишине.

Есть в Пасхальной ночи тот миг, когда проис­ходит необъяснимое: вот, казалось бы, все устали и изнемогают от сонливости. Но вдруг ударяет в сердце такая благодать, что нет ни сна, ни устало­сти, и ликует дух о Воскресении Христовом. Как описать эту дивную благодать Пасхи, когда небо отверсто и «Ангели поют на небесех»?

Сохранился черновик описания Пасхи, сделан­ный в 1989 году будущим иеромонахом Василием. Но прежде чем привести его, расскажем о том мо­менте последней Пасхи, когда в конце литургии о. Василий вышел канонаршить на клирос. «Батюшка, но вы же устали, - сказал ему регент иеродиакон Серафим. - Вы отдыхайте. Мы сами справимся». - «А я по послушанию, - сказал весело о. Василий, - меня отец наместник благословил». Это был лучший канонарх Оптиной. И многим запомнилось, как объя­тый радостью, он канонаршил на свою последнюю

Пасху, выводя чистым молодым голосом: «Да вос­креснет Бог и расточатся врази Его». И поют братия, и поет весь храм: «Пасха священная нам днесь показася; Пасха нова святая: Пасха таинственная...»

«И словно срывается с уст возглас: «Да вос­креснет Бог и расточатся врази Его, - писал он в первую свою оптинскую Пасху. - Что за великие и таинственные слова! Как трепещет и ликует душа, слыша их! Какой огненной благодати они преис­полнены в Пасхальную ночь! Они необъятны, как небо, и близки, как дыхание. В них долгое ожида­ние, преображенное в мгновение встречи, житейс­кие невзгоды, поглощенные вечностью, вековые том­ления немощной человеческой души, исчезнувшие в радости обладания истиной. Ночь расступается перед светом этих слов, время бежит от лица их...

Храм становится подобен переполненной зазд­равной чаше. «Приидите, пиво пием новое». Брач­ный пир уготован самим Христом, приглашение звучит из уст самого Бога. Уже не пасхальная служ­ба идет в церкви, а пасхальный пир. «Христос воскресе!» - «Воистину воскресе!», звенят возгласы, и вино радости и веселия брызжет через край, обновляя души для вечной жизни.

Сердце как никогда понимает, что все, получае­мое нами от Бога, получено даром. Наши несовер­шенные приношения затмеваются щедростью Божией и становятся невидимыми, как невидим огонь при ослепительном сиянии солнца.

Как описать Пасхальную ночь? Как выразить словами ее величие, славу и красоту? Только пе­реписав от начала до конца чин пасхальной служ­бы, возможно это сделать. Никакие другие слова для этого не годны. Как передать на бумаге пас­хальное мгновение? Что сказать, чтобы оно стало

понятным и ощутимым? Можно только в недоуме­нии развести руками и указать на празднично ук­рашенную церковь: «Приидите и насладитеся...»

Кто прожил этот день, тому не требуется доказа­тельств существования вечной жизни, не требуется толкования слов Священного Писания: «И времени уже не будет» (Откр. 10, 6).

Служба закончилась в 5.10 утра. И хотя позади бессонная ночь, но бодрость и радость такая, что хочется одного - праздновать. Почти все сегодня причастники, а это особое состояние духа: «Пасха! Радостию друг друга обымем...» И по выходе из храма все христосуются, обнимаясь и зазывая друг друга на куличи.

Все веселые, как дети. И как в детстве, глаза под­мечают веселое. Вот маленького роста иеродиакон Рафаил христосуется с огромным о. Василием:

- Ну, что, батька? - смеется иеродиакон.- Христо-ос воскресе!

- Воистину воскресе! - сияет о. Василий.

А воздух звенит от благовеста, и славят Христа звонари - инок Трофим, инок Ферапонт и иеро­диакон Лаврентий. Инок Трофим ликует и сияет в нестерпимой, кажется, радости, а у инока Ферапонта улыбка застенчивая. Перед Пасхой у него, ка­жется, болел глаз, и на веке остался след зеленки. Клобук на этот раз не надвинут на глаза, а потому видно, какое у него по-детски открытое хорошее лицо и огромные глаза.

А потом праздник выплескивается в город. Был у оптинских прихожан в те годы обычай - уезжать из Оптиной с пением. Народ по деревням тут голосистый, и шли из Оптиной в город автобусы, где пели и пели, не уставая: «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав!»

«Пасха едет», - говорили по этому поводу в городе, радуясь новому обычаю - петь всенародно на Пасху. И если вечер Страстной Субботы омра­чался, случалось, пьяными драками, то сама Пасха в Козельске и деревнях протекала всегда удиви­тельно мирно - все нарядные, чинные, мужчины в белых рубашках. Все ходят друг к другу христосо­ваться, и даже речь в этот день обретает особое благочиние - в Пасху нельзя сказать грубого слова или обидеть кого. Пасха - святой день.

«БРАТИКОВ УБИЛИ!»

Вспоминается, как вернувшись домой на рас­свете, сели разговляться за праздничный стол, и понеслась душа в рай: позади пост - редькин хвост, а ныне пир на весь мир. «Пасха красная! Пасха!» - пели мы от души. И даже не обратили внимания, когда старушка-паломница Александра Яковлевна постучала в окно, спросив: «Не знаете, что в Оптиной случилось? Говорят, священника убили». Отмахнулись, не поверив,- да разве в Пасху убивают? Это выдумки все! И снова ели и пели.

Пение оборвалось разом от какой-то звенящей тишины в ушах. Почему молчит Оптина и не слышно колоколов? Воздух в эту пору гудит от благовеста.

Бросились на улицу, всматриваясь в монастырь за рекой - в рассветном тумане белела немая Оп­тина. И эта мертвая тишина была знаком такой беды, что бросились к телефону звонить в монастырь и обомлели, услышав: «В связи с убийством и рабо­той следствия, - сказал сухой милицейский голос, - информации не даем».

Как мы бежали в монастырь! И огненными знаками вставало в памяти читанное накануне - смерть никогда не похитит мужа, стремящегося к совершенству, но забирает праведника, когда он ГОТОВ. Кто убит нынче в Оптиной? Кто ГОТОВ? Смерть забрала лучших - это ясно. Кого? Вот и бежали, ослепнув от слез и взывая в ужасе: «Гос­поди, не забирай от нас нашего старца! Матерь Божия, спаси моего духовного отца!» Как ни стран­но, но в этих молитвах среди имен подвижников не были помянуты ни о. Василий, ни о. Ферапонт, ни о. Трофим. Они были хорошие и любимые, но, как казалось тогда, обыкновенные.

Рассказывает иеромонах Михаил: «В шесть часов утра в скиту началась литургия, и я обра­тил внимание, что почему-то задерживается о. Василий - он должен был исповедовать. Вдруг в алтарь даже не вошел, а как-то вполз по стенке послушник Евгений и говорит: «Батюшка, помя­ните новопреставленных убиенных иноков Тро­фима и Ферапонта. И помолитесь о здравии иеро­монаха Василия. Он тяжело ранен».

Имена были знакомые, но у меня и в мыслях не было, что это могло случиться в Оптиной. Наверное, думаю, это где-то на Синае. И спраши­ваю Евгения: «А какого они монастыря?» - «На­шего», - ответил он.

Вдруг вижу, что иеродиакон Иларион, закачав­шись, падает, кажется, на жертвенник. Я успел подхватить его и трясу за плечи: «Возьми себя в руки. Выходи на ектинъю». А он захлебнулся от слез и слова вымолвить не может».

Вместо о. Илариона на амвон вышел иеродиакон Рафаил и каким-то не своим голосом, без распева по-диаконски возгласил ектинью: «А еще помолим­ся о упокоении новопреставленных убиенных бра­тии наших иноках Трофиме и Ферапонте». КА-АК?! Умирающего о. Василия выезли в это время на «скорой» в больницу. Но рана была смертельной, и вскоре в скит прибежал вестник: «Отец Василий тоже убит!» Храм плакал, переживая смерть двух ино­ков, а иеродиакон Иларион с залитым слезами ли­цом возглашал уже новую ектинью: «А еще помо­лимся о новопреставленном убиенном иеромонахе Василии».

КА-АК?!

Даже годы спустя пережить это трудно - зали­тая кровью Оптина и срывающийся от слез крик молодого послушника Алексея: «Братиков убили! Братиков!..»

Убийство было расчетливым и тщательно под­готовленным. Местные жители вспоминают, как перед Пасхой убийца приходил в монастырь, сидел на корточках у звонницы, изучая позы звонарей, и по-хозяйски осматривал входы и выходы.

У восточной стены монастыря в тот год была сложена огромная поленница дров, достигавшая верха стены. Перед убийством и явно не в один день поленница была выложена столь удобной ле­сенкой, что взбежать по ней на верх стены мог бы без труда и ребенок. Именно этим путем ушел по­том из монастыря убийца, перемахнув через стену и бросив близ нее самодельный окровавленный меч с меткой «сатана 666», финку с тремя шестерками на ней и черную флотскую шинель.

О шинели. В те годы, напомним, монастырю по­жертвовали большую партию черных флотских шинелей, и они были униформой оптинских паломников-трудников или своего рода опознаватель­ным знаком - это свой, монастырский человек. Спе­циально для убийства культпросветработник Николай Аверин, 1961 года рождения, отпустил бород­ку, чтобы иметь вид православного паломника, и до­стал где-то черные шинели: их нашли у него по­том дома при обыске вместе с книгами по черной магии и изрубленной Библией. Но для убийства он взял в скитской гостинице шинель одного па­ломника и положил в ее карман выкраденный пас­порт и трудовую книжку другого паломника. Чу­жую шинель с документами он бросил подле ок­ровавленного меча. По этим «уликам» тут же на­шли «преступников» и, скрутив им руки, затолка­ли в камеру. А одного из них, беззащитного инва­лида, не способного убить даже муху, «Московский комсомолец» тут же объявил убийцей.

Сколько же горя выпало Оптиной, когда убийство трех братьев усугубили аресты невинных, а следом хлынуло море клеветы!

У святителя Иоанна Златоуста есть тонкое на­блюдение, что в ту ночь, когда Христос с ученика­ми вкушал пасху, члены синедриона, собравшись вкупе ради убийства, отказались от вкушения пас­хи в установленный законом срок: «Христос не пропустил бы времени пасхи,- пишет он, - но Его убийцы осмеливались на все, и нарушали мно­гие законы».

Для убийства был избран святой день Пасхи, а сам час убийства тщательно расчислен. В Оптиной ведь всегда многолюдно, и есть лишь малый про­межуток времени, когда пустеет двор. «Скоро ли начнется литургия в скиту?» - спросил убийца у паломниц.- «В шесть утра»,- ответили ему. Он ждал этого часа.

Пасхальное утро протекало так: в 5.10 закончилась литургия, и монастырские автобусы увезли из Оптиной местных жителей и паломников, возвращающихся домой. С ними уехала и мили­ция. А братия и паломники, живущие в Оптиной, ушли в трапезную. Вспоминают, что о. Василий лишь немного посидел со всеми за столом, не прикасаясь ни к чему. Впереди у него были еще две службы, а служил он всегда натощак. Посидев немного с братией и тепло поздравив всех с Пас­хой, о. Василий пошел к себе в келью. Видимо, его мучила жажда, и проходя мимо кухни, он спросил поваров:

- А кипяточку не найдется?

- Нет, отец Василий, но можно согреть.

- Не успею уже, - ответил он.

В житиях святых мучеников рассказывается, что они постились накануне казни, «дабы в по­сте встретить меч». И все вышло, как в житии, - меч о. Василий встретил в посте.

Инок Трофим перед тем, как идти на звонницу, успел сходить в свою келью и разговеться пасхаль­ным яичком. А история у этого яичка была особая.

Из воспоминаний послушницы Зои Афанась­евой, петербургской журналистки в ту пору: «В Оптину пустынь я приехала, еще только воцерковившись и сомневаясь во многом в душе. Од­нажды я призналась иноку Трофиму, что мне все время стыдно - вокруг меня люди такой сильной веры, а я почему-то не верю в чудеса. Наш разго­вор происходил 17 апреля 1993 года - накануне Пасхи. И инок Трофим принес из своей кельи пас­хальное яичко, сказав: «Завтра этому яичку ис­полнится ровно год. Завтра я съем его у тебя на глазах, и ты убедишься, что оно абсолютно све­жее. Тогда поверишь?»

Вера у инока Трофима была евангельская, и каждый раз на Пасху, вспоминают, он разговлялся

прошлогодним пасхальным яйцом - всегда наисве­жайшим и будто являющим собой таинство буду­щего века, где «времени уже не будет» (Откр. 10, 6). До убийства оставались уже считанные минуты. И словно забыв об уговоре с Зоей, инок спешил раз­говеться прошлогодним пасхальным яичком, желая прикоснуться к тому чуду Пасхи, где все вне време­ни и не подвержено тлению.

И все-таки Зоя была извещена о чуде. Данные о свежем яичке, съеденном иноком Трофимом перед смертью, занес в протокол паталогоанатом, даже не заподозрив, что оно годичной давности. А потом это яичко попало в фильм «Оптинские новомученики» - кинооператор зафиксировал в кадре скор­лупу пасхального яичка, полагая, что снимает по­следнюю земную трапезу инока и не подозревая, что снимает пасхальное чудо.

К шести часам утра двор монастыря опустел. Все разошлись по кельям, а иные ушли на раннюю литургию в скит. Последним уходил в скит игумен Александр, обернувшись на стук каблуков,- из своей кельи по деревянной лестнице стремитель­но сбегал инок Трофим. «Это порода у нас такая бегучая, - объясняла потом мама о. Трофима. - Бабушка Трофима все бегом делала, я всю жизнь бегом. Вот и мой сыночек бегал до самой смерти».

Игумен Александр вспоминает: «Очень радост­ный был инок Трофим. «Батюшка, - говорит, - благословите, иду звонить». Я благословил и спро­сил, глядя на пустую звонницу:

- Да как же ты один будешь звонить?

- Ничего, сейчас кто-нибудь подойдет.

Как же меня тянуло пойти с ним на звонни­цу! Но звонить я не умел - что с меня толку? И надо было идти служить в скит».

В поисках звонарей о. Трофим заглянул в храм, но там их не было. В храме убиралась паломница Елена, устав до уныния после бессонной ночи. А вот уныния ближних инок видеть не мог. «Лена, айда!..» - он не сказал «звонить», но изобразил это. И так ликующе-радостно вскинул руки к ко­локолам, что Лена, просияв, пошла за ним. Но кто-то окликнул ее из глубины храма, и она задержалась.

С крыльца храма Трофим увидел инока Ферапонта. Оказывается, он первым пришел на звонницу и, не застав никого, решил сходить к себе в келью. «Ферапонт!» - окликнул его инок Трофим. И двое лучших звонарей Оптиной встали к колоколам, славя Воскресение Христово.

Первым был убит инок Ферапонт. Он упал, пронзенный мечом насквозь, но как это было, никто не видел. В рабочей тетрадке инока, говорят, осталась последняя запись: «Молчание есть тайна будущего века». И как он жил на земле в безмолвии, так и ушел тихим Ангелом в будущий век.

Следом за ним отлетела ко Господу душа инока Трофима, убитого также ударом в спину. Инок упал. Но уже убитый - раненый насмерть - он воистину «восста из мертвых»: подтянулся на веревках к колоколам и ударил в набат, раскачивая колокола уже мертвым телом и тут же упав бездыханным. Он любил людей и уже в смерти восстал на защиту обители, поднимая по тревоге монастырь.

У колоколов свой язык. Иеромонах Василий шел в это время исповедовать в скит, но, услышав зов набата, повернул к колоколам - навстречу убийце.

В убийстве в расчет было принято все, кроме этой великой любви Трофима, давшей ему силы ударить в набат уже вопреки смерти. И с этой ми­нуты появляются свидетели. Три женщины шли на хоздвор за молоком, а среди них паломница

Людмила Степанова, ныне инокиня Домна. Но тогда она впервые попала в монастырь, а потому спросила: «Почему колокола звонят?» - «Христа славят»,- ответили ей. Вдруг колокола замолкли. Они увиде­ли издали, что инок Трофим упал, потом с молит­вой подтянулся на веревках, ударил несколько раз набатно и снова упал.

Господь дал перед Пасхой каждому свое чте­ние. И Людмила читала накануне, как благодатна кончина, когда умирают с молитвой на устах. Она расслышала последнюю молитву инока Трофима: «Боже наш, помилуй нас!», подумав по-книжному: «Какая хорошая смерть - с молитвой». Но эта мысль промелькнула бессознательно, ибо о смерти в тот миг не думал никто. И при виде упавшего инока все трое подумали одинаково - Трофиму плохо, увидев одновременно, как невысокого роста «паломник» в черной шинели перемахнул через штакетник звонницы и бежит, показалось, в мед­пункт. «Вот добрая душа, - подумали женщины, - за врачом побежал».

Было мирное пасхальное утро. И мысль об убий­стве была настолько чужда всем, что оказавшийся поблизости военврач бросился делать искусствен­ное дыхание иноку Ферапонту, полагая, что плохо с сердцем. А из-под ряс распростертых звонарей уже показалась кровь, заливая звонницу. И тут страшно закричали женщины. Собственно, все это произошло мгновенно, и в смятении этих минут последние слова инока Трофима услышали по-раз­ному: «Господи, помилуй нас!»,- «Господи, поми­луй! Помогите».

Убегавшего от звонницы убийцу видели еще две паломницы, как раз появившиеся у алтарной части храма и вскрикнувшие при виде крови. Ря­дом с ними стояли двое мужчин, и один из них сказал: «Только пикните, и с вами будет то же».

Внимание всех в этот миг было приковано к за­литой кровью звоннице. И кто-то лишь краем глаза заметил, как некий человек убегает от звонни­цы в сторону хоздвора, а навстречу о. Василию бежит «паломник» в черной шинели. Как был убит о. Василий, никто не видел, но убит он был тоже уда­ром в спину.

Вот одна из загадок убийства, не дающая иным покоя и ныне: как мог невысокий щуплый человек зарезать трех богатырей? Инок Трофим кочергу завязывал бантиком. Инок Ферапонт, прослужив­ший пять лет близ границы Японии и владевший ее боевыми искусствами, мог держать оборону про­тив толпы. А у о. Василия, мастера спорта в прош­лом, были такие бицепсы, что от них топорщило рясу, вздымая ее на плечах, как надкрылья. Значит, все дело в том, что били со спины?

Вспоминают, у инока Трофима был идеальный слух, и стоило о. Ферапонту чуть-чуть ошибиться, как он поправлял: «Ферапонт, не так!» Он не мог не услышать, как упал о. Ферапонт и умолкли его колокола. Вся звонница, наконец, размером в ком­натку, и постороннему человеку здесь невозможно появиться незамеченным. Но в том-то и дело, что в обитель пришел оборотень, имеющий вид своего монастырского человека. «Друг пришел, - отвечает за сына мать о. Трофима. - Он любил людей и по­думал: друг».

Однажды в юности о. Василия спросили: что для него самое страшное? «Нож в спину», - отве­тил он. Нож в спину - это знак предательства, ибо только свой человек может подойти днем так по-дру­жески близко, чтобы предательски убить со спины.

«СынЧеловеческий предан будет»,- сказано в Евангелии (Мк. 10, 33). И предавший Христа Иуда тоже был оборотнем, действуя под личиной любви:

«И пришедше, тотчас подошел к Нему и говорит: «Равен, Равен!» И поцеловал его» (Мк. 14, 15).

Следствие установило, что о. Василий встретился лицом к лицу с убийцей, и был между ними крат­кий разговор, после которого о. Василий доверчиво повернулся спиной к убийце. Удар был нанесен снизу вверх - через почки к сердцу. Все внутрен­ности были перерезаны. Но о. Василий еще стоял на ногах и, сделав несколько шагов, упал, заливая кровью молодую траву. Он жил после этого еще около часа, но жизнь уходила от него с потоками крови.

Потом у этой залитой кровью земли стояла круж­ком спортивная команда о. Василия, приехавшая на погребение. Огромные, двухметровые мастера спорта рыдали, как дети, комкая охапки роз. Они любили о. Василия. Когда-то он был их капитаном и вел ко­манду к победе, а потом он привел их к Богу, став для многих духовным отцом. Горе этих сильных людей было безмерным, и не давал покоя вопрос: «Как мог этот «плюгаш» одолеть их капитана?» И теперь на месте убийства они вели разбор последнего боя капитана: да, били в спину. Но о. Василий еще стоял на ногах. Они знали своего капитана - это был человек-молния с таким ошеломляющим мощным броском, что даже в последнюю минуту он мог об­рушить на убийцу сокрушительный удар, покарав его. Почему же не покарал?

Даже годы спустя дело об убийстве в Оптиной полно загадок. Но однажды в день Собора исповедников и новомучеников Российских молодой приезжий иеромонах говорил проповедь. И помя­нув о. Василия, вдруг будто сбился, рассказав о том, как на преподобного Серафима Саровского напали в лесу трое разбойников. Преподобный был с топором и такой силы, что мог бы постоять за себя. «В житии преподобного Серафима Саровского гово­рится, - рассказывал проповедник, - что, когда он поднял топор, то вспомнил слова Господа: «Взяв­шие меч, мечом и погибнут». И он отбросил топор от себя». Вот и ответ на вопрос, а мог ли о. Василий обрушить на убийцу ответный смертоносный удар? Дерзость злодеяния была на том и построена, что здесь святая земля, где даже воздух напитан любовью. И верша казнь православных монахов, палач был уверен - уж его-то здесь не убьют.

Первой к упавшему о. Василию подбежала две­надцатилетняя Наташа Попова. Зрение у девочки было хорошее, но она увидела невероятное - о. Василий упал, а в сторону от него метнулся чер­ный страшный зверь и, взбежав по расположенной рядом лесенке-поленнице из дров, перемахнул через стену, скрывшись из монастыря. Убегая, убийца сбро­сил с себя шинель паломника, а чуть позже сбрил бороду - маскарад был уже не нужен.

- Батюшка, - спрашивала потом девочка у старца, - а почему вместо человека я увидела зверя?

- Да ведь сила-то какая звериная, сатанин­ская, - ответил старец, - вот душа и увидела это.

Рассказ Наташи Поповой: «Отец Василий ле­жал на дорожке возле ворот, ведущих в скит. Чет­ки при падении отлетели в сторону, и батюшка как-то подгребал рукой. Почему он упал, я не по­няла. Вдруг увидела, что батюшка весь в крови, а лицо искажено страданием. Я наклонилась к нему: «Батюшка, что с вами?» Он смотрел мимо меня ~ в небо. Вдруг выражение боли исчезло, а лицо стало таким просветленным, будто он увидел Ан­гелов, сходящих с небес. Я, конечно, не знаю, что он увидел. Но Господь показал мне это необычайное преображение в лице батюшки, потому что я очень слабая. И я не знаю, как бы я пережила весь ужас убийства и смерть моего лучшего друга о. Трофима, если бы не стояло перед глазами это просветленное лицо о.Василия, будто вобравшее в себя неземной уже свет».

Умирающего о. Василия перенесли в храм, положив возле раки мощей преподобного Амвросия*. Батюшка был белее бумаги и говорить уже не мог. Но судя по движению губ и сосредоточен­ности взгляда, он молился. Господь даровал иеро­монаху Василию воистину мученическую кончину. Врачи говорят, что при таких перерезанных внут­ренностях люди исходят криком от боли. И был миг, когда о. Василий молитвенно протянул руку к мощам старца, испрашивая укрепления. Он мо­лился до последнего вздоха, и молилась в слезах вся Оптина.

Шла уже агония, когда приехала «скорая». Как же все жалели потом, что не дали о. Василию уме­реть в родном монастыре! Но так было угодно Гос­поду, чтобы он принял свою смерть «вне града» Оптиной, как вне Иерусалима был распят Христос.

Еще при жизни старца Амвросия двое блаженных пред­сказали, что на его месте будет старец Иосиф. Так и вышло - в раке находились тогда мощи преп. старца Иосифа, о чем в ту пору никто не знал. Но все было промыслителыю, и благодаря этой «ошибке» в 1998 году были обретены мощи семи Оптинских старцев, хотя это и не планировалось. Так пожелали сами Старцы, восстав Собором на свое прославление. Это на земле все раздельно, а в Царстве Небесном - единение святых. Вот знаки этого единения - по приезде в монастырь о. Василий жил в хи­барке преп. Амвросия, но непосредственно в келье старца Иосифа. А позже, на Собор Оптинских старцев, на могиле новомученика Василия произошло исцеление, как бы знаменующее его участие в празднике Оптинских святых.

Монашеский дневник о. Василия оборвался на записи: «Духом Святым мы познаем Бога. Это новый, неведомый нам орган, данный нам Госпо­дом для познания Его любви и Его благости. Это какое-то новое око, новое ухо для видения невиданного и для услышания неслыханного.

Это как если бы тебе дали крылья и сказали: а теперь ты можешь летать по всей вселенной.

Дух Святый - это крылья души

 

ЕВХАРИСТИЯ

У о. Василия было обыкновение тщательно по­мечать в дневнике, у какого автора взята та или иная цитата. Но одна выписка дана без ссылок на автора и воспринимается как личный текст:

«Молю вас да не безвременною любовию меня удержите, оставите мя снедь быти зверем, имиже Богу достигнути возмогу. Пшеница Божия семь, зубами зверей да сомлен буду, яко да чист хлеб Богу обрящуся».

У этой выдержки из письма священномученика Игнатия Богоносца была потом своя посмертная история, раскрывающая смысл событий на Пасху 1993 года. Но чтобы рассказать эту историю, надо снова вернуться в те времена, когда о. Василий был еще иноком и охотно нес послушание ночного де­журного на вахте. Проще сказать, сидел ночами в сторожевой будке и читал, а читатель он был ненасытный. Рядом с ним в той же будке сидел другой ненасытный читатель - петербуржец Евгений С. Дивны тайны Божиего Домостроительства, и во свиде­тельство о том расскажем историю появления Жени в Оптиной пустыни.

Молодые люди из «хиппи», прилепившиеся тогда к Оптиной, наградили Женю двумя прозви­щами - «Ленин» и «прокурор». «Ленин», потому что, к их изумлению, он прочел всего Ленина. Исти­на, считал он в ту пору, сокрыта в некоем подлин­ном, неискаженном марксизме-ленинизме, а истину надо искать. Кстати, искатель истины он был до­тошный, и если для.такого поиска требовалось изучить греческий язык, то Жене это было не в труд: он предпочитал читать подлинники.

Ну, а когда он изучил Ленина, то и стал тем «прокурором», что из брезгливости к марксизму-ленинизму бросил институт и собрался бежать в Америку. Он не мог уже жить в той стране, где со всех стен и заборов ему приветливо улыбался Ильич. Вызов из Америки задерживался. И один приятель посоветовал ему отсидеться до получе­ния визы в Оптиной: кормят, поят - что еще надо? Но в Оптиной была библиотека, и искатель истины застрял подле нее.

В Бога Женя тогда еще не верил, но с отцом Василием у них был удивительный мир. Они си­дели бок о бок в сторожевой будке, читая каждый свое. «Нет, ты послушай, что пишет!» - восклицал иногда о. Василий и, оторвавшись от книги, пере­сказывал мысли святых Отцов. Православие было чуждым Жене в ту пору, но слушал он с интересом, по-своему восхищаясь дисциплиной отточенной мысли.

Словом, двое ненасытных читателей жили по-братски, и никаких попыток обращения Жени в православие о. Василий не предпринимал. Мы же предпринимали, но впустую, ибо Женя лишь огры­зался: «Что, Миклухо-Маклаи, папуаса нашли?»

Позиция о. Василия казалась непонятной. А пози­ция, между тем, была такая: «Кто ищет истину, тот найдет Бога». А Женя искал истину, но своеобраз­ным путем. Знакомство с Ильичом породило в нем такую брезгливость ко всему отечественному, что он читал только западное. Изучил католичество, про­тестантизм, а потом перешел к ересям, осужденным Семью Вселенскими Соборами. При его уникаль­ной памяти и привычке читать сутками, он вскоре стал среди оптинцев признанным специалистом по ересям. И когда в Оптину приезжал кто-то слишком замороченный, ему говорили: «Иди к «прокурору», он тебе все про твою «филиоквочку» изложит - от Ноя до наших дней».

Где и когда душа Жени потрясенно восклик­нула: «Господь мой и Бог мой!» - это его тайна. Но обращение Жени было столь пламенным, что приняло сначала характер стихийного бедствия - он готов был умереть за православие и с такой ревностью попалял ереси, что обличал уже за не­точное употребление слов. «Слушай,- сказали ему однажды в сердцах, - тебя только о. Василий может выдержать!» Это правда. Православие о. Василия было столь органичным, что измученная ересями душа Жени благодарно отдыхала рядом с ним.

Вспоминают, что о. Василий набирал для себя в библиотеке огромную стопку книг, а потом, вздыхая, откладывал в сторону то, что не главное. «У о. Васи­лия была такая черта, как экономность, - рассказы­вал один иконописец, - и он отсекал все, что замедляло продвижение к цели». И все же в сторо­жевую будку он приносил из библиотеки увесистую стопку книг, опять откладывая что-то в сторону, или просил Женю: «Взгляни, а? Мудреное что-то. Пере­скажешь потом». И Женя, прочитав, пересказывал.

Житейских разговоров между ними не было. Отец Василий чтил братство, но отвергал панибратство, заметив однажды, что панибратство изничтожает любовь к ближнему.

Мы же тонули порой в панибратстве и, «спасая» нашего друга Женю, пожаловались на него старцу: «Батюшка, Женя три года в Оптиной пустыни, а не причащается».- «Ничего,- ответил старец, - вот поступит в семинарию, а там уж будет часто прича­щаться». Когда Жене передали этот разговор, он поперхнулся от изумления: он - в семинарию? Смешно.

Причастился Женя лишь в день приезда в Оптину. Увидел в храме, что все идут к Чаше, и тоже по-детски, без исповеди подошел. А потом он три года готовился к причастию, исповедовался и не смел подойти к Чаше, не понимая чего-то глав­ного, что так жаждал понять. «Женя, это тебе гор­дость мешает», - обличали мы друга. А о. Василий никого не обличал.

Иеродиакон Рафаил вспоминает: «Отец Ва­силий одно время водил экскурсии по Оптиной. И когда моя еще неверующая тогда родня приехала навестить меня, я побежал к нему: «Батюшка, выручай. Уж такие неверующие люди приехали! Может, ты их своим словом обратишь». Но о. Василий отказался обращать, сказав со смирени­ем, что, мол, в силах человеческих? Это Господь все может, а нам пока неведомо, как и через кого Он свершит обращение».

Словом, мы обращали, а о. Василий записывал в те дни в дневнике: «Бог управляет участью мира и участью каждого человека. Опыты жизни не замедлят подтвердить это учение Евангелия. Не­обходимо благоговеть перед непостижимыми для нас судьбами Божиими во всех попущениях, как частных, так и общественных, как в гражданских, так и в нравственных и духовных. Отчего же наш дух возмущается против судеб и попущений Божиих? Оттого, что мы не почтили Бога, как Бога».

И через годы явили себя воочию те тайны Божиего Домостроительства, когда ехал человек в Америку, попал в Оптину и, уже будучи студентом третьего класса Санкт-Петербургской семинарии, избрал для своей первой проповеди в храме тему Оптинских новомучеников, посвятив ее преиму­щественно о. Василию.

Свою первую проповедь семинарист Евгений писал мучительно долго, но проповедь не получалась. Он перечислял качества о. Василия - обра­зованный, трудолюбивый, смиренный, но это был портрет хорошего человека, в котором отсутствова­ло главное - дух о. Василия. Тогда он приехал на каникулы в Оптину пустынь и каждый день мо­лился на могилке о. Василия, взывая о помощи. И почему-то вспоминалось ему у могилы новомученика, как он три года готовился к причастию и не смел приступить к Чаше, пока не рухнул однажды в слезах на колени в потрясении от Жертвенной Божией Любви.

Женя долго стоял у могильного креста о. Василия, умоляя его, как живого, сказать о главном в его жиз­ни. И вдруг застучало в висках: «Пшеница Божия есмь, зубами зверей да сомлен буду, яко да чист хлеб Богу обрящуся». Женя никогда не читал дневник о. Василия, но вернувшись с могилки сказал: «Пше­ница Божия есмь» - это о. Василий. Так он жил и так умер».

А потом он говорил свою первую проповедь в притихшем храме, рассказывая о той последней пасхальной Евхаристии, когда о. Василий мучаясь стоял у жертвенника пред Агничной просфорой

и все медлил свершить проскомидию, сказав: «Так тяжело, будто себя заколаю». Он рассказывал о светлой и цельной жизни иеромонаха Василия, где все слилось воедино: «чист хлеб», Агничная просфора на Пасху, смерть за Христа и само начало монашеской жизни, преисполненное жертвенной любви к Богу: «Пшеница Божия есмь...»

Он еще долго жил этой проповедью, собирая материалы о новомучениках и рассказывая по­том в Оптиной: «Мученичество - это Евхаристия. Вот смотрите, преподобномученицу Елизавету Федо­ровну бросили в шахту, раздроблены кости. Какая мученическая смерть! И вдруг из шахты слышится ее пение: «Иже Херувимы, тайно образующе...» А могла бы спеть: «Богородице, Дево, радуйся». Много прекрасного можно спеть. Но Елизавета Федоровна наизусть знала службу и пела, умирая: «Иже Херувимы...», потому что это вынос Святых Даров. В Царстве Божием нет ни мужского пола, ни женского, и мученицы, как священники, держат в руке Крест. Умирая, Елизавета Федоровна была уже вне тела и, подобно священнику, участвовала в Евхаристии, принося в жертву уже себя».

 

* * *

Евхаристия в переводе с греческого - благо­дарение. «Милость Божия дается даром, но мы должны принести Господу все, что имеем»,- писал о. Василий в первый год монашеской жизни. Но чем дальше, тем больше он осознавал, что принести нечего, и скудна любовь земная перед любовью распятого за нас Христа. Позже он писал в дневни­ке: «Кому из земных глаголеши, Господи, яко при­скорбна есть душа Твоя до смерти? Кий да подне­бесный обымет сие? Кое естество человече сие вме­стит? Но расшири сердца наша, Господи, яко грядем во след печали Твоей ко Кресту Твоему и Вос­кресению». Нечем человеку воздать Господу за все Его великие благодеяния, ибо все дано Им. И все-таки есть эта высшая форма благодарения - муче­ническая жертвенная любовь.

На Пасху 1993 года в благодарственную жертву Господу принесли себя трое оптинских новомучеников. Все трое соборовались в Чистый Четверг, причастились перед самой кончиной и приняли смерть за Христа, работая Господу на послушании. И Господь дал знак, что принял жертву своих по­слушников, явив в час их смерти в небе знамение.

Свидетелями знамения были трое - москвичка Евгения Протокина, паломник из Казани Юрий и москвич Юлий, ныне послушник монастыря во Владимирской епархии. Они ничего не знали об убийстве, уехав из Оптиной сразу после ночной пасхальной службы и теперь стояли на остановке в Козельске, дожидаясь шестичасового автобуса на Москву. Рейс, как выяснилось позже, отменили. И они слушали пасхальный звон, глядя в сторону монастыря. Вдруг звон оборвался, а в небо над Оптиной будто брызнула кровь. Про кровь никто из них не подумал, глядя в изумлении на кроваво-красное свечение в небе. Они посмотрели на часы - это было время убийства. Пролилась на земле кровь новомучеников и, брызнув, достигла Неба.

Как ни странно, но об этом знамении в Оптиной узнали лишь три года спустя, ибо память очевидцев затмило тогда другое потрясение. Пока в ожидании следующего рейса они ходили разговляться на дачу, были подняты по тревоге милиция и войска. Ни­чего не подозревая, паломники опять стояли на остановке, когда к ним подъехал «воронок», и двое автоматчиков профессионально-жестко заломили руки Юлию, втолкнув его в машину. «За что? Что

случилось?» - кричала в слезах Евгения. Но хму­рые люди с автоматами сами не знали толком, что случилось, получив по рации приказ ловить убий­цу по приметам: рост такой-то, бородка. А главная примета - православный паломник из Оптиной.

 

О ВАРАВВЕ

Весь день на Пасху шли аресты. Взяли человек сорок, подозревая в основном монастырских, а пресса уже силилась доказать, что преступник - право­славный человек.

Действовали, похоже, по заранее заготовленному сценарию. В самом Козельске еще ничего не знали про убийцу и милиция лишь начала расследовать дело, а пресса уже сообщала свои версии о нем. Одна радиостанция весело давала понять, что пра­вославные, де, так перепились на Пасху, что перере­зали друг друга. А в «Известиях» уточнялось: «од­нако существует и дежурная для мужских монас­тырей версия, что убийство совершено на почве го­мосексуализма»

О, как же был прав о. Василий, когда взывал в Покаянном каноне: «Предстани мне, Мати, в позо­рище и смерти!» Тут было все сразу - позорище и смерть. Да простит нас боголюбивый читатель за то, что поневоле касаемся скверны. Но ученик не выше Учителя, а Господа нашего Иисуса Христа тоже обвиняли: «Он развращает народ наш» (Лк. 23, 2). «Нечестивые люди состязались в низосте и клевете, - писал по этому поводу святитель Иоанн Зла­тоуст, - как бы боясь упустить какую наглость». И теперь шло такое же состязание в низости.

Из газеты «Московский комсомолец»: «Милиции удалось поймать убийцу. Им оказался бомж. Раньше он работал кочегаром в монастырской котельной. В январе этого года его выгнали из монастыря за беспробудное пьянство. Недавно он вновь попытался получить работу, но получил отказ. Его местью за это стало убийство».

Все в этой заметке ложь и клевета на невинного человека, вообще не употреблявшего вина. Но кто-то, видно, хорошо изучал характер Алеши (имя услов­ное - Ред.), избрав его на роль жертвы. Забитый с детства и пролежавший девять лет в психиатри­ческой больнице, он был настолько беззащитен, что даже собственную пенсию не получал годами - ее отнимала у него, пропивая, дальняя родня. Однажды он появился в монастыре избитый и такой истощен­ный, что все бросились подкармливать его. А Алеша радовался, что живет в Оптиной и может ходить в храм и в лес по грибы. Он очень старался на своем послушании в кочегарке, хотя и был слабосильный. А в монастыре все думали, как помочь Алеше и как устроить его жизнь, если в миру никому не нужны эти беззащитные больные люди?

Как раз перед Пасхой Алеша стал учиться выре­зать киоты и выпрашивал у всех резец или ножик для резьбы. Кто-то дал ему большой кухонный нож, и Алеша показывал его всем, радуясь: «Нож достал». Именно шинель Алеши убийца выкрал из гости­ницы и, вложив в карман финку, бросил на месте преступления. Алешу сразу же арестовали, и улики ложились один к одному: психиатрический диагноз, его шинель и нож.

Рассказывает Пелагея Кравцова: «Я была в ужасе, когда его арестовали. Ну, кто поверит, что он убийца! Да он мухи не обидит и каждого ко­тенка жалел? «Батюшка, - говорю, - его же по­садят, если рассказывать про нож. Что говорить, когда вызовут?» - «Только правду».

Но в козельской милиции осмотрели Алешу и, увидев его мышцы дистрофика, отпустили, махнув рукой: «Ну, кого он убьет? Самого бы ветром не сдуло». Опровержения в прессе, естественно, не было.

Когда через шесть дней после Пасхи был аре­стован Николай Аверин, сценарий о «сумасшедшем убийце» вступил в новую стадию разработки. Пресса дружно сделала из Аверина героя-афганца и объя­вила его «жертвой тоталитаризма». Судмедэкспертизы еще не было, но пресса уже ставила свой диаг­ноз: «психика молодого человека не выдержала ис­пытаний войной, в которую он был брошен поли­тиками» (газета «Знамя»). «Искореженная нелепой войной душа молодого крепкого парня, оставлен­ного без моральной поддержки, металась» («Ком­сомольская правда»). Можно привести еще цитаты. А можно вспомнить иное - как в евангельские времена подученные люди кричали: «отпусти нам Варавву, Варавва был посажен в темницу за произведенное в городе возмущение и убийство». (Лк. 23,18-19).

«Какая мудрая книга Библия, - сказал иеро­монах П.- В ней есть все про нас». Вот и нам, двадцать веков спустя, дано было услышать дружный клич в защиту преступника: «Варавва же бе разбойник».

Атеистический дух века, разумеется, не новость. А поскольку легенда о герое-афганце вошла с тех пор в обиход, то дадим три справки:

1. В армию у нас призывают в 18 лет. Справка дана специально для «Московского комсомольца», зачислившего Аверина в спецназ, где он никогда не служил, и сообщившего: «Подозреваемый в 1989 году вернулся из Афганистана, где служил в войсках

специального назначения». А стало быть, Аверин, 1961 года рождения, вернулся из армии в 28 лет и со свежей психической травмой.

2. Николай Аверин был в Афганистане на втором году службы с 1 августа 1980 года, демобилизовав­шись в 1981 году без единой царапины. В боевых действиях не участвовал. Между тем, эксперты еди­нодушно утверждают, что в Оптиной действовал убийца-профессионал. Старший следователь по осо­бо важным делам, майор милиции А. Васильев дал такой комментарий корреспонденту «Правды»: «Ножевые тычки исполнены с необычайным про­фессионализмом... удары нанесены в места, кото­рые в Афганистане были защищены бронежилетом, а если учесть, что нашим штурмовым батальонам практически не приходилось пользоваться штык-ножом, то получается, что научиться подобному «искусству» - а это, поверьте, нелегкая наука -ду­шевнобольному было практически негде». Кто же готовил профессионального убийцу?

3. После демобилизации в 1981 году было то мирное десятилетие, когда он, окончив Калужское культпросветучилище, работал в Доме культуры г. Волконска. В эти же годы он окончил курсы ки­номехаников и курсы шоферов. Каждый, кто полу­чал права, знает, что для этого требуется справка психиатра об отсутствии психических заболеваний. Такую справку Аверину дали, и до дня убийства он ездил на личной машине.

В 1991 году против тридцатилетнего Николая Аверина было возбуждено уголовное дело по статьям 15 и 117 ч.З за изнасилование на Пасху 56-летней женщины. Срок по 117-й дают большой, и тут воз­никла афганская психическая травма. Дело закрыли по статье о невменяемости. И после шести месяцев принудительного лечения в психиатрической больнице Николая Аверина выписали с редким диагно­зом - инвалидность третьей трупы. При серьезных расстройствах психики, утверждают психиатры, эту группу не дают.

Дело об убийстве оптинских братьев было закры­то, как известно, по той же статье о невменяемости. Судебного разбирательства, как водится в таких случаях, не было - не были допрошены многие важные свидетели, и не был проведен следственный эксперимент. Между тем, общественно-церковная комиссия, проводившая самостоятельно расследо­вание, опубликованное затем в газете «Русский ве­стник», установила: «У комиссии есть данные, что в убийстве участвовало не менее трех человек, ко­торых видели и могут опознать свидетели». Но требования православной общественности о рассле­довании дела и проведении независимой психи­атрической экспертизы не были услышаны.

Но сколь неправеден суд человеческий, столь взыскателен Суд Божий. И когда в Оптиной стали собирать воспоминания местных жителей, то ока­залось, что среди тех, кто разрушал монастырь в годы гонений, нет ни одного человека, который бы не кончил потом воистину страшно. Когда-нибудь эти рассказы, возможно, будут опубликованы, а пока приведем один из них.

Рассказ бабушки Дорофеи из деревни Ново-Казачье, подтвержденный ее дочерью Татьяной: «Однажды пошли мы с медсестрой и дочкой Таней в больницу. А жара, пить хочется. И медсестра говорит: «Зайдем в этот дом, у меня тут знако­мые живут». Зашли мы. А я как села со страху на лавку, так и встать боюсь: на печи три девочки безумные возятся - лысенькие, страшные и щиплют себя. Не стерпела и спрашиваю хозяйку: «Да что ж за напасть у тебя с дочками?» - «Ох, - говорит, - глухие, немые и глупенькие. Всех врачей обошла, а толку? Медицина, объясняют, бессильна. Один прозорливый оптинский старец вернулся тогда из лагерей и исцелял многих. А я прослышала и бежать к нему. Взошла на порог и еще слова не вымолвила, а он мне сразу про мужа сказал - это ведь он разрушал колокольню в Оптиной пустыни и сбрасывал вниз колокола. «Твой муж, - говорит, - весь мир глухим и немым сделал, а ты хочешь, чтоб твои дети говорили и слышали».

ГАДАРИНСКИЙ БИЗНЕС,

ИЛИ НЕСКОЛЬКО ОТВЕТОВ НА ВОПРОС:

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: