Станция метро Полежаевская

Рассказала эту историю Мария Никитична Депутатова. В Оптиной она появилась сразу после открытия монастыря с тяжелыми торбами через плечо: десять литров лампадного масла, холст, мука и сбережения в узелке. В свои восемьдесят лет Мария Никитична откладывала деньги на погре­бение, но, услышав об открытии Оптиной, рассудила: «Поверх земли никто не лежит, и меня поди по­гребут» . Так начиналась Оптина пустынь - пришла вдовица Мария Никитична и положила свои две лепты: все, что имела, - все отдала.

Как же любил о. Василий Марию Никитичну! А она вспоминает о нем: «У меня о. Василий, как живой, перед глазами стоит. Глаза сияют, а улыбка! Помню, прыгает по бревнам в скиту и зовет меня издали: «Ма-арь Никитична! А я везде вас ищу. Идемте чай пить». Чай пили в хибарке преподобного Амвросия. А Мария Никитична, живая свидетель­ница гонений, рассказывала о новомучениках - оптинских, астаповских, троекуровских. Чай остывал, а о. Василий слушал.

За давностью лет уже забылось, что конкретно рассказывала она о. Василию. Но из множества рас­сказов Марии Никитичны мы выбрали историю о московской станции метро Полежаевская, и вот почему. Отец Василий потому и стал урожденным москвичом, что на строительство метрополитена в Москву приехал его дядя, а к дяде из деревни, рас­положенной неподалеку от Оптиной, переехала по­том его мать.

Руководящую должность на строительстве метро занимал в те годы большевик Василий Полежаев. Это его именем была названа станция Полежаевская,

где в вестибюле стоит его бюст. Мария Никитична избегает ездить через эту станцию, объясняя: «Не могу я видеть бюст Полежаева. Он же наше село разорил! А село наше Астапово было богатое - триста дворов, два храма было, и собирались от­крыть монастырь. Боголюбивой была моя родина! И вот о чем плачу и чему дивлюсь - в революцию, конечно, все пострадали, но деревни поодаль все же уцелели. А от Астапово осталось лишь тридцать дворов».

К великому несчастью для Астапово именно здесь умер Лев Толстой. В память своего учителя-ересиарха толстовцы устроили здесь коммуну, что­бы «развивать» народ, отвращая его от Церкви и внушая презрение к «попам». Правда, за толстов­цами пошли лишь местные «гультяи» - народ пью­щий, пропащий, но обретший в революцию большую власть. Вспомним, как после обращения в право­славие о. Василий вынес из дома все книги Льва Толстого, сказав: «Мама, да он же еретик!» А где ересь, там следом большая кровь.

Мария Никитична рассказывала: «Полежаев еще до революции перестал ходить в церковь и начал пить. А пришла революция - настал его час. Достал оружие и начал грабить с дружками. Подъедут пьяные к избе на телеге, все выгребут, самогона потребуют и начинают тут же гулять. У Васьки дружок был больной венерической бо­лезнью, многих он заразил, а потом повесился. У нас все боялись их, как разбойников, а власти назвали их «комсомол». «Мы власть на местах», - объявил Васька, и с тех пор уже страха не знал. Своего родного дядю ограбил и выгнал без одежды с семьей на мороз. У них ребеночек был пятимесяч­ный, и он от стужи насмерть замерз.

Я два класса всего окончила. Дальше Васька учиться не дал. Пришел в школу и потребовал исключить всех, кто не поет «интернационал».

Слово «интернационал» нашей рассказчице не выговорить, а уж эту страшную песню она, как мно­гие дети, боялась петь. Ну, каково православному ребенку запеть: «Вставай, проклятьем заклеймен­ный»? Ясно ведь, кто заклеймен проклятьем. И ее, как и других детей, страшившихся петь про «про­клятого», исключили из школы.

Мария Никитична продолжает рассказ: «Уж как меня учительница защищала: «Оставьте ее. Она способная». А Васька ни в какую: «Она про­сфорки с теткой печет». Это правда. Я помога­ла тете печь просфоры для храма, но и храму пришел конец. Был у нас очень хороший батюшка, о. Александр Спешнее. Всю жизнь с нами прожил - крестил, венчал, отпевал. Полсела - его духов­ные дети, и мы, как родного, любили его. Васька сразу сказал батюшке: «Я убью тебя». Сперва скирды и амбар сжег у батюшки, а потом ночами стал дом поджигать. Такую нам жизнь Полежаев устроил, что батюшка скрылся в Москву к детям и работал бухгалтером в Расторгуево. И мы по­бежали из села, кто куда. Много наших в Москву убежало. Глянь, и Васька прибыл сюда: «От меня не уйдешь! А попа разыщу и убью».

Сперва он смурной был и жил в подвале. И вдруг стал начальником в Метрострое и даже министром потом. Наши астаповские передавали, что перед Москвой он многих ограбил и два пуда золота добыл грабежом. В Москве отдал золото кому надо и на золоте к власти взлетел. Квартиру трехкомнатную получил на Солянке и персональ­ный автомобиль. Все имеет, а все лютует. И до того долютовался, что свои же рабочие убили его. Но сперва он убил нашего батюшку.

Искал он о. Александра долго, и через органы все же нашел. Приехал с комсомольцами к нему в Расторгуево и говорит: «Ты меня, поп, водою крестил. Теперь я тебя окрещу». Морозы тогда стояли страшные, и придумал он для батюшки лютую казнь - поставили во дворе большую бочку с водою и стали батюшку туда окунать. А как наш старенький батюшка льдом покрыл­ся, отнесли его в дом к горячей печке. А когда он очнулся и застонал от боли, снова в бочку его понесли. Три дня так пытали - то в бочку, то к печке, пока не замучили насмерть его. Упокой, Господи, нашего батюшку-мученика Александра!

А вы не знаете, бюст Полежаева в метро все еще стоит?».

 

Станция Козельск

После Пасхи 1990 года Мария Никитична воз­вращалась из Оптиной домой и, ожидая поезда на станции Козельск, обратила внимание на мужчину, пившего водку прямо из бутылки.

- Коли пьешь, хоть закусывай, - сказала сер­добольная Мария Никитична, протягивая ему па­кет с едой. - Вот, возьми еще, мне в Оптиной дали.

- Не положено, - ответил тот.- Я в такое место еду!.. А поехали, мать, со мной? Познакомлю с целительницей - чудеса творит. Мертвого на ноги поставит и в вере, как надо, наставит.

- А какой она веры?

- Нашей, - ответил незнакомец и заторопился на поезд, написав для Марии Никитичны два адреса - свой и целительницы, сказав, что здесь всегда помогут.

Мария Никитична тогда сильно переживала - у сына началась гангрена, и врачи велели срочно ампутировать ногу. Но прозорливая шамординская схимонахиня Серафима, к которой она ездила на Пасху, не благословила на ампутацию, предсказав, что ногу удастся излечить. Так и вышло - молитва­ми старицы Серафимы сын Марии Никитичны и поныне с ногой. Но тогда гангрена бушевала, сын готовился к ампутации. И мать решилась вдруг съез­дить к «чудотворице», попросив ее святых молитв.

Когда она сошла с поезда в Сухиничах и на автобусной остановке стала расспрашивать женщин, как доехать до известной «подвижницы», то они разом подняли крик: «Что ж ты, старая, к колдунье едешь? Она тебя до костей обдерет! Мошенница - вся в золоте, всех обдирает! Ни больных, ни убо­гих - никого не щадит. И куда милиция смотрит?!».

Мария Никитична обомлела - выходит, незна­комец ее обманул? Ведь знал, что она из Оптиной едет, а сказал «нашей веры», чтоб ее заманить. Она потом долго переживала, что так опростоволоси­лась, но больнее всего при ее совестливости был этот ловкий нарочитый обман.

После убийства на Пасху 1993 года Мария Никитична перебирала вещи, и вдруг откуда-то выпала записка с домашним адресом незнакомца с вокзала. На адресе была фамилия убийцы - Аверин. Нехорошо тогда было Марии Никитичне. И она долго не спала ночью от тяжелых мыслей - неуже­ли все возвращается, и снова золото, водка, обман?!

Улица Победы

Аверина арестовали в г. Козельске в доме его тетки на улице Победы. В ту пору в доме по сосед­ству жила приехавшая из Петербурга православ­ная семья Щ-вых. И месяца за три до убийства Аверин разыграл спектакль, постучавшись к ним в дом под видом заблудившегося прохожего, чтобы произнести монолог:

- М-да, бедно живете. Какие вы бедные, про­сто нищие. Хотите, куплю ваш дом и козу? Не про­даете? Плачу наличными, - тут он швырнул на стол веером пачку денег и горсть дорогих шоколадных конфет. - Ладно, дарю. Берите на бедность!

Его старались выпроводить, вернув конфеты и деньги. А странный гость продолжал:

- Вы нищие, а мы богатые! Мы можем ску­пить весь ваш Козел ьск, все ваши фабрики и за­воды. У нас деньги и сила, а вы кто?!

Наконец-то его выпроводили, недоумевая: а чего он пришел - похвастать богатством

Из дневника о. Василия, 1988 год: «Об Антихристе».

Число 666 дважды встречается в Библии. 1) В Откровении Иоанна Богослова как указание на Антихриста (13, 18). 2) 2 Паралипоменон (9, 13): «Весу в золоте, которое приходило к Соломону в один год, было 666 талантов».

Сегодня золото творит чудеса и знамения. Самые фантастические проекты могут быть осу­ществлены, если есть деньги. От их количества зависит и фантастичность.

Начертание на правой руке или челе - рука, считающая деньги и производящая коммерческие операции. Чело - бизнесмен. Все занято помыс­лами о золоте. Что бы он ни делал, он должен извлечь из этого деньги, иначе нет удовольствия от жизни. То есть все помыслы (чело) и все дела (рука) заняты добычей денег.

(Многие писатели говорили о деньгах, как о страшилище - Э. Золя, Гете.)

Антихрист - финансовый гений (золото) и религиозный мудрец (Соломон), знающий и умею­щий все, чтобы поразить всех. Еще Н.В. Гоголь писал: «Все, что нужно для этого мира - это приятность в оборотах и поступках и бойкость в деловых делах». Поэтому Св. Отцы так всегда восставали против сребролюбия, как идолослуже-ния, и беспочвенного умствования, как духовной болезни.

Всякое знание имеет сладость и этим при­влекает, потому что дает право власти над чем-то, а значит, и гордости.

Христианское познание преподает скорбь: «Во многой мудрости много печали». Но печаль есть двух родов, говорит Апостол Павел. Печаль о мире производит смерть, а печаль о Боге - дар покая­ния.

Откровение (13, 17): «Не смогут покупать и продавать, кроме того, кто имеет это начертание (то есть талант бизнесмена) или имя зверя (то есть принадлежность к государственной власти) или число имени его (666 - золото, наследство, капитал)».

Единая денежная единица во всем мире и еди­ная (внешне) религия - дела Антихриста».

 

О гадаринском бизнесе

В одной из своих проповедей иеромонах Васи­лий изъяснял притчу о гадаринском бесноватом, из которого Господь изгнал легион бесов: «Тут же на горе паслось большое стадо свиней; и бесы про­сили Его, чтобы позволил им войти в них. Он по­зволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро, и потонуло» (Лк. 8, 32-33).

Стадо было огромное – по некоторым источни­кам, две тысячи. И из-за свиней гадаринские жите­ли гонят Господа от себя: «И вот весь город вы­шел навстречу Иисусу и, увидев Его, просили, чтобы Он отошел от пределов их» (Мф. 8, 34).

Эта проповедь о. Василия запомнилась многим. Свинья, объяснял он, считалась у иудеев столь не­чистым животным, что свинину не ели, брезгуя не только прикасаться к свиньям, но и произносить само слово «свинья». Говорили иносказательно: «этот зверь», «это животное». По закону Моисея в древней Иудее не разводили свиней. И если гада­ринские жители преступили закон, разводя столь отвратительных для них животных, то потому, что таков был их бизнес – они разводили свиней на продажу.

«Они гнали Господа от себя не потому, что лишились пищи, но потому, что лишились нажи­вы, - говорил о. Василий. - Как много людей при­шло сегодня к Богу! Но и в наш век будут гнать Господа, встав перед выбором: Господь или нажи­ва. И тем, кто отринет Господа ради наживы, вер­нуться потом к Богу будет невозможно».

О засухе, картошке и свинках

Лето в год перед убийством выдалось такое засушливое, что картошка не росла, а пеклась в горячей, как зола, земле, и во многих местах поля были выжженными от зноя. Странное было лето - грозовое: небо часто сверкало молниями, синоптики постоянно сулили грозы с осадками, но с весны не было ни одного дождя.

Господь дал наказание, чтобы явить свою ми­лость. И везде, где на полях служили молебны о ниспослании дождя, Господь давал даже не дождь, а ливень. В поселке Стекольный Завод вскоре пос­ле начала молебна хлынул такой дождь, что все вымокли до нитки, пока бежали в укрытие. А в Шамордино и на оптинских полях в Руднево вода после молебна долго стояла в борозде, и картошка там уродилась особо крупная. Все было наглядно, как в букваре: вот зеленая сочная ботва на полях, где шли молебны, а вот бок о бок, как ножом по меже отрезано, выжженные от засухи поля.

Кстати, одно оптинское поле-огород дождь обо­гнул стороной, и инок Трофим обошел его по меже с молитвой, сказав: «Вот наши грехи». Многие ме­стные жители ходили в тот год по меже, удивля­ясь или негодуя: как так - одна земля и одно небо, но на монастырских полях все зеленеет после дождя, а рядом жухнет, погибая, сухая картофель­ная ботва. «Это золотые купола от нас тучи оттал­кивают!» - кричала, негодуя, учительница-пенси­онерка. - «Жили мы до монахов и были с кар­тошкой,- вторил крепкий хозяин, ее муж. - А теперь свиней чем кормить?»

В то засушливое лето даже из дальних селений присылали в Оптину машины за батюшками, что­бы отслужить на полях молебен, убедившись, как дивно помогает Господь. А вот козельчан собрать на молебен не получалось. Вроде, люди были не против, но отговаривались - некогда. И православ­ные козельчане, страдающие со всеми от засухи, сговорились в итоге так - обошли соседей и зна­комых, предупредив о часе молебна в храме и по­просив людей помолиться в час общей молитвы хотя бы дома. И вот настал час молебна. Древние бабу-ли, не способные по немощи добраться до храма, пали по избам ниц пред иконами, слезно вымали­вая дождь у Ильи-пророка. А мужики с любопытством высыпали на улицу, поглядывая на небо и обсуждая, а будет ли от «богомолов» толк?

«Господь помогает быстрее скорости света», - любил говорить инок Трофим. И сразу после нача­ла молебна на Козельск, как самолеты на посадку, пошли, снижаясь, черные грозовые тучи. Несколь­ко женщин выскочили на огороды с иконами, уже в голос молясь о дожде. И зашлепал небывало круп­ный дождь. «Дождь, дождь!» - закричали жен­щины и дети. А мужики, радостно поблескивая гла­зами, все же противились чуду, рассуждая: а вдруг случайность? «Конечно, случайность, - громко сказал крепкий хозяин, муж учительницы, кричав­шей про золотые купола. - Синоптики же обеща­ли грозу с осадками. Вот попы и устроили фокус, разузнав про прогноз».

На этих словах дождь перестал, а тучи, будто гонимые бурей, стали стремительно уходить от Козельска. Это было так неожиданно, что мужики закричали. А крепкий хозяин запустил в небо та­кое адское богохульство, что засверкали молнии, громыхнул гром, и с неба дохнуло таким зноем, что высохла вмиг сырая земля.

Картошка в тот год не уродилась, и со свинка­ми было неважно. Но крепкого хозяина это уже не интересовало - он истаял на глазах от скоротеч­ного рака. Перед смертью он попросил позвать ба­тюшку, чтобы исповедаться и причаститься, но смерть опередила священника. Потом его отпели, а вдова еще долго ходила в церковь ставить свечи за упокой.

В здешних краях редко встретишь избу или квартир}' без иконы. К Богу трогательно прибе­гают в скорби по умершим, веруя, что есть загроб­ный мир. Но на земле человек чувствует себя кузнецом своего счастья и хозяином земной жизни, гор­деливо полагаясь на свою силу и смекалку. И это явление повсеместное.

Из рассказа белорусской паломницы Галины С.:

«У меня дядя-пасечник был верующий. А когда наводнением его ульи или улики, как он говорил, смыло в реку, он схватил топор и стал иконы рубить. «Дядя, - кричат ему, - не смей! Ты же сам нас учил, что Бог есть». А он отвечает: «Бог есть, да моих уликов нет».

Из дневника о. Василия: «Мир, похищая у Бога чин подателя земных благ, присваивает его горделиво себе и, наделяя нас ими как бы милос­тиво, присовокупляет и возлагает на нас заботу об их хранении и страх потери их.

Когда же дает Бог, то Он заботится о даре своем и потеря его не волнует сердец наших».

Когда мать о. Василия приехала в Оптину к гробу сына, она не плакала, но тихо спрашивала всех, заглядывая в глаза: «За что убили моего сы­ночка? Разве он обидел кого-то? Разве он мог оби­деть кого?»

«Не за личные грехи ненавидят пастырей,- писал в 1925 году протоиерей Валентин (Свен-цицкий),- а за тот дух Христов, который живет в Церкви». Время дало свои ответы на вопросы о при­чинах гонений. Но нет на земле ответа, способного унять боль матери, спрашивающей у гроба сына: «За что?»

Вернемся здесь снова в ту залитую кровью Оптину, где на Пасху умолкли колокола. Вот дневник тех дней, что вместили в себя убийство, отпевание и по­гребение. Это 18 - 20 апреля 1993 года.

 

НЕМЫЕ КОЛОКОЛА

Пасху 1993 года мать о. Василия Анна Михайловна Рослякова встретила радостно - была в церкви, а потом разговлялась дома с ближними. Праз­дничный стол еще был накрыт, когда в дверь по­звонили. Увидев стоящих в молчании у порога оптинских иеромонахов, мать все поняла и ничему не поверила. Это был ей первый посмертный дар от сына - явственное чувство, что сын живой.

Мать не отходила от гроба, а потом от могилки. «Анна Михайловна, пойдем чай пить», - уговаривали ее. Но, отойдя от могилки, она начинала тос­ковать и говорила: «Пойду к сыночку. С ним весе­лей». Так и провела она долгие дни и месяцы спер­ва у гроба, а потом у могилы сына, обретая лишь здесь покой.

- Анна Михайловна, веруешь ли, что о. Василий живой? - спросил ее отец наместник.

- А то как же? Живой.

- А в загробную жизнь веруешь?

- Нет.

- Как же так? Выходит, о. Василий живой, а загробной жизни нет?

- Да откуда мне, батюшка, знать про загроб­ную жизнь? А что о. Василий живой, знаю.

Так начался ее путь к истинной вере, и мать все сидела у могилы сына, разговаривая с ним, как с живым.

Иконописец Павел Бусалаев вспоминает: «На Пасху 1993 года я был в Москве, а вечером, позвонили: «Отец Василий убит». - «Слава Богу!» - воскликнул я в потрясении и думая вот о чем: больше всего в жизни о. Василий хотел быть с Богом, и он дошел до Него, соединившись с Ним.

Мы познакомились с ним еще в Москве и обрадовались, встретившись в Оптиной. Отец Василий по послушанию расселял тогда паломников и заведовал раскладушечной. Я пожаловался ему, что из-за многолюдства в гостинице не могу ра­ботать. И он отвел мне укромный уголок в раскладушечной, сказав: «Вне уединения нет покаяния». А по утрам он будил меня на полунощницу : «Вставайте, сэр. Вас ждут великие дела».

Я не могу назвать себя другом о. Василия, хотя он всегда приглашал заходить к нему в келью. Но я старался ему не мешать, понимая разницу между нами. Я весь на поверхности, а он уходил вглубь - что я мог бы ему сказать? Он был на несколько порядков выше меня. А его жизнь была столь стремительным восхождением к Богу, что рядом жил в душе холодок: а вдруг сорвется на крутизне? К сожалению, многие на моих глазах хорошо начинали, а потом, сорвавшись, падали вниз. И тут было пережито столько личных трагедий, что я боялся за о. Василия. Когда я узнал об убийстве о. Василия, то в потрясении ходил по комнате, мысленно разговаривая с ним: «Отец, ты дошел. Ты победил, отец!»

Помню, о. Василий обратился ко мне с прось­бой: «Напиши мне икону моих святых. У меня их трое - благоверный князь Игорь Черниговский, святитель Василий Великий и Василий Блажен­ный. Я чувствую, как все трое мне помогают, и чувствую связь с ними».

Не мне судить о качестве этой работы, но тут был тот редкий случай, когда я знал откуда-то, что пишу икону святому. «Да, отец, - говорил я ему мысленно, - в тебе есть благородство и му­жество князя. Тебе, как Василию Великому, дан дар слова. И тебе дана мудрость блаженного, чтоб скрыть все эти дары».

За десять дней до Пасхи у меня родилась дочь. Мы с женой перебрали все святцы, но ни одно имя не ложилось на сердце. «Подождем, - сказал я жене. - У меня такое чувство, что на Пасху Гос­подь даст ей имя». И когда позвонили, что убит о. Василий, я сказал жене: «Вот и дал Господь имя дочке. Мы назовем ее в честь о. Василия». В гре­ческих святцах есть женское имя Василия, а у нас его нет. Мы окрестили дочку Василиссой, свя­то веруя, что Небесный Покровитель нашей дочери новомученик Василий Оптинский поможет ей в жизни и не оставит своим заступлением».

Канонизации святых всегда предшествует вера в их помощь и заступление. Рядом с девочкой Василиссой в оптинском храме нередко стоят двое бело­головых близнецов Лев и Макарий Шиповские, на­званные так при рождении в честь еще не канони­зированных тогда преподобных Оптинских старцев Льва и Макария. В год канонизации старцев им было уже по шесть лет.

Были люди, сразу ощутившие, что от новомучеников исходит благодать. Но таких сперва было немного. Оптина в те дни застыла от горя, и мол­чали на Пасху немые колокола.

Сразу после убийства, узнав, что преступник уходит от Оптиной лесами, паломники, не сговариваясь, бросились в лес. Впереди всех бежал окормлявшийся у о. Василия двухметровый гигант Виктор. Исхлестанный ветвями и черный от горя, он был страшен. И когда наперерез ему из леса выскочил паломник в черной шинели, каждый в ослеплении горя подумал, что настиг убийцу. Они бросились друг к другу, чтобы схватиться в смертельной схватке, и лишь в последний момент опустили руки, заплакав.

На Пасху был по-весеннему солнечный день, а после убийства будто вернулась зима. Дохнул хо­лодный ветер, пошел дождь, а потом снег. Бил оз­ноб, а люди стояли, не расходясь, у залитой кровью звонницы и там, где алела от крови о. Василия первая молодая трава. Кто молился, кто крепился, а кто не мог унять слез. И резал по сердцу лязг экс­каватора, копающего могилы для братьев.

Инок Макарий (Павлов), скульптор по обра­зованию, вспомнил, как Великим постом приходил к нему инок Ферапонт. В ожидании монашеского пострига он начал вырезать для себя постригальный крест, но почему-то не получалось. «Странно,- сказал он,- всему монастырю постригальные кресты резал, а себе не получается. Вырежи мне крест». И теперь инок Макарий резал ему крест на могилу. Позже он разыскал в келье инока Ферапонта этот незавершенный постригальный крест, обнаружив, почему не получалось: дерево переспело изнутри. Настал срок даже дереву.

Но как же изнемогала тогда от боли душа! И люди мокли под дождем, застыв от горя и прон­зительного чувства одиночества. Почему молчит страна? Телеграмму соболезнования прислал толь­ко Святейший Патриарх Алексий. Ни слова состра­дания в прессе - напротив!.. Богоборческий дух массовой прессы, разумеется, не был новостью. И все же казалось - мы люди, мы соотечественники, а в России не пляшут на гробах. Теперь кощунство­вали, кто как умеет, не стесняясь разверстых гробов.

«О Россия, Россия! - сказал после революции духовник Царской семьи архиепископ Феофан Полтавский.- Как страшно она погрешила перед благостью Господней. Господь Бог благоволил дать России то, чего ни одному народу на земле не давал. И этот народ оказался таким неблагодарным.

Оставил Его, отрекся от Него, и потому Господь предал его бесам на мучение. Бесы вселились в души людей, и народ России стал одержимым, буквально бесноватым. И все то, что мы слышим ужасного о том, что творилось и творится в России: о всех кощунствах, о воинственном безбожии и богоборстве, - все это происходит от одержимости бесами. Но одержимость эта пройдет по неизречен­ной милости Божией, народ исцелится. Народ об­ратится к покаянию, к вере. Произойдет то, чего никто не ожидает. Россия воскреснет из мертвых, и весь мир удивится. Православие в ней возродит­ся и восторжествует. Но того Православия, что было прежде, уже не будет».

Тяжко было в те дни. И лишь позже открылось, что в этих тяжких родовых муках рождалась новая, иная Оптина.

Вот два характерных эпизода тех дней. На второй день после убийства из Оптиной спешно уезжал паломник, собиравшийся прежде поступать в мона­стырь. «Боюсь, что меня тоже убьют», - сказал он провожавшему его брату. «Не бойся,- ответил тот. - Богу нужна жертва чистая, а мы с тобой боль­ше фингала пока не заработали». Он уехал, а в Оптину приехал баптист, попросивший окрестить его: «Я долго искал истинную веру, - сказал он. - А когда услышал по радио про убийство, то понял: здесь Голгофа, а значит, здесь Христос». Его крестили.

На Пасху трое новомучеников были причаст­никами, и их кровь соединилась с кровью Христовой. Игумен Н. с братией осторожно стесывали с пола звонницы эту намокшую от крови щепу, настилая новый пол. И как когда-то в римском Колизее христиане бережно собирали песок с кровью мучеников, так и ныне люди благоговейно разбирали по щепотке землю, напитанную кровью о. Василия, и окровавленную щепу со звонницы. И дано было этим святыням разойтись потом по всей России в ла­данках и мощевиках.

Из дневниковых записей иконописца Тамары Мушкетовой: «Это случилось на Пасху в 6.15 утра. Мы разговлялись за чаем в иконописной мастер­ской, когда благовест колоколов вдруг оборвался и раздался тревожный звон. «Какой странный звук, - сказал Андрей, разливая чай. - Скорее на­бат». А я еще подумала с досадой: «Вечно Андрей со своими шуточками - ну, какой же набат? Пасха ведь!»

Господи, помилуй! То, что нам сказали, дош­ло не сразу. Яркая, вечная, радостная Пасха - и вдруг смерть... Раны у всех троих были страш­ные - в почки, а у о. Василия снизу вверх через почки под сердце, так, что перерезало все вены. Он был еще жив, но умер по дороге в больницу.

Многие плакали, а я нет. Ольга Колотаева, окормлявшаяся два года у о. Василия, все ходила кругами вокруг могилки старца Варсонофия и каким-то не своим голосом сипло охала и стонала. В тишине это было слышно.

Произошло что-то огромное, что не вмещалось в меня. Умереть на Пасху, через полтора часа после причастия, и умереть на послушании в род­ном монастыре мучениками за Христа - о та­кой смерти можно только мечтать. Это было настолько выше обычной смерти, что из меня сами собой полились слезы. Было чувство, что Господь очень близко, а Его любовь излилась на нас так Щедро, что это трудно вместить. И как душа грешника слепнет от Божиего света, так и моя грешная душа слепла и изнемогала от преизбытка Божией любви. Все давно уже перестали плакать, а из меня все лились слезы. Надя пела панихиды в храме и то уходила из кельи, то возвращалась, спросив меня, наконец: «Что ты все плачешь?» А я могла лишь сказать: «Господь так любит нас!» И Надя заплакала, повторяя: «Да, да, да».

Времена первых христиан стали вдруг явью. Я всегда боялась смерти, а тут впервые поняла то, чего не понимала прежде в житиях святых, - какая же у них была вера, если они не страшились мучений, но с радостью шли на смерть за Христа! Слава Тебе, Господи, творяй чудеса! Не я одна, но многие в Оптиной, знаю, пережили это чувство. Все земное потеряло значимость. Приблизилось Царство Небесное и стало столь желанным, что хотелось смиряться перед всеми, жить только для Господа и даже пострадать за Христа.

Совсем как во времена первомучеников, мно­гие брали песок с кровью о. Василия и частицы дерева, напитанные кровью о. Трофима и о. Ферапонта. Но у меня почему-то никогда не было веры в земельку со святых могил, а крови я про­сто боюсь. И вдруг мне тоже захотелось иметь такую святыню - кровь мученическую. Но было уже поздно, и мне ничего не досталось.

Когда гробы с телами убиенных установили в храме, на меня напала тоска. Я не могла смириться, что нет больше в живых нашего любимого батюш­ки Василия, и не представляла себе Оптиной без инока Трофима, рядом с которым у каждого возникало чувство радости. А инока Ферапонта я совсем не знала. Он был настолько молчалив и не от мира сего, что, когда он приходил к нам в иконописную мастерскую за книгами по древнерус­скому искусству и молча просматривал их у полок, то даже мысли не возникало заговорить с ним.

Я разгореваласъ уже до тоски, когда мне передали в конверте кусочек дерева с кровью о. Ферапонта. И такая радость вдруг хлынула в сердце, что я прижимала этот конверт к себе и не могла разжать рук.

Когда после погребения мы ходили молиться на могилки новомучеников и прикладывались к их крестам, то один о. Ферапонт отвечал мне на молитву радостным стуком в сердце. Сперва я подумала - это случайность, но все повторялось каждый раз. Почему так бывает, не знаю, но сердце знает и согревается».

Из воспоминаний паломника-трудника Александра Герасименко: «В день убийства москвич Николай Емельянов смочил полоски бумаги в крови звонарей Трофима и Ферапонта, а потом в пу­зырьке поставил их у себя дома в святом углу. Когда мы встретились через несколько лет, Ни­колай рассказал мне о чуде - кровь мучеников источает дивное благоухание. О том же самом мне рассказывал брат Евгений, причем я даже не спрашивал его об этом, но он сам подошел и заго­ворил о том чуде, когда благоухает мученическая кровь».

В понедельник, ближе к вечеру, на звоннице были настланы новые полы. Но убили звонарей, и молчали колокола.

Колокола в Оптиной старинные и с особой мученической судьбой - они достались обители в наследие от монастырей и храмов, разрушенных революцией 1917 года. Вот старинный колокол из Страстного монастыря, находившегося прежде в центре Москвы. Камня на камне от монастыря не осталось - теперь здесь Пушкинская площадь и редакция газеты «Известия», написавшая о трагедии в Оптикой столь глумливо, будто все еще витает на этом месте дух губителей Страстного монастыря. А вот колокола из разрушенных храмов Костромы, Ярославля, еще откуда-то, являющие собою немую повесть о гонении на христиан. Сколько крови пролилось уже под этими колоколами! И опять кровь...

Моросил стылый дождик вперемешку со снегом, а люди молча стояли у немых колоколов. И все длилась эта немая Пасха с криком боли в душе: почему безучастно молчит Россия, когда льется невин­но православная кровь? Неужели мы опять забыли, что молчанием предается Бог?!

Так и стояли два дня, не замечая в скорби, как монастырь заполняется людьми. А люди все при­бывали и прибывали, окружив звонницу плотным безмолвным кольцом.

Сейчас уже забылось, кто первым ударил в ко­локол, но многим запомнился юный инок в выно­шенной порыжевшей рясе. Он был откуда-то изда­лека, и никто его в Оптиной не знал. Но он был светловолос и голубоглаз, как Трофим, и шел от ворот монастыря таким знакомым летящим Тро­фимовым шагом, что толпа, вздрогнув, расступилась передним. «Звонари требуются?» - спросил инок, вступив на звонницу. Все молчали. А инок уже вски­нул руки к колоколам. И тут на звонницу хлыну­ли толпой лучшие звонари России, оказывается, съехавшиеся сюда! Звонили в очередь - неоста­новимо. И звонили в эти дни все - дети, женщи­ны и даже немощные Трофимовы бабушки, прико­вылявшие сюда с клюшками, чтобы ударить в колокол: «Раз убивают - будем звонить!»

Сорок дней и ночей, не смолкая, гудели колокола Оптиной, будто силясь разбудить русский народ. Но знак беды не был услышан, а уже через полгода шли танки на Белый дом. И было много крови в тот год.

 

ИВЕРСКАЯ

«Всякий христианин, хорошо знакомый с уче­нием Церкви, - сказал в слове на погребении игумен Феофилакт,- знает, что на Пасху просто так не умирают, что в нашей жизни нет случайностей, и отойти ко Господу в день Святой Пасхи составляет особую честь и милость... И мы сегодня не столько печалимся, сколько радуемся, потому что эти три брата благополучно начали и успешно завершили свой жизненный, монашеский путь, и обращаемся к ним с радостным пасхальным при­ветствием: «Христос воскресе!»

Случайностей действительно нет. И если отшествие новомучеников ко Господу совпало с Пасхой, то сороковой день их кончины пришелся на Вознесение Господне, а погребение - на праздник Иверской иконы Божией Матери. В IX веке во вре­мя гонений эта икона была усечена мечом иконоборца в лик, «и тогда из ланиты Богоматери, - повествует летопись,- как бы из живого тела потекла кровь». И теперь над усеченными мечом новомучениками воссияла благая Вратарница, «две­ри райские верным отверзающая».

На погребении храм был переполнен, и люди с ослепшими от слез глазами шли прощаться с братьями последним целованием. По монашеско­му обычаю их лица были закрыты черной тканью наличников. Земная скорбь переполняла сердце, но душа уже чувствовала дыхание святости. В пасхальные дни чин отпевания праздничный - пели Пасху. И как на Пасху - опять воссияло солнце и было чувство пасхальной радости. Что-то свершалось в тот день в душах, и многие, припадая ко гробам новомучеников, уже молились им, как новым святым.

Рассказывает монах Пантелеймон, в ту пору послушник: «Инока Ферапонта я, к сожалению, по­чти не знал, а с Трофимом мы дружили. И в день погребения я решил попросить его молитв. Припал к гробу и молюсь, чтобы он помог мне в моем мона­шеском пути. Лица братии были закрыты черным. Где кто лежит, я не знал. И, когда братия подняли гробы на плечи, вынося их из храма, ветер колыхнул черную ткань. Я увидел рыжую бороду о. Ферапонта и понял, что молился совсем не у гроба Трофима, но просил помощи и молитв у о. Ферапонта.

На Вознесение, на 40-й день кончины братьев, о. Ферапонт явился мне во сне. Вижу напротив оптинского храма Казанской Божиеи Матери высокую гору, по ней поднимается о. Ферапонт, а я иду следом и знаю откуда-то, что я его ученик. Стыдно сказать, но идем мы голые, а у о. Ферапонта мантия, перекинутая через руку. Оборачивается он ко мне и говорит: «Ты почему в отпуск домой не просишься?» А я, действительно, как ушел в монастырь, так два года дома не был. «Я, - говорю, - отрекся от мира и даже писем домой не пишу», а о. Ферапонт говорит: «А меня отец наместник в отпуск посылает. Мы скоро вместе на родину поедем». Я родом из Иркутска, а о. Ферапонт на Байкале лесником работал. Земляки мы с ним.

Сон есть сон. Я не придал ему значения и выки­нул из головы. После праздника пошел на хоздвор работать по послушанию, а тут подъезжает ко мне на машине отец наместник и говорит: «Ты почему в отпуск домой не просишься?» Хотел я ответить отцу наместнику, как ответил во сне, но вдруг осекся и вспомнил, как точно так же, слово в слово, спросил меня о. Ферапонт. А отец наместник говорит: «Ты ведь из Иркутска. Сейчас о. Филипп туда едет за лазуритом для иконописцев. Собирайся, поезжай с ним. Поможешь камни привезти».

Поехал я в отпуск, как предрекалось во сне. Переоделись мы с о. Филиппом в дорогу в мирское. Идем по Москве без подрясников, а о. Филипп идет впереди меня. Оборачивается и говорит: «Слу­шай, я себя просто голым чувствую. Так стыдно все время». - «И мне, - говорю, - стыдно, будто я голый». И тут же встал в памяти сон - мы ведь с о. Ферапонтом голыми шли, и мне запом­нился стыд.

По дороге нам надо было заехать по послуша­нию в Троице-Сергиеву Лавру. Господь сподобил нас с о. Филиппом причаститься здесь - как раз на день памяти преподобного Ферапонта Белозерского, ученика преподобного Сергия Радонежского. А это ведь день Ангела нашего о. Ферапонта! Тут, не выдержав, я рассказал о. Филиппу свой сон. «А ведь действительно, - говорит он, - о. Ферапонт с нами едет». И его помощь и предстательство были ощутимы в пути.

Приехал я домой и не узнал дома. Когда я уходил в монастырь, родители мои еще лишь толь­ко воцерковлялись. А тут, смотрю, все стены в иконах, а родители, оказывается, обвенчались уже. И такая мне была радость!»

Добавим к сказанному, что о. Пантелеймону отдали четки инока Ферапонта, назначили на по-

слушание в просфорню, где трудился о. Ферапонт, а в братской трапезной его посадили на опустевшее место о. Ферапонта.

Из воспоминаний шамординской инокини Сусанны «У меня в монастыре три основных послушания - иконописец, экскурсовод и звонарь. И впервые я звонила на Пасху 1993 года, мучаясь от непонятной тревоги: «Да что же это такое? - думаю. - Не звон у меня, а набат». А наутро уз­нала об убийстве.

Инок Трофим много помогал Шамордино, и у нас его особенно любили. Перед Пасхой он приез­жал к нам, благословился позвонить у нас на звон­нице и сказал потом: «Эх, сестренки, как же вы мучаетесь! Ничего у вас для звона не налажено». Это правда - мучились мы тогда. В Оптиной о. Трофим сделал на звоннице педали, клавиши, связ­ки. Там один звонарь мог легко звонить на не­скольких колоколах. А у нас и колоколов была не­хватка, и трое звонарей едва управлялись. Меня потому и поставили звонарем, что молодая и силь­ная, а для колоколов сила нужна».

Рассказывает отец эконом игумен Досифей: «У о. Трофима колокольное хозяйство было в идеальном порядке. Мы при нем и забот не знали. Придет, бывало, и скажет: «Нужна лебедка для ремонта». А что он там ремонтирует, мы и не вникали, зная, что о. Трофим человек ответствен­ный и мастер золотые руки. Все он делал на со­весть. Вон сколько лет прошло после убийства, а как наладил о. Трофим звонницу, так и поныне ремонта не требуется».

Вот и тогда в Шамордино отец Трофим начал, было, объяснять инокиням, как приварить педали к колоколам, но оборвал сам себя, понимая: в свар­ке инокини явно не сведущи. «Ладно, - сказал

он, - как будет свободное время, выберусь к вам и сам все сделаю». Загоревшись, он стал тут же планировать, как получше устроить звонницу: «С колоколами у вас бедно. Достать бы малень­кий колокол-подголосок! От него звон веселый - он как детский голосок. Ладно, подумаю. Обещаю достать».

Инокиня Сусанна продолжает: «Мы ждали о. Трофима в Шамордино на Светлой седмице, а выпало ехать на погребение. Припала я к гробу о. Трофима и плачу о своем: не приедешь, говорю, о. Трофим, ты к нам больше в Шамордино, не на­ладишь уже звонницу и не достанешь, как обещал, колокол-подголосок. Помолилась я о. Трофиму о помощи в устройстве звонницы. А сама думаю: нет больше о. Трофима, и надо браться за дело самим.

Как раз в следующее воскресенье после Пасхи я проводила экскурсию по Шамордино и все дума­ла про себя: вот обещал нам о. Трофим достать колокол, а теперь-то где его взять? Даже обра­тилась к паломникам с просьбой - может, кто поможет достать колокол? Только это сказала, как в монастырь входит военный и говорит мне: «Я вам колокол привез. Кому отдать?». И привез он как раз такой колокол-подголосок с веселым звоном, какой обещал нам достать о. Трофим.

А история у этого колокола такая. Лет двад­цать назад офицер строил дачу близ Шамордино, и солдаты выкопали из земли колокол - явно шамординский, других ведь храмов поблизости нет. На Пасху офицер повез этот колокол в Оптину - в дар монастырю, но из-за убийства дороги были перекрыты, и он не попал в монастырь. На Свет­лой седмице он дважды пытался отвезти колокол в Оптину, но каждый раз машина ломалась. «Тогда я понял, - рассказывал офицер, - что шамординский колокол должен вернуться в Шамордино, и к вам моя машина сразу пошла».

Дивен Бог во святых своих! По молитвам новомученика Трофима Оптинского, мы уже через три месяца имели полный набор колоколов и хо­рошо налаженную звонницу. И все свершалось силою Божией - при немощи в нас. Помню, летом перед Казанской нам вдруг привезли из Калуги пожертвованные театром колокола. На Казан­скую у нас престол. И я так загорелась желани­ем, чтобы на праздник был полнозвучный звон, что, не благословясъ, тут же бросилась переделывать звонницу. Спустила вниз колокола на веревках - на это силы хватило. А вот поднять многопудо­вые колокола вверх, установив их на новый звуко­ряд, - на это сил уже нет. Стою в растерянности на разоренной звоннице, а тут матушка игуменья идет: <<Ох, Сусанна, что ты натворила? Смотри, не будет звона к Казанской, по тысяче поклонов будешь бить».

Я реву и уже не молюсь, но вопию: «Новомучениче Трофиме, на помощь!» И тут на полной ско­рости подлетает к звоннице машина из Оптиной. а из нее выскакивают инок Макарий, регент Миша Резенков, резчик Сергей Лосев и паломник Виталий. «Чего, - говорят, - ревешь?» - «Звонницу, - гово­рю, - разорила, а колокола повесить сил нет». - «Подумаешь, проблема». Очень быстро и умело они повесили колокола и сразу уехали, будто специаль­но приезжали «по вызову» о. Трофима. Но это еще не все. Тут же подходят ко мне двое шамординских рабочих и САМИ предлагают приварить педали к колоколам: «У нас и сварочный аппарат, и материал наготове. Мы быстренько!» И был у нас на Казанскую полнозвучный праздничный звон».

Инокиня Сусанна теперь нередко звонит одна, а раньше с трудом управлялись трое звонарей. Однажды ее спросили: «Сусанна, тебе не трудно звонить одной?» - «А у нас не звонят в одиночку, - ответила инокиня. - Мы перед звоном молитву творим: «Новомученцы Трофиме и Ферапонте, помогите нам!» Они ведь действительно помогают - у нас все звонари это чувствуют».

Много молитв было вознесено у гробов новомучеников в день погребения, а игумен Мелхиседек сказал: «Мы потеряли трех монахов, а получили трех Ангелов». И в день погребения на Иверскую произошло первое чудо исцеления.

Случилось это так. После погребения раздавали иконы и вещи из келий новомучеников. И одна паломница, давно болевшая неизлечимой кожной болезнью, возымела веру, что получит исцеление от вещей новомученика Василия. Но когда она при­шла к его келье, все уже раздали. «Дайте и мне хоть что-нибудь», - просила паломница, заглядывая через порог в пустую келью. «Матушка, но вы же сами видите, что нечего дать». А паломница не ухо­дила, оглядывая келью с надеждой, а вдруг зава­лялся где лоскуток? И тут она увидела, что на икон­ной полке в лампаде осталось масло. «Дайте мне маслица»,- попросила она. С молитвой новомученику Василию Оптинскому она помазала этим мас­лицем свои струпья, а уезжая из Оптиной пустыни показывала всем чистую кожу на месте прежних язв.

Записать фамилию исцеленной женщины никому даже в голову не приходило, и не укладывалось пока в сознании, что в сонме исповедников и ново­мучеников Российских появилось трое новых свя­тых. В ту пору еще казалось - они хорошие и л ю-

бимые, но такие, как многие из православных лю­дей. Даже биографии братьев по их привычке к умолчанию были тогда неизвестны. А потом было то, что обыкновенно в монашестве, когда после смерти начинается жизнь, и впервые приоткрывается, как жил подвижник.

Расскажем же о жизни трех оптинских братьев, придерживаясь последовательности, избранной не нами, - первым ушел ко Господу инок Ферапонт, за ним отлетела душа инока Трофима, а потом в тяжких страданиях уходил от нас в Небесное оте­чество молодой иеромонах Василий.

 

Часть четвертая

ИНОК ФЕРАПОНТ

«БОГОМ МОИМ ПРЕЙДУ СТЕНУ»

Иеродиакон Серафим вспоминает: «Знаешь, что означает в переводе с греческогослово слово «мо­нах»? - спросил меня о. Ферапонт. - «Монос» - один. Бог да душа - вот монах». Я бы воспринял все как обычный разговор, если бы это мне сказал кто-то другой. Но у о. Ферапонта слово было с силой. Он не просто говорил - он жил так: лишь для Бога и в такой отрешенности от всего зем­ного, что его даже из братии мало кто знал».

Инока Ферапонта мало знали даже те, кто жил с ним в одной келье. Вот был одно время сокелей-ником о. Ферапонта звонарь Андрей Суслов, и все просили его: «Расскажи что-нибудь об о. Ферапонте». «А что рассказывать? - недоумевал Андрей. - Он же молился все время в своем углу за занавеской. Молился и молился - вот и весь рассказ». Запом­нилась Андрею лишь одна подробность: «Ферапонт мне говорил: «Когда я отучу тебя чай пить?» Сам он чаю не пил, но заваривал травки душистые и, наверное, целебные, но я к магазинному чаю при­вык». Иеромонаху Виталию тоже запомнилось протравы: «Шли мы с о. Ферапонтом лесом в скит, и он рассказывал мне о лесных травах - какие из них целебные, от чего помогают, а какие сырыми можно есть». Собственно, это и запечатлелось в памяти - келья инока-лесника, где стоит особенный запах душистых трав.

Когда для газетного некролога понадобились сведения о новомученике, то обнаружилось, что в личном деле инока Ферапонта есть лишь две бу­мажки: автобиография, написанная при поступле­нии в монастырь, и справка о смерти.

Автобиография

«Я, Пушкарев Владимир Леонидович, родился в 1955 году, 17 сентября, в селе Кандаурово Колыванского района Новосибирской области. Проживал и учился в Красноярском крае. Воинскую службу в Советской Армии проходил с 1975 по 1977 год, а с 1977 по 1980 год - сверхсрочную службу. До 1982 года работал плотником в СУ-97. Затем учеба в лесотехникуме - по 1984 год. После учебы работал по спе­циальности техник-лесовод в лесхозе Бурятской АССР на озере Байкал. С 1987 по 1990 год проживал в г. Ростове-на-Дону. Работал дворником в Ростов­ском кафедральном соборе Рождества Пресвятой Богородицы. В настоящее время освобожден от всех мирских дел.

Мать с детьми проживает в Красноярском крае, Мотыгинский район, поселок Орджоникидзе. Стар­шая сестра замужем, имеет двоих детей, младшая сестра учится в школе. 13.09. 1990 г.»

Родился будущий инок на праздник иконы Божией Матери «Неопалимая купина», а прожил он на земле 37 лет и 7 месяцев.

В Оптину пустынь Владимир приехал, а точнее пришел пешком из Калуги в конце июня 1990 года. А 22 марта 1991 года в день памяти Сорока муче­ников Севастийскпх был облачен в подрясник и зачислен в братию. Вот некий знак этого дня - о. Василий произнес проповедь о мученичестве, и в дневнике автора этих строк записано: «Сегодня о. Василий сказал в проповеди: «Кровь мучеников и поныне льется за наши грехи. Бесы не могут видеть крови мучеников, ибо она сияет ярче солн­ца и звезд, попаляя их. Сейчас мученики нам по­могают, а на Страшном Суде будут нас обличать, ибо до скончания века действует закон крови: даждь кровь и приими Дух». А еще он сказал: «Каждый свершенный нами грех должен быть омыт кровью».

И внимал этой проповеди будущий новомученик Ферапонт, сказав позже: «Да, наши грехи можно только кровью смыть». Когда это сверши­лось, покойная ныне блаженная Любушка сказала: «Иначе участь Оптиной и многих была бы иной».

Возможно, был у этого дня и другой сокровенный смысл, если вспомнить о Сорока мучеников Севастийских, когда один бежал от мучений, а на его место встал другой. Во всяком случае бывший по­слушник монастыря, ушедший в мир перед самым постригом, рассказывал в скорби после убийства: «А ведь о. Ферапонта постригли вместо меня. Помню, я спросил его накануне: «А тебя когда постригать будут?» - «Не знаю, - ответил он. - Должно быть, нескоро. Со мной никто еще об этом не говорил». А на следующий день его постригли».

Постриг послушника Владимира Пушкарева свер­шился 14 октября 1991 года на Покров Пресвятой Богородицы с наречением имени в честь преподоб­ного Ферапонта Белоезерского, Можайского. Для самого инока постриг был неожиданным, но сколь­ко же тайной гармонии в том, что его, начинавшего работать Господу в соборе Рождества Пресвятой Богородицы взял под свой молитвенный покров преподобный Ферапонт - основатель двух монас­тырей в честь Рождества Пресвятой Богородицы.

К сожалению, сведения о жизни инока до мо­настыря чрезвычайно скудны. В Оптиной пустыни есть люди, побывавшие на родине новомученика, и впечатление было удручающим: глухой вымираю­щий таежный поселок, где на лесозаготовках платят копейки, и многие бедствуют или пьют. Родная сест­ра инока Наталья рассказывала в письме, что жизнь здесь погибель и все они некрещеные, потому что до ближайшей церкви надо лететь самолетом, а денег на это нет. «Здесь есть только молельни сек­тантского толка, в которые брат запретил нам ходить, - писала она. -И как же мы горюем теперь, что не послушались брата, не согласившись на пе­реезд. А он ведь правду сказал: «Где нет храма - там нет жизни». Крещеными в их семье были толь­ко мать и бабушка, жившая в другом поселке. В этом поселке была средняя школа, и в школьные годы Володя жил с бабушкой.

Сестра Наталья написала о брате: «Я немного помню, как мы росли, и немного, как были взрослыми. Володя любил рисовать и рисовал очень хорошо. Помню, в школе им задали рисунок на свободную тему, и Володя рисовал нашу усталую спящую маму. Жаль, что я не сохранила мамин портрет. Володя очень любил читать и рассказывал нам страшные истории из книг. Друзей у него было много. И хотя мы росли, еще не зная о Боге, Володя верил, что есть какой-то неведомый потусторон­ний мир.

Еще помню, как отслужив пять лет в армии во Владивостоке, Володя работал потом в нашем поселке в бригаде строителей, а еще возил рабо­чих на автобусе. Он никогда не пил, не курил, и все уважали его. У нас в поселке говорили и гово­рят до сих пор: «А зачем он пошел в монастырь? Он и так был святой».

Друг Володи Сергей рассказал мне случай. Володя жил в Ростове и работал в церкви, и вдруг явился Сергею как бы воочию, предупредив об опас­ности, угрожавшей его ребенку. Как же жалел потом Сергей, что не послушал его, потому что ребенок попал под машину и погиб».

Известно, что обращение Владимира к Богу произошло в ту пору, когда он работал в Бурятии лесником на Байкале. И здесь мы столкнулись с одной загадочной историей. Вскоре после погребе­ния на могиле инока Ферапонта побывали проездом паломники из Бурятии, рассказав случившимся там людям следующее. Однажды леснику Владимиру в тайге явился старичок и дал книги по магии, велев изучать их и явиться на это место через год. Колду­нов Владимир не любил и на повторную встречу не явился. А по несерьезному отношению к магии устроил из нее развлечение для деревенских дев­чат - отсылал их в соседнюю избу, велев писать записки, а сам на расстоянии их читал. Он был мистически одарен от природы и, ничего еще не зная о Боге, не понимал, с какими силами вступает в игру.

Игра едва не закончилась трагически - Володя, по словам его друга, пережил собственную смерть. Душа его отделилась от тела и попала в царство ужаса.

Он погибал. И тогда явился ему Ангел Господень и сказал, что вернет его на землю, если он после этого пойдет в храм. И Володя сразу уехал из лесхоза.

Другие паломники рассказывали, что он потом странствовал по Сибири в поисках духовно-опыт­ного наставника в вере и повстречал на своем пути католического миссионера. Говорят, католик долго уговаривал нашего сибиряка принять като­личество. А тот молча выслушал его и пошел в православный храм, а католик после этого долго негодовал.

К сожалению, все эти сведения были переда­ны нам по той цепочке, когда кто-то слышал лично, рассказав другим, а те - следующим. В рассказах такого рода легко допустить неточность, сотворив поневоле легенду. А легенды про молодого лесника в ту пору уже складывали. Он жил тихо, уединенно, как монах, и люди истолковывали эту непонятную жизнь по-своему. Однажды в Оптиной о. Ферапонт сказал, что жизнь его в миру была тяжелой из-за того, что иные считали его - «колдуном». Вот почему при сборе воспоминаний о новомученике начался прежде всего поиск свидетелей, способных под­твердить или опровергнуть рассказы о прошлом сибиряка. Поиск был многолетний, но бесплодный. Уж куда только не посылали запросы, но на письма никто не отвечал. И поневоле рождался вопрос, а может, все это лишь легенда и ничего похожего не было?

И все-таки кое-что было. В армии Владимир пять лет изучал боевые искусства Востока, обнаружив позже, что они замешаны на оккультизме. Один иеромонах вспоминает, как вскоре после поступле­ния в монастырь послушник Владимир сказал ему

с горечью: «Опять в помыслах меч крутил». А инок Макарий (Павлов) запомнил, как однажды рез­чики работали вместе, рассказывая за работой, кто как пришел к вере.

Инок Ферапонт молча слушал и вдруг стал рас­сказывать, как после обращения в православие на него обрушился ад - бесы являлись воочию, напа­дали, душили и... «Ферапонт, кончай этот бред! - оборвал его инок Макарий, подумав позже. - А по­чему бред? Все это есть в житиях древних Отцов». И всетаки не укладывается порою в сознании, что в наши дни оживают, обретая реальность, древние жития времен святых мучеников Киприана и Иустинии. И мы продолжали поиск очевидцев жизни сибиряка.

Через два года к нашим поискам присоединился молодой сибирский священник о. Олег (Матвеев), на­стоятель храма Успения Божией Матери в бурят­ском городе Кяхты. Именно в Бурятии произошло обращение к Богу будущего новомученика. И о. Олег рассказывал о жизни в здешних краях: храмов мало, зато засилие сект самого черного толка, не говоря уже о старичках-чернокнижниках. Отец Олег был убежден, что новомученик Ферапонт Оптинский- это еще и их местночтимый святой, а быв искушен, смо­жет и искушаемым помочь. Сибиряки энергично взялись за поиск, и вскоре мы получили от о. Олега письмо: «Мои личные поиски, а также с помощью редактора газеты Прибайкальского района Бурятии, где много лесхозов и леспромхозов, пока не дали результата. В 80-х годах Владимир Пушкарев в Прибайкальском районе не работал. Попробуем искать в других местах. Господь Бог наш Иисус Христос говорит: «Ищите и обрящете».

Опять искали, но ничего не обрели. Происходи­ло нечто необъяснимое - ведь отыскать человека сегодня несложно, и компьютеры быстро выдают сведения о каждом жителе края. А Владимир три года тут работал, был прописан и состоял на воин­ском учете. Должен же остаться бумажный след! Мы обсуждали эту стойкую неудачу в поисках, гадая, куда бы еще послать запрос. А инок Макарий сказал: «Что вы ищете прошлое, которого нет? Богом моим прейду стену (Пс. 17, 30). Стер Гос­подь прошлое и грех безбожия, если покаялся человек».

Так или иначе, но прошлое сибиряка оказа­лось закрытым до того момента, когда он стал пра­вославным человеком и пришел в храм. Только с этого момента появляются живые свидетели его жизни, сохранившие самую светлую память о моло­дом православном подвижнике.

«Так, может, вычеркнуть из биографии сиби­ряка его языческое прошлое?» - задали мы этот вопрос одному протоиерею, известному своей вы­сокой духовной жизнью. И он ответил: «Это воп­рос веры. В житиях древних мы читаем, как силою Божией благодати становились святыми былые бо­гоборцы, колдуны и блудницы. Господь и ныне все тот же и так же щедро изливает на нас свою благодать, но мы не приемлем его благодати и же­лаем видеть Бога иным».

Всех нас любит Господь, но на любовь отвеча­ют по-разному. И самое поразительное в истории сибиряка - его ответ на благодать: сразу после обращения начинается путь аскета-подвижника, отринувшего все попечение о земном. Отныне он жил только Богом и желал одного - быть с Ним.

Кто ищет у Господа земных милостей, кто не­бесных благ, а инок Ферапонт всю свою краткую монашескую жизнь молил Спасителя о прощении грехов. «Больше вы на этой земле меня не увидите, пока не буду прощен Богом», - сказал он перед уходом в монастырь, и подвиг его жизни - это подвиг покаяния.

Иеромонах Филипп вспоминает: «Однажды мы с о. Ферапонтом работали на стройке на хоз­дворе. Сначала из-за нехватки стройматериалов работа не ладилась, а под вечер пошла уже так хорошо, что жалко было бросать. Но тут удари­ли к вечерне. День был будничный, и я предложил о. Ферапонту: «Может, еще поработаем»? - «А ты что - уже во всем покаялся?» - спросил он. И тут же ушел в храм.

Из проповеди игумена Мелхиседека: «На Страшном Суде мы увидим воочию грехи каждо­го и преисполнимся изумления, узнавая друг дру­га. И кто-то запоздало скажет: «Да ведь этот человек грешил, как я, но успел убелить грехи по­каянием. Нет на нем греха, и чист человек». Ка­кое же потрясение ждет нас в тот день!»

Инокиня Ирина и другие вспоминают, что ис­поведовался о. Ферапонт ежедневно, а когда была исповедь на всенощной, то дважды в день. И в этом неустанном труде покаяния прошла вся его мона­шеская жизнь, начиная от той первой ночи, когда он молился, распростершись ниц пред Святыми вра­тами обители, и до той последней предсмертной исповеди, что так потрясла иеромонаха Д.

«Почему святые так жаждали покаяния и не могли насытиться им?» - сказал однажды на про­поведи игумен Пафнутий. И уподобил покаяние притче о блудном сыне, когда душа говорит Господу:

«Отче! Я согрешил против неба и пред Тобою. И уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги». (Лк, 15, 21-22.) Притча о блудном сыне - это образ соединения души с Господом, и этого жаждал инок Ферапонт. Теперь он с Господом.

 

«ТОЛЬКО В МОНАСТЫРЬ»

Сразу после обращения к Богу будущий инок Ферапонт ищет себе опытных духовных наставников и ездит по старцам. До переезда в Ростов он побывал на юге России и посетил старца, который открыл ему всю его жизнь и дал наставления. К сожалению монах, которому о. Ферапонт рассказывал о старце, запамятовал его имя. Но достоверно известно, что за благословением на монашество он ездил к архи­мандриту Кириллу в Троице-Сергиеву Лавру и к псково-печерским старцам. Три с лишним года жизни в Ростове были тайным уготовлением к монашеству, и по совету старцев, он ездит во время отпусков по монастырям, присматриваясь и выби­рая обитель.

Из письма ростовской монахини Неониллы: «Много лет я потрудилась в Ростовском кафед­ральном соборе Рождества Пресвятой Богороди­цы. С юности пела тут. А однажды на молебне появился высокий худощавый молодой человек и недвижимо простоял весь молебен. Потом мы убирали храм, пели псалмы, а Володя (о. Ферапонт) остался с нами.

На молебны он ходил постоянно. Потом мы встретились в трапезной, а после, смотрю, он взял метлу и стал мести территорию собора. Часто

видела, как он носил дрова, воду, литературу со склада и делал все во славу Христа.

Он был молчалив и ни с кем не заводил друж­бы. Но однажды я увидела его на молебне с моло­дым человеком. Это был студент четвертого курса медицинского института В., позже инок П. Оба усердно молились, а после службы попро­сили меня побеседовать с ними. Володя спросил: «Как мне жить дальше? Мне уже 30 лет». - «Во­лодечка, - говорю, - в браке жить - это надо и Богу, и людям угодить, а в наше время это очень тяжело. Езжай ты в Троице-Сергиеву Лавру к старцам Науму или Кириллу, возьмешь благосло­вение, да иди в монастырь» Студент В. сказал: «Я оставляю мир и ухожу в монастырь», Володя отозвал меня в сторону и говорит: «Матушка, вы прочли мои мысли. Я хочу только в мона­стырь»,- «Сынок,- говорю,- езжай за советом к старцу Кириллу».

Получив благословение старца Кирилла, Во­лодя уехал в Оптину пустынь. Потом я получи­ла от него письмо, где он с любовью описывал монастырь, какая тут тишина, как прекрасно цветут яблони и как дивно поет хор».

Рассказывает ростовская монахиня Любовь: «Володечку все очень любили. Он работал дворником в нашем соборе, а в отпуск ездил по монастырям. Однажды его спросили: «Володя, что домой не съездишь?» А он вздыхает и говорит: «Родные у меня неверующие и против того, чтобы я Богу служил. Не хочется возвращаться туда, где нет ни храма, ни веры». А еще спросили: «Володя, что не женишься?» Он ответил: «У меня одна мысль - монастырь».

Вот и ездил он по монастырям, присматри­вался. Был в Дивеево, в Псково-Печерском монастыре, в Троице-Сергиевой Лавре. А уж когда по­бывал в Оптиной, то был от нее без ума. Пошел он тогда к нашему Владыке Владимиру, ныне мит­рополиту Киевскому и всея Украины, и говорит: «Владыко, я готов хоть туалеты мыть, лишь бы мне дали рекомендацию в монастырь». Владыка отвечает, что вот как раз в соборе туалеты мыть некому. А выбор Оптиной одобрил: «Хоро­шее, - говорит, - место». И ради возлюбленной Оптиной Володя год мыл туалеты - и мужской, и женский. А ведь не всякий на такую работу пойдет. Чистота у него была идеальная. Придет на рассвете, когда ни души, и чистенько все пере­моет.

Зарплата у Володи на руках не держалась - он ее сразу бедным отдавал, но так, чтоб не ви­дел никто. Одевался скромно, порой бедненько. Ничего ему для себя уже было не нужно, лишь бы Богу угодить. На службе стоял не шелохнув­шись. А после службы обойдет все иконы с зем­ными поклонами и стоит подолгу молясь. В об­щем, приходил в храм раньше всех, а уходил, когда собор запирали.

Был он кроткий, смиренный, трудолюбивый. Молчалив был на редкость, а душа у него была такая нежная, что все живое чувствовало ласку его. Вот кошечки бездомные к собору лепились, а Володя рано утром отнесет им остатки пищи с трапезной и положит в кормушки подальше от храма. Они уже свое место знали. А голуби, за­видев Володю, слетались к нему, потому что он их кормил.

Я тоже на себе его ласку чувствовала. Быва­ло, приедешь в Оптину, а он так рад, что не знает, чем угодить. А уезжаем мы, монахини, из монас­тыря, он нам хлебца на дорогу принесет - то буханку, то четвертинку, благословясъ конечно. И вот будто умел угадать: сколько хлеба даст - столько и хватит на всю поездку.

В последний раз виделись уже перед его смер­тью. На прощанье он принес мне в подарок мо­литвослов, «Ферапонт, - говорю, - у меня свой есть». А он просит: «Матушка, возьмите от меня на молитвенную память». На память взяла, а тут его и убили. Вот и вышло воистину на мо­литвенную память о его чистой прекрасной душе».

Из воспоминаний Елены Тарасовны Тераковой (Ростовская область, ст. Хопры): «В 1987 году в кафедральном соборе, где я работала, мне порекомендовали жильца - Володю Пушкарева. Так и жил он у меня до Оптикой в отдельном, флигеле, и был он мне как родной.

Возвращаюсь, бывало, поздно вечером с рабо­ты, а он меня встречает: «Матушка, поешьте. Я пирожки вам испек». Уж до того вкусные пек пироги - редкая женщина так испечет! «Где ж ты, - говорю, - научился печь?» - «В армии пова­ром был, солдатам готовил, там и научили всему».

Сам он ел мало и посты очень строго держал. По натуре был мирный, добродушный, спо­койный. Особенно это чувствовалось на работе. Ведь какие же нервные люди порой приходят в церковь - сами заведутся и других заведут. А Во­лодя лишь молча подергает себя за усик и так дружелюбно обойдется с человеком, что тот, гля­дишь, успокоился и доволен всем.

Жил он уединенно и все молился. Даже гу­лять не ходил - только в храм. А как встанет с вечера на молитву, так и горит у него свет в окошке всю ночь. До утра нередко на молитве выстаивал. Из наших разговоров помню такое: «Хочу, - говорит, - в монастырь, но сперва хочу поездить, чтобы выбрать место по сердцу». А по сердцу он выбрал Оптину. Еще мне запомнились его слова: « Хорошо тем людям, которые приняли мученическую смерть за Христа. Хорошо бы и мне того удостоиться».

Когда моего дорогого Володечку убили, я была в деревне и не знала о том. Помолилась я, помню, на ночь и только собралась лечь спать, как ком­ната озарилась голубоватым сиянием. Я перекре­стилась, а из сияния голос: «Это тебя Володя посетил». Ничего не понимаю - как это меня посетил Володя, когда он уже инок Ферапонт и находится в Оптиной? А потом узнала - убили его. И желала я в моем горе хотя бы на могилке у него побывать».

Побывать в Оптиной Елене Тарасовне удалось лишь в ноябре 1996 года, но сначала их экскурси­онный автобус остановился на день в Шамордино. После чудесного посмертного посещения инок Ферапонт был для Елены Тарасовны настолько живым, что она подала за него две записки - о упокоении и о здравии, присовокупив к записке молитву: «Святой мучениче Ферапонте, моли Бога о нас!» В Шамордино ей объяснили, что молиться за новомученика как за живого нельзя, и можно подать лишь записку о упокоении. Ночевали тогда паломники в храме. И когда в три часа ночи после полунощницы усталая Елена Тарасовна прилегла прямо в пальто под иконами, над ней склонился инок Ферапонт, подал ей две ручки - белую и фиолетовую, и сказал: «Как писала, так и пиши». И она тут же уснула, решив, что видела сон.

Потом в Оптиной она все ощупывала рукав - там лежало что-то твердое и мешало ей. По дороге в Ростов она подпорола у пальто рукав - там были две ручки, белая и фиолетовая. «Об этом случае я рассказала на исповеди нашему священнику отцу Николаю, - писала из Ростова Елена Тарасовна. - И в ответ на мое удивление, как могло случиться, что о. Ферапонт передал те две ручки, о. Николай сказал, что он, должно быть, святой».

Зачитали мы письмо с описанием дивного чуда отцам Оптиной, надеясь получить разъяснение по поводу молитвы за живых и за мертвых. А отцы лишь заулыбались, возгласив: «Святый мучениче Ферапонте, моли Бога о нас!» - «У Бога ведь нет живых и мертвых, - сказал монах Пантелеймон. - Это для нас по нашей немощи установлено - вот живые, а вот мертвые. А у Бога все живы».

После Елена Тарасовна прислала еще одно такое сообщение: «На могиле о. Ферапонта я просила его помочь моим покойным родственникам и особенно беспокоилась об участи одного из них. Недавно приехала женщина из Батайска, разыскала меня в храме и говорит: «Елена, мне приснился молодой монах и велел передать: «Скажи Елене, которая всегда стоит у Распятия, что за такого-то (он назвал имя) надо много молиться». Я ужаснулась участи этого родственника и поняла, что весточку прислал о. Ферапонт».

 

ФЕРАПОНТ - ЭТО СЛУГА

«Как точно Господь нарекает монахов, - ска­зал однажды инок Трофим. - Уже в самом имени характер и назначение». Ферапонт в переводе с греческого - слуга. А о слуге сказано Господом: «кто хочет быть первым, будь из всех последним и всем слугою». ( Мк. 9,35).

О том, что о. Ферапонт был искусным поваром, наши оптинские непрофессиональные поварихи даже не догадывались. И на своем первом послу­шании в трапезной для паломников он стоял на раздаче, был кухонным рабочим, как говорили в старину, «слугою за все».

В 1990 году в монастыре только начали строить трапезную для паломников, и о. Ферапонт настилал в ней полы. А тогда трапезничали в женской гос­тинице. Пока монастырь был маленький, как-то справлялись. Но к 1990 году монастырь разросся, и трапезная стала «горячей точкой». Не хватало всего - мест, посуды, еды, а главное смирения. Обе­дали едва ли не в пять смен, и в долгой очереди кто-то, бывало, начинал роптать: «Сколько можно ждать? Мы на послушание опаздываем!» Надо было видеть, как пунцово краснел тогда о. Фера­понт, бросаясь обслуживать ропотников в первую очередь. Из опыта работы в церкви он уже знал: смиренные умеют ждать, а гордость гневлива. И он старался водворить мир.

Воспоминания паломника-трудника из Таш­кента Александра Герасименко, проработавшего в монастыре на добровольном послушании семь лет. В Оптину пустынь Саша приехал в 17 лет - почти одновременно с о. Ферапонтом, и их поселили в одной келье в скиту.

Хлебное место

В Оптиной пустыни я работал сперва по послушанию на просфорне. А месяца через пол­тора у меня вышло искушение - стоял я в очере­ди в трапезную и осуждал трапезников в душе: «Сами, - думаю, - наелись до отвала, а мы тут голодные стоим!»

До Оптиной я работал помощником повара в ресторане и кухонные обычаи знал. А как толь­ко я осудил, меня тут же перевели на послуша­ние в трапезную. Ну, думаю, попал на хлебное место. Уж теперь-то и я поем.

В первый же день, как только сготовили обед, взял я половник, тарелку и лезу в кастрюлю с су­пом. «Ты куда?» - спрашивает меня о. Ферапонт. - «Как куда? - отвечаю я, - за супом. Есть хочу». - «Нет, брат, так дело не пойдет, - говорит о. Ферапонт. - Сперва мы должны на­кормить рабочих и паломников, чтобы все были сыты и довольны. А потом и сами поедим, если, ко­нечно, что останется». А сам смотрит на меня смеющимися глазами и подает мне ломоть хлеба с толстенным слоем баклажанной икры.

В общем, ни супа, ни второго нам в тот день не досталось. Смотрю, о. Ферапонт достал ящик баклажанной икры, открыл три банки и, выложив в миску, подает мне. Наконец-то, думаю, и я поем. А о. Ферапонт мне показывает на кочегара, ко­торый после смены обедать пришел и говорит: «Отнеси ему, дай чаю и хлеба побольше. Пусть как следует поест человек». Смотрю, с других послушаний приходят обедать опоздавшие, а о. Ферапонт все открывает для них банки с ик­рой. Тогда в трапезной работал паломник Вик­тор, он теперь священник. Вот Виктор и гово­рит: «Давай я буду открывать банки». - «Не надо, - говорит о. Ферапонт, - руки попор­тишь». - «А ты не попортишь?» - «Лучше я один попорчу, чем все», - ответил о. Ферапонт.

Так я попал на «хлебное место», где пока всех накормим, то самим, бывало, оставался лишь хлеб да чай.

 

Полунощница

Послушание в трапезной, по-моему, самое труд­ное. Во-первых, в храм не выберешься, а главное - педосътание, В 11 часов вечера монастырь уже спит, а мы еще чистим картошку на утро или моем котлы. В час ночи еле живые добирались до кельи. Отец Ферапонт тут же на правило вставал, а мы падали и засыпали.

Обидно было вот что - только уснешь, как в два часа ночи трапезников будят: «Машина с продуктами пришла. Вставайте разгружать»: В общем, через день где-то с двух до четырех ночи мы разгружали машины с продуктами, потом шли досыпать. А пол­пятого нас уже будили на полунощницу.

У нас была хитрая образцово-показатель­ная келья. И если в других кельях, бывало, ропта­ли, что поздно пришли с послушания и не выспа­лись, то мы вскакивали на стук будильщика, дружно благодарили его и даже угощали яблоком. Будильщик нас очень хвалил. А когда он удалялся, мы говорили: «Ну, что, отцы, перевернемся на другой бок?»- И, выключив свет, делали большой поклон во всю кровать.

Так продолжалось некоторое время. А потом о. Ферапонт сказал: «А зачем мы сюда приехали? Хватит так жить. Надо Богу послужить». Стал неопустительно ходить на полунощницу, и я потя­нулся за ним. Мне очень хотелось спать. Но я уже привык, что на рассвете, улыбаясь одними глазами, меня будит о. Ферапонт, и тоже втянулся ходить на полунощницу. Сперва ходил из тщеславия. А потом полюбил полунощницу. Даже самому уди­вительно - вроде спишь меньше, а такая бодрость и радость, что день после этого совсем другой.

Так через о. Ферапонта мне открывалась тайна монастырских рассветов, когда первыми Бога славят монахи, а потом просыпаются птицы.

 

«Чего уж на свой счет обольщаться?»

Полюбил я монастырскую жизнь и возмеч­тал о себе: «Уйду, - говорю о. Ферапонту, - в пустыню и буду поститься, как древние». - «А чего, говорит он, в пустыне поститься? Там и так нечего есть. Вот ты попробуй поститься в трапезной, где всего полно, тогда и будешь постник». В тот день в подражание пустынникам я решил не есть. Хожу с показательно-постной миной, а о. Ферапонт положил себе творогу со сметаной, смотрит на меня, улыбаясь, и ест. Между прочим и я поел. Однажды отец келарь устроил нам пир - выдал на обед сыр, рыбу, яйца. У меня глаза разбежались: «Чего бы вы брать?»-- «А чего выбирать? - говорит о. Ферапонт, - в желудке все перемешается». Налил себе рассольника, доба­вил туда каши, туда же вылил компот и ест. «Отец Ферапонт, как ты можешь такую гадость есть?» - «Да ведь нам же лишь бы брюхо на­бить, - отвевчает он. - Так чего уж на свой счет обольщаться?»

В другой раз на обед было тоже много ла­комств, но на второе была овсянка, а я ее с дет­ства не выношу. «Терпеть,- говорю,- не могу овсянку!» - «Я то-же», - отвечает он. А сам, смотрю, лишь овсянки поел и даже от сливочного масла отказался. «Хорошее, - говорит, - мы охотно едим. А вот попробуй из любви к Богу есть то, что не нравится».

 

Ежики и медведь

Однажды ранней весной гуляли мы с о. Ферапонтом в нашем оптинском лесу, и он часа два рассказывал по следам оставленным на снегу, кто здесь обитает. «Вот, - говорит, - заяц пробежал, вот лиса мышкует, а тут косуля кормилась».

Еще других зверей он называл, но я в зверях не разбираюсь. Вдруг он увидел медвежий след и говорит так счастливо: «Ми-ишка!» Посмотрел внимательно и сказал: «Шатун, похоже. Недавно здесь проходил». Еще посмотрел и говорит: «Толь­ко что здесь был. Рядом медведь». Тут мы с ним развили такую скорость бега, что вскоре были в скиту.

А еще помню, как о. Ферапонт с паломником Николаем Емельяновым пойти в лес и наловили пол­ный мешок ежиков. Ночью ежики бегают по ке­лье, играют, а о. Ферапонт смотрит на них и смеется. Обычно он был серьезный, и лишь глаза порой улыбались. А тут, смотрю, лицо у него детское-детское.

Оказывается, ежики нужны были на склад, чтоб крыс и мышей гонять. Отобрал о. Ферапонт для склада самых ловких, а остальных в лес отнес.

 

«Делом надо проходить»

Показал я о. Ферапонту, как четки плести, а дня через три он меня уже переучивал: «Не так надо плести, а вот так». Точно так же было на просфорне, куда о. Ферапонта перевели следом за мной. Научил я его печь просфоры. Сам я этому делу долго учился, а он уже через два-три дня пек просфоры лучше других. Особенно трудно ис­печь Агничную просфору, чтобы не потрескалась печать. Я полгода боялся за нее браться, а у о. Ферапонта она сразу вышла безукоризненной.

У него был талант учиться новому. Вот, на­пример, глядя на резчиков, он научился и стал хоро­шим резчиком по дереву. Причем любое дело он делал очень тщательно. Особенно это касалось книг. Помню, он выискивал и конспектировал все об Иисусовой молитве. У него была груда пухлых блокнотов с выписками. А однажды он отложил их в сторо­ну и сказал: «Все это делом надо проходить».

Так он и святых Отцов изучал. Прочтет кни­гу, выпишет оттуда что-то главное и повесит эту выписку на стене, часто перечитывая ее. У него все стены в келье были в выписках. Все мы чита­ли, наверно, одни и те же книги о монашестве, а о. Ферапонт прочел и исполнил.

«За послушание»

Старшим на просфорне у нас был тогда игу­мен Никон, и вот осенью паломники привезли ему много варенья - три трехлитровых банки, пять литровых да еще баночки помельче. С этим варе­ньем все пили чай. Но однажды о. Никон обнаружил, что варенье в тепле начало портиться и расстро­ился: «Люди старались, везли, а у нас пропадет». Тут вошли в просфорню о. Ферапонт с о. Паисием, подходят к о. Никону под благословение. А он, бла­гословляя их, говорит: «Садитесь и ешьте варенье за послушание, а то, боюсь, пропадет».

Ушли мы из просфорни в трапезную. Возвра­щаемся, а они уже половину варенья съели - это же несколько банок. Отец Никон опешил: «Вы что - с ума сошли!?» А они отвечают: «Батюш­ка, но вы же сами благословили. Вот мы и ели за послушание».

 

«Молись незаметно, чтобы не видел никто»

Я не знаю, что было бы со мной, если бы в юности не было рядом о. Ферапонта и о. Трофи­ма. Они были для меня как старшие братья, про­стые и веселые. А я был тогда жутко серьезный и напыщенный.

Помню, я любил, выйдя из скита, этак разма­шисто-картинно перекреститься на Святые вра­та и положить земной поклон - желательно, на глазах у экскурсии: пусть, думаю, дивятся, до чего благочестивая молодежь у нас! А о. Ферапонт все вздыхал при виде моего благочестия: «Саша, ну что ты. молишься, как фарисей? Ты молись незаметно, чтобы не видел никто».

А еще был случай - жил тогда в скиту бес­новатый паломник и такое вытворял, что лучше не рассказывать. Однажды, когда он бесновался, я этак властно, как подвижник, осенил его разма­шисто крестным знамением, правда, криво. Бес­новатый захохотал и говорит каким-то не сво­им голосом: «Бес смеется над тобой». Отец Фера­понт был при этом, и я спрашиваю его: «А почему бес смеется? Оттого, что криво перекрестил, да?» А о. Ферапонт опять вздыхает: «Саша, ты не других, а себя крести». Позже об этом времени и об уроках о. Ферапонта я написал стихотворение:

 

Пощусь зело. Молюсь отменно
Стяжал большую благодать.

И лишь одну имам проблему -
Своих грехов мне не видать.

 

Все это было. Монахом я не стал, потому что понял: я могу лишь обезьянничать, подражая внешнему монашеству, а внутреннее монашест­во - это совсем другое. Возможно, я и пошел бы по этому внешнему пути, потому что нет для меня идеала выше, чем наше православное мона­шество. Но всю мою юность возле меня были о. Ферапонт и о. Трофим, а рядом с ними фальши­вить нельзя. В них была такая глубина жизни в Боге - без тени ханжества, внешней набожнос­ти и фарисейства, что однажды я понял: они монахи с могучим монашеским духом, а я, к сожалению, нет.

 

«Мы вместе уйдем»

Вспоминать о смерти братьев до сих пор так больно, что про убийство мы обычно стара­лись не говорить. Помню, келарь монах Амвро­сий проспал убийство. Идет днем в трапезную на послушание такой радостный, что все догада­лись: он не знает еще. Но никто не решался ему сказать. Послали мальчика из местных: «Скажи о. Амвросию, что...» Отец Амвросий как-то сразу согнулся, отпросился с послушания и заперся в слезах у себя в келье. Многие тогда сидели по кельям взаперти или ходили на послушание с красными глазами.

Помню, чтобы как-то справиться с пережива­ниями, я ушел в лес. Иду по лесной дороге, и вдруг выезжают рокеры на мотоциклах, выкрикивают оскорбления и кружат вокруг меня, наезжая коле­сами. Они были нетрезвые и будто бесновались. И тут я впервые взмолился новомученикам, умо­ляя их помочь. Что произошло дальше, мне до сих пор непонятно - я сделал всего три шага и очу­тился далеко от мотоциклистов, на совершенно другой лесной дороге. Потом я специально прове­рял - там от одной дороги до другой не меньше, чем полкилометра, и в три шага их не пройти.

А вот еще случай. Однажды я впал в искуше­ние и говорю Трофиму: «Все - ухожу из монас­тыря!» А он улыбается: «Подожди меня - вмес­те уйдем!»- Шутка шуткой, но так оно и вышло. Сразу после смерти братьев меня перевели в хо­рошую вроде бы келью, но я в ней извелся: соседи попались говорливые, причем народ постоянно ме­нялся. Как раз к этому времени выяснилось, что монашество мне «не по зубам», и батюшки на­страивали меня поступать в мединститут. У ме­ня родители врачи, и я хотел быть врачом. Но где тут готовиться? Ни сна, ни покоя - одно искушение! Пошел я по старой памяти к братьям, но теперь уже на их могилки, и пожаловался им, как живым. Возвращаюсь с могилок, и вдруг один мес­тный житель сам предлагает мне бесплатно от­личную отдельную комнату в его двухкомнатной квартире тут же за стеной монастыря. Так я и жил в этой комнате безбедно, работая по послу­шанию в Оптиной и имея возможность заниматься, пока не уехал в Москву.

Оторваться от Оптиной и уехать от могилок братьев было очень трудно. Ведь какая скорбь - идешь сразу к ним, а они, как живые, помогают. Трофим, я заметил, как и при жизни помогает отогнать уныние. Придешь кислый, а уходишь веселый. Многие приходят сюда даже не для того, чтобы помолиться о какой-то нужде, а потому, что у могил новомучеников на душе становится светло. Даже в воздухе будто что-то меняется, а в Оптиной говорят: «Здесь всегда Пасха».

 

«ЛЮТОСТЬ БОЛЕЗНЕЙ»

«Как начнешь заниматься Иисусовой молит­вой, так всего и разломит»,- говорил преподоб­ный Оптинский старец Амвросий. А инок Трофим даже выделил двойным подчеркиванием ту мысль у святителя Игнатия Брянчанинова, что умное де­лание, «не имеющее болезни или труда» в итоге бесплодно: «но как они трудятся без болезни и теплого усердия сердца, то и пребывают неприча­стными чистоты и Святаго Духа, отвергши лю­тость болезней» («Слово о молитве Иисусовой»).

Пережил ли сам инок Трофим «лютость болез­ней» - это неведомо. А что иеромонах Василий и инок Ферапонт пережили ее, очевидно для всех.

Отец Василий, занимаясь Иисусовой молитвой, пережил «лютость болезней» еще в иночестве. Здо­ровье у него было отменное, а тут начало сдавать все. Он появлялся в храме с запекшимися, как в лихорадке, губами и запавшими больными глаза­ми. А потом исчез из виду, болея в полузатворе кельи. Владыка Евлогий, архиепископ Владимир­ский и Суздальский, а в ту пору наместник Опти-ной пустыни, благословил иеродиакону Рафаилу носить болящему о. Василию козье молоко и мед. Но на стук в келью никто не отвечал. «Стучись понастойчивее,- посоветовали о. Рафаилу,- он всегда в келье». И о. Василий открыл дверь, приняв с благодарностью молоко и мед. Но все же попытки навестить болящего были чаще всего безуспешны. Отец Василий будто отсутствовал, а сосед через стен­ку слышал постоянные звуки земных поклонов. Через какую духовную битву прошел тогда о. Василий - это неведомо. Но он вышел из затвора просветлен­ный, бодрый и крепкий. Глаза были ясные, но уже иные. Это был уже другой человек.

Инока Ферапонта «лютость болезней» постигла на его послушании за свечным ящиком. Он уже врос в Иисусову молитву и не мог без нее. А к свечному ящику - очередь, и десять человек задают разом двадцать вопросов.

Иконописец Маргарита вспоминает: «Когда о. Ферапонт стоял за свечным ящиком, я боялась к нему подойти. Он стоял, перебирая четки, и так глубоко уходил в молитву, что его надо было не раз окликать. «Отец Ферапонт, - говорю, - дай­те мне две просфоры». Он, не слыша, подает одну. Я снова: «Отец Ферапонт, мне две надо. У меня дочка есть». Он обрадовался: «Дочка?» И так счастливо повторил нараспев: «До-о-очка?» Он любил детей и рад был всем услужить. Но ведь чувствовалось, как ему физически больно отор­ваться от молитвы».

«Хочется молиться, а нельзя»,- говорил он тогда горестно. А потом заболел и болел где-то семь месяцев, наконец-то, свободно занимаясь Иисусовой молитвой в этом дарованном Господом затворе. «Ох, как трудно спасаться! Как же трудно спастись!» - говорил он навестившим его братьям. После болезни он уже до самой кончины светился особой фарфо­ровой белизной и некоей тайной радостью. «Вы за­метили, как изменился после пострига о. Ферапонт? - сказала монахиня Елизавета. - Какая в нем яс­ность и духовный покой».

 

РУКОДЕЛИЕ

«Ангел в видении указал Антонию Великому на рукоделие как на средство против рассеяния утомив­шегося на молитве ума, - писал епископ Варнава (Беляев).- Святые Отцы для сего избирали занятия, которые можно делать машинально, механически, например, плетение корзинок, веревок, циновок (ср. вязание чулок дивеевскими блаженными)».

Вот рассказ о том, как инок Ферапонт искал для себя такое рукоделие, составленный буквально по крупицам из разрозненных воспоминаний оптинцев.

Игумен Тихон: «Одна бабушка вязала носки,
а о. Ферапонт спросил ее:

- Трудно вязать?

- Совсем не трудно. Хочешь научу?

- Хочу.

Резчик из Донецка Сергей Каплан: «Инок Ферапонт подарил мне связанные им носки. После его смерти я благоговейно берегу их и позволяю себе надевать их лишь на праздники в храм».

Художник Сергей Лосев: «В Оптиной пус­тыни я стал заниматься резьбой по дереву и часто уходил работать в келью о. Ферапонта. Хорошо там было - тихо. Привычки разгова­ривать у нас не было. Да и зачем слова? Встре­тимся иногда глазами, а о. Ферапонт улыбнется своей кроткой улыбкой, и так хорошо на душе.

Мне нравился о. Ферапонт и нравилась его ке­лья. В нем чувствовалось удивительное внутрен­нее изящество. Работать о. Ферапонт любил так - бросит на пол овчинный тулуп и, сидя на нем, плетет четки, а волосы перетянуты по лбу ре­мешком, как в старину. Однажды смотрю, он вя­жет носки. Он искал себе подходящее рукоделие для занятий Иисусовой молитвой. А у дивеевских блаженных «вязать» - означало «молиться».

Но с рукоделием вот какая опасность - зава­лят заказами. Всем нужны четки, теплые носки, и тут легко потерять молитву, так как все просят, а просящему, заповедано - дай, В общем, он бро­сил вязать, но мне и моему другу Сергею Каплану носки подарил. Потом вижу, о.Ферапонт начал резать по дереву. Иногда что-то спрашивал по работе у меня или у других резчиков, но больше присматривался. Вскоре он резал уже отлично. А дальше я о нем ничего не знаю, потому что после его пострига перестал заходить к нему в келью, Не потому, что между нами исчезло дру­жеское тепло, нет. Но я чувствовал сердцем - он пошел на подвиг. А тут нельзя даже взглядом мешать».

Вот еще воспоминания художника-резчика из Донецка Сергея Каштана. Работы этого талантливо­го мастера уже известны по епархиям. А началось все так. В 1991 году художник впервые приехал в Оптину, мучаясь вопросом, как прокормить семью с тремя детьми, если даже нищенскую зарплату меся­цами не платят. «Мы хорошо живем, - доверчиво сказал тогда его маленький сын, - даже курицу ели в этом году». У детей начиналось уже малокровие, и Сергей приехал в Оптину с тяжелым чувством - неужели надо уходить в рекламу и ради денег кривить душой? Но Господь судил иное.

Рассказывает Сергей Каплан: «Приехав в Оптину, я в первый день стал рисовать портрет преподобного старца Амвросия Оптинского. Ра­бота так захватила меня, что через два-три дня портрет в карандаше уже был готов. «Покажи портрет о. Ферапонту», - сказал мой друг Сер­гей Лосев и повел меня к нему в келью.

Уж как мне понравился о. Ферапонт! Помню, вышли из кельи я говорю Сергею: «Слушай, какой красивый человек! Нельзя ли его сфотографиро­вать? Это же Тициан - точеные скулы, ярко-голубые глаза и золото кудрей по плечам». Глав­ное - в нем угадывалась нежность души. Человек я по натуре стеснительный и показать кому-то свою работу для меня пытка. А тут без тени смущения я сразу отдал ему. рисунок. Отец Ферапонт долго и молча смотрел на портрет пре­подобного Амвросия, а потом как-то быстро взгля­нул на меня и сказал: «Тебе надо заниматься этим». Причем сказал это с такой внутренней силой, что, вернувшись от него, я тут же перевел портрет в прорисъ и начал резать икону преподобного Амвросия Оптинского. Я никогда не резал до этого, но как же хорошо работалось! Позже меня благословили вложить в мощевик на иконе частицу мощей преподобного Амвросия, и я пере­дал эту икону в дар храму. Так нежданно-нега­данно начался мой путь резчика.

Помню, о. Ферапонт показал мне свою первую работу - резной параманный крест. Впечатле­ние было очень сильным, но как передать его? Вот бывают нарядные кресты со множеством деталей и подробностей. Каждый завиток тут отделан так изящно, что можно любоваться им как самостоятельной картиной. Частности зас­лоняют главное, и на первый план проступает мастерство художника и его горделивое «Я»: вот я какой мастер.

В работе о. Ферапонта была суровость и лаконичность - глаз сразу схватывал фигуру Спасителя. И уже в композиции означалось - Спаситель центр вселенной, и все не главное рядом с Ним.

Изображение Спасителя на кресте - это всегда вероисповедание художника и ответ на вопрос: како веруеши? Ведь бывают изображе­ния совсем не спасительные - с переизбытком плотского чувственного начала, что особенно часто встречается у католиков. Тут на кресте несчастный страдающий человек. Его, конечно, жалко как жертву насилия, но столько здесь плот­ской немощи и бессилия, что это именно человек, а не Бог.

Так вот, в Распятии о. Ферапонта меня боль­ше всего поразила фигура Спасителя - это Бог, добровольно восшедший на крест. Бог и все.

Словами не скажешь, но от креста исходила Божественная сила.

Меня так поразила эта работа о. Ферапонта, что я тут же начал вырезать нательный крест для нашего батюшки Никиты, сделав его чуть крупнее обычного. Готовую работу я хотел по­казать о. Ферапонту, но не нашел его, и показал другим. И начались толки: да канонично ли это и кто так делает? Человек я по натуре мни­тельный, а тут готов был провалиться сквозь землю от стыда: и чего полез не в свое дело? Все - не буду больше резать кресты.

Так бы оно и вышло, но тут мимо меня шел в храм инок Трофим и попросил показать ему ра­боту. Взял он этот крест и простоял с ним всю службу, а сам все глядел и глядел на Спасителя. Он мне ни слова не сказал, но возвращал работу с такой неохотой, что даже на меня не взглянул, но смотрел, молясь, на Спасителя. И вдруг я по­нял, что должен резать кресты.

Когда неожиданно для меня мои работы ока­зались нужными храмам и людям, я объяснял для себя это тем, что новомученики Трофим и Ферапонт как бы благословили меня на этот путь своим сердечным участием. Я молюсь им всегда и благодарю за себя и за своих детей».

Завершает рассказ отец эконом Оптиной пустыни игумен Досифей: «Вот сидел о. Ферапонт в своей келье и резал кресты, как казалось мне, медленно. А работал, между тем, так добросовестно и качественно, что сейчас, смотрю – пол-Оптиной носят его параманные кресты. И у меня, слава Богу, его крест».

Можно было привести еще рассказ, как о. Ферапонт плел четки, используя самые разные мате­риалы: шерсть, бусинки, суровые нитки или лен. Однажды он выстелил снопы льна на снегу, вытре­пал, его, а потом из льняной пряжи плел четки. Но такой рассказ был бы повторением предыдущего. А потому скажем в завершение: после смерти о. Ферапонта в его келье нашли мешок с четками, которые он сплел, занимаясь Иисусовой молитвой. И сейчас многие в Оптиной носят эти намеленные четки новомученика Ферапонта Оптинского.

 

«Я ТЕБЯ В ПОРОШОК СОТРУ»

Когда инока Ферапонта поставили по послу­шанию на склад, один человек сказал: «Ох, и наму­чаетесь вы с о. Ферапонтом. Он же из прошлого века сбежал!» Сперва никто ничего не понял, но кое-что прояснилось потом.

Пока монастырь был маленький, со склада выда­вали по единому слову: «Отец эконом благословил». Но монастырь разросся, и как раз в ту пору вве­ли новый порядок. Теперь, чтобы получать что-то со склада, надо было выписать накладную. Наклад­ные были тогда непривычны, и кто-то пробовал хитрить, доказывая, что если ему не выдать немед­ленно, скажем, гвозди, то вся работа из-за «бюрок­ратии» встанет. Инок Трофим, тоже работавший по послушанию на складе, поступал в таких случаях просто - весело бежал в бухгалтерию и, оформив накладную, тут же выдавал необходимое. Инок Ферапонт сначала выдавал, а потом шел в бухгалтерию за накладной. Ничего никогда у него со склада не пропало, но в бухгалтерии происходили «сцены».

Бухгалтер Лидия вспоминает; «Начнешь ему пенять, что сначала надо выписать, а потом вы­давать, а у самой сердце переворачивается. Как же переживал о. Ферапонт! Стоит, потупясь, и лишь тихо скажет: «Но мы же христиане. Как можно не доверять людям?» Он был человеком не от мира сего и такой чистоты, как хрусталь­ный. Он жил по законам Евангелия, а это муче­ничество в наш век».

Разумеется, оформить накладную задним чис­лом - это непорядок. Но, может, потому и появля­ются среди нас такие люди, как о. Ферапонт, чтобы напомнить об ином порядке: всего век назад в нашем отечестве купцы заключали многомил­лионные сделки без всяких бумаг, но на доверии православных друг к другу. И страшная угроза: «Я тебя в порошок сотру» - означала вот что. Купец записывал долг мелом где-то на притолоке. И если случался злостный обман, то имя должника «стирали в порошок». То есть просто стирали запись, уже не требуя возвращения долга и предавая об­манщика Божиему Суду. Когда-то больше всего боялись греха и Божиего Суда.

 

«ИЗБЕГАТЬ ЖЕНЩИН И ЕПИСКОПОВ»

Любимой книгой инока Ферапонта были «Пи­сания» преподобного Иоанна Кассиана Римлянина. «Вот настольная книга каждого монаха»,- говорил он. А преподобный Иоанн Кассиан, в частности, учит, что «монаху надо всячески избегать женщин и епис­копов».

«Избегать епископов» - это, говоря по совре­менному, избегать почестей и сана, ибо именно епископ рукополагает в сан. А о. Василий с о. Ферапонтом были из рода того древнего монашества, что знает лишь две дороги из кельи: в храм и в гроб.

Однажды о. Василия назначили благочинным Оптиной пустыни, но он пробыл на этом послушании два дня (числился два месяца). А потом заболел и, видно, вымолил у Господа освобождение от почетного послушания.

Когда о. Ферапонта поставили жезлоносцем, он пробыл на этом послушании всего день. Предла­гали ему и иные послушания, являющиеся ступень­ками к диаконскому и священническому сану. Но инок ответил: «Недостоин войти в алтарь».

Родным для о. Василия и о. Ферапонта был Оптинский скит с его особо строгим древним уставом. Отец Василий еще в иночестве подавал прошение с просьбой перевести его в скит, но видно не было воли Божией на то, а о. Ферапонт, хотя и числился монастырским иноком, чаще бывал на службах в скиту и здесь нередко читал Псалтирь. Особенно он любил скитскую полунощницу, начинавшуюся в два часа ночи. Душа его тяготела к этим уединенным ночным службам, и в час, когда спит земля, не спят монахи и молят Господа о всех недугующих, скорбящих и обремененных.

Что же касается древнего монашеского правила «избегать женщин», то в условиях современных монастырей, окормляющих множество паломниц, оно, похоже, неисполнимо. И все же порог кельи отца Василия не переступала ни одна женщина – даже монастырская уборщица: он предпочитал уби­раться сам. А с о. Ферапонтом было такое искушение. Однажды его поставили на вахту у Святых ворот, велев следить, чтобы в монастырь не входили посетительницы, одетые неподобающе, и выдавать им в таких случаях рабочие халаты и платки. И тут-то обнаружилось, что о. Ферапонт не видит женщин и даже не понимает, а кто в чем одет. Комендантом монастыря был тогда горячий кавказец, и слышали, как он распекал о. Ферапонта: «Ты что - не видишь? Да ты обязан каждую сперва разглядеть!» А инок Ферапонт лишь сокрушенно каялся: «Прости, отец, я не достиг совершенства, чтобы разглядывать жен­щин. Я виноват! Прости, несовершенен я».

Комендант потребовал снять инока Ферапонта с этого послушания. И инок вернулся в свою келью к возлюбленному преподобному Иоанну Кассиану, повествующему о древнем роде монашества.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: