КЕЛЕЙНЫЕ ЗАПИСКИ ИНОКА ФЕРАПОНТА

У инока Ферапонта были свои келейные за­писки. Он выписывал для себя из святых Отцов то главное, о чем говорил убежденно: «Это надо де­лом проходить». Все стены кельи были в таких выписках, и он часто перечитывал их, стараясь исполнить заповеданное святыми Отцами. Уцеле­ла лишь малая часть таких записок, и все же приве­дем их, чтобы понять, каким был духовный труд инока.

Келейное правило Оптинских подвижников.

Читается все на славянском языке.

1.Две кафизмы.

2.Две главы из Апостолов.

3. Главу из Евангелия и Помянник.

4. Пятисотницу на вечер после благословения перед сном, в 9 -10 часов.

Ежедневно: «Заступнице Усердная»..., затем 90 псалом и «Богородице, Дево, радуйся» 24 раза.

Преподобный Паисий Величковский:

Если хочешь победить страсти, то отсеки сласти.

Если удержишь чрево, войдешь в рай.

Когда кто познает душевную и телесную силу изнеможения, то вскоре получит покой от страстей.

Покой и сластолюбие - бесовские удицы, ко­торыми бесы ловят души иноков на погибель.

Нечистота сердца - блудная сласть и сердеч­ное греховное разгорячение.

Нечистота тела - падение на деле во грех.

Нечистота ума - скверные помыслы. От разжжения плоти восстают мысли и оскверняется ум, от мыслей - сердце, а через это благодать удаляется и нечистые духи имеют дерзость властвовать над нами, понуждают плоть на страсти и направляют ум, куда хотят.

Соединяемая с постом молитва (трезвенная) опаляет бесов.

 

* * *

Довольно нам о себе заботиться только, о своем спасении. К братнему же недостатку, видя и слыша, относись как глухой, слепой и немой - не видя, не слыша и не говоря, не показывая себя мудрым; но к себе будь внимателен, рассудителен и прозорлив.

* * *

Когда хоронили епископа Игнатия Брянчанинова, то пели Ангелы: «Архиерею Божий, Святи­телю отче Игнатие».

«Господь заповедал отречение от естества пад­шему и слепотствующему человечеству, не сознающему своего горестного падения. Для спасе­ния необходимо отречение от греха, но грех столько усвоился нам, что обратился в естество, в самую душу нашу. Для отречения от греха сделалось существен­но нужным отречение от падшего естества, отрече­ние от души, отречение не только от явных злых дел, но и от многоуважаемых и прославляемых миром добрых дел ветхого человека; существен­но нужно заменять свой образ мыслей разумом Христовым, а деятельность по влечению чувств и по указанию плотского мудрования заменить тщательным исполнением заповедей Христовых. «Иже есть от Бога, глаголов Божиих послушает» (Ин. 8,47) Аминь». (Свт.Игнатий Брянчанинов).

 

* * *

Патрологические труды проф. И. В. Попова

Естественный нравственный закон - внутрен­нее побуждение к лучшей жизни.

«Поэтому кто хочет достигнуть утраченного совершенства, тот пусть отсечет все похоти своей пло­ти, чтобы возвратить свой ум в прежнее состояние» (авва Исайя).
<!--[if !supportLineBreakNewLine]-->
<!--[endif]-->

* * *

«Совершенство состоит в том, чтобы не рабски, не по страху наказания удаляться от порочной жизни и не по надежде наград делать добро, с какими-то условиями и договорами, торгуя доб­родетельной жизнью, но теряя из виду все, даже что по обетованию соблюдается надежде, одно толь­ко представлять себе страшным - лишиться Божией дружбы, и одно только признавать драгоцен­ным и вожделенным - соделаться Божиим дру­гом. Это, по-моему, и есть совершенство в жизни». (Свт. Григорий Нисский).

О полезности молчания блаженный Диад ох сви­детельствует так: «Как двери в бане, часто отворяемые, скоро выпускают жар, так и душа, если она желает часто говорить, то хотя бы говорит и доброе, те­ряет соответственную теплоту через дверь языка».

 

* * *

«Как невозможно - видеть глазу без света, или говорить без языка... так без Иисуса невоз­можно спастись, или войти в Небесное Царство».

 

* * *

«Господь требует от тебя, чтобы сам на себя был ты гневен, вел брань с умом своим, не со­глашался на порочные помыслы и не услаждался ими. Но чтобы искоренить грех и живущее в нас зло, то сие может быть совершено только Божиею силою. Ибо не дано и невозможно человеку иско­ренить грех собственною своею силою. Бороться с ним, противиться, наносить и принимать язвы - в твоих это силах; а искоренить - Божие дело». (Преп. Макарий Египетский).

* * *

«Молчание есть тайна жизни будущего века». (Преп. Исаак Сирии).

«ЕСЛИ ПОНАДОБИТСЯ ПОМОЩЬ»

Мир по-своему жестко давит на монашество, требуя обмирщения его. И если посмотреть газетные публикации о монастырях, то сразу обнаружится их основополагающая мысль: монахи, мол, для об­щества полезные люди, поскольку опекают боль­ных в больницах и возят подарки в детдом. Разу­меется, в Оптиной все это делают. И все же оцени­вать пользу монашества по делаым благотворитель­ности - это все равно что оценивать микроскоп по принципу: им, дескать, можно и орехи колоть.

Александр Герасименко вспоминает, как однажды сказал о. Ферапонту, что монашество должно спасать мир. «Нет, - ответил он. - Монашество - это путь личного спасения».- «Стяжи мир в себе, и тысячи вокруг тебя спасутся»,- учил преподобный Сера­фим Саровский. Но как же довлеет соблазн спасать тысячи - при неумении спасти даже себя. И су­губо монашеская жизнь о. Василия и о. Ферапонта казалась иным непонятной: почему безмолвствуют в уединении, когда надо кого-то «спасать»?

Из посмертной публикации об о. Василии: «Мы не понимали его жизни, обвиняли в крайностях и даже дерзали считать эгоистом».

Из разговора: «Я всегда преклонялся перед о. Василием, как человеком глубоко интеллигент­ным. Но угрюмости о. Ферапонта, простите, тер­петь не мог. Ну, хоть бы словечко людям сказал!»

Из другого разговора: «Откуда вы взяли, что о. Ферапонт был угрюмым? - удивился иероди­акон Нил, живший с ним в одной келье. - Очень добрый был человек». - «Да, но в чем это выража­лось?» - «В благорасположении сердца. Можно оказать всему миру гуманитарную помощь, но в душе остаться жестоким и злым».

Когда говорят о монашеской благотворитель­ности, то почему-то забывают, что монаху с его обетом нищеты благотворить, собственно, не с чего. У о. Василия была единственная выношенная ряса, и он часто штопал ее. Перед смертью ему сшили
новую рясу, но клобук был прежний - штопаный. Конечно, бывает, что друзья привезут монаху па­кет фруктов. И путешествует потом этот пакет по всему монастырю, ибо брат спешит явить любовь брату, тот - следующему, пока не съедят эти фрукты чьи-нибудь дети, обнаружив на дне пакета записку: «Иеромонаху Василию от...»

Инок Ферапонт посылок из дома не получал, а знакомых паломников, одаривающих фруктами, у него не было. Но однажды кто-то подарил ему баночку сгущенки.

Иеродиакон Илиодор вспоминает: «Подходит ко мне однажды о. Ферапонт и спрашивает: «Отец Илиодор, это вы возите передачи в больницу?» И протягивает мне баночку сгущенки, а в глазах такая любовь, что я был ошеломлен. Тут, думаю, мешками передачи в больницу возишь, а ему и дать нечего, кроме этой маленькой баночки и такой чистосердечной любви. Помню, вез я тогда про­дукты в больницу и думал - накормить человека, конечно, надо, но больному нужнее всего любовь».

Это старый спор - о социальной пользе и христианской любви. В архиве Ф. М. Достоевского хранится письмо скрипача Императорского театра, порицавшего Христа за то, что не обратил камни в хлебы. Скрипач писал с возмущением, что надо сперва накормить человечество, а потом толковать о любви и Христе. В ответном письме Достоевс­кий рисует картину сытости человечества без Бога и спрашивает, а не превратимся ли мы тогда в сытых свиней, уже неспособных поднять голову к небу? Он пророчески предрекает: «хлебы тогда обратятся в камни». Это пророчество, похоже, сбы­вается, и люди все чаще говорят о голоде среди изобилия безблагодатной «каменной» пищи.

«Чадо мое, - говорил преподобный Нектарий Оптинский, - мы любим той любовью, которая никогда не изменится. Ваша любовь - однодневка, а наша и сегодня, и завтра, и через тысячу лет все та же». После убийства у инока Ферапонта в кармане нашли письмо со словами: «Если понадобится по­мощь, буду рад оказать ее». Кому было адресовано это письмо - неизвестно. Но годы спустя представляется, что письмо адресовано всем нам, ибо многие люди получают сегодня помощь по молит­вам новомученика Ферапонта Оптинского.

Рассказывает инок Макарий (Павлов): «После убийства, по благословению старца, мне достался окровавленный кожаный пояс инока Ферапонта, пронзенный мечом в трех местах (удар был один, но пояс препоясывал бестелесного инока почти дважды - Ред.)

Однажды в Москве о. Георгий Полозов, на­стоятель храма в честь иконы Божией Матери «Знамение» на Речном вокзале, попросил меня дать им на время пояс новомученика, объяснив, что они попали в трудное положение. При храме была пра­вославная гимназия, но помещения для нее не было. Старцы благословили им строить здание для гим­назии, но денег на это у храма не было, а главное - не выделяли землю под строительство. И когда они стали хлопотать о разрешении на строи­тельство, то восстали такие антиправославные силы, что во всех инстанциях был дан категори­ческий отказ. Конечно, они много молились и уже в безвыходной ситуации решили обратиться за помощью к новомученику Ферапонту Оптинскому.

Мне рассказывали, что когда в алтарь внесли пояс новомученика, то сразу почувствовали исхо­дящую от него благодать. Они стали молиться новомученику Ферапонту о помощи, и свершилось чудо - храм выстроил прекрасную двухэтаж­ную гимназию, и до того красивую - прямо ста­ринный замок с башенками».

Раба Божия Надежда пишет: «Моя племян­ница Ольга с детства ходила в церковь, а потом перестала ходить, не причащаясь даже на день

своего Ангела. Но по милости Божией она побы­вала в Оптиной пустыни и помолилась здесь на могилках новомучеников.

После этого она увидела во сне юношу, ко­торый сказал ей: «Ольга, за тебя молится монах Ферапонт». Ольга спросила: «А где он?»

Юноша обещал показать его и повел ее по мосту через огненную реку. Ольга испугалась - искры до ног долетают, а юноша обернулся, подал ей руку и, проведя через огненную реку, привел в маленькую белую церковь.

Зашла Ольга в церковь, а икон здесь нет, и людей очень мало. Тут идет им навстречу монах и говорит: «Ольга, ты к нам пришла, а мы молимся за тебя и за весь мир. Меня зовут монах Ферапонт». Ольга спрашивает: «А почему у вас в храме нет икон?» - «А у нас все святые живые. Они здесь сами с нами молятся». - «А почему людей в храме мало?» - «Потому что мы мало их отмолили».

Рассказывает оптинский иконописец Ирина Лужина: «Когда я уезжала из Петербурга в Оп тину пустынь, в подземном переходе метро меня окликнула незнакомая схимонахиня, игуменья Ма­рия с Нового Афона, как выяснилось позже.

- Куда ты едешь? - спросила она.

- В Оптину пустынь.

- Ах, Оптина! - сказала схимонахиня, - как бы я хотела там побывать и сложить свои косточки в этой святой земле, но нет воли Божией на то. Ты знаешь, всем трем новомученикам мо­люсь, всех троих поминаю, а о. Ферапонт так и сверкает в моем сердце!

 

 

Часть пятая

ИНОК ТРОФИМ

ПЕРВОПРОХОДЕЦ

Мать о. Трофима Нина Андреевна Татарникова лежала после инсульта, когда пришла телеграмма о смерти сына. Трофим был ее первенец. Старший из пятерых детей, он был общим любимцем, а братья и сестры так убивались от горя, что мать заставила себя встать: «Саша, брат Трофима, в голос, как жен­щина, кричал, - рассказывала она, - а Лена, сест­ренка, от нервного потрясения заболела и слегла. Не до своих болячек тут. «Детки, - говорю, - хочу быть с Трофимом. Поеду к нему».

Врачи запретили везти больную самолетом. И поехали сыновья с матерью из Сибири поездом, не поспев к погребению. Поплакали они на могиле, сказав по-сибирски: «Уработался Трофим. Больно тяжко с малолетства работал, вот и лег отдыхать».

Сыновьям надо было возвращаться на работу, и мать сказала: «Поезжайте домой. Я останусь здесь. Хочу быть с Трофимом». А потом на могил­ке она сказала: «Ох, и трудно тебе досталось, сыно­чек! Ты у нас первопроходец - дорогу проторил, и я по твоей дорожке пойду».

К сожалению, я почти ничего не знала о новомученике Ферапонте, да и в Оптиной мало кто знал его. Но я слышала от людей, что он отзыв­чив на молитвы и многим помогает в их повсед­невных нуждах. Однажды и у меня была такая нужда. В нашей келье было тогда многолюдно, помолиться негде. И я решила устроить уголок для молитвы в иконописной мастерской. Иду на послушание и думаю: Господи, где достать аналой и кому бы заказать изготовить его? Вдруг меня окликают: «А ты не хочешь взять себе аналой о. Ферапонта?» Вот радости было! Принесла я аналой в иконописную мастерскую и удивилась - в углу между подоконником и стеной было совсем небольшое свободное место, и аналой о. Ферапонта с точностью до миллиметра вошел туда. Как на заказ был сделан! Позже я узнала, что о.Ферапонт изготовлял аналои для оптинцев, и будто принял мой заказ».

Слово «первопроходец» в Сибири бытовое и означает вот что: в пургу наметет снега по грудь, а первопроходец утопчет дорожку и за ним идут остальные. Точно также идут на болота за клюквой: первыми сходят первопроходцы, а вернувшись, доложат, что гать на болотах они починили, идти безопасно, а клюквы - хоть лопатой греби. Тут вся деревня придет в движенье: «Первопроходцы про­шли, и нам пора».

В церковь мать Нина до этого не ходила, но теперь она пошла за сыном по-сибирски, как идут за первопроходцем, то есть ступая след в след. Когда ей передали четки о. Трофима, мать Нина спросила:

- А что Трофим с ними делал?

- Проходил Иисусову молитву.

С тех пор мать четки не выпускала из рук, повторяя неустанно: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную».

В храме мать Нина стояла, как свечка, не про­пуская ни одной службы, начиная с полунощницы, которую так любил Трофим. А узнав, что Трофим работал по послушанию на хоздворе, она, скрыв болезнь, пришла туда просить себе работы:

- Сыночек не может, так я помогу.

- Мать Нина, - спросили ее, - какое послу­шание тебе дать?

- А я всякую работу люблю. Хлеб пекла, телят пасла, за коровками ходила, а за курами нет.

Почему-то решили, что ей будут интересны куры, и определили мать Нину на курятник.

Всем до боли не хватало в эти дни о. Трофима, но у матери были те же огромные голубые глаза и та же ласковая улыбка для всех. «Я как на свадьбе была тогда, - говорила она о тех днях. - Все пла­чут, меня утешают, а мне чудится - свадьба идет.

Народу много, цветов много. А я улыбаюсь и не понимаю совсем ничего. Может, от сильных лекарств это было? Мне же горстями давали всего».

Было в этих днях, действительно, нечто от свадь­бы. Сразу после погребения в Оптину приехала женщина, потерявшая сына. Он был шофер, и на узкой дороге, где не разминуться, навстречу ему вылетел автобус с детьми. Кто-то должен был по­гибнуть - он или дети. И шофер погиб, спасая детей. Мать хранила для свадьбы сына три наряд­ных расшитых рушника-полотенца, чтобы сделать свадебную перевязь друзьям жениха. Когда она ус­лышала об убийстве трех оптинских братьев, то пало ей на сердце, что три свадебных полотенца предназначены им. Приехав в Оптину пустынь к могилам новомучеников, мать сделала свадебные перевязи на их крестах, будто кресты - друзья жениха.

Долго стояли кресты в этих свадебных пе­ревязях, рождая воспоминания о брачном пире: «Радуйся, Кана Галилейская, начало чудесам поло­жившая; радуйся, пустынь Оптинская, наследие чудотворства приявшая». А чудотворения действи­тельно, совершались.

Мать Нина хотела остаться в Оптиной навсегда, но после сорокового дня ее благословили: «Иди, мать, в мир и приведи к вере детей». В дорогу ей надавали столько сумок с подарками, что выгру­зившись с ними на вокзале, мать Нина спохватилась, что забыла в машине рюкзак с молитвословом сына, а машина уже уехала. Уж как она расстроилась из-за молитвослова, взывая: «Трофим, сынок, я рюк­зак забыла!»

Рассказывает игумен Михаил (Семенов), в ту пору оптинский шофер Сергий: «Отвезли мы мать Нину на вокзал, возвращаемся, а мотор вдруг заглох. Не заводится машина - и все! Стали искать, кто бы дотащил нас на буксире до Оптиной. Полез я за буксировочным тросом и уви­дел, что мать Нина забыла рюкзак. «Да это же Трофим, - говорю, - нас остановил. Скорей на вокзал!» Машина тут же завелась, и мы успели приехать на вокзал до отхода поезда, отдав маме о. Трофима рюкзак».

Мать Нина рассказывает о жизни в Братске: «Вернулась я домой, а в храм не иду. Сижу дома и плачу: «Убили сыночка!» В Оптиной я почему-то этого не чувствовала, а тут сомлела от горя и исхожу в слезах. Вдруг стук в дверь. Входит батюшка о. Андрей и говорит от порога: «Мать Нина, ты что же в храм не идешь? Там Трофим тебя ждет не дождется». Я подхватилась и ско­рей в храм бежать.

Зашла в церковь и обомлела от радости: тут Трофимушка, чувствую, тут. «Батюшка, - гово­рю я о. Андрею, - я ведь теперь из храма не уйду. Дайте мне хоть закуточек при храме. Тро­фим правда тут, и я хочу быть с ним».

Дали мне келью и послушание - храм уби­рать. Храм у нас в Братске огромный, а уборщи­ца я одна. Все меня жалеют и помочь предлага­ют, а я отказываюсь и говорю: «Да разве я одна убираюсь? Мне Трофим помогает, сынок». Не все мне верили, но это правда. Я воды приготовлю, возьму швабру и говорю: «Сынок, пойдем уби­рать». Я не убираюсь, а летаю по храму и ни капельки не устаю».

Раньше самой большой болью инока Трофима было неверие его семьи. Сестры Наталья и Елена были даже некрещеными. А теперь этим горем терзалась мать. Но как привести к вере уже взрос­лых детей, она не знала и лишь молилась, взывая: «Трофимушка, сынок, спаси их!»

«Лена, а ты как к вере пришла?» - спросили младшую сестру о. Трофима, когда она приехала в Оптину. А Лена заплакала: «Думаете, просто потерять любимого брата? Через боль и пришла».

Елена была самой младшей в семье, и Трофим вынянчил ее на своих руках. «Лет десять ему было, - вспоминает мать Нина. - Взял Лену на руки, подошел с ней к зеркалу и говорит: «Мама, смот­ри, Лена - это копия я. Вот вырасту большой, сперва Лену выдам замуж, а потом уже сам женюсь». А малышка так благоговела перед старшим братом, что без него, как шутили, не смела дышать.

После убийства Лена от нервного потрясения тяжело заболела. Она таяла в больнице на глазах у врачей, а Трофим часто являлся ей во сне. Когда Лена была уже, думали, при смерти, Трофим сказал, тревожась, что надо строить ей домик. «Какой до­мик? - недоумевала Лена. - Он про что, про гроб говорит?»

Ярче всего Лена запомнила два сна. Сразу после убийства она увидела Трофима стоящим в святом углу у икон в пурпурной мантии из неизвестной богатой ткани. Лена пала в слезах к его ногам, а Трофим укрыл сестру своей мантией, и ей стало радостно и тепло. Но чаще она чувствовала во сне, что брат сердится на нее. Как-то Лена увидела его во сне измученным и с такой скорбью в глазах, что она вздрогнула, услышав как наяву его голос: «Устал

я уже молиться за вас. Все нутро изорвал ради вас, а вы все не идете в храм». И однажды Елена, уве­ровав, вошла в храм.

Муж Елены Андрей, шофер-дальнобойщик, не препятствовал Лене ходить в церковь, однако смыс­ла в этом не видел. Но когда мать Нина дала ему иконку преподобного Серафима Саровского из кельи о. Трофима, он из уважения к родственнику повесил ее у себя в кабине и ушел с этой иконой в дальний опасный рейс. Водители шли с грузом плотной колонной, держа наготове монтировки, что­бы в случае нападения защитить свою жизнь и груз. Вдруг машина у Андрея сломалась. Замыкающий колонну остался его прикрывать, а колонна ушла вперед. Когда, починившись, они нагнали колонну, им сказали: «Счастливые вы! Пока вы чинились, на нас напали и разграбили груз». Водитель, за­мыкавший колонну, теперь следовал везде за Андреем, решив: «он счастливчик» и шоферское счастье везет.

А дальше было вот что - на лесной дороге, по которой только что прошла колонна, перед маши­ной Андрея упало дерево. Пока он и следовавший за ним водитель искали объезд, на колонну снова напали грабители. Из всей колонны довезли груз целым только Андрей и шофер, следовавший за ним. «Счастливых совпадений»" в том рейсе было так много, что Андрей остановил машину у церкви и спросил батюшку: «Какой святой шоферу помогает?» «Святитель Николай»,- был ответ. Так появилась в кабине Андрея вторая икона - святителя Николая-Чудотворца, подаренная ему, кстати, в день возвра­щения из рейса мамой о. Трофима.

И все-таки это была еще не вера, а скорее борьба за выживание, заставляющая шофера опытно искать, а что «помогает?» Но однажды произошел такой случай. Андрей с напарником остановились запра­виться у бензоколонки на пустынной дороге сре­ди леса. Они уже собирались отъезжать, как путь им преградила легковая машина, и вооруженные, люди предложили следовать за ними, чтобы от­везти некий груз. У Андрея захолонуло сердце - он сразу понял, кто они такие. Милиция предуп­реждала по радио, что в этом районе действует банда: шофера приглашают отвезти груз, в дороге убивают, а машину затем продают. Андрей отказался ехать и, надеясь откупиться, предложил им деньги. Но вооруженные люди уже сели к нему в кабину, вытолкнув оттуда напарника, и сказали с усмеш­кой: «Не хочешь - заставим. Езжай!» Смерть кос­нулась души Андрея, и он впервые взглянул на иконы в кабине не как на дорожный талисман, но взмолился с жаром, крикнув в душе в отчаянии: «Трофим, выручай!» И тут, неожидано, как в кино, к машине Андрея на большой скорости подъехала милицейская машина. Бандиты бросились бежать, но к бензоколонке уже мчались машины на пере­хват, не давая им уйти. Оказывается, милиция вы­слеживала банду, настигнув ее в страшный для Анд­рея миг.

Бандитов связали и бросили к ногам водителей. «Бейте их за всех убитых - большая кровь на них. Они ведь и вас хотели убить». Но Андрею было уже не до них. В потрясении он молча сел в машину, а дома сказал: «Бог есть».

В Сибири долго запрягают да быстро едут. И однажды, как рассказывала мать Нина, крести­лось сразу четырнадцать человек Трофимовой родни. Правда, сестры утверждают, что их было больше: «Вспомни, мама, нас же полхрама стояло, а храм у нас вон какой большой». В общем, для крещения Трофимова рода настоятель храма о. Андрей выде­лил специальный день.

После того, как дети пришли к вере, мать Нина вернулась в Оптину пустынь и стала работать здесь на послушании пекаря. А новомученик Трофим Оптинский, как и при жизни, не оставлял попече­нием свою семью.

Рассказывает сестра о. Трофима Елена: «Уйду на работу и переживаю: как там сынок без меня? И как в детстве мама оставляла нас на попечение Трофима, так и я, уходя на работу, молилась ему и просила присмотреть за сынком.

Однажды возвращаюсь с работы на дачу, а перепуганный свекор спешит мне навстречу и рассказывает, что он не успел закрыть погреб, а сын мой упал туда. Погреб у нас бетонированный высотой четыре метра. Сын не чувствовал боли, но я тут же повезла его в больницу. Там сделали рентген, а врач после осмотра сказал: «Мамаша, зачем же вы нас разыгрываете? Ваш сын абсолютно здоров, а такого не бывает, чтобы ребенок упал с четырех метров на бетон и ни одного ушиба не было»-. Врач почему-то мне не поверил, а свекор сказал: «Бог есть».

Рассказывает сестра о. Трофима Наталья: «С Трофимом мы были очень привязаны друг к дру­гу, может, потому, что он был старший брат, а я старшая сестра. После убийства брат почти каж­дую ночь являлся ко мне во сне и говорил что-то про церковь. Но я не понимала его - он говорил по-церковнославянски, а я даже еще некрещеной была. Снам я не верю, но неожиданно для меня некоторые сны сбывались, а потому расскажу о них.

После рождения третьего ребенка врачи уста­новили у меня бесплодие, и шесть лет детей у нас с мужем не было. Потом я крестилась и вскоре увидела себя во сне на сносях, а рядом, вижу, стоит Трофим и очень радуется, что у меня родится ребенок. И правда, месяца через два обнаружилось, что я жду ребенка. Детей мы с мужем очень любим, и я всегда считала: сколько даст Господь деток, столько и надо рожать. Но тут мы переехали на новое место жительства, не могли прописаться, а без прописки не брали на работу. В общем, жили впроголодь, на картошке. И тут все набросились на меня: «Самим есть нечего, а еще нищету пло­дить? Пожалей мужа! Подумай о детях!». И я, как под гипнозом, пошла за направлением на аборт. А мне ответили: «Врач уехала на совещание в область». Трижды я ходила за направлением, но Трофим меня даже на порог больницы не пустил. Вдруг я почувствовала - брат защищает меня, и осмелев, решила рожать.

Какая же удивительная дочка у нас теперь растет! Дети буквально влюблены в сестренку, а муж души в ней не чает: «Вот, - говорит, - послал Господь утешение!»

А еще я убедилась - на каждого ребенка Господь дает пропитание. Как только я решила рожать, нас тут же прописали, появились заработки, и мы даже машину смогли купить.

Мама отдала мне молитвослов Трофима, и я по нему молюсь, но утром у меня в голове муж и дети, а вечером, когда дети уснут, я читаю сна­чала правило, а потом молюсь своими словами Божией Матери и Трофиму. Прошу я Трофима не только за себя, и все удивляюсь, как же быстро он приходит на помощь. Однажды пришел к нам знакомый попросить денег в долг, сел на кухне и заплакал, потому что кругом безработица, на работу нигде не берут, а он лишь занимает в долг, не в силах прокормить семью. Стала я вечером молить Трофима: «Помоги человеку ради Христа!» А на следующий день знакомый прихо­дит к нам радостный и говорит, что его взяли на такое хорошее место, о каком он даже не мечтал.

Вот другой случай. Летом 1997 года мама взяла двух моих старших дочек в Оптину, и я обещала приехать за ними через неделю. Но тут заболела младшая дочка. Мы пролежали с ней месяц в больнице, а потом оказалось, что ехать не на что - зарплату задерживают. А дочки мои с бабушкой, оказывается, уже за­лили слезами могилу Трофима: «Что с мамой? Почему не едет?» Снится мне Трофим до того сердитый, что даже смотреть на меня не хочет. «Надо, - говорю мужу, - срочно ехать в Оптину, а то брат очень сердится на меня».

Машина у нас своя, а бензина на дорогу нет. Муж объехал тогда шесть поселков, но что-то случилось, и бензина нигде не было. Стала я просить Трофима о помощи. И вот что интересно - бензин завезли на единственную бензоколонку возле нашего дома. Но на дорогу надо хоть немного денег. Стала я вечером молиться Трофиму: «Братик, ты всегда помогал нам при жизни деньгами. Пошли хоть немного денег на дорожку, если есть такая возможность». Молилась я Трофиму вечером 18 августа, а утром 19 августа, на Преображение, нашла в почтовом ящике изве­щение, что мы выиграли в денежно-вещевой ло­терее пять тысяч долларов».

В тот же вечер 18 августа 1997 года, когда Наталья просила Трофима о помощи, в Оптиной пустыни на всенощной в честь Преображения

Господня Нину Андреевну Татарникову облачили в подрясник монастырской послушницы. Предпо­лагался монашеский постриг, но мать Нина сказала: «Не заработала еще. Хочу быть в Царствии Небес­ном вместе с Трофимом, а мне до него не дотянуться пока. Благословите сперва потрудиться».

18 апреля 2002 года на девятую годовщину па­мяти трех Оптинских новомученников состоялся монашеский постриг послушницы Нины, матери о. Трофима, с наречением имени Мария, в честь пре­подобной Марии Египетской.

Так складывалась история этого, отныне право­славного рода. А теперь, уже зная об исходе событий, обратимся к биографии инока Трофима, понимая, как Промысл Божий вел по жизни эту семью.

«ЗАМЕЧАЙТЕ СОБЫТИЯ ВАШЕЙ ЖИЗНИ»

«Мы белорусы, - рассказывала о себе мать Нина. Родина наша - Витебская область, Ушачевский район, деревня Слобода. Маму звали Ма­рия Мицкевич, папу Андрей Пугачев, детей в семье было пятеро. А еще жили с нами бабушка и де­душка - Кузьма и Зося Мицкевичи. Семья у нас была православная. А сибиряками мы стали так. Я родилась в самый голод в 1933 году. Тогда де­ревнями вымирали от голода, и дедушка Кузьма все думал: как спасти нашу семью? Однажды он услышал, что в Сибири есть хлеб, и поехал туда».

Когда святителя патриарха Тихона спросили, почему произошла революция 1917 года, он ответил: «Поститься перестали». А преподобный Оптинский старец Иосиф (U1911) сказал, выслушав жалобу о неурожае: «Да, всего мало, только грехов много. Неурожай Господь посылает за то, что совсем пере­стали посты соблюдать, даже и в простонародье. Так вот и приходится поститься поневоле».

Под знаком голода, поста поневоле, и началась сибирская родословная инока Трофима. Хлеб и работу дедушка Кузьма нашел в поселке Дагон Иркутской области. Здесь белоруска Нина вышла замуж за сибиряка Ивана Татарникова, а Трофим был у них первенец.

О сибирском роде Татарниковых известно то немногое, что деда Трофима, кузнеца Николая Татар­никова, расстреляли в Иркутске в 1937 году, а поз­же он был реабилитирован. Из всех арестованных вместе с кузнецом Николаем православных людей живым дернулся из лагерей лишь один односель­чанин и рассказал: «За что нас арестовали - не знаем. Но били и издевались по-страшному. На этапе кормили одной селедкой, а пить не давали. После Иркутска Николая на этапе уже не было, и передавали, что он расстрелян в тюрьме».

Семья о погибшем не узнавала. Так было запо­ведано в Сибири узниками тех лет: не носить передач, не хлопотать, не запрашивать, но уезжать по возможности в другое место, скрываясь и скры­вая свою родословную. Шло массовое уничтоже­ние православного народа. Сибиряки это трезво поняли, и узники уходили в тюрьму, как в безве­стность, порывая все связи с родными и желая одного, чтобы жертва была не напрасной: расстре­ляют деда, но родятся и вырастут православные внуки. И 4 февраля 1957 года, на день памяти апостола Тимофея, у православного мученика куз­неца Николая родился внук, будущий новомученик Трофим Оптинский.

Рассказывает мать Нина: «Он как родился, свекровь говорит: «Вот - родился Алексей, че­ловек Божий. Назовем, его Алексеем». А я тогда в церковь не ходила и думаю: «Да ну еще какой-то человек Божий? Назовем его Леонидом - Лёниточкой по-нашему.

Крестить детей у нас было негде. Да и не думали мы о том, хотя сын, похоже, был не жилец. Кричал днем и ночью, да так надрывно, что доярки идут мимо окон и охают. Уже лет двадцать спустя встретилась в городе с одной дояркой нашего села, а она меня спрашивает: «Нина, твой мальчик, что кричал, так поди у мер?»-«Почему? - говорю,- живой, уже в армии служит». А она смот­рит на меня и не верит. Страшно вспомнить, как кричал мой сынок! Я с ним ночи не спала и до того измучилась, что ночью стала закрывать печь, а сама вынула из печи заслонку да и заснула с ней в обнимку. Утром смотрят - заслонки нет, а мы с сыночком, как два трубочиста, чумазые. Свекровь с перепугу психиатра вызвала: «Нина у нас сошла с ума». А психиатр говорит: «Вас лишить сна - вы еще хуже будете. Пожалейте ее, дайте поспать».

Почти два года, не смолкая, кричал надрывно некрещеный младенец. А как окрестили - сразу затих. Заулыбался после крещения и рос отныне добродушным богатырем, о котором бабушка Зося говорила по-белорусски: «Лёня у нас вяселый какой!» В крещении зримо свершилось чудо, но по неверию не осознали его.

Мать Нина продолжает рассказ: «Мы ведь без церкви отвыкли от веры. Уж на что моя мама Мария была верующей, а в церковь в город ездила причащаться только на Пасху да, бывало, на Рож­дество. Это ж за сотни километров надо ехать да еще в городе заночевать. Где тут наездишься, если пятеро детей? Но посты мама держала стро­го, а еще вязала бесплатно всей деревне нарядные узорчатые рукавички и раздавала их людям во славу Христа. Трофим в бабушку Марию пошел. Она бегучая была. Все дела бегом делала, а ночью вязала во славу Христову. Врач придет к ней и ругается: «Мария, у тебя такая страшная гипертония, а ты вся в клубках и ночами не спишь».

Видно, дошли ее клубочки до Бога, потому что всех удивила кончина мамы. Умерла она у сына в Барнауле, попросив перед смертью схоронить ее в родной деревне. А пока доставали цинковый гроб и хлопотали о перевозке, времени прошло немало. На погребении сын запретил вскрывать гроб, ду­мая, что по срокам тело уже разложилось. Но родные, не стерпев, распаяли гроб, а я как закричу: «Мама живая!» Такой красивой я маму еще не видела - лицо румяное, свежее, и улыбка на ус­тах. Вот уж воистину не смерть, а успенье.

На сороковой день я впервые съездила в цер­ковь помянуть маму. А потом уж забыла про храм. Я ведь даже сына крестила случайно. При­ехала в город Тулун навестить бабушку Зосю, а там церковь была. Бабушка Зося настояла: «Ок­рести Лёню. Он ведь такой больной!» Я и вправ­ду тогда боялась, что сын у меня, наверно, калека, а вырастет - будет на всю жизнь инвалид. После крещения «инвалидность» исчезла. Но я теперь лишь задумалась '- почему?».

После убийства мать специально поехала в Ту­лун, в ту церковь, где крестили сына и свершилось что-то важное, что ей хотелось понять. Там ей показали старинные синодики храма, где было множество женских монашеских имен, а также сохранявшиеся с той поры фотографии церкви с рядами монахинь подле нее. Разволновавшись, мать не спросила, был ли тут прежде женский монастырь или просто монашеская община. Ее поразило тогда, что уже крещение сына свершилось под тайным знаком монашества, и стало пониматься непонятное прежде: у всех ее детей нормальные семьи. И только самый ее красивый сын-первенец никогда не был женат.

Мать Нина вспоминает: «Он знал для деву­шек одно слово - сестра. Придет в клуб, девушки окружат его гурьбой: «Лёня, Лёничка пришел!» А он им: «Сестренки мои, сестреночки!» Нравился он девушкам и влюблялись в него. Одна девушка, зубной врач, уговаривала его: «Женись на мне, Лёня. Я тебе буду хорошей женой». Я шутя говорю сыну: «Женись. Она мне зубы вставит». - «Ага, - говорит, - она тебе зубы за месяц вставит, а мне за это до гроба с ней жить? Жена не палка, надоест - не выбросишь». Уж как только его не пытались женить! Одна девушка к колдуну ходи­ла привораживать сына и сказала ему: «Сделано тебе, запомни, сделано. Мой будешь или ничей!» Не понимали его девушки. И я не понимала, что он лишь Божий, а больше ничей.

Сын был начитанный, работящий, непьющий. И местным парням было обидно, что девушки ставят его им в пример. Однажды восемь человек подкараулили сына ночью, повалили и избивали жестоко, а он лишь голову руками прикрывал. Сила у сына была немалая - мог бы, как следует, им надавать. Но характер такой - никогда не дрался и даже обиды ни на кого не держал. Только сказал наутро обидчикам: «Не умеете драться, а чего деретесь? Смотрите, на мне синяков даже нет». Это правда - синяков на нем не было. Видно, Божия Матерь хранила его.

А незлобивым он был с детства. Помню, он так любил лошадей, что ради этого в подпаски пошел. У нас ведь в Сибири пасут верхами, и сын все каникулы пас коров. Я не нарадуюсь - зара­батывает, а мы бедно жили тогда. Останавлива­ет меня однажды на улице председатель колхоза и говорит: «Пожалела б ты, Нина, сына. Да как ты его этому зверю-пастуху в подпаски отдала? Он же спьяну так бьет мальчонку, что ведь сду­ру насмерть забьет». О-ой, я бежать! Коров пасли далеко от деревни, и я пять километров бежала бегом. Смотрю, выезжает из леса на коне мой Лёня и спрашивает удивленно: «Мама, а ты чего здесь?» - «По тебе соскучилась, сынок». Молчим оба. А дома выбрала момент и спрашиваю: «Это правда, что тебя пастух бьет?» - «Да ну, он отход­чивый. Пошумит-пошумит и все». Никогда он не жаловался и не роптал».

Позже в подпаски пошли младшие братья и рассказывали, что драчливый пастух уже больше не дрался, уважая Лёню. Так незлобие победило злобу.

 

* * *

«Замечайте события вашей жизни, - говорил преподобный Оптинский старец Варсонофий. - Во всем есть глубокий смысл. Сейчас они вам непо­нятны, а впоследствии многое откроется». И мать Нина, уверовав в Бога, стала заново пересматривать свою жизнь, понимая многое уже по-другому.

Мать Нина рассказывает: «Жили мы. без Бога и с одной мыслью: как бы выбиться из нужды? Я работала уборщицей на четырех работах, а платье было всего одно. Постираю к празднику - вот и обновка. А Лёня был моей главной опорой, и мы, как две лошади в одной упряжке, тянули вместе большую семью. Бывало, приду с работы усталая, а сын мне белье стирать не дает: «Мама, давай я постираю. Ручищи у меня, смотри, какие огромные!» И правда, так выстирает - добела, до хруста, что женщины дивятся.

В колхозе платили тогда копейки, и мы на август уходили в тайгу. У нас в сельпо принимали ягоды и соленые грузди по 50 копеек за кило­грамм. Мы с Лёней по 25 килограмм брусники в день из тайги выносили. А груздей нарежем - не донести. Тащим с Лёней на палках-коромыслах по четыре ведра каждый, и младшие дети сколько могут несут. На меня моя тетка, помню, ругалась: «До чего ты жадная на работу - ни себя, ни детей не щадишь. Одни мослы от детишек оста­лись». А мы, правда, выхудаем за сезон, зато детей обуем, оденем. И идут уже в школу нарядные мои труженики-ученики.

Порядок в доме был такой - каждому с утра даю задание: тебе дров наколоть, тебе хлев вычи­стить, а тебе воды наносить. Лёня был огонь - быстро все сделает. И рвется младшим помочь: «Мама, Лена еще маленькая. Давай я за нее работу сделаю?» - «Сынок,- говорю,- а вырастет Лена ленивой. Кто лентяйку замуж возьмет?» Гулять полагалось, когда дело сделано. А еще я почему-то боялась уличных компаний – мало ли что дети там наслушаются? Сперва наказывала, чтобы играли у себя во дворе. А потом и наказывать не пришлось - дети очень любили друг друга, и своего общества им хватало - все же пятеро.

Однажды соседка попрекнула меня: «Все кар­тошку копают, а твои дети гуляют». - «А чего им не гулять? - говорю, - вон с утра сколько выкопали! Не отстаем от людей вроде, а пока впереди идем». Тут она как заплачет: «А мой сын лодырь - не хочет копать! Бью его, все руки отбила, а не любит работать и все». А мои дети в работе были горячие, и свои праздники были у нас.

Я «докопки» картошки всегда устраивала. Денег нет – займу, а накуплю подарков: арбуз, баранки, конфеты. Сын зароет подарки в конце последних борозд, а где что закопано, никто не знает. Тут не работа пойдет, а веселье, и все, как львы, рвутся вперед. А докопаем картошку до подарков, костер разложим, - вот и праздник.

Трудно жили, но дружно. Переезжали мы несколько раз. Я все «райское место» искала, то есть где побольше земли. И вот земли у нас было уже 70 соток, свой хороший дом с усадьбой, а в усадьбе всего: коровы, свиньи, овцы, куры, своя па­сека и моторка для рыбной ловли. Я в пекарне тогда работала - хлеб горячий всегда был к столу. Не нарадуюсь, что встали на ноги, а у Лёни грусть порою в глазах. Однажды сказал со­всем непонятное: «Вот живем мы, мама, а как не живем. Неживые мы будто и давно умерли». А я не пойму, о чем он? Хорошо ведь живем!

Не понимала я сына, конечно. Уж больно он книги любил читать! До утра, бывало, сидит за книгой, а у меня досада в душе. Сама я, пока не пришла к Богу, одну тоненькую книжку прочла. Названия не помню, про принцессу. А принцесса была такая несчастная, что открыла я книгу и про все позабыла: дети голодные, обед подгорает, а мне дела нет - так принцессу жаль. Не могла оторваться, пока не дочитала. И решила: нельзя мне читать - детей упущу, зарастем грязью. И не читала с тех пор ничего.

А Лёня все с книгой. И все ему мало! Я сержусь: «Что толку от книг? Одно мечтанье!» У меня же свое мечтанье - поросят еще прикупить.

Запомнился случай. Лёне было 16 лет и поехали мы с ним на поминки. Народу съехалось много. Смотрю, старики окружили Лёню и с уважением слушают его. Я удивилась, а старики говорят: «Умный сын у тебя, Нина. Образование бы ему дать». Дома рассказываю мужу: «Иван, говорят, сын у нас умный. Может, зря мы его затуркали с картошкой и поросятами? А что мы могли тогда ему дать?»

После восьмилетки Лёня окончил железнодо­рожное училище, дающее одновременно образова­ние за 9 и 10 класс, и до армии работал машинистом мотовоза. В армии он получил специальность элект­рика, а отслужив, устроился по этой специальности на траулер Сахалинского морского пароходства ловить рыбу. Отплавал пять лет, побывал в Северной и Южной Америке и в скандинавских странах.

Мать Нина вспоминает: «В плавание Лёня ухо­дил на полгода, а в отпуск приезжал, как дед Мо­роз, - большой мешок за плечами и чемодан в руке. Вытряхнет вещи из мешка и скажет: «Вот - разбирайте. Шмотки привез». Все заграничное, модное - нас оденет, и соседям подарки еще приве­зет. Народу набежит - все расхватают, а Лёне, смотрю, не осталось ничего. Мне обидно. Вот привез он себе из-за границы хорошую кожаную куртку и ходил в ней. Смотрю, уже выпросили куртку у него. «В чем ходить будешь? - говорю сыну. - У тебя даже куртки нет». А он спокойно: «Ну нет и нет».

Ничего ему для себя было не надо. Большую зарплату, какую получал в плавании за полгода, всю до копейки отдавал мне. Соседи удивлялись: «Он же взрослый человек. Ему и на свои нужды надо».

Но Лёня иного порядка не признавал: «Мама, луч­ше я у тебя попрошу, если что надо». Он очень старался помочь семье, видя нашу бедность».

«Мама, а почему ты говоришь про бедность? - удивился присутствовавший при разговоре брат о. Трофима Геннадий. - Ведь хорошо уже жили тогда». И Гена пустился в воспоминания, описывая рыбную ловлю с отцом на моторке, а главное - домашние погреба: «Окорока, мед, сало, сметана в кринках. Эх, сейчас бы поесть, как ели тогда!» Мать слушала, опустив голову. Это правда - был у них достаток, да все рухнуло в одночасье.

О покойном Иване Николаевиче Татарникове мать и дети говорят с неизменным уважением. Это был беззаветный труженик, отдавший все свои силы и любовь семье. Мать с отцом прожили вме­сте долгую счастливую жизнь, чтобы познать в итоге правду пословицы: «Счастье - мать, счастье - мачеха, счастье - бешеный волк». Они добились всего, о чем мечтали, когда Ивана Николаевича на­значили завскладом. А на складе среди прочего выдавали дефицит - запчасти для бензопилы. «В тайге ведь у каждого бензопила, и Ивану само­гонку чуть не за шиворот лили,- горюет мать Нина. - Он же сроду не пил, даже на собственной свадьбе!»

Беда вспыхнула, как "пожар, и приняла такие масштабы, что дети уже заикались от страха, и пришлось им из дома бежать. Словом, был свой дом и достаток, а теперь была нищета и комнатка в 13 квадратных метров в мужском общежитии.

Все, построенное без Бога, однажды рухнет.

Теперь мать Нина это знает. А еще она знает и говорит: «Ивана надо было отмаливать, а я не умела молиться тогда».

Семейное горе оставило свой след в монаше­ской жизни инока Трофима. Он нес тайный молит­венный подвиг за людей, страдающих винопитием. И в Оптиной пустыни помнят, как к нему прибегали заплаканные женщины и, укрывая платком синяки на лице, шептали: «Помолись, Трофимушка. Опять гоняет!» Он вздыхал: «Ты и сама помолись». А на­утро инока видели с покрасневшими от бессонницы глазами.

Есть в Козельске семья, за которую о. Трофим молился особенно много, история этой семьи - это история двух однолюбов, проживших 15 лет в разводе из-за запоев мужа. Верующая жена вместе с о. Трофимом несла подвиг молитвы за мужа, и Господь даровал ему исцеление. Муж крестился, и они обвенчались. Хорошая это семья, православная, а новомученика Трофима здесь почитают как святого.

 

АЛЕКСЕЙ - ЧЕЛОВЕК БОЖИЙ

«Брат был человеком огромной воли и умел добиваться, чего хотел, - рассказывал Геннадий. - В любом деле он стремился достичь совершенства, а достигнув желанного, вдруг менял направление и брался за новое дело. Он всю жизнь чего-то искал».

Он искал некий высший смысл жизни, и мать вспоминает, что к любому явлению сын подходил со своим излюбленным вопросом: «Хорошо, а какой в этом толк?» В юности инок Трофим захотел пови­дать мир и повидал его. Но вожделенная заграни­ца оставила в нем удручающее впечатление: та же жизнь без толку, но с бестолковщиной посытней.

«Жизнь у меня была тяжелая»,- сказал инок уже в Оптиной, не рассказывая о себе больше ничего. А Геннадий, ходивший с ним в плавание два года на БМРТ «Кватангри», рассказывал, как нелегко доставались рыбакам большие по тем временам

деньги. Гена принимал тогда на палубе сети с рыбой, и его израненные плавниками руки являли собой кровоточащую язву. «Гену жалко»,- говорил дома о. Трофим. Сам же он в ту пору работал в морозиль­ном цехе, укладывая штабелями упаковки моро­женой рыбы. Это была монотонная работа на кон­вейере и однообразие нарушали только шторма. «Душно!» - сказал о. Трофим однажды. А вскоре нашел себе отдушину, увлекшись фотографией.

У святителя Григория Двоеслова есть мысль, что Господь дал нам две книги откровений - Библию и сотворенный Им Божий мир. И если пестрые портовые лавки оставили Трофима равнодушным, то величие Божиего мира потрясало его. И он с упоением снимал «море великое и пространное, тамо гади, ихже несть числа, животная малая с великими, тамо корабли преплавают» (Пс. 103).

При получении заграничного паспорта он сменил имя, сказав дома: «Мама, я теперь Алексей - чело­век Божий». Вряд ли это было явлением веры - православные люди не меняют имя, данное им при крещении. Но и атеист не скажет о себе, что он - человек Божий.

Рассказывает брат о. Трофима Геннадий: «Брат брался за любое дело с размахом. «Все, - говорил он, - надо делать на высшем уровне. А иначе какой толк?» Фотоаппаратура у него была су­перкласса, а еще он купил кинокамеру и уйму книг. Я просто содрогался порой - сколько же он де­нег тратит на книги! И покупал он не романы, а книги по различным отраслям знаний. Вот была у нас своя пасека - так ему мало меду наесться, но надо про пчел еще все знать.

Брат был мастером художественной фотографии, и его снимки публиковались в газетах.

Потом он сошел на берег, работал на железной дороге в Южно-Сахалинске и одновременно вне­штатным, фотокорреспондентом в газете. Не­сколько редакций приглашали его перейти в штат, но в семье у нас тогда было неладно, и ради семьи он вернулся в Братск.

Здесь он устроился в фотоателье, но разоча­ровавшись, создал свою фотостудию. Снимать у нас толком никто не умел, а брат хотел, чтобы и в наших краях была своя художественная фо­тография. Вложил он в это дело немалые день­ги. Надо было зарабатывать, а заказы шли одно­типные - фотографии на паспорт. Тогда как раз паспорта меняли.

И брат бросил это дело, передав фотоаппа­ратуру мне. С тех пор вот уже пятнадцать лет я снимаю по субботам свадьбы в ЗАГСе».

- Гена, а смог бы Трофим пятнацать лет сни­мать свадьбы?

- Нет, он всю жизнь чего-то искал. Я даже все его профессии назвать затрудняюсь. Уж чего он только не перепробовал и в каких только секциях не занимался: яхты, борьба, каратэ, школа бальных танцев, народных танцев. Между прочим, пластика у брата была такая, что он даже в тридцать лет без растяжки садился на шпагат, и менеджеры угова­ривали его перейти на профессиональную сцену. По своим дарованиям он мог бы достичь многого. Характер был сильный, и хватка деловая. А он искал, как голодный: в чем же смысл всего?

Душа искала Бога, еще не ведая о том.

«Мама, надо детей спасать», - сказал Трофим, вернувшись домой и увидев заикающихся от страха сестренок. Он перевез семью в Братск в общежитие, взяв на себя отцовский крест кормильца.

Рассказывает мать Нина: «Жили мы, с дочками в мужском общежитии. Я ради комнатки работа­ла там уборщицей, а ведь в мужском общежитии пьют. Лена была еще малышкой, а Наташа была уже красивой девушкой и заглядывались на нее. Прихожу с работы, а Наташка ревет: «Лёня - говорит, - меня отшлепал». Оказывается, нарушив его запрет, она пошла в комнату к мужчинам играть в карты. Там же нетрезвые бывают, а наша девица с ними сидит!

В общем, Лёня так поставил, что никто из мужчин к нам на порог не входил, и наши девочки мужского общежития на знали. И люди нас ува­жали за то. Слава Богу, девочки выросли скром­ными и в целомудрии замуж пошли».

Рассказывает сестра о. Трофима Наталья: «С одной стороны, брат нас с сестренкой бало­вал и покупал нам красивые модные вещи. А с другой стороны, у него были свои представления о том, что можно, а что нельзя девушке. Помню, я уже работала, считая себя «самостоятельной» и обижалась на требования брата приходить домой не позже 8-9 часов„вечера. Но ослушаться я не смела, зная, что как стемнеет, брат выйдет меня встречать. Он берег нас от нечистоты.

Брат очень хотел, чтобы у нас были настоя­щие хорошие семьи, а сам даже девушки не имел. Многим он нравился и легко знакомился. А через несколько дней говорит: «Не надо мне это. Но как объяснить?» По-моему, он так и родился мо­нахом. Внешне брат был веселый и общительный, но очень сдержанный и целомудренный изнутри.

Брат никогда не ходил на дискотеки, хотя танцевал замечательно. В юности мы занима­лись с ним вместе в школе бальных танцев и брали в паре призы на конкурсах. Однажды ме­неджер предложил нам с братом заключить кон­тракт для выступления на профессиональной сцене, но мы с Лёней только переглянулись и зак­лючать контракт не пошли. Вспоминаю нашу юность и вижу одну картину - Лёня все время над книгой сидит. У него даже прозвище было в Братске - «букинист».

Рассказывает брат о. Трофима Геннадий: «Ра­зочаровавшись в фотографии, брат затеял новое дело - шить обувь. Хорошей обуви в Сибири тогда не было, как, впрочем, и плохой. И брат решил шить фирменную обувь. Купил специаль­ную машинку, а уж модной фурнитуры и дратвы припас столько, что у меня до сих пор дома его ящики стоят. Для начала он устроился в обувную мастерскую, и вскоре весь город к нему в очередь стоял. Вкус у брата был хороший, а уж выдум­щик он был такой, что принесут ему развалив­шуюся обувь, какую и в починку нигде не берут, а он новые союзки поставит, аппликации вместо заплат. Фурнитуры модной подбавит. И выхо­дила из старья обувь прочнее и наряднее новой.

Работать он умел, а коммерсант из него был никакой. Говорю это как человек, которого нужда заставила заняться коммерцией и у которого свой магазин автозапчастей. Брат думал о ином - как людям помочь. И пока другие сапожники ко­пейку гонят и десять пар перечинят, брат, смотрю, одну пару вылизывает. Я уж не говорю о том, что дома он всем соседям чинил обувь бесплатно».

Рассказывает мать Нина: «Первые сапоги сын сшил мне. Уж до того нарядные вышли сапожки! А такие прочные, что и поныне целые. Правда, я на каблуке уже не ношу. Одной бабушке сшил сапоги, так она за него все Бога молила: «У меня, ~ говорит, - такой хорошей обуви за всю мою жизнь никогда не было. Спаси, Господи, мастера!»

Пошла о сыне слава по городу, и люди даже издалека к нему обувь в починку везут. Прихо­дят в мастерскую и просят: «Позовите масте­ра Татарникова». А к другим мастерам не идут. Стали мастера попрекать сына: «Что ты, как дурачок, с одной парой возишься? Ты сделай по-быстрому, чтоб дольше месяца не держалось, а там опять чинить принесут. Так ты нас всех без работы оставишь». А сын так не мог.

Начались конфликты из-за того, что все стре­мятся попасть к Татарников^. Приходит сын однажды с работы совсем тихий и говорит мне: «Видно, надо мне, мама, уходить из мастерской. Обижаются на меня мои товарищи, и нет мира у нас». Рассудили мы с ним, что мир все же доро­же. И сын стал дома шить унты на заказ, а для трудового стажа устроился скотником на ноч­ные дежурства.

Платили тогда скотникам копейки, и на эту работу лишь пропащие шли. Другие скотники выпьют бутылку и спят всю ночь. А Трофиму коровок жалко, и до чего ж он работать любил! Ферма у него блестит, коровки веселые. Стали доярки Трофима нахваливать, а скотников ругать: «Один Татарников за вас всю работу делает. А вам, лодырям, лишь бы пить да спать!» Скот­никам теперь житья не стало, и говорят они сыну: «Нашелся дурак за копейки вкалывать? Уходи, пока цел».

Господи, думаю, да что за горе? Руки у сына золотые, и на работе им не нахвалятся. А везде он в итоге «дурак». У нас одни родственники богатые даже говорили: «Таких дураков, как он, у психиатра надо лечить». Это теперь о Трофиме песни поют и стихи складывают. А сколько мой сыночек при жизни вытерпел лишь за то, что работать любил».

Вместо комментария к этой истории расскажем притчу ярославского мастера Егорова, изготовляю­щего старинные изразцы для церквей. Церковные изразцы всегда делали с румпой-насадкой с обрат­ной стороны, и такие изразцы держались веками. Но начальство Егорова решило, что возиться с румпой невыгодно, а прибыльней поставить на поток современные плоские изразцы. Мастер Егоров обычно настолько молчалив, что многие считают его немым. Но тут он рассказал притчу: «Обиделась Совесть, что ей тяжелее всех жить на белом свете, и дала себе потачку на копейку. Раз на копейку, два на копейку. Идет однажды Совесть по улице и слышит кричат: «Эй, бессовестная!» Обернулась Совесть, а это ей кричат».

У архиепископа-новомученика Феодора (По-здеевского) есть объяснение, почему в мире цар­ствует культ развлечений: «Значит, произошел в греховной жизни человека разрыв идеи труда, ко­торый законен и обязателен для человека («дела-ти рай»), с идеей удовольствия от труда. Грехов­ный человек трудится неладно, а потому ищет раз­влечения, как отдыха от труда». Вот примета нашего века - гигантские свалки еще новых, но уже негод­ных вещей, а рядом супериндустрия развлечений.

Как же трудно иным прийти к Богу из-за выж­женной, оскверненной совести! И как искала Его чистая душа Трофима, уже зная, что за все, что сделано не по-совести, надо будет держать ответ.

И все-таки ему предстояло еще перемучиться в миру, изживая в себе его иллюзии. Вот одна из таких иллюзий: мир духовно болен - душа это чувствует, а люди все настойчивей ищут целебные снадобья и «здоровую» пищу, надеясь через плоть исцелить изнемогающий дух. Трофим увлекся, было, таким «оздоровлением» и даже бросил есть мясо. Но как-то из интереса он раскрыл книгу «целителя» и, обнаружив, что это магия, тут же с отвращением за­хлопнул ее. «И все же наелся, как жаба, грязи»,- рассказывал он потом в Оптиной.

Не миновала его и та модная ныне религия чрева, когда голоданием «очищаются» от страстей. Мать вспоминает, что в комнате у сына висел график, по которому он голодал дважды в месяц по десять дней подряд, надеясь бросить курить. «Курил он чуть ли не от первого класса,- рассказывала мать,- но даже взрослым при родителях курить стыдился. Помню, уже после армии он возил зерно на ток, а я увидела его с сигаретой. Подошла сзади и говорю: «Татарников, оставь докурить». Он вмиг спрятал сигаретку. А сам так покраснел, что мне неловко стало. Чего уж, думаю, взрослого человека в краску вгонять? «Ладно, кури уж», - говорю ему дома. А он: «Брошу». И он «бросал», голодая по двадцать дней в месяц». Жесточайший эксперимент дал один результат: кожу на лице обтянуло так, что просту­пал череп, а бросить курить он не смог. Так попус­тил Господь для смирения человеку с «железной» волей, и уже в Оптиной он говорил: «Надо было поститься, а я голодал».

А курить Трофим бросил так. Уверовав в Бога, он являл такое усердие к церкви, что его пригласили прислуживать в алтарь. Но учуяв запах табака, свя­щенник сказал, что надо выбрать: Бог или табак. И тогда по молитве и силою Божией была разом отсечена многолетняя страсть.

Инок Трофим называл сигареты «трубою сата­нинскую». А быв искушенным, смог и искушаемым помочь. Один послушник рассказывал, что, приехав в Оптину паломником, он убегал в лес покурить. Он молился на могиле инока Трофима об избавлении от страсти, и тот явился ему во сне, сказав грозно: «Ты что мою могилу пеплом посыпаешь?» И послуш­ник пережил такой страх, что тягу к курению как рукой сняло.

Известен и другой случай - на могилу к иноку Трофиму приезжал его земляк, рассказав о себе, что раньше он сильно пил и курил. После убийства Трофим явился к нему во сне и сказал: «Я молюсь за тебя, а ты меня водкой поливаешь и пеплом посы­паешь». К сожалению, фамилию этого земляка не догадались записать, но человек специально приез­жал из Сибири, чтобы поблагодарить за исцеление.

Рассказывает мать Нина: «Ох, и поездили мы на Трофиме, а он безропотно тащил тяжкий воз. Помню, увезли в роддом жену брата Сани, а бед­ность была такая, что пеленки не на что купить. И вдруг приходит от Трофима огромная посылка с полным приданым для девочки. Все розовое, наряд­ное. Мы радуемся, но и дивимся, а как он угадал, что девочка родится?

Покупал он все с размахом. Белье обветшало - тащит тюк простыней. Квартиру получили - купил тюк темно-розового шелка на шторы. Бо­гатые шторы, нарядные. «Дорогие, поди?» - спра­шиваю сына. «Не знаю. Красивые, вот и купил».

Вся молодость Трофима ушла на то, что он называл без прикрас: «жратва и шмотки». Но он самоотверженно нес этот крест, надеясь, что встанет семья на ноги, а там уже останется одна забота - душа. Между тем, уже отыграли свадьбы младшим и получили квартиру. Но для новой квартиры нужна была новая мебель, а еще вон как дорожает колбаса! И любимый вопрос Трофима: «Какой в этом толк?» - имел уже точный ответ: беличье колесо материальных забот будет неостановимо вра­щаться, пока его не остановит стук молотка по гробу.

Это настроение Трофима хорошо передает его последнее письмо родным из Оптиной пустыни. Речь в письме вот о чем - однажды к иноку приеха­ли братья Геннадий и Александр с племянниками. Гена был крещен в детстве, а Саню с племянниками окрестили в Оптиной. «Так нам понравилось в монастыре,- рассказывал Геннадий,- что, уезжая, обещали: все - теперь будем ходить в церковь. Пообещали да закружились в делах - некогда!» Инок Трофим знал об этих ловушках мира, а потому взывал к родным в письме.

Последнее письмо инока Трофима: «Добрый день, братья мои, сестры и родители по жизни во плоти. Дай Бог когда-нибудь стать и по духу - следуя за Господом нашим Иисусом Христом. То есть ходить в храм Божий и выполнять запове­ди Христа, Бога нашего.

Я еще пока инок Трофим, до священства еще далеко. Я хотел бы, чтобы вы мне помогали, но только молитвами, если вы их когда-нибудь чита­ете. Это выше всего - жить духовной жизнью. А деньги и все подобное (жратва и шмотки) - семена диавола, плотское дерьмо, на котором мы все свихнулись. Да хранит вас Господь от всего этого. Почаще включайте тормоза около церкви, исповедуйте свои грехи. Это в жизни главное. Саша с пацанами ходили ли в церковь после креще­ния для причастия? Если нет, пусть поспешат. Дорог каждый день. Мир идет в погибель. Ради церкви можно ездить и в Тулун. Помоги вам Господи понять это и выполнять. Я вас стараюсь как можно чаще поминать. Можете сообщить мне имена всех умерших прародителей отца и матери. Как они там живут?

Я не пишу никому лишь только потому, что учусь быть монахом. А если ездить в отпуск и если будут приезжать родные, то ничего не вый­дет. Это уже проверено на чужом опыте. Многие говорят - какая разница?! А потом, получив постриг, бросают монастырь и уходят в мир. А это погибель. МОНАХ должен жить только в монастыре и в тайне. Стараться быть ОДИН. МОНОС - ОДИН. То есть монастырь - это житие в одиночку и молитва за всех. Это очень непросто.

Поздравляю вас, родители, братья и сестры, с вашими женами и мужьями, всех, кто меня знает, с праздником РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА. Всем вам духовной радости, благ и здравия о Господе нашем Иисусе Христе.

Спасибо за деньги, кофе и фото. Посылку еще не получил. Почему молчит Саша или в какой обиде? И Лена и Наташа? Вы меня правильно поймите, я не потерял - НАШЕЛ. Я нашел духов­ную жизнь. Это моя жизнь. Это очень не просто.

Молитесь друг за друга. Прощайте друг другу. А все остальное суета, без которой можно прожить. Только это нужно понять.

Дай Бог вам разобраться и сделать выбор. Простите меня, родители, братья и сестры. С любовью о Господе, недостойный инок Трофим. Декабрь 28 дня 1992 года».

Призывы инока ходить в церковь не были тогда услышаны. Шел неудержимый рост цен, и позицию инока Трофима в отношении «жратвы и шмоток» хозяйственные сибиряки оценили как нежизнен­ную. То же самое было перед уходом в монастырь. И встрече о. Трофима с Богом предшествовал тяже­лый духовный кризис.

Рассказывает мать Нина: «Раньше бабушка Зося говорила: «Лёня у тя вяселый какой!» А те­перь мой сын был невесел. Сидит, как больной, и смотрит часами в одну точку. Не пойму - за­рабатывает, а вечно без денег. Пока зарплату домой несет, все в долг пораздаст - да таким, кто отдавать не привык.

Помню, он был на заработках в Забайкалье, а я полетела его навестить. Привезла гостинцев, а комендант общежития мне говорит: «Вот вы подарки привезли сыну, а у него же все украдут. К нему днем и ночью в окно лезут». Лёня жил на первом этаже и был тогда на работе. Дожида­юсь я сына и вижу: какой-то уголовник влез в окно в его комнату, съел, что было в тумбочке, и шарит по карманам. Тут Лёня с работы идет. Сейчас, думаю, вместе поймаем вора. А Лёня лишь потупился и говорит: «Значит, ему нужнее». Да его же восемь раз обворовывали, причем порой у него на глазах!

Переживала я сильно за сына. Думаю-думаю, и не знаю, что делать. И надумала раз припугнуть. Приехал он с заработков с пустым карманом, а я говорю: «Почему не работаешь?» «Я работаю».

«Кто работает, тот зарабатывает. Вот заявлю в милицию - пусть проверят: а работаешь ли ты, если без копейки живешь?» Ну, пугала так. А сын говорит: «Не ходи никуда, мама. Я хочу уехать и жить один». Он и раньше часто уезжал из дома, все отыскивая себе место на земле, но ведь всегда возвращался. А тут как уехал из дома в 1987 году, так больше я его живым на земле не видела».

По словам Гены, брат уехал тогда на Алтай, вычитав в газете, что в Алтайском крае есть райская долина, где растут дивные яблони и разводят пле­менных лошадей. Тридцать три года своей жизни он искал рай на земле и, лишь обретя Бога, написал в письме крупными буквами: «НАШЕЛ!»

Как свершилось обращение Трофима, неизве­стно. Но сразу после обращения он живет лишь Церковью и для Церкви - работает на восстановле­нии храма в селе Шубенка, прислуживает в алтаре, читает и поет на клиросе в церкви города Бийска.

А дома мать волновалась - сын уехал и пропал. И вдруг позвонил из Бийска мамин брат: «Пред­ставляете, иду мимо церкви, а наш Лёня в рясе стоит. Он теперь поп!» Речь шла, очевидно, о стихаре алтарника. Но семья была еще далекой от Церкви, в стихарях не разбиралась, а потому в ошеломлении обсуждали новость: хорошо это или плохо, что Лёня «поп»? Поразмыслив, решили, что священни­ки - хорошие люди. А что в газетах их ругают, так кто же верит брехне.

Шло время. И когда Гена с Сашей выбрались, наконец, в Бийск, проведать брата, то бабушки в церкви им сказали, что он уехал отсюда неизве­стно куда.

Рассказывает брат о. Трофима Геннадий: «Мы продолжали искать брата. Еду я однажды в Братс­ке мимо храма и думаю: наверное, все священники связаны между собой. Зашел в церковь и говорю: «Батюшка, у нас брат пропал, и мы ищем его». А отец Андрей отвечает: «Да-да, я знаю. Тут для вас посылка от брата. Он теперь инок Трофим». У меня тут волосы дыбом на голове встали...»

Так состоялась встреча Геннадия с будущим духовником их семьи о. Андреем, настоятелем храма в честь прпеподобного Андрея Рублева. Инок Трофим присылал сюда посылки с церковной утварью и ли­тературой. А о. Андрей ездил в Оптину и с иноком Трофимом у них завязалась духовная связь.

Рассказывает мать Нина: «Сразу после убий­ства сына о. Андрей устроил при храме музей новомученика Трофима. Собрали его вещи, фото­графии и пригласили нас на вечер памяти. Хотели, чтобы я выступила, а у меня ком в горле. Только чай прихлебываю, чтобы слезы внутрь заглотить. А о. Андрей так хорошо о Трофиме рассказывал...

От многих я слышу теперь о нем. Вот есть у нас в Братске учительница музыкальной шко­лы Муза Юрьевна. Ездила она в Москву и рассказала: «Сижу на вокзале, а рядом женщина другой говорит, что ездила она в Оптину пус­тынь и исцелилась на могилке новомученика Тро­фима. «Да он же, - говорю я им, - наш, из Брат­ска. Вот ведь встреча!».

В монастырь о. Трофим пришел в 36 лет, а всего прожил на земле 39 лет, 2 месяца и 14 дней. О воз­расте инока оптинцы узнали лишь после его смерти и удивились: не может быть! Он был по-юношески стремителен и всегда сиял такой радостью, какая свойственна лишь очень молодым или очень счаст­ливым людям. Один человек даже сказал о нем:

- Ну, какой он монах?

- Нет, монах, - стала доказывать ему девочка Наташа Попова. - Вон афонские монахи какие веселые. И о. Трофим просто веселый монах».

Новоначальные в ту пору старались быть крайне серьезными, и поводы для недоумения «веселый монах» им давал сполна. Вот, например, такой случай. Четырехлетняя девочка Александра, выросшая при Оптиной, однажды стояла в слезах у храма: мама на работе, детей в монастыре нет, и она плакала от одиночества.

- Чего киснешь? - спросил ее Трофим.

- Есть хочу.

- А, у меня варенье есть.

Варенье девочка съела да и забыла о нем, но надолго запомнила, рассказывая с восторгом, как дядя Трофим с ней в прятки играл.

Иным казалось, что жизнерадостность Трофима проистекает из его легкого характера: мол, здоровье железное, силы избыток - вот и доволен всем человек. И лишь позже узнали, как же перемучился Трофим, пока не нашел Бога. Он был уже усталым путником, изнемогшим в поисках смысла жизни, когда ему открылся Господь. И отныне его жизнь была таким ликованием о Господе, что уже в Оптиной он говорил: «Да как же я раньше не знал о Господе? Я бы сразу ушел в монастырь».

«Всех нас Господь осыпает несчетными дарами, - сказал на проповеди в Оптиной один иеромонах. - Но не подобны ли мы тем десяти евангельским прокаженным, из которых лишь один благодарил Господа за исцеление?» Жизнь инока Трофима была радостным благодарением Господу за Его великие Дары: православную веру, монашество и особый Дар - Оптину пустынь. «Вот иные стремятся на Афон, в Дивеево или в Киево-Печерскую Лавру, а для меня здесь и Лавра, и Дивеево, и Афон»,- говорил инок Трофим об Оптиной пустыни.

Вспоминает иеромонах Максим, в ту пору инок:

«На Пасху 1993 года в храме было шумно от много­людства, и я, не выдержав, ушел в алтарь. Инок Трофим пономарил в алтаре и, увидев меня, спросил:

- А ты почему здесь?

- Молитва не идет, - пожаловался я. –

- Радуйся! Тогда и молитва пойдет»

Подсчитано, что слово «Радуйся!» употребля­ется в Новом Завете 365 раз - как раз по числу дней в году. И каждый день своей жизни инок Трофим нес в себе это «Радуйся!»

Господь дал о. Трофиму всего 2 года 9 месяцев монастырской жизни. Вот этапы ее. Он приехал в Оптину пустынь в августе 1990 года. Осенью того же года, на Казанскую, ему разрешили носить под­рясник, а официально приняли в братию Великим постом 27 февраля 1991 года - в неделю Торжества Православия, на день праздника равноапостольного Кирилла, учителя словенского. Постриг в иноче­ство свершился 25 сентября 1991 года на отдание праздника Рождества Пресвятой Богородицы с наречением имени в честь апостола Трофима.

Святой праведный Иоанн Кронштадтский говорил в свое время книгоношам, что издание и распространение православной литературы – это апостольское служение. И Господь не случайно дал о. Трофиму апостольское имя. Друзья часто жертвовали ему деньги. «Я сперва отказывался, - говорил инок, - а потом понял: Господь дает». На эти деньги он покупал православные книги и рассылал их по Сибири, а в эту пору там было не купить ни Библии,
ни Евангелия.

Основными послушаниями инока Трофима были: старший звонарь, пономарь и тракторист. Но прежде расскажем о послушаниях не главных и связанных с особой любовью инока к книгам и драгоценному наследию святых Отцов.

 

«ОН БЫЛ МНЕ БРАТОМ»

В «Древнем патерике», вобравшем в себя сказа­ния о подвижниках первых веков, есть такие слова: «Пророки написали книги, и пришли отцы наши и упражнялись в них, и изучили их наизусть; затем пришел род сей, и положил их праздными на окна».

К сожалению, мы порою даже не осознаем, как доступны ныне книги святых Отцов и, не в пример прошлым векам, дешевы. Век назад, чтобы купить «Добротолюбие», надо было продать корову. А име­нитым невестам давали в приданое полные Четьи-Минеи, и такое приданое считалось богатым.

Для инока Трофима православная, а особенно старинная книга была величайшей драгоценностью, а свою келейную библиотеку он собирал из книг преимущественно на церковно-славянском языке. Многие творения святых Отцов были тогда еще недоступны, но в монастырь часто жертвовали ветхие дореволюционные книги. И тогда любитель книг проявил смекалку - освоил профессию переплет­чика, получив послушание в переплетной мастерской.
Отданные в переплет книги он уносил на ночь к себе в келью. Утром ходил с покрасневшими глазами, но сиял. А еще ради свободного доступа к книгам он благословился помогать в монастырской библиотеке.

Рассказывает петербургская журналистка, а ныне послушница Зоя Афанасьева: «Я приехала в Оптину пустынь поработать в архивах, не подозревая, что отныне останусь здесь. Я тогда только что пришла к Богу и так боялась батюшек, что на исповеди у меня буквально каменело лицо. Я не могла никому открыться и терзалась в оди­ночестве многими сомнениями. И тут Господь послал мне инока Трофима, которому я могла сказать все.

Познакомились мы так. Я работала тогда на послушании в библиотеке монастыря, а инок Трофим помогал нам. Помню, увидел меня в пер­вый раз и говорит: «О, новая матушка! Сразу видно - санкт-петербургская дама». А на мне тогда была телогрейка и огромные кирзовые са­поги, которые мне благословили в монастыре.

У меня два высших образования, но вскоре я об­наружила, что не знаю и не понимаю многого, что уже прочел и усвоил инок Трофим. Монахи - народ просвещенный, и наша отечественная ли­тература не случайно вышла из монастырей.

Вспоминаю, с каким благоговением о. Трофим брал в руки старинные церковные книги - у него даже менялось лицо. А однажды он бережно поло­жил передо мною старинное рукописное Евангелие и сказал, что уже в самом начертании букв дышит дух монахов-переписчиков прежних веков. Он ста­рался уловить этот дух и переписывал Евангелие от руки, срисовывая титлы. А еще он сказал, что у души особая связь с церковно-славянским языком.

В ту пору в монастыре долго жила и рабо­тала паломница Ирина. «Когда о. Трофим станет иеромонахом, - сказала она, - он будет моим духовным отцом, потому что я могу ему сказать все и получить ответы на все мои вопросы».

Он, действительно, многое знал. И однажды я поймала себя на мысли, что стала готовиться к встречам с о. Трофимом, чтобы рассказать ему все мои сомнения. Открыться было непросто - я начинала говорить «по-умному» и витиевато. А о. Трофим, бывало, выслушает и скажет: «Ладно, теперь давай по-простому». - «Не могу по-про­стому». - «Вот в том-то и беда, что не можешь». Он был горяч и мог сказать: «Ну и дура ты, мать, - таких простых вещей не понимаешь?» А следом воскликнуть: «Да ты же умничка! Ты все поняла!» С ним было легко, как с родным чело­веком. «Для меня все сестры, как братья, - ска­зал он однажды, - а ты и подавно свой брат». Это правда - он был мне братом. И я потом вдоволь наплакалась на его могилке, потеряв та­кого родного человека».

Рассказывает москвичка Евгения Протокина: «Для меня Трофим был палочкой-выручалочкой. Уж каких только обидных слов я не наслушалась от моей неверующей родни! И если на дачу возле Оптиной мои друзья и родные приезжали охотно, то в монастырь их было не затянуть. «Ты про­сто ненормальная», - говорили они. И таких вот «тугих» людей я под разными предлогами зна­комила с о. Трофимом. Они так полюбили Трофима, что в монастырь не просто идут, а бегут. Через эту любовь и началась для моих ближних дорога к Богу.

Помню случай. Подвез нас до Оптиной один шофер и рассказал по дороге о своей беде. «Раз уж вы довезли нас до Оптиной, - говорю шоферу, - может, зайдете в монастырь? У меня здесь есть друг - инок Трофим. Он человек с большим жиз­ненным опытом. Может, подскажет что вам».

После разговора с Трофимом шофер был в таком потрясении, что лишь повторял: «Да-а, вот это батюшка! Какой батюшка!»

Говорил Трофим кратко и образно. Один мой знакомый страдал унынием, а Трофим сказал ему: «Читай Псалтирь. Вот бывает небо в тучах, и на душе хмуро. А начнешь читать - вдруг сол­нышко проглянет, и такая радость в душе. Сам испытал, поверь».

 

***

«Я весь в Боге и живу только Им», - при­знался однажды инок Трофим. И когда стали со­бирать воспоминания о веселом, общительном иноке, то обнаружилось - житейских разговоров он ни с кем не вел, и мысль его всегда восходила к Богу. Но вот что запомнилось о нем.

Рассказывает паломник-трудник Сергей Сотниченко из Мариуполя: «Как-то я хотел выйти из храма, когда гасили свечи перед Шестопсалмием. Трофим стоял тогда за свечным ящиком и остановил меня: «Не уходи сейчас. Лучше раньше уйти или позже, а на Шестопсалмии выходить нельзя, Шестопсалмие - это Страшный Суд».

Еще помню, как один человек вернулся из тюрь­мы и рассказывал Трофиму о тамошних нравах. «Тюрьма, - сказал Трофим, - это монастырь диавола. Все, как у нас, только наоборот; у нас учат смирению, а там - гордости».

В ту пору мы с Трофимом чинили часы для братии и паломников, а запчастей не хватало. А я увидел у Трофима часы и говорю в шутку: «О, мне как раз такие на запчасти нужны! Отдай их мне». Проходит день или два, и он приносит мне свои часы и говорит: «Я подумал и решил, а зачем мне они? В храме есть часы. Куда больше?»

Рассказывает Татьяна Щекотова из Петер­бурга: «С Трофимом мы дружили, но обращался он со мной строго. Однажды я бухнулась на колени, увидев, что иеромонах в алтаре коленопреклоненно читает молитвы. Мирянам в это время земные поклоны делать не положено. И Трофим поднял меня с колен, сказав: «Ничего не делай неосознанно».

В ту пору я коротко стриглась, ходила с непо­крытой головой, а в храме набрасывала на голову капюшон. А Трофим подарил мне на праздник книги и нарядный белый платок с цветами. С тех пор и стала ходить в платочке. А после убий­ства иеромонах Павел сказал мне: «Смотри, не занашивай платок. Трофим его на мощах освящал».

Автомеханик Николай Изотов, работавший тогда в Оптиной, рассказал: «Трофим был мой лучший друг. Рассказывать о нем можно часами, но приведу лишь один случай. Пришел я раз на работу злой - с женой поругались. Весна, у всех огороды распаханы, а я до восьми работал тогда в монастыре. Ну, когда мне тракториста искать?

Трофим увидел меня и спрашивает: «Что не­веселый?» Так и так, говорю, - жена на развод грозится подать. А Трофим успокаивает меня и говорит: «Мы сейчас возьмем благословение у отца эконома, и в обед мигом распашем твой огород».

В обеденный перерыв он, действительно, бы­стро распахал мой огород на мини-тракторе. Жена довольна, а я тем более. Едем в монастырь, а Трофим спрашивает:

- Ты утреннее-то правило читаешь?

- Когда? - говорю, - некогда! С утра бегом на работу бегу.

- Ну, пятнадцать минут тебя не утянут!
С тех пор неопустителъно исполняю утреннее правило»

Из воспоминаний бывшего оптинского паломника-трудника, ныне настоятеля пустыни Спаса Нерукотворного в д. Клыкове игумена Михаила (Семенова): «Отец Трофим был для меня первым «живым монахом», которого я уви­дел так близко, и я смотрел на него во все глаза. Я работал тогда по послушанию шофером, и нас с Трофимом послали в командировку в Липецк. Была зима, гололед. Мы везли железо, и машину с тяжелым грузом вело порой юзом. В этой поезд­ке я дважды попал в аварию. Помню, съезжаем с горы, жму на все тормоза, а машина идет юзом и летит уже, вижу, в кювет. Все, думаю, смерть. И слышу, как крикнул Трофим: «Господи, помилуй!» А только он вскрикнул, машина встала, как вко­панная. Вылез я из кабины и стою в шоке; смот­рю, машина, зависла над обрывом и лишь одним колесом на шоссе стоит. Как не опрокинулись - непонятно. Я растерялся, а Трофим быстро раз­грузил железо, чтобы машина не кренилась, и по­бежал в деревню за трактором.

Вытащили нас. Приезжаем в деревню, а там бабуля, по просьбе Трофима, уже чай вскипятила и принимает нас, как родных. Отогреваемся в тепле, а я дивлюсь на Трофима - как легко и хорошо у него все получается. Бабуле, а она бед­но жила, припасы наши оставил, а она нам все: «Сынки, сынки!» И приглашает еще приезжать. Понравился мне Трофим, а все же точит со­мнение: да, но что же, думаю, в нем монашеского? Я ведь тогда монахов по книгам представлял эта­кими суровыми исихастами, не выпускающими четок из рук. А у Трофима я даже четок сперва не увидел. Думал, он просто сидит в кабине и мол­чит. И лишь позже обнаружил, что он всю дорогу молился, перебирая скрытно четки в рукаве.

Это тайное, не показное монашество инока Трофима я открыл для себя не сразу. А пока рас­скажу про вторую аварию. В городе нас снова пота­щило по гололеду, и я стукнул машину частника. Вмятина была небольшая, но денег заплатить за ремонт у нас не было. И частник сказал, что вызовет ГАИ, и меня лишат водительских прав. Мы везли тогда с собой на продажу коробки серебряных крестов. Трофим дал частнику сколь­ко-то серебряных крестов. Тот, обрадовавшись, простил нас, а я расстроился: «Лучше бы, - говорю Трофиму, - у меня права отобрали, чем мона­стырское добро раздавать». А он отвечает: «Брат, мы едем по послушанию, а лишат тебя прав - застрянем здесь. Послушание превыше всего». И еше меня удивило - моих аварий Трофим «не заме­тил». Он вообще никого не осуждал.

Привязался я после этой поездки к Трофиму и повадился ходить к нему чай пить. Но однажды Трофим это пресек: «Монах должен молиться, а не по кельям ходить. Раз пришел - значит, по делу». Провожая меня на восстановление храма в деревню Клыкова, он сказал: «Не слишком увле­кайся хозяйственной деятельностью. Наше дело – Богу молиться, а Господь по молитве все дает».

Рассказывает рясофорная послушница Н-го монастыря: «В 12 лет я стала наркоманкой и два года скиталась с компанией хиппи по подва­лам и чердакам. Это был ад. Я погибала. И когда в 14 лет я приехала в Оптину, то сидела уже «на игле». Как же я полюбила Оптину и хотела жить чистой, иной жизнью! Но жить без наркотиков я уже не могла. Мне требовалось срочно дос­тать «дозу», и я уже садилась в автобус, уезжая из Оптиной, как дорогу мне преградил незнакомый инок. «Тебе отсюда нельзя уезжать» - ска­зал он и вывел меня из автобуса. Это был инок Трофим.

Потом я два года жила в Оптиной, и каждые две недели пыталась отсюда бежать. А Трофим опять перехватывал меня у автобуса, убеждал, уговаривал, а я дерзила ему. Я уже знала: уехав из Оптиной, я не расстанусь с наркотиками, и впереди лишь скорая страшная смерть. Но вот непонятное, наверное, многим - наркоман не мо­жет жить в монастыре. В него вселяется бес и гонит из монастыря на погибель. Наркоман становится игралищем демонов и уже не владеет собой.

Я пыталась держаться, но стоило появиться кому-то из «наших», как...! Мой батюшка был от меня в отчаянии: «Сколько можно? Опять?» Это были такие адские муки, что я решила покончить с собой: Достала смертельную дозу нар­котиков и, спрятавшись в развалинах Казанско­го храма, приготовила шприц, чтобы сделать укол. От смерти меня отделяли секунды, как в храм вдруг вошел инок Трофим. Я сразу спряталась, решив переждать, пока он уйдет. А он почему-то не уходил - молился, читал и искал что-то. И так продолжалось уже три часа! Когда он нашел меня, то сразу все понял, а я, сорвавшись, кричала ему: «Я устала Жить! Устала терпеть! Зачем ты торчишь тут уже три часа?!» Тро­фим устроил меня тогда в больницу и выхажи­вал, как старший брат. До сих пор в ушах зву­чит его голос: «Терпи. Потерпи еще немножко. Ради Господа нашего еще потерпи».

Исцеление шло долго и трудно, но оно все-таки произошло. Ему предшествовал один случай. Я уже долго жила, забыв о наркотиках, и радовалась - с прошлым покончено. Вдруг поздно вечером мне передали, что в лесу у озера остановились «наши» и приглашают меня «на кайф». И тут прежнее вспыхнуло с такой силой, что я, обезумев, побе­жала в лес. Вот загадка, для меня непонятная, - почему-то всегда в таких случаях дорогу мне преграждал Трофим. Он перехватил меня на до­роге: «Куда бежишь ночью?» - «Наши приехали, и я хочу их навестить». - «Что - опять бесочки прихлопнули? Я пойду с тобой». Чтобы отде­латься от Трофима, я так грубо оскорбила его, что он, потупившись, молча ушел.

Бегу я к озеру по знакомой дорожке, и вдруг гроза, гром, молнии, темень. И я заблудилась в лесу. Ямы, коряги, я куда-то падаю и об одном уже в страхе молю: «Господи, прости и выведи к Оптиной!» А тьма такая - и гром грохочет, что и не знаю, где монастырь.

Вернулась я в Оптину уже поздно ночью. Ворота были заперты. Но меня обжигала такая вина перед Трофимом, что я умолила меня про­пустить. Смотрю, в храме свет, а там инок Трофим молится. Улыбнулся он мне усталой улыбкой: «Слава Богу, вернулась». А я лишь про­шу: «Трофим, прости меня Христа ради! Я боль­ше не буду! Прости!!»

Когда мне исполнилось 16 лет, опроса о выборе пути для меня уж не было. Я хотела быть такой же, как инок Трофим, и ушла тогда в монастырь.

В Страстную Пятницу 1993 года наша матуш­ка игуменья поехала в Оптину и взяла меня с собой. Инок Трофим обрадовался моему приезду и подарил мне икону «Воскресение Христово» и сплетенные им шерстяные четки. Но уезжала я из Оптиной в тревоге: что с Трофимом - глаза больные и вид изможденный? Мне кажется, он что-то предчув­ствовал и подвизался уже на пределе сил. А позже мне рассказали, что где-то за час до убийства он подошел к одной населънице нашего монастыря и попросил передать мне поклон. «А чего переда­вать? - сказала та. - Да она еще сто раз сюда приедет, вот сам и передашь». Инок Трофим мол­ча постоял рядом с ней и ушел.

Когда на Пасху мы узнали об убийстве в Оптиной, весь монастырь плакал. А у меня было чувство - победа: попраны, демонские полки, и Трофим победил! Слезы пришли потом, а сперва было чувство торжества: ад, где твоя победа? Господи, слава Тебе!»

 

«СЕСТРЕНОЧКИ»

Инок Трофим пришел в Оптину в год откры­тия Шамординской Казанской Амвросиевской пустыни. Когда 27 мая 1990 года состоялось освяще­ние первого храма обители в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали», то на этом великом торжестве старались не замечать выбитых и при­крытых фанерой окон храма и хулиганских над­писей на стенах. Шамордино начиналось с малой горстки сестер, живущих в мирском плену: к хра­му примыкали сараи с поросятами, а из откры­тых окон бывших монастырских келий неслись магнитофонные вопли и телевизионная реклама «Сникерсов» и «МММ».

Восстанавливать Шамордино начинала Оптина пустынь, сама еще восстающая из руин. Но если мужской монастырь вскоре стал силой, с которой приходилось считаться, то беззащитность женского монашества развязала тогда многим языки. Местная печать писала, что призвание женщины быть женой и матерью, а не вести «противоесте­ственный образ жизни». Местные парни говорили то же самое, но уже в непечатных выражениях.

«Да что вы в Шамордино не идете? Там благо­дати больше»,- говорил инок Трофим паломницам, желавшим посвятить себя монашеству, но осе­давшим почему-то в мужском монастыре. «Там, - отвечали ему,- местные сестер оскорбляют, а работа такая, что инвалидом станешь и все». Это правда. Женская обитель нищенствовала, позволяя себе нанять рабочих лишь на то, чтобы, скажем, покрыть крышу храма. А всю тяжелую «черную» работу сестры делали сами. Со стороны порой бывало страшно смотреть, как худенькие юные се­стры ворочают ломом огромные камни, расчищая развалины монастыря. Слабой девушке такой ва­лун с места не сдвинуть. Даже сильному мужчине не сдвинуть. «С ними Ангелы работают»,- ска­зал в изумлении один паломник. И Шамордино являло собою не плоть, а дух, восставая из праха не усердием слабых женских рук, но немолчной мо­литвой ко Творцу. И Господь дал знамение в под­тверждение благодатного покрова над обителью: когда на храме в честь Казанской иконы Божией Матери установили крест, то над ним встал в небе столп света.

Шамордино было болью и любовью инока Тро­фима. Его потрясал подвиг женского монашества, и он говорил: «Сестры немощные, а как подвиза­ются! Куда нам до них?» Он работал по послуша­нию на шамординских полях, а главное «болел» за Шамордино всей душою, распрашивая приезжав­ших оттуда: «Как там сестреночки?»

Из воспоминаний инокини X.: «Это было в августе 1990 года. Я только что поступила в монастырь. Во время утренней службы в храм вошел молодой человек, обративший на себя вни­мание тем неподдельным интересом, с каким он осматривал церковь и иконы, будто впитывая все в себя. Я сразу почувствовала в нем что-то родное и близкое. Такая же стремящаяся к Богу душа.

Так и оказалось. После службы он по-братски поприветствовал меня и спросил: «Остаешься в монастыре?» - «Да». Он просиял: «Молодец сест­ра, что пошла в монастырь! Я тоже еду в Оптину пустынь в братию поступать». И предста­вился - Алексей. Это он, когда в Оптину ехал, то заехал сперва к нам.

Потом он стал часто бывать в Шамордино, потому что работал возле нас на полях. Придет на службу и обязательно принесет нам в пода­рок то книжки, то просфоры.

Первое время он в мирском приходил, и лишь скуфейка была монашеская. А раз стоим на кли­росе и видим - Алексей пришел в подряснике. Взялся он за полы подрясника и стал радостно раскланиваться нам, показывая, что его уже одели. А в Оптину приедешь, он подбежит и спросит: «Как вы там?» Один раз я его даже одернула за такое поведение: «Алексей, ну, нельзя же так. Ты же монах». Он потупился, как провинившийся школьник: «Прости, прости меня!» А однажды спрашивает меня: «Ты сколько Иисусовых молитв в день читаешь?» А я ему с умным видом: «Не количество важно, а качество». Он ничуть не обиделся, но признался, что читает в день столько-то молитв. Огромную цифру назвал.

Раньше было все проще. Нас, сестер, в монас­тыре было очень мало, часто приходилось ездить в Оптину. И ехали сюда, как к себе домой, зная, что есть родной человек - всегда поможет, под­скажет. Помню, о. Трофим стоял тогда за свеч­ным ящиком и всегда старался дать что-нибудь сестрам в утешение. Свернет большой кулек и просфоры туда с горкой положит, а еще молитовки печатные даст. Он очень жалел сестер и помо­гал нам, особенно когда копали картошку».

Вот рассказы шамординских сестер об уборке картошки в 1992 году. Осень выдалась на ред­кость дождливой. Картофелеуборочные комбай­ны вязли в грязи, и от них пришлось отказаться. Но если мужской монастырь все же справлялся с уборкой, то на шамординских сестер, работаю­щих на соседнем поле, было жалко смотреть. По­чти постоянно моросил мелкий дождь со снегом, сапоги и телогрейки за ночь не просыхали. И сест­ры ходили в поле простуженными, боясь, что кар­тошка уйдет под снег.

Над шамординским полем стоял немой молит­венный вопль о помощи. И тут помогать им при­ехал на тракторе инок Трофим. Прокопав несколько рядков, он выскакивал из кабины, хватал в каждую руку сразу по два ведра картошки, собранной сес­трами, бежал с ней к машине, высыпал. И опять копал, бежал и сиял, подбадривая уставших. А еще он катал на тракторе послушницу Юлию, а по­слушнице было тогда десять лет.

Сколько же веселых «неправильных» действий совершал при жизни инок Трофим! И смысл их открывается лишь ныне. Ведь суть не в том, чтобы спасти картошку, но в том, чтобы спастись духов­но, не впав в уныние среди надсадных трудов.

Инокиня Сусанна вспоминает: «Работал инок Трофим так радостно, что и у нас уже весело работа пошла. А он бегает с ведрами, шутит, сияет. А потом благословился у благочинной испечь картошку для сестер. Быстренько развел костер на опушке, опрокинул туда вверх дном ведро картошки, а тут обед привезли. Мы согре­лись у костра и так утешились печеной картош­кой, что получился вроде праздник у нас.

И вот что удивительно - инок Трофим про­капывал рядки по 2-3 раза, и каждый раз попада­лась отличная крупная картошка. С этого поля мы обычно собирали пять машин картошки, а тут накопали тридцать».

Рассказывает инокиня Иустина: «Рабочих рук в монастыре не хватает, и однажды уже после смерти о. Трофима на уборку картошки смогли послать лишь четверых - меня, одну болящую сестру и двух стареньких паломниц. Тракторист накопал нам в этот день очень много рядков, а ночами бывали заморозки, и выкопанную картошку нельзя было оставлять в поле. Но разве вчетве­ром столько убрать? Мы падали от усталости, выбившись из сил, а день уже клонился к вечеру. И тут я стала что есть мочи молить о. Трофима о помощи и запела стихиру: «Святии мученицы, иже добре страдаша и венчашася, молитеся ко Господу спастися душам нашим». И вдруг откуда ни возьмись выходят на поле много сестер - чело­век десять, наверно. Я даже глазам своим не поверила.

У нас в монастыре теперь обычай - перед работой мы молимся о помощи новомученику Трофиму. И он, действительно, помогает нам».

Воспоминания послушницы Елены П.: «Мне было 14 лет, когда перед Пасхой 1992 года мы с мамой и младшим братиком (ему было 11 лет) приехали в Оптину пустынь и остались здесь работать на послушании. Инок Трофим полю­бил моего братишку, брал с собой на звонницу и научил звонить. Они звонили с братом, а мне тоже так хотелось быть звонарем!

Инок Трофим много помогал нашей семье. По­мню, у нас в келье не было замка, а он принес и врезал замок. А еще он подарил брату четки, смастерил нам кадильницу и давал ладан для нее. «Обязательно надо ходить на полунощницу, - говорил он. - Проспишь полунощницу, и весь день кувырком - ничего не ладится. А сходишь на полунощницу и живешь весь день иначе, как по воле Божией».

Однажды инок Трофим вдруг попросил у нас прощения «за все», сказав: «Кто знает, может, я скоро умру. Может не доживу...» Мы не поня­ли, о чем он: «умру», «не доживу»? На Прощеное воскресенье перед своей последней Пасхой инок Трофим стоял у иконы Божией Матери «Уми­ление». Я подошла к нему, а он весело: «Ну, что, будешь просить прощения?» И положил мне в ноги земной поклон, прося у меня прощения: «Кто знает, может, не встретимся больше, а я прови­нился, может, пред тобой».

Потом я стояла на отпевании у гроба инока Трофима как раз на том месте (ни метра в сто­рону), где он положил, прося прощения, земной по­клон. Никогда до этого дня у меня даже мысли не было о монашестве. Но Пасха 1993 года была таким потрясением, что душа отвергла мир. Мне показалось - во всем мире и в Оптиной что-то сильно изменилось, а у нас появилось трое новых молитвенников перед Господом. И я молилась у гроба инока Трофима, чтобы помог мне устроить мою жизнь. Молилась о поступлении в монастырь, просила терпения и смирения, а еще так хоте­лось быть звонарем. А вскоре мой духовный отец сам заговорил со мной о монашестве, и через год я поступила в монастырь, где и стала звонарем.

Через день после погребения было явлено чу­до - стали мироточить все три креста на моги­лах новомучеников. Я это видела своими глазами. Было обильное благоухание, и все приходили по­мазываться. Помазалась и я, начав с того дня молиться новомученикам. И вот несколько слу­чаев помощи по их молитвам.

29 августа 1995 года наша матушка игуменья благословила меня съездить в Оптину, строго-на­строго наказав, чтобы я вернулась в тот же день. В Оптиной я задержалась на всенощной и спох­ватилась лишь в семь часов вечера. Помолилась на могилках Оптинских старцев и новомучеников, попросив помочь мне добраться до Шамордино. И тут раба Божия Фотинъя вызвалась прово­дить меня.

Идем мы в сумерках через лес, как вдруг из кустов вышли трое мужчин с гитарой и стали к нам приставать. Мы быстрей от них, а они за нами. Нам стало строгано. Мы с Фотиньей очень испугались и стали молиться: она - Оптинским старцам, а я - новомученикам. Призываю их по­именно и вдруг слышу - в лесу тишина. «Огля­нись, - шепчу Фотинъе. - Я боюсь». Оглянулись, а на шоссе пустынно, и в лесу не слышно шагов. Будто не люди это были, а призраки, и исчезли вдруг. Тут нас нагнала машина из Оптиной и довезла до деревни Прыски.

Полдороги проехали, а до Шамордино еще ша­гать и шагать. Стемнело уже. Идем с Фотинъей в темноте по шоссе, а я переживаю: попадет мне, думаю, в монастыре из-за того, что ночью верну­лась. Стала снова взывать о помощи к новомученикам. Вдруг возле нас тормозит машина, ехав­шая нам навстречу, а шофер говорит: «Куда под­везти? Садитесь». Развернулся и довез нас до Шамордино. «За кого молиться? - спрашиваем шофера. - Скажите ваше имя». А он улыбается: «Василий Блаженный.» А это имя о. Василия в монашеском постриге, и мы поняли, кто нам помог.

Однажды у меня сильно разболелся зуб, а была моя череда петь на клиросе. Боль нестерпимая, а подменить меня некем. Стою на клиросе и так мне плохо, что уже не молюсь, но «вопию» новомученикам. Вдруг боль исчезла. Я сперва не по­верила. Все жду, что зуб опять заболит, но зуб уже больше не болел.

Паломница из Брянска Галина Кожевникова прислала в Шамордино свои воспоминания: «Ког­да в 1991 году я впервые приехала в Оптину, то чувствовала себя здесь так одиноко,, что думала: чужая я всем. Помню, чистила на послушании под­свечник пальцем, а тут подошел послушник Алек­сей (о. Трофим), дал мне металлический стержень, помог, пошутил. Он посоветовал мне с детьми по­чаще бывать в Оптиной. А когда мы приезжали, хлопотал, чтобы получше устроить нас, и прино­сил детям просфорки, фрукты, конфеты.

Он был всегда радостный и не ходил, а летал, так что его светлые волосы и подрясник даже вихрились от быстрой ходьбы. Время о. Трофим Ценил необычайно, и я все удивлялась: только что видела его в храме, а он уже выезжает на трак­торе из монастыря.

В те годы вышла книга «Христа ради юроди­вые». Послушник Алексей стоял за свечным ящи­ком и читал ее. «Видишь, - говорит, - читаю - не оторвешься». Он посоветовал мне купить ее, но денег на книгу у меня не было, и он по почте прислал ее мне.

Уже после смерти о. Трофима с этой книгой вышла такая история. Один человек оклеветал меня, а батюшка, поверив, сказал мне такое, что я ужаснулась. Уныние было страшное. Наутро за­казала панихиду об убиенных оптинских братьях, умоляя их помочь. А вечером батюшка вызвал меня к себе и, разобравшись во всем, так утешил, что я пришла домой ликующая. Взяла книгу «Христа ради юродивые», а оттуда выпала записка, пролежавшая пять лет незамеченной: «Если в дальнейшем что-либо вам понадобится, сообщите. Алексей». Расска­зываю потом про эту записку батюшке, а он гово­рит, улыбаясь: «Теперь поняла, кто тебе помог?»

Когда я жила в Шамордино, местные жители рассказывали: там, где о. Трофим сажал картошку стареньким бабушкам, колорадского жука почти не было, хотя на соседних огородах его было полно. А у одной бабушки вообще не было, причем не­сколько лет подряд. Местные жители даже спе­циально ездили в Оптину, чтобы узнать: какую молитву от жука читал о. Трофим? Но инока в Оптиной не нашли. А когда позже о. Трофима спросили про молитву от жука, он ответил: «Да я одну только Иисусову молитву читал».

Послушница Юлия рассказала: «После смер­ти о. Трофима некоторые местные жители брали земельку с его могилы и, разведя водой, кропили ею огороды с верой в помощь новомученика в избавлении от колорадского жука. Один человек сказал мне, что жуки у него после этого исчезли».

 

«ИМЕНЕМ МОИМ БЕСЫ ИЖДЕНУТ»

В Оптиной пустыни и поныне ходит легенда, будто инок Трофим отчитывал бесноватых, а воз­никла легенда так.

Рассказывает Александр Герасименко: «В ски­ту в одной келье с о. Трофимом жил одно время бесноватый паломник. Во время приступов он взвивался в воздух и по-звериному изрыгал та­кое, что все убегали из кельи. А о. Трофим жалел болящего и старался ему помочь. Однажды, когда бесноватый стал извиваться, Трофим зажал его между колен, кропит святой водой и, что есть мочи, читает молитвы «Да воскреснет Бог...» и «Живый в помощи», и всех святых на помощь зовет. Особенно, помню он взывал о помощи к преподобному Серафиму Саровскому. А беснова­тый кричит не человеческим голосом: «Не молись! Меня жжет!» В общем, я от этого крика сбе­жал. А когда вернулся, они уже мирно пили чай.

После этой «отчитки» вызвали о. Трофима к отцу наместнику, и он уже больше не отмаливал бесноватого, но лишь обмахивал ему лицо ску­фейкой, когда он после приступов без сил лежал.

Самое интересное, что через три года после смерти о. Трофима в Оптину приехал диакон. Я узнал его и спросил, помнит ли он, как о. Трофим «отчитывал» его. «Ничего, - говорит, - не помню, что было в болезни». А я так обрадовался его исцелению, что и расспрашивать не стал».

Каждому кто знает чин отчитки, ясно, что инок Трофим, конечно же, не отчитывал. Но война с бе­сами у него шла насмерть, ибо он воочию видел их. Как-то раз он проговорился об этом москвичке Тамаре Савиной, живущей на даче близ Оптиной.

И Тамара спросила: «Трофим, а какие они?» - «Лучше не спрашивай. Такая мерзость, что гово­рить тошно, а помолчав, добавил, - знаешь, чего бесы больше всего боятся? Благодарения Господу. И когда тебе будет плохо, читай Благодарственный акафист Спасителю и от всего сердца благодари - за скор­би, за радость, за самое тяжкое. Вот начнешь читать, а они в келью набьются, и такое творят, что стены дрожат. А дочитаешь, оглянешься - нет никого. Тишина, и такая радость на сердце, что смерть не страшна: лишь бы с Господом быть».

Весной 1993 года инок Трофим пахал у Тамары огород и подарил ей акафист святым мученикам Киприану и Иустине: «Читай и распространяй. Бесы этого акафиста, как огня боятся. Сам на опыте испытал». После смерти инока Тамара пришла к иеромонаху Михаилу за благословением читать и распространять акафист, а он сказал: «Мать, ка­кие твои силы с бесами биться? Приподнимет, при­шлепнет и все».

Читают этот акафист лишь по особому благо­словению, и вот почему. В свое время философ Константин Леонтьев, а в постриге монах Климент, открыл для себя силу этого акафиста и специально ездил по домам, читая его над бесноватыми. Успех был поразительный, но сам Константин Леонтьев заболел тогда тяжким нервным расстройством, исце­лившись лишь по молитвам еще живого святого - преподобного Амвросия Оптинского.

Что же касается совета о. Трофима читать этот акафист, то за ним стоит неподдельное, до простоду­шия смирение инока - он искренне считал себя хуже всех, полагая, что другим доступно куда большее. Он не ведал еще, что ему уже уготован венец новомученика, и в нем действует Своей силой Господь.

После смерти в келье инока нашли множество переписанных его рукою молитв против вражьей силы. А игумен Антоний вспоминает, как о. Трофим рассказывал, что воочию видел бесов, силящихся столкнуть его вместе с трактором в овраг. «Лишь Иисусовой молитвой отбился»,- рассказывал он тогда. А еще вспоминают, как о. Трофим не раз зарекался: «Все - не буду больше за бесноватых молиться. Бесы больно бьют». Но мог ли он отка­зать кому, когда слезно просили: «Трофимушка, помолись»? Так и вел он до самой кончины тяж­кую брань с бесами, одержав в ней победу в своей мученической смерти за Христа.

Увидеть эту победу глазами нельзя, но кое-что зримо. Живет в Оптинских краях молодая жен­щина, которую из сострадания к беде назовем ус­ловно Анечкой. Человек она деликатный и очень переживает, что возле святых мощей из нее рвется звериный рык. Анечка хочет исцелиться, и зимой 1995 года от могилок Оптинских старцев услышали рык. Это Анечка, припадая к земле, ползла к могил­кам - ее отшвыривало, она падала и снова ползла. К ней поспешили на помощь, подвели к могилкам, и Анечка благодарно затихла. «Анечка, а тебя на могилки новомучеников сводить?» - предложили ей.- «Нет, я не выдержу,- отвечает она.- Там жжет сильно. Это вы счастливые, к новомученикам без страха ходите, а я только после причастия могу».

Рассказывает мать Нина: «Через год после убийства пошла я на могилку Трофима, помолилась, поплакала и присела на лавочку. Смотрю, напро­тив могилки Трофима, но поодаль, стоит женщина и как-то странно дрожит. «Детка, - говорю, - что с тобой?» - «Я, - говорит, - знала инока Трофима при жизни. Хочу подойти к его могилке, а не могу». Подвела я ее к могилке, а она как закри­чит - мат, оскорбления, ужас! «Простите, - говорит, - у меня болезнь такая». И в голос кричит! Тут из медпункта врач о. Киприан вы­глянул: «Это кто там так страшно кричит?» - «Больная, - говорю, - чем бы помочь?» - «Уве­дите ее от могилок, она и затихнет». И правда, она затихла, когда я ее от могилок увела. При­ветливая стала, хорошая. И не подумаешь, что больная! Но я тогда не знала, что есть болезнь беснования. Впервые увидела и перепугалась».

Рассказывает врач Ольга Анатольевна Киселысова: «Однажды я привела на могилы новомучеников девушку, страдающую наркоманией. У могилы о. Трофима она сказала: «Ох, и бьет тут сильно! Как же сильно бьет!» Потом ее родите­ли рассказывали мне, что девушка исцелилась».

« ЛЮБЛЮ ВСЕ ПОСЛУШАНИЯ, КРОМЕ...»

Когда на могиле новомученика Трофима нача­лись чудотворения, один паломник-трудник сказал в простоте: «Повезло Трофиму! Жил - не тужил. Ехал себе на тракторе - да и въехал в Царствие Небесное!» Так богомудро прожил инок свою жизнь, что остались сокрытыми скорби тяжкого монашес­кого подвига, и запомнился он многим веселым трак­тористом, не знающим, казалось, никаких проблем.

Тракторист он был умелый и, думали, много­опытный. А образ сельского умельца настолько укоренился в сознании, что в одном из газетных некрологов об о нем писали, как о труженике сель­ского хозяйства, немало потрудившемся на полях нашей Родины, а затем на монастырских полях. Не­кролог озадачил родных инока. Во-первых, он до Оптиной никогда не работал на тракторе, а главное - был горожанином и жил в деревне лишь до окон­чания восьмого класса. «Где он научился пахать, не знаю, - рассказывала мать. - А права получил так. Поехал из Братска в деревню навестить дядю, а там трактористы на права сдавали. Он пошел со всеми и сдал».

Вот послушания инока в монастыре - он был гостиничным, маляром, стоял за свечным ящиком, пек хлеб, работал в кузнице, в переплетной мастер­ской, на складе. А главные послушания - старший звонарь, пономарь, тракторист. Он был мастером - золотые руки, и каждое дело исполнял так талант­ливо, будто сызмальства был обучен в нем. И лишь после убийства узнали, что он никогда не был куз­нецом, трактористом, переплетчиком, пекарем, а до монастыря и звонить не умел. «Сыночек мой, да когда ж ты всему научился?» - удивлялась по­том мать. Ответа на этот вопрос нет, но известны слова инока Трофима: «Господь по молитве все дает». И вот рассказ о том, как инок Трофим пек в Оптиной «целебный» хлеб.

 

***

Печь свой хлеб заставила нужда. Как раз в 90-х годах при отсутствии неурожаев и стихийных бедствий в стране наступил тот подозрительный голод, когда хлеб стали выдавать по карточкам. В долгих очередях за хлебом козельчане возглаша­ли: «Москву на вилы!» А в монастырской трапез­ной для паломников нередко объявляли: «Братья и сестры, простите нас Христа ради, но хлеба к обеду сегодня нет.» Тогда и было решено возро­дить хлебопашество и выпекать свой хлеб.

Печь хлеб в Оптиной никто не умел. И на по­слушание пекаря поставили о. Трофима, полагая, что он деревенский, а в деревне хлеб все же пекут.

Рассказывает Пелагея Кравцова: «Прибега­ет ко мне Трофим и спрашивает: «Поля, как хлеб пекут?» - «Рецепт пирога, - говорю, - могу дать. А хлеб? Да кто ж теперь хлеб печет?!» Вспом­нили с ним, как в старину проверяли качество хлеба: на хорошо выпеченный хлеб можно сесть - он пыхнет и снова пышно поднимется. Ох, и побе­гал он тогда по бабушкам, пока нашел рецепт настоящего старинного хлеба. Зато караваи у него выходили пышные, как куличи, а вкусные! Бывало, купишь в магазине хлеба, а не выдержав, зайдешь в пекарню: «Трофим, дай настоящего хлебца от­ведать!» Помню, как вместе хрустели горячей корочкой».

В трапезной для паломников рассказывали случай. Один бизнесмен, уезжая из монастыря, по­просил дать ему рецепт монастырского хлеба и сказал: «Я имею личного повара и питаюсь в луч­ших ресторанах, но у меня больной желудок и хле­ба не принимает. А ваш хлеб просто целебный - ем и наслаждаюсь!» Рецепт ему, разумеется, дали, спохватившись после его отъезда, что не сказали главного: сколько же молился над каждой вы­печкой о. Трофим! «Да он по сорок акафистов над каждым замесом читал», - сказала одна женщина из трапезной. «А ты считала?» - спросили ее. Никто, конечно, не считал. Но все видели, как о. Трофим полагал многие земные поклоны перед иконой Божией Матери «Спорительница хлебов» и, дей­ствительно, долго молился. Хлеб был намеленный.

Необычайно вкусный монастырский хлеб шел нарасхват. Им благословляли в дорогу именитых гостей. А кое-кто брал и без благословения.

Рассказывает паломник-трудник С.: «В ту пору мы увлекались доброделанием и спешили де­лать людям добро, причем за чужой счет. Знако­мых, приезжавших в монастырь, я водил в пекар­ню к Трофиму угощаться горячим хлебом. Они ахают: «Как вкусно!» А я уже целые экскурсии веду: «Трофим, дай людям хлеба в дорогу, а это­му побольше - он совсем без денег». Трофим виновато потупится, но даст. В общем, за наше «доброделание» и самочинную раздачу хлеба по­ставили Трофима на поклоны. Как же все пере­живали за Трофима, и хотелось провалиться сквозь землю от стыда! А Трофим, напротив, - епитимью нес радостно, а земные поклоны любил.

Когда Трофима поставили на склад, то стало иначе. Раньше один «доброделателъ» многое брал со склада без благословения, чтобы одаривать людей. А тут пришел он на склад, а Трофим ему говорит: «Если благословят, хоть все забирай. Не мое это, а Божие». Тот раскричался: «Я людям помогаю, а ты не любишь людей! Где твоя хрис­тианская любовь?» А Трофим говорит: «Господь тут хозяин, а не мы с тобой. Если ты, а не Бог в монастыре хозяин - вот тебе ключи от склада, а я ухожу». Положил он на стол ключи от склада, а «доброделателъ» тут же ушел».

Жизнь инока Трофима, как и жизнь каждого человека, не обходилась без искушений. Но вот итог многолетней работы по сбору воспоминаний о новомучениках: никогда ни один человек не слышал от инока Трофима, инока Ферапонта, иеро­монаха Василия ни одного слова осуждения.

Рассказывает столяр-краснодеревщик Николай Яхонтов: «Один брат сильно осуждал монастырское начальство. Приходит к о. Трофиму и говорит возмущенно: «Мы молиться сюда приехали, а не в хозяйственной деятельности увязать. А тут один автопарк чего стоит!» А о. Трофим говорит: «Брат, зачем мы сюда приехали - душу спасать или других осуждать? Тут Господь хозяин, Божия Матерь игуменья. Если что не так, Божия Матерь попра­вит. А мы кто такие с тобой?»

Об автопарке в монастыре. По древней традиции паломников в Оптиной кормят бесплатно, а за стол садятся порой 500 человек. Вот и уходят в рейсы мо­настырские машины, чтобы купить продукты не у пере­купщиков, а где подешевле. А еще уходят в горы маши­ны за воском для свечей и развозят православную литературу. Шоферы в монастыре всегда очень нужны.

Когда после смерти инока Трофима стали раз­бирать вещи в его келье, то из них выпали водитель­ские права, чему удивились: «Как?» Права профес­сионала-водителя нашли также в келье инока Ферапонта, и опять удивились: «Как?» Водительские права были и у иеромонаха Василия, но он их даже в монастырь с собой не взял, зная: человека с правами тут же посадят за руль, начнутся бесконечные поездки, и тогда прощай монашеская жизнь.

«Я люблю все послушания, кроме тех, когда надо уезжать из монастыря», - говорил инок Трофим. За послушание ему и о. Василию случалось уезжать из Оптиной, но добровольно - никогда.

 

«НАУЧИ МЕНЯ, БОЖЕ, ЛЮБИТЬ!»

Рассказ прихожанки Н. Д.: «Был у меня с о. Трофимом загадочный случай. Шел Рождествен­ский пост 1990 года. Постное масло у нас в Козельске выдавали тогда по карточкам -100 грамм в месяц на человека. А была у нас тогда при Оптиной православная община мирян. Мы несли послушание странноприимства, а при такой уйме народа в доме майонезной баночки масла хватало лишь на три дня.

Пост проходил без масла. От сухой перловой каши уже саднило горло, а сын просил: «Мама, картошки пожарь». А на чем? И когда паломники из Москвы привезли нам много сливочного марга­рина, начались пищевые грезы - в уме уже шкварчала на сковородке поджаристая картошечка, а к ней грибочки с лучком! Резвыми ногами мы побе­жали в монастырь за благословением на сливоч­ный маргарин, а иеромонах Михаил сказал: «Не могу благословить на нарушение поста. Моли­тесь, чтобы Господь послал постного масла».

Отошла я от батюшки злая. Не могу мо­литься - жареной картошки хочу. Лишь за послушание перекрестилась насилу, сказав: «Госпо­ди, пошли маслица». И тут из алтаря вышел отец Трофим, прошел через переполненный храм прямо ко мне и дал бутылочку святого масла: «Вам». Я удивилась, а женщина, стоявшая рядом со мной, сказала: «Счастливая вы - прямо из алтаря свя­того масла принесли!» - «Хорошо бы, - говорю, - еще и растительного». - «А вас растительное интересует? Приходите к нам в магазин». Ока­зывается, эта женщина работала в магазине во­инской части, где закупили много постного масла и решили помочь православным в пост.

Растительное масло с той поры в доме не переводилось, а случай с о. Трофимом не выходил из головы. Я уже знала - он ничего не делал неосознанно: женщинам, молившимся с непокрытой головой, он дарил платочки, будущим монахам и монахиням - четки, а мне досталось святое масло на исцеление от некоего недуга души. И хотелось понять - от какого? «Как от какого? - сказал мой духовный отец. - Конечно, от маловерия».

Вот другая история о моем маловерии. Со­брались мы сделать в доме ремонт, закупив все необходимое. Но тут в свои 84 года тяжело за­болела мама. И где уж ей выдержать месяц разо­рения в доме? Решили, ладно, обойдемся без ре­монта. А Успенским постом 1995 года электрик стал долбить стены, отыскивая повреждение в скрытой проводке, и вдруг разом рухнули много­слойные деревенские обои, а дом превратился в берлогу с лохмотьями обоев по углам.

Побежала я в расстройстве на могилу о. Тро­фима и говорю: «Трофимушка, что делать? Мама болеет, а на ремонт нет ни денег, ни сил».

Ни о каком ремонте я даже не помышляла - просто поплакалась. Возвращаюсь домой, а там мама о. Трофима с моей мамой чай пьют. «Сроч­но делай ремонт, - говорит мне мама Трофима. - Как я люблю обои клеить и все бы тебе сделала, но разболелась я». Начала я рассказывать, что ходила к о. Трофиму, но досказать не успела, как в дом вошла паломница Люба из Алексина и гово­рит от порога: «Ну, я как знала, что надо ремонт делать, и даже рабочий халат с собою взяла. Ставь­те воду варить клейстер». «Какой клейстер, Люба? Садись чай пить». А Люба уже рабочий халат натягивает: «Некогда. "Я на три дня приехала, и надо в три дня закончить ремонт. Уж до чего я люблю ремонт делать! Мой муж все боится, что пока он на рыбалке, я опять проверну ремонт». Но и Люба про мужа не досказала, как пришла молда­ванка Дарьюшка и тоже прямо от порога говорит: «У нас в Молдавии трижды в год белят - на Рождество, на Пасху и на Михайлов день. Можно я у вас побелю? А мама Трофима лишь улыбается: «Ну, нагнал Трофим людей!»

За три дня сделали ремонт: побелили, покле­или обои, покрасили двери и окна, и лишь пол не успели докрасить, оставив, пока сохнет, проход. Люба и Дарьюшка не пропускали при этом ни одной службы в Оптиной. А когда мы вышли в лес возле дома продышаться от краски, то на­ткнулись на опушке на такое изобилие опят, что нарезали сразу корзин десять, да и бросили ре­зать: хватит. Как выяснилось позже, год был не грибной, и соседи удивлялись: «Где ж вы грибы отыскали?»- Да не искали мы - было такое море золотистых нарядных опят, будто устроил нам о. Трофим праздник».

«Не своей силой это сделано», - сказал про трехдневный ремонт иеромонах Марк из Пафнутиево-Боровского монастыря, возглавлявший когда-то оптинскую православную общину мирян. Давно уже нет нашей общины, но однажды Господь собрал нас вместе на праздник в Оптиной. Кто-то приехал в рясофоре, кто-то уже в мантии, и получился у нас вечер воспоминаний об иноке Трофиме и о тех временах, когда мы буквально изнемогали душою от, казалось бы, добрых дел. От странноприимства и вечных разговоров в доме гудела голова, от многопопечительности опустошалась душа, а искуше­ния с жильцами-паломниками бывали такие, что потом приходилось нести епитимью за осуждение.

Собственно, разговор начался с вопроса: а как же Трофим? Уж сколько он помогал людям и не изнемогал при этом душой. Почему? И тут все вспомнили один незначительный вроде бы случай.

В конце литургии одна малышка умудрилась засунуть руку в такую узкую щель батареи, что вы­тащить ее оттуда было невозможно. Реву было ми­нут на сорок! Вокруг рыдающего ребенка собра­лась толпа, и каждый силился вытащить руку. Но

от этих усилий рука лишь посинела, распухла, а малышка кричала все отчаянней. На крик из алта­ря вышел о. Трофим. Помолился перед иконой Божией Матери, а потом стал играть с ребенком, изоб­ражая, как киска умывается и зайчик морковку жует. У малышки сразу улыбка до ушей и лишь просит: «Еще киску покажи, еще зайчика». Ну дитя есть дитя, а против инока поднималась досада: тут дело делать надо и руку спасать, а он играет в зоопарк. Но когда ребенок успокоился и обмяк, о. Трофим неуловимым движением вынул руку из батареи.

Эта совсем простая история вдруг припомни­лась теперь уже как притча о доброделании: мы ведь ожесточенно «дело делали», а у Трофима было иначе. Сначала молитва к Божией Матери и лю­бовь к этому измученному, испуганному ребенку. Дитя и инок полюбили друг друга и лишь потом освободилась рука.

«Как же нам всем не хватает этих огромных голубых глаз о. Трофима»,- сказал на проповеди игумен Владимир. Любви не хватает, а без нее все становится тусклым и серым. Вот и сидели, вспо­миная сияющие любовью глаза Трофима. Бог есть любовь. Рядом с Трофимом душа это чувствовала, и как же было радостно с ним!

 

«ДЕЛАТИ РАЙ»

«Фараон дал израильтянам много работы, чтобы они много ели и оттого забывали о Боге своем» – сказал последний афонский русский старец иеро­монах Тихон (U1968). Жизнь инока Трофима можно было бы пересказать в иных словах: «Он много молился, мало спал, мало ел, ограничивая себя даже в питье. Но как же много он работал!»

Рассказывает монахиня Александра, стар­шая сестра по хоздвору: «Стояло такое засуш­ливое лето, что на огородах все горело. А без овощей чем людей кормить? И мы бегали с вед­рами воды от пруда, поливая огород. Но ведь тут не три грядки надо полить, а поля, и мы уже падали с ног. «Да как же вы мучаетесь!» - ска­зал о. Трофим и придумал, как через пожарные шланги качать насосом воду из пруда. Но шлан­ги с водой были такие тяжелые, что таскать их по огородам мог только сам о. Трофим.

Возвращался он с послушания уже к ночи, и мы с ним ночами поливали огород. «Ох, Трофим, - говорю, - быть мне в аду. Приду в келью и падаю, а на правило сил уже нет». «А я, - говорит, - приду в келью, встану на молитву. И вот помню, что начал читать «Отче наш», а закончил ли - не помню». Помолчал и сказал: «Нет, Александрушка, будем мы с тобою в раю. Мы же ради Господа себя забываем, а разве Господь забудет нас?»

Из воспоминаний Пелагеи Кравцовой: «Кра­сивый был человек Трофим и до чего же красиво работал! У нас все рабочие любили его. А разоб­раться - что мы с ним, чаи распивали что ли? Но столкнешься на минутку по делу, и сразу ра­дость - родной человек. Вот придешь, бывало, на склад, а нужного инструмента там нет. Ну, на нет и суда нет. А когда на складе работал Трофим, он тут же скажет: «Сейчас подумаю, чем заме­нить». И ведь обязательно выручит».

В Библии о работе на совесть сказано - «делати рай». Именно так работал инок Трофим, и историю возрождения Оптиной пустыни невозможно представить без его трудов. Он приехал сюда, застав ту мерзость запустения на святом месте, когда отказывалась плодоносить земля. Местные жители, построившие после войны поселок на монастыр­ских угодьях, нещадно кляли эту землю, на кото­рой почему-то ничто не росло. Землю для огородов завозили самосвалами, создавая искусственный плодоносный слой. И все равно земля была как больная: на яблонях не было яблок, на смородине - ягод, и стояли в парше сады.

Любителей природы, потрясенных величием оптинского бора, ждало иное потрясение: лес был будто мертвый. Не слышно пения птиц, не плодо­носят черничники, а из грибов - лишь редкие скрюченные сыроежки. «Что это - радиация?» - спрашивали в тревоге первые насельники. Мери­ли приборами, но радиации не было, как не было грибов и рыбы в реке.

Первые насельники лишь из книг узнавали, что когда-то тут были богатейшие монастырские рыб­ные ловли, кормившие обитель и губернию. А мест­ные жители рассказывали: за грибами ездили на телегах и брали лишь шляпки от белых грибов. А еще старикам запомнились монастырские поми­дорные поля. Здесь без всякой пленки и совсем как на юге помидоры росли в таком изобилии, что по благословению отца наместника священномученика Исаакия II, расстрелянного в 1938 году, их раздавали всем желающим. «А потом наступил эко­логический кризис», – говорили старики, не свя­зывая оскудение с тем, что ушли в лагеря молит­венники, и ушла от земли благодать.

Инок Трофим застал на месте былых поми­дорных полей дурно пахнущее полуболото. На костромском диалекте такую землю называют «обидище» - от обиды на то, что ни к чему не пригод­на эта земля: не пашня, не пастбище и даже не болото, на котором все же клюква растет. Пахал инок Трофим обычно на тракторе. Но трактор по «обидищу» не пройдет - топко. Даже пахарь с плугом «обидище» не осилит, если это не пахарь-богатырь инок Трофим.

Почему-то запомнилось, как стоят на ветру конь и пахарь. Инок Трофим долго молится, по­вернувшись лицом к востоку, а ветер треплет его светлые волосы и взвивает гриву коня. Потом перекрестившись, он берется за плуг, а земля та­кая тяжелая что издали кажется, что конь и па­харь уже ползком ползут по земле. Конь припа­дает на колени и сильно тянет шею вперед, а инок Трофим лежит грудью на плуге, упираясь в землю носками сапог.

Сейчас здесь снова растут помидоры, розы, ка­пуста и огурцы. «Экая силища у монахов - такую гиблую землю поднять! - сказала бабушка Ольга Юрина. - Никто из нас не верил, а сказать бы - не поверили». В лето после убийства местные жен­щины всполошились: «Лес оживает. Черника по­шла». И потащили из леса чернику ведрами. А на следующий год местные рыбаки стали приторго­вывать такой рыбой, что лишь пол-леща умещается в ведре, а хвост наружу торчит. Завелись птицы, ветви яблонь потяжелели от яблок, а козельчанин Владимир рассказывал, что они с женой на­шли возле Оптиной четыреста белых грибов. По привычке видеть во всем случайности, никто не усматривает той взаимосвязи, что пролилась на землю кровь новомучеников, и по их молитвам, их заступлением вернулась к святой земле благодать.

 

ТРИЧИСЛЕННЫЕ МУЧЕНИКИ

Оптинские новомученики обычно приходят на помощь втроем, причем иноков Трофима и Ферапонта все почему-то видят в монашеских мантиях. Но прежде чем рассказать о посмертных чудотворениях приведем один случай.

В Оптину из Шамордино приехала инокиня и рассказала, что монахине Ф. приснился встревожив­ший ее сон: на шамординской звоннице возле цер­кви бьет в набат о. Трофим, снег вокруг красный, а к храму бегут, как на пожар, о. Василий и о. Ферапонт. «Запишите этот сон,- сказала инокиня.- Монахиня Ф. сильно тревожится». По учению свя­тых Отцов снам доверять нельзя. Мы категоричес­ки отказались записывать сон, как из Шамордино сообщили - там пожар. Загорелось в нижнем эта­же храма и как раз у той стены, где бил в набат о. Трофим. Сгореть бы храму, ибо пожар занялся потаенно и полыхнул сильно, но молитвами новомучеников помиловал Бог. Вот почему в рассказы о посмертных чудотворениях мы включили неко­торые явления новомучеников в тонком сне, под­вергнув их предварительному рассмотрению ду­ховно опытных отцов.

Случай исцеления паломницы, записанный с ее слов свидетелями исцеления: «Я, Нина Пичуг, 58 лет из Байрам-Али из Туркмении, приехав в Оптину пустынь, тяжело заболела. Температу­ра к ночи была выше сорока градусов. Перед этим на всенощной я исповедалась, помолилась Божией Матери, прп. Амвросию Оптинскому и побывала на могилах новомучеников. Почему-то до Оптиной я о ново мучениках не знала и фотографий их. никогда не видела. Вернулась я с могилок в гостиницу и слегла. Я вся горела огнем и не пой­му, задремала я или видела все наяву. Но вижу - пришли ко мне и молятся о моем здравии препо­добный Амвросий Оптинский, батюшка, у кото­рого я исповедовалась, и трое неизвестных мона­хов. Что удивительно - вижу этих монахов не­раздельными, будто они срослись друг с другом в плечах. Почему-то сразу пришло на ум, что это Оптинские новомученики. А когда позже увидела их фотографии, то сразу их узнала. Наутро про­снулась совершенно здоровой, и исцеление про­изошло в ночь с 4 на 5 октября 1993 года».

Из воспоминаний Александра Герасименко: «Вскоре после убийства монах Амвросий расска­зывал сон, будто висит у него в прихожей архи­ерейская полумантия необыкновенной красоты. Он хотел взять ее себе, но услышал голос: «Это мантия отца Ферапонта».

Из письма Натальи Буркаевой. Пензенская область, г. Ново-Ломов: «Сынишке было пять лет, когда мы побывали в Оптиной. А в шесть лет, сразу после убийства братьев, он проснулся ут­ром и спрашивает: «Мама, мы сейчас в Оптиной не были?» - «Нет», - говорю. Вижу, что он как-то возбужден, и спрашиваю: «Сыночек, а что такое?» А он говорит: «Мама, а ведь эти монахи живые. Я их сейчас видел. Они шли по дорожке и улыба­лись. Там, как в Оптиной, только красивее, а кругом цветы большие и яркие». Я спрашиваю: «Антоша, а что еще ты видел? Храм там тоже есть?» - «Да, есть, но какой-то не такой, покрасивее и весь расписной. И все там ярко, свет кругом».

Рассказывает москвичка, инженер С., а ныне монахиня Н.: «Я инвалид II группы из-за перене­сенной черепно-мозговой травмы. В Москве я ча­сто падала в обморок от головокружений, а Оптина пустынь меня спасла. Поселившись в доме возле монастыря, я постепенно окрепла и стала работать в монастыре на послушании. Но любых поездок в автобусе я боялась, как пытки, - мне сразу делалось дурно, и от боли раскалывалась го­лова. А тут кончились деньги, и надо было съез­дить в Москву, тем более, что один знакомый, взявший у меня деньги в долг, сообщил, что собрал нужную сумму и готов по приезде мне все вернуть.

У меня был такой страх перед автобусами, что перед поездкой я долго молилась у могилок новомучеников, умоляя их помочь мне доехать до Москвы, а получив деньги, благополучно вернуться. Набрала я в пакет земельки с могил новомучеников, села в автобус и не заметила, как доехала.

В Москве звоню знакомому, а тот радостно сообщает, что приготовил деньги и ждет меня у себя. Приезжаю, а он говорит раздраженно, что никаких денег у него нет и вернуть ему долг не­чем. Вышла на улицу и чуть не плачу: что это - насмешка, что ли? А пакетик с земелькой сжимаю в руке. Вдруг вижу - под ногами деньги лежат. Нагнулась, подняла. Снова вижу деньги и снова поднимаю. Так семь раз нагнулась и собрала ров­но столько, сколько он мне был должен.

Вернувшись домой, звоню ему и говорю, что теперь он мне больше ничего не должен, потому что Господь вернул мне долг. Рассказываю, что нашла деньги, а он спрашивает: «В таких-то купю­рах?» - «Да». И тут он признается, что перед моим приездом его одолело искушение выпить. Схватил он приготовленные для меня деньги, су­нул в карман и побежал в гастроном за водкой. А у кассы обнаружил - в кармане дыра и денег нет. Именно эти деньги я нашла, и по молитвам новомучеников все кончилось хорошо для моего знакомого и для меня».

Рассказывает иконописец Тамара Мушкетова: «В Оптиной пустыни жил и работал на послу­шании столяра москвич Саша Момзиков. Где-то через полгода ему понадобилось ехать домой. Денег на дорогу у Саши не было, и отец-эконом пообе­щал отправить его в Москву монастырской ма­шиной. Собрал Саша чемодан и неделю ежеднев­но ходил к воротам, а уехать не мог: то мест в машине нет, то еще что случится.

Саша расстроился: «Да что ж такое? Не могу уехать и все!» - «Саша, - говорим ему, - сходи на могилки новомучеников. Они же всем помога­ют». А он лишь отмахнулся: «Да ну!» Постоял с чемоданом, но на могилки, смотрим, пошел. Помолился там и отправился к знакомым в переп­летную мастерскую чай пить. Только сел, а дверь распахивается, и о. Митрофан говорит: «Саша, ты чего тут рассиживаешься? Весь монастырь обыскали - там у ворот машина тебя ждет».

Рассказывает паломница-трудница Людмила Степанова, ныне инокиня Домна: «Закупили мы в городе все необходимое для оптинской златошвейной мастерской. Груз получился тяжелый, а ни одна машина нас до Оптиной не везет. Взмо­лились мы о помощи новомученикам, и тут же возле нас затормозила машина, а водитель при­гласил садиться.

Но таких случаев помощи с транспортом по молитвам новомучеников в Оптиной пустыни такое множество, что даже не знаю, а удобно ли мне об этом рассказывать».

Протоиерей Валерий, настоятель храма Свт. Николая в г. Козельске, рассказал: «Когда мы были в Оптиной пустыни, моей матушке Тамаре стало плохо. Боли были невыносимые, и я тут же отслужил литию на могилках новомучеников.

Матушка, чтобы унять боль, приложила к боль­ному месту земельку с их могилок, и боль прошла. Конечно, когда выяснился диагноз, пришлось при­бегнуть к операции. Но я считаю немаловажным отметить, что по молитвам новомучеников ма­тушка получила облегчение в болезни, и приступ острой боли мгновенно был снят».

Иеромонах Василий (Мозговой) сообщил: «В Варлаамо-Хутынском монастыре Господь свел меня с иеродиаконом Димитрием из Псковской епархии, рассказавшим о себе следующее. Он силь­но заболел и так задыхался, что не мог спать лежа, а только сидя. Тогда их батюшка предло­жил помолиться об исцелении оптинским новомученикам и отслужил панихиду по о. Василию, о. Ферапонту, о. Трофиму. Вечером отслужили пани­хиду, а наутро иеродиакон Димитрий был здоров.

Когда у них на приходе одну рабу Божию раз­бил паралич, батюшка снова отслужил панихиду по оптинским ново мученикам. После панихиды больная смогла уже шевелиться, а до этого была недвижима».

Рассказывает паломница-трудница с Укра­ины Зоя Корчак: «В 1997 году в одной келье со мной жила паломница из Финляндии Надежда Пиетарила. У Нади была саркома, она перенес­ла несколько операций, врачи признали ее безна­дежной, ожидая, что она со дня на день умрет. «Для врачей меня уже нет, - говорила Надя. - Я уже не существую, но я еще живу».

Надя знала, что умирает, и приехала в Оптину пустынь буквально на день, чтобы поклонить­ся перед смертью святым. Но духовник монас­тыря схиигумен Илий благословил Надю пожить в Оптиной подольше, и она очень мучилась спер­ва. Есть она уже не могла, сил выполнять послушание у нее не было, и даже со стороны было видно, как тяжело она больна. Надя очень люби­ла слушать рассказы об оптинских новомучениках и ходила молиться на их могилки. Однажды она вернулась с могилок радостная и говорит: «Со мной сейчас о. Василий, как живой, говорил!» - «Как?!» Но она была в таком потрясении, что даже рассказывать об этом не могла, и лишь по­том призналась: «Стою у могилки о.Василия и плачу, думая, что скоро умру и уже не увижу Финляндию, мужа и моих детей. Наклонилась приложиться к кресту на могиле, и вдруг слышу голос о. Василия: «Ты не умрешь. Над тобой по­кров Божией Матери. И твоя миссия на земле рассказывать людям о явленных тебе чудесах». - «А какой был голос у о. Василия?» - спросила я, не утерпев. - «Очень красивый!» А у о. Василия был, действительно, красивый голос.

После этого случая Надежда была у двух про­зорливых старцев, рассказав, что врачи со дня на день ждут ее смерти. «Ты не умрешь, - сказал ей один старец. - Вот, над тобой покров Божией Матери. И тебе дано назначение - рассказывать людям о явленных тебе Господом чудесах». А ста­рец Николай с острова Залит сказал: «Жить бу­дешь, только не греши».

После этого Надя долго жила в Оптиной. Много и охотно работала на послушании, убирая храм. И если прежде ее видели бессильной от болезни, то теперь удивлялись - сколько же в ней энергии! Надя часто исповедовалась и прича­щалась, не пропуская ни одной службы, и была бук­вально влюблена в Оптину. А аппетит у нее те­перь был такой, что она все покупала продукты и говорила: «Видел бы мой муж, как я теперь ем! Дома фрукты, виноград - муж не знал уже, чем накормить, а меня отвращало от всего». Надя рассказывала в Оптиной, что болезнь дана ей Гос­подом в покаяние. Когда-то, еще будучи неверующей, она сфотографировалась в Мексике в обнимку с идолом. И на тех местах, где тело соприкасалось с идолом, образовались раковые опухоли, которые ей вырезали потом на операциях.

Уже из Финляндии Надя прислала мне очень радостное письмо, сообщив: «Через мою болезнь Бог привел мужа к вере». Муж у нее прежде был лютеранином, а они ведь не признают поклонения святым и их иконам. А когда Надя преображенная и полная сил вернулась из Оптиной, то увидела, что ее муж на коленях молится перед иконами».

Через год из Финляндии пришло известие о кончине рабы Божией Надежды Пиетарилы, пере­давшей в дар Оптиной на молитвенную память ико­ну Владимирской Божией Матери. Всего год про­жила она после чудесного случая на могиле о.Ва­силия, и этот год, по словам Нади, был самым прекрасным временем ее жизни. Она много ездила по монастырям и часто писала в Оптину, изумля­ясь обилию явленных ей чудес и великой милости Божией. Последнее письмо было из Иерусалима с фотографиями обретения благодатного огня и множеством цветов на Пасху: «Как бы я хотела подарить эти цветы всей братии Оптиной! - пи­сала она. - Слава Богу! Слава Богу!» Ей дано было прожить этот год в радостном благодарении Господу. Разве этого мало?

 

 

Часть шестая

ИЕРОМОНАХ ВАСИЛИЙ

ВОСХОДЯЩАЯ ЗВЕЗДА

Я родился зимою, когда ветер и снег,
Когда матери стукнуло сорок...

 

Так писал о своем рождении юноша Игорь Росляков, которому дано было стать иеромонахом Василием. Его матери Анне Михайловне было уже сорок лет, а отцу Ивану Федоровичу сорок три, ког­да 23 декабря 1960 года, на день памяти святителя Иоасафа Белгородского, у них родился первенец - сын Игорь. В церковь семья тогда не ходила, но ребенка крестили по убеждению: русский человек - значит крещеный.

Рассказывает Анна Михайловна: «Не хотела я детей. Сперва в бараке щелястом жили. При­дешь с фабрики, а я ткачихой работала, и пока печь затопишь, так продрогнешь, что подумаешь: где тут дитя заводить? А квартиру получили лишь под старость лет. «Старые мы, - говорю мужу, - чтобы дитя заводить. Ребенка надо выра­стить-выучить, разве мы доживем?» Где мне было знать, что переживу сына! А муж всей душою ребенка хотел. И была у них с сыном любовь - не разлей вода. Молчаливые оба, слова не скажут, но лишь глянут друг на друга и тают.

Вот говорят, что с детьми трудно, а я с сы­ном не знала забот. Рос он послушный и само­стоятельный. В третьем классе сам записался в секцию водного поло. И в спорте, и в школе лишь с успехами шел. Только скажет, бывало: «Мам, я в Болгарию уезжаю». А еще был в Румынии, Юго­славии, Венгрии, Испании, Голландии. Много куда ездил, я всего и не упомнила».

О покойном Иване Федоровиче Рослякове изве­стно немногое. Родился он в 1917 году и шестимесяч­ным младенцем был доставлен из рязанских краев в московский детдом. Был он молчаливым, щепетильно честным и добрым. «Придешь к ним в гости, - вспоминает крестная о. Василия тетя Нина, - а Иван готов все на стол выложить и последнюю рубаху с себя снять».

После детдома Иван Федорович работал на заводе. В Великую Отечественную войну пять лет служил моряком на Дальнем Востоке, а потом как «выдвиженец» был направлен на работу в милицию. Оперуполномоченного Рослякова там хвалили и отмечали в приказах за бесстрашие при задержа­нии преступников. Но время было такое, что чест­нейший Иван Федорович оказался в милиции не ко двору, и его перевели во вневедомственную охра­ну института судебной психиатрии им. Сербского.

Вот тайное предисловие к будущей трагедии: Ивана Федоровича направили охранять отделение, куда потом привезли убийцу его сына. Всегда спо­койный, он на этой работе очень нервничал, а дома говорил: «Притворяются. Пока врача нет - они здоровые. А врач придет, он таракана поймает и жует, пока врачиху не затошнит». Западная пресса создала тогда институту им. Сербского славу застенка для диссидентов. Но москвичам было извес­тно и другое - высокие покровители устраива­ли сюда «по звонку» влиятельных преступников, уходивших потом от правосудия под прикрытием психиатрического диагноза. Это откровенное без­законие было для Ивана Федоровича таким по­трясением, что, по убеждению родных, и послужи­ло причиной его преждевременной смерти. Но преж­де свершилось вот что - Иван Федорович уходил теперь на работу с иконой Божией Матери, спря­тав ее в карман гимнастерки. Будущее еще было сокрыто, но уже стоял на посту с иконой отец-милиционер.

Игорь тяжело пережил смерть отца, написав позже:

Бог сказал - и услышал я дважды,

Что для каждого суд по делам:

Когда умер отец, и однажды,

Когда к смерти готовился сам.

 

Из воспоминаний классного руководителя и преподавателя литературы школы №466 г. Мо­сквы Натальи Дмитриевны Симоновой: «Когда в школу приезжала комиссия с проверкой, учителя старались вызвать к доске Игоря Рослякова, зная, что в этом случае школа «блеснет». Он с отли­чием шел по всем предметам и был настолько скромным, что хотелось бы, сказать: вот обык­новенный школьник. Но это не так. Это был человек одаренный и отмеченный свыше.

Ему рано были знакомы понятия «долг» и «надо». Уже с 3 класса жизнь Игоря была расписа­на по минутам, и собранность у него была необыкновенная. Уезжая на соревнования, он отсутство­вал в школе по 20 дней. Учителя возмущались: «Опять уехал!» А по возвращении выяснялось, что Игорь уже прошел самостоятельно учебный ма­териал и готов сдать сочинения и зачеты. Это впечатляло - особенно одноклассников.

Он очень много читал, и в 17 лет был уже взрослым, думающим человеком. И одновременно это был живой, элегантный юноша - он пре­красно танцевал, любил поэзию, музыку, живопись, а в те годы следил еще за модой. Однажды, вер­нувшись из-за границы, он пришел в школу в джин­сах, а у нас их еще тогда не носили. Ему сделали замечание, и больше этого не повторялось. Вот удивительное свойство Игоря - у него никогда не было конфликтов с людьми, он так просто и ис­кренне смирялся перед каждым, что его любили все.

Класс был дружный. Многие знали друг друга еще с детского сада и любили собираться вместе вне школы. Помню, в шестом классе на вечеринке Игорь по-мальчишески закурил и попробовал вина. Но все это ему так не понравилось, что было вычеркнуто из жизни уже раз и навсегда. И когда уже взрослыми одноклассники собирались вместе, все знали - Игорю нужно, чтоб был чай, а еще он любил сладкое.

Почти все девочки в классе были тайно влюб­лены в Игоря, а мальчики тянулись к нему, как к лидеру. Но сам он никогда не хотел первенство­вать и отводил себе самое скромное место.

Он стал нашим духовным лидером, когда ушел в монастырь. Но случилось это не сразу, и сначала было общее потрясение: «Как - Игорь Росляков монах? Такой блестящий, одаренный молодой чело­век! Да он же был восходящей звездой!» Многие ездили тогда в монастырь, чтобы спасти его.

Помню, как я впервые приехала в Оптину, и мы сидели с ним на лавочке под липами. Я была без платка, а в сумке гостинец - колбаса. Но я ехала не к монаху, а к своему ученику, тревожась за его участь и не подозревая еще, что приехала к своему духовному отцу.

Потом он писал мне, я теперь часто перечитываю его письма, удивляясь той милости Божией, когда Господь дал мне ученика, ставшего моим учителем на пути к Богу.

Помню свою первую исповедь у иеромонаха Василия и чувство неловкости, что я, учительни­ца, должна исповедовать грехи своему ученику. И вдруг о. Василий так просто сказал об этой неловкости, что я почувствовала себя маленькой девочкой, стоящей даже не перед аналоем, а перед Отцом Небесным, которому можно сказать все.

Мученическая кончина отца Василия изме­нила жизнь не только нашего класса, но и школы. Многие крестились, стали ходить в церковь, а кто-то ушел в монастырь. И даже люди, далекие от Бога, но знавшие о. Василия, не могут не ува­жать его веры. Такой след он оставил в жизни».

Из письма преподавателя физкультуры шко­лы № 466 Анатолия Александровича Литвинова: «Игорь Росляков был самым одаренным учеником нашей школы и, бесспорно, лучшим спортсменом ее. Конечно, он был известен как мастер спорта международного класса, капитан сборной МГУ и член сборной СССР. Но он входил еще в сборную команду школы и выступал на районных сорев­нованиях и на первенстве Москвы по легкой ат­летике, лыжному кроссу и волейболу. Игорь был не просто загружен, а перегружен. И меня очень тронуло, когда он пожертвовал престижными соревнованиями, чтобы помочь школьным товарищам в финальном матче по волейболу.

Он был скромным, прилежным тружеником. А еще он был молчалив. Какая-то скорбь была в его глазах, улыбался он редко. Внешние данные у него были прекрасные. Это был целеустремленный, талантливый, красивый юноша. И я удивился, ког­да он ушел в монастырь. Ведь ему, очень умному и способному человеку, успешно окончившему фа­культет журналистики МГУ и блестяще высту­павшему в большом спорте, открывалась такая богатая перспектива в жизни!

В монастырь я впервые приехал на сороковой день кончины о. Василия. И Оптина так потрясла меня, что теперь искренне завидую нашей Наталье Дмитриевне, которая была рядом с о. Василием все эти годы».

Рассказывает тележурналист, мастер спорта Олег Жолобов, член сборной команды МГУ по водному поло: «О дарованиях Игоря Рослякова говорили: «Его Бог поцеловал». Это был выдаю­щийся спортсмен нашего века, так и не раскрыв­шийся, на мой взгляд, в полную меру своих воз­можностей. Сначала этому помешало то, что Игорь стал «невыездным». Несколько лет под­ряд он завоевывал звание лучшего игрока года, и при этом его не выпускали на международные соревнования. Потом началась перестройка, Игорю стали давать визу, правда, в пределах соцстран. Он выполнил тогда норматив мастера спорта международного класса, был на взлете и вдруг ушел в монастырь.

Помню прощальный вечер, когда мы собрались командой, провожая Игоря в Оптину. Все охали, переживали и, как ни странно, понимали его. Все мы были еще неверующими, но уважали веру Игоря и знали: он не может иначе и все. И как когда-то он вел нашу команду в атаку, так, став о. Васи­лием, он привел нашу команду к Богу, не навязывая своей веры никому. Он убеждал нас не словами, но всей своей жизнью. И вот отдельные случаи, запомнившиеся мне.

* * *

Игорь очень строго соблюдал посты и в Ве­ликий пост это было видно по его ребрам. Когда после смерти о. Василия я со всей моей семьей и еще одним членом команды крестился в Оптиной, то впервые понял, как непросто выдержать пост, даже если сидишь дома, а жена готовит вкусные овощи. А каково поститься на выездных турнирах, где спортсменов кормили в основном мясом? А Игорь Великим постом даже рыбы не ел.

Из-за его постничества в команде было сперва недовольство. Он был ведущим и самым результа­тивным игроком команды, и мы боялись проиграть, если он ослабеет постом. Помню, Великим постом сидели мы с ним на бортике бассейна в Сухуми, и Игорь сказал: «Главное, чтобы были духовные силы, а физические после придут. Дух дает силы, а не плоть». На следующий день у нас был решаю­щий финальный матч с «Балтикой», очень сильной командой в те годы. И как же стремительно Игорь шел в атаку, забивая и забивая голы! Мы победили, и пост был оправдан в наших глазах.

* * *

Носить нательный крест в те года было нельзя. Но Игорь не расставался с крестом, а на соревнованиях прятал его под спортивную ша­почку. Помню, в Сухуми мы пошли искупаться в море, а тут начальство на пляж приехало. Увидели, что Игорь ныряет в море с крестом, и в крик: «Позор! Безобразие! Скажите ему, чтобы немедленно снял крест!» Начальство уехало, а мы лишь переглянулись и не сказали Игорю ни­чего. Мы настолько уважали его, что знали: раз он носит крест - значит, так надо.

* * *

В команде у Игоря было два прозвища: «рос­лый» - из-за его высокого роста, и «немой» - на­столько он был молчалив. На сборах кто на пляж пойдет, кто к телевизору сядет, кто в карты режется, а Игорь все над книгой сидит. Читал он очень много, а мы тянулись за ним. Помню, купил он себе за границей Библию, и мы Библии поку­пать. А еще помню, как один человек из команды попросил Игоря написать ему какую-нибудь мо­литву. Он написал ему молитву по церковно-славянски, сказав: «Лишь монахи сохранили язык».

Слово Игоря было в команде решающим. Со­берется, бывало, команда - говорят, говорят, а Игорь молчит. А зайдет дело в тупик - он ска­жет краткое слово, и все знают - решение при­нято. Помню, когда началась перестройка и раз­говоры о демократии, на собрании команды тоже заговорили про демократию в спорте. Говорили, говорили, а Игорь подвел итог: «Команда - это монархия. Если не подчинить игру единой воле, то какая будет игра?» Кстати, он свято чтил память убиенного Государя нашего Николая II, и нам привил эту любовь.

В Оптиной пустыни о. Василий стал духов­ным отцом для многих членов нашей команды. Но еще до монастыря мы обращались к нему со словом: «батя». Помню, мы были в Югославии на день Победы. Игр 9 мая у нас не было, но была с собой бутылка хорошего вина. Помялись мы и пошли к Игорю: «Батя, как благословишь?» И он благословил устроить праздник. Поехали мы на природу, накрыли стол и пели песни военных лет. Пел Игорь прекрасно. А Отечество и память воен­ных лет - это для него было свято.

* * *

У нас была сильная команда мастеров спорта, лидировавшая в те годы. И когда мы выматыва­лись на чемпионатах, начальство посылало нас на месячный отдых к морю. И вот все едут к морю, а Игорь в Псково-Печерский монастырь, и месяц «вкалывает» там на послушаниях.

Мы любили в те годы собираться командой на домашние праздники. Соберемся и один воп­рос: «А Игорь придет?» Он был душою компании, хотя обычно сидел и молчал.

Давно нет нашей команды, но мы по-прежне­му собираемся вместе. Место сбора теперь - Оптина пустынь. И в дни памяти о. Василия мы бросаем все дела и едем на могилу нашего «бати».

 

* * *

Из воспоминаний врача Ольги Анатольевны Кисельковой: «В свое время Игорь Росляков был довольно известным человеком в Москве. Мне столько рассказывали о его дарованиях, что од­нажды, возвращаясь из гостей, я спросила знако­мых: «Да когда же вы меня познакомите с вашим знаменитым Игорем?» - «Как? - удивились они. - Ты же весь вечер сидела рядом с ним». И тут я вспомнила гиганта в кожаной куртке, молча си­девшего весь вечер в углу.

Говорил Игорь очень мало, но когда бросал реплику, чувствовалось, что это живой остроумный человек. Помню, мы вместе разговлялись на Пасху, а Игорь шутил: «Из поста надо выхо­дить аккуратно. Положите мне, пожалуйста, еще пару котлет». А в Оптиной эта гора мышц об­таяла буквально у меня на глазах. Я даже сказала: «Батюшка, благословите подкормить Игоря, а то он так похудел». Принесла ему банку варенья, а он мне икону Державной Божией Матери подарил.

В 1997 году мы гостили у родственников, и сын смотрел по телевизору матч сборной страны по ватерполо. «Вот, - говорю сыну, - о. Василий тоже в сборной играл». Сын мне не поверил: «Ну, как о. Василий мог протыриться в сборную? Ты хоть знаешь, кого туда берут? Вечно ты, мам, что-нибудь выдумаешь!» Только я хоте­ла обидеться, как по телевизору забили гол, а комментатор воскликнул: «Да-а, такую игру мог прежде показать лишь мастер спорта Игорь Рос­ляков!» Сын был поражен: «Мам, а ведь правда!» А я удивилась, как быстро «откликнулся» о. Васи­лий и поддержал мой родительский авторитет».

Преподаватель МГУ Тамара Владимировна Черменская вспоминает: «На втором курсе университета Игорь подошел ко мне и сказал: «Тамара Владимировна, а я женился». Событие это всегда радостное, но он был такой невеселый, что меня стали мучить после этого тяжелые сны. Однажды мы вместе гуляли, и я сказала: «Игорь, мне почему-то снятся про вас странные сны». - «Скоро эти сны кончатся», - ответил он. Брак был недолгим, всего полгода».

Автобиография, написанная при поступле­нии в монастырь: «Я, Росляков Игорь Иванович, родился 23 декабря 1960 года в г. Москве. Окон­чил среднюю школу № 466 Волгоградского района г. Москвы. После школы один год работал на автомобилъном заводе. В 1980 году поступил в Московский Государственный университет на факультет журналистики. В 1985 году закончил МГУ с квалификацией - литературный работ­ник газеты. В составе университетской ватер­польной команды выступал на всесоюзных и меж­дународных соревнованиях. Выполнил норматив на звание мастера спорта. Был женат. Брак расторгнут отделом ЗАГСа Волгоградского райо­на г. Москвы. Детей от брака нет. С 1985 года по 1988 год работал инструктором спорта в Добровольном спортивном обществе профсоюзов».

Эту официальную биографию комментирует тележурналист, мастер спорта Борис Костенко, режиссер фильма «Оптинские новомученики»: «Профессионального спорта у нас в те годы как бы не было, и мы с Игорем должны были показы­вать в автобиографии то, что значилось в трудовой книжке: работу на заводе, в ДСО и т. п. На самом деле мы были студентами - днем учи­лись, а вечером зарабатывали себе спортом на жизнь. Отца у Игоря в живых уже не было, мать была пенсионеркой, и он не мог не работать.

Кстати, у Игоря было два высших дневных образования - институт физкультуры и университет. Поступал он туда на общих ос­нованиях, хотя мастера спорта, как известно, поступали иначе. Сначала мы с ним поступили на дневное отделение института физкульту­ры, а потом, сдав экстерном за первый курс, Игорь поступил сразу на второй курс универ­ситета. В общем, девять лет были студента­ми, и институт физкультуры давался тяже­лее факультета журналистики - там была анатомия, физиология и очень строгая кафедра военного дела, заменившая в итоге армию.

Два диплома достались трудно. Но мы с Иго­рем рассудили, что все же нужен запасной диплом тренера, чтобы не лгать ради денег в газете. Правда, и спорт отвращал. Помню, мы сидели в келье о. Василия, а я стал вспоминать, сколько жизней сломал большой спорт и через какую грязь пришлось тут пройти. «Забудь об этом, и не оглядывайся назад», - сказал о. Василий».

Добавим к официальной биографии еще один комментарий, написанный Игорем в стихах:

 

Мы все со споров начинали,
С того, что все ниспровергали,

С обид, которых не снести.
А глядь, поближе к тридцати
Стихами перенял молитву...
И с прожитым вступая в битву,

В нем ничего не изменил

И всех за все благодарил.

 

«И СЕРДЦЕ ВОСКРЕШАЕТСЯ ПСАЛМАМИ»

«Если я в день час-другой не побуду один, то чувствую себя глубоко несчастным»,- говорил еще в миру Игорь Росляков. В квартире родите­лей у него была восьмиметровая комнатка-келья, и об этой комнатке сохранились стихи:

 

«Сегодня ты чего-то невеселый»,-

Подметит разговорчивая мать.

И мы, словно соседи-новоселы,

Расходимся по комнатам молчать.

И слышу я, как швейная машинка

Справляется с заплатанным шитьем.

И кто-то, разгулявшись по старинке,

О ночке запевает за окном.

 

Это Кузьминки - рабочая окраина Москвы, о которой до сих пор говорят: «Москва деревенская». Пятиэтажки здесь упираются в Кузьминский лес, а в сумерках вдруг вздохнет баян, и кто-то запоет: «Ах ты ноченька, ночка темная. Что ты ноченька разгулялася?» Писать Игорь начал раньше, чем пришел к Богу, но уже следуя той древнерусской православной традиции, что отвергала ложь и вымысел как грех. По стихам Игоря можно све­рять даты, а если в стихотворении говорится про «ночку», значит, «Ноченьку» в Кузьминках поют.

Написано было немало. Но ни поэтом, ни жур­налистом он не стал, отвергнув в итоге этот путь. И чтобы понять - почему, обратимся к поэзии Игоря и к его пониманию места поэта и журнали­ста в современном мире.

«Ум отверг искренность и превратился в хит­рость», - писал о культуре XX века известный русский философ Иван Ильин. А по словам прото­иерея Вячеслава Резникова уже с конца XVIII века литература стремится занять место Церкви, и по­эты, журналисты, мыслители берут на себя роль «пророков» и «мессий».

Пророки и лжепророки - вот тема, над кото­рой часто размышляет в своих стихах молодой журналист Игорь Росляков, сделав в итоге об­думанный выбор. Он наотрез отказался от пригла­шений на работу в самые престижные по тем вре­менам газеты, сказав другу: «Я не хочу лгать». А в небольшой поэме о современном Фаусте и Мефи­стофеле он пишет о журналистике еще более же­стко: «Да, новости - творенье черта».

Фауст в этой поэме - наш современник, много­знающий и скорбный ученый, о котором Мефистофель говорит: «Познать ты бездну захотел и, вглубь спускаясь непрестанно, отодвигал любой предел». Зло в современном мире выступает под личиной мудрости и добра, а Мефистофель в поэме - про­поведник любви:

Мефистофель:

Скажи, чтоб не было раздора,

Гордыню затоптав свою:

Себя презрел. Люблю другого.

Другого, хоть и сатану.

И может счастие пришло бы...

Фауст

Ты проповедуешь добро

Мефистофель:

Такие времена настали,

Что добрыми и черти стали.

………………………………..

Души ленивой жду согласья,

Умом ты предан мне давно.

 

У современного Фауста с его уже плененным вражьей силой умом остался последний рубеж сопротивления - его живое, страдающее человечес­кое сердце. И, отвергая предложенное искусителем счастье, он говорит: «Пусть сердце плачет».

Это, похоже, позиция самого Игоря – пусть сердце плачет. С его способностями он мог бы создать себе имя в журналистике и в литературе. Но он трезво понимает свое место в том мире, где, по словам русского философа XX века Ивана Ильина, искусство давно уже стало «нервирующим зрелищем». Чтобы стяжать успех, надо лжепророчествовать, нервировать, ошеломлять. Все это отвергнуто ради безыскусности сердца, недоумевающего перед ли­цом бедствий и вобравшего в себя боль родной земли:

 

Этой теме не будет износа.

Горло сдавит к России любовь,

И по венам толкает вопросы,

Словно комья, славянская кровь

………………………………………

И все тянет за русские дебри

Умереть в предназначенный срок.

 

Игорь был вхож в редакции, но стихи по ре­дакциям никогда не носил. Он писал их, как пишут дневник, не помышляя о публикациях и зная уже: есть что-то главное в жизни, что он не понял еще. А что можно сказать людям, не поняв главного? Вот появится духовный опыт, тогда..! А пока он оспаривает те горделивые законы творчества, ког­да поэт, как мессия, диктует миру свою волю - «Вещь избирается поэтом»:

Хотя по совести признаться,

Чтоб научиться избирать,

По жизни надо поскитаться

И много сору перебрать

Бывало, чуть найдет волненье,

Спешу, дрожа от нетерпенья,

Приметы неба и земли
Зарифмовать скорей в стихи.

А через день переиначу,

Прибавлю там, тут зачеркну.

Когда же что-нибудь пойму,

Сожгу и даже не заплачу.

Он действительно многое сжег или бросил в виде ненужных уже черновиков. Шел такой стремительный духовный рост, что он быстро перерос свою поэзию. И все-таки юношеская тяга к поэзии была не случайной - это была попытка пробиться к свету, и душа его уже не раз переживала свя­щенный восторг перед величием Божиего мира.

И тогда ничего мне не стоит

Бросить все и уйти в монастырь

И упрятать в келейном покое,

Как в ларце, поднебесную ширь.

Мыслей о монашестве еще не было, но душа уже слышала зов.

* * *

Встреча с Богом была для Игоря таким потрясе­нием, что весь мир стал явлением Богоприсутствия:

И сердце воскрешается псалмами

И городом владеет царь Давид.

Сразу после обращения он с жаром новона­чального создает два больших цикла стихов на темы Евангелия и Псалтири. Пишет он в эту пору много, горячечно, чтобы в итоге бросить писать.

В Оптину пустынь о. Василий пришел уже человеком «не пишущим», и из-за этого был даже конфликт. Вскоре после открытия монастыря здесь начали выпускать свою газету «Обитель». Но если желающих писать было много, то умеющих - мало. И тут обнаружили, Что о. Василий профессиональ­ный журналист, а стало быть, должен писать для газеты. Отец Василий отказался, вызвав тем самым осуждение новоначальных: «Мы пишем, пропове­дуем, а он? Эгоист!» А один послушник, оставив­ший затем монастыри ради творчества в миру, даже сказал обличающе: «Он же как булавкой пришпи­лил себя к покаянию да и распялся на том!» Все так. И чтобы понять позицию о. Василия, приведем один разговор с ним. Однажды иеромонах П. при­нес ему кассету современных духовных песен и спросил после прослушивания:

- Ну как - хорошо?

- Хорошо, - ответил о. Василий. - Только бу­тылки не хватает. Душевное это, а не духовное. Вот стихами старца Варсонофия даже отчитывать можно.

Эти слова о. Василия по сути кратко переда­ют главную мысль из неопубликованного еще в те годы письма святителя Игнатия Брянчанинова к послушнику Леониду: «Оду «Бог» слыхивал я, с восторгом читывал один дюжий барин после обе­да, за которым он отлично накушивался и напи­вался... Верен, превелик восторг, производимый обилием ростбифа и шампанского, поместившегося во чреве! Ода написана от движения крови - и мертвые занимаются украшением своих мертве­цов! Не терпит душа моя смрада этих сочинений! По мне уж лучше почитать, с целью литературной, «Вадима», «Кавказского пленника», «Переход через Рейн»: там светские поэты говорят о своем и в своем роде прекрасно, удовлетворительно. Благовестие же от Бога да оставят эти мертвецы! Не знают они - какое преступление: переоблачать духовное, искажать его, давая ему смысл вещественный!»

От юности о. Василий посвятил себя работе над словом и после встречи со Словом, рожденным Духом Святым, для него разом померкли все сло­веса земного мудрования. Отныне цель жизни была уже иной: «Я от всего отказался и все почитаю за сор, чтобы приобрести Христа» (Флп. 3, 8.). И на этом пути исподволь вызревал данный ему Гос­подом дар.

Он отверг душевное ради духовного. Но всеже его тянуло писать, и на первых порах в дневнике изредка появлялись строки:

Что, инок, взялся за стихи?

Или тебе Псалтири мало?

Или Евангельской строки

Для слез горячих не достало?

По словам выдающегося православного бого­слова XX века Владимира Лосского, человек рож­ден быть «поэтом для Бога». Таким поэтом для Бога был о. Василий, не подозревавший до поры, что его родной язык церковно-славянский, а при­звание не стих, а стихира. Когда после убийства нашли монашеский дневник о. Василия и впер­вые прочли его стихиры, то поразило открытие - от нас ушел одаренный духовный писатель, так много обещавший в будущем. Жизнь оборвалась на взлете.

 

ДНЕВНИК 1988 ГОДА

Дневник о. Василий начал вести еще перед уходом в монастырь, и нам уже случалось приводить выдержки из него. И все же ради целостного вос­приятия текста представляется необходимым дать дневник без купюр. Вот он.

11 марта 1988 г.

По благословению о. А. (по второму) пытаюсь начать дневник. Вечером беседа. Все мои слова не по существу. Не могу точно выразить свои основ­ные духовные проблемы, поэтому беседа течет сама по себе и не утоляет моей жажды.

12 марта 1988 г.

Утро. Мать нашла мой крещальный крестик. Мне 27 лет. Я надел этот крестик впервые после крещения, бывшего 27 лет назад. Явный знак Божий.

Во-первых, указующий (может быть, приблизи­тельно) день моего крещения (мать не помнит) - это радостно.

Во-вторых, напоминающий слова Христовы: «...возьми свой крест и следуй за мной» - это пока тягостно.

На Всенощном бдении вынос Креста (Кресто­поклонная неделя Великого поста). Воистину кре­стный день!

13 марта 1988 г.
Литургия в церкви Пророка Илии.
Тренировка. В гостях у Левана.
14-19 марта 1988г. г. Тбилиси
5 игр. Пост. Познал опытно слова Давида: «Колена мои изнемогли от поста и тело мое лиши­
лось тука». Господи, спаси и сохрани!

20 марта 1988г. Воскресенье. Литургия. Богоявленский собор.

21 марта 1988 г.

«Не сидел я в собрании смеющихся и не ве­селился: под тяготеющей на мне рукою Твоею я сидел одиноко, ибо Ты исполнил меня негодова­ния». (Иеремия 15, 17-19)

Не сидел я в кругу захмелевших друзей,

Не читал им Рубцова и Блока.
Опечалился я, и с печалью своей
Я сидел у икон одиноко.

22 марта 1988 г.

Выставка работ К. Васильева. Небольшой зал в здании Речного вокзала. Вся выставка работ 30. Интересно, талантливо, красиво, т.е. душевно, а хочется духа! Людям нравится, говорят - возвращение к истокам(!) Каким? Истоки Руси в христианстве, а не в дремучем лесу. Васильев, видно, увлекался Вагнером (хоронили под его музыку), есть несколько работ о Нибелунгах. Поэтому и в картинах о Руси тот же языческий привкус (глаза). Соколиный взгляд, волчьи глаза. А хочется побольше доброты, любви, милосердия.
Но тут уже Христос: «милости хочу, а не жертвы».

Я сжег «Иудейские древности». Они были написаны в марте 86 г., т.е. ровно 2 года назад.

23 марта 1988 г.

В богослужении задействованы все пять чувств человека. Цель - облаготворить человека, в преде­ле - возвысить, выявить Божественную его сущ­ность, дать ему самому ее ощутить, насладиться ею и побудить стремление к сохранению и умноже­нию этой духовной красоты, которая, несмотря на наше духовное упорство, доходящее до полного отрицания существования этой красоты, все же не оставляет и не покидает нас.

 

***

После долгих раздумий над чем-то очень важ­ным для нас и требующим обязательного разре­шения, вдруг рождается примиряющая мысль. Имен­но рождается: мы были чреваты этой мыслью, вы­нашивали ее, испытывали муки и боль и, наконец, радуемся ее появлению. Радуемся искренне, как дети. Эту радость мы принимаем порой за истинность, считая, что мы много трудились и потому достой­ны ее. Но все подлежит проверке опытом. Мысль может быть убедительной, изящной, интересной, но не всегда истинной.

 

***

О трех видах искусств: литература (слово), музыка (звук), художество (цвет). Синтез = содер­жание + форма.

Слово сильнее, чем звук и цвет.

Звук - более тонок, как бы расплывчат, а по­тому менее конкретен, определен.

Цвет - более определен, оформлен, но менее тонок. И в том, и в другом как бы существуют начат­ки слова, потому и звук и цвет словесны и потому они смогли составить в синтезе слово.

Слово - достояние человека и явление его Божественной сущности. У животных есть и му­зыка и художества. Например, пение птиц и изя­щество форм и красок у бабочек, отсюда древние культы обожествления животных. Христианство же по сути словесно, потому и человечно. «Слово было Бог». Не звук, не цвет, но Слово!!!

Иначе Евангелисты должны были написать симфонии и картины, чтобы возвестить о Христе.

Итак, слово - это оформленный, окрашенный звук или наполненный, озвученный цвет.

Слово - меч, оно имеет в себе направленность, вектор действия, оно заставляет определиться и потому создает отношения, чувства, т.к. они суще­ствуют только по отношению к чему-то, к кому-то. Звук и цвет скорее опахало. Они приближают красоту и соединяют душу с нею, но всю (!) душу, т.е. все, что в ней хорошего и плохого. Здесь син­тез, а в слове анализ.

В звуке и цвете нет критерия истины.

В музыке и живописи это гармония, т.е. ос­мысленный порядок, словесный порядок. Здесь есть слово, хотя сокрыто, но есть.

Слово - все осмысливает, оценивает и по­тому побуждает действовать: совершенствовать или изменять, а не просто наслаждаться красотою и гармонией (как в музыке и живописи).

Осмысливаем, значит, сравниваем. С кем? Со Словом Божиим - оно критерий истинности всего.

2 апреля 1988 г.

Всенощная в Богоявленском соборе. Физичес­кое ощущение присутствия благодати Божией. «Глас хлада тонка». Был даже момент благоухания во время чтения Евангелия. Я ощутил запахи пещер Псково-Печерского монастыря.

3 апреля 1988 г. Вход Господень в Иерусалим. Литургия в Пушкино. Проповедь о Евхаристии.

1. Уже 1000 лет Господь отбирает слуг себе для града небесного, Нового Иерусалима, из народа рус­ского - по толкованию святых Отцов.

2. Беды земли нашей от непонимания (а потому и умаления) священством частого евхаристического об­щения. Отец Иоанн (Крестьянкин), епископ Игнатий Брянчанинов.

3. Евхаристия - причастие.

4. Не созерцательное присутствие в храме, а дея­тельное.

7 апреля 1988 г. Великий Четверг. Благовещение Пресвятой Богородицы.

Литургия в Пушкино. Чтение 12 Евангелий. С ог­нем Великого Четверга ехали к о. А.

Беседа - четыре столпа жизни православно­го подвижника: вера, любовь, отдание себя в волю Божию, смирение.

N.8.!!! Будущее - в руках Божиих. Прошед­шее - в книгах жизни, настоящее в наших руках, т.е. творить жизнь возможно только стоя во Христе. Чем глубже познание нами Христа, тем величе­ственней наша духовная свобода, а потому и ведение судеб Божиих, т.е. судеб мира. Пределы духовной свободы - это пределы вселенной.

Задача темных сил -„ формировать природу людских отношений, соц. институтов лишь для за­пугивания, порабощения нашего духа, дабы он не вырос в меру полной свободы, в полную меру воз­раста Христа. Если такое случается, бессильны ста­новятся легионы тьмы против одного воина Хрис­това.

Идея романа: искра подвижничества высекает­ся от столкновения воли Божией и хотения человеческого; советы и оправдания греха; свободы и рабства миропорядка. 3 плана, 3 круга: вселен­ский, исторический, бытийный.

10 апреля 1988 г. Светлое Христово Воскре­сение. Пасха.

Моя третья Пасха.

Литургия в Пушкино. Отдохнул в алтаре. И в б часов еще одна литургия.

Время - мистическая сущность. Спрашиваю себя - был пост или не был? Служба была или нет? Так придется когда-нибудь спросить и о сво­ей жизни. Что же реально существует? Душа. Очи­щенная от греха или еще замаранная им.

«Ликуй ныне и веселися Сионе...» - именно ликуй(!). Это состояние духа, потому оно внутрен­нее, а не внешнее.

«Ибо всякий дом устрояется кем-либо, а устро­ивший все есть Бог». (Евр. 3, 4.)

Рим. 3, 5-8 - Мефистофель

10 июня 1988 г.

«Добродетель мы должны почитать не ради других, но ради ее самой». Иоанн Златоуст.

Почему мы должны быть добродетельными? Почему мы должны творить добро? Отвечают: потому что это радость для людей, потому что «добро побеждает зло», а значит, лучше быть на стороне сильного: потому что добро - это хорошо, а зло - это плохо и т. п.

То есть добродетель утверждается логикой, умо­настроением. Это приемлемо как первая ступень на лестнице восхождения к доброте. Это приемлемо Для младенцев, не имеющих чувства и навыка в различении добра и зла. Это молоко, а не твердая пища.

Если только на этом будет зиждиться понятие добра, то оно зыбко, а во многих случаях - мертво. В нем говорит ум, а сердце молчит.

Нужно сердцем ощутить вкус добродетели, ее сладость и истинность. Тогда доказательство необходимости творить добро будет находиться в самом добре. Тогда не надо и доказательств. Я делаю добро и через это делание убеждаюсь, что следую истине. Я творю добро, потому что это добро. Я люблю добро, и я понимаю, что надо тво­рить добро - не однозначные выражения.

Итак, почему я должен быть добродетельным? Потому что я люблю добродетель.

14 июня 1988 г.

Смерть страшна, потому что она знает обо мне все, потому что она обладает мною, распоряжается мною, как госпожа своим рабом. Христианство дает знание о смерти и о будущей жизни, уничижая этим власть смерти. Да, и о христианине смерть знает все, но он знает о ней ровно столько, чтобы не бояться ее.

Христианство превращает смерть из убийцы во врача, из незнакомца в товарища.

Сколько б ни рассуждали о смерти атеисты и интеллигенты, она для них остается незнакомкой, явлением, не вписывающимся в круг жизни, явле­нием потусторонним, потому что они не имеют знания о смерти. Мы боимся в темноте хулигана, потому что он не знаком нам, мы не знаем его намерений, а с близким человеком и в темноте встреча становится радостной.

 

 

15 июня 1988 г.

«Красота спасет мир» - писал Достоевский. Красота - это Бог. Сколько бы мы ни исследовали нашу жизнь, сколько бы ни расчленяли на со­ставные части, вроде бы для того, чтобы понять ее механизм, жизнь в своей целостности будет всегда

прекрасной, Божественной и не познаваемой до конца, как не познаваема красота.

Сколько бы мы ни исследовали состав почвы, находя в ней все новые и новые металлы и соли, сколько бы мы ни проникали в тайны наслед­ственности, создавая новые отрасли науки, умно­жая академии, институты, лаборатории, все равно цветок, выросший на изученной земле, цветок, взо­шедший из хрестоматийного семени, повергнет в изумление своей красотой.

Радость, которую дарует знание, должна допол­няться радостью созерцания, тогда она будет совер­шенна. «Все знаю, все понимаю и все равно удив­ляюсь», - говорит человек. Изумление перед всем, изумление, несмотря ни на какие звания, ни на какие беды, - это красота, это спасение миру, это путь к Богу. А жизнь без изумления пред красотой, а значит, и без Бога пуста и ничтожна.

С 21 июня по 29 августа 1988 г. Оптина пу­стынь.

Крапива выше меня ростом растет у стен мо­настыря.

Отдельные мысли и выписки из книг:

«Горе отнимающим плату у наемника, потому
что отнимающий плату то же, что проливающий
кровь». (Преп. Ефрем Сирии).

«В меру жития бывает восприятие истины».

(Преп. Исаак Сирии).

Прежде всего: сознание своей немощи, терпе­ние, самоукорение. Это путь к смирению.

(Преп. Амвросий).

Библия - ключ к истории. Дух истории. По­том археология, геология и т. п.

«Крепко сказал Господь!» (Один старый иеромонах)

Прочитанные книги:

1. «Жизнеописание старца Амвросия». Прот. Четверяков.

2. «Жизнеописание о. Амвросия». Иеромонах Андроник. Материалы к канонизации.

3. «Оптина пустынь и ее время». Концевич.

4. «Историческое описание Оптиной пустыни». Архим. Л. Кавелин.

5. «Священная поэзия». Схиархим. Варсонофий.

6. «Лествица».

7. «Иеромонах Климент Зедергольм». К. Леонтьев.

«Мир существует только до момента его окон­чательного самоопределения в сторону добра или зла». Схиархим. Варсонофий.

 

***

О коммунизме.

Ересь страшнее безбожия открытого. Безбож­ник может быстрее обратиться к познанию истинной веры, чем еретик. Поэтому, может быть, промысл Божий, чтобы сохранить чистоту православия и ог­радить его от лукавства ереси, предал его в руки безбожников откровенных и воинствующих.

 

***

Почему нет хорошего образования в семинарии и академии? Бог смиряет: «Живите пред Богом, а не мудрствуйте!»

1. Это сохраняет (как ни парадоксально) чи­стоту веры, потому что богословие без жития по Богу (которого в современных условиях почти нет) губит.

2. Невозможность приобрести блестящее обра­зование указывает на другой и единственно верный способ познания Бога - путь деятельной жизни

по заповедям Божиим и святоотеческим преданиям. Тогда сам Бог научает нас. (Мария Египетская. Житие.)

***

Темные силы злятся на нас, потому что мы, приближаясь к Богу, осуждаем их. (Так человек, делающий добро бескорыстно, вызывает гнев и презрение у подлецов). Мы, немощные, скотские, и то выбираем Бога и стремимся к Нему, а они, бес­плотные, зрящие величие Божие, уклонились от Него. Наше стремление к Богу для них осуждение, намек на Страшный Суд.

***

«Я есмь путь, истина и жизнь».

Все вокруг нас, буквально все без исключения, вся сотворенная жизнь устроена так, чтобы привести нас к познанию Бога. Куда бы человек пристально ни взглянул, он изумится, чем бы он увлеченно ни занимался, он поразится глубиной ремесла. А изумление - начало философии, как говорили древние. Тут начинается искание, путь, который необходимо пройти, чтобы обрести ис­тину. А обретая истину, мы обретаем жизнь. «Я есмь путь, истина и жизнь».

 

***

Об Антихристе.

Число 666 дважды встречается в Библии. 1. В Откровении Иоанна Богослова как указание на Антихриста (13, 18). 2. 2 Паралипоменон (9, 13), «Весу в золоте, которое приходило к Соломону в один год, было 666 талантов».

Сегодня золото творит чудеса и знамения. Са­мые фантастические проекты могут быть осуществлены, если есть деньги. От их количества зависит и фантастичность.

Начертание на правой руке или челе - рука, считающая деньги и производящая коммерческие операции. Чело - бизнесмен. Все занято помысла­ми о золоте. Что бы он ни делал, он должен из­влечь из этого деньги, иначе нет удовольствия от жизни. То есть, все помыслы (чело) и все дела (рука) заняты добычей денег.

(Многие писатели говорили деньгах как о страшилище - Э. Золя, Гете.)

Антихрист - финансовый гений (золото) и религиозный мудрец (Соломон), знающий и уме­ющий все, чтобы поразить всех. Еще Н.В. Гоголь писал: «Все, что нужно для этого мира - это при­ятность в оборотах и поступках и бойкость в де­ловых кругах». Поэтому Святые Отцы всегда так восставали против сребролюбия, как идолослужения, и беспочвенного умствования, как духов­ной болезни.

Всякое знание имеет сладость и этим привле­кает, потому что дает право власти над чем-то, а значит и гордости.

Христианское познание преподает скорбь. «Во многой мудрости много печали». Но печаль есть двух родов, говорит апостол Павел. Печаль о мире - производит скорбь, а печаль о Боге - дар покаяния.

Откровение (13, 17): «Не смогут покупать и продавать, кроме того, кто имеет это начертание (т.е. талант бизнесмена) или имя зверя (т.е. при­надлежность к государственной власти) или число имени его (666 - золото, наследство, капитал)».

Единая денежная единица во всем мире и еди­ная (внешне) религия - дела Антихриста.

3 сентября 1988 г,

«Единомыслие не всегда бывает хорошо: и раз­бойники бывают согласны». Свт. Иоанн Златоуст.

5 сентября 1988 г.

Уехал в Оптину.

14 октября 1988 г. Покров Важней
Причащался в монастыре.
17 октября 1988 г

Пришел в монастырь. Преподобне наш Амвросие, моли Бога о мне!

 

«НЕ МОГУ БЕЗ ОПТИНОЙ»

30 августа 1988 года Игорь Росляков уехал из Оптиной в Москву, чтобы, завершив все расчеты с миром, вернуться в монастырь уже навсегда. А да­лее в дневнике идут две нестыкующиеся записи: 15 сентября - «Уехал в Оптину», 17 октября - «Пришел в монастырь». Между этими двумя да­тами - тяжелый и болезненно-мучительный для о. Василия месяц, о котором он предпочел умолчать.

Хотелось бы умолчать и нам. Но недавно мо­гилу о. Василия посетили русские «зарубежники» и рассказали паломникам легенду, будто новомученика Василия Оптинского взрастила Зарубежная Церковь. Откуда взялась легенда - непонятно, а факты таковы. Отец Василий был уже иноком, когда узнал, что иерей, с которым он имел общение в Москве, перешел в юрисдикцию Зарубежной Церкви. «Неужели опять раскол?» - говорил он в потря­сении. А игумен Ипатий вспоминает, как о. Василий рассказал ему тогда, что увидел во сне иерея, пере­шедшего в раскол, в виде живого мертвеца. «Что сказать ему, если доведется встретиться?» - спро­сил он о. Ипатия.- «Назвать все вещи своими именами».

Игумен Владимир рассказывал: «Отец Ва­силий был на голову выше всех нас. Все мы пришли в монастырь молодыми и по запальчивости, бывало, начнем осуждать, а о. Василий тут молча выйдет из кельи. Это подтягивало, и в Оптиной уже знали - при о. Василии нельзя осуждать, иначе он уйдет.

Точно так же он ушел от людей, перешедших позже в раскол. Никакого раскола еще в помине не было, но был уже дух осуждения и вражды к нашей Церкви, и о. Василий тут же отошел от тех людей».

 

***

«Без попущения искушений невозможно нам познание истины», - писал преподобный Исаак Сирии. И Господь попустил о. Василию пройти че­рез боль искушения, уготовляя из него огненного защитника православия и нашей Церкви. Он вел катехизаторские беседы в тюрьме г. Сухиничи, бе­седы с баптистами в тюрьме г. Ерцево, воскрес­ную школу в г. Сосенском и школу для паломников в Оптиной. А сколько людей обрели веру после личной встречи с ним! Вспоминают, что свет в келье отца Василия не гас порой до утра, а сосед через стенку слышал звуки земных поклонов и тихие слова молитвы о заблудших и погибельными ере­сями ослепленных, «ихже Сам просвети, Господи!»

Из письма рабы Божией И., прихожанки Оптинского подворья в Москве: «Однажды разговорились с 90-летним дедушкой, перешедшим на старости лет из православия к адвентистам. Свой поступок дед объяснял тем, что адвентис­ты помогают ему в быту, а помощи от своей приемной дочери он принимать не хотел. Адвен­тисты так запутали дедушку, что было жаль его, и мы уговорили деда сходить с нами в право­славную церковь.

Храм деда умилил, хотя службу он почти не слышал, так как был глуховат. А мы попросили о. Василия поговорить с дедушкой. Дед долго рас­сказывал о. Василию, как помогают ему адвенти­сты и «нехорошо после этого их предать». От волнения дед совсем перестал слышать, не реаги­руя на доводы батюшки. Тогда о. Василий подви­нулся к нему поближе да как крикнет: «Дед, по­мирать скоро! Бросай ты своих адвентистов и возвращайся в православие!»

Дед смутился и засобирался домой. Отец Ва­силий просил нас не оставлять дедушку, сказав, что будет молиться за него. Но по дороге из церкви мы с дедом поссорились - он обиделся на мои слова, что все мы грешные, заявив: «У меня грехов нет!»

Поручение о. Василия не оставлять деда ос­талось не выполненным. А он своего обещания не забыл и от всего сердца, видно, молился за деда, потому что когда мы пришли через полгода при­ложиться к Плащанице, то глазам своим не пове­рили - в храме сидел, опираясь на палочку, и молился наш дедушка».

Рассказывает монахиня Феодора: «Летом 1990 года наш молодежный лагерь жил в палатках возле Оптиной. Многие еще только готовились к крещению, и отцы Оптиной вели с нами катехизаторские беседы. Кто-то на беседе задал воп­рос о Зарубежной Церкви, и о. Василий рассказал о своей встрече с американцами «зарубежниками»: «Мы думали, - говорили они, - что ваше православие погибло вместе с катакомбной церковью. А теперь видим у вас такую истинную, живую православную веру, какой у нас давно нет. Вывыше нас!»- Он рассказывал нам о красоте и ве­личии православия по книгам сет. Игнатия Брянчанинова, а мы слушали, затаив дыхание, и так хотелось эти книги прочесть! Я попросила о. Васи­лия помочь достать мне книги святителя, и мне выслали почтой том «Приношение современному монашеству». Я была тогда солисткой филармо­нии и читала о монашестве, приняв после убий­ства о. Василия монашеский постриг».

Рассказывает монахиня В.: «Моя родная се­стра не ходила в церковь и никакие уговоры на нее не действовали. А тут приехала наве­стить меня в монастырь и захотела поисповедаться. На исповеди она стала рассказывать про свои аборты, и прочую скверну в таких не­сдержанных выражениях, что батюшка, не вы­держав, сказал: «Иди к о. Василию». Подвела я ее к аналою о. Василия, и батюшка долго бесе­довал с ней. Даже в алтарь сходил за требни­ком и читал над сестрою молитвы. Уж как моя сестра была довольна! «Такого умного человека, - говорит, - я за всю мою жизнь не встречала. Да сколько же я потеряла, что не ходила в церковь! Теперь обязательно буду ходить».

Рассказывает регент Т: «Шел такой быст­рый рост цен, что я была в панике. И тут меня пригласили работать регентом в Зарубежной Церкви, а там платили в валюте и куда боль­ше, чем у нас. Я попросила о. Василия благо­словить меня на эту работу, сказав, что испо­ведоваться и причащаться я буду по-прежнему у нас. «Как же можно благословить? - удивил­ся о. Василий. - Они же раскольники». Он замол­чал, а потом сказал тихо, будто себе: «Да как они могут говорить, что в нашей Церкви нет благодати, когда она стоит на крови мучеников!».

Он часто говорил в своих проповедях о муче­никах Христовых, засвидетельствовавших своей кро­вью истинность нашей веры.

Из проповеди о. Василия, произнесенной на день обретения мощей прп. Амвросия Оптинского: «Блаженный псалмопевец Давид говорит: «День дни отрыгает глагол, и нощъ нощи возвещает разум». Какое слово, какой глагол сегодняшний день возвещает нам, собравшимся здесь в церкви? День, когда мы празднуем обретение мощей препо­добного и богоносного отца нашего старца Амвро­сия? Не ошибемся, если скажем, что это слово - слово о Воскресении Христовом.

Свидетели, которые некогда посещали римс­кие катакомбы, где были гробы первых мучени­ков за Христа, говорили о том, что входя в свя­щенные пещеры, мы вдруг радовались неизречен­ной радостью. Она словно ветер налетала на нас, сбрасывала с нас печали и скорби, горести наши, как ветер сметает опавшие листья. И мы, стояли и только радовались и веселились. И ни­чего, кроме голоса: «Христос воскресе из мерт­вых», не было в нашем сердце».

Как тут увязаны воедино мощи преподобного Амвросия, мученичество за Христа и Пасха, - это тайна души о. Василия. Но вот удивительная цель­ность жизни о. Василия - по приезде в монас­тырь он жил в хибарке преподобного Амвросия, перед смертью сподобился явления Старца, а по­том умирал на Пасху у раки его мощей, засви­детельствовав своей кровью истинность нашей веры.

 

«У НАС СОВСЕМ ДРУГАЯ РОДОСЛОВНАЯ»

Итак, 17 октября 1988 года в Оптиной пустыни появился новый насельник - Игорь Росляков.

Из воспоминаний Петра Алексеева, студента Свято-Тихоновского Богословского института:

«Мне было 13 лет, когда по благословению архи­мандрита Иоанна (Крестъянкина) мы с мамой пере­ехали из Москвы в Оптину пустынь, купив дом возле монастыря. Мама писала иконы для Опти­ной, а я работал тут на послушании. Отец Васи­лий очень любил о. Иоанна (Крестъянкина) и, уз­нав, что мы батюшкины чада и часто ездим к нему, расспрашивал меня по возвращении из Печор: как там батюшка и что он говорит? В келье о. Василия висел портрет архимандрита Иоанна, и он с любовью говорил о нем: «Вот истинный ста­рец. Вот молитвенник. Как же мне близок его дух!»

Какая-то близость тут правда была. И как из кельи о. Иоанна я выходил, будто умытый, так и рядом с о. Василием возникало чувство чистоты. Как многие мальчики я был любопытен и, вслуши­ваясь в пересуды о людях, тоже начинал осуждать. А о. Василий никого не осуждал, и рядом с ним у меня даже мысли не возникало осудить кого-то.

Мальчиком я был обидчив и, бывало, обижал­ся, что приедешь в монастырь, а кто-то хлопнет тебя панибратски по плечу и скажет, читая над­пись на майке: «О, Пан-Америка! Как ты разоделся?! М-да, мир во зле лежит». А о. Василий моей одежды просто не замечал. В нем было столько благоговения, что даже от его обычного иерейского благословения я чувствовал радость в душе. Мне очень нравился о. Василий и нрави­лась его келья. Ничего лишнего - иконы, книги, стол, топчан. Это была монашеская келья, а в ней монашеский дух.

Игорь носил в миру короткую стрижку и таким пришел в монастырь. Потом волосы от­росли, но неровно - бахромою, и кто-то подстриг ему эту бахрому. В 13 лет я был страшный дерзила и тут же бросился поучать: «Игорь, за­чем вы постриглись? Ведь монахи волос не стри­гут». А он сокрушенно: «Действительно, зачем? Ты прав, Петька. Как же ты прав!» Тут моя мама запереживала из-за моей дерзости: «Петя, как ты можешь так говорить?» А о. Василий ей: «Он прав».

В ту пору меня очень занимала моя родо­словная. Я обнаружил, что в роду у мамы были иконописцы, купцы, дворяне. Я стал рассказывать о. Василию, что все думаю о своей родословной, а он говорит: «Не думай об этом, Петька. У нас совсем другая родословная». И святые, говорит, наши родные, а в Царстве Небесном откроется, кто наш истинный друг и родня.

Стал я ходить к о.Василию со всеми своими скорбями и однажды рассказал, как трудно мне было в школе из-за того, что я верующий и отка­зался вступить в пионеры. Особенно меня пре­следовала одна учительница, оказавшаяся, как выяснилось, экстрасенсом. «Я рад за тебя, - ска­зал о. Василий и добавил. - Мужайся!» Он ча­сто говорил мне в искушениях: «Тут надо муже­ство. Мужайся!»

Отец Василий сначала нес в монастыре по­слушание гостиничного, а потом его перевели в иконную лавку. Лавку тогда на обед не закры­вали, и я по послушанию носил ему туда обеды из трапезной, поневоле наблюдая, как он становился все воздержанней в еде. Когда о. Василий был послушником, у него в келье водились продукты. Привезут ему друзья что-нибудь вкусное, а он зовет меня: «Петька, приходи, передача пришла», И с удовольствием скармливал мне лакомства, а я не отказывался.

Потом продуктов в келье не стало. Знаю это потому, что на Рождество мы ходили с деть­ми по кельям славить Христа и везде нас уго­щали. Отец Василий был очень тронут, что дети славят Христа, и так хотел угостить нас, но дать ему было нечего. Шарил он, шарил по своей пустой келье, наконец, нашел лимон и дал его нам. Это было так трогательно.

Когда о. Василий служил на подворье в Москве, там кормили необыкновенно вкусными омлетами, взбитыми сливками и т. п. Отец Василий сказал мне, что это не монашеская еда, попросив привезти ему из Оптикой «витамины», то есть лук и чес­нок. Отец келарь добавил в посылку рыбные кон­сервы, а о. Василий, рассказывали, уже не появ­лялся в трапезной, питаясь у себя в келье хлебом и «витаминами».

У меня была одна-единственная исповедь у о. Василия, изменившая, однако, многое во мне. Я поступил тогда в Московское художествен­ное училище 1905 года и, попав в богемную среду, стал лицедействовать, с удовольствием играя в те современные игры, когда каждый создает себе имидж, стараясь казаться лучше, чем он есть.

Когда я рассказал об этом о. Василию, он ужасно разволновался: «Зачем? Зачем? Это тебе не идет». Потом он молча молился, сказав: «Не твое это!» Причем сказал с такой силой, что страсть к лицедейству он во мне разом пресек.

Сострадание к немощным сочеталось у отца Василия с долготерпением и какой-то особой духовной силой. Помню, жил тогда в монастыре болящий паломник М. Раньше М. увлекался нар­котиками, и его психика была так расстроена, что духовный отец не справлялся с ним и отсылал его на исповедь к о. Василию. М. не мог причаститься и убегал от причастия, а о. Васи­лий мог буквально догнать и помочь причастить­ся. Однажды Великим постом М. так закрутило, что он лежал пластом в своей келье и не мог ходить ни в трапезную, ни в храм. Как же вы­хаживал его о. Василий - ежедневно носил ему просфорки, обеды из братской трапезной и очень часто исповедовал и причащал прямо в келье. М. поправился, а потом долго жил и работал в монастыре, и все с радостью отмечали его ду­ховный рост. А когда о. Василия не стало, то без его поддержки М. уже не мог справляться с мо­настырским режимом и вынужден был уехать из монастыря. Лишившись поддержки о. Васи­лия, уехали и другие болящие. И тогда вдруг от­крылось - сколько же немощных людей он тя­нул на себе!

На Пасху 1993 года в шесть утра, то есть в час убийства, у нас дома раздался грохот в свя­том углу - упала лампадка на высокой ножке, забрызгав маслом все вокруг. Ближе всего к лам­падке стояла написанная мамой для Оптиной икона Пресвятой Живоначальной Троицы, установленная позже над мощевиком в Свято-Введенском соборе. В первую очередь масло должно было залить ее, испортив готовую работу. Но вопреки всем законам физики брызги масла обо­гнули ее. (От редактора: 19 февраля 1995 года эта икона мироточила, а в декабре 1998 года было мно­годневное и обильное мироточение.) На погребении я сильно плакал и одновременно ни минуты не сомневался, что о. Василий святой. Когда я иду сдавать экзамены, то беру с собой фотографию своего духовного отца, блажен­ной Матронушки и о. Василия. Когда о. Василий учился в семинарии, он блестяще сдавал экзамены, и я прошу его: «Батюшка, помоги мне!» Помощь о.Василия я чувствую, а его фотография стоит у меня на столе.

Один взгляд на эту фотографию удерживал и удерживает меня от многих прегрешений».

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА

17 октября 1988г.

Пришел в монастырь. Преподобие отче наш Амвросие, моли Бога о мне!

17 ноября 1988 г.

Икона Казанской Божией Матери и икона преподобного Амвросия источали миро. Матерь Божия, укрепи нас! Старец снятый, заступись за обитель!

Старец Силуан: «Чем больше любовь, тем больше страданий душе; чем полнее любовь, тем полнее познание; чем горячее любовь, тем пла­менней молитва; чем совершеннее любовь, тем святее жизнь». Любить Бога никакие дела не помешают. Что надо делать, чтобы иметь мир в душе и в теле? Для этого надо любить всех, как самого себя, и каждый час быть готовым к смерти.

19 ноября 1988 г.

Получил известие о гибели о. Рафаила. Он раз­бился 18 ноября на машине, в 60 км от Новгорода.

21 ноября 1988 г. Собор Архистратига Миха­ила и прочих Небесных Сил бесплотных.

Порхов. Отпевание о. Рафаила. С момента по­лучения известия о гибели до литургии, до причащения, была невероятная душевная скорбь. И по­сле причастия - спокойствие души, ощущение мира на сердце.

«Откровенные рассказы странника духовному своему отцу»: «Когда сильный холод прохватит меня, я начну напряженнее говорить молитву, и скоро весь согреюсь. Если голод меня начнет одо­левать, я стану чаще призывать имя Иисуса Хри­ста и забуду, что хотелось есть. Когда сделаюсь болен, начнется ломота в спине и в ногах, стану внимать молитве и боли не слышу. Кто когда ос­корбит меня, я только вспомню, как насладительна Иисусова молитва; тут же оскорбление и серди­тость пройдет и все забуду».

19 декабря 1988 г. Сет. Николая.

Св. Отцы пишут: «...и открывается Словесная природа твари». Все создано было Словом, и чело­веку, который уподобляется Слову, то есть Христу, открывается словесная правда. Святой Амвросий куда бы ни взглянул, что бы ни услышал, везде находил эту словесность, потому он и говорил прит­чами, присказками и рифмами. (Случай с гвоздем в крыльце.) Мир, сотворенный Словом, есть огром­ная книга, книга жизни. Но читать ее может лишь тот, кто смотрит в нее чистым оком и чистым серд­цем. «Все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для на­ставления в праведности». (2 Тим. 3, 16.) Это ска­зано о Священном Писании, но то же самое можно сказать и о сотворенном мире, ибо и это Писание, и оно начертано великой десницей Святой Троицы.

Непосильные вопросы.

Человек может задать любой вопрос, но ответ он должен получить лишь по своим силам, иначе ответ для него не станет ответом.

Чтобы отвратить от истины, достаточно задать человеку пару непосильных вопросов и доказать, что истина, отвечая на них так-то и так-то, неверна и представить тут же другой ответ - ложный, который будет принят за истину. На самом деле происходит замена непонятной истины понятной ложью. Не человек возводится к пониманию исти­ны (Христос), а истина низводится до греховной природы человека (коммунизм).

Христос, давая ученикам ответы на непосиль­ные вопросы (Когда конец мира? Молитесь и бдите), возводит их через осознание своей немощи (а значит, через смирение) к пониманию истины. А коммунизм сразу дает удовлетворительный от­вет, тем самым ниспровергая истину и укореняя гордость в человеке.

23 декабря 1988 г.

День моего рождения. Вспомнил об этом толь­ко накануне вечером, когда взглянул в церков­ный календарь. А сегодня думал об этой дате раза два или три. По-моему, это первый день рождения за последние несколько лет, когда я не чувствовал уныния и тоски.

Никто здесь не знал, что"у меня день рождения, и никто поэтому не поздравил. Как я благодарен всем за их незнание, за покой, который они даруют моей душе этим незнанием.

Нормальный человек подумает - безумец ты или эгоист, когда рассуждаешь так. Верно, Апостол Павел проповедовал «соблазн для Иудеев и безумство для Еллинов».

24 декабря 1988 г.

Вчера в аварию попал отец наместник. Сотрясение мозга, перелом правой руки в двух местах.
Ехали в монастырь поздно вечером и не заметили машину, стоящую на дороге без габаритных огней.

25 декабря 1988 г.

Грех не в осквернении - это следствие, а в лености, осуждении, гордости, беспечности.

29 декабря 1988 г.

Милосердый Господи! Да будет воля Твоя, хо­тящая всем спастися и в разум истины прийти: спаси и помилуй раба Твоего /имя рек/. Приими сие желание мое, как вопль любви, заповедан ный Тобою.

 

3 января 1988 г.

Глас 4.

Свято-Введенская обитель/ Оптина пустынь достоблаженная/ присно уповающая на милость Богоматери/; и на брегах реки текущей в живот вечный/, взрастила чудное древо старчества/ и уподобилася еси граду сошедшему с небес/ идеже Бог обитает с человеки, / отымая от очей их всякую слезу./ Темже возликуем братие,/ Христа Царя и Бога нашего воспоим/ и Влады­чицу мира Пречистую Деву восславим, яко дарова нам пристанище во спасение/ и наставни­ков - отцев преподобных.

31 января 1988 г.

Павел художник просил записать: когда пи­сали икону Спасителя, на о. Ипатия и Татьяну (тоже художница) с потолка упал огромный кусок штукатурки (потом собрали - оказалось 2 ведра). Потолок (снаружи по крайней мере) был чист и не требовал ремонта. Икона и о. Ипатий не постра­дали, только Татьяна на память об этом дне носит небольшой синяк под глазом.

27 февраля 1989г.

И нет ничего без ущерба,

Все тень от небесных красот

Все ждет воскресенья из мертвых

Христа-утешителя ждет.

16 марта 1989 г.

В рясофор облекли двух братьев. Александр наречен Даниилом, Сергий - Александром в честь святого Даниила Московского и святого Алек­сандра Невского. Помоги им, Господи!

20 марта 1989 г.*

(*20 марта паломник-трудник Игорь начал писать в дневнике то, что было издано потом без ведома Оптиной пустыни под названием «Покаянный канон иеромонаха Василия». Неизвестными лицами была произведена правка текста, искажающая его смысл и духовный облик автора. Например, в тексте: «Вем, Господи, вем, яко биеши всякого сына, егоже приемлеши, обаче не имам силы слезы сдержати, егда зрю наказуемых чад Твоих». Правка: «…но ропщу, егда зрю наказуемых чад твоих». Подлинный текст стихир Покаянного канона публикуется впервые.)

 

Колико одежду раздеру на себе окаянный и покоя душейного достигну? колико пепла воз­ложу на главу срамную свою и не иму помышле­ний лютых? в кое вретище облекусь и не узрю беззаконий своих? всуе мятуся, всуе замыш­ляю покаяние. Но Ты, Владыко, глаголивый: без Мене не можете творити ничесоже, пройди во уды моя Словом Своим, рассеки каменную утробу мою и изведи источники слез покаянных.

Откуду прииму слезы, аще не от Тебе, Боже? Камо гряду в день печали, аще не во храм Твой, Владыко? Идеже обрящу утешение, аще не в словесех Твоих, Святый? Не отрини мене, Гос­поди, и ныне помяни мя.

Яко Савл неистовствую на Тя, Боже, ревно­стно гоню благодать Твою от себя, но ты Сам, Владыко, явись сердцу моему и ослепи оное светом любви Твоей и аз, окаянный, возглашу: Что сотворю, Господи?

К Тебе иду, Господи, и утаити замышляю, яко Анания и Сапфира, часть души своей на дела по­сты дныя; призри на немощь мою и испепели тай­ное мое и Сам яви мя неосужденна пред Тобою.

Отче, восстави мя - аз пред грехом колено-преклоненен предстою; Сыне, изведи мя от места студного моего жития; Святый, освяти ночь стран­ствия моего; Троице Непостижимая, да достигну Тебя безудержным покаянием.

К Тебе гряду, Отче, и утаити замышляю, яко Анания и Сапфира, часть души своей на дела по-стыдныя; Тебе, Владыко, вручаю житие мое, но обаче тайную надежду полагаю в крепости своей; восстаю утренюю Тебе славить, Святый, и сокры-ваюсь лукаво словес Твоих; призри на немощь мою, Господи, и очисти тайное мое и Сам яви мя неосужденна пред Собою.

Ничесоже не приемлет душа моя в утешение: аще окрестъ воззрю - лицемерный и лукавый приближаются ко мне, аще ночь покрыет мя, не­честие сердца моего поразит мя, отовсюду печаль и поношение, несть мне прибежища;единтокмо плач - утверждение и упокоение мое.

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: