Перед прогулкой по камере

 

 

Сквозь намордник пройдя, как игла,

и по нарам разлившись, как яд,

холод вытеснит ночь из угла,

чтобы мог соскочить я в квадрат.

 

Но до этого мысленный взор

сонмы линий и ромбов гурьбу

заселяет в цементный простор

так, что пот выступает на лбу.

 

Как повсюду на свете -- и тут

каждый ломтик пространства велит

столь же тщательно выбрать маршрут,

как тропинку в саду Гесперид.

 

        17 февраля 1964

 

--------

X x x

 

 

Нет, Филомела, прости:

я не успел навести

справки в кассах аллей --

в лучшей части полей

песнь твоя не слышна.

Шепчет ветру копна,

что Филомела за вход

в рощу много берет.

 

        февраль 1964, Таруса

 

* Стихотворение отсутствует в СИБ. -- С. В.

 

--------

X x x

 

 

Сжимающий пайку изгнанья

в обнимку с гремучим замком,

прибыв на места умиранья,

опять шевелю языком.

Сияние русского ямба

упорней -- и жарче огня,

как самая лучшая лампа,

в ночи освещает меня.

Перо поднимаю насилу,

и сердце пугливо стучит.

Но тень за спиной на Россию,

как птица на рощу, кричит,

да гордое эхо рассеян

засело по грудь в белизну.

Лишь ненависть с Юга на Север

спешит, обгоняя весну.

Сжигаемый кашлем надсадным,

все ниже склоняясь в ночи,

почти обжигаюсь. Тем самым

от смерти подобье свечи

собой закрываю упрямо,

как самой последней стеной.

И это великое пламя

колеблется вместе со мной.

 

        25 марта 1964, Архангельская пересыльная тюрьма

 

--------

Иллюстрация

 

 

   (Л. Кранах "Венера с яблоками")

 

В накидке лисьей -- сама

хитрей, чем лиса с холма

лесного, что вдалеке

склон полощет в реке,

 

сбежав из рощи, где бог

охотясь вонзает в бок

вепрю жало стрелы,

где бушуют стволы,

 

покинув знакомый мыс,

пришла под яблоню из

пятнадцати яблок -- к ним

с мальчуганом своим.

 

Головку набок склоня,

как бы мимо меня,

ребенок, сжимая плод,

тоже смотрит вперед.

 

        апрель -- май 1964

 

--------

Развивая Крылова

 

 

      М. Б.

 

Одна ворона (их была гурьба,

но вечер их в ольшанник перепрятал)

облюбовала маковку столба,

другая -- белоснежный изолятор.

Друг другу, так сказать, насупротив

(как требуют инструкций незабудки),

контроль над телеграфом учредив

в глуши, не помышляющей о бунте,

они расположились над крыльцом,

возвысясь над околицей бел?сой,

над сосланным в изгнание певцом,

над спутницей его длинноволосой.

 

А те, в обнимку, думая свое,

прижавшись, чтобы каждый обогрелся,

стоят внизу. Она -- на острие,

а он -- на изолятор загляделся.

Одно обоим чудится во мгле,

хоть (позабыв про сажу и про копоть)

она -- все об уколе, об игле...

А он -- об "изоляции", должно быть.

(Какой-то непонятный перебор,

какое-то подобие аврала:

ведь если изолирует фарфор,

зачем его ворона оседлала?)

 

И все, что будет, зная назубок

(прослывший знатоком былого тонким),

он высвободил локоть, и хлопок

ударил по вороньим перепонкам.

Та, первая, замешкавшись, глаза

зажмурила и крылья распростерла.

Вторая же -- взвилась под небеса

и каркнула во все воронье горло,

приказывая издали и впредь

фарфоровому шарику (над нами)

помалкивать и взапуски белеть

  с забредшими в болото валунами.

 

        17 мая 1964

 

--------

Малиновка

 

 

      М. Б.

 

Ты выпорхнешь, малиновка, из трех

малинников, припомнивши в неволе,

как в сумерках вторгается в горох

ворсистое люпиновое поле.

Сквозь сомкнутые вербные усы

туда! -- где, замирая на мгновенье,

бесчисленные капельки росы

сбегают по стручкам от столкновенья.

 

Малинник встрепенется, но в залог

оставлена догадка, что, возможно,

охотник, расставляющий силок,

валежником хрустит неосторожно.

На деле же -- лишь ленточка тропы

во мраке извивается, белея.

Не слышно ни журчанья, ни стрельбы,

не видно ни Стрельца, ни Водолея.

 

Лишь ночь под перевернутым крылом

бежит по опрокинувшимся кущам,

настойчива, как память о былом --

безмолвном, но по-прежнему живущем.

 

        24 мая 1964

 

--------

Для школьного возраста

 

 

      М. Б.

 

Ты знаешь, с наступленьем темноты

пытаюсь я прикидывать на глаз,

отсчитывая горе от версты,

пространство, разделяющее нас.

 

И цифры как-то сходятся в слова,

откуда приближаются к тебе

смятенье, исходящее от А,

надежда, исходящая от Б.

 

Два путника, зажав по фонарю,

одновременно движутся во тьме,

разлуку умножая на зарю,

хотя бы и не встретившись в уме.

 

        31 мая 1964

 

--------

X x x

 

 

      А. А. А.

 

В деревне, затерявшейся в лесах,

таращусь на просветы в небесах --

когда же загорятся Ваши окна

в небесных (москворецких) корпусах.

 

А южный ветр, что облака несет

с холодных, нетемнеющих высот,

того гляди, далекой Вашей Музы

аукающий голос донесет.

 

И здесь, в лесу, на явном рубеже

минувшего с грядущим, на меже

меж Голосом и Эхом -- все же внятно

я отзовусь -- как некогда уже,

 

не слыша очевидных голосов,

откликнулся я все ж на некий зов.

И вот теперь туда бреду безмолвно

среди людей, средь рек, среди лесов.

 

        май 1964

 

--------

X x x

 

 

Забор пронзил подмерзший наст

и вот налег плечом

на снежный вал, как аргонавт --

за золотым лучом.

 

Таким гребцам моря тесны.

Но кто там гребнем скрыт?

Кто в арьергарде у весны

там топчется, небрит?

 

Кто наблюдает, молчалив

(но рот завистливо раскрыв),

как жаворонок бестолков

среди слепящих облаков?

 

        май 1964

 

--------

X x x

 

 

Звезда блестит, но ты далека.

Корова мычит, и дух молока

мешается с запахом козьей мочи,

и громко блеет овца в ночи.

 

Шнурки башмаков и манжеты брюк,

а вовсе не то, что есть вокруг,

мешает почувствовать мне наяву

себя -- младенцем в хлеву.

 

        май 1964

 

--------

К северному краю

 

 

Северный край, укрой.

И поглубже. В лесу.

Как смолу под корой,

спрячь под веком слезу.

И оставь лишь зрачок,

словно хвойный пучок,

и грядущие дни.

И страну заслони.

 

Нет, не волнуйся зря:

я превращусь в глухаря,

и, как перья, на крылья мне лягут

листья календаря.

Или спрячусь, как лис,

от человеческих лиц,

от собачьего хора,

от двуствольных глазниц.

 

Спрячь и зажми мне рот!

Пусть при взгляде вперед

мне ничего не встретить,

кроме желтых болот.

В их купели сырой

от взоров нескромных скрой

след, если след оставлю,

и в трясину зарой.

 

Не мой черед умолкать.

Но пора окликать

тех, кто только не станет

облака упрекать

в красноте, в тесноте.

Пора брести в темноте,

вторя песней без слов

частоколу стволов.

 

Так шуми же себе

в судебной своей судьбе

над моей головою,

присужденной тебе,

но только рукой (плеча)

дай мне воды (ручья)

зачерпнуть, чтоб я понял,

что только жизнь -- ничья.

 

Не перечь, не порочь.

Новых гроз не пророчь.

Оглянись, если сможешь --

так и уходят прочь:

идут сквозь толпу людей,

потом -- вдоль рек и полей,

потом сквозь леса и горы,

все быстрей. Все быстрей.

 

        май 1964

 

--------

Ломтик медового месяца

 

 

      М. Б.

 

Не забывай никогда,

как хлещет в пристань вода

и как воздух упруг --

как спасательный круг.

 

А рядом чайки галдят,

и яхты в небо глядят,

и тучи вверху летят,

словно стая утят.

 

Пусть же в сердце твоем,

как рыба, бьется живьем

и трепещет обрывок

нашей жизни вдвоем.

 

Пусть слышится устриц хруст,

пусть топорщится куст.

И пусть тебе помогает

страсть, достигшая уст,

 

понять без помощи слов,

как пена морских валов,

достигая земли,

рождает гребни вдали.

 

         май 1964

 

* Датировано 1963 в SP. -- С. В.

 

--------

Отрывок

 

 

В ганзейской гостинице "Якорь",

где мухи садятся на сахар,

где боком в канале глубоком

эсминцы плывут мимо окон,

 

я сиживал в обществе кружки,

глазея на мачты и пушки

и совесть свою от укора

спасая бутылкой Кагора.

 

Музыка гремела на танцах,

солдаты всходили на транспорт,

сгибая суконные бедра.

Маяк им подмигивал бодро.

 

И часто до боли в затылке

о сходстве его и бутылки

я думал, лишенный режимом

знакомства с его содержимым.

 

В восточную Пруссию въехав,

твой образ, в приспущенных веках,

из наших балтических топей

я ввез контрабандой, как опий.

 

И вечером, с миной печальной,

спускался я к стенке причальной

в компании мыслей проворных,

и ты выступала на волнах...

 

        май 1964

 

--------

X x x

 

 

Твой локон не свивается в кольцо,

и пальца для него не подобрать

в стремлении очерчивать лицо,

как ранее очерчивала прядь,

в надежде, что нарвался на растяп,

чьим помыслам стараясь угодить,

хрусталик на уменьшенный масштаб

вниманья не успеет обратить.

 

Со всей неумолимостью тоски,

 с действительностью грустной на ножах,

подобье подбородка и виски

большим и указательным зажав,

я быстро погружаюсь в глубину,

особенно устами, как фрегат,

идущий неожиданно ко дну

в наперстке, чтоб не плавать наугад.

 

По горло или все-таки по грудь,

хрусталик погружается во тьму.

Но дальше переносицы нырнуть

еще не удавалось никому.

Какой бы не почувствовал рывок

надежды, но (подальше от беды)

всегда серо-зеленый поплавок

выскакивает к небу из воды.

 

Ведь каждый, кто в изгнаньи тосковал,

рад муку, чем придется, утолить

и первый подвернувшийся овал

любимыми чертами заселить.

И то уже удваивает пыл,

что в локонах покинутых слились

то место, где их Бог остановил,

с тем краешком, где ножницы прошлись.

 

Ирония на почве естества,

надежда в ироническом ключе,

колеблема разлукой, как листва,

как бабочка (не так ли?) на плече:

живое или мертвое, оно,

 хоть собственными пальцами творим, --

связующее легкое звено

меж образом и призраком твоим.

 

        май 1964

 

--------

В распутицу

 

 

Дорогу развезло

как реку.

Я погрузил весло

в телегу,

спасательный овал

намаслив

на всякий случай. Стал

запаслив.

 

Дорога как река,

зараза.

Мережей рыбака --

тень вяза.

Коню не до ухи

под носом.

Тем более, хи-хи,

колесам.

 

Не то, чтобы весна,

но вроде.

Разброд и кривизна.

В разброде

деревни -- все подряд

хромая.

Лишь полный скуки взгляд --

прямая.

 

Кустарники скребут

по борту.

Спасательный хомут --

на морду.

Над яблоней моей,

над серой,

восьмерка журавлей --

на Север.

 

Воззри сюда, о друг --

потомок:

во всеоружьи дуг,

постромок,

и двадцати пяти

от роду,

пою на полпути

в природу.

 

        весна 1964

 

--------

X x x

 

 

К семейному альбому прикоснись

движением, похищенным (беда!)

у ласточки, нырнувшей за карниз,

похитившей твой локон для гнезда.

 

А здесь еще, смотри, заметены

метелью придорожные холмы.

Дом тучами придавлен до земли,

 березы без ума от бахромы.

 

Ни ласточек, ни галок, ни сорок.

И тут кому-то явно не до них.

Мальчишка, атакующий сугроб,

беснуется -- в отсутствие родных.

 

        16 июня 1964

 

--------

С грустью и с нежностью

 

 

      А. Горбунову

 

На ужин вновь была лапша, и ты,

Мицкевич, отодвинув миску,

сказал, что обойдешься без еды.

Поэтому и я, без риску

медбрату показаться бунтарем,

последовал чуть позже за тобою

в уборную, где пробыл до отбоя.

"Февраль всегда идет за январем,

а дальше -- март". -- Обрывки разговора,

сверканье кафеля, фарфора;

вода звенела хрусталем.

 

Мицкевич лег, в оранжевый волчок

уставив свой невидящий зрачок.

А может, там судьба ему видна...

Бабанов в коридор медбрата вызвал.

Я замер возле темного окна,

и за спиною грохал телевизор.

"Смотри-ка, Горбунов, какой там хвост!"

"А глаз какой!" -- "А видишь тот нарост

над плавником?" -- "Похоже на нарыв".

 

Так в феврале мы, рты раскрыв,

таращились в окно на звездных Рыб,

сдвигая лысоватые затылки,

в том месте, где мокрота на полу.

Где рыбу подают порой к столу,

но к рыбе не дают ножа и вилки.

 

        16 июня 1964

 

--------

X x x

 

 

Дни бегут надо мной,

словно тучи над лесом,

у него за спиной

сбившись стадом белесым.

И, застыв над ручьем,

без мычанья и звона,

налегают плечом

на ограду загона.

 

Горизонт на бугре

не проронит о бегстве ни слова.

И порой на заре --

ни клочка от былого.

Предъявляя транзит,

только вечер вчерашний

торопливо скользит

над скворешней, над пашней.

 

        июнь 1964

 

--------

X x x

 

 

Дом тучами придавлен до земли,

охлестнут, как удавкою, дорогой,

сливающейся с облаком вдали,

пустой, без червоточины двуногой.

 

И ветер, ухватившись за концы,

бушует в наступлении весеннем,

испуганному блеянью овцы

внимая с нескрываемым весельем.

 

И во'роны кричат, как упыри,

сочувствуя и радуясь невзгоде

двуногого, но все-таки внутри

никто не говорит о непогоде.

 

Уж в том у обитателя залог

с упреком не обрушиться на Бога,

что некому вступать тут в диалог

и спятить не успел для монолога.

 

Стихи его то глуше, то звончей,

то с карканьем сливаются вороньим.

Так рощу разрезающий ручей

бормочет все сильней о постороннем.

 

        июнь 1964

 

--------

X x x

 

 

Не знает небесный снаряд,

пронзающий сферы подряд

(как пуля пронзает грудь),

куда устремляет путь:

 

спешит ли он в Эмпирей

иль это бездна, скорей.

К чему здесь расчет угла,

поскольку земля кругла.

 

Вот так же посмертный напев,

в пространствах земных преуспев,

меж туч гудит на лету,

пронзая свою слепоту.

 

        июнь 1964

 

--------

Сонетик

 

 

Маленькая моя, я грущу

(а ты в песке скок-поскок).

Как звездочку тебя ищу:

разлука как телескоп.

 

Быть может, с того конца

заглянешь (как Левенгук),

не разглядишь лица,

но услышишь: стук-стук.

 

Это в медвежьем углу

по воздуху (по стеклу)

царапаются кусты,

и постукивает во тьму

сердце, где проживаешь ты,

помимо жизни в Крыму.

 

        июнь 1964

 

--------

X x x

 

 

      М. Б.

 

Как тюремный засов

разрешается звоном от бремени,

от калмыцких усов

над улыбкой прошедшего времени,

так в ночной темноте,

обнажая надежды беззубие,

по версте, по версте

отступает любовь от безумия.

 

И разинутый рот

до ушей раздвигая беспамятством,

как садок для щедрот

временным и пространственным пьяницам,

что в горящем дому

ухитряясь дрожать под заплатами

и уставясь во тьму,

заедают версту циферблатами, --

боль разлуки с тобой

вытесняет действительность равную

не печальной судьбой,

а простой Архимедовой правдою.

 

Через гордый язык,

хоронясь от законности с тщанием,

от сердечных музык

пробираются память с молчанием

в мой последний пенат

-- то ль слезинка, то ль веточка вербная, --

и тебе не понять,

да и мне не расслышать, наверное,

то ли вправду звенит тишина,

как на Стиксе уключина.

То ли песня навзрыд сложена

и посмертно заучена.

 

        июнь -- июль 1964

 

--------

X x x

 

 

Отскакивает мгла

от окон школы,

звонят из-за угла

колокола Николы.

И дом мой маскарадный

(двуличья признак!)

под козырек парадной

берет мой призрак.

 

        июнь -- август 1964

 

--------

X x x

 

 

Осенью из гнезда

уводит на юг звезда

певчих птиц поезда.

 

С позабытым яйцом

висит гнездо над крыльцом

с искаженным лицом.

 

И как мстительный дух,

в котором весь гнев потух,

на заборе петух

 

кричит, пока не охрип.

И дом, издавая скрип,

стоит, как поганый гриб.

 

        июнь -- август 1964

 

--------

X x x

 

 

Колесник умер, бондарь

уехал в Архангельск к жене.

И, как бык, бушует январь

им вослед на гумне.

А спаситель бадей

стоит меж чужих людей

и слышит вокруг

только шуршанье брюк.

 

Тут от взглядов косых

горяча, как укол,

сбивается русский язык,

бормоча в протокол.

А безвестный Гефест

глядит, как прошил окрест

снежную гладь канвой

вологодский конвой.

 

По выходе из тюрьмы,

он в деревне лесной

в арьергарде зимы

чинит бочки весной

и в овале бадьи

видит лицо судьи

Савельевой и тайком

в лоб стучит молотком.

 

        июль 1964

 

--------

⇐ Предыдущая45678910111213Следующая ⇒

Поделиться: