Грамматический уровень текста

    Обратимся теперь к глагольной инфинитивной грамматической модели лирического стихотворения. Одним из первых в русской лирике такой тип стихотворного текста стал использовать Фет («Одним толчком согнать ладью живую…»[83]), встречаются они и у А. Блока («Грешить бесстыдно, непробудно…»), И. Анненского («Кулачишка»), В. Брюсова («Засыпать под рокот моря…»), А. Ахматовой («Просыпаться на рассвете…»), и у многих современных поэтов, например, у С. Гандлевского («Устроиться на автобазу…»). Рассмотрим в качестве примера стихотворение Блока «Грешить бесстыдно, непробудно…».

     Грешить бесстыдно, непробудно,

     Счет потерять ночам и дням,

     И с головой, от хмеля трудной,

     Пройти сторонкой в Божий храм.

     Три раза преклониться долу,

     Семь – осенить себя крестом,

     Тайком к заплеванному полу

     Горячим прикоснуться лбом.

     Кладя в тарелку грошик медный,

     Три, да еще семь раз подряд

     Поцеловать столетний, бедный

     И зацелованный оклад.

     А воротясь домой, обмерить

     На тот же грош кого-нибудь,

     И пса голодного от двери,

     Икнув, ногою отпихнуть.

     И под лампадой у иконы

     Пить чай, отщелкивая счет,

     Потом переслюнить купоны,

     Пузатый отворив комод.

     И на перины пуховые

     В тяжелом завалиться сне…-

     Да! И такой, моя Россия,

     Ты всех краев дороже мне.

                        1914

    Почтим все стихотворение состоит из безличных инфинитивных конструкций. И лишь в двух финальных строках грамматическая инерция резко ломается: появляется не обозначаемый прежде субъект речи (мне) и единственная во всем тексте личная грамматическая конструкция с грамматическим субъектом (Россия, ты). Лишь финальные строки позволяют понять, что персонаж, описываемый инфинитивными конструкциями с неопределенной модальностью, и лирический субъект резко противопоставлены друг другу.

     Временной план и субъектная структура стихотворения

    Обратимся теперь к более сложным грамматическим моделям. Проследим употребление категорий времени, залога и лица в стихотворении Пушкина «К Чаадаеву», анализ которого с точки зрения словаря и рифмы был представлен ранее.

    В тексте четко выделяются три временных пласта: от прошлого (строки 1-4) к настоящему (5-12) и от него к будущему (13-21). Каждому временному пласту соответствует грамматическое время: глаголы употреблены соответственно в прошедшем (нежил, исчезли), в настоящем (горит, внемлем, ждем, ждет), в будущем времени и императиве, который также связан с категорией будущего (посвятим, верь, взойдет, вспрянет, напишут). Тема времени не образует в этом стихотворении значительного тематического поля и на уровне лексики выражена неявно. Однако она становится одной из самых значимых тем стихотворения на уровне грамматики. При этом композиционное распределение глагольных времен в тексте обнаруживает ту же трехчастность, которую мы выявили на уровне рифмы.

    По наблюдениям Т.И. Сильман, такое расположение временных планов «(прошедшее – настоящее – будущее + обобщение)» является «наиболее естественным» для лирического стихотворения, хотя «могут встречаться и противоположные модели (будущее – настоящее – прошедшее + обобщение), а также любые их сочетания, усеченные или расширенные»[84].

    Укажем на качественно иную роль личных местоимений в поэтическом тексте, по сравнению с прозаическим. Если в прозе главная функция местоимений – заместительная, то в лирическом стихотворении местоимения выступают в качестве основной номинации персонажей текста. «Специализируясь на передаче самых конкретных форм душевной жизни (притом в ее наиболее интенсивных стадиях), лирика по изначальной своей установке безымянна. Лирическому герою, исходя из глубины и конкретной единичности изображаемой ситуации, нет надобности называть ни себя, ни кого бы то ни было из участников лирического сюжета по имени. Достаточно, чтобы были упомянуты «я», «ты», «он», «она» и т.д.»[85]. Безымянность лирического субъекта оказывается средством обобщения, универсализации сюжета стихотворения. Вот почему анализ личных местоимений в соотношении с семантикой глаголов текста[86] подводит к пониманию его субъектно-объектной организации.

    Как видно из словаря стихотворения «К Чаадаеву», в нем трижды повторяется местоимение мы, объединяющее автора и адресата послания. В первых четырех строках это местоимение дано в косвенном падеже при глаголе (Недолго нежил нас обман), автор и адресат выступают в роли пассивного объекта действия. В строке Но в нас горит еще желанье (5) местоимение по-прежнему стоит в косвенном падеже, а глагол формально относится к 3-му лицу, однако предлог в и семантика глагола, обозначающего внутреннее состояние, переносят действие во внутренний мир персонажей и подготавливают появление глагола 1 лица множественного числа (внемлем), а затем и местоимение мы в именительном падеже: из пассивных объектов действия автор и адресат превращаются в активных субъектов, происходит переход из сферы внеличного в сферу личного, внутреннего.

    В строке Мой друг, отчизне посвятим (15) глагол по-прежнему дается в 1-м лице множественного числа (посвятим), однако сопровождается обращением мой друг: в тексте впервые появляется притяжательное местоимение 1 лица единственного числа – наметилась дифференциация автора и адресата. Эту дифференциацию можно было бы счесть риторическим приемом, если бы в следующей строке - «Товарищ, верь: взойдет она» (17) -дифференциация не углубилась: лирический субъект окончательно отделил себя от адресата, обращение товарищ сопровождается уникальным для всего стихотворения императивом единственного числа верь.

    Чтобы объяснить смысл дифференциации автора и адресата в последней части стихотворения, необходимо обратиться к внетекстовым факторам. Можно предположить, что перед нами – скрытый полемический прием, относящийся к пессимистической оценке П. Чаадаевым исторического будущего России (вспомним: в сфере прошлого и настоящего, в первых двух частях послания, автор и адресат выступают как единое мы, дифференциация начинается лишь в сфере будущего)[87].

                                 Методика анализа

    Проследим употребление категории времени, залога и лица в стихотворении Пушкина «Элегия» (1830).

              Безумных лет угасшее веселье

              Мне тяжело, как смутное похмелье.

              Но, как вино, печаль минувших дней

              В моей душе чем старе, тем сильней.

              Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе

              Грядущего волнуемое море.

              Но не хочу, о други, умирать;

              Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;

              И ведаю, мне будут наслажденья

              Меж горестей, забот и треволненья:

              Порой опять гармонией упьюсь,

              Над вымыслом слезами обольюсь,

              И может быть – на мой закат печальный

              Блеснет любовь улыбкою прощальной.

    Сюжет стихотворения развивается во времени. Т.И. Сильман описывает подобную модель временной композиции стихотворения: «" Основная точка отсчета" в таких случаях – настоящее время; презенс изложения, из нее излучаются воспоминания о прошлом, мечты о будущем; рядом с презенсом " точки отсчета" " течет" настоящее и рождается итоговое обобщение»[88].

    В «Элегии» выделяются два грамматических времени: настоящее (строки 1-8) и будущее (строки 9-14). Однако обращает на себя внимание соотношение грамматического времени и лексической семантики. Начало первой строфы (1-4) воплощает прошлое в соотнесении с настоящим(Безумных лет угасшее веселье / Мне тяжело; Печаль минувших дней / В моей душе чем старе, тем сильней): настоящее выражено грамматически (Мне тяжело), а прошлое лексически.

    Следующие 4 строки – конец первой и начало второй строфы – воплощают настоящее, соотнесенное с будущим (Сулит мне < …> грядущего волнуемое море; Не хочу < …> умирать; Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать). И вновь настоящее выражено грамматически, а будущее – лексически[89].

    Последние 6 строк – сфера чистого будущего. Однако последние две строки, благодаря вводной конструкции И может быть, утрачивают категорическую однолинейность и придают завершению стихотворения сослагательную модальность.

    Помимо сложного временного плана в стихотворении обращает на себя внимание и смена грамматических субъектов, особенно наглядно проявляющаяся в смене личных местоимений, глагольных лиц и в сказуемых текста.

    В первой строфе местоимение «я» выступает лишь в косвенном падеже (мне тяжело, сулит мне). Первые четыре строки вообще лишены глагольных сказуемых, в них господствуют безличные конструкции, сказуемые выражены краткими прилагательными (тяжело, чем старе, тем сильней, уныл): это не активное волевое действие, а пассивно переживаемое состояние. В последних двух строках в роли активно действующего субъекта (сулит) выступает не лирическое «я», а стихия жизни (грядущего волнуемое море).

    Во второй строфе появляется местоимение «я» в качестве грамматического субъекта. В роли сказуемых преобладают глаголы 1 лица: пассивность субъекта сменяется волевой активностью, что выражено и лексически (не хочу, хочу, ведаю).

    Возвращаясь к словарю «Элегии», мы обнаруживаем, что изменение в грамматической структуре влечет за собой и заметные изменения на уровне лексики. Между первой и второй строфами существует ряд тематических перекличек:

    Можно ли увидеть какую-то закономерность в этих синонимических и тематических перекличках? Сравним их между собой. Горе в первой строфе воспринимается как абсолютное и непреодолимо трагическое состояние. Горести во второй строфе – единичные и преходящие неприятности. Вместо столь же абсолютного и бесконечного грядущего волнуемое море появляются мелкие и преодолимые треволненья. Слово труд в первой строфе означает не столько «работу», сколько «жизненные тяготы». Во второй строфе он превращается в «заботы», происходит та же семантическая трансформация: вместо абсолютного и цельного появляется множество единичных и преодолимых трудностей. Наконец, слово угасшее в начале стихотворения несет в себе не только значение «закончившееся», но и «ушедший свет». В конце второй строфы свет возвращается (блеснет), хотя бы и как возможное будущее, хотя бы и как свет заката.

    Так на уровне грамматического анализа проясняется смысл «Элегии»: мужественное, сознательное принятие жизненных страданий, волевое противостояние трагизму бытия, полнота и сила человеческих переживаний просветляют человеческое существование.

    По наблюдениям Р. Якобсона, «в числе грамматических категорий, используемых для соответствий по сходству или контрасту, в поэзии выступают все разряды изменяемых и неизменяемых частей речи, роды, падежи, времена, виды, наклонения, залоги, планы отвлеченных и конкретных слов, отрицания, финитные и неличные глагольные формы, определенные и неопределенные местоимения или члены и, наконец, различные синтаксические единицы и конструкции»[90].

    Рассмотрим грамматический строй стихотворения М.Ю. Лермонтова «И скучно и грустно…».

    И скучно и грустно, и некому руку подать

      В минуты душевной невзгоды.

              Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?..

            А годы проходят – все лучшие годы!

    Любить… Но кого же?.. на время – не стоит труда,

     А вечно любить невозможно.

     В себя ли заглянешь? – там прошлого нет и следа:

     И радость, и муки, и все там ничтожно…

     Что страсти? – Ведь рано иль поздно их сладкий недуг    

              Исчезнет при слове рассудка.

     И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, -

              Такая пустая и глупая шутка…

    Композиционно стихотворение распадается на три четверостишия, которые объединены перекрестной рифмовкой (abab). В каждом из четверостиший чередуются длинные и короткие строки: все нечетные написаны пятистопным амфибрахием, вторая строка каждого из четверостиший – трехстопным, четвертая – четырехстопным амфибрахием (схема строфы: 5 –3 – 5 – 4). В свою очередь, четверостишия распадаются на синтаксически законченные двустишия, из которых лишь первое и последнее образуют законченные предложения. Каждое из срединных двустиший состоит из двух или трех коротких, разнообразных по интонации и синтаксическому строению предложений.

    Определенная симметрия наблюдается и в формальном построении крайних и срединных двустиший. Первое и последнее двустишия начинаются с союза и. Однако функции этого союза совершенно различны. В первом двустишии и имеет значение присоединения; употребленный в начале предложения, союз создает впечатление свободно льющейся, начатой как бы с полуслова речи. В последнем двустишии и приобретает значение обощения, вытекающего из сказанного. 

    Срединные двустишия также имеют сходное начало: каждое из них начинается с короткого вопроса или восклицания, называющего основную тему данного фрагмента текста (Желанья!.. Любить… В себя ли заглянешь?.. Что страсти? ).

    Композиционная логика текста такова: в первом двустишии говорится об определенном психологическом состоянии (в минуту душевной невзгоды). Срединные двустишия строятся как перечисление ценностей человеческой жизни (желания, любовь, страсти), обнаруживающих свою иллюзорность перед лицом вечности[91]. Наконец, последнее двустишие – трагический вывод о тщете человеческой жизни вообще. Единичная, локальная ситуация, заданная в начале, в конце стихотворения универсализуется, формулируется как вечный закон человеческого существования.

    Рассмотрим теперь грамматико-синтаксический строй отдельных предложений текста. Сразу же бросается в глаза преобладание инфинитивных бессубъектных, безличных или обобщенно-личных конструкций (и скучно и грустно; некому руку подать, что пользы напрасно и вечно желать; любить… но кого же?; не стоит труда; вечно любить невозможно; в себя ли заглянешь; как посмотришь). Все грамматические субъекты в этом тексте – слова с абстрактным значением, обозначающие время (годы проходят), состояние человеческой души (И радость, и муки, и все там ничтожно; их сладкий недуг исчезнет) и, наконец, жизнь (И жизнь < …> такая пустая и глупая шутка).

    Лирический субъект в стихотворении не имеет самостоятельной номинации – личные местоимения вообще отсутствуют в тексте. Время, любовь, страсть, жизнь на грамматическом уровне выступают как самостоятельные, активно действующие сущности – в противовес пассивному, растворенному в безличных и обобщенно-личных конструкциях лирическому субъекту. Такая грамматическая структура текста создает впечатление безличной, подавляющей, вечной стихии рока, перед которой бессильна и которой всецело подчинена отдельная человеческая личность. Романтическая идея трагического одиночества человека в мире находит в стихотворении Лермонтова свое воплощение не только в лексике, но и – едва ли не с большей выразительностью – на уровне «поэтической грамматики».

    Анализ семантики местоимений, выявление смысла смены их лица, числа, падежа или класса – обязательный компонент анализа лирического стихотворения. От правильной трактовки семантики местоимений зачастую зависит адекватность понимания поэтического текста.

    Одни и те же местоимения в разных контекстах могут приобретать диаметрально противоположное значение. Так, различное семантическое наполнение местоимений «ты» и «Вы» в поэтических текстах может стать предметом специального рассмотрения. Общеязыковое противопоставление «ты» и «Вы» подразумевает разную степень дистанции между говорящим и адресатом. Обращение на «ты» предполагает фамильярную близость, почтительное «Вы» - достаточно далекие отношения. В стихотворении А.С. Пушкина «Ты и вы» это противопоставление («Пустое вы сердечным ты / Она, обмолвясь, заменила»)получает дополнительные коннотации: «Вы» - знак обезличивающих, внешних, светских отношений между героями, «ты» - знак иного, не светского, а глубокого и скрытого человеческого плана отношений («И говорю ей: как вы милы! / И мыслю: как тебя люблю! »).

    В цикле А. Блока «Кармен» - два типа обращений к героине. В одних стихотворениях поэт обращается к ней на Вы («Сердитый взор бесцветных глаз. / Их гордый вызов, их презренье. / Всех линий – таянье и пенье. / Так я Вас встретил в первый раз»), в других – на «ты» («Ты – как отзвук забытого гимна / В моей черной и дикой судьбе»; «Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь»; «Но я люблю тебя: я сам такой, Кармен»). Автору книги пришлось столкнуться с тем, как читатель-иностранец, исходя из общеязыкового противопоставления «ты» и «Вы», предположил, что в первом случае создается высокий, во втором – сниженный образ героини. В действительности же дело обстоит совсем иначе. Первое стихотворение – воспоминание Блока о первой встрече с певицей Л.А. Андреевой-Дельмас, исполнительницей роли Кармен, в зрительном зале. И в этом случае обращение на «Вы» - этикетная форма общения с малознакомым человеком. В других стихотворениях герои – не актриса Л.А. Дельмас и А. Блок, а Кармен и Поэт; здесь происходит переход от биографической реальности к высокому поэтическому плану действия.

    С разной степенью семантической осложненности могут употребляться и неопределенно-личные местоимения. В лирике символистов обилие таких местоимений способствовало созданию впечатления ирреальности, загадочности:

              Кто-то близко ходит,

     Кто-то нежно стережет,

     Чутких глаз с меня не сводит,

              Но не подойдет.

                        (Ф. Сологуб. Час ночной отраден…)

     Кто-то шепчет, поет и любуется,

     Я дыханье мое затаил, -

     В этом блеске великое чуется,

     Но великое я пережил…

              (А. Блок. Не легли еще тени вечерние…)

    Иную трактовку получает неопределенно-личное местоимение в стихотворении А. Ахматовой «Отрывок»:

     …И кто-то, во мраке дерев незримый,

     Зашуршал опавшей листвой

     И крикнул: «Что сделал с тобой любимый,

     Что сделал любимый твой!

     Словно тронуты черной, густою тушью

     Тяжелые веки твои.

     Он предал тебя тоске и удушью

     Отравительницы-любви.

     Ты давно перестала считать уколы –

     Грудь мертва под острой иглой.

     И напрасно стараешься быть веселой –

     Легче в гроб тебе лечь живой!..»

     Я сказала обидчику: «Хитрый, черный,

     Верно, нет у тебя стыда.

     Он тихий, он нежный, он мне покорный,

     Влюбленный в меня навсегда! »

    Местоимение «кто-то» в этом стихотворении – номинация «незримого» собеседника героини. На первый взгляд роль подобной номинации та же, что и у символистов: создание ирреальной, таинственной атмосферы. По мнению В.В. Виноградова, героиня стихотворения говорит с «сочувствующей природой»[92]. Однако не менее вероятно предположение, что оба голоса – и первая реплика, и ответ на нее – принадлежат самой героине, знающей о своей любовной драме и пытающейся уйти от собственного понимания. Тогда «кто-то», кого героиня называет «обидчиком», «хитрым», «черным», - это объективированная часть ее собственного «я».

    В стихотворении В. Маяковского «Послушайте! » неопределенно-личные местоимения также выступают в роли номинации персонажа стихотворения («Значит – это кому-нибудь нужно? / Значит – кто-то хочет, чтобы они были? / Значит – кто-то называет эти плевочки жемчужиной? »). В них нет никакой загадочности или таинственности: это любой человек, кто угодно. Смысловая функция подобной номинации – создание предельно обобщенного и в то же время отделенного от автора лирического героя – носителя высокой романтической точки зрения.

    В стихотворении Б. Пастернака «Ночь» неопределенно-личное местоимение возникает в восьмой строфе, в последней трети текста и проявляет новые, по сравнению с указанными, смысловые функции.

              Кому-нибудь не спится

              В прекрасном далеке

              На крытом черепицей

              Старинном чердаке.

              Он смотрит на планету,

              Как будто небосвод

              Относится к предмету

              Его ночных забот.

              Не спи, не спи, работай,

              Не прерывай труда,

              Не спи, борись с дремотой,

              Как летчик, как звезда.

              Не спи, не спи, художник,

              Не поддавайся сну.

              Ты – вечности заложник –

              У времени в плену.

    Неопределенно-личное местоимение начинает в этом отрезке цепочку номинаций, относящихся к одному персонажу: кому-нибудь – он – художник – ты. Последовательность называний – движение от неопределенности к определенности, к узнаванию. Постепенное укрупнение плана находит свое выражение и в смене грамматических чисел в тексте (в приведенных заключительных строфах используется только единственное число). А в первой части (пространственный план ее – взгляд с высоты: земля, увиденная летчиком в ночном полете) господствует множественное число:

     Под ним ночные бары,

     Чужие города,

     Казармы, кочегары,

     Вокзалы, поезда.

     В пространствах беспредельных

     Горят материки.

     В пожарах и котельных

     Не спят истопники.

    Рассмотрим смысловую функцию местоимений в стихотворении С. Есенина «Не жалею, не зову, не плачу…»

       Не жалею, не зову, не плачу,

            Всё пройдет, как с белых яблонь дым.

            Увяданья золотом охваченный,

            Я не буду больше молодым.

            Ты теперь не так уж будешь биться,

            Сердце, тронутое холодком,

            И страна березового ситца

            Не заманит шляться босиком.

     Дух бродяжий, ты все реже, реже

              Расшевеливаешь пламень уст.

              О, моя утраченная свежесть,

              Буйство глаз и половодье чувств.

              Я теперь скупее стал в желаньях,

              Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?

              Словно я весенней гулкой ранью

              Проскакал на розовом коне.

              Все мы, все мы в этом мире тленны,

              Тихо льется с кленов листьев медь…

              Будь же ты вовек благословенно,

              Что пришло процвесть и умереть.

     Смысловая структура текста строится на отождествлении человеческой жизни и природного цикла времен года (см. также анализ стихотворения О. Берггольц «Бабье лето»). Опорные слова текста принадлежат одновременно к двум тематическим полям – «природное» и «человеческое». Так, лексика, связанная с темой «осень» (увяданье, золото, холодок, тленны), относится и к теме «старость». Лексика, связанная с темой «весна» (белые яблони, дым, пламень, свежесть, половодье, весенняя рань и т.п.), входит также в тематическое поле «молодость».

    В словаре стихотворения шесть местоимений: всё, я, ты, моя, мы, все. За исключением местоимения всё, остальные по нескольку раз повторяются в тексте (соответственно 3, 4, 2, 2, 2 употребления), что указывает на их безусловную значимость. Для семантической композиции текста важно, что местоимения с собирательным значением (всё  и все) и множественного числа (все мы) появляются в начале и в конце текста, а в средней части наибольшее значение приобретают местоимения единственного числа я и ты: лирический сюжет развивается от обобщенности к конкретизации, индивидуальной судьбе («Всё пройдет» - «Я не буду больше молодым»), а затем вновь приходит к обобщению, но теперь это уже не безличное, отделенное от поэта «всё», а объединяющее поэта и природу, поэта и любого другого человека «все мы».

    В средней части стихотворения трижды повторяется обращение ты (семантика местоимения постоянно расширяется): ты… сердце, тронутое холодком, дух бродяжий, жизнь моя. Молодость, непосредственность и острота восприятия жизни, счастье, весна, страсть – таков круг значений, тесно связанных в сюжете стихотворения с местоимением ты.  Но все эти значения связаны еще с одной темой – темой утраты (не так уж будешь биться; утраченная свежесть; все реже, реже; иль ты приснилась мне).

    Становится очевиден глубинный смысл сопоставления я и ты в тексте стихотворения: поэт говорит о собственной жизни, о своей молодости как о еще близком, но уже чужом, отходящем, уже переставшем быть частью его «я». Поэт отделяет себя от собственного прошлого, от всей ушедшей жизни. Его «душа» лишается прежней внутренней цельности, но все-таки сохраняет единство с природным миром: последнее «все мы» в заключительной строфе – не только обобщение человеческой судьбы, но и установление тождества между «человеческим» и «природным» («Тихо льется с кленов листьев медь…»).