ХУДОЖЕСТВЕННАЯ МАНЕРА М.А. ВРУБЕЛЯ

 

Среди русских живописцев, создавших произведения на темы сказок и былин, Врубелю (1856 - 1910) принадлежит особое место. Художник сумел проникнуть в самый строй поэтического вымысла, ему удалось придать особый философский смысл образам народной фантазии.

Прочными корнями связан Врубель с материнской почвой русской традиции – вглядываясь в волшебных героев врубелевских картин, кажется, что они соединили в себе все многообразие сказочных образов - от смутных мифологических символов до опоэтизированных народной фантазией персонажей фольклора. Художник исполняет картины и рисунки, посвященные великим созданиям мировой творческой мысли. Это «Гамлет» Шекспира, «Фауст» Гёте, «Пророк» Пушкина, «Демон» Лермонтова.

Подобно большинству писателей, поэтов, художников, творивших на рубеже XIX-XX веков, Врубель стремился отобразить в своем творчестве особый мир, далекий от неприглядной и пошлой обыденности. Но, обладая могучим даром истинного таланта, он не замыкался в область мистических, потусторонних символов, как многие его современники. Врубель мучительно искал ответа на многие жгучие вопросы своего времени, обращаясь к образам значительным и величественным, к натурам необыкновенным, способным дерзко бросить вызов всему, что сковывает духовные и творческие силы человека. Его раздирали противоречия между этическим и эстетическим, божеским и человеческим, он мучился над вечными вопросами: может ли красота быть злой, а зло - прекрасным.

Личность Врубеля как русского художника объясняет одну особенность всего отечественного искусства. Это искусство никогда не полагается на холодный расчет ума. Оно согрето живым чувством. Врубель вошел в историю искусства как художник редчайшей задушевности. Если он сталкивался с проявлениями зла и уродства, то сквозь его негодование гражданина нередко проглядывала ирония. Он чувствовал свое моральное превосходство над злом.

Однако личность чрезвычайно многогранная, страстно ищущая, Врубель, как истинно могучий талант, не мог ограничиться какой-то единой темой. Поэтический мир сказок и былин не случайно притягивает к себе его пылкое воображение. В своих сказочно-фантастических образах Врубель жаждет воплотить заветную мечту о прекрасном, запечатлеть в своих полотнах особую душевную гармонию человека и природы, заложенную в народной поэзии. И как бы своеобразно и причудливо ни преломлялись сказочные образы в творениях Врубеля, в основе их лежало реалистическое представление о мире, любовь и восхищение перед родной природой - качества, которые сближали Врубеля со многими передовыми художниками России. Очень многое об этих воззрениях Врубеля нам говорят короткие строки из его письма к товарищу по Академии В. Е. Савинкому. Находясь в Венеции, художник тоскует о родине, он пишет, что мечтает скорее окончить работу и вернуться «стремглав в Киев. Там, должно быть, чудесная наша весна… Ах, милый, милый Василий Евменьевич, сколько у нас красоты на Руси…»[46].

Женитьба на певице Н.И. Забеле - одной из лучших исполнительниц оперных партий в произведениях Римского-Корсакова, дружба с самим композитором еще теснее сближает Врубеля с миром былин и сказок и порождает в его творчестве целый ряд новых замыслов, глубоко и своеобразно переработанных фантазией художника. В письме 1898 года к композитору Врубель отмечает: «... благодаря Вашему доброму влиянию решил посвятить себя исключительно русскому сказочному роду...»[47].

В 1900 году на Московской частной сцене впервые прозвучала опера Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане» на сюжет сказки А. С. Пушкина. Партию Царевны-Лебедь пела Забела-Врубель, декорации к опере были исполнены Врубелем. В этом же году художник создает одно из поэтичнейших своих творений - картину «Царевна-Лебедь».

В фантастике Врубеля нет искусственного нагнетания волшебного, сказочного. Художник не создает в картине специально «сказочной ситуации», не обременяет композицию «сказочными аксессуарами» - все фантастическое, волшебное у Врубеля вытекает из реального, действительного и органически спаяно друг с другом крепкими узами.

В картинах Врубеля, связанных с народным эпосом - «Богатырь», «Царевна-Лебедь», «Пан», «Морская царевна», «К ночи», - примечательно глубокое философское осмысление сказочных образов. Художнику удалось удивительно тонко и мудро воплотить одну из особенностей, лежащих в основе народной поэзии, - мифологическое обожествление сил природы, их неразрывную и органическую связь с реальным миром. Сказочные персонажи Врубеля - плоть от плоти той среды, которая их окружает, и если присмотреться внимательно, мы вновь и вновь будем находить в их фантастическом облике причудливое повторение элементов окружающей природы.

Весьма проникновенно эту особенность Врублевского творчества отмечает один из первых биографов художника - А. Иванов: «Фантастика в созданиях Врубеля непостижимо сливается с глубоким и своеобразным реализмом. Всюду сквозь величественную сказочность этих изображений, столь похожих на какие-то причудливые сны, он разглядит реальную природу, запечатленную в живых ее подробностях с остротою и зоркостью необычайной... Все это почерпнуто здесь из природы, является глубоко преображенным по таинственным законам, коренящимся в душе художника. Но это преображение - как бы прозрачно: сквозь него отчетливо видно знакомое вам и реальное; но уловленное с какой-то новой, никем до Врубеля не замеченной стороны»[48].

В.М. Васнецов в годы своего творческого расцвета знал русский эпос очень серьезно и глубоко. Он, по-видимому, специально изучал его. Сказать этого о Врубеле нельзя. Почти невозможно проследить какими фольклорными материалами он пользовался. Круг различных источников его сказочно-фантастических образов шире, чем у Васнецова, который обращался только к русскому эпосу. Музыка в жизни и творчестве Врубеля занимает едва ли не большее место, чем литература, возможно, некоторые образы (литературного, казалось бы, происхождения) у художника возникали, прежде всего, благодаря музыкальным произведениям. Видимо, по замечанию сестры художника, «элементы живописи, музыки, театра стали с ранних лет рано жизненной стихией брата»[49], благодаря чему врубелевские принципы воссоздания фольклора и оживали.

В «Абрамцеве», куда Врубель был приглашен неутомимым С. Мамонтовым, угадавшим в художнике великое и необычайное дарование, он исполняет помимо живописных работ изумительные и оригинальные декорации к сказочным операм Римского Корсакова Его, как и всех членов абрамцевского кружка, увлекают опыты возрождения национального прикладного искусства. С горячим увлечением, как все, что он делал, Врубель руководит абрамцевской керамической мастерской, создает серию майоликовых скульптур, посвященных персонажам сказочных опер Римского-Корсакова: «Лель», «Снегурочка», «Весна», «Купава» и др. Эти фигурки своей намеренно упрощенной трактовкой напоминают народную игрушку, и вместе с тем им присуща удивительная художественная изысканность. Стремясь передать нарядную красочность сказочных поэтических образов, обладая чутким в зорким видением, Врубель при создании майолик добивался особых технологических приемов, что делало их неизъяснимо живописными. Подобно тому как тончайшие переливы мелодий в музыке Римского-Корсакова создают цельные сказочные образы, перламутровая переливчатость красок, мерцающая поверхность майолик Врубеля придает им фантастическое, чарующее звучание. Примечательно, что свои новые увлечения в прикладном творчестве Врубель определяет как «поиски чистого и стильного в искусстве»[50].

Народное искусство помимо своей эстетической сущности привлекало Врубеля неповторимым национальным своеобразием. «Сейчас я опять в Абрамцеве, - пишет он сестре, - и опять меня обдает, нет не обдает, а слышится мне та интимная национальная нотка, которую мне так хочется поймать на холсте и в орнаменте. Эта музыка цельного человека, не расчлененного отвлечениями упорядоченного, дифференцированного и бледного Запада»[51].

Вечно ищущий, стремящийся отойти от привычных канонов, Врубель даже в своих официальных работах смущал смелым, порой дерзким решением, необычной тематикой. Прахов вспоминает, как неприязненно были встречены композиции Врубеля для частной оперы С. И. Мамонтова. «…Врубелю было предложено написать занавес и плафон. Для последнего он взял «Песнь Леля», а для первого сочинил два эскиза… Многим не нравились эти работы Врубеля. Привычка к установившемуся шаблону театральных занавесов с выписанными на них «богатыми» малиновыми бархатными драпировками, между которыми, как в раме, открывается «красивый» ландшафт, мешала понять и оценить по достоинству сложную композицию врубелевского занавеса.

Резко критиковали артисты плафон на тему из «Снегурочки» — «Песнь Леля». Им больше пришлась бы по вкусу какая-нибудь летящая «Слава» с лавровым венком или «Гений» с горящим факелом, чем эта сказочная тема»[52].

Слава Врубеля, его значение сейчас уже не вызывают сомнения ни у кого, но они были подвержены резким переменам. Споры и полемический задор относительно художественной ценности его творений сохранялись долгие годы после смерти художника. Одно направление критики, главным сподвижником которого был В.В. Стасов, в наследии Врубеля не замечало никакой художественной ценности. Они не видели в художественном языке Врубеля ничего интересного, а только бессмыслицу. Они обвиняли Врубеля в том, что тот не умел рисовать, что исковеркал человека. «Его произведения - чучела», - говорил Стасов о Врубеле и сам верил тому, что говорил, а его искренность, убежденность и упорство в оценках завоевали ему поддержку множества обывателей[53].

Еще менее был понятен Врубель в кругу заказчиков-аристократов. Многие работы, созданные художником для отделки их модных особняков, были отвергнуты, некоторые остались лишь в эскизах. Не удивительно, что все это было далеко от тех банальных решений, которые предъявляли художнику меценатствующие заказчики. Они хотели изящных, приятных для глаза украшений для своих модных особняков. Здесь же все было странно, тревожно, будило ненужные, непривычные мысли. И как верно отметил А. Бенуа в своей статье, посвященной смерти художника: «… не верил никто Врубелю. Изредка кто-нибудь из чудачества купит у него картину или закажет ему стенопись, но сейчас же связи обрывались, филистеры погружались в отдых от сделанного усилия стать чудаками, а художник снова оказывался без дела и применения...»[54].

Бенуа же - один из немногих современников, отдававших дань таланту мастера восхищенно отзывался о его росписях Владимирского собора: «Его фантастические разводы по стенам киевского Владимирского собора - плавные и музыкальные, как сновидения, сплетающиеся дивными линиями, переливающиеся чарующими красочными сочетаниями, - пожалуй, наиболее свободное и художественное явление во всем этом памятнике современного русского искусства и, без сомнения, оставляют позади себя прекрасные, но все же не чуждые археологии и компиляции узоры Васнецова. Некоторые декоративные панно Врубеля действуют своими удивительно подобранными мертвенно-серыми или золотисто-коричневыми тонами - как музыка. Некоторые его картины поражают своей стилистической каллиграфией, своей маэстрией, своей благородной и спокойной гаммой, ничего общего не имеющей с шикарным «росчерком», сладкими красками художников старшего поколения или с паточным изяществом. Хамелеонство, отзывчивость, податливость Врубеля безграничны. Человек, сумевший несравненно ближе, нежели Васнецов (и раньше Васнецова), подойти к строгим византийцам в своих кирилловских фресках и с таким же совершенством, так же свободно и непринужденно подражающий лучшим современным западным художникам, - не просто ловкий трюкер, но нечто большее…»[55].

Замечательный живописец, поэт краски и линии Врубель вырабатывает свой язык, свой стиль, свое понимание цвета. Он стремится собрать воедино стихию цветовых гармоний. В лучших из своих декоративных холстов он избегает той плоскостности, которая была свойственна декоративистам эпохи модерна. И как лучшие колористы всех времен и народов, Врубель умел отсветами бережно распределять свои красочные богатства на холсте.

Примером этому может послужить «Демон поверженный», в котором вполне определенно выявлен тот принцип стиля модерн, который можно охарактеризовать как орнаментальность. Взор зрителя движется по поверхности картины (а не в глубину), постигая ритм повторяющихся линий и пятен, что типично для целого ряда картин и панно художника: для «Венеции» (1893), в которой мотив великолепного шествия дает повод для сопоставления на плоскости голов, фигур, роскошных одеяний, для «Богатыря» (1898), где растительные формы, фигуры богатыря и коня сплетаются в сложном, клубящемся ритме, для панно, посвященных Фаусту (1896), где ритмы организованы остроугольными формами, колючими и иглообразными, для ряда графических произведений. В воспоминаниях К. Коровина зафиксированы весьма показательные слова Врубеля: «Попробуй заполни эту бумагу, да так, чтобы было интересно, чтобы был орнамент форм»[56]. Это один из важных пунктов его творческой программы.

Другой пункт - в соединении реального и фантастического. В «Демоне поверженном» реальность преодолевается деформацией фигуры. Поверженный герой изогнут, поломан; его тело утопает в фантастических перьях, напоминающих скорее бутафорию, чем живое проявление природы. Рядом с этим условным миром разломанной красоты в картине присутствуют совершенно реальные детали пейзажа - горные вершины писались художником по фотографии.

Такой подход художника точно соответствует его программе, сформулированной в разговоре с Н. Праховым: «Когда ты задумаешь писать что-нибудь фантастическое, - указывал Врубель, - картину или портрет, ведь портрет тоже можно писать, не в реальном, а в фантастическом плане, всегда начинай с какого-нибудь куска, который напишешь вполне реально. В портрете это может быть перстень на пальце, окурок, пуговица, какая-нибудь малозаметная деталь, но она должна быть отделана во всех мелочах, строго с натуры. Это как камертон для хорошего пения – без такого куска вся твоя фантазия будет пресная и задуманная вещь – совсем не фантастическая…»[57]. Этот принцип лежит в основе большинства произведений Врубеля. В иных случаях натурное начало преобладает.

Врубелевские произведения всегда озарены чем-то необычайным - даже тогда, когда художник не выбирает своим предметом заведомо возвышенные мотивы и ситуации. Картина «К ночи» (1900) может служить в этом отношении прекрасным примером. Из этой сцены он извлекает нечто таинственное, почти мистическое. Горят прекрасные цветы чертополоха. Они зажигают ночной пейзаж причудливыми отблесками. Врубель одушевляет природу, он наделяет волей цветы, сообщая им способность чувствовать, воздействовать на людей своей завораживающей магией.

Вообще, цветы были излюбленным объектом художника: он пристально вглядывался в сложную конструкцию цветка, создавая свои карандашные этюды. Цветы часто фигурируют в картинах мастера. Иногда это «цветы зла», иногда образы неподвластной человеку стихии, как, например, в картине «Сирень» (1900).

Так же и образ человека у Врубеля - всегда действенный, развивающийся, изменчивый. «Вот лицо возникает из кружев», - писал Блок, и эти слова метко улавливают существенное свойство его любимого художника[58]. В дивной раковине Врубель замечает, как из переливов перламутра рождаются стройные фигуры женщин. Они напоминают крупные жемчужины. В складках небрежно сброшенной одежды художник угадывает очертания живого человеческого тела. Страстные поиски совершенного человека не уводят Врубеля из мира, они раскрывают его глаза на жизнь природы, на красоту узоров, цветов, раковин, облаков и особенно на кристаллическую красоту скал, которую так тонко понимали еще итальянские мастера Возрождения. Поистине трудно назвать мастера, который обладал бы таким же живописным дарованием, теми «открытиями» в цвете, в переливах «цветности», в тембрах раковин или в красочных «слагаемых» сирени, разнообразных цветов в букете, а то и просто скатерти или стула или человеческих морщин. В.С. Мамонтов, отмечая эту особенность творчества мастера, писал: «Я сознаю свое бессилие описать, как бы мне хотелось, этого загадочного для многих человека, одаренного редким по яркости талантом художника»[59].

Все это приводит к одной из главных тем Врубеля - теме рождения смысла из хаоса, одухотворенного живого существа из отвлеченной красоты кристалла и растительного узора. Влечение Врубеля к узору и декорации было вовсе не удовлетворением праздной потребности заказчиков в украшении интерьеров. Оно родилось из его виденья мира, из его понимания живописи как искусства, которое может раскрывать человеку тайну рождения жизни из мертвой, неодухотворенной материи. То, что для Микеланджело был необтесанный камень, мрамор, Врубель обретал в россыпях древней мозаики, выражал в сплетении линий, в рисунке, в игре пятен и мазков, в масляной живописи.

Очень много писали о манере Врубеля и его современники. Н.П. Ге, к примеру, считал: «Изумительна обрисованность, кристаллообразность его техники. Какой другой художник, совершенно отвергая помощь стушевки и приблизительности, каждый тон, каждый чуть заметный нюанс ограничивал тончайшими, чуть заметными, но все же определенными контурами? ». Об этом же говорит и А.П. Иванов: «У Врубеля, прежде всего, поражает совершенно особенное понимание формы предметов…поверхности, их ограничивающие, изобилуя резкими изломами, образуют дробное сочетание сходящихся под двугранными углами плоскостей; их контуры представляют собой ломаные линии, прямые или близкие к прямым, и весь воспроизводимый образ носит странное сходство с грудой сросшихся друг с другом кристаллов»[60]. А В. Серов, отмечая эту особенность творческой манеры, писал: «После того, как я увидел холсты Врубеля, эту умышленную четкость форм, мои работы мне показались какими-то бледными, гладкими, как мыло»[61].

В самом деле: на множестве рисунков и акварелей Врубеля тени и полутени, тона и полутона обрисованы легким тонким контуром, тогда как внешний абрис изображаемого предмета отсутствует, вернее, он прерывист и становится воспринимаемым лишь в результате игры «внутренних контуров». Эта игра создает впечатление богатой орнаментальности и мозаичности, но орнамент врубелевского рисунка никогда не бывает независимым от рельефа, от «изгибов, выступов и уклонений формы»[62].

Вот еще одно свидетельство наблюдавшего Врубеля за работой С. Мамонтова: «Самая техника рисования М.А. не имела ничего общего с тем, что внушают юношеству патентованные учителя рисования. Он не признавал общего контура изображаемого предмета, считая, что эта линия выдумана людьми и не нужна художнику. Рисуя, он набрасывал на бумагу или на холст отдельные мозаичные клочки тени, причем придавал им обыкновенно прямолинейные очертания. Видя начало его работы, никогда нельзя было по этим пятнам угадать, что именно он хочет изобразить, и только потом рисунок поражал привычный глаз своей смелостью и рельефностью, а для непривычного часто навсегда оставался загадочной картинкой»[63].

Врубель действительно предпочитал начинать с частностей, с деталей, так как особенно любил детали, любил погружаться в узоры микромиров. Это уже было его личное, собственное, но техника расчленения на планы, обрисовки планов, построения углами исходила от системы.

В свою очередь, от уроков Чистякова берет начало у Врубеля и подчинение цвета рисунку, зависимость цвета опять-таки от планов формы. У Врубеля чувство самоценной красоты цвета, «самоцветности», было в высочайшей степени развито, тем не менее, он постоянно носился с идеей создания эквивалента многоцветности в монохромной гамме - от темного к светлому. Цвета стихийного, вырвавшегося из-под власти формы, у Врубеля не было никогда. И это не удивительно, ведь никто другой из русских художников не сказал о себе таких слов как Врубель: «Форма - это все», «Красота - вот наша религия», «и знаешь, что стоит во главе этой красоты - форма, которая создана природой вовек».

Страстный культ формы, стремление ее «обнять» соединялось у Врубеля со страстью к орнаменту, узору, но его узор был ничем иным, как проекцией на плоскость рельефа, все тех же «планов»; в этом принципиальное отличие врубелевской орнаментальности от типической орнаментальности модерна.

Он рисует и красками, рисует переход одного тона в другой, твердо устанавливая границы: сами мазки у него имеют графическую определенность и являются также элементами, строящими форму. «Рисовать - все время рисуй», - твердит он Коровину. «Нарисуй эту коробку спичек - не можешь и не нарисуешь. Ну где же нарисовать глаз женщины! Надо рисовать десять лет по пяти часов в день - после этого поймешь, может быть». И даже: «Нарисуйте, попробуйте, просветы воздуха в ветвях - не нарисуете. Как они красивы. Конечно, система Чистякова была для Врубеля только отправным пунктом. То, что в ней было вспомогательным элементом и относилось к скрытой от зрителя лаборатории художника, то Врубель сделал элементом стиля - не скрытым, а обнаженным, имеющим собственное эстетическое значение. Анализ формы он доводил до неимоверного углубления в детали. Его от природы феноменальный глаз улавливал, а феноменальная зрительная память удерживала такие изгибы формы, которые обычно даже не замечаются, и он учился чеканить их как ювелир. Это сообщало его произведениям не только орнаментальность, но и некую волшебность, независимо от сюжета, и таким образом строго рациональная система Чистякова воспитала самого большого фантаста, какой когда-либо был в русском искусстве. И единственного в том смысле, что его фантастика вытекала из пристальнейшего наблюдения натуры.

Итак, артистизм и техника, «тонкая работа» без мазни, без приблизительности, своего рода классичность - вот качества, которые вырабатывал у своих учеников Чистяков, и умела ценить старая Академия: они развились у Врубеля в академические годы и остались в фундаменте его творчества. Он был, прежде всего, Мастер, посвященный в таинства высокого ремесла, такой, из которого в другую эпоху «мог бы выйти Рафаэль», как заметил однажды Н.Н. Ге по поводу одного его рисунка.

Не менее уникальной особенностью стало предпочтение процесса создания произведения его результату. Готовый «опус» его не интересовал - важно было творить, импровизировать. Врубель никогда не следовал правилу - работать над всеми частями целого одновременно, а любил, как дети, начинать с какого-нибудь уголка, кусочка, разрабатывать его детально, прежде чем переходить к следующему, а следующее часто уже так и оставлял еле тронутым, как бы говоря: ну, и так далее. Тем самым эффекты non finito становились естественным элементом его эстетики.

И еще характерная особенность: композиция практически никогда не умещалась во взятый лист или холст - приходилось надставлять, подклеивать. Эту странность Н.М. Тарабукин объяснял тем, что «композиция картины возникала в представлении живописца раньше, чем он брал в руки карандаш и бумагу», и потому «не художник приспособлялся к плоскости, а эту последнюю приспособлял он к своим намерениям».

В противовес ему Н. Дмитриева говорит о том, что «если композиция с самого начала была художнику ясно видима, почему же он сразу не брал лист нужного формата, квадратного или удлиненного, вытянутого по вертикали или горизонтали? Зачем нужны были надставки и подклеивания уже в процессе работы? Не вернее ли предположить, что дело обстояло как раз наоборот: композиционное воображение работало не столько предварительно, до начала, сколько именно в процессе рисования; один образ, появившись на бумаге, влек за собой другой, - лился поток импровизации». Разумеется, когда это было необходимо, Врубель прекрасно вписывал композицию в заданное обрамление - например, в полукруг ниши. Но, не будучи связан заранее, он больше любил фантазировать с карандашом или кистью в руке, так что композиция вольно разрасталась и ветвилась по прихоти мечты или воспоминания. Уже в стенах Академии его раздражало, если его прерывали замечаниями «зачем у вас та растрепан рисунок», когда в другом уголке только что начал с любовью утопать созерцании тонкости, разнообразия и гармонии». А в записках Н.А. Прахова касательно данного вопроса есть интересный эпизод о том, как Врубель им, детям, «рассказывал» акварелью о свое поездке в Венецию: вот гондола, на которой мы плыли, а вот монастырь, мимо которого мы проезжали. Все это поочередно появлялось на случайно подвернувшейся под руку гладкой дощечке, - появлялось в последовательности и ритм рассказа, по мере того, как всплывали в сознании образы Венеции.

Таким образом, и склонность к импровизации, и non finito, и фрагментарность, и какая-то нетерпеливая жажда погони за ускользающим находились во внутреннем противоречии с классическими «рафаэлевскими» традициями, в которых Врубель был воспитан в Академии и которые ему импонировали. Он овладел ими прекрасно, но казалось, немножко ими играл. У него было классическое мастерство, но совсем не было классического равновесия духа. Не было и столь свойственного великим старым мастерам священнодейственного отношения к искусству, вернее, к плодам искусства предназначаемым вечности. Он писал и рисовал на чем попало: поверх начатого холста, на обороте законченной акварели, на клочке оберточной бумаги. Не заботился о качестве красок - предпочитал брать какие подешевле, лишь бы хорошо получалось сейчас, в момент работы, а не превратится ли блеск бронзового порошка через какое-то время в тусклую «печную заслонку», об этом, по-видимому, не задумывался.

И если привести по этому поводу высказывание А. Бенуа, то мы согласимся с ним в том, о чем он говорил: «чувствуется, что Врубелю нужно только глубже уйти в себя, нужно еще более сосредоточиться, нужно сковать свою технику, серьезно прислушаться к своей фантазии, окончательно успокоиться и отказаться от эпатирования, чтоб из него вышел превосходный большой живописец и поэт. Удастся ли ему сделать эти шаги, покажет будущее, и только в будущем можно будет вполне оценить этого мастера, который до сих пор если и принадлежит к самым отрадным явлениям современной русской школы, то все же далеко не представляет заключенного целого, вполне высказавшегося и выяснившегося художника».

СУТЬ ТВОРЧЕСКОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ ХУДОЖНИКА НА ПРИМЕРЕ НЕКОТОРЫХ ИЗ ЕГО РАБОТ

Опять проводя параллели с В.М. Васнецовым, можно сказать, что в отличие от Васнецова, который сначала был известен своими жанровыми, а затем фольклорными произведениями, Врубель сразу же предстал перед широкой публикой автором панно на сказочно-фантастические темы. На Всероссийской промышленной выставке в Нижнем Новгороде (1896), где экспонировались «Микула Селянинович» и «Принцесса Греза» Врубеля, была устроена вторая всероссийская выставка русского искусства всех обществ и направлений.

Благодаря поддержке С.И. Мамонтова Врубель был близок к осуществлению своей мечты о «большом» стиле, к которому он так стремился еще в Киеве, расписывая Кирилловскую церковь и помогая В.М. Васнецову во Владимирском соборе. Врубель поставил своей целью прийти к завершенности и ясности стиля, а обнаруженный В.И. Плотниковым документ свидетельствует, что панно были задуманы «без всяких стилистических упрощений»[64].

Работа над панно «Микула Селянинович», к которому Врубель, увлеченный темой, сделал много эскизов, велась в сравнении с «Принцессой Грезой» намного дольше. Конечно, в первую очередь это связано с тем, что Врубель всегда придавал большое значение пластической законченности композиции, полно раскрывающей идею образа, а былинные богатыри, по-видимому, художника интересовали давно. Возможно, Микула Селянинович появился в эскизах Врубеля еще до заказа, но сказать, замысел какого из произведений («Микулы Селяниновича» или более позднего «Богатыря») складывался ранее, сейчас уже не возможно.

В эскизах к «Микуле Селяниновичу» художник изображает Вольгу то скачущим, то будто вросшим в землю, повторяя мотив, использованный в «Богатыре». Поиски его были очень напряженны: он хотел понять фольклорную фантастичность Микулы-пахаря. Не случайно Врубель в некоторых эскизах намечает землю как часть сферической поверхности, пластически связывая с ней фигуру эпического крестьянина.

И все-таки Врубель находит великолепное композиционное решение: панно построено на встречном движении пашущего Микулы и налетевшего как вихрь Вольги. Контраст и общность этих энергично трактованных фигур воскрешают атмосферу былинного повествования о драматическом поединке княжеской власти и богатыря-пахаря. Покой и движение как бы слиты воедино, и если ракурсы столь разных по пластическим характеристикам коней Микулы и Вольги «растягивают» композицию, то этой динамике противостоят фигуры героев, развернутых друг к другу и выделяющих центр панно.

Эта центральная, почти симметричная по массам группа точно и красиво найдена по силуэту. Психологические характеристики Микулы и Вольги целиком выражены приемами монументально-декоративной живописи. Сопоставляя мощную устойчивую фигуру пахаря с беспокойным силуэтом витязя-всадника, Врубель представляет зрителю обобщенный образ молчаливого противоборства, где заносчивость и нетерпеливость изумленного Вольги разбиваются о спокойствие и невозмутимость Микулы, стоящего на борозде. И только тяжело, словно нехотя, взлетают над полем потревоженные грачи. Общая форма широко растянутого полуовала придает композиции панно монолитный и в то же время напряженный характер.

Несомненно, изображение на панно более реалистично, чем фольклорное, былинное повествование. Упорядоченные, кристаллические глыбы вспаханного поля, конечно, также условны, как и былинная пашня с «пеньями и кореньями», «бороздочки» которой «пометывает», словно играючи, эпический оратай[65]. Гиперболична, преувеличена и коренастая, как будто скованная фигура Микулы. Но нет фольклорной идеализации, внешней приукрашенности оратая: ни его сапожек «зелен сафьян», ни кафтанчика «черна бархата», ни, наконец, кленовой сошки «с рогачиком красна золота»[66]. Остались лишь жесткие кудри - намек на упрямый характер героя. Врубель не иллюстрирует былину, а добивается монументального воплощения эстетического идеала крестьянина, понятого во всей сложности современных представлений. Стремясь восстановить утраченное единство человека и природы и, тем самым, следуя за фольклором, художник философски истолковывает былинный сюжет где героем-победителем остается могучий Микула, словно вросший в родную землю. В «Микуле Селяниновиче» Врубель первым в русском искусстве с необычайной живописно-пластической силой передал фольклорную аллегорию крестъянина-землепашца - образ героический и не менее загадочный, чем вечная мечта об идеале искусства. Для художника «Микула Селянинович» олицетворял «выражение силы земли русской»[67].

Вообще, идея связи русского крестьянина с землей продолжала оставаться не только предметом публицистики, обсуждений философов разных направлений русской общественной мысли, но и художественной литературы. К примеру, во «Власти земли» Г.И. Успенского сопоставляются былинная «тяга земная» Микулы Селяниновича с приверженностью современного крестьянина к земле. Близкие идеи развивались и в русской романтической живописи, хотя выражались они здесь более опосредованно. Репин, изображая пашущего Льва Толстого, не случайно говорил, что видит в нем Микулу Селяниновича.

Склонный к метафоричности художественного языка, Врубель наполнил тему большим философским содержанием. Увлеченный национальным эпосом, найдя в нем могучий образ, художник передал общечеловеческое содержание русской былины в национально-своеобразной форме. Мастер оказался способным создать образ, адекватный эпосу, так как сумел метафорически воплотить и былинный сюжет, и дух современной эпохи. По содержанию и по художественному языку оригинальная врубелевская трактовка национального фольклора превосходит силой таланта все, что прежде было сделано в этой области в русском искусстве. Врубель пошел в своем истолковании былин значительно дальше Васнецова: главная тема, объединяющая полотна Васнецова на эпические сюжеты, - изображение защитников родины, богатырей-воинов, его витязи историчны, хотя и живут в эпическом времени. У Врубеля же этой воинственности крестьян-богатырей нет не только в панно «Микула Селянинович», но, и в других произведениях.

Панно Врубеля давало известный простор для его толкования, но, в обстановке Всероссийской промышленной выставки, где возникала конкуренция русской буржуазии с иностранным капиталом, националистически настроенная, консервативная критика, объясняя смысл «Микулы Селяниновича», видела в них «противопоставление Европы и России: будто бы былинный оратай - это Илья Муромец, защищающий русскую национальность»[68].

Появившееся в отдельном павильоне панно Врубеля продолжало волновать пожалуй, больше даже самих художников, чем художественную критику, поскольку на споры не откликнулся даже В.В. Стасов. Примечательно, что не было ни одного русского художника, ставшего публично на сторону Врубеля. Большинство их вообще настороженно отнеслись к его творчеству. Нестеров по этому поводу говорил: «Врубель – талант чисто творческий. Но от него много неожиданного и неприятного для нашего покоя»[69].

Между тем, после васнецовских росписей исторического музея в Москве это были первые монументально-декоративные произведения, предназначенные для украшения светского общественного сооружения. Русское искусство на Всероссийской промышленной выставке, собственно, ставило вопрос о принципах такого вида изобразительного творчества впервые. Возможно, это сыграло известную роль в непонимании специфики образно-пластического языка.

Прозорливее многих художников оказался Н.К. Рерих, при всей критичности его замечаний. В записных книжках художника сохранился такой отзыв: «Много ожесточенных споров возбудил в этом году киевский художник Врубель своими панно для Нижегородской выставки…действительно они были неразработаны, слишком дерзки по исполнению, с трудом понятны, но, во всяком случае талантливы, вещи сильные, безусловно свидетельствующие о большом таланте г. Врубеля. Одно надо ему понять, что на таком способе исполнения останавливаться нельзя, что субъективность хотя и хорошее, и непременное качество, но доведенное до крайностей, должно быть поставлено ему в упрек»[70]. Рерих не сомневался в талантливости Врубеля и в его стремлении найти художественный язык для воплощения фольклора.

Помимо Н. Рериха мастера поддержал и Гарин-Михайловский, говоря о том, что «… это панно - наше классическое произведение… До сих пор я охвачен этой страшной мощью, этой силой, этой экспрессией фигуры Микулы и Вольги, его коня. Наблюдения из народной жизни - сфера, особенно интересующая меня, и я подумал: какой непонятной силой Врубель выхватил все существо землепашца-крестьянина и передал его в этой страшно мощной и в то же время инертной фигуре Микулы, в его детски голубых глазах, меньше всего сознающих эту свою силу и так поразительно выражающих ее. А этот образ Вольги - другого типа, варяга, колдуна и чародея, его ужас, дикая жажда проникнуть, понять этого гиганта-ребенка, который победил его и победе которого он не может поверить. Картина ошеломляющая по силе, движению - она вся красота»[71].

Однако, большинство критических отзывов возможно объединить высказыванием А. Бенуа, отметившего, что «Микула Селянинович Врубеля неприятен своим вовсе не русским ухарством, своим отсутствием всякой сказочности»[72].

Тем не менее, помимо грандиозных панно, мастером было создано огромное множество камерных, лирических произведений, одним из которых является «Пан». Первоначальный замысел этой одной из самых значительных работ родился после чтения художником рассказа Анатоля Франса «Святой сатир

⇐ Предыдущая1234

Поделиться: