Глава 19. Как попасть в Карнеги-холл

 

Моё сердце разрывалось. Партитура была удручающе скучной, разреженной, всего лишь несколько отдельных нот staccato здесь и там, никакой плотности, небольшой диапазон. Да и сама пьеса такая короткая: шесть потрёпанных отксерокопированных страниц.

Мы с Софией пришли в фортепианный класс профессора Вей-Йи Янга в Йельской школе музыки. Это была большая прямоугольная комната с двумя чёрными стенвеевскими роялями, стоявшими бок о бок — один для учителя, другой для ученика. Я уставилась на “Джульетту-девочку” из балета Сергея Прокофьева “Ромео и Джульетта”, которую Вей-Йи только что предложил Софии исполнить на близившемся международном конкурсе.

Когда мы с Вей-Йи встретились, он сказал, что у него никогда не было таких молодых учеников, как София, которой только исполнилось четырнадцать.

Он обучал исключительно студентов Йеля и некоторых талантливых абитуриентов. Услышав игру Софии, он захотел взять её в ученицы, но на одном условии: она не станет требовать к себе особого отношения из-за своего возраста. Я заверила его, что с этим проблем не будет.

Мне нравится, что я могу рассчитывать на Софию. Она — кладезь внутренних сил. Она может справиться с чем угодно — с отчуждением, суровой критикой, унижением, одиночеством — даже лучше, чем я.

Так началось крещение Софии огнём. Как и у миссис Вамос, у Вей-Йи были просто космические ожидания в сравнении с тем, к чему мы привыкли. Количество музыки, которое он выдал Софии на первом занятии, — шесть пьес Баха, книга этюдов Мошковски, соната Бетховена, токката Хачатуряна и рапсодия соль-минор Брамса — впечатлило даже меня. Софии нужно во многом подтянуться, пояснил учитель; её техника была не лучшей, а в репертуаре зияли пробелы. Ещё более путающими были его слова: “И не трать моё время на фальшивые ноты. На твоём уровне этому нет оправданий. Играть чисто — твоя прямая обязанность, так что время урока мы потратим на что-то другое”.

Но два месяца спустя, когда он предложил отрывок из сюиты Прокофьева к “Ромео о Джульетте”, моя реакция была противоположной. Прокофьев не казался мне сложным — он не производил впечатления композитора, музыка которого могла принести победу в конкурсе. Да и вообще, откуда взялся Прокофьев? Единственным, что я у него знала, была симфоническая сказка “Петя и волк”. Почему не был выбран кто-то более сложный вроде Рахманинова?

— Ох, это та пьеса, — сказала я вслух. — Прежний учитель Софии считал, что она слишком проста для неё. — Это было не совсем правдой. Вообще-то, это было совсем не правдой. Но я не хотела, чтобы Вей-Йи подумал, будто я бросаю вызов его мнению.

— Простая? — презрительно пророкотал Вей-Йи. У него был глубокий баритон, который совсем не вязался с его худощавым мальчишеским лицом. Ему было тридцать лет, он был наполовину китаец, наполовину японец, но вырос в Лондоне и знал русский язык. — Фортепианные концерты Прокофьева заоблачно трудные. И в этой пьесе нет ничего ординарного, ни единой ноты. Уверен, что сыграть её хорошо может не каждый.

Я была довольна. Я люблю властность. Люблю экспертов. В этом я полная противоположность Джеду, который не терпит авторитарности, а всех экспертов считает шарлатанами. Но более важным было то, что играть Прокофьева непросто! Так сказал профессор Вей-Йи, эксперт. Моё сердце готово было выпрыгнуть из груди. Победители этого конкурса получат право выступить сольно в Карнеги-холле.

До сих пор София участвовала только в региональных конкурсах. Я с ума сошла, когда она выступила с симфоническим оркестром Farmington Valley. Переход к международному конкурсу был довольно пугающим, но возможность выступить в Карнеги-холле — я едва могла думать об этом стоя.

В течение нескольких следующих месяцев мы с Софией узнали, что такое уроки мастера. Уроки, во время которых профессор Янг учил Софию играть “Джульетту-девочку”, были одними из самых удивительных зрелищ, что я когда-либо видела. Как он помогал Софии привнести жизнь в эту пьесу, как шаг за шагом добавлял нюансы... Все, что я могла думать: “Этот человек гений, а я варвар. Прокофьев гений, а я кретинка. Вей-Йи и Прокофьев великие люди, а я одноклеточное”.

Ходить на уроки Вей-Йи стало моим любимым занятием. Я с нетерпением ждала их всю неделю. Я с религиозным трепетом внимала каждой ноте, с моих глаз словно спала пелена. Иногда я чувствовала себя ужасно глупой. Что он имел в виду под “триадами” и “тритонами”, под гармоническим смыслом музыки и почему кажется, что София понимает его с полуслова? В другие дни я видела то, что упускала София, — ястребиным взглядом я следила за игрой

Вей-Йи, иногда делая пометки в блокноте. Вернувшись домой, мы работали вместе иначе, совместно пытаясь усвоить и воплотить в жизнь мысли и инструкции Вей-Йи. Я больше не кричала на Софию и не сражалась с ней за занятия. Она была мотивирована и заинтригована. Казалось, будто ей и мне как её младшему напарнику открывался новый мир.

Самой трудной частью в произведении Прокофьева была неуловимая природа темы Джульетты, лёгшая в основу этой музыки. Вот что София написала в своём школьном сочинении “Покорение Джульетты”:

“Я только что сыграла последние ноты “Джульет- ты-девочки”, и в подвальной студии воцарилась мёртвая тишина. Профессор Янг смотрел на меня. Я разглядывала ковёр. Моя мама яростно строчила что-то в блокноте.

Я прокрутила пьесу в голове. Это был ровный звукоряд или попадались резкие переходы? Я все их обнаружила. Динамика или темп? Я повиновалась каждому crescendo и ritardando. Насколько я могла судить, моё исполнение было безупречным. Так что же было не так с этими людьми, чего ещё они от меня хотели?

Наконец профессор Янг заговорил: “София, какая температура у этого отрывка? ”

Я лишилась дара речи.

— Это вопрос с подвохом. Я упрощу тебе задачу. Рассмотрим среднюю часть. Какого она цвета?

Я поняла, что должна ответить: “Синяя? Светло- голубая? ”

— И какая температура у светло-голубого?

Это было просто: “Светло-голубой — значит, прохладный”.

— Тогда пусть мелодия будет прохладной.

Ну и что это за инструкция? Пианино — музыкальный инструмент. Температура не является частью его уравнения. Я слышала в голове привязчивую, изысканную мелодию. Думай, София! Я знала, что это была тема Джульетты. Но кем была Джульетта и как она могла быть “прохладной”? Я вспомнила кое-что, о чем профессор Янг упоминал неделю назад: Джульетте, как и мне, было четырнадцать лет. Как бы я повела себя, если бы красивый взрослый мальчик вдруг заявил о вечной любви ко мне? Ну, подумала я про себя, она уже знает, что желанна, но также она польщена и смущена. Она очарована Ромео, но ещё она застенчива и боится смотреть на него слишком пылко. Это была та прохлада, которую я могла понять. Я глубоко вздохнула и начала играть.

Поразительно, но профессор Янг был доволен. “Уже лучше. Но теперь сыграй это снова — так, будто Джульетта — это вся ты, а не только твои эмоции. Вот так”, — и он сел на моё место за фортепиано, чтобы показать.

Никогда не забуду, во что он превратил эту короткую мелодию. Джульетта предстала перед моими глазами: манящая, уязвимая, немного отстранённая. Я поняла, что секрет заключался в том, чтобы позволить рукам передать характер пьесы. Профессор Янг сгорбился над инструментом; казалось, он что-то ласково шепчет клавишам. Его пальцы были выразительными и элегантными, как ноги балерины.

— Теперь ты, — приказал он.

К сожалению, Джульетта была лишь частью пьесы. Следующая страница подарила нового персонажа: влюблённого, подогреваемого тестостероном Ромео. Он поставил передо мной совсем другую задачу; он был настолько же сильным и мужественным, насколько Джульетта — слабой и эфемерной. И конечно, у профессора Янга появились очередные заковыристые вопросы.

— София, твои Ромео и Джульетта звучат совершенно одинаково. Какие инструменты исполняют их партии?

Я не поняла вопроса. “Э-э-э-э... фортепиано? ” — подумала я про себя.

Профессор Янг продолжил: “София, этот балет был написан для целого оркестра. Будучи пианисткой, ты должна уметь воспроизводить звук любого инструмента. Так какой инструмент Джульетта, а какой — Ромео? ”

Озадаченная, я перебрала несколько строк каждой темы.

— Может быть, Джульетта — это... флейта, а Ромео.... виолончель?

Выяснилось, что Джульетта была фаготом. Хотя насчёт Ромео я не ошиблась. В оригинальной партитуре Прокофьева его тема действительно исполнялась

виолончелью. Мне всегда было проще понять Ромео.

Не знаю почему, но это совершенно точно не имело отношения к жизни. Может, я просто переживала за него. Очевидно, он был обречён и так безнадёжно одурманен Джульеттой. Малейший намёк на неё, и вот он уже о чем-то молит, стоя на коленях.

И если Джульетта долгое время ускользала от меня, я всегда знала, что смогу сыграть Ромео. Его переменчивое настроение требует использования различных исполнительских техник. Сначала он звонкоголосый и уверенный в себе. Затем, всего несколько мгновений спустя, он уже в отчаянии и о чем-то просит. Я пыталась тренировать руки, как учил профессор Янг. Было одинаково сложно играть как сопрано, так и приму-балерину, исполняющих партию Джульетты; а тут надо было всего лишь сыграть за виолончелиста”.

Я приберегу финал сочинения Софии для второй части.

В конкурсе, к которому готовилась София, участвовали молодые пианисты со всего мира, ещё не ставшие профессиональными музыкантами. Что необычно, там не было стандартного отбора. Победителей выбирали по результатам прослушивания пятнадцатиминутного CD, содержащего любую пьесу на выбор участника. Вей-Йи настаивал на том, чтобы наша запись начиналась с “Джульетты-девочки' и продолжалась темой “Улица просыпается”, также из “Ромео и Джульетты". Словно куратор художественной выставки, он кропотливо отбирал другие пьесы, чтобы дополнить диск, — “Венгерскую рапсодию” Листа и сонату Бетховена.

Через два изнурительных месяца Вей-Йи сказал, что София готова. Как-то во вторник вечером, когда она сделала уроки и позанималась музыкой, мы поехали в студию профессионального звукорежиссёра по имени Иштван, чтобы записать диск. Неожиданно болезненный опыт. Это должно быть просто, думала я про себя. Мы сможем повторить это столько раз, сколько будет нужно для совершенного звучания. В корне неверно. Я не учла, что, во-первых, руки пианиста устают, во-вторых, невероятно сложно играть, когда тебя вроде никто не слушает, но ты знаешь, что каждая нота записывается, в-третьих, как София объяснила мне со слезами на глазах, чем больше она играла и переигрывала, каждый раз стараясь излить эмоции, тем более невыразительно звучала пьеса.

Самой сложной неизменно была последняя страница, иногда даже последняя строчка. Все равно что наблюдать на Олимпиаде за любимой фигуристкой, про которую знаешь, что она выиграет золото, только если сможет нормально приземлиться после серии финальных прыжков. Невыносимое давление. Ты думаешь, что вот он, тот самый прыжок. А затем “тройной тулуп” отправляет её прямиком на лёд.

Нечто подобное происходило и с сонатой Бетховена в исполнении Софии, которая у неё просто не получалась. После третьей попытки, когда София пропустила в конце целую строчку, Иштван мягко предложил мне выйти подышать воздухом. Он был очень мил. Он носил чёрную кожаную куртку, чёрную лыжную шапочку и тёмные очки Clark Kent. “Ниже по улице есть кафе, — сказал он. — Может, вы купите Софии горячего шоколада? А я пью чёрный кофе”. Когда пятнадцать минут спустя я вернулась с напитками, Иштван упаковывал вещи, а София смеялась. Они сказали мне, что Бетховен получился просто отличным — не безошибочным, но довольно музыкальным. И я испытывала слишком сильное облегчение, чтобы усомниться в их словах.

Мы взяли CD со всеми пробами Софии и отдали его Вей-Йи, который сделал финальную выборку (“первого Прокофьева, третьего Листа и последнего Бетховена, пожалуйста”). Затем Иштван смонтировал окончательный вариант, который мы скоростной почтой отправили на конкурс.

И принялись ждать.

 

⇐ Предыдущая3456789101112Следующая ⇒

Поделиться: