Официальный визит в Лондон

Визит в Лондон был запланирован на конец 1988 года. Я должен был посетить Англию на обратном пути из Нью-Йорка, где выступал на Генеральной Ассамблее ООН. Но землетрясение в Армении заставило изменить планы — надо было срочно вылететь домой. Пришлось извиниться перед госпожой Тэтчер и отложить визит.

Осуществить визит в Великобританию удалось только в апреле 1989 года. В полночь 5 апреля я и Раиса Максимовна, сопровождающие меня лица из Гаваны прибыли в Лондон, в аэропорт Хитроу.

Со мной приехали по официальной линии Шеварднадзе, Яковлев, Каменцев, Черняев, Ахромеев, Фролов, Ковалев, Фалин, Шахназаров и другие, а из представителей общественности — Терешкова; академики Примаков, Гольданский, Трефилов; писатели Шатров, Ананьев, Су-лейменов, Бээкман; художник Васнецов; Зорин, Потапов и другие журналисты.

У трапа нас встречали специальный представитель королевы Великобритании и лорд королевской свиты Стрэдклайд, Маргарет Тэтчер и ее супруг Дэнис Тэтчер. Уже в аэропорту, затем в автомашине по пути в наше посольство началась беседа с премьер-министром. Она заметила, что на нее большое впечатление произвели состоявшиеся у нас незадолго до этого выборы, высокая активность избирателей, поделилась впечатлениями о поездке по ряду стран Юга Африки. На следующий день предстояли переговоры на Даунинг-стрит, 10.

Ранним утром 6 апреля перед входом в резиденцию премьер-министра Великобритании собрались около трехсот представителей крупнейших телекомпаний, телеграфных агентств и газет мира. В ее сопровождении мы поднялись вверх по узкой лестнице, вдоль которой на стенах — портреты премьер-министров Великобритании с 1732 года.

За два года, прошедшие после встречи в Москве, произошло много изменений. На Западе постепенно происходила переоценка того, как следует относиться к нашей перестройке. Это отразилось на тональности беседы. Тэтчер предложила такой порядок: отношения между Востоком и Западом, контроль над вооружениями, региональные проблемы, двусторонние англо-советские отношения. Но прежде всего попросила рассказать, как идут дела у нас дома, как развивается перестройка. Сказала, что эта тема ее глубоко волнует.

Я представил премьер-министру Англии обширную информацию. При этом высказал обеспокоенность тем, что на Западе стремятся препятствовать положительному восприятию общественностью перемен в СССР. Высказал это с определенным нажимом, учитывая близость Тэтчер с Вашингтоном. Мне, естественно, важно было услышать ее мнение. Она не согласилась с моей оценкой, заявила, что Запад приветствует перестройку, желает ей успехов.

— Это единая позиция всех нас на Западе. Да как же может быть иначе, если ваша политика ведет к расширению прав и свобод человека, к улучшению уровня жизни людей, к утверждению таких ценностей, как свобода слова, собраний, к свободному движению идей и других форм сотрудничества через национальные границы. Поэтому мы твердо говорим, что поддерживаем ваши преобразования, готовы оказывать им содействие, разумеется, при сохранении нашей западной шкалы ценностей, наших союзов, при постоянной бдительности и заботе о безопасности.

Тэтчер говорила искренне. Думаю, информируя Вашингтон об этой беседе, она высказала свои соображения, которые не остались без внимания. Во всяком случае, состоявшийся спустя полтора месяца визит Бейкера в Москву прошел в конструктивном духе.

— Что касается существа ваших внутренних процессов, — продолжала Тэтчер, — то я с самого начала предвидела, что у вас сейчас наступает наиболее сложный этап. Я всегда считала, что труднее всего изменить отношение людей к своей работе, к самим себе, побудить их участвовать в экономических переменах. В условиях политической свободы такие попытки чаще всего вызывают критику, а не желание участвовать.

Одно дело приказывать людям, что им делать и где работать, и другое — сделать так, чтобы они сами работали, как нужно, в условиях крупного производства и сложной технологии. У людей возникает неуверенность в себе и в своем будущем... Старый порядок ломается, а что будет вместо него, люди не знают. И как это — полагаться на свой личный труд и на свою предприимчивость, принесет ли лучшую жизнь.

В рассуждениях премьер-министра звучало опасение, что нарастающие трудности и сопротивление номенклатуры могут создать непреодолимые препятствия на пути реформ. Она видела и другую опасность — поспешность в реформах. Не зря повела разговор о том, сколько времени понадобилось для становления нынешней системы в Англии. Да и собственный опыт Маргарет Тэтчер по осуществлению реформ говорил о том, как важно быть одновременно и решительным, и осмотрительным, расчетливым.

На этот раз у нас были основания отметить позитивные результаты нашей совместной работы и новых подходов в широком международном контексте: соглашение о независимости Намибии, дух сотрудничества в ООН, Совете Безопасности, что привело к перемирию между Ираком и Ираном, благоприятные сдвиги в ближневосточном урегулировании. Забегая вперед, скажу, что я высказал собеседнице нашу обеспокоенность по поводу политики администрации Буша, создавшей паузу в советско-американских отношениях. Премьер-министр сказала, что мои сомнения напрасны.

По окончании переговоров мы приняли участие в церемонии подписания министрами иностранных дел двух стран соглашений о поощрении и взаимной защите капиталовложений, об улучшении процедуры получения виз и строительстве школы в Армении за счет средств, собранных англичанами. У входа в резиденцию премьер-министра Тэтчер и я сделали заявления ожидавшим нас журналистам. Она охарактеризовала переговоры как существенные, глубокие и дружественные. Я воспользовался случаем, чтобы выразить благодарность правительству и народу Великобритании за помощь, оказанную армянскому народу в ликвидации последствий землетрясения. Сказал, что наш диалог с Великобританией отличается содержательностью и нарастающим взаимопониманием.

С Даунинг-стрит я и Раиса Максимовна направились в Вестминстерское аббатство. Нас сопровождали Маргарет и Дэнис Тэтчер. Возложили венок на могилу Неизвестного солдата, почтив память тех, кто пал в Первой мировой войне и кто вместе с советскими воинами освобождал Европу от фашизма.

На площади перед аббатством собрались тысячи людей, которые бурно приветствовали нашу делегацию. Проехали в машине несколько десятков метров, и я попросил остановиться. Подошел к лондонцам, пожал протянутые руки, обменялся приветствиями. Разговор в шуме восторженных возгласов был невозможен. Но атмосфера этого краткого общения говорила за себя.

Программой визита предусматривалось мое выступление в ратуше Лондонского сити — Гилдхолле. На протяжении пяти веков Гилдхолл был свидетелем всех значительных событий в истории страны, это одна из самых престижных национальных трибун, которая иностранным деятелям предоставляется в исключительных случаях. В великолепном здании собрались видные общественные и политические деятели Великобритании, представители городских властей. У входа нас встречал лорд-мэр К.Коллет с супругой.

К своему выступлению в Гилдхолле я готовился основательно. Оно было посвящено переломному характеру переживаемого периода. Мировое сообщество вышло на развилку двух политик: оставшейся от прошлого политики силы и другой, еще только формирующейся политики, императивом которой является приоритет общечеловеческих интересов и ценностей. На плечи нынешних политических деятелей легло бремя ответственнейшего выбора, судьбоносных решений. Мы в Советском Союзе постарались дать честные, прямые ответы на самые трудные вопросы. Попытались осмыслить свой опыт, собственную историю и окружающий нас мир, свое положение в нем и пригласили всех к диалогу, к взаимодействию ради выживания и прогресса.

Появилась реальная возможность закрыть последнюю страницу послевоенной истории и шагнуть в новый, мирный период. Что касается «доктрины сдерживания», то надо говорить не о «сдерживании» с помощью ядерного оружия, а о «сдерживании» самого ядерного оружия. Выразил надежду, что советско-британские отношения могут внести значительный вклад в укрепление доверия, столь необходимого для решения насущных международных проблем.

Тэтчер в кратком ответном слове заверила: «Мы тоже хотим видеть меньше оружия при условии постоянного обеспечения нашей безопасности и обороны. Тоже предпочитаем решать мировые проблемы путем переговоров, а не путем силы. Тоже хотим действовать сообща в решении широких глобальных проблем». Она обещала изучить сказанное мною «с огромным вниманием» и пожелала успехов советскому народу.

Из Гилдхолла мы направились в загородную резиденцию королевы Великобритании — замок Виндзор. Дорога пролегала по красивым местам сельской Англии. Нас встречали Елизавета II, ее супруг герцог Эдинбургский принц Уэльский Филип. За завтраком в нашу честь состоялась теплая беседа. Королева сама провела нас по залам Виндзорского замка, показав его достопримечательности и замечательную художественную коллекцию. Я выразил надежду, что в удобное время королева Великобритании сможет посетить Советский Союз.

Визит в апреле 1989-го прошел в хорошей атмосфере, отличался большей конструктивностью, значительно возросшим доверием, был примечателен разнообразными контактами.

Пресса уделяла визиту много внимания и в целом была объективной, если не сказать больше — доброжелательной. Хотя английская пресса известна в мире своим критицизмом. Хочу дать ей слово в этих своих заметках о пребывании в Англии. Что она писала?

«Таймс»: «...Несмотря на прохладную погоду, встреча началась в теплой атмосфере».

«Дейли экспресс»: «Советский президент посетил британскую компьютерную компанию и лично «занялся промышленным шпионажем»: он спрашивал рабочих об их образе жизни, о том, в каких домах они живут, а также об их семьях. Он хотел узнать, какие рабочие понадобятся на аналогичных предприятиях, которые он хочет построить в Советском Союзе»... «Мэгги и Михаил все еще обсуждали мир. Раиса, как обычно, покорила его».

«Тудэй»: «Проведенный газетой опрос свидетельствует, что подавляющее большинство верит в искреннее желание русского руководителя освободить мир от ядерного оружия...» «...Британии следует проявлять осторожность в отношениях с Советами. В конце концов, это не демократическая страна. Если королева поедет туда, то это будет означать одобрение коммунизма».

«Дейли мейл»: «Госпожа Горбачева провела около часа со школьниками в Лондонском музее. Дети от нее были в восторге. Такое же настроение царило в соборе Святого Павла, где четырехлетняя Эмми Скотт подарила госпоже Горбачевой цветы».

«Таймс»: «В отличие от Булганина и Хрущева, первых советских руководителей, посетивших Великобританию 33 года назад, президент Горбачев и госпожа Горбачева были приняты королевой не за чашкой чая, а за завтраком из трех блюд и встречены такой церемонией приветствия, по которой лишь самый искушенный знаток протокола смог бы определить, что она чуть-чуть не достигает уровня полномасштабного государственного визита».

«Тудэй»: «Гости королевы кушали основное блюдо, когда господин Горбачев пригласил свою хозяйку в Россию. За филе из говядины с овощами она сказала ему, что, надеется, это будет возможно в подходящее время».

Новая встреча с Маргарет Тэтчер произошла довольно скоро, в сентябре того же года — по ее инициативе. Она сделала остановку в Москве, возвращаясь из Японии.

После нашей апрельской встречи произошло много событий и у нас в стране, и за рубежом. Начались переговоры с президентом Бушем и госсекретарем Бейкером. У меня были встречи с Колем и Миттераном. С ними мы, как и с Тэтчер, были едины в том, что наш диалог отвечает духу времени, духу перемен.

Тэтчер хотела узнать нашу оценку внутренних процессов в стране, как мы намерены двигаться дальше. Постарался дать ей подробную информацию. Потом говорили о положении в странах Восточной Европы. Условились провести новый раунд консультаций экспертов двух стран по проблемам ликвидации химического оружия.

— Будем ли обсуждать ядерные дела? — спросил я. — Наверное, стоит, иначе нас просто не поймут: как это так, встречались Горбачев и Тэтчер и даже не поспорили по ядерному оружию. Не может такого быть.

Я позволил себе иронию, поскольку не рассчитывал на изменение позиции Тэтчер в этом вопросе. Действительно, когда я напомнил, что в своей речи в Страсбурге предложил в качестве промежуточного этапа движения к безъядерному миру согласовать параметры «минимального ядерного сдерживания», имея прежде всего в виду тактическое ядерное оружие (при этом учитывалась и позиция Англии), собеседница в жестком тоне заявила:

— Мы не можем согласиться на ликвидацию ТЯО.

К этому она добавила, что переговоры по ТЯО можно начать только после завершения Венских переговоров, и только при том понимании, что речь не пойдет о полной ликвидации этого вида оружия.

Только неопытному человеку может показаться, что баталии по ядерному разоружению мало что давали. Не забывайте: «капля камень точит».

С Маргарет Тэтчер, талантливым политиком и интересным человеком, мне довелось увидеться еще дважды, пока мы оба еще были на своих постах. Особенно запомнилась встреча в Париже во время Общеевропейского совещания, накануне ее отставки. Об этом я еще расскажу.

Диалог с Францией

Роль Франции и в европейской, и мировой политике своеобразна. Она член НАТО, но не входит в военную организацию. Будучи одним из столпов «Общего рынка», членом «семерки» высокоразвитых стран Запада, постоянным членом Совета Безопасности ООН, Франция с 60-х годов проводила «восточную политику», отнюдь не идентичную натовской, тем более — вашингтонской. Все это предоставляло ей свободу маневра в отношениях с СССР даже в годы «холодной войны». Отношения между СССР и Францией журналисты тогда называли «привилегированными», «образцовыми». Свою, и весьма существенную, роль сыграли при этом уходящие в глубь веков исторические связи между нашими странами и народами, богатые традиции взаимного влияния в области культуры и, конечно, совместная борьба с фашизмом в годы войны.

Однако, думаю, главным были близость или совпадение подходов к некоторым центральным проблемам послевоенного европейского устройства. Отсчет шагов в сторону разрядки в Европе в значительной мере повелся с улучшения отношений Советского Союза и Франции. Достаточно напомнить о знаменательном визите в СССР в 1966 году президента де Голля. Развивая отношения между собой, СССР и Франция выступали одновременно первопрокладчиками политики разрядки в европейском масштабе.

Я не собираюсь идеализировать советско-французские отношения. В них тоже случалось всякое — и хорошее и плохое. Но со времени де Голля стала преобладать позитивная тенденция. Правда, весной 1985 года я застал их не в лучшей фазе. В 1981 году французская сторона резко свернула политические контакты. Возникли острые разногласия не только по Афганистану, но и в связи с событиями в Польше. У французского руководства вызывали прямо-таки аллергию любые упоминания о роли ядерного потенциала Франции в европейском ядерном балансе. Беспрецедентная, явно политического свойства акция по выдворению из Франции большой группы сотрудников советских учреждений тоже не прибавила «взаимопонимания». Хотя и в те годы торгово-экономические обмены сохранялись, общее охлаждение атмосферы было налицо.

Любопытно, что произошло все это после прихода к власти во Франции правительства левых сил. Невольно создавалось впечатление, что социалисты во главе с Франсуа Миттераном, не желая, видимо, обострять и без того сложные отношения с Вашингтоном и правыми силами внутри страны, намеренно демонстрируют «жесткую линию» в отношениях с СССР. Как бы там ни было, я исходил из того, что диалог с Францией необходимо наладить. Не случайно поэтому Париж был избран первым пунктом моих визитов на Запад в качестве Генерального секретаря ЦК КПСС.

А в июле 1986 года состоялся ответный визит Франсуа Миттерана в Москву. Общее состояние дел в отношениях между Востоком и Западом к тому времени оставалось сложным. Надежды на крупные перемены в мировой политике, возникшие после моей встречи с Рейганом в Женеве, начали угасать. Поэтому продолжение конструктивного диалога с Францией имело особое значение. Помимо вопросов двустороннего сотрудничества, темой бесед с Миттераном были, как и в первый раз, проблемы разоружения.

По отношению к СОИ, договорам по ПРО и ОСВ-2 у нас наметилось определенное сходство взглядов. В частности, Миттеран сказал мне:

— Я отрицательно отношусь к СОИ, вижу в ней угрозу нанесения первого удара. Глубоко убежден в том, что намного лучше изыскивать возможные пути к разоружению, нежели допускать постоянные перегибы. Очевидно и то, что СОИ не только не заменит собой ядерного оружия, но явится существенной прибавкой к уже существующим арсеналам.,,

Он добавил, что Франция не будет принимать участия в осуществлении какой бы то ни было военно-индустриальной стратегии, исключающей возможность ее участия в принятии решений. Это как раз относилось к СОИ.

Миттеран встречался за несколько дней до своего визита в Москву с Рейганом и сказал, что его никак не убедили аргументы Президента США. Вера Рейгана в эффективность СОИ в качестве панацеи, иронически заметил он, носит скорее мистический, чем рациональный характер.

— В беседах с американцами, — говорил Миттеран, — я довольно откровенно спрашивал, чего они конкретно добиваются. Заинтересованы ли они в том, чтобы Советский Союз имел возможность направлять больше средств на цели экономического развития за счет снижения в своем бюджете доли военных расходов? Или же, напротив, США стремятся измотать Советский Союз путем гонки вооружений, оторвать СССР от его глубоких корней, заставить советское руководство все больше и больше средств выделять на непроизводительные расходы, на цели вооружения? Я откровенно сказал Рейгану: первый выбор означает мир, а второй — войну.

Сходство наших взглядов по главным проблемам международного развития позволило мне к концу третьего дня переговоров констатировать:

— Мы были едины в том, что ныне международное положение имеет тенденцию к обострению. Это требует как со стороны Востока, так и со стороны Запада умножения усилий в поисках новых подходов для нормализации обстановки. Из бесед с вами я вынес впечатление, что мы оба не хотим разрушения существующих на сегодня механизмов сдерживания гонки вооружений — Договора по ПРО и Договора ОСВ-2. Напротив, мы за их укрепление. Тем более что, как я понимаю, оба мы также твердо убеждены в том, что нельзя допустить перебрасывания гонки вооружений на другие области — я имею в виду космос. Таким образом, у нас есть близость и совпадение позиций по принципиальным вопросам, что, разумеется, не исключает различий по конкретным аспектам отдельных проблем.

Что же касается «отдельных проблем», то здесь, конечно, были шероховатости, в том числе и в сфере двусторонних отношений. К примеру, торгово-экономическое сотрудничество. Ряд лет Франция имела отрицательное сальдо в торговле с СССР и почти на каждой встрече французская сторона ставила вопрос об увеличении нами закупок французских товаров. На деле получалось так, что именно та продукция, которая нас интересовала, оказывалась в «запретных списках» КОКОМ, где тон задавали американцы.

Я поднял эту проблему. Приведу, по-моему, довольно любопытную выдержку из нашего диалога.

«ГОРБАЧЕВ. Господин президент, вы ведь сами знаете: зачастую, когда мы обращаемся, например, к Франции с предложениями продать нам то или иное оборудование, мы сталкиваемся с тем, что разрешение на продажу производимых во Франции товаров запрашивать приходится совершенно в другом месте. И такого разрешения французские фирмы часто получить не могут.

МИТТЕРАН. Я хорошо вас понял, господин Генеральный секретарь. Дайте мне хоть сейчас список французской продукции, которую вы хотели бы приобрести, и я уверяю вас, вы все получите. Я лично об этом позабочусь.

ГОРБАЧЕВ. Мы поручим Совету Министров составить такой список. Однако я далеко не уверен, что не придется запрашивать позволения у «Вестингауз» или какой-либо другой заокеанской фирмы, а в конечном счете у властей другой страны.

МИТТЕРАН. Передайте такой список. Еще здесь, в Москве, я своей рукой вычеркну те, видимо, немногие запросы, которые могут подпасть под указанную вами категорию. Все остальное мы вам поставим. Важно, чтобы в составленном вами списке не все затрагивало так называемую «чувствительную технологию».

Увы! Ф.Миттеран не смог преодолеть пресловутый КОКОМ. Мы и в дальнейшем часто сталкивались с трудностями при закупках из Франции. Достаточно сказать, что вопрос о продаже Советскому Союзу оборудования для телефонных станций решался более трех лет.

Вскоре после Рейкьявика наступила полоса отчуждения в советско-французских политических отношениях. Причины заключались в том, что, несмотря на декларации о поддержке принципов нового политического мышления, французское руководство на деле продолжало ориентироваться исключительно на ядерное сдерживание. Эта «нестыковка» исходных принципов приводила к противоречиям и непоследовательности в практических вопросах.

По мере того как все более реально вырисовывалась перспектива устранения советских и американских РСМД из Европы и переговоров по 50-процентному сокращению СНВ, мы все чаще слышали скептические голоса из Парижа. Разоружение в Европе надо было, мол, начинать «не с того конца», хотя еще совсем недавно сама Франция активно призывала к ликвидации «першингов» и СС-20. Среди западных стран Франция занимала, пожалуй, наиболее жесткую позицию в отношении сокращения и ликвидации тактического ядерного оружия, обычных вооружений двойного назначения.

Мимо нашего внимания не прошло и принятие во Франции закона о военной программе на 1987—1991 годы, предусматривавшего наращивание и модернизацию французских ядерных сил. Французские руководители в штыки встречали любые предложения взять на себя конкретные обязательства относительно возможности подключения на определенном этапе к ядерному разоружению, об участии в каком бы то ни было обсуждении, касающемся французских ядерных сил.

Безынициативную, выжидательную позицию заняла Франция при обсуждении на Венской встрече вопроса о начале переговоров о сокращении обычных вооружений и вооруженных сил в Европе. Высказываясь на словах за выработку международной конвенции о запрещении химического оружия, она вместе с тем решительно настаивала на своем праве производить бинарное химическое оружие. Между словами и делами французского руководства все очевиднее обнаруживались противоречия. Обо всем этом я сказал премьер-министру Ж.Шираку во время его визита в Москву в мае 1987 года. С некоторыми сокращениями приведу выдержки из нашего диалога, проходившего остро и нелицеприятно.

«ШИРАК. Советско-французские отношения несколько ухудшились. Это, конечно же, ненормальная ситуация. Моя цель — попытаться, насколько возможно, выправить положение. Франция заинтересована в том, чтобы поддерживать привилегированные отношения с Советским Союзом.

ГОРБАЧЕВ. Разделяю вашу озабоченность по поводу ухудшения советско-французских отношений. Нам также кажется, что в наших отношениях появляются тревожные моменты.

ШИРАК. Я бы не стал говорить о тревожных моментах. Скорее, речь идет о недоразумениях. Согласитесь, что это не одно и то же.

ГОРБАЧЕВ. Я сознательно употребил термин «тревожные моменты». В последние месяцы Советский Союз выступил с рядом инициатив, направленных на улучшение диалога между Востоком и Западом, на поиск путей укрепления доверия, уменьшение военной угрозы. Мы предлагаем начать движение к разоружению.' В предварительном плане обговорили все эти вопросы с французским руководством. Мы полагали, что одной из предпосылок этих инициатив было наше с Францией понимание необходимости предложить такие шаги, которые означали бы сдвиг к лучшему в мировых делах. И вдруг видим, что наш важнейший партнер в Западной Европе занимает неконструктивную позицию. В самой Франции наблюдается всплеск антисоветизма. Все это вызывает у нас беспокойство. Здесь есть над чем подумать премьер-министру.

ШИРАК. Я бы не стал говорить о всплеске антисоветизма во Франции.

ГОРБАЧЕВ. Мы проявили понимание французской позиции. Согласились не засчитывать ваше ядерное оружие. Соответственно действовали, учитывая имеющееся у нас с Францией взаимопонимание. Но после того как мы выдвинули наши предложения в Рейкьявике, а потом и в Москве, Франция, мягко говоря, не способствует тому, чтобы был сделан первый шаг на пути к разоружению. В результате многие вопросы поставлены под сомнение...

ШИРАК. Поясню нашу позицию. Вплотную встал вопрос о ракетах средней дальности в Европе — СС-20, «Першингах-2» и крылатых ракетах. Советский Союз предложил полностью уничтожить эти вооружения на Европейском континенте. Францию эта проблема прямо не затрагивает, так как на нашей территории нет соответствующего оружия США. Тем не менее, обсудив ваше предложение с союзниками, мы высказали свое одобрение.

Но буду с вами откровенен: реализация вашего предложения привела бы к выводу из Европы всех американских ядерных вооружений. Сегодня убирают американские ракеты, завтра могут сказать, даже если об этом пока предпочитают не говорить, что французские ударные силы, как и английский ядерный арсенал, мешают процессу ядерного разоружения, поэтому их следует сначала сократить, а затем и вовсе уничтожить. Отсюда двойная угроза, возникающая для нас. Даже если СССР и США сократят свои стратегические наступательные вооружения на 50 процентов, у каждой из сторон все равно останется по 5—6 тысяч ядерных боеголовок. В то время как в Европе в случае осуществления ваших предложений не останется вообще ничего. Согласитесь, это неудобная ситуация. Поэтому мы убеждены в необходимости сохранения минимально необходимого потенциала сдерживания.

ГОРБАЧЕВ. Интересная ситуация, особенно если взглянуть на нее ретроспективно. Поначалу все западноевропейцы выступали за «нулевой» вариант. Теперь же, когда мы согласились с этим вариантом, они отступили от своих прежних позиций. Далее. Все были против, когда Горбачев в Рейкьявике завязал пакет, установил зависимость между ракетами средней дальности, с одной стороны, и ПРО, стратегическими вооружениями — с другой. После Рейкьявика все, включая Францию, упрекали Советский Союз за этот пакет. Утверждали, что он, мол, носит искусственный характер. Говорили так: если бы не было вашего пакета, договоренность о первых шагах к разоружению была бы в пределах досягаемости.

Мы развязали пакет, оставив при этом в силе все ранее сделанные нами уступки, в частности согласие вывести за скобки ядерные арсеналы Франции и Великобритании. И что же слышим в ответ? Советский Союз, говорят нам, предлагает «нуль» по ракетам средней дальности. А как быть с оперативно-тактическими ракетами? Мы сказали: хорошо, давайте идти к «нулю» и по оперативно-тактическим ракетам. Тут снова изображают удивление: ах, вот как? Ну а как же химическое оружие, обычные вооружения? Комедия...

Хочу спросить вас прямо: чего же на самом деле хочет Западная Европа, в том числе такая ее опорная величина, как Франция? ...Сейчас имеется реальный исторический шанс сделать первый шаг в процессе разоружения. Но политические деятели никак не могут заставить себя действовать в этом направлении. Значит, грош нам цена. Я включаю сюда и вас, и себя».

1988 год не был отмечен крупными событиями в советско-французских отношениях. В ноябре Миттеран, вновь одержавший незадолго до этого победу на президентских выборах, прибыл с рабочим визитом в Москву. Накануне он дал развернутое интервью корреспонденту «Правды», из которого можно было понять, что радикальных изменений в позиции Франции по вопросам разоружения ждать не следует. Переговоры подтвердили эту оценку. Визит прошел в спокойной, деловой атмосфере, готовился ряд соглашений, которые, как мы надеялись, удастся подписать в ходе предстоявшей в 1989 году моей поездки во Францию. Мы обменялись мнениями о том, как можно было бы наполнить конкретным содержанием вызвавшую поддержку и одобрение Миттерана идею «общеевропейского дома». Но, повторяю, крупных прорывов не было.

Перелом

Запланированный мой ответный визит во Францию состоялся в начале июля 1989 года, в канун 200-летия Великой французской революции. К этому времени и у нас в стране, и в мире произошли важные перемены, что существенно повлияло и на саму атмосферу визита, и на его результаты.

Западные политики, кажется, наконец-то поверили в перестройку, поняли, что Советский Союз, пусть медленно, с трудностями, движется в сторону большей открытости, демократии. После достижения соглашения о ликвидации американских и советских ракет средней дальности и вывода советских войск из Афганистана стало ясно, что и перемены в советской внешней политике носят глубинный характер.

К новой встрече в верхах было подготовлено рекордное в истории двусторонних отношений количество соглашений. Речь шла о развитии сотрудничества примерно в двадцати сферах: культуры, молодежных обменов, предотвращении инцидентов в открытом море, взаимной защите капиталовложений и т.д. Наметились некоторые сдвиги в подходе Франции к проблемам разоружения. Принятое Миттераном решение о сокращении военных расходов в ближайшие пять лет на 85 миллиардов франков было нами должным образом оценено. Еще в ходе подготовки к визиту между мной и президентом имел место интенсивный обмен мнениями по ситуации в зонах конфликтов, в частности по Ливану и ближневосточному урегулированию.

В общем, все говорило за то, что встреча может оказаться переломной, и, надо сказать, эти ожидания оправдались. Наши беседы носили исключительно откровенный, доверительный характер. Я поделился с Миттераном и своими размышлениями о «странностях» в советско-американских отношениях. В первые месяцы после избрания Буша американцы заявили, что им требуется время, чтобы все тщательно обдумать, и мы отнеслись к этому с пониманием. Но чересчур затянувшиеся раздумья не согласуются с динамикой в международных отношениях. Чтобы избежать кривотолков, я позвонил Бушу. Но для меня более существенное значение имеет отношение новой администрации к соглашению по Афганистану и переговорам в Женеве по стратегическим ядерным вооружениям — там дело идет плохо. В этом контексте мне было важно узнать точку зрения Президента Франции.

Миттеран поделился тем, что французы обсуждали с американцами затронутые мною вопросы, мнение обоих позитивное. Но я почувствовал, что президент принял мой сигнал к обдумыванию.

Что касается болезненной в наших отношениях проблемы ядерного оружия, я выразил надежду, что отстаивание Францией известной позиции не будет мешать продвижению переговоров в Вене и в Женеве (о 50-процентном сокращении СНВ).

Ответ прозвучал в общем обнадеживающе:

— Если СССР и США предпримут реальные усилия в деле разоружения, мы, безусловно, учтем это. В свою очередь я хотел бы, чтобы вы понимали нашу, так сказать, линию сопротивления в этих делах.

У меня были основания сказать французскому президенту в конце своего пребывания в Париже следующее:

— С точки зрения содержания наших переговоров я бы отнес этот визит к числу важных и крупных. Сделанное в эти дни позволяет надеяться, что мы с вами будем плодотворно сотрудничать и в будущем.

Символичными были встречи в Сорбонне с избранной частью французской интеллигенции. Ректор Мишель Жандро-Массалу проводил меня в большой амфитеатр этого прославленного университета. В приветственном слове он указал на неизменную актуальность вопроса о роли интеллигенции в обществе, о взаимоотношениях между интеллигенцией и властью. Это прямо перекликалось с темой моей речи. Все это происходило в канун 200-летия Французской революции. С учетом не только исторического, но и собственного опыта я считал важным подчеркнуть: крупнейшим социально-политическим переворотам всегда предшествуют революции философские. Французская революция многим обязана мыслителям Просвещения, идеям равенства и естественных прав человека, верховенства закона, разделения властей, народного суверенитета, общественного договора — идеям Вольтера и Монтескье, Дидро и Гольбаха, Мабли и Руссо. Интеллектуальное и политическое наследие Французской революции дало мощный импульс демократической мысли, различным ее направлениям, которые подготовили почву для социальных революций XX века. На исходе XX столетия человечество столкнулось с принципиально новыми, глобальными проблемами. Их осмысление потребовало новых интеллектуальных усилий, пересмотра многих устоявшихся взглядов, отказа от привычных стереотипов, короче говоря — нового мышления. Говоря об этом, я выделил три момента. Во-первых, мы не вправе и дальше уповать на стихийное развитие, должны научиться управлять им. Во-вторых, нужно пересмотреть традиционные критерии прогресса, согласовать наши потребности с ресурсами энергии и сырья, требованиями экологии и демографии, необходимостью преодолеть разрыв между богатыми и бедными странами. В-третьих, надо признать, что условием выживания и возрождения человечества становятся взаимная терпимость, уважение свободы выбора, поиск мирных, политических способов разрешения противоречий и улаживания конфликтов.

Одна из важнейших особенностей нынешней ситуации — резко возросшая требовательность к качеству политики. А оно во многом зависит от научного знания, участия интеллигенции. Требования к ее социальной, в том числе международной, ответственности растут. Страшны бездуховность, антиинтеллектуализм. Но не менее опасен в наше время ум, лишенный моральной основы. Без органичного сопряжения его с моралью современная наука теряет свой человеческий смысл. Еще более важно, чтобы укрепление нравственного начала науки отражалось на связи ее с политикой. Ослабление, тем более разрыв любого сочленения в триединстве: политика — наука — мораль, чревато непредсказуемыми последствиями для современного человечества.

Это говорилось в июле 1989 года. Там, где новое мышление сопрягалось с политикой, последовали результаты, открылась перспектива для новых достижений. Но многое так и осталось невостребованным политикой, за что мы уже поплатились и продолжаем платить дорогую цену, прежде всего в Европе. Причина — «зацикленность» политиков на внутриполитических проблемах, отсутствие или слабость механизмов регионального и международного сотрудничества.

В Сорбонне я счел себя обязанным предостеречь от чрезмерно резкой реакции на события в Китае. Тогда развертывалась кампания осуждения действий китайского руководства, пошедшего на разгон студенческих демонстраций. Во Франции с ее вольнолюбивым духом и не исчезнувшими воспоминаниями о студенческих волнениях 1968 года эта тема воспринималась особенно эмоционально. И все же, мне кажется, аудитория приняла мой главный аргумент: нельзя загонять в угол великое государство; ответом на действия, неприемлемые с точки зрения демократии и прав человека, не должна быть изоляция, у мирового сообщества много возможностей позитивно влиять на ход событий, не вмешиваясь во внутренние дела.

Кое-кто заявил, что-де Горбачев оправдывает Тяньаньмэнь, поскольку и сам не исключает подобного поворота у себя в стране. Что ж, теперь стало очевидным, что ни тогда, ни сейчас я не допускал возможности прибегнуть к грубой силе для подавления подобных волнений. Это не решает никаких проблем, а только загоняет их вглубь. И, признаюсь, печально было наблюдать, как большинство политиков и прессы на Западе принялись обелять и выгораживать Ельцина, когда он прибег к силе, чтобы расправиться со своими политическими противниками. Сначала разогнал Верховный Совет России своим указом № 1400 от 21 сентября 1993 года, а затем приказал «осадить» парламентариев в Белом доме и воспользовался провокационной вылазкой боевиков, чтобы расстрелять обитель российского парламентаризма.

Новое отношение не только лично ко мне, но и к моей стране особенно сильно проявилось в двух случаях. Мы попросили составителей программы включить посещение площади Бастилии. Мне и Раисе Максимовне хотелось оказаться именно в том месте, где стояла когда-то цитадель абсолютизма, разрушенная санкюлотами. Это оказалось не так уж просто, но, поскольку гидом у нас был министр иностранных дел Ролан Дюма, наш давнишний знакомый и хороший друг, место нашли. На площади собралось много парижан, которые хотели выразить нам свои чувства, но войти в контакт с ними не удалось — нас буквально блокировали журналисты. Я подумал: уж не специально ли это придумано?

Тем не менее я хотел выразить признательность французам за радушный прием и сделал это. Когда кортеж двинулся в обратный путь, я попросил остановиться. Пресса «сплоховала», и мы смогли пожать руки парижанам, поздравить с приближающимся национальным праздником. В ответ услышал много добрых слов и пожеланий успеха начатому мной делу.

Сердечная и содержательная встреча была у Раисы Максимовны с активистами общества СССР—Франция. Это уникальное объединение, корни которого уходят еще в дореволюционное, время. Предшественниками его были общество «Друзья русского народа»(1905—1917 гг.) во главе с Анатолем Франсом, а затем французское общество «Друзья Советского Союза» (1928—1939 гг.), основанное Анри Барбюсом и Полем Вайяном-Кутюрье. Его президентом до начала Второй мировой войны был Ромен Роллан. Оно действовало и в годы оккупации Франции.

Нынешнее общество Франция—СССР образовано в 1945 году по инициативе видных политических и общественных деятелей, представляющих практически все слои Франции. Неизменно на протяжении многих лет оно пользуется авторитетом и поддержкой французов, несмотря на колебания международной температуры и перепады в советско-французских отношениях.

Были выступления президента и его коллег, ответное слово Раисы Максимовны. Она вручила руководителям Общества плакат в виде трехцветного — сине-бело-красного — французского флага с надписью: «В канун 200-летия Великой французской революции и в связи с официальным визитом во Францию М.С.Горбачева советские люди шлют самые сердечные приветствия француженкам и французам». К нему прилагались десятки копий с подписями членов первичных организаций общества СССР—Франция, а также надписями, которые Раиса Максимовна зачитала. Они сохранились в нашем домашнем архиве. «Русские и французы вместе — великолепно! » Б.Угринович, Москва. «Пусть свобода, равенство, братство, провозглашенные Великой французской революцией, восторжествуют во всемирном масштабе». А. Соколов, Украина. «Пострадавшие от землетрясения в г.Кировака-не никогда не забудут руку помощи, протянутую нашему городу. Когда Горбачев будет говорить об укреплении дружбы между народами, знайте, что он говорит от нашего имени». Е.Хачтрян, мэр г.Кировакана. «Мы хотели бы дружить с детьми со всей планеты. Приглашаем десять юных коллег на кинофестиваль». Школьники г.Тбилиси. «Мира, процветания, счастья! Мы вас очень любим. Ведь вы были первыми, кто свергнул монархию. Талантливому французскому народу шлет самые наилучшие пожелания Литва». Петраускас, Литва.

Во время этого визита мы оказались в крепких дружеских объятиях французов. Мне кажется, даже те, кто не очень разбирался в политике, чутьем воспринимали значение того, что мы делаем, и сознавали, как трудно дается каждый шаг в движении по пути демократических реформ. Журналисты, среди которых отнюдь не все были на стороне такого спонтанного проявления чувств французов, в эти дни вынуждены были поубавить обычный скепсис, они не могли не видеть, как нас принимали повсюду, и не писать об этом. Но выводы из этого делались не всегда доброжелательные.

Впрочем, убедитесь сами. Вот что можно было прочитать:

«Горбомания», покорившая страну Гёте, завоевала теперь страну Декарта». «Выборы показали степень непопулярности аппарата и давали Горбачеву уникальный случай избавиться от него, если бы было такое желание. Однако Горбачев отнюдь не воспользовался этим, чтобы нанести решающее поражение бюрократам, а это было возможно благодаря поддержке Москвы и интеллигенции». «...В «горбомании» неприятно уже то, что она может привести нас к неосмотрительным политическим и военным решениям».

Надо иметь в виду, что в это время «ельцинисты» в нашем депутатском корпусе навалились на президента, пытаясь поставить под сомнение мои реформаторские намерения. Делалось это с большим напором, с использованием многочисленных поездок по западным странам. Главный тезис их пропаганды был: «Горбачев — не тот, за кого себя выдает, никакой он не демократ, а выразитель интересов номенклатуры» и т.д. Одновременно деятельность реформаторов, находившихся у власти, ход перестройки подвергались критике с крайне правого, реакционного крыла.

Часть научной и культурной интеллигенции Запада разделяла взгляды наших радикалов. И в средствах массовой информации чем дальше, тем больше муссировалась тема о «нерешительности Горбачева», медленных темпах преобразований. Но, конечно, мыслящие люди и во Франции, и в других странах понимали, что реформы такого масштаба и в таком сложном обществе нельзя провести в одночасье, наскоком. В подтверждение сошлюсь на беседу с профессором Лили Марку, автором книг о временах сталинизма и книги о Горбачеве. Мы с ней познакомились лишь в 1993 году в Москве, а потом еще раз встретились — уже во Франции. В нашей московской беседе она задала неожиданный, в общем-то, для меня вопрос:

— Вас многие и в стране, и за рубежом критиковали за нерешительность, за медленные темпы проведения реформ. А я вот придерживаюсь другого мнения: мне думается, вы не учли всей сложности своей страны и двигались слишком быстро. А как сами вы считаете?

Я сказал:

— Наверное, в годы перестройки можно найти случаи, когда мы медлили, отставали в политике. Но так же, как и забегали, отрываясь от базы, не считаясь с настроениями общества. Если суммировать все это сейчас, когда уже многое обдумано в работе над мемуарами, я должен, пожалуй, признать правоту ваших замечаний.

⇐ Предыдущая567891011121314Следующая ⇒

Поделиться: