ДОКУМЕНТЫ О ПРЕБЫВАНИИ ЕВРЕЙСКИХ КУПЦОВ В МОСКВЕ В КОНЦЕ XVIII в.

Публикация Д. З. Фельдмана

 

 

№ 1

 

«Подано 19 февраля 1790 года.

Его высокопревосходительству главнокомандующему в Москве и во всей ея губернии, господину генерал-аншефу, сенатору и разных орденов кавалеру Петру Дмитриевичу Еропкину московской первой гильдии от купца Михайлы Григорьева сына Менделя, Всепокорнейшее прошение.

Против поданного от сдешняго купеческаго общества на сдесь торгующих еврейнов прошения осмеливаюсь прибегать к покровительству Вашего высокопревосходительства.

С молчанием пропускаю жестокия клеветы и обидныя нарекания на нашу нацию, ибо у каждаго народа находятся люди предосудительных поведений; но таковые их поведения не могут бесчестья нанести на целую нацию, а еще менее на честных людей той нации.

Наш торговый дом уже более сорока лет известен во всех европейских коммерческих городах и немалым пользуется почтением и кредитом, о чем и сдешние знатные вексельные канторы небезызвестны. Не считая прежних знатных сумм, мы в одном прошедшем ноябре месяце заплатили в Риге и Ревеле пошлин более тритцати тысяч рублей, о чем в потребном случае доказательства представить можно. По сим обстоятельствам вышеупомянутая клеветы и нарекания до меня не касаются, и я не имел бы причины сим моим прошением отяготить Ваше высокопревосходительство, естьли бы сказанное купеческое общество не упомянуло о кенигсберском евреянине, которым именованием оно меня означило. И в разсуждении онаго я принимаю смелость Вашему высокопревосходительству всенижайше представить о себе следующее:

Я приехал в Москву для собрания знатных сумм по векселям на сдешних российских купцах, что самое меня весьма долго сдесь и задержало, ибо и поныне еще не получил всех моих долгов. Почему я сдесь основал торговый дом, дабы отбегая от праздности, мог заниматься полезным предметом. Для исполнения сего я по моему прошению 1788 года в ноябре месяце принят и записан в первую гильдию сдешняго купеческаго общества. Приложенной же мой при прошении пашпорт доказывает, что я не таил роду своего и своей религии, почему и без препятствия меня приняли в оное общество на основании 92 статьи Городоваго положения. В сем качестве я, как московский купец, выписал из чужих краев на довольно великую сумму иностранных товаров, которые я ожидаю на первых кораблях и от которых я должен платить довольно знатную сумму пошлин. Сверх того я начал подряжать наши российские продукты для пересылки в другие земли, чтобы тем вяшше споспешествовать интересу Ея Императорскаго Величества и ея империи.

При таком своем положении я по всемилостивейшим основаниям Ея Императорскаго Величества, по которым доныне еще иностранным евреинам не было запрещено торговать, льщу себя надеждою, что и мне в моих торгах препятствия учинено не будет; но примечая противное расположение упомянутаго купеческаго общества, которое незадолго пред сим воспрепятствовало, что в городовом магистрате для нужных в империи разъездов по коммерции не дано пашпорту, то прибегаю к человеколюбивому защищению Вашего высокопревосходительства и всепокорнейше прошу против противных в торгах препятствий, имеющих быть от стороны купеческого общества, защитить, ибо малейшее в моих торговых делах помешательство не только мне, но и для моих кредиторов нанесет весьма противныя следствия.

Вашего высокопревосходительства всепокорнейший слуга московской первой гилдии купец Михаела Мендель.

Февраля 19 дня 1790 года».

Рукопись, подлинник.

РГАДА. Ф. 19. Финансы. On. 1. Д. 335. Л. 7–8 об.

 

№ 2

 

«Подано 1 марта 1790 года.

Его сиятельству господину генерал-аншефу, сенатору, главнокомандующему в столичном городе Москве и во всей губернии Московской и разных орденов кавалеру князю Александру Александровичу Прозоровскому от записанных в московское купечество 1-й гильдии купцов Еселя Гирша Янкелевича, Гирша Израилевича и от находящихся здесь белоруских купцов Израиля Гиршевича, Израиля Шевтелевича, Хаима Файбешевича, Лейба Масеевича и всех евреев Белорускаго купеческаго общества, Покорнейшее прошение.

Природные добродетели и отменные качества Вашего сиятельства, благородной образ мыслей и свету известное человеколюбие и великодушие Ваше подают нам ныне повод осмелитца прибегнуть под могущее Ваше покровительство, любовию к роду человеческому побужденное, к защищению всех в столичном городе сем, Вам вверенном, живущих без различия закона и народа. А потому мы, надеясь удостоитца обыкновенною Вашею милостию, всепокорнейше просим милосердаго внимания, по чувствительности жалостнаго сердца Вашего сиятельства нам при нынешних обстоятельствах довлеющее. Дело наше в том состоит, милостивый государь.

Уведомились мы, что именитый гражданин и городская глава господин Губин и с ним еще пять 1-й гилдии здешние московские купцы, будто бы по доверенности от всего здешняго Московскаго купеческаго общества, подали к предместнику Вашему, господину генерал-аншефу и кавалеру Петру Дмитриевичу Еропкину минувшаго февраля 13-го дня прошение, в котором, невзирая на то, что в имянных и сенатских указах именовали нас евреями еще до записки нашей в гражданском звании, оне в поругание называя нас жидами, клеветно укоряют разными вымышленными преступлениями безпощадно, а имянно:

1-е — Прописывая оне разные указы, гласящие о нетерпении евреев в пределах российских;

2-е — Без всякого основания и по единому самонравию своему осмелились они назвать всю нашу нацию вредною государству и торговли, говоря не краснеясь, что в том оне ссылаютца на всеобщее мнение целой публики и на то, что будто бы во многих благоучрежденных обществах евреи суть нетерпимы;

3-е — Оне же напрасно порицают нас без малейшаго доказательства, якобы мы производим запрещенную торговлю, похищаем пошлинные зборы, портим золотую и серебреную монету и вывозим оную за границу;

4-е — Оне же говорят, что могилевской купец Нотка Хаимович, будто бы разными подлогами и обманом приобревши себе здесь великую от купцов доверенность, умышленно разорил многие семейства и укрылся с похищенными товарами за границу, и тем укоряют всю нашу нацию в противность 43-й статьи всемилостивейше жалованной городам грамоты, в которой всевысочайшая воля всеавгустейшей государыни довольно изображена, чтоб личнаго преступления отнюдь не относить целому обществу;

5-е — Что некоторые из нас, будто утаивши свой род, записались в здешнее купечество обманом, и что сие самое довольно уже доказывает отважное евреев на всякое вредное поползновение предприимчивость. Сказывают оне, прибавляя еще к тому, якобы евреи имеют нравы развращенные, вследствие чего и просют о исключении нас из здешняго купечества и о высылке отсель.

Во опровержение таковых ложных и никем не основанных кпевет и жесточайшаго поругания мы за долг почитаем в защиту нашей невинности и для обнажения истинны всепокорнейше представить Вашему сиятельству следующее.

На 1-е. После упомянутых ими указов состоялись именные повелении прошлаго 1780-го году генваря 7-го дня и 786-го году июля 16-го дня, с которых берем смелость приложить при сем точные копии. А во всевысочайшем Ея Императорскаго Величества всемилостивейшем примечании, данном Правительствующему Сенату 10-го марта прошлаго 785-го году имянном указе изображено сими словами: „Когда означенные еврейскаго закона люди вошли уже на основании указов Ея Величества в состояние, равное с другими, то и надлежит при всяком случае наблюдать правило, Ея Величества установленное, что всяк по званию и состоянию своему долженствует пользоватся выгодами и правами без различия закона и народа“. Сие и доказывает, что всевысочайшая воля Ея Величества есть, дабы мы жили везде в России и пользовались в торгах по городскому праву всеми правами, принадлежащими людям равного с нами состояния, ибо в противном случае различие было бы веема ощутительно между нами и равными нам гражданами христианскаго закона.

На 2-е. На основании упомянутых имянных указов мы допущены к выборам и судейским достоинствам в Белоруссии по указу Правительствующаго Сената, гласящего тако: „В допущении евреев к выборам в судейския и протчия из купечества и мещанства должности, также в состоянии из них и из других христианскаго закона граждан городовых магистратов, ратуш и гражданских дум, соразмерно по количеству каждого звания, поступить по точной силе высочайше изданной от Ея Императорскаго Величества апреля в 21-й день 785-го года на право и выгоды городам жалованной грамоты, и по делам их доставлять им правосудие равномерно, и всякие по торгам и промыслам и по городовому праву выгоды, равно как и протчим Ея Величества подданным, без всякаго по разности народа и закона различия“.

Именные указы Ея Императорскаго Величества 780-го и 786-го годов и Правительствующаго Сената выражение, чтобы по делам доставлять нам правосудие равномерно и всякие по торгам и промыслам и по городовому праву выгоды наравне с протчими Ея Величества подданными без всякого различия, ощутительно же доказывает, что нам всемилостивейше пожалована свобода торговать и записыватся в купечество везде в России, ибо в противном случае торговля, не терпящая никакова притеснения, уже угнетена будет до нас касательно, а выгоды наши против граждан равного с нами состояния також веема различны будут. А потому единозаконцы наши сим пользуются везде в России, где жительства имеют, а имянно: не только в Белоруссии, но и в Екатеринославском и Харьковском наместничествах, також и в Таврической области. Они же всемилостивейше удостоены были в проезд Ея Императорскаго Величества в Херсон прошлаго 787-го году быть везде представленными и допущены даже к цалованию освященнейшей Ея Императорскаго Величества руки наряду с протчими гражданами равного с нами состояния. А затем кажется, что отважность господина Губина с товарищами называть верноподданных Ея Императорскаго Величества и себе равных граждан вредными государству и торговли гораздо уже превосходит той вредной предприимчивости, которою оне изволят евреев порицать напрасно, да и прозба их о исключении и высылки евреев есть прямо в противность вышеупомянутых имянных и сенатскаго указов.

Вольность отправление торговаго промысла, данное всем без различия закона и народа в Галландской республике, идолотворящей своей комерции, яко составляющей силу и славу Соединенных провинциев, может служить неоспоримым доказательством сей истинне, гласящей, что торговля не терпит никакова притеснения. А сверх того буде и правда, что некоторые города не терпят евреев, то сие не может служить доказательством пороков еврейской нации, поелику извесно, что город Рига и поныне не принимает и руских купцов христианскаго закона в свое гражданство.

На 3-е. Мы производим здесь свои торги в наемных публичных и по домам состоящих лавках добропорядочно, в равенстве прочих иностранных и руских честных торговых людей. Правда, что мы стараемся продавать наши товары подешевлее протчих, но сие, кажется, не может нам служить в порок, поелику в том состоит польза всего благороднаго общества и протчих людей, в покупке товаров нужду имеющих. Со всем тем мы признаемся чистосердечно, что умеренность и трезвость наша и прикащиков наших и частой оборот награждает нас довольною при продаже товаров прибылью. Вот почему мы не вымогаем превосходнее цены, а довольствуемся умеренным барышом, хотя плотим пошлину и провозим клейменые свои товары равномерно, как и здешния купцы. Истинна сия доказана при бывшей здесь переписки и вновь заклеймения товаров. А что показывает господин Губин со товарищами, что будто бы мы портим золотую и серебреную монету, то кто в сем проступке усмотрен будет, тот за то и ответствует. В протчем клевета господина Губина с товарищами о вывозе евреями серебра и золота за границу, також ложное и ни на чем не основанное и за нами, слава Богу, такое преступление не запримечено. Да и не можно о том говорить потому, что на каждой границе учреждены таможни и определены к оным для отбирания от проезжающих чрез оную частных людей воинския команды под смотрением штаб-и обер-офицеров, которыми еще ни на одной границе никакого непорядка не запримечено.

На 4-е. Поступок Нотки Хаймовича, конечно, примечателен, но может ли целое еврейское общество за то ответствовать и нести нарекание.

На 5-е. Двое из нас записались в здешнее купечество на основании законов и городоваго права, предъявляя свои пашпорты и доставя справки из белорускаго правительства, где мы имеем свои дома, торги и лавки и где правительство, сообразуясь с высочайшею волею Ея Императорскаго Величества, чтоб всяк по званию своему ползовался всеми правами и преимуществами, именует нас во всех делах наших по званию нашему, по гражданству принятому, не упоминая род и закона, равномерно как и подобных нам граждан христианского закона нигде не именуют, каковаго они рода, веры, церкви, исповедания или каковаго-либо расколу. А потому следственно мы не тайно записались в здешнее купечество, но явно с ведома здешняго и белорускаго правительства. И мы приняты были без-препятственно, невзирая, что бороды, одеяние, даже и имена наши ощутительны доказывают каждому наш род и закон. Да и какая бы была нам нужда утаить свой род, когда на основании всемилостивейших имянных Ея Императорскаго Величества указов мы сравнены с протчими гражданами христианскаго закона равного с нами звания без всякаго различия. Да и ныне нашего закона один состоит еврей записанным в санктпетер-бургских купцах 1-й гильдии.

В протчем же святый наш закон и предание суть явны и всему свету известны, яко они основаны на любви к Богу и ближнему, по правилам десятери заповедям Господним; и поелику Старый Завет есть предизноменование, свидетельство и основание святости Новаго Завета, по единомысленному согласию восточной и западной церкви и протчих всех христианских исповеданиев, то всякой просвещенной христианин, не забыв страх Божей и грозящее за преступлении по гражданским законам наказание, не может без угрызения совести погрешить против правил чести и общежитейских узаконениев. Вследствие чего мы во всем сравнены с протчими гражданами христианскаго закона, даже и в делах до совести касательных. Яко изъяснено в упомянутом же сенатском указе сими словами: „В случае разбирательства каких дел чрез свидетеля и по необходимости чрез присягу принимать от них свидетелей и допускать их до присяги по обрядам их веры, естли по законам и по существу дела присяга евреину следовать будет, не поставляя за препятствие различия в законе“. А затем кажетца непростительно господину Губину с товарищами так смело и решительно сказать, что евреи имеют нравы развращенныя.

А напоследок всепокорнейше доносим, что сей умысел господина Губина с товарищами и самовольное разглашение якобы не только торговать, но и быть нам здесь скоро запрещено будет, уже делает нам в торгах наших превеликой вред, ибо со всех сторон возрастает сумнительство, и заимная доверенность, одушевляющая торговлю, уже начала страдать. А паче потому, что находящийся здесь теперь первостатейные иностранные купцы довольно ведают, что буде нам учинят в здешней торговле помешательство, то неминуемо мы раззоримса совершенно, а особливо теперь, когда мы чрез пограничные сухопутные таможни производить торги не можем, и тем самым ныне наш торг с Польшею вовсе пресечен. И когда нам здесь разные люди, с коими вышесказанная ж причина неминуемо долженствует повлечь за собою весьма печальные следствии, ибо недоверенность иностранных к рускому купечеству обще, конечно, возрастет, из чего многие купцы могут разоритца, торговля ощутительно поколеблется, к вящему и невозвратному ущербу пошлинных зборов. Умалчивая о том, что как мы законтроктовали здесь дворы и лавки и состоим со многими людми здесь взаимныя обязательства, да уже и выписали на великие суммы иностранных товаров, кои по вскрытию свободнаго мореплавания имеют быть привезены чрез Питербургскии и Ревельские порты, следственно не только мы, но и кредиторы наши все конечно раззорятца совершенно же.

В разсуждении чего, Ваше сиятельство, всенижайше просим защитить нас от сей грозящей гибели великодушным своим покровительством, и удостойте сие наше прошение милостиваго выслушания Вашего и во всем том подайте нам свою руку помощь. За такое благодеяние Вашего сиятельства не преминем вечно прославлять имя и высокие добродетели Ваши, моля всевышнее существо сущее единое и безподобное, все-совершеннейше милосердаго Бога предков наших, Авраама, Исаака и Якова. Да воздаст он как Вашему сиятельству, так и всей высокой Вашей фамилии за оказанную нам милость здравие. Пребывающим к особе Вашей с глубочайшим своим высокопочитанием и всесовершеннейшею преданностию Вашего сиятельства всепокорнейшие и всепреданнейшие слуги:

[шесть подписей на еврейском языке].

Марта… дня 1790-го года».

Рукопись, подлинник.

РГАДА. Ф. 19. On. 1. Д. 335. Л. 9–12 об.

 

№ 3

 

«Подан марта 7 дня 1790.

Его сиятельству высокопревосходительному господину генерал-аншефу, главнокомандующему в Москве и во всей губернии Московской, сенатору и разных орденов кавалеру князю Александру Александровичу Прозоровскому генерал-майора, московскаго губернатора и кавалера, Рапорт.

В 15 день февраля сего 1790 года его высокопревосходительство господин генерал-аншеф, бывший главнокомандующий, сенатор и разных орденов кавалер Петр Дмитриевич Еропкин Московскому губернскому правлению предложением, всходствие поданнаго ему от всего Московскаго купеческаго общества о высылке отсюда жидов, вымышленно записавшихся в здешнее купечество под видом иностранных и белоруских купцов, наносящих тому обществу вред, изъясненной в том их прошении, предлагал, выправясь, уведомить его высокопревосходительство о следующем:

1-е — сколько здесь жидов находится; 2-е — когда имянно кто из них и почему точно записаны в здешнее купечество; 3-е — на жида Ноту Хаимова от кого и в каких суммах обязательствы ко взысканию представлены; 4-е — известно ли губернскому правлению об указах Правительст-вующаго Сената 786 майя 21-го и 789-го декабря 24-го, коими по прозбе белоруских жидов о допущении их записатся в оклад Рижскаго форштата и в смоленское купечество отказано.

По которому по силе учиненной в губернском правлении резолюции посланными указами помянутых сведений требовано: о числе находящихся здесь жидов — от Управы благочиния, о количестве записанных в купечество — от Городоваго магистрата, а о взысканиях с жида Хаимова — от нижняго надворнаго суда и Городоваго магистрата от 3-х депортаментов.

По которым рапортами от означенных мест представлено. От Управы благочиния — что в жителстве здесь в Москве жидов оказалось: мужеска — 49, женска — 8, детей при них малолетных — 12 человек. От Городоваго магистрата 1-го депортамента — московскаго купечества в 1-й гилдии времянно записанными значутся 3 человека: 1-й. Ессель Янкелевич, города Могилева ис купеческих детей (в 788-м); 2-й. Михаила Гирш Мендель, города Кинизберга ис купцов (в 788-м); 3-й. Гирш Израилев, из могилевских 1-й гилдии купцов (в 789-м годах). На представлении онаго депортамента по указам Московской казенной палаты, о коих гилдия рапортует, известно де обществу московскаго купечества, что оныя люди из жидов; нижняго надворнаго суда 3-го депортамента, что во оной из губернскаго правления прислано объявление, поданное от статской советницы Катерины Ивановой дочери Казицкой о взыскании с подписавшагося по жиде Ноте Хаимове под векселем поручителя пример-майора Петра Александрова сына Римскаго-Карсакова, за уплатою самим векселедавцем Хаимовым 3000 рублей, досталных 9000 рублей; Городоваго магистрата 3-го депортамента с приложением реэстра, сколко на означеннаго Ноту Хаимова во объявлении векселей и от кого имянно, по которому перечню показано 121 419 рублей 40 копеек. Да сверх сего имеется дело по прозбе московскаго купца и фабриканта Семена Бабкина жены вдовы Натальи Лукиной дочери о взыскании по данному означенным Ноткою Хаимовым векселю, за неизвестием о жителстве его, с надписателя того векселя московскаго именитаго гражданина Петра Гусятникова, за уплатою 4500-х, досталных 4943-х рублей.

По справке же в губернском правлении оказалось. Прошлаго 1788 года июля 24 дня при сообщении из Могилевскаго наместническаго правления копия с указа Правителствующаго Сената, состоявшагося 1786 года майя 21 дня, прислана к надлежащему сведению, а состоявшагося в прошлом 1789-м году декабря в 24 день Правителствующаго Сената указа в правлении не оказалось. О чем Вашему сиятельству и приемлю честь сим донести, а притом и представить с вышеупоминаемаго Правителствующаго Сената указа, состоявшагося прошлаго 1786 года майя в 21 день, копию на благоразсмотрение.

Петр Лопухин.

Марта 6-го дня 1790-го года».

Рукопись, подлинник.

РГАДА. Ф. 19. Оп. 1.Д. 335. Л. 13–14.

 

Юлий Гессен  

МОСКОВСКОЕ ГЕТТО ^[487](по неизданным материалам)

 

 

I

 

Из всех когда-либо существовавших гетто московское гетто, несомненно, являлось наименьшим по размеру. И в Западной Европе, и в Польше, а позже в Царстве Польском для евреев часто отводились особые кварталы; случалось также, что запретными для евреев объявлялись лишь отдельные участки. Небольшие гетто существовали в Риге и Киеве, в последнем для евреев были отведены два дома (подворья). В Москве же местом жительства евреев служил один только дом, так называемое «Глебовское подворье».

Небольшие размеры московского и киевского гетто объясняются тем, что во время их существования ни в Киеве, ни в Москве евреи не пользовались правом постоянного жительства; им разрешалось лишь кратковременное пребывание для торговых целей.

Глебовское подворье находилось в Китай-городе (в городской части), вблизи Гостиного двора и в центре торговых рядов. Дом этот принадлежал действительному статскому советнику Глебову, пожертвовавшему его в 1826 г. казне с тем, чтобы доходы с дома обращались на благотворительные цели и, главным образом, на содержание глазной лечебницы; заведывание домом, согласно воле жертвователя, принадлежало «главному начальнику столицы». Когда этот дар был, с Высочайшего разрешения, принят, московский генерал-губернатор кн. Голицын сообщил попечителю подворья, что евреи, временно пребывающие в Москве, могут останавливаться в подворье, но что им не дозволяется устраивать там синагоги и совершать общее богослужение, каждому же еврею в отдельности предоставляется молиться «по своему обычаю»; одновременно кн. Голицын ознакомил попечителя с существующими законами о проживании евреев в Москве. По одному позднейшему официальному документу, Глебовское подворье издавна являлось обычным местом остановки для приезжающих евреев; так, в 1827 г. из общего числа 72 евреев, приехавших в Москву, 56 остановились в Глебовском подворье. Но вскоре московская администрация заменила свое разрешение евреям останавливаться в подворье требованием , чтобы все без исключения евреи, приезжающие в столицу, обязательно останавливались в одном только Глебовском доме.

Эта мера, по официальному объяснению, была вызвана следующими обстоятельствами.

В 1816 г. министр полиции гр. Вязьмитинов^[488] обратил внимание московского начальства на то, что «некоторые евреи, проживающие в столицах, под предлогом торговых расчетов и тяжебных дел занимаются обманом и барышничеством или живут при откупах, а также у купцов приказчиками и работниками»; в 1825 г. было обнаружено, что в Москве, в подворье купца Мурашева, евреи складывают контрабандный товар и что они устроили там синагогу; через два года в том же подворье вновь был обнаружен склад контрабандного товара. Эти три события свидетельствовали, по мнению московских властей, о противозаконных и безнравственных действиях евреев вообще. Но были еще два обстоятельства, послужившие поводом к превращению Глебовского дома в специальное еврейское подворье, которые говорили уже не о евреях, а о московских купцах.

В 1826 г. московская торговая депутация донесла генерал-губернатору, что евреи, вопреки существующим о них постановлениям, приезжают весьма часто в Москву и, проживая в подворьях и постоялых дворах, продают привозимые и складываемые ими там иностранные товары иногородним купцам и торгующим крестьянам, а также покупают у них русские товары и отправляют их из Москвы «без всякого сношения с московскими купцами, к явному их подрыву и стеснению»; сверх того, евреи, по словам жалобщиков, изыскивая все средства, дабы иметь возможность проживать в Москве, приезжают под предлогом окончания расчетов, умышленно делают здесь большие долги, «по коим быв остановлены (т. е. задержаны), проживают потом на поручительствах»^[489].

Удовлетворение ходатайства московских купцов о запрещении евреям приезжать в Москву для торговых целей угрожало интересам московских фабрикантов, а потому последние (а также некоторые евреи) обратились к генерал-губернатору с просьбой о разрешении евреям покупать в Москве фабричные производства; ввиду этого члены московской торговой депутации совместно с видными фабрикантами выработали в 1827 г. следующий проект правил для евреев.

1. Дозволить евреям проживать в Москве с узаконенными паспортами 1-й и 2-й гильдии по два месяца, а 3-й гильдии — месяц; далее этого срока ни под каким предлогом, исключая тяжкой болезни, не оставаться.

2. Предоставить им право через три месяца по выезде из Москвы опять приезжать для покупки товаров на тех же правилах.

3. Товары покупать евреи могут только в двух домах: на Глебовском подворье и в другом доме, который для этого найден будет удобным.

Несомненно, что последние обстоятельства — жалоба торговой депутации и ходатайство фабрикантов, — связанные с интересами московских фабрикантов и купцов, сыграли большую роль в возникновении еврейского подворья, нежели два случая с контрабандным товаром, и ясно, что учреждение еврейского подворья было вызвано желанием московских купцов и фабрикантов иметь надзор за тем, чтобы евреи вели торговлю только с местным купечеством. Генерал-губернатор сообщил министру внутренних дел о ходатайствах московских купцов и фабрикантов, а также о выработанных ими правилах, и вскоре последовало Высочайшее повеление, чтобы купцам 1-й и 2-й гильдии был разрешен приезд на два месяца с тем условием, чтобы они не брали с собою жен и детей, чтобы сами не торговали и не заводили лавок и чтобы за ними был установлен строгий надзор. Правда, выработанные торговой депутацией правила о проживании евреев в Москве не были утверждены центральной властью, но требование Государя о надзоре дало генерал-губернатору повод «поместить всех евреев без исключения на жительство в одно место», так как другого способа к осуществлению Высочайшей воли он не нашел. Для того же, чтобы подобная мера не оказалась стеснительной для евреев, как гласит один позднейший официальный документ, местом для их пребывания было назначено Глебовское подворье, потому что, во-первых, евреи уже издавна в нем останавливались, а во-вторых, там не бывало других постояльцев; к тому же здание — большое, при нем имеются склады для товаров, а на кухне готовят еврейские повара. И вот, обер-полицмейстеру было предписано объявлять всем приезжающим евреям, что они могут останавливаться только в Глебовском подворье.

В Петербурге знали о существовании московского гетто; так, в 1830 г. о нем было сообщено по случайному поводу Государю, а в 1833 г., ввиду представленных генерал-губернатором данных о Глебовском подворье, Сенат оставил без удовлетворения жалобу упомянутого выше Мурашева (в подворье которого евреи складывали контрабандный товар) на последовавшее запрещение заезжать евреям на его постоялый двор. Но все же прямого разрешения на устройство московского гетто из Петербурга не было дано. Впрочем, нелегальное существование гетто продолжалось недолго, оно вскоре было санкционировано. В 1838 г. министр внутренних дел Д. Блудов^[490] возбудил в Комитете министров вопрос об учреждении подобного подворья и в Петербурге; но, имея в виду, что «учреждение сие, сосредоточивая всех евреев в одно, представляло бы вид особого еврейского квартала, в котором могли вознадобиться и раввины, и резники и т. п.», Комитет министров отверг предложение, отметив, что столичная полиция может собственными силами наблюдать за евреями. Комитет министров остановился тогда же и на вопросе о дальнейшей судьбе московского гетто, но благодаря настоянию министра внутренних дел Комитет постановил «оставить его временно, до усмотрения», так как было признано, что Москва в отношении пребывания евреев не может быть сравниваема с Петербургом, куда евреи приезжают не столько по торговым, сколько по тяжебным, откупным и подрядным делам. Мнение Комитета было Высочайше утверждено. Однако Блудов не хотел, по-видимому, отказаться от мысли об устройстве в Петербурге «еврейской гостиницы». Он обратился в Москву за сведениями о внутреннем распорядке Глебовского подворья и о существующем надзоре за евреями «для предначертания проекта по сему предмету по С.-Петербургской полиции». О Глебовском подворье вспомнили в Петербурге еще раз в 1846 г., когда бобруйский купец еврей Мордух Минкин обратился к петербургскому военному генерал-губернатору за разрешением открыть в столице особую еврейскую гостиницу. Но дело кончилось ничем.

 

II

 

Прошло почти 20 лет со времени возникновения Глебовского гетто. В течение всего этого времени приезжающие евреи мирились со своим тяжелым положением. Но вот в 1847 г. шкловские евреи выступили перед правительством с ходатайством о даровании еврейскому населению некоторых льгот. Между прочим, поверенный шкловского еврейского общества Зельцер подал министру внутренних дел записку «о претерпеваемом приезжающими в Москву евреями крайнем стеснении в том, что они обязываются останавливаться на квартире в особо отведенном для них доме»; при этом, ходатайствуя об уничтожении унизительного для евреев «принужденного квартирования», Зельцер попутно указал на то, что за квартиры берется непомерно высокая плата, почти впятеро и более превышающая обычную цену, и что евреи «должны еще, для усиления доходов больницы, при отправлении товаров своих из Москвы покупать на том же подворье циновки, веревки, ящики и проч. по нарочито определенной самой дорогой плате, превышающей настоящую стоимость сих вещей вдвое и более». Вследствие этой жалобы Комитет об устройстве евреев постановил, с Высочайшего разрешения, командировать в Москву особого чиновника, который под наблюдением генерал-губернатора удостоверился бы в правильности жалобы евреев и вместе с тем «вникнул основательным образом и в то, есть ли необходимость и польза продолжать в Москве существование особого еврейского подворья».

Ревизия подворья была возложена на чиновника особых поручений при министерстве внутренних дел надв. сов. Компанейщикова. Поручение было весьма щекотливое. В Петербурге, по-видимому, имелись какие-то сведения, в силу которых считалось необходимым, оказывая внешнее внимание генерал-губернатору князю Щербатову, произвести расследование помимо него. В выработанной самим Компанейщиковым и одобренной директором департамента полиции (февраль 1848 г.) программе действий в Москве говорилось, что «формальная» поверка таксы, установленной в подворье, и обычных московских цен не может открыть истины, потому что евреи подвергаются, вероятно, тайным налогам «в пользу смотрителя и даже полиции» и что это можно узнать только частными способами, выбор которых должен быть предоставлен ревизору. Вот почему обо всем, что можно будет доказать «ясными фактами», Компанейщиков доложит генерал-губернатору, «изыскания же, конфиденциальным образом сделанные, должны быть изложены только в представлении г. Министру». Остановившись затем на вопросах о том, должно ли быть сохранено подворье как источник доходов для глазной больницы и является ли оно целесообразным с полицейской точки зрения, Компанейщиков, склоняясь к отрицательному ответу, закончил свою записку следующими многозначительными словами: «В этой программе сделан только беглый обзор предстоящим мне занятиям. Нет сомнения, что отчет в них будет подробнее и основательнее, как труд, долженствующий служить министерству опорою для рассуждения и, быть может, некоторой борьбы».

Получив известие о командировании Компанейщикова, князь Щербатов поспешил выразить свой протест. В письме на имя министра внутренних дел Перовского^[491] он указывал, что не видит «ни тех побудительных причин», по которым министерство признало возможным передать записку Зельцера в Комитет, «ни повода сему последнему (т. е. Комитету), без предварительного сношения со мною как главным попечителем подворья и глазной больницы, заключить командировать в Москву особого чиновника для удостоверения в изложенных Зельцером обстоятельствах; а еще менее поручить этому чиновнику входить в соображение о том, есть ли необходимость и польза продолжать в Москве существование особого еврейского подворья, ибо ожидаемые Вами по сему делу сведения мне ближе, нежели кому-либо, известны, и которые я мог бы сообщить без всякого другого посредства»; в заключение князь Щербатов просил Перовского, не найдет ли он излишним посылать особого чиновника. «Это прямое сношение с местным главным начальством может удобнее и скорее объяснить справедливость или неосновательность» жалобы Зельцера и «в последнем случае доказать пользу существования… подворья, необходимость которого доказывается тем, что оно издавна, до кончины завещателя Глебова, было пристанищем евреев…». Перовский ответил 28 февраля, что по порядку, установленному в Еврейском Комитете, бумаги вносятся на его рассмотрение без сношения с местными властями и что сам Комитет решает, нужно ли по тому или другому делу запрашивать местных начальников. В данном же случае решено, писал Перовский князю Щербатову, собрать сведения «не мимо Вас, а под ближайшим Вашим руководством», и добавил, что не находит возможным ходатайствовать об отмене Высочайше утвержденного положения Комитета. Впрочем, еще 17 февраля, т. е. до получения этого письма, князь Щербатов уведомил Перовского, что Компанейщиков уже приехал и что, не желая замедлить исполнение Высочайшего повеления, он распорядился о доставлении ему сведений о подворье.

Узнав о приезде петербургского чиновника, московские евреи не замедлили, конечно, ознакомить его со своим положением, представив ему следующую «Записку евреев-торговцев, временно пребывающих в Москве»:

«На основании Государственных узаконений, никакое место или правительство в Государстве не может само собою установить нового закона и никакой закон не может иметь своего совершения без утверждения Самодержавной власти (51 ст. Св. Основн. Госуд. Зак.).

Несмотря на это основное положение и на то, что евреи, пользуясь общим покровительством законов, подлежат и общим законам во всех тех случаях, в коих не постановлено особых о них правил (ст. 1262 и 1265 IX т. Св. Зак. о сост.), местное в Москве начальство, неизвестно на каком основании, постановило для них какое-то особое положение. Обязывает всех их жить непременно в одном доме Глебовского подворья, брать там все потребные при отправке товаров для укупорки и покрышки их принадлежности, заставляет укладывать товары на подворье и непременно рабочими-откупщиками, назначив для всего этого возвышенные и несообразные с существующими в Москве цены, полагая сверх того за каждое нарушение сих правил штраф.

Столь разорительные для евреев меры побудили их обратиться с прошением к Его Высокопревосходительству г. Министру Внутренних Дел и, изложив ему всю тягость своего положения, просить отменить унизительное для евреев принужденное квартирование в Глебовском подворье и уничтожить незаконные и произвольные налоги, сопряженные с этим квартированием.

Г. М-ру Вн. Дел угодно было поручить В-му В-благородию удостовериться в справедливости этого прошения, почему, уповая на непоколебимое правосудие Ваше, все пребывающие ныне в Москве евреи-торговцы твердо уверены, что при строгом изыскании Вашем правильность домогательства их бессомненно подтвердится, ибо

а) что действительно короба, циновки, рогожи и веревки могут быть покупаемы лучшего качества и несравненно дешевле назначенных в Глебовском подворье цен, в том может быть представлено удостоверение торгующих лиц, обязывающих доставлять им таковые по мере требования;

б) что принуждение местного правительства к укладке товаров не иначе, как на подворье, сопряжено не только с излишними издержками и неудобствами, но и с явною для каждого по торговле невыгодою, тому служит бесспорным доказательством то, во-1-х, что для найма извозчиков для доставления закупленных товаров с фабрик и лавок требуются особые издержки, тогда как все таковые могли бы быть отправлены прямо из места покупки; во-2-х, укупорка товаров иному бы не стоила ничего, ибо, по принятому в торговле обычаю, все купленные товары укладываются обыкновенно самим продавцом, без всякой особой платы, другие же, укладывая товар собственными своими средствами, могли бы сделать это гораздо дешевле того, что платится по ценам подворья, и, в-3-х, укладывая товары там, где всякий находит это для себя удобным, он не подвергался бы взору конкурента, всегда узнающего, какие, сколько, куда и кто отправляет товары и где таковые куплены, тогда как всякое соперничество, как известно, уже вредно торговле, образ которой и по закону составляет тайну каждого, и

в) положение о непременном квартировании евреев в Глебовском подворье кроме стеснения их принуждением помещаться совсем не там, где иногда требуют торговые дела их, и занимать квартиру, вовсе не соответствующую с обстоятельствами и средствами каждого из них, имеет ту еще невыгоду, что евреи при недостатке помещения, как это и в настоящее время случилось, приведены будут к необходимости жить по нескольку человек в одном небольшом номере, тогда как многие из них желали бы иметь отдельную для себя квартиру, как для того, чтобы не подвергаться вредным последствиям тесноты, так и для того, что самые обороты их по торговле, обнаруживаясь преждевременно, служат ко вреду их промыслам, а вместе с тем не может согласоваться с самими видами правительства, которое, желая слияния евреев с коренными жителями, старается искоренять доныне господствующее к ним презрение. Помещение же их в отдельном подворье с воспрещением принятия их для квартирования в других домах, под опасением строгой ответственности, унижает их в глазах каждого, невольно заставляя смотреть на них как на лица, отчужденные от общества, чем еще более усиливается лишь прежняя к ним ненависть. Если же предположить, что при сосредоточении всех их в одном месте может быть обращен на них бдительный надзор, то и в этом случае правительство не достигнет своей цели, ибо каждый из евреев, в числе коих многие честным и безукоризненным образом действий своих в торговле и моральном отношении снискали к себе общее доверие, в случае предосудительного поступка кого-либо из них, чтобы устранить всякое могущее пасть на него подозрение в соучастии и отвлечь вообще невыгодное на евреев нарекание, невольно должен будет скрывать проступки своих собратий, к чему представляется ему вся возможность, ибо все они, быв вместе соединенными, имеют все средства затмевать следы всякого недозволенного поступка, тогда как, живши отдельно, без средств к сокрытию законопротивного умысла и подчиняясь, как и все жители столицы, общему надзору полиции, они не избегнут ее назидания и всякий проступок тогда же мог бы быть обнаружен.

Все это представляя прозорливому вниманию Вашего В-благородия, Евреи, ведущие в здешней столице торговлю, вынуждаются всепокорнейше просить представить все это на благоуважение Г. Мин-pa Внутр. Дел и ходатайствовать у Его Высокопревосходительства о законном удовлетворении справедливой их просьбы, основанной, как выше показано, на самых уважительных доводах, а между тем, дабы местное начальство, негодующее на них за принесенную Г. Министру жалобу, не могло обращать на них вящую еще строгость, то впредь, до разрешения вышеозначенного прошения, оградить их от всякого стеснительного со стороны его влияния.

Подписали: Могилевский 2-й гильдии купец Мендель Цетлен, Австрийский негоциант Герш Горовиц, Минский 1-й гильдии купеческий сын Мовша Гинзбург, Могилевский 2-й гильдии купеч. сын Залман Ратнер, Могилевский 2-й гильдии купеч. сын Янкель Гринер, Бердянский 1-й гильдии купец Сендер Пригожин, Витебский 2-й гильдии купеч. сын Берко… (?), Виленский 2-й гильдии купец Гирша Бройдо, Витебский 1-й гильдии купец Бер Рубинштейн, Витебский 2-й гильдии купеч. сын Копель Елинзон, Бердянский 1-й гильдии купец Берко Клипинцер, Динабургский 2-й гильдии купеч. сын Зашнал Гордон, Австрийский негоциант Иоахим Горовиц».

 

III

 

Приступив к изучению дела, Компанейщиков тотчас же встретил затруднения; генерал-губернатор не допустил его к рассмотрению отчетности по подворью, не доставил ему сведений о лечебнице и проч. Тем не менее ревизору удалось составить таблицу рыночных цен на те предметы, которые евреи были обязаны покупать в подворье, и оказалось, что обитатели гетто на всем переплачивали.

Цены в подворье

Циновки Р. 1.40 к.

Рыночная цена

Казанская, черемисской работы, лучшего свойства, нежели продаваемая в подворье, 3 ¼ арш. х 1 ¾ арш., весом 18 п., по 85 коп. медью.

Циновки-баковки, продающиеся в подворье по одной цене с казанскими, 2 ¼ х 1 ¾ арш., весом 11 пуд. в сотне по 65 к. м.

 

Цены в подворье

Рогожи 63 к.

Рыночная цена

 

Казанские, не менее 7 пуд. в сотне — 36 к. Муромские, 4 ½ пуд. в сотне и одной меры с казанскими, 26 к.

 

Цены в подворье

Веревки № 1 — 75 к.

Рыночная цена

Калужские неточные, в 7 ½ маховых саж. по 37 к. медью.

 

Цены в подворье

Веревки № 2 — 60 к.

Рыночная цена

В 6 маховых саж., по 27 к.

Выходило, что при упаковке товара евреи переплачивали на каждые 10 пуд. около 6 рублей. Кроме того, Компанейщиков обнаружил, что евреи не только должны были приобретать эти и другие предметы по установленной таксе, но не могли пользоваться ничьими другими услугами по упаковке и отправке товаров, как находившегося при подворье «коробочника», платившего подворью за монополию 720 р. асс. в год, — никто, кроме него, не имел права зашивать товары, переносить их и проч.; «коробочник» выписывал счета по своему усмотрению, и евреи должны были оплачивать их.

Указав в докладе генерал-губернатору на эти поборы и на другие стеснения, которые евреи претерпевали от вынужденного проживания в подворье, Компанейщиков остановился и на моральной стороне дела, отмечая, что запрещение евреям жить в других домах усиливает презрение к ним; а затем, рассмотрев в подробности вопросы о Глебовском подворье как источнике доходов лечебницы и как полицейской мере, он так закончил свой доклад: «Я вывожу то заключение, что учреждение особого в Москве еврейского подворья несправедливо в своем основании, крайне стеснительно для евреев, не приносит казне значительной выгоды, не только бесполезно, но даже вредно в административном отношении. Взгляд мой основан на крайнем разумении моем и бывших у меня в виду данных. Священною обязанностью считал я изложить пред правительством мысли свои со всею откровенностью».

Прежде чем представить доклад генерал-губернатору князю Щербатову, Компанейщиков просил правителя его канцелярии Путилова совместно рассмотреть вопрос о пользе существования подворья, но Путилов уклонился от этого, сказав, что его личное и кн. Щербатова убеждение в необходимости сохранить подворье не может быть поколеблено никакими данными.

Не обо всем, однако, виденном доложил Компанейщиков генерал-губернатору. Были обстоятельства, о которых он мог сообщить конфиденциально одному министру. «Желая исполнить в точности поручение, на меня возложенное, — писал Компанейщиков министру внутренних дел 18 марта 1848 г., — я должен был вникнуть в самый быт евреев на подворье и удостоверился, что угнетения, ими претерпеваемые, превышают всякое вероятие. Обязанные жить там поневоле, согнанные туда, как на скотный двор, они подчиняются не только смотрителю, которого называют не иначе, как своим барином, но даже дворнику, коридорщику. Не дороговизна, не поборы, как я полагаю, побудили их искать у Вашего Высокопревосходительства справедливого покровительства. Они так привыкли к налогам и стеснениям всякого рода, что остаются к ним почти равнодушными, считают их необходимой данью… Презрение, им оказываемое, отсутствие всякого человеческого к ним чувства наиболее заставило евреев принести жалобу». Что касается поборов, то Компанейщиков доносил, что вообще каждый еврей при въезде в подворье и при выезде, а также в праздники должен был делать смотрителю подарки. Приходилось платить за то, чтобы отводились более удобные комнаты. Начальство подворья охотно брало деньги и тогда, когда еврей просил не отмечать своевременно в книгах его приезда, дабы он мог продлить таким путем свое пребывание в городе, «между смотрителем и приставом есть стачка, вследствие которой евреи часто пользуются излишним, против определенного для пребывания, временем». Вообще писал Компанейщиков о целесообразности подворья с точки зрения полицейского надзора за соблюдением законов о пребывании евреев в Москве: «Лишь были бы у еврея деньги, а то он найдет постоянное пристанище на подворье. Если же он не может удовлетворить иногда чрезмерным требованиям, то пускается на другие средства». В этих случаях евреи останавливались в близлежащих деревнях: Марфиной, в 17 верстах от города, за Дорогомиловской заставой, и Подлипнах, в 35 верстах в той же стороне. Злоупотребления смотрителя отличались разнообразием: занятые комнаты отмечались свободными; несмотря на большие ассигновки, дом, по-видимому, не ремонтировался; выручка от продажи «снарядов», т. е. материалов для отправки товара, приносившая рубль на рубль, показывалась по книгам в половинном размере; с коробочника-монополиста начальство подворья получало в действительности более 720 р. Эти злоупотребления не затрагивали интересов евреев, но они играли роль в вопросе о существовании подворья.

«Все эти статьи тайных доходов, — писал Компанейщиков, — составляют ежегодно значительную сумму. Трудно предположить, чтобы лица, наблюдающие или по крайней мере обязанные наблюдать за порядком, не видали злоупотреблений, а также не понимали всей нелепости учреждения особого для евреев подворья. С другой стороны, — осторожно ставил Компанейщиков вопрос, — нельзя думать, чтобы эта мера допускалась из желания доставить такие огромные выгоды частному приставу, имеющему без того в своем распоряжении до четырех тысяч лавок, и смотрителю подворья, человеку в маленьком чине, без связей и без всякого значения в обществе…»

Князь Щербатов подверг доклад Компанейщикова самой резкой критике; он поставил ревизору в упрек то, что тот признал жалобу Зельцера основательной, «вошел в такие рассуждения, которые не входят в состав возложенного на него поручения», позволил себе уравнивать права евреев с правами прочих граждан. При существовании подворья предотвращается, по словам генерал-губернатора, привоз евреями контрабандного товара, и вообще пресекаются всякие злоупотребления с их стороны по торговле, и вместе с тем полиция имеет возможность следить за сроками пребывания их в Москве. И если, несмотря на все удобства подворья, евреи все же желают пользоваться свободою в избрании квартир, то это должно быть объяснено «преобладающими в них корыстными целями». Поэтому, разделяя мнение обер-полицмейстера, генерал-губернатор признал необходимым сохранить подворье в неприкосновенности.

Неизвестно, как разрешился бы возникший вопрос, если бы в это время пост московского генерал-губернатора не занял граф Закревский, получивший от Государя исключительные полномочия в качестве хозяина Москвы. Благорасположение, которым пользовался гр. Закревский в высших сферах, давало возможность предвидеть, что в вопросе о подворье все будет зависеть от взгляда нового генерал-губернатора. Перовский по поручению Комитета запросил его мнение о подворье для доклада Государю. В сентябре 1850 г. Закревский послал свое донесение. Он признал жалобу Зельцера не имеющей «надлежащего основания», так как шкловские евреи, от имени которых подана жалоба, не ведут в Москве постоянной торговли; генерал-губернатор посетил подворье, и находившиеся там евреи, по его словам, не только не заявили жалоб на какую-либо дороговизну, но даже нашли подворье «во всех отношениях для себя удобным и выгодным в сравнении с прочими подворьями»; польза же сосредоточения всех евреев в одном месте, как для предупреждения с их стороны злоупотреблений, так и для надзора за их пребыванием в Москве, «не подвержена никакому сомнению», и сохранение подворья тем необходимее, что в последнее время обнаружен был между евреями сбыт фальшивых кредитных билетов. «По сим соображениям и дабы не лишить здешней глазной больницы средств содержать себя доходами глебовского подворья , составляющего собственность сказанной больницы», Закревский потребовал сохранения подворья.

Этими строками гр. Закревский подтвердил то, что говорил Компанейщиков и что отрицал кн. Щербатов. «Почему, — спрашивал Компанейщиков в докладе прежнему генерал-губернатору, — евреи обязаны способствовать поддержанию больницы? Не есть ли это предмет для них совершенно посторонний? Почему содержание этого заведения не падает на Армян, Персиян, Греков, на всех жителей столицы, а непременно на одних евреев?» Князь Щербатов объяснил по этому поводу, что ни Глебов, ни московская администрация не имели в виду использовать еврейское подворье в целях материальной поддержки больницы и что принуждение евреев жить именно в этом подворье вызвано только полицейскими соображениями. «Довольно странный вопрос, — охарактеризовал кн. Щербатов вопрос Компанейщикова, — если бы Армяне, Греки, Персияне или кто-либо другой жили на глебовском подворье, то они также способствовали бы выгодам глазной больницы, как способствуют теперь выгодам содержателей частных подворьев».

 

IV

 

Итак, тайна существования Глебовского подворья была раскрыта. Не было сказано, в чьи руки уходят суммы, взимавшиеся с евреев и не заносившиеся в отчет подворья. Но, во всяком случае, стало ясно, что московское гетто необходимо для нужд глазной больницы^[492].

И именно заявление гр. Закревского, что существование подворья необходимо для поддержания больницы (а не его указание на полицейскую роль Глебовского дома), побудило Комитет об устройстве евреев не уничтожать подворья. Однако Комитет не считал нормальным создавшееся положение — сохраняя подворье, он смотрел на него не как на постоянное, а как на временное учреждение, согласно Высочайше утвержденному положению Комитета министров 1838 г. «Принимая во внимание, что с развитием мер, предпринимаемых правительством к преобразованию и слиянию евреев с общим населением, всякое отделение их, подобно сделанному распоряжению в Москве, было бы в противоречии с собственными видами правительства», Комитет поручил министру внутренних дел снестись с московским генерал-губернатором, «не признается ли возможным для содержания глазной лечебницы изыскать другие средства, дабы в свое время можно было упразднить еврейское подворье, дав евреям право нанимать для себя помещения, как это делается без неудобства в здешней столице и во всех других городах Империи».

Эта новая постановка вопроса о дальнейшей судьбе гетто побудила гр. Закревского дать новое обоснование этому учреждению. «Если бы евреи вовсе не жили в подворье, — заявил он министру внутренних дел, — то оно все же существовало бы в силу своего выгодного положения в торговой части города»; но еврейское подворье, как генерал-губернатор убедился на опыте, приносит такую пользу, что является необходимым оставить его и на будущее время; Москва не может быть сравниваема ни с Петербургом, ни с другими городами потому, что прочие города уступают ей по своей обширности, а Петербург отличается тем, что туда приезжают евреи по тяжебным и подрядным делам, в Москву же — по торговым; к тому же в Москву приезжают евреи из пограничных городов западных губерний и из Царства Польского — это все люди, требующие особого надзора. Да и пример прочих городов «не есть ручательство в том, что общий нравственный быт евреев уже изменился, господствующая в них страсть к обманам всякого рода угасла и не существует уже и в тех городах между ними злоупотреблений». Благодаря подворью удавалось открывать контрабанду и даже предупреждать во многих случаях сбыт фальшивых кредитных билетов. «Эта мера, — добавил гр. Закревский, — не будет противоречить предположениям Комитета, когда основанием оных будут исключительно виды правительства».

Защитив силою своего авторитета существование подворья от ударов извне, генерал-губернатор решил несколько смягчить условия жизни его невольных обитателей: он обещал понизить таксу и пересматривать ее ежегодно; вместе с тем он предоставил евреям выбирать из своей среды пять старшин, с утверждения генерал-губернатора, которым было дозволено доводить до сведения генерал-губернатора о нуждах глебовских жильцов и «испрашивать» его «защиты и покровительства».

Несмотря на скорый ответ гр. Закревского, движение дела было почему-то задержано: лишь в мае 1852 г. министр внутренних дел внес отзыв гр. Закревского в Комитет об устройстве евреев.

Министр признал доводы гр. Закревского правильными. Не так отнесся к ним Комитет. Указав в журнале 21 августа 1852 г., что Комитет министров еще в 1838 г. не одобрил мысли об учреждении особого подворья и что теперь в особенности «было бы неприлично и не сообразно с достоинством правительства требовать от них, т. е. евреев, слияния с коренными жителями и в то же время отдалять их от сего слияния», Комитет отметил, что евреи производят торговлю и в других местах, например на ярмарках, при меньшем надзоре со стороны полиции, и все же не видно, чтобы эти евреи, большей частью купцы 1-й и 2-й гильдий, промышляли сбытом фальшивых билетов. А между тем свободное развитие торговой деятельности евреев приносит выгоду государству, и жертвовать ею для частных интересов московской больницы нет никакого основания.

Но гр. Закревский был все же силен. И Комитет, несмотря на вескость своих рассуждений, согласился на дальнейшее временное существование подворья с тем, чтобы генерал-губернатор через три года вошел вновь в рассмотрение дела и сообщил свои соображения министру внутренних дел.

В 1855 г., согласно этому постановлению Комитета, новый министр внутренних дел, С. Ланской^[493], обратился к гр. Закревскому с запросом о дальнейшей судьбе еврейского подворья; московский генерал-губернатор по-прежнему стоял за его существование, и Ланской счел возможным предложить Еврейскому Комитету сохранить подворье «как временную меру впредь до приведения в исполнение всех имеющихся в виду правительства предположений к преобразованию евреев». Такое решение должно было надолго отсрочить уничтожение подворья, потому что задуманная правительством реформа могла быть осуществлена лишь через много лет. Тогда евреи вновь выступили с жалобой по поводу испытываемых ими стеснений как в московском подворье, так и в киевском, учрежденном генерал-губернатором Бибиковым^[494] в 1843 г. Это ходатайство, впрочем, запоздало, так как в это время дни Глебовского подворья были уже сочтены.

В заседании 31 марта 1856 г., то есть в тот день, когда было положено начало смягчению ограничительных законов царствования Николая I, Комитет об устройстве евреев вынес свое окончательное решение по делу о Глебовском подворье. В этот момент гр. Закревский не имел уже прежней силы. Старый крепостник, враг реформ, он потерял былое значение в правительственных сферах. И таким образом, пала та преграда к уничтожению подворья, которая высилась в прежние годы перед Комитетом в лице властолюбивого гр. Закревского.

Комитет смело заявил теперь, что он не может согласиться с утверждением генерал-губернатора, будто подворье необходимо для надзора за евреями и что оно не стеснительно для них, — для надзора за лицами, прибывающими в города, существуют в законах общие правила; временное пребывание евреев в Петербурге и других внутренних городах и на ярмарках «не указало нигде надобности в каких-либо особенных мерах»; заявлению же генерал-губернатора, будто подворье не стесняет евреев, противоречат поступающие от евреев жалобы. И поэтому, «признавая существование подворья не соответствующим общим мерам правительства и находя несправедливым относить содержание больницы на счет притеснительных сборов с евреев», Комитет признал, что «учреждение сие не должно быть терпимо».

5 июня 1856 г. мнение Комитета было Высочайше утверждено, а 30 июня гр. Закревский уведомил министра внутренних дел, что он уже распорядился об осуществлении Высочайшего повеления^[495].

 

Петр Марек

МОСКОВСКОЕ ГЕТТО^[496]

 

 

I. Население гетто

 

Чтобы понять, что такое московское гетто первой половины текущего столетия, мы прежде всего должны отрешиться от обычного представления о гетто западноевропейских городов.

Еврейский квартал на западе носил тот же характер, что и черта оседлости в России. Тут еврей жил общинною жизнью, потомственно пользовался правом оседлости, правом выбора законом дозволенных занятий и защитою, хотя и не всегда полною, имущественных интересов. Тут целый ряд поколений развивал свои умственные и духовные силы и вырабатывал себе типичный «modus vivendi», приноровленный к условиям изолированной жизни. Евреи были счастливы, когда о них забывали; уходили в себя и окапывались в религиозных формулах, когда их притесняли. Словом, гетто западноевропейских городов — это наша черта оседлости в миниатюре.

Совершенно иной характер носило еврейское гетто в Москве. Это не квартал с постоянным оседлым населением, а заезжий дом с беспрестанно меняющимися постояльцами. Тут не было семейств, а были лишь отдельные лица, и притом исключительно мужчины. Тут вопрос о хлебе стоял на первом плане, оставляя в тени всякие другие интересы. Тут еврей жил настоящим, прошедшее же и будущее принадлежали черте оседлости.

Состав населения московского гетто зависел от характера законодательных норм, регулировавших передвижение евреев во внутренние губернии. Как известно, временное пребывание вне черты оседлости было разрешено молодым людям 15–20 лет, приезжавшим для усовершенствования в ремеслах, лицам, занимавшимся извозом, купцам всех гильдий, а в некоторых исключительных случаях правом приезда в коренные русские губернии мог воспользоваться и всякий другой еврей. Все эти изъятия из общего правила о замкнутости черты, конечно, могли бы значительно увеличить приток евреев в восточную Россию, если бы не существовало целого ряда условий и формальностей, делавших приезд затруднительным, а иногда даже невозможным.

Основное требование, предъявлявшееся к приезжающим евреям, заключалось в том, чтобы никто из них не пребывал во внутренних губерниях без уважительной на то причины. В применении к молодым ремесленникам, приезжавшим для усовершенствования, это требование сводилось к обязанности представить удостоверение от трех христиан в том, что желание получше изучить то или другое ремесло есть действительный мотив приезда. Далее, от молодого ремесленника требовали, чтобы он тотчас по приезде нашел себе руководителя-хозяина, в противном случае он подвергался немедленной высылке обратно в черту еврейской оседлости^[497]. Насколько подобные требования были удобоисполнимы, можно заключить уже из того, что эта категория лиц в царствование Николая I почти не имела своих представителей в великорусских и прочих восточных губерниях.

То же положение, что без уважительной причины еврей не может оставаться в восточной части Империи, получало по отношению к лицам, занимавшимся извозом, тот смысл, что никто из них не имел права пребывать вне черты оседлости больше времени, чем это потребно для нормального прохождения обоих концов. Кроме того, эти лица во время своих отлучек не имели права заходить далее первой губернии, смежной с чертою оседлости^[498]. Лишь в конце царствования Николая I, когда опыт доказал, что для более правильных сношений внутренних губерний с западными без евреев обойтись нелегко, район отлучек еврейских «баал-аголе» был несколько расширен^[499]. В количественном отношении эта группа выходцев из «черты» была сравнительно невелика и впоследствии постепенно убывала по мере проведения первых железных дорог и улучшения способов передвижения.

Не более многочисленны были представители и остальных категорий лиц, имевших на законном основании доступ в коренные русские губернии. Порой еврей перешагнет «черту» для закупки продовольствия; изредка тяжебное дело привлечет истца во внутренние губернии для предъявления иска по месту подсудности; еще реже какой-нибудь счастливец прибудет сюда для принятия наследства.^[500]

Главный контингент выходцев из «черты» составляли купцы и их заместители — приказчики и доверенные лица. Из них-то преимущественно и состояло население московского гетто.

Численное преобладание купеческого элемента зависело как от подвижного характера этого сословия, так и от постепенного роста торговых сношений между внутренней Россией и ее западными окраинами. К этому следует еще прибавить, что и само законодательство, благодаря ли неоднократным ходатайствам евреев^[501] или же требованиям экономического свойства, относилось к купеческому сословию более благосклонно и менее придирчиво, чем к прочим приезжим. Закон по крайней мере руководствовался презумпцией, что купец, пребывающий во внутренних губерниях, нуждается в определенном сроке для того, чтобы управиться со своими делами: для купцов 1-й гильдии признан был достаточным 6-месячный срок, для купцов же 2-й гильдии — 3-месячный. Купец, уехавший в черту оседлости до срока, имел право вернуться вторично и воспользоваться недожитым временем. Позже, уже в конце царствования Николая I разрешено было приезжать в восточную Россию и купцам 3-й гильдии, но лишь один раз в году и не больше чем на два месяца. Не знаем, насколько это достоверно, но один из еврейских общественных деятелей времен Николая I рассказывает, что это разрешение последовало благодаря им же поданному ходатайству о допущении некоторых категорий евреев в Москву^[502]. Теми же сроками, что и купцы, располагали их приказчики и доверенные лица, если хозяева или доверители почему-либо не могли лично приехать по своим надобностям. Все приведенные правила о лицах, имевших временный доступ в восточную часть Империи, достаточно всем известны, но мы не могли обойти их молчанием, так как их влияние в сильной степени отразилось на составе и численности выходцев из «черты».

Теперь нам остается сказать несколько слов об оправдательных документах, при помощи которых еврей имел возможность доказать свое право въезда в коренные русские губернии.

За пределами «черты» права еврея всецело зависели от качества и количества бумаг, «надлежащим подписом и приложением казенной печати» удостоверенных. Сверх обыкновенного «плакатного» паспорта с обозначением в нем звания, имени, места приписки и примет еврей обязан был запастись еще одним паспортом, в котором местная администрация удостоверяла, что данное лицо имеет право и надобность отлучиться на известный срок во внутренние губернии. Из двух приведенных паспортов последний, выдававшийся обыкновенно губернатором, был важнее первого. Будучи по своему содержанию смесью современного заграничного паспорта и средневековой охранной грамоты, этот добавочный документ, с одной стороны, открывал перед евреем шлагбаумы и заставы восточной части его отечества, а с другой — гарантировал ему личную безопасность и свободу действий в тех местах, где он должен был временно оставаться для выполнения цели своей поездки.

Было еще одно требование, предъявлявшееся к выходцам из «черты» и касавшееся их внешнего благообразия. Вступая на чисто русскую территорию, они обязаны были переменить свой национальный костюм на платье немецкого покроя^[503]. Конечно, не одни лишь эстетические соображения руководили законодателем при издании подобной меры. Когда правительство насильно навязывало европейские моды евреям в местах их постоянной оседлости, оно при этом прибавляло: «Я вас просвещаю!» — как будто гнездо невежества скрывалось исключительно в складках национального костюма и в женских париках. Но когда те же моды предписывались евреям во время их пребывания вне «черты», то при этом помимо просвещения имелось в виду еще то обстоятельство, что во внутренних губерниях еврейский национальный костюм не всегда способен был гарантировать личность от оскорблений и неприятных приключений. Легенда о лапсердаке, ермолке и пейсах, воплотившись в нескончаемом ряде анекдотов и рассказов, приятно щекотала воображение русского человека, вызывая вместе с тенью жида невинный смех и невольное отвращение. Легенда эта заглядывала в чертоги и хижины, в литературу и балаганы, везде вселяя недоверие к тем, которых большинство знало лишь понаслышке. И когда еврей появлялся в России, правительство заботливо маскировало его в немецком костюме, чтобы хоть этим путем несколько рассеять чудовищный миф, окружавший его личность.

Теперь, когда уже знаем, кто и при каких условиях имел право временно пребывать вне черты оседлости, мы вернемся к главному интересующему нас предмету — к московскому гетто.

 

Заставные будки, полуразвалившиеся, но некогда составлявшие одно из звеньев административного управления, были первым учреждением, с которым еврею приходилось ведаться при приезде в Москву. В этой инстанции приезжие на основании их документов сортировались на евреев и неевреев; последних пропускали в город беспрепятственно, первых же препровождали туда под конвоем.

Покойный О. А. Рабинович влагает в уста одного из героев своих рассказов следующее краткое описание прибытия еврея в Москву. «Только что завидели на заставе в моем паспорте опасное слово „еврей“, как начались разные церемонии. Посадили мне на козлы казака, которому вручили мой паспорт… Проехал я, значит, полгорода с конвоем, как будто я совершил какое преступление. Привезли меня в Жидовское подворье, где уже есть свой Гаврыло Хведорович^[504]… Ему был передан мой паспорт; от него паспорт мой поступил к городовому, к городовому же поступил и я в полное распоряжение. Не дав мне ни умыться, ни отдохнуть с дороги, городовой потащил меня в часть, где я простоял на ногах битых три часа, выслушал целый короб грубостей от разных чиновников и облегчил свой кошелек несколькими рублями, пока мне написали отсрочку… Вот, с отсрочкой, значит, я уже коренной житель Жидовского подворья»^[505].

Отсрочка эта, воспроизведенная в наше время в новом Паспортном Уставе, определяла срок, оставшийся еврею для дожития вне черты оседлости, и вместе с тем делала уже ненужными все прочие документы.

Квадратное строение гетто ютилось в одном из переулков, окаймляющих подошву Китайгородского холма. Издали на это здание смотрели свысока Кремль и так называемый «город», как бы напоминая ему, что оно должно разделять участь своих обитателей. Изнутри гетто с его кельями было похоже на тюрьму, с тем лишь различием, что в Жидовском подворье ничего не давалось даром, а все оплачивалось втридорога. Вопросы о комфорте, спокойствии и других удобствах отступали на задний план. Единственное подворье «еврейской оседлости» обязано было, по приказанию начальства, во что бы то ни стало вмещать столько жильцов, сколько их ни прибудет в столицу: теснота никогда не служила оговоркой, и гетто никогда не знало предела пресыщения. В крайних случаях управляющий подворьем регулировал густоту населения, принуждая старых жильцов к сожитию в занимаемых ими и без того тесных каморках с вновь прибывшими.

В количественном отношении население Жидовского, или Глебовского, подворья колебалось как по годам, так и по временам года. Каждая новая мера, облегчавшая или затруднявшая доступ евреев во внутренние губернии, сказывалась и на гетто в смысле увеличения или сокращения его населения. В этом отношении население гетто росло по мере приближения к концу царствования Николая I.

Колебание населения по временам года зависело от причин совсем иного свойства. В начале настоящего очерка мы между прочим заметили, что в московском гетто, как и вообще вне черты оседлости, еврей жил настоящим, прошедшее же и будущее принадлежали черте. В гетто жило тело еврея с его материальными интересами; душа же его витала где-то в местах «постоянной оседлости», в поисках за временно утраченной семейной и общественной жизнью. Эта тоска была уделом всех обитателей гетто, и бывали моменты, когда интенсивность ее достигала крайних пределов. Осенью и весною, когда приближающиеся праздники и, пожалуй, перемена времен года настраивали еврейскую душу на особенный, сентиментально-торжественный лад, родина и семья получали наибольшую притягательную силу. Фантазия забегала вперед, и житель гетто уже заранее приходил в умиление от всего того, что он встретит там, в своем родном гнезде. Там, в тесном семейном кругу, он вознаградит себя за одиночество; в своей родной общине он — «поганый жид» внутренних губерний — приобретет в своих собственных и в глазах своих единоверцев некоторый вес, а притупленное чувство гражданственности получит свою долю удовлетворения. Пожалуй, в традиционном шатре под серым осенним небом он вообразит себя вольным сыном пустыни, и никто его не разубедит, когда в ночь весеннего праздника он авторитетно воскликнет: «Некогда мы были рабами фараона египетского, а теперь мы свободные граждане!»

В эти минуты тоски по родине и семье гетто казалось теснее обыкновенного, и жители его рвались на свободу. И обыкновенно еврей, собираясь во внутренние губернии, рассчитывал время так, чтобы законный срок пребывания здесь кончался перед весенними или осенними праздниками. Население гетто тогда редело и доходило до минимума.

Статистика слишком скупа на сведения о количестве евреев, временно проживавших в Москве. Единственное указание, которое мы нашли на этот счет, относится к 1846 г. В отчете московского обер-полицмейстера за этот год число приезжих из евреев или, выражаясь точнее, народонаселение Глебовского подворья указано в 192 человека^[506]. Но и это единственное сведение не отличается определенностью, так как трудно сказать, что следует разуметь под числом 192: общее ли количество приезжих за целый год или же наличное население гетто ко времени составления отчета.

Теперь перейдем к вопросу, какие губернии, а в частности, какие города черты оседлости поставляли наибольший процент населения Глебовского подворья?

В гетто, как на первоклассных ярмарках, сталкивались уроженцы всех концов обширной черты оседлости. «Там, знаете, бывает пропасть наших, — читаем мы в цитированной уже нами повести О. А. Рабиновича, — и из западных губерний, и из Белоруссии, и из других мест»^[507]. Были, однако, в черте оседлости такие пункты, которым гетто более всего было обязано своим населением. На первом плане стояли города и местечки ближайшей к Великороссии Могилевской губернии, а в частности Шклов. «Я из Шклова Могилевской губернии, — читаем мы в письме, относящемся к 1852 г., — город этот густонаселен: одних взрослых мужчин до 5 тысяч… Здесь всякий падок на торговлю, и районом операций служат даже чужие края»^[508].

Внутренние губернии своею близостью и молвою о материальных выгодах манили к себе предприимчивых жителей Шклова и его пригородов, и неудивительно, что расширение права приезда в Москву интересовало их более, чем евреев прочих местностей^[509]. Вообще, выходцы из Шклова и других городов Белоруссии составляли ядро населения московского гетто во все время его существования. Долгое время шкловитяне были исключительными посредниками в торговле между Москвою и литовскими губерниями. Но с течением времени литовские евреи начинают сами заводить сношения с внутренними губерниями, и в 1840 г. мы уже находим известие, что «последние 30 лет литовцы не нуждаются более ни в каком посредничестве»^[510].

Одновременно с литовскими евреями в Москву стали приезжать евреи из юго-западных губерний и из Курляндии, так что во второй половине царствования Николая I — в период расцвета гетто — население последнего успело уже сложиться в четыре типические группы, из которых каждая имела свои наклонности, свой специфически нравственный и духовный облик.

Первую и самую многочисленную группу, как уже замечено было выше, составляли выходцы из разных городов и местечек Белоруссии. По имени города, имевшего в Москве наибольшее число представителей, в гетто белорусских евреев часто называли «шкловитянами». Термин этот интересен главным образом в том отношении, что он содержал не одно лишь географическое определение, но и полную характеристику целой группы лиц. Общественному мнению — этому земному чистилищу человеческих душ — угодно было создать следующий образ «шкловитянина».

По своему образованию это был дилетант во всем том, что среди евреев черты оседлости носило название учености. Его далеко нельзя было считать невеждой, и если один шкловитянин утверждает, что у него на родине мало кто обращает внимание на образование^[511], то это утверждение относится к светскому, а не к духовному образованию. В этом отношении шкловитянин, если он принадлежал к хасидам — к белорусской фракции «Хабад», — стоял, конечно, неизмеримо выше своих польских, волынских и прочих братьев по секте. Но зато, если он был миснагедом^[512], он не мог похвастать той талмудической эрудицией, которою так щеголяли евреи северо-западной Литвы. Делец без всякой примеси сентиментальности, он более всего был склонен к материализму. Забитость, давшая повод к сказанию о еврейской трусости, была свойственна шкловитянину в меньшей мере, чем прочим обитателям черты. Одно лицо, путешествовавшее в 1840 г. по местам постоянной еврейской оседлости, отзывается следующим образом о белорусских евреях.

«Находясь уже довольно долго под русским владычеством, они настолько акклиматизировались, что усвоили себе характер коренного населения и отличаются смелостью и неустрашимостью»^[513]. Автор несколько преувеличивает силу воздействия коренного населения на белорусских евреев, и его отзыв является лишь слабой попыткой дать историческое объяснение тому, что общественное мнение считало нужным констатировать, а не объяснять. В общем, следует заметить, что шкловитянин не был баловнем общественного мнения. Но мы освобождаем себя от щекотливой обязанности установить границу, где в общественном приговоре кончалась правильная оценка и где начинались зависть к деловитости и чувство недоброжелательства к чужому житейскому успеху.

Следующую группу обитателей московского гетто составляли выходцы из северо-западных литовских губерний. В большинстве случаев это были миснагеды с достаточным запасом талмудической учености и со своеобразным складом ума. У своих единоверцев они пользовались репутацией «шлифованных» голов, и этот эпитет они заслужили не столько своею изобретательностью в практической жизни, сколько своею любовью к умственной гимнастике. В некотором смысле литовский еврей был живым оттиском Талмуда. В глубине его души практические наклонности часто сменялись сентиментальностью и заоблачными стремлениями — это галаха чередовалась с агадой. Как бы продолжая оперировать над текстом какого-нибудь трактата, литовский еврей переносил в житейскую сферу любовь к цитатам, умозаключениям и афоризмам, и немало практических мыслей рождалось под аккомпанемент монотонного талмудического напева. В гетто, как и в черте оседлости, литовский еврей слыл за интеллигента. Он сам тоже не прочь был считать себя таковым и испытывал особое удовольствие, если мог называть своей родиной Вильну, из «которой исходит Тора», Жагоры с их «мудрецами» или какой-либо другой титулованный город. Что касается двух остальных, наименее численных элементов гетто — курляндских евреев и выходцев из юго-западных губерний, то общественное мнение давало им одну и ту же характеристику, хотя с разными оттенками. Если им нельзя было отказывать в купеческой деловитости, то в духовном отношении они далеко уступали своим белорусским и литовским единоверцам. Разные исторические веяния и события в общественной и религиозной жизни обитателей «черты» коснулись курляндских и юго-западных евреев лишь внешней своей стороной. Курляндца считали беспочвенным миснагедом, а его юго-западного собрата — беспринципным хасидом. У обоих религия сводилась к обрядности, и если южнорусский хасид служил Богу как покорный раб, то курляндец делал это как беспечный поденщик, выходящий на работу в минуты нужды. Европейское просвещение, проникшее в еврейскую среду главным образом со второй половины текущего столетия, вызвало со стороны южнорусского хасида слишком слабо мотивированный протест, а со стороны курляндца — слепое подражание всему тому, что легко было воспринять, — немецкому костюму и вольнодумству довольно низкой пробы. И тот и другой не отличались толерантностью к своим прочим единоверцам: хасид считал себя слишком святым, а курляндец был слишком высокого мнения о своем европеизме для того, чтобы не оспаривать первенства у прочих членов избранного народа. Словом, и в том, и в другом общественное мнение видело слишком много наивности, слишком мало умственной зрелости и значительную долю самомнения. Если приведенная краткая характеристика разных частей населения гетто местами несколько строга, то мы слагаем вину на общественное мнение, не всегда свободное от предрассудков и преувеличений. Впоследствии нам еще представится случай показать, насколько вышеприведенная характеристика согласовалась с действительностью, а пока мы перейдем к описанию занятий, частной и общественной жизни евреев в московском гетто.

 

⇐ Предыдущая13141516171819202122Следующая ⇒

Поделиться: