НАЕМНЫЕ ВОЙСКА И АФРОНТ В ЭКС-ЛА-ШАПЕЛЬ

 

Возможность вмешательства России в континентальные распри приобрела конкретные очертания к концу зимы 1746 года, а 22 мая между двумя императрицами был заключен союзный договор. Он подтверждал обязательства взаимопомощи, заверенные еще в 1726 году подписями Екатерины I и Карла VI. Официально это значило, что войско наемников будет выслано для поддержки англичан, увязающих в сражениях с французами. Около 30 000 русских, снабженных порохом для пушек и провизией (голландский фут мяса в день и 60 фунтов муки в месяц), должны были сохранять боевую готовность, дабы предотвратить наступления, атаки и любой ущерб со стороны противника^{389}. Главные заинтересованные державы брали на себя обязательство на всем протяжении военных действий выплачивать по 100 000 ливров ежегодно. Русским войскам предоставлялось право беспрепятственно пересекать территорию империи. Считалось, что ратифицируется договор, направленный против Людовика XV, однако в нем содержались и секретные пункты относительно взаимной поддержки, которую новоявленные союзники сулили друг другу также против Порты, Персии и Пруссии; в случае агрессии последней русские брались увеличить численность своих вспомогательных войск как на суше, так и на море^{390}. Военные предприятия Фридриха, буде он таковые предпримет, там заранее определялись как casus foederis — случаи, по которым вступают в силу обязательства по союзному договору.

Людовик на все это отреагировал спокойно: варварским ордам придется долгонько добираться до берегов Рейна. А вот Фридрих, даром что официально речь шла не о Пруссии, уже представлял, как эти орды опустошают его земли и истребляют население, без того обескровленное за годы войны. Как бы дело ни обернулось, часть прусских войск окажется скованной в своих передвижениях, а если предположить самый худший случай, в результате будет развязан новый военный конфликт. Оказавшись, как в ловушке, во враждебном окружении, прусский монарх решил придерживаться строжайшего нейтралитета, отказаться от каких бы то ни было альянсов. Франция предложила ему заключить договор со Швецией и Данией, но такой вариант Фридрих отклонил с презрением. Он не хотел раздражать русских, которые в то время еще не определили, какой именно дорогой двинутся на запад^{391}. Он также опасался Марии Терезии, и недаром: тайные пункты договора задним числом могли ее оправдать. Для австрийской императрицы подобное соглашение было действенным способом нейтрализовать своего беспокойного соседа, отрезать его от союзников-галлов, тем самым ослабив последних, что было па руку Лондону. Такая политика придала уверенности Фридриху Августу (саксонскому курфюрсту и польскому королю), а затем и Георгу II (королю Англии и курфюрсту Ганновера); конвенция, подписанная двумя этими монархами и двумя императрицами 8 ноября 1746 года в Петербурге, положила конец и без того относительному спокойствию Гогенцоллерна. Неужели русская интервенция перевернет с ног на голову ситуацию в Германии и во всей Европе? Между тем выступление русских наемников, поначалу бывшее чистой демонстрацией, приобрело серьезный оборот, и тут расстановка сил среди европейских альянсов определилась окончательно. Французы и пруссаки почувствовали, что приперты к стене; их союз, своего рода брак по расчету, обернулся необходимостью — теперь это был вопрос выживания. И вместе с тем такой географический фактор, как разница в расстоянии, отделяющем их от России, угрожал новым расхождением между Берлином и Парижем.

Первое время в Версале посмей вались над трусостью Фридриха — д'Аржансон находил чрезмерной его предусмотрительность^{392}. У французского правительства была другая забота: его беспокоило, останется ли пруссак при своем нерешительном характере надежным союзником в случае агрессии. Новости, приходившие из России, поддерживали Людовика в его намерении сохранять выжидательную позицию. По всему выходило, что страна обнищала после череды неурожайных лет, а двор убыточен из-за образа жизни, который ведет императрица. Только огромная сумма в 300 000 ливров, которую Англия взялась выплачивать ежегодно, могла вынудить Елизавету поступиться своими миролюбивыми принципами и ввязаться в конфликт^{393}. Взятки и подарки, расточаемые ее министрам и придворным, довершили остальное.

В 1747–1748 годах, когда война вступила в заключительную фазу, царица, убегая от неприятной реальности, предавалась созерцательному настроению; слуху ее величества претил звон сабель, некстати отвлекающий как от наслаждений, так и от благочестия^{394}. По внутреннему убеждению она испытывала неприязнь к любому вооруженному конфликту и потому втайне злилась на ставленников Бестужева, не желая осознать, в какой мере ее собственное небрежение делами стало причиной того, что Россия ввязалась в войну. Мало того что во время всех постов и религиозных праздников императрица становилась недоступной, она сверх того все чаще и чаще уходила на богомолье, по легкомыслию, а может статься, что из трусости оставляя власть в руках государственного канцлера. По ее понятиям, предоставляя ему, второму человеку в государстве, рисковать жизнями ее подданных, она сама не марала рук в крови. А Бестужев тем временем по своему произволу распоряжался информацией: как хотел, так и интерпретировал события, происходящие в международной политике. Людовик и Фридрих смирились с неизбежным, оставив русский двор в распоряжении своего врага, и полагались теперь лишь на время, судьбу или здравый смысл населения, иначе говоря, рассчитывали на воз-мож! юсть бунта либо дворцового переворота^{395}. Мардефельд, у которого было еще меньше иллюзий, даже в такую вероятность больше не верил: не видел в России личности, способной возглавить движение недовольных. Элита нации (о народе и говорить нечего), раздавленная капризами Елизаветы и тиранией Бестужева, поглупевшая от непредсказуемости демаршей власти и раздаваемых почестей, уже и помыслить не могла о каких-либо силовых акциях, способных освободить ее от диктатуры ужасного министра. Не имея возможности как-либо повлиять на российскую политику, Версаль в конце концов ужесточил тон, что привело к полному разрыву дипломатических контактов. Фридрих со своей стороны избрал позицию сдержанную, доверившись такту своего друга детства и нового посла фон Финкенштейна, искушенного в дипломатии: только время, решил он, может наладить отношения с Россией. Советуя фон Фпнкепштейну приноровиться к ситуации как можно лучше, он в письмах предостерегал посла от тщетных усилий к сближению стран, уверенный, что в настоящий момент от них толку не будет^{396}.

В январе 1747 года 30 000 расквартированных в Курляндии русских солдат двинулись в направлении Мозеля и Рейна с целью расчленить воинские части противника; тогда же в балтийских портах пришвартовались 60 галер^{397}. Фон Финкенштейн, как некогда Мардефельд, отказывался поверить, что русские наемники на самом деле вступят в войну. Посол лишь усугубил путаницу тем, что представлял своему правительству проницательные аналитические донесения о внутреннем состоянии страны: от него ускользнул главный смысл этой интервенции — намерение обеспечить России роль первого плана на международной сцене. А он докладывал, что население обнищало, ненастье опустошило нивы и пажити, рекрутский набор был произведен за счет поместной знати, которой пришлось отдать в солдаты по одному крестьянину из 121. Стало быть, морским державам придется очень дорого заплатить за это. А стоит ли игра свеч? Удастся ли им умерить тщеславие Елизаветы и предубеждение духовенства, влияние которого па богомольную государыню по-прежнему огромно? Переправить войска морским путем из Петербурга в Любек нереально в силу как финансовых, так и климатических причин, а о том, чтобы они прошли по территории Пруссии, речи быть не может, ведь это бы значило снова создать casus foederis, случай, по которому вступают в силу обязательства по союзному договору… Следовательно, им остается одно: двигаться по землям Польши, захватив краешек Силезии, которая принадлежит Австрии, но на это уйдет слишком много времени^{398}.

Невзирая на повторные декларации, согласно которым неприкосновенности прусской территории ничто не угрожало, Фридрих обильно уснащал свои письма в Россию паническими домыслами и юридическими разработками на тему возможного вторжения, прекрасно сознавая, что русские перлюстраторы не преминут довести все это до сведения Бестужева^{399}. Его послания к фон Финкеиштейну снова и снова напоминали: с момента заключения Дрезденского договора Пруссия не может считаться воюющей державой.

Вскоре фон Финкенштейн сообщил ему о том, каков состав войск, призванных под командованием Репнина и австрийца фон Претлака^{400} сразиться с французами: 23 пехотных полка, 400 конных гренадеров, столько же донских казаков. Их численность (вместе со слугами, ремесленниками, конюхами), как он полагал, колеблется между 31 600 и 37 500, да еще в запасе 6000 солдат, они должны будут оставаться в Ливонии^{401}. Впрочем, через несколько месяцев Сен-Совёр, французский консул в Петербурге, представит более реалистичные цифры: он сообщит, что по польской территории двигаются 27 600 пехотинцев и 3000 драгун или казаков. Такое различие в оценках станет новым поводом для ссоры между Версалем и Потсдамом. Маркиз де Пюизье усмотрел здесь доказательство оппортунизма Фридриха: дескать, он, преувеличивая численность русских солдат и афишируя свой страх, в конечном счете хочет польстить Елизавете, которую сам же глубоко презирает. Эти обвинения были не совсем лишены основания. В тот момент, когда Франция заняла жесткую позицию, порвав дипломатические отношения с Россией, прусский король счел возможным ради того, чтобы избежать прохода войск по своей территории, сохранить за собой право на переговоры^{402}. Фридрих даже увеличил бюджет своего посольства в Петербурге, видя в том меру предосторожности: его посол, как человек светский, теперь мог расточать подарки и приглашения, заполняя тем самым пустоту, оставленную д'Алл ионом, — способ вновь сблизиться с былыми славянскими союзниками…

В январе 1747 года отставка маркиза д'Аржансона, главного (с официальной точки зрения) ответственного за антирусскую политику Франции, позволила королевскому кабинету изменить направление своей дипломатии. Стремясь к экономии бюджетных средств, маркиз де Пюизье, отныне ведающий иностранными сношениями, выказал себя сторонником мира в Европе, намереваясь в дальнейшем развязать военные действия в Новом Свете^{403}. Георг II, а позже и Мария Терезия выразили свое согласие. А пруссакам и русским что прикажете делать? Мардефельд, по-прежнему сохраняющий тесные отношения со своими петербургскими друзьями, в начале предварительных переговоров в Экс-ла-Шапель получил от Лестока, врача и наперсника царицы, письмо с описанием обстановки, сложившейся в императорском дворце. Коллега Гиппократа свидетельствовал о всеобщем удовлетворении по поводу удачного начала переговоров. Елизавета не скрывала восторга от того, что мир воцарится снова. Хотя у некоторых был такой растерянный вид, будто их громом поразило; физиономия Бестужева вытянулась «на целый туаз»^{404} (по-русски это бы значило «на добрую сажень»). Развитие переговоров и впрямь грозило разрушить все планы государственного канцлера — он оказался в тупике. Бестужеву позарез требовались деньги, двор был разорен, иностранные субсидии стали насущной необходимостью. Вскоре фон Финкенштейн в самом оптимистическом тоне возвестил своему правительству, что и наемные войска в затруднительном положении: их ряды опустошают непогода, болезни и массовое дезертирство^{405}. Солдатам непонятны причины этих марш-маневров — такой поход вносит раскол между нацией и ее руководителями^{406}. Между тем австрийцев и британцев раздражает запоздалое выступление русской армии, медлительность ее продвижения — особенно если вспомнить, какие суммы эта кампания уже поглотила; все это ставит под сомнение выплату обещанных 100 000 ливров^{407}. Бестужев вне себя: как ему теперь оправдывать свою политику перед государыней, которая так долго отказывалась вступить в войну? Как, не теряя лица, отстаивать свои позиции на международной сцене?

Русская армия тем временем продолжала двигаться вперед, что вконец утратило смысл. Даже самые доверчивые фавориты и придворные начинали отдавать себе отчет в злоупотреблениях, допускаемых Бестужевым^{408}. Но последний нашел-таки новую отговорку: выступление русских батальонов полезно для того, чтобы ускорить примирение, оно отбивает охоту затягивать предварительные дискуссии. Канцлер опирался при этом на давние письма Людовика XV и Марии Терезии, когда те чуть не умоляли о посредничестве русских; он теперь убеждал свою монархиню, что от нее зависит мир в Европе^{409}. В надежде обеспечить для себя место за столом переговоров в Экс-ла-Шапель — ведь это было его последним доводом — Бестужев предоставил наемникам продолжать свой путь. Александр Головкин был направлен в Гаагу: он обязан был оставаться там в полной готовности выехать в Экс-ла-Шапель (Ахен), где ожидались мирные переговоры.

В Берлине между тем министр Подевилс, ведавший иностранными делами, был заметно обеспокоен тем, как быстро развиваются события: ни один прусский представитель или наблюдатель не присутствовал в немецком курортном городе, хотя договор, что готовился здесь, предусматривал пункт относительно Силезии. Нетерпение французов раздражало его, и он дал это понять Валори, представителю Людовика в Берлине. Месть Версаля, по правде сказать, довольно умеренная, не заставила себя ждать. А что, разве во время заключения Дрезденского договора Фридрих не забыл согласовать свою позицию с французским союзником и избавить австрийцев от войны на два фронта? Потому его учтиво попросили держаться в стороне. Мир был заключен сначала между Францией и Англией, крупными конкурентами в притязаниях на Америку. Австриец Кауниц тщетно пытался побудить Головкина к обсуждению каких-либо параграфов, между тем как в петербургской конвенции надобность приглашения русского посла на предполагаемые переговоры была упомянута как нельзя более ясно. Фон Финкенштейн, напротив, изводил своего монарха уговорами отлучить великую славянскую державу от работы над мирным договором: образ действий России, ее предательство но отношению к Пруссии заслуживали отмщения^{410}. Отказ от русского присутствия в Экс-ла-Шапель будет жестоким оскорблением для дочери Петра Великого, ведь это всей Европе продемонстрирует разницу между Россией, маргинальной варварской державой, и Пруссией, пускай отсутствующей на конгрессе, но с лихвой вознагражденной гарантиями в отношении Силезии. Получив такой тяжелый удар, Елизавета будет вынуждена смириться и наконец упразднить власть Бестужева. Тут уж императрице придется отдать себе отчет, до какой степени она увязла в допущенной ею зависимости от Англии.

Несмотря на 100 000 ливров, выплаченные Георгом II, государственная казна России оставалась пустой, а возвращение войск сулило еще большее обнищание крестьянского населения, насилу сводящего концы с концами при всей скромности своих житейских потребностей. Зато Европа наконец обретет покой. После Потсдама Фридрих и Подевилс собирались сосредоточиться на дипломатических маневрах, призванных в политическом смысле уничтожить Россию, ограничить Марию Терезию и стабилизировать положение в Германии^{411}. Но тут они натолкнулись на сопротивление некоторых членов кабинета. Фоккеродт, бывший посол Пруссии в Петербурге, ныне занятый силезскими проблемами, возвратил к жизни старую навязчивую идею: что будет, если русские наемники промаршируют по территории империи? Это может нарушить согласие между германскими народами и благоприятствовать притязаниям Габсбургов на господство^{412}. Французы и пруссаки, короли и правительства этих стран, их государственные секретари и дипломаты по-прежнему разграничивали европейские и германские интересы, но на сей раз это различие не получило отражения в официальной политике. Реакция Версаля не оставляла места пустым спорам, особенно по поводу государств второстепенных: Британия и Франция намеревались покончить с войной, разорительной для Старого Света, и не желали, чтобы в эти переговоры вмешивались какие-либо другие страны, чье участие способно привести к затягиванию дела. России, торгующей своими солдатами, нечего «совать нос» в их дела^{413}. Если Елизаветин представитель заявится в Экс-ла-Шапель, это будет выглядеть как оправдание посылки войск, которое, чего доброго, смешает карты… Нет, ни та, ни другая сторона не хотела вмешательства России и в без того сложную систему межгосударственных отношений.

А наемники неумолимо продолжали свой марш. Последовала реакция Людовика: его христианнейшее величество прибегнул к шантажу: если московиты не уберутся из Центральной Европы, он не освободит ни одно голландское сельцо. Эту свою декларацию он сопроводил официальным заявлением, что не согласен на участие в конференции посланца русской императрицы^{414}. Представители прочих держав, собравшиеся в Экс-ла-Шапель, уступили этому настоятельному требованию, и переговоры продолжились без Головкина, все еще вынужденного торчать в Гааге. Получалось, что Россия окажется единственной проигравшей в воине за австрийское наследство, даром что участвовала в ней меньше всех.

Впрочем, и в европейских столицах договор, заключенный в Экс-ла-Шапель, вызвал чувство неловкости. Этот пустопорожний мир сочли «глупым», он не встретил одобрения у французов — даром, что ли, они побеждали на всех фронтах за исключением германского, если теперь не видно никакого существенного территориального выигрыша^{415}? Оставался разве что престиж короля да Квебек в качестве приза — «Америка против Бельгии», к немалой досаде Фридриха с его прямолинейным, так сказать, германоцептризмом^{416}. По существу, достигнутый статус-кво никаких проблем не разрешил: война не закончилась, а только притихла, мир оставался хрупким. Необходимость прояснить отношения с Россией стала насущной — оскорбление, нанесенное Петровой наследнице, особых результатов не принесло. В декабре 1747 года маркиз де Пюизье продемонстрировал непреклонность: отозвал из Петербурга д'Аллиона, предоставив осуществлять дипломатическое представительство Сен-Соиёру, простому консулу^{417}. Императрице Всероссийской приходилось терпеть одно унижение за другим. Французский государственный секретарь по иностранным делам иронически заметил ее послу Гроссу: «Всего достойнее было бы честно объявить Франции войну»^{418}. Восторг дочери Петра Великого по поводу наступления мира, впрочем, довольно относительный, скоро уступил место гневу и презрению. В июне 1748 года Версаль на много лет прервал всякие отношения с царской Россией. Сен-Совер сдал ключи от миссии и отбыл, даже не испросив аудиенции. Французское правительство — таково было выдвинутое им объяснение — не находит, кем его заменить: не потому, что достойных кандидатов нет, а потому, что никто не желает состоять при дворе, пользующемся столь дурной славой. Этот довод, якобы негласный, не замедлил просочиться наружу и достигнуть Петербурга.

Фридрих сумел избежать жесткого столкновения, от которого не убереглись Людовик и Елизавета. Государственные соображения побуждали его сохранять контакт с настолько опасной соседкой. Он просил фон Финкенштейна утихомирить гнев императрицы, заодно свалив ответственность за все невзгоды на государственного канцлера. Тщетно: последний все еще умело избегал «справедливой кары», сохранял свой высокий пост и продолжал свирепствовать^{419}. А между тем события в Петербурге стали развиваться стремительно. Последний надежный друг Пруссии Лесток, будучи уже в изрядных летах, женился на девице Якобине Менгден — близкой родственнице Юлии Менгден, фаворитки Анны Леопольдовны. Царицын доверенный врач тотчас превратился в легкую добычу своих недругов: у Елизаветы пробудилась ревность и подозрительность на его счет, она приказала бдительно за ним надзирать. Последствия не заставили себя ждать, и коллега Гиппократа пал, увлекая за собой жалкие остатки группировки сторонников Фридриха. В который раз пошли в ход обидные письма, намекающие на безрассудства прославленной царицы, — они послужили для обвинения в заговоре с целью посадить на трон Ивана. На самом-то деле Лесток хотел предупредить великого князя об интригах, которые замышляли против него в группировке приверженцев Бестужева, на сей раз стакнувшихся кое с кем из московской знати. Его единственным преступлением были дружеские связи с малым двором, внушавшим императрице с каждым днем все меньше симпатии, да неосторожный выбор выражений. Но врача тотчас взяли под стражу. Его судьи все без исключения являлись людьми канцлера, тщательно отобранными для того, чтобы обеспечить «торжество правосудия». Апраксин мимоходом прибрал к рукам роскошный дом лишенного всех прав Лестока. История наделала много шуму во всей Европе. Эти «дурацкие небылицы» обсуждались и среди черни, и при императорском дворе, все забавлялись, перебирая козни хитрого канцлера и дивясь его изобретательности^{420}.

Однако Бестужев, хоть и стал притчей во языцех за рубежом, внутри страны взял верх, вышел из кризиса победителем. Несмотря на полнейший крах своей внешней политики, приведшей к исключению России из переговорного процесса в Экс-ла-Шапель, он оставался на коне^{421}. Всех своих противников вытеснил. Испортил отношения Елизаветы с Францией, Пруссией, потом и со Швецией. Брюммер покинул Россию летом 1746 года. Воронцов, глубоко потрясенный и растерянный, слег, найдя в болезни убежище. Лесток томится в камере Шлиссельбурга, откуда будет выслан в Сибирь. Его молодая супруга, обвиненная в том, что поддерживала сношения с брауншвейгским семейством, разделит судьбу мужа. У Версаля больше нет посла в Петербурге. Государственный канцлер сумел и малый двор ослабить — все затем, чтобы быть на корабле единственным капитаном. Неуравновешенный нрав великого князя Петра позволил ему назло Швеции пересмотреть свою политику в отношении северных соседей. Фон Финкенштейн, скомпрометированный из-за своей дружбы с Лестоком, счел за благо попросить, чтобы его отозвали, и сам предложил кандидатуру преемника — Бальтазара фон дер Гольца, до той поры прусского посла в Варшаве^{422}. Комедия должна продолжаться…

Сановники слетали с насиженных мест, иностранцы спасались бегством, а жизнь при петербургском дворе текла себе и текла, будто ничего не происходит. И все же с устранением Лестока исчезла одна из движущих сил светской жизни столицы. Сохранилось описание праздника, затеянного в честь одной из фрейлин императрицы: министры, фавориты, придворные — все отменно играли свои роли, привычно «строили» лица, изображая беспечную веселость. Возвратясь после этого вечера, иностранный дипломат набросал психологический портрет русского придворного, дав полную волю горечи и злости: только в России, утверждал он, можно наблюдать зрелище такого всеобщего притворства. Вес присутствующие с виду пребывают в отличнейшем расположении духа, бал еще оживленнее, чем обычно, но самыми радостными кажутся физиономии близких опального врача. Насилу можно разглядеть, как порой в том или ином взгляде промелькнет сочувствие к любовнику, угодившему в кутузку, — жребий, подстерегающий здесь любого фаворита или придворного^{423}. Работать с Бестужевым стало нестерпимо, точнее, просто невозможно, а Елизавета даже не пытается изменить положение. В этот критический период ее непоседливость все возрастает. Она решила, возможно, под воздействием провала в Экс-ла-Шапель, на два года перебраться с двором в Москву — согласно традиции, подобный вояж должен разделить с государыней весь дипломатический корпус. Фридрих посоветовал своему послу отказаться от этого обременительного путешествия. Древняя столица так далеко, что можно будет не слишком опасаться внезапных стремительных нападок со стороны отбывшего туда кабинета министров. Король, весьма склонный к дружеским излияниям, не без нежности заявлял, что ему несносна мысль о столь большом расстоянии, грозящем разделить их^{424}. Он рекомендовал фон Финкенштейну воспользоваться испытанным предлогом — сказаться больным, чтобы покинуть Россию, только для этого еще надо найти врача, достойного доверия^{425}.

Посол, хоть и сам был весьма не прочь вернуться на родину, попытался убедить своего монарха, что ему надо все же отправиться в Москву вслед за двором: памятуя, что «отсутствующий всегда виноват», он опасался, что в противном случае на него и его близких обрушится лавина бесчестных домыслов и нареканий. Этого добра в старой столице и впрямь оказалось не меньше, чем в новой. Бестужев на сей раз возмечтал содрать шкуру с Воронцова, для этого ему надо было подыскать новый клеветнический сюжет. Доведенный до изнеможения всеми этими интригами, вице-канцлер оказался легкой добычей. К тому же он очень хотел удалиться в свои поместья — вот уж безумие, которого следовало избежать любой ценой: разве не являлся он одним из редких информаторов Фридриха II^{426}? И снова, в который раз, Бестужев предпринял сначала атаку на окружение своей главной жертвы. Само собой, фон Финкенштейн стал его мишенью, подвергся обычным придиркам и козням: о нем забывали, рассылая приглашения, когда он добивался приема, его откладывали со дня на день, его почту перехватывали и тому подобное. Осознав, что дело принимает жесткий оборот, король Пруссии 22 ноября 1748 года организовал отставку своего посла. Временно исполнять его обязанности вплоть до прибытия нового полномочного посла было поручено секретарю миссии Конраду Варендорфу. Тем не менее прощальную аудиенцию оттягивали до декабря: шпионы государственного канцлера до последней минуты надеялись раздобыть компрометирующие письма, подслушать разговор, подсмотреть хотя бы сообщническое переглядывание, чтобы через подозрительную связь с дипломатом окольным путем подверстать Воронцова к делу Лестока. Посланец Фридриха вовремя уехал; что до его преемника фон дер Гольца, тот — дебютант, не обремененный политическим опытом, — рассчитывал все начать с нуля.

Планировать такое значило не принимать в расчет Елизавету. Всю свою жизнь русская царица питала неприязнь к Фридриху II, считая его к тому же виновником оскорбления, нанесенного ей в Экс-ла-Шапель. Милитаристские амбиции пруссака, его культурная политика, из-за которой пустела петербургская Академия наук, наконец, его презрение к женскому полу — все это служило непреодолимым препятствием к установлению куртуазных отношений между этими венценосцами. Тщетно дипломаты пытались худо-бедно подправить и закрепить дружбу двух молодых континентальных держав. Для императрицы Всероссийской их распря была необратима, а реванш представлялся делом решенным. В 1751 году она отозвала из Берлина своего представителя. Чтобы Россия смогла обновить свои отношения с Пруссией, нужно было дождаться кончины Елизаветы Петровны.

 

 

⇐ Предыдущая9101112131415161718Следующая ⇒

Поделиться: