Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


Терстон Хопкинс. Лондонский призрак. В «мемуарах» Р. Терстона Хопкинса о Доусоне, прекрасно передающих атмосферу того



 

В «мемуарах» Р. Терстона Хопкинса о Доусоне, прекрасно передающих атмосферу того времени, цитируется известная фраза об абсенте. Однако они ближе к художественной, чем к документальной прозе. Достоверность этих воспоминаний многие подвергали сомнению, не в последнюю очередь потому, что позднее их автор стал плодить детективные рассказы в том же духе. В частности, он, среди прочих, приложил руку к созданию легенды о проклятии мумии. Тем не менее, как пишет биограф Доусона Джед Адамс, Хопкинс «передает волшебный аромат вечеров, проведенных с Доусоном, и показывает, что даже в опьянении и некотором безумии тот мог быть потрясающим собеседником для правильного слушателя».

 

В конце 90‑ х годов XIX века я учился в Университетском Колледже, на Гоувер‑ Стрит в Лондоне. Мне кажется, больше ничего не нужно говорить о том, что не интересно ни для кого, кроме автора. Но (и это может заинтересовать читателя) именно в то время в мою жизнь вошел через «Бан Хаус» [92], богемное место на Стрэнде, удивительный и эксцентричный поэт Эрнест Доусон. Он был худощав и субтилен, с вьющимися, вечно всклокоченными светло‑ русыми волосами, голубыми глазами, усталым голосом, вялыми, нерешительными руками и тонкими пальцами, которые все время что‑ нибудь роняли. Таким выходит Доусон из тумана дорогого мне ушедшего Лондона 90‑ х годов. Он носил позорно протертое на локтях пальто, мучительно топорщившееся на спине. Я отчетливо помню, что воротник был подвязан куском широкой черной муаровой ленты, которая одновременно играла роль бабочки и держала на месте рубашку.

Доусон редко улыбался. Лицо его, морщинистое и серьезное, все же было круглым лицом школьника, и в его голубых глазах иногда можно было поймать искру юности. В такие мгновения тень улыбки внезапно пробегала по его мрачным чертам и стирала раздражительность, обычно прятавшуюся в них.

Тогда он носил в заднем кармане брюк маленький посеребренный револьвер и, видимо, до смешного гордился им. Он доставал его в барах и кафе и передавал по кругу для всеобщего обозрения без слов и без видимой причины. Я так и не узнал, какими извилистыми тропами ходил Доусон и почему он считал необходимым носить при себе пистолет; возможно, он просто тешился мыслью о самоубийстве. Бог свидетель, он наверняка считал жизнь очень печальным делом, ибо его тридцатилетнее пребывание на земле было длинным списком разочарований, финансовых тревог и бед.

Я провел с Доусоном много вечеров в «Бан Хаус». Несмотря на название, здесь не было булочек [93]. Это — просто лондонский паб, который стал частью литературной и журналистской жизни 1890‑ х годов. Именно там я впервые встретил поэта Лайонела Джонсона, Джона Ивлина Барласа, поэта и анархиста, пытавшегося «расстрелять» палату общин, Эдгара Уоллеса, незадолго до того снявшего военную форму, Артура Мейкена, всегда носившего плащ с капюшоном, который, по его словам, был ему верным другом двадцать лет. «Надеюсь сносить за мою жизнь четыре таких великолепных плаща, — прибавлял он. — Во всяком случае, я уверен, четырех хватит на сто лет! »

В то время абсент был очень популярен среди молодых поэтов и литературных бродяг, и я все еще вижу, как Доусон на высоком табурете разглагольствует о достоинствах этого опалового средства против боли. Он часто повторял: «Виски и пиво — для дураков, абсент — для поэтов»; «Абсент обладает колдовской силой. Он может уничтожить или обновить прошлое, отменить или предсказать будущее». Нередко он говорил: «Завтра я умру», а иногда добавлял: «Никому не будет до этого дела, транспорт на Лондонском мосту не остановится».

После нескольких встреч в «Бан Хаус» мы, два посвященных в орден богемы, стали бродить по туманным лондонским улицам, упиваясь восторгами друг друга. Мы делились деньгами и признаниями, а Доусон изящно курил дешевую австрийскую сигару, выдувая кольца дыма через ноздри. Бродя по ночному Лондону, мы часто играли в игру, которую называли «гуляй вслепую». Надо было найти короткий или обходной путь между оживленными частями Лондона по узким улочкам и переулкам, неизвестным обычному лондонцу.

Однажды вечером, плутая по лабиринту переулков, дворов и маленьких площадей, мы вдруг поняли, что за нами следует какой‑ то настойчивый субъект, в длинном плаще и с кожаным саквояжем. Мы сворачивали, меняли направление, и он сворачивал с нами. Да, он нас преследовал. Вскоре наш непрошеный спутник подошел так близко, что мы слышали его тяжелое дыхание. Тут меня охватил нелепый страх, и лишь усилием воли мне удалось не поддаться панике.

Как только мы свернули на оживленную улицу, я подтащил Доусона к дружелюбному газовому фонарю и крикнул: «Бежим что есть мочи! »

Когда мы оторвались от непрошеного спутника, я спросил Доусона, разглядел ли он его лицо. Это ему не удалось, как и мне; но оба мы не могли отделаться от мыслей о закутанном в плащ чучеле с саквояжем, которое преследовало нас в пустынных лондонских дворах.

Несколько минут спустя, когда мы с Доусоном уже сидели в баре и пили наше скромное «пиво», я заметил, что Доусон похлопывает себя по карманам, ищет портсигар. Автор «Динары», которая стала известна повсюду благодаря Рональду Колману, использовавшему ее как название и лейтмотив в одном своем фильме, был рассеянным мечтателем и никогда не клал портсигар в один и тот же карман. Тут в крутящуюся дверь бара проскользнул высокий и худой, как мумия, человек в пальто и каком‑ то диком макинтоше, с ужасным саквояжем в руке. Его лицо почти полностью прикрывал грязный шелковый шарф, обвязанный так, словно он мучился зубной болью.

Да! Это был тот самый человек, который преследовал нас в закоулках за несколько минут до этого. Как ни странно, мне показалось, что этот субъект (или надо сказать «персонаж»? ) не был связан границами возраста. В нем было что‑ то странное, потустороннее. Я просто не мог думать о нем как о живом человеке.

Тем временем Доусон безуспешно пытался нащупать портсигар своими неуклюжими пальцами.

Тогда мумия сказала: «Поищите в кармане брюк».

Доусон сунул руку в задний карман и нашел там неуловимый портсигар. Мы подняли глаза и встретились взглядами с посетителем. Позднее мы пытались вспомнить, почему он показался нам таким страшным, почему вызвал в нас ужас и отвращение, но так и не нашли трезвого объяснения. Однако мы полностью сошлись в одном: у посетителя было какое‑ то холодное лицо, которое, по словам Доусона, «напомнило ему пузырь свиного жира». Я думаю, вы уже догадались, что мы не стали засиживаться над стаканами. Сама мысль о разговоре с этим субъектом была невыносима. Мы допили наше питье и ушли.

Однако нам пришлось еще раз столкнуться со зловещим персонажем. Однажды вечером, подходя к дому, в котором жил Доусон (кажется, это был дом 111 по Юстонроуд), ярдах в ста от железной решетки, закрывавшей цокольный этаж, мы снова заметили человека с непотребным саквояжем. Пугаясь и недоумевая, мы увидели, как он поднялся по ступеням подъезда. Этого было достаточно. В любом случае, спать в одном доме с ним Доусон не мог (мы догадались, что посетитель хочет снять комнату) и решил переночевать ночь‑ другую у меня, в Крауч‑ Энде.

Прежде чем уснуть, мы разговаривали друг с другом и сами с собой, гадая, почему бесприютный коммивояжер с саквояжем показался нам столь зловещим и опасным?

Лишь через несколько дней я убедил Доусона вернуться в караван‑ сарай на Юстон‑ роуд. Когда он вошел в дом, он заметил, что хозяйка чем‑ то взволнована. Она рассказала ему, что человека, который снял комнату на неделю, в первое же утро нашли мертвым в постели. В карманах у него не оказалось ни пенса, а в саквояже, который открыли полицейские, был лишь садовый гумус, мягкая мелкая земля. Никто так и не появился, чтобы опознать умершего, и его похоронили в общей могиле для нищих. Хозяйке он назвался Лазарем. Насколько я помню, полиции так и не удалось разыскать его родственников или друзей.

Через некоторое время я спросил Доусона, что он думает об этой истории. Поэт лишь пожал плечами и сказал своим тихим и неуверенным голосом: «Знаешь что, Хопкинс, земля в его сумке была могильной землей… И разве он — не Лазарь, который „вышел умерший, обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лице его обвязано было платком“? »

Даже спустя все эти годы я вижу бледное лицо Доусона и мрачный свет, горевший в его глазах, когда он это говорил.

Иногда мне кажется, что мы с Доусоном преувеличивали странность довольно обычной цепи совпадений, но, должен признаться, это — не окончательное заключение. Я уверен, что несчастный бесприютный человек умирал, быть может, от голода и искал кого‑ нибудь, кто его пожалеет. Но вид у него был такой отталкивающий, что никто не хотел иметь с ним дела. Верю я и в то, что, возможно, благодаря особому дару ему удалось отвоевать для своего тела несколько дней жизни после того, как смерть уже заявила на него свои права.

 

Мария Корелли.

Полынь.

Парижская драма

 

Книги Марии Корелли (1855‑ 1924), в свое время — бестселлеры, завораживали читателей викторианской эпохи своими мелодраматическими интригами. Ее считали смешной еще при жизни, и именно такой ее помнят сейчас, хотя у нее есть несколько неожиданных поклонников. Эрика Йонг вспоминает, что в начале их знакомства с Генри Миллером «он часто с восторгом говорил о Марии Корелли».

Роман «Полынь» объемом примерно в 800 страниц — это «трехпалубник», типичный викторианский трехтомник, который мы жестоко сократили, поскольку писательница неизменно многоречива. Эта чрезвычайно зловещая книга требует иллюстраций Эдварда Гори. Гастон Бове, обеспеченный и благовоспитанный молодой человек, занимает хороший пост в банке своего отца, а также имеет менее положительные литературные наклонности. Гастон влюбляется в Полин, дочь друга своего отца, графа де Шармиль, и просит ее руки. Они обручаются.

К несчастью, Полин влюбилась в Сильвиона Гиделя, красивого и добродетельного юношу, который готовится стать священником. Сильвион — племянник мсье Водрона, пожилого священника, горячо любимого и уважаемого всеми персонажами книги. Сильвион тоже влюбляется в Полин, и в конце концов она умоляет Гастона расторгнуть помолвку. Гастон совершенно убит горем.

Случайно он сталкивается в парке со старым знакомым, нищим художником Андре Жессоне. Эта встреча изменяет всю его жизнь, так как Жессоне знакомит его с абсентом.

 

— Абсент! «говорит Гастон» Он тебе нравится?

— Нравится? Я обожаю его! А ты?

— Я его никогда не пробовал.

— Никогда не пробовал! — воскликнул Жессоне. — Mon Dieu! [94] Ты, родившийся и всю жизнь проживший в Париже, никогда не пробовал абсента?

Его горячность позабавила меня.

— Да. Я часто видел, как его пьют другие, но меня всегда отталкивал его вид. Цвет уж очень противный, как у лекарства!

Он рассмеялся немного нервно, и рука его задрожала. «…»

— Надеюсь, мне не придется считать тебя дураком! Что за идея — «как у лекарства»! Подумай лучше о расплавленных изумрудах. Здесь, перед тобой, самый чудесный напиток в мире. Пей, и ты увидишь, что твои несчастья преобразятся, как и ты сам. «…» Жизнь без абсента! Я не могу ее даже представить!

Он поднял свой стакан, бледно переливавшийся на солнце. Его слова, его манера поразили меня, и по жилам моим пробежало странное возбуждение. Лицо его чем‑ то напомнило мне призрак, словно я увидел его скелет сквозь покров плоти, и Смерть на мгновение выглянула из‑ под пелены Жизни. Я с сомнением посмотрел на бледно‑ зеленый напиток, которому он пел дифирамбы, — действительно ли тот обладает столь сильным очарованием?

«Еще! — прошептал он пылко, со странной улыбкой. — Еще! Он, как месть, — сначала горький, но в конце концов сладкий! »

 

Бове обнаруживает, что абсент начинает ему нравиться, и слова Жессоне уже кажутся ему убедительными: «Ты хочешь сказать, — спросил я недоверчиво, — что абсент, который называют проклятием Парижа, — лекарство от всех человеческих горестей? » Жессоне расположен великодушно: «Только одним я могу отблагодарить тебя за многочисленные услуги — познакомить с Зеленоглазой феей, как поэтично называют этот восхитительный нектар. Она чудесна! Один взмах опаловой волшебной палочки — и горя нет! » Гастон подпадает под влияние нового вещества:

 

Он говорил непрестанно, сам же я был слишком дремотно расслаблен, чтобы перебивать его. Я смотрел, как дым моей сигареты, извиваясь, поднимается к потолку маленькими темными кольцами. Казалось, они загорались фосфоресцирующими цветными искрами, снова и снова кружась в воздухе и тая. Мне было даровано волшебное время неожиданного и полного покоя…

 

Жессоне спрашивает, лучше ли Гастону: «Зеленая фея излечила тебя от душевных волнений? » Да, говорит Бове, «что бы со мной ни случилось, я снова чувствую себя самим собой». В ответ на это Жессоне начинает хохотать, как безумец, которым он, в сущности, и был, и в этом безумии — разгадка следующей речи:

 

«Прекрасно! Я рад! Что же до меня, я никогда себя собой не чувствую, — я всегда кто‑ нибудь другой! Забавно, не правда ли? На самом деле, — и он перешел на доверительный шепот, — я имел уникальный опыт, редчайший и удивительный. Я убил себя и присутствовал на своих собственных похоронах! Правда! Свечи, священники, траурные драпировки, откормленные лошади с длинными хвостами — toute la baraque [95], никакой экономии ни в чем, понимаешь? Мое тело лежало в открытом гробу, — любопытно, но я не одобряю закрытые гробы, — оно лежало открытое навстречу ночи, и звезды смотрели на него, у него тогда было молодое лицо, и можно было легко поверить, что его глаза тоже прекрасны. Я выбрал венок из белых фиалок, который лежал прямо на сердце, это чудесные цветы с нежным ароматом, он наводит на мысли, правда? — а за длинной траурной процессией следовали рыдающие толпы парижан. «Он умер! — кричали они. — Наш Жессоне! Французский Рафаэль! » О, это было редкое зрелище, mon ami [96]! — никогда еще наша страна так не горевала, я сам рыдал от сочувствия к моим скорбящим соотечественникам! Я ждал в стороне, пока все цветы не бросят в открытую могилу, — ведь я был могильщиком, помни! — я дождался, пока кладбище опустело и наступила тьма, и тогда я поспешно похоронил себя, быстро и плотно засыпал мою мертвую юность, хорошо выровняв и утрамбовав землю. Французский Рафаэль! Он лежит там, думал я, и там он останется, что же до моего мнения, он лишь гений и потому не мог принести никакой пользы на земле».

 

Жессоне, без всяких сомнений, безумен, как маньяк из фарса («в его голосе был странный, вызывавший сострадание пафос, смешанный с презрением, а блеск в его глазах усилился вплоть до яростного огня, который заставил меня невольно вздрогнуть»). Наконец они расстаются, и, когда Жессоне уходит за угол своей безумной походкой («в своем обычном полуразвязном, полутрагичном стиле»), Бове осознает, что с ним произошло. Он стал любителем абсента.

 

Я чуть не кричал в полубреду лихорадочного опьянения, обжигавшего мой мозг!.. Моя случайная встреча с ним была предначертана судьбой. Она позволила дьяволу успешно завершить свой труд — одним движением уничтожить добродетель и, как по волшебству, возродить порок из мертвого праха, превратить чувствующее сердце в камень, а человека — в демона!

 

На этом кончается первый том.

В начале второго тома Корелли приводит цитату из Шарля Кро [97], которая необыкновенно важна для развития действия и для объяснения поступков Гастона. Прежнее чувство нравственности и добра теперь, по его словам, не просто уменьшил, но «опрокинул» абсент. «Славный Абсент! Что пел о тебе поэт? ‑

 

Avec l’absinthe, avec ce feu On peut se divertir un peu Jouer son role en quelque drame!

 

«С абсентом, этим огнем, можно немного развлечься и сыграть роль в нескольких драмах». Теперь это станет обоснованием безумного и бесчеловечного поведения Гастона. К этому моменту Бове говорит о себе как о наркомане, убежденном любителе абсента:

 

Действие абсента абсолютно противоположно действию морфия. Как только он всасывается в кровь, во всем теле поддерживается сильное и постоянное возбуждение, которое может быть ослаблено и успокоено лишь новыми глотками восхитительного яда… Я спустился по бульвару Монмартр, вошел в одно из лучших и самых модных кафе и тут же заказал эликсир, которого, казалось, жаждала сама моя душа! Предвкушение, чуть покалывая, трепетало в моих жилах, пока я готовил зеленоватую смесь, чье магическое действие широко распахнуло для меня двери в мир грез! С каким томительным восторгом я выпил до последней капли два полных стакана этого эликсира, — достаточно, замечу, чтобы вывести из равновесия намного более медлительный и вялый мозг! Мои ощущения, и физические, и умственные, были острее, чем накануне, и, когда около полуночи я наконец вышел из кафе и пошел домой, мой путь был озарен совершенно особыми чарами. К примеру, ночь была безлунной, облака все еще окутывали небо довольно плотной завесой, скрыв все звезды, и все же, когда я неспешно шел по Елисейским Полям, ярко‑ зеленая планета неожиданно выплыла в туманное пространство и осветила мой путь своим сиянием. Ее слепящие лучи окружили меня, а влажные листья деревьев над моей головой засверкали, как драгоценные камни. Я спокойно наблюдал, как вокруг меня, подобно широкой водной глади, распространяется горящий ореол, ясно осознавая, что все это — лишь плод моего воображения. Я, именно я нашел elixir vitae [98]! — секрет, который так горячо искали философы и алхимики! Я, подобно Богу, мог создавать и наслаждаться творениями моего собственного мозга…

…Мы, парижане, не заботимся о том, текут ли наши мысли по здоровым или болезненным руслам, лишь бы наши слабости были удовлетворены. В мои мысли, например, проникла отрава, но я был этим доволен!

 

Галлюцинации Гастона продолжаются и у двери его дома:

 

Я обнаружил, что дверь торжественно задрапирована черной тканью, как будто для похорон, и увидел, что по ткани сверкающими, бледно‑ изумрудными буквами написано — LA MORT HABITE ICI [99].

 

Гастон начинает обращаться с Полин с доселе неведомой ему жестокостью: «Я командовал в этой игре, я и моя Зеленоглазая Фея, чьим колдовским советам я следовал беспрекословно». Он изменился, добро кажется ему неестественным и нелепым, абсент полностью перевернул его прежние мысли и привычки:

 

Дайте мне самого прекрасного юношу, который только утешал сердце своей матери, дайте героя, святого, поэта, кого хотите. Как только я приохочу его к абсенту, из героя он превратится в труса, из праведника — в развратника, из поэта — в животное! Вы мне не верите? Тогда приезжайте в Париж, изучите нынешних парижан, пьющих абсент, и вы уже не будете превозносить англичанина Дарвина. Хоть он и был мудрым для своего времени, но, глядя в прошлое, возможно, утратил силу предвидения. Он проследил (или думал, что проследил), как человек произошел от обезьяны, но не смог предугадать, что человек может пасть и снова стать обезьяной. Видимо, он недостаточно изучил парижан!

 

Дарвинизм — не единственная теория того времени, которую Корелли вводит в свой роман; в нем чувствуется и сильное влияние «натурализма» в духе Золя и теории патологического «вырождения», развитой Максом Нордау в одноименной книге.

Сильвион тем временем принимает сан и, таким образом, не может жениться на Полин. Тогда Гастон снова предлагает ей выйти за него замуж. «Я знаю, зачем ты это делаешь, — говорит Полин. — Ради моего отца и доброго мсье Водрона, чтобы спасти честь и избежать скандала». Она не догадывается, что Гастон лишь играет роль в драме a la [100] Шарль Кро. В ночь перед свадьбой он пьет свой «любимый нектар, стакан за стаканом», пока не начинаются галлюцинации. Стены комнаты становятся «прозрачным стеклом, насквозь пронизанным изумрудным пламенем. Со всех сторон окруженный призраками — прекрасными, ужасными, ангельскими, дьявольскими — и слыша повсюду странные звуки, я, пошатываясь, добрел до дивана в состоянии, похожем на бодрствующий обморок».

Он ощущает, что разделен на «две личности, бьющиеся друг с другом в смертельной схватке». А на следующее утро:

 

Меня охватило удивительное чувство, как будто некая огромная сила пронеслась сквозь меня, заставляя меня совершать странные поступки, природу которых я толком не осознавал… Я думал о полуобнаженной ведьме, которая была моей спутницей в фантасмагории дикой ночи. Как быстро она привела меня в забытый загробный мир… О, это был веселый и смелый призрак, моя ведьма Абсента!

 

У алтаря он неожиданно отказывается взять Полин в жены, публично обвинив ее в том, что она — брошенная любовница Сильвиона. Полин падает в обморок, но Гастону все это кажется чепухой: «Любопытная сцена, да, вполне театральная, как номер из романтической оперы… Я чуть не расхохотался в голос».

Позднее он встречает на улице своего отца, который с негодованием воспринял его поступок. Лишь сумасшедший, говорит он, или «любитель абсента в бреду» способен на такую бессмысленную жестокость, но никак не разумный человек. Гастон не выдает своей тайны, но позднее с наслаждением думает: вместо женитьбы на Полин «в глубине моей души заключен дивный брак — нерасторжимый союз с прекрасной и дикой ведьмой Абсента из моих снов! Клянусь, она одна будет частью моей плоти и крови! »

Полин уходит из дома. Ее двоюродная сестра Элоиз Сэн‑ Сир умоляет Гастона помочь ей найти Полин. Как и Бодлер, говоривший со своим «лицемерным читателем», здесь Гастон прямо обращается к читателям, веря, что они в тайне столь же эгоистичны, как и он:

 

А теперь мысленно пожмем друг другу руки в нашем признанном братстве. Вы, возможно, весьма уважаемый человек, и, без сомнения, заслуживаете этого, а моя репутация совершенно испорчена; вы, может быть, достойны общественного одобрения, а я — любитель абсента, изгнанный из пристойного общества, крадущийся изгой парижских трущоб и закоулков. И тем не менее мы сходимся в одном, — да, мой дорогой друг, уверяю вас, совершенно сходимся! — в поклонении Себе.

 

Отец Полин вызывает Гастона к себе. Слуга проводит Гастона в кабинет, где тот неподвижно и прямо сидит в кресле. На столе перед ним — открытый ящик с дуэльными пистолетами. Презрительно насмехаясь над самой идеей чести, Гастон понимает, что граф собирается драться с ним на дуэли. Но почему он сидит, не произнося ни слова? Гастону кажется, что граф смотрит на него со «старомодным достоинством» и «безмолвным, но величественным презрением», но неожиданно челюсть графа падает. Он мертв. Поступки Гастона в прямом смысле слова убили графа, однако он думает иначе: «Мой путь безупречен, если не считать следа зеленой слизи, который никто не видел». Гастон обвиняет в смерти графа Полин: «Я получал мрачное и ужасное удовольствие, считая ее отцеубийцей! »

«С этого момента, — говорит он, — я веду отсчет моего быстрого падения», которое, однако, «принесло мне самые дикие и редкие удовольствия». Гастон селится в уединенном отеле под чужим именем, чтобы во всей полноте жить своей новой жизнью. Бродя по Парижу, он старается держаться глухих закоулков, не только для того, чтобы избежать встреч со старыми знакомыми, но и потому, что там он, скорее всего, может встретить Полин, которую опозорил.

Во время одной из прогулок вдоль Сены Гастон видит стоящего у реки священника и узнает его. «Ты! Ты! — шепчет он, задыхаясь от ярости. — Сильвион Гидель! » Сильвион ничего не знает об ужасной истории; он думает, что Гастон и Полин поженились. Гастон рассказывает ему обо всем: Полин — на улице, ее отец мертв. Сильвион напоминает Гастону о том, что Полин никогда его не любила, и Гастон хватает его за горло, душит и, после яростной борьбы, бросает тело в реку.

Примерно через неделю на грязной глухой улице Гастон случайно видит Полин, но снова теряет ее из виду. В том же квартале он неожиданно слышит громкий хохот — это безумный Жессоне, который живет в трущобах. «Самыми странными, фантастически любезными жестами он пригласил меня следовать за ним».

Обстановка его жилища не слишком привлекательна. Он живет с полудиким ребенком, который ловит крыс и ест их (Жессоне, напротив, дошел до стадии, когда он считает еду «вульгарным излишеством»). Этот ребенок, по словам Жессоне, — «плод абсента… Абсента и одержимости». Как и в романах Золя о Ругон‑ Маккарах, в которых прослеживается воздействие бедности и алкоголя на семью в течение нескольких поколений, этого ребенка можно изучать как пример взаимодействия наследственности и влияния среды. Он отпрыск линии, выродившейся из‑ за абсента: его дед был известным ученым, но его отец пил абсент и стал актером. Затем он сошелся с танцовщицей по имени Фатима, но «изумрудный эликсир» свел его с ума и внушил ему уверенность в том, что Фатима — «чешуйчатая змея, чьи смертоносные глаза завораживают его против воли и чьи обвивающие объятия душат его».

Он закончил жизнь в приюте для умалишенных, где, в конце концов, повесился. Ребенок — отпрыск «любителя абсента и его змеи, зачатый одержимостью и порожденный апатией». Жессоне испытывает к нему научный интерес: «Мне кажется, теперь я знаю, как мы можем, если захотим, физиологически привести себя к изначальному животному состоянию. Нужно жить на одном абсенте! » Именно это хотел бы видеть Жессоне: «Цивилизация — проклятие, Мораль — огромная преграда на пути к свободе».

Жессоне показывает Гастону свой шедевр — картину, изображающую священника, в отчаянии вскрывающего гроб с телом прекрасной женщины, а затем предлагает Гастону вместе заняться чем‑ нибудь «занимательным», например посетить парижский морг (который в то время был популярной достопримечательностью, Диккенс всегда посещал его, приезжая в Париж).

 

Ведь сейчас сумерки, и электрический свет придаст мертвецам изящество! Если ты никогда не был там в это время дня, ты будешь поражен. Поистине, это интереснейший предмет для человека, одаренного художественным темпераментом! Я предпочитаю морг театру».

 

Уходя, Гастон дает несколько франков ребенку, который сначала «жутко и восторженно визжит» (от этого звука дребезжит потолок), а затем целует деньги. «Забавный звереныш! » — говорит Жессоне.

По дороге к моргу Жессоне приподнимает шляпу, с фантастической любезностью приветствуя грязных, опустившихся женщин. В морге они видят разложившееся и обезображенное тело Сильвиона Гиделя, и Гастон проверяет, умеет ли владеть собой. Смотритель морга считает священника самоубийцей, но Жессоне, знаток анатомии, думает, что тот был убит. Гастон, по вполне понятной причине, стремится сменить тему и, когда Жессоне делает набросок тела, рвет рисунок на мелкие клочки: «Я думал, что это ненужная бумага! Прости меня! Я становлюсь ужасно рассеянным, — с того момента, как начал пить абсент! »

На улице они оба начинают нервничать — Жессоне видит преследующий его призрак кредитора, Гастону мерещится Сильвион. После небольших отступлений о Золя, атеизме и нравственном падении Парижа, Гастон с радостью ныряет в кафе. «В каком прибежище демонов и обезьян мог бы я спрятаться? » — раздумывает он.

 

В третьем томе Гастон еще ниже скатывается по скользкому откосу. Проходя рядом с авеню дель‑ Опера, он видит корабль, плывущий по зеленому морю, затем корабль разваливается на части, и из него выходит скелет. «Все это проделки моей ведьмы Абсента! Ее волшебный фонарь странных видений поистине неиссякаем! » Люди, бродящие под ее влиянием, — в Париже не редкость: «Множество людей находится под влиянием этой фурии… мужчины, которые заманили бы сущего ребенка в виде женщины и не только совершили бы над ней насилие, но убили бы и затем изуродовали бы ее тело».

Гастон снова встречает на улице своего отца и на этот раз говорит ему правду. Бове‑ старший приходит в ужас:

 

— Ты говоришь, что пристрастился к абсенту. Знаешь ли ты, что это значит?

— Думаю, да, — ответил я равнодушно. — Это, в конце концов, смерть.

— О, если бы только смерть! — воскликнул он с горячностью… — Это много больше — самые отвратительные преступления, грубость, жестокость, апатия, разврат и одержимость! Понимаешь ли ты, какую судьбу себе уготовил, или не задумывался над этим?

Я устало махнул рукой.

— Mon Pere [101], вы напрасно волнуетесь! «…» Даже если я и вправду стану безумным, как вы любезно намекаете, я слышал, что безумным можно только позавидовать. Они мнят себя королями, императорами, папами римскими. Надо полагать, такая жизнь столь же приятна, как и любая другая.

— Довольно! — отец вонзил в меня взгляд… — Я не желаю больше слышать, как ты защищаешь самый оскорбительный и отвратительный порок нашего города и времени.

 

Отец увольняет сына из банка, но ему уже нет ни до чего дела.

 

— Я ненавижу все честное! Это часть моего нового ремесла, — и я дико расхохотался. — Честность — смертельное оскорбление для любителя абсента! Разве вы не знали? Однако, хотя это большое оскорбление, я не буду с вами драться. Мы расстанемся друзьями! Adieu [102]!

 

Гастон сообщает читателям о двух других встречах, случившихся во время его блужданий по Парижу. Сначала он видит на Елисейских Полях англичанку — «живое воплощение нежной и безупречной женственности». Это заставляет Гастона, осознающего свою низость и подлость, «спрятаться в стороне, когда она проходила мимо, красться и сжиматься, таясь». Следующая встреча ближе ему по духу. Он задумчиво помешивает в кафе «изумрудное зелье», когда туда входит, кто бы вы думали? Жессоне. Он очень оживлен. С показной учтивостью поднимая шляпу, он с одобрением смотрит на напиток Гастона:

 

«Старый добрый ликер! — сказал он со смехом. — Несомненно, самое благословенное лекарство от всех болезней жизни! Он почти столь же хорош, как смерть, только его действие не так надежно».

 

Жессоне присаживается, чтобы выпить, и покупает газету «Journal Pour Rire» [103], которая вызывает у Гастона неожиданный приступ нравственного чувства: одна карикатура в этой газете «столь неоправданно непристойна, что, несмотря на то, что я привык наблюдать, как парижане наслаждаются живописным или литературным мусором с жадностью грифов, рвущих падаль, я был несколько изумлен тем, что они терпят такой откровенный образец совершенной пошлости». Не успел Жессоне купить газету, как прозвучал выстрел, — возможно, придя в отчаяние от бесполезности собственного творчества, Жессоне покончил с собой. Всю свою жизнь он голодал, однако, как только он умирает, его объявляют гением.

Гастон встречает Элоиз Сэн‑ Сир, которая ужасается его падению. Она сообщает ему, увы, слишком поздно, что когда‑ то была в него влюблена, но уже ничего к нему не испытывает. Они говорят о Полин — все еще не найденной, об ее отце — мертвом и Сильвионе — тоже пропавшем без вести. «Как вы думаете, что могло с ним случиться? — неожиданно спрашивает Гастон. — Может быть, он умер? » — «Возможно, — говорит он, начиная безумно хохотать, — он убит! Вы никогда об этом не думали? » Их глаза встречаются, и Элоиз вскрикивает от ужаса, а потом убегает, чтобы спасти свою жизнь.

Гастон все еще одержим поисками Полин. «Только это, кроме абсента, хоть как‑ то интересовало меня». И однажды он находит ее; она поет в трущобах с протянутой рукой, выпрашивая монеты у прохожих.

Она снова говорит о своей чистой любви к Сильвиону Гиделю, и Гастон рассказывает ей, что с ним произошло: «Говорю тебе, он умер! Он мертв! Кому знать это лучше, чем мне? Ведь я убил его! »

 

— Какие женщины дуры! — говорит Гастон самому себе. — Простое слово! ‑ … например, «убийство», какие‑ то восемь букв — оказывает на их нервы ужасно смешное воздействие! Глупую Полин оно сразило, как удар молнии…

 

Полин падает в обморок. Пока она лежит без сознания, Гастона охватывает желание поцеловать ее. Полин приходит в себя и начинает кричать: «Убийца! Убийца! … Aиsecours! Аиsecours! »[104] Сдерживая ее, Гастон повторяет, что убил Сильвиона, и заставляет выслушать весь рассказ, хотя она содрогается и стонет. Пока он говорит, ему мерещится светящийся в темноте призрак, крадущийся мимо, и он восклицает: «Вот Сильвион, Полин». Полин бросается бежать, преследуемая Гастоном, добегает до Нового моста и прыгает с парапета в темные, бурлящие воды Сены.

«Полин! Полин! — кричит Гастон. — Я любил тебя! Ты разбила мое сердце! Ты разрушила мою жизнь! Ты сделала меня тем, что я есть! Полин! Полин! Я любил тебя! » Он теряет сознание. На следующий день он приходит в себя, все еще на Новом мосту, и начинает размышлять о событиях прошлой ночи. «Каким странным все это казалось! Критики сказали бы — каким мелодраматичным! »

Мысли Гастона прерывает ужасающая картина — на мосту появляется зеленоглазый леопард. Вскоре он видит, что рабочий, идущий рано на работу, проходит сквозь него. Гастон поднимается и уходит, зная, что призрак следует за ним. Жессоне часто беспокойно оглядывался, вспоминает Гастон, «и я лениво раздумывал, какое чудовище фея Абсента посылала за ним так настойчиво, что он не нашел другого способа убежать от него, кроме самоубийства».

Гастон дошел почти до нижнего предела падения. «Я, любитель абсента в Городе Абсента, и не будет признания ни мне, ни тебе, Париж, ветреное, безбожное, сладострастное царство греха! » Он часто наведывается в морг, в отчаянном желании найти Полин, и через два дня туда приносят ее неопознанное тело. Сначала он хочет, чтобы ее похоронили достойно, затем он извращенно наслаждается мыслью, что ее бросят в общую могилу бедняков.

 

Мозг закоренелого любителя абсента принимает самую дьявольскую мысль как прекрасную и справедливую. Если вы в этом сомневаетесь, попросите в одном из сумасшедших домов, чтобы вам рассказали об одержимых абсентом, которые составляют большинство неизлечимо больных, и вы услышите достаточно для сотни худших историй, чем эта!

 

Служитель морга видит, что Гастона интересует неопознанное тело, но тот отрицает, что знал Полин: «Девица легкого поведения! » Вдруг он чувствует, что кто‑ то «пристально и горестно» глядит на него «с удивленным упреком». Это Элоиз, пришедшая за телом своей кузины. Гастону помешали отомстить.

«Что мне оставалось делать? Ничего, лишь пить Абсент! Со смертью Полин любая цель моей жизни исчезла. Мне никто не был нужен. Что же до прежнего положения в обществе, для меня там, очевидно, уже не было места». На кладбище Пер‑ Лашез он смотрит издали на похороны Полин: «Я, один лишь я, был причиной всех несчастий когда‑ то славной, а теперь сломленной, разрушенной семьи! Я и Абсент! Если бы я остался тем Гастоном Бове, которым когда‑ то был, если бы в тот вечер, когда Полин сделала мне свое дикое признание, я прислушался к голосу милосердия в моем сердце, если бы я не повстречал Андре Жессоне… — как много заключено в этом „если“! »

Наступает ночь, но Гастон не уходит.

 

Сторожа, как обычно, обошли кладбище и заперли ворота, а я остался пленником внутри, чего и желал. Как только я остался один, совершенно один в темноте ночи, я воздел руки в бредовом экстазе. Город Мертвых был моим на какое‑ то время, все эти гниющие в земле тела! Я был единоличным правителем обширного царства могил! Поспешно направился я к запертой мраморной тюрьме, бросился на землю перед ней, рыдал, и бредил, и клялся, и называл Полин всеми нежными словами, которые мог придумать. Ужасное молчание сводило меня с ума. Я бил в железную решетку кулаками, пока не пошла кровь. «Полин! — кричал я. — Полин! »

 

Гастон рассказывает: «… вижу огненные круги в воздухе, огромных, сверкающих хищных птиц, бросающихся вниз с растопыренными когтями, чтобы схватить меня, зеленые водовороты в земле, в которые я мог упасть вниз головой». Он чувствует, что надо исповедаться, и идет к отцу Водрону, который приходит в ужас, узнав, что он убил его любимого племянника. Священник не может простить Гастона, но тот напоминает, что он должен хранить тайну исповеди.

Снова напившись абсента, Гастон чувствует себя так плохо, что ему приходится вызвать врача. Врач говорит, что причина его страданий — все тот же напиток.

 

«Вы должны бросить его, — решительно сказал он, — раз и навсегда. Это отвратительная привычка, ужасная мания парижан, которые портятся умственно и физически из‑ за пристрастия к этому яду. Страшно подумать, каким будет следующее поколение! » «…» «Я должен предупредить вас, что если вы не перестанете пить абсент, вы превратитесь в безнадежного маньяка».

 

У Гастона осталась одна последняя надежда. Он вспоминает об Элоиз Сэн‑ Сир. Он пойдет к ней, станет умолять ее о сострадании и постарается отказаться от абсента ради нее, ведь только она может освободить его от проклятия. Когда Гастон подходит к особняку семьи Сэн‑ Сир, он замечает, что его облик изменился. Дом задрапирован в черное, двери открыты. Кто‑ то умер. Должно быть, старая графиня, думает Гастон, входя в дом, полный благовоний и белых лилий. Но тело, лежащее в сияющей часовне, — это Элоиз. «Умерла! » — кричит Гастон. «Катаясь по земле в дикой агонии, я хватал полные пригоршни цветов, которыми был усыпан ее смертный одр, я стонал, я рыдал, я бредил! Я мог убить себя в яростном безумии ужаса и отчаяния».

Гастон потерял все. В неожиданной вспышке прозрения он понимает, что есть Бог, Бог, который создал полынь. В конце концов, Гастон убивает последние остатки своей совести и становится законченным любителем абсента:

 

Absintheur [105], и ничего больше! Вот и все. Я — презренней самого низкого попрошайки, ползающего по Парижу, выпрашивая су! Я — крадущийся зверь, полуобезьяна, получеловек, чей вид так отвратителен, чье тело так трясется в бреду, чьи глаза так кровожадны, что, если бы вы случайно столкнулись с ним днем, вы бы, наверное, невольно вскрикнули от ужаса. Но вы меня не увидите, мы не друзья с дневным светом. Я стал подобен летучей мыши или сове в своей ненависти к солнцу!.. Ночью я живу; ночью я выползаю на улицы вместе с другими отвратительными обитателями Парижа и одним своим присутствием добавляю новые нечистоты к моральным ядам воздуха. Я зарабатываю деньги самыми подлыми услугами, — помогаю другим в их пороках и, когда есть возможность, подталкиваю к падению слабых юношей. Подвожу любимцев матери к краю гибели, а если удается — в пропасть. «…» За двадцать франков я могу убить или украсть. Всех настоящих любителей абсента можно купить, ибо они — вырождение Парижа, язва этого города, рабы низкого, неутолимого безумия, которое излечит лишь смерть.

 

Наконец еще один человек, страдающий наркотической зависимостью от абсента, беспризорный химик, дает в обмен на абсент пузырек смертельного яда («дружески обменивается ядами»), который Гастон намеревается проглотить, если только ему хватит смелости.

 

Корелли не пользовалась большой любовью группы Уайльда‑ Смайзерса‑ Доусона. Уайльд рассказывал Уильяму Ротенстайну, что один тюремщик спросил его о нравственном состоянии Марии Корелли, на что он ответил, что с нравственностью у нее все в порядке, а вот что до творчества, «ее место здесь». Эрнест Доусон сообщает в письме к своему другу Артуру Муру: «… родители, несомненно, с наилучшими намерениями, принесли мне книгу Марии Корелли». Было бы любопытно узнать, какую именно. В любом случае, вряд ли она могла поднять ему настроение.

 

 

Французская поэзия

 

Тема абсента породила немало французских стихов, многие из которых можно найти в книге Мари‑ Клод Делаэ. Мы приведем лишь несколько примеров.

 

Рауль Поншон (1848‑ 1937) был плодовитым поэтом, опубликовавшим за сорок с небольшим лет (он начал поздно) ошеломляющее количество — 150 000 стихотворений, примерно 7000 из которых посвящены алкоголю. Это стихотворение 1886 года показывает устойчивую ассоциацию между абсентом и смертью.

 

Absinthe

Absinthe, je t’adore, certes!

Il me semble, quand je te bois,

Humer 1’ame des jeunes bois,

Pendant la belle saison verte!

Ton frais parfum me deconcerte,

Et dans ton opale je vois

Des cieux habites autrefois,

Comme par une porte ouverte.

Qu’importe, о recours des maudits!

Que tu sois un vain paradis,

Si tu contentes mon envie;

Et si, devant que j’entre au port,

Tu me fais supporter la vie,

En m’habituant a la mort.

Абсент, я преклоняюсь перед тобой!

Когда я пью тебя, мне кажется,

Я вдыхаю душу молодого леса

Прекрасной зеленой весной.

Твой аромат волнует меня,

И в твоем опаловом цвете

Я вижу небеса былого,

Как будто сквозь открытую дверь.

Какая разница, о прибежище проклятых!

Что ты — тщетный рай,

Если ты помогаешь моей нужде;

И если, прежде чем я войду в эту дверь,

Ты примиряешь меня с жизнью,

Приучая меня к смерти [106].

 

Гюстав Кан (1859‑ 1936) был связан с движением символистов и позднее написал его историю. Малларме хвалил его за то, что он писал не прозу и не стихи, а что‑ то вроде такого пеана абсенту, как всеобъемлющему женскому образу:

Absinthe, mere des bonheurs, о liquer infinie, tu miroites en mon verre comme les yeux verts et pales de la maitresse que jadis j’amais. Absinthe, mere des bonheurs, comme Elle, tu laisses dans le corps un souvenir de lointaines douleurs; absinthe, mere des rages folles et des ivresses titubantes, ou l’on peut, sans se croire un fou, se dire aime de sa maitresse.

Absinthe, ton parfum me berce…

Абсент, мать всего счастья, бесконечный ликер, ты сверкаешь в моем стакане, / зеленый и бледный, как глаза моей / возлюбленной, которую я когда‑ то любил. Абсент, мать / счастья, как она, ты оставляешь в теле / память далекой боли; абсент, / мать безумной ярости и шатающегося пьянства, / в котором можно сказать, не чувствуя себя / идиотом, что ты любим своей возлюбленной. / Абсент, твой аромат утешает меня…

Жозефен Пеладан (1850‑ 1918) был ключевой фигурой французского возрождения оккультизма в XIX веке и основал свой собственный мистический орден, «Salon de la Rose‑ Croix» [107]. Он любил экзотику и ритуалы, и было известно, что он проводит у себя «эстетские» вечера. Тема следующего стихотворения — картина Фелисьена Ропса «Любительница абсента» (La buveuse d’Absinthe), о которой Ж. ‑ К. Гюисманс писал: «Девушка, укушенная зеленым ядом, оперлась своим изможденным позвоночником на колонну „Bal Mabille“, и кажется, что подобие сифилитической смерти скоро перережет нить ее загубленной жизни».

 

То Felicien Rops

О Rops, je suis trouble. Le doute m’a tordu

L’ame! — Si tu reviens de l’enfer effroyable,

Quel demon t’a fait lire en son crane fendu

Les eternels secrets de ce suppot du Diable.

La Femme? Tu 1’as peint, le Sphinx impenetrable;

Mais 1’Enigme survit devant moi confondu.

Parle, dis, qu’as‑ tu vu dans 1’abime insondable

De ses yeux transparents comme ceux d’un pendu.

Quels eclairs ont nimbe tes fillettes polies?

Quel stupre assez pervers, quel amour devaste

Mets des reflets d’absinthe en leurs melancolies!

A quelle basse horreur sonne ta

Verite? Rops, fais parler Satan, precheur d’impiete,

Qu’il ecrase mon front sous des monts de folie!

О, Ропс, я в волнении. Сомнение измучило мою душу,

Ответь, если можешь, из ужасного ада,

Какой демон дал тебе прочесть в своем расколотом черепе

Вечные секреты орудия дьявола,

Женщины? Ты нарисовал ее, непостижимого Сфинкса,

Но тайна продолжает жить передо мной, смущая меня.

Ответь, скажи, что ты увидел в бездонной пропасти

Ее глаз, прозрачных, как у повешенного.

Какие вспышки молний окружили ореолом твоих милых девушек?

Какой оскверняющий разврат, какая опустошенная любовь

Придала отблеск абсента их меланхолии?

Из каких глубинных, ужасных кругов исходит твоя правда?

Ропс, заставь говорить сатану, этого проповедника безбожия,

Чтобы он разбил мой лоб под горами безумия.

 

Жозефен Пеладан

Антонен Арто (1896‑ 1948) перешел от раннего увлечения сюрреализмом к развитию своих собственных более типичных идей о так называемом «Театре жестокости», привнеся в драму примитивный и ритуалистический элемент. В то же время его жизнь все больше разрушалась из‑ за психической болезни и наркотической зависимости. Это причудливо шизофреническое раннее стихотворение вызывает воспоминания об эпохе, уже давно ушедшей ко времени его написания.

Раймон Кено.

«Полет Икара»

Приведенная ниже небольшая драма — часть неявно комического романа в форме пьесы Раймона Кено «Полет Икара». В ней вспоминается чрезвычайно важный ритуал правильного приготовления абсента.

 

В таверне «Глобус и два света» на улице Бланш был лишь один свободный столик, который, казалось, ждал Икара. Он, действительно, его ждал. Икар сел, и неспешный, неуверенный официант подошел и спросил его, что он будет пить. Икар не знал. Он посмотрел на соседние столики, их обитатели пили абсент. Он указал на эту молочную жидкость, считая ее безвредной. В стакане, который принес официант, она оказалась зеленой, Икар вполне мог бы счесть это оптическим обманом, если бы знал, что это такое. Кроме того, официант принес ложку странной формы, кусок сахара и графин с водой.

 

Икар наливает воду в абсент, который принимает цвет молоки. За соседними столиками восклицают:

 

Первый пьющий. Позор! Это убийство!

Второй пьющий. Да он ни разу в жизни не пил абсента!

Первый пьющий. Вандализм! Чистый вандализм!

Второй пьющий. Будем снисходительны, назовем это просто невежеством.

Первый пьющий(обращаясь к Икару). Мой юный друг, вы никогда прежде не пили абсента?

Икар. Никогда, мсье. Я даже не знал, что это абсент.

Второй пьющий. Откуда вы родом, в таком случае?

Икар. Э‑ э‑ э‑ э…

Первый пьющий. Какое это имеет значение! Мой юный друг, я научу вас готовить абсент.

Икар. Спасибо, мсье.

Первый пьющий. Во‑ первых, знаете ли вы, что такое абсент?

Икар. Нет, мсье.

Первый пьющий. Наш утешитель, увы, наше успокоение, наша единственная надежда, наша цель и, как эликсир, — а он, несомненно, эликсир, — источник нашей радости. Именно он дает нам силы пройти наш путь до конца.

Второй пьющий. Более того, он — ангел, который держит в руке дар благословенного сна, невыразимых экстатических снов.

Первый пьющий. Будьте любезны не перебивать меня, мсье. Именно это я и собирался сказать, и, добавлю вместе с поэтом: он — слава богов, мистический золотой горшок.

Икар. Я не посмею его пить.

Первый пьющий. Да, его пить нельзя! Вы уничтожили его, выплеснув в него всю водопроводную воду таким варварским способом! Никогда! (Официанту.) Принесите мсье еще один абсент.

Официант приносит. Икар тянет руку к своему стакану.

Первый пьющий. Остановитесь, идиот! (Икар быстро отдергивает руку.) Его так не пьют! Сейчас я вам покажу. Положите ложку на стакан, в котором уже есть абсент, а затем положите кусок сахара на вышеупомянутую ложку, чья своеобразная форма не могла укрыться от вашего внимания. Затем, очень медленно, лейте воду на кусок сахара, который начнет растворяться, и, капля за каплей, плодотворный и сахаристый дождь польется в эликсир, отчего тот помутнеет. Опять лейте воду осторожно, капля за каплей, пока сахар не растворится, но эликсир еще не станет слишком водянистым. Следите за этим, мой юный друг, смотрите, как процесс производит свое действие… непостижимая алхимия…

Икар. Разве это не красиво?

Он протягивает руку к стакану.

Третий пьющий. А теперь вылейте содержимое на пол.

Два других. Какое кощунство!

Хор официантов. Кощунство!

Владелец. А, черт!

Икар(в замешательстве). Что ж я должен делать?

Спор продолжается, пока не открывается дверь и не входит молодая женщина.

Первая половина хора. Вы должны рассудить нас!

Вторая половина. Вы станете судьей!

Первая половина. Вы будете Соломоном!

«…»

Женщина. Что здесь происходит?

Третий пьющий. Не понимаю, почему эта шлюха…

Женщина. Да, я шлюха, и горжусь этим. Я шлюха, и шлюхой останусь. Но почему «судья, арбитр, Соломон»?

Первый пьющий. Подойдите сюда. Посмотрите на этого молодого человека.

Женщина. Ну, разве он не красавчик?

Второй пьющий. Должен ли он выпить этот абсент?

Третий пьющий. Или не должен? Мне не ясно, почему эта шлюха…

Икар. Мадемуазель…

Женщина. Мсье.

Икар. Я сделаю то, что вы мне прикажете, мадемуазель.

Третий пьющий. Такой молодой, а уже потерянная душа… Абсент и гризетка…

Он неожиданно исчезает.

Женщина, (указывая на Икара). Кто это?

Первый пьющий. Я его не знаю, и вы сами видите, что он — не завсегдатай. Так, начинающий. Он даже не знал, как готовить абсент…

Хор пьющих. Должен ли он пить его или нет?

Женщина. Пейте его, молодой человек!

Икар(смачивает в абсенте губы и строит гримасу).

«…»

Икар(ставя стакан). Я снова попробую его, только если мадемуазель прикажет мне.

Женщина. Мадемуазель вам это приказывает. Сделайте еще глоток.

Икар выпивает большой глоток. Он вежливо улыбается, затем делает еще один глоток.

Второй пьющий. Ну, что вы об этом думаете?

Икар(после четвертого, пятого, шестого глотка кивает). Каким далеким мне кажется теперь молоко моей кормилицы!.. Как растут и множатся небесные тела!.. Как бледнеет ночь, превращаясь в бледные туманности! Она уже синяя… опаловый океан затих… Каким далеким я кажусь… поблизости от звезды Абсент…

«…»

Первый пьющий. Ха‑ ха! Ну, я поставлю всем еще по одному.

Второй пьющий. Я тоже.

Женщина. Будьте благоразумны. Молодому человеку станет плохо.

Икар. Ничего, я в порядке. Голова горячая, печень — холодная, что в данный момент мне не мешает.

Первый пьющий. Вот видите! Официант, всем еще по стакану!

Икар. Не знаю, как вас и благодарить.

Женщина. Ты отблагодаришь его позднее.

Второй пьющий. Он оценит третий стакан.

Женщина(Икару). Вы сможете продержаться до него?

Икар. У меня немного кружится голова.

Всем приносят по третьему стакану абсента.

Первый пьющий (наблюдая за тем, как Икар готовит свой абсент). Неплохо. У него уже получается.

Второй пьющий. Он все еще льет воду слишком быстро.

Женщина. Вы всегда всех судите! (Икару.) Очень хорошо для начала, миленький.

 

Позднее мы снова видим Икара в баре «Глобус и два света». Он уже не новичок и ведет себя подобающим образом:

 

Икар(сидя перед пятым стаканом абсента). Можно сравнить абсент с воздушным шаром. Он возносит дух, как шар поднимает корзину. Он переносит душу, как шар переносит путешественника. Он приумножает миражи воображения, как шар преумножает горизонты человека, летящего над землей. Он — поток, несущий сны, как шар, который позволяет ветру управлять собой. Давайте же выпьем и поплывем в молочно‑ зеленоватой волне рассеянных образов в сопровождении окружающих меня завсегдатаев! Их лица зловещи, но их абсентовые сердца абсентируют вдоль тайных, может быть — абиссинских пучин.

Спустя некоторое время Икар переживает падение. ЛН снова появляется и объявляет, что решила бросить проституцию, чтобы стать портнихой и шить одежду для женщин‑ велосипедисток. Велосипед, говорит она, «даст французским женщинам свободу, которую уже открыли их англосаксонские сестры».

Все пьющие. Браво! Да здравствует велосипед!..

Пьют абсент.

 

 

Абсент в Испании

 

Почему возрождение абсента пришло из Восточной Европы, а не из Барселоны, где абсент лучше, — одна из тайн жизни. Бар «Marsella» («Марсель») в китайском квартале «Barrio Chino», описанный здесь британским писателем‑ путешественником Робертом Элмсом, посещал и Ги Дебор во время своей ссылки в Испанию. Ему нравилась дурная репутация и атмосфера этого квартала, и его биограф Эндрю Хасси пишет: «Дебор часто притуплял свою бесконечную жажду в „Bar Marsella“ на улице Каррер‑ ну‑ де‑ ла‑ Рамбла, сумрачном баре, который специализировался на том виде абсента, который давно уже был запрещен во Франции. Этот бар все еще существует…» Что же до Элмса:

 

На другой стороне, дикой стороне Рамблас, — «barrio Chino», таинственный Чайна‑ таун без китайцев, злачный квартал, где происходят странные вещи. Спрятанный под огромным тайным рынком, «Chino» напоминает и лабиринт, и готический город, хотя и не обладает красотой и очарованием средневекового квартала. Эта неопрятная и, несомненно, темная зона здесь и там помечена тихими и довольно красивыми маленькими площадями; их портят лишь использованные шприцы, которые валяются на земле. Тем не менее он непременно понравится, по крайней мере — он нравится мне, и, несмотря на то, что это истинная обитель самой низкой жизни, какую может предложить этот город, «barrio Chino», конечно в дневное время, никогда не казался опасным, разумеется, если смотреть под ноги. Там, на его самых грязных улицах, спрятаны сокровища.

Я натолкнулся на бар «Марсель» во время своей первой невежественной прогулки в свой первый барселонский уик‑ энд. Много лет люди, спотыкаясь, выходят из него. Черно‑ белый телевизор беззвучно работает в углу большого, грязного бара со скудной мебелью. Мало кто смотрит на огромную барменшу. Некоторые оживленно играют в карты или в домино в углу, большинство сидит поодиночке и сосредоточенно смотрит в свои стаканы. Ведь «Марсель» — бар абсента.

Абсент пьют с мечтательной церемонией: на край стакана кладут вилку, на ее зубчиках располагают кубик сахара и медленно льют на сахар воду, причем сладкий раствор стекает в темно‑ зеленую жидкость. Вопреки всем романтическим ассоциациям с Парижем времен его расцвета, это пойло настолько ядовитого, а пристрастие к абсенту столь опасно, что этот напиток запрещен почти повсюду, но не в «barrio Chino». Здесь разрешены даже кошмары.

Когда я, наконец, разрешил себе попробовать абсент, это закончилось тем, что я потерял день, от которого остались лишь обрывки. Весь этот день я, несомненно, сидел с рабочими женщинами из квартала, которые, кажется, были ко мне довольно добры. Позднее, во времена, не затемненные зеленой жидкостью, я обнаружил на площади, по краям которой стояли грузные проститутки, маленькую мемориальную доску в честь Александра Флеминга. Так велика любовь этого больного места к человеку, который изобрел пенициллин.

 

 

Абсент в стиле Лос‑ Анджелеса

 

Роман 1998 года Д. Дж. Левьена «Полынь» — плод недавнего возрождения абсента. Его герой, Натан Питч, озлобленная мелкая сошка в звездной машине Голливуда, все больше втягивается в питье абсента после того, как впервые пробует его в подпольном клубе.

 

Подпольные клубы были центром ночной жизни города. О них узнавали друг от друга участники тайной, избранной сети. Я никогда не был членом такого клуба, зато Ронни, очевидно, была. Обычно размещенные в странно стерильных банкетных залах или маленьких, темных, жарких норах, они предлагали то, чего не найдешь в обычных барах. Иногда это были нагота или некоторые сексуальные наклонности, включая поклонение коже или ступне, иногда — наркотики по авторским рецептам. Большей частью бары просто оставались открытыми намного дольше, чем разрешал закон. Клубы распространяли приглашения или пользовались системой тайных паролей, чтобы регулировать доступ, и, учитывая это условие и их секретное расположение, я никогда не был ни в одном из них.

Теперь, когда я входил в холл старого отеля, сердце у меня колотилось от возбуждения. Я прошел через холл, похожий на склеп, и поднялся по вызывавшей мысли о пещере мраморной лестнице, которая вела в бальный зал, где бар размещался той ночью, или в течение той недели, или столько, сколько он был там. Бледный мрамор сообщал скудно освещенному пространству прохладу музея. На полу лежала изношенная ковровая дорожка, и я прошел по ней мимо тяжелых дубовых кресел с обивкой к двери, которую загораживали молодые жизнерадостные люди в дорогой одежде; они толпились у двери, горя желанием войти. Тяжелая басовая компьютерная музыка раздавалась из зала. Голоса были приглушены, возможно, из‑ за размера пространства, казалось, будто стены завешаны мокрыми одеялами. Несколько человек пытались уговорить грузного привратника, не обращавшего на них никакого внимания, но мое имя Ронни внесла в список, и я смог преодолеть преграду. На мою руку поставили штамп светящимися чернилами, и я вступил в главную залу.

Походила она на мраморный собор, но поднимавшийся к потолку темный воздух был полон дыма. Она не была приглушенной и чистой, как фойе, а наполнявшие ее люди не были набожными верующими. Здесь царили жара и оживление. Тела прижимались друг к другу, танцуя. Двигались они под музыку двух разных стилей — техно, которое я слышал из фойе, и классического диско. Волны музыки исходили из двух отдельных звуковых систем, расположенных в противоположных концах зала, чтобы столкнуться в центре и осыпаться какофонией. От тесноты, оживления и влажности на рамах светового оборудования, свисавших с потолка, собирались капли воды и падали вниз мутным дождем. Я принялся разглядывать обольстительных девушек, которые танцевали на высоких колонках, и вскоре понял, что это не танцовщицы, а полураздетые натурщицы, которых, пока они двигались, какие‑ то художники рисовали неоновыми красками, стоя на коленях у их ног.

В зале пахло духами, потом, гвоздикой, камфарой. Мне захотелось найти Ронни и броситься с ней в пучину танца. Я стал искать бар, где мы договорились встретиться и где я должен был выпить стакана два, чтобы добраться до места, в котором уже находились окружавшие меня люди. Разглядев бар в другом конце зала, я стал пробираться к нему сквозь толпу и мебель. Я заказал выпивку и, когда бармен поставил передо мной стакан, почувствовал, как мягкие, прохладные руки закрыли мне глаза. Я притворился, что ощупываю кольца прежде, чем закричать поверх гула: «Вероника Сильван? » Я повернулся, она поцеловала меня, снова повернула и повела за собой.

— Оставь это, — сказала она, показав на мой стакан.

Она вела меня через зал так, будто мы заканчивали ловкий танцевальный проход, и не слышала или не обращала внимания на мои крики: «Как дела? » и «Куда мы идем? ». Наконец мы дошли до коридора. Он вроде бы вел в кухню, но был перекрыт короткой бархатной веревкой, натянутой между двух латунных стоек, за которой стоял крупный мужчина с наушником и микрофоном. Он направил в нашу сторону ультрафиолетовый фонарь, но, увидев Ронни, опустил его, отцепил веревку и дал нам пройти. Я пробормотал «Спасибо», и Ронни потащила меня за собой, не в кухню, а, скорее, в небольшую гостиную, где находились несколько стройных, невероятно привлекательных женщин и полных, но очень загорелых мужчин. В усатом мужчине, одетом как в начале века, я узнал постановщика непристойных и страшных фильмов, вокруг которого постоянно ходили слухи о разврате на съемочной площадке. Все сидели в летаргических позах на пухлых мягких диванах. Хотя в темноте комнаты было трудно что‑ либо разглядеть, я увидел на маленьких столиках несколько бутылок с зеленоватой жидкостью и несколько бокалов в форме колокола.

Хочешь абсента, дорогой? — спросила Ронни. Мои глаза уже привыкли к темноте, и я посмотрел на нее. Она была сногсшибательна и немного скандальна в шляпе из мятого бархата и костюме мужского покроя из темного шелка. Пиджак распахивался на груди, открывая черный кружевной бюстгальтер.

— Абсента… — повторил я. После того как я несколько раз столкнулся с ним, я провел небольшое изыскание и узнал, что он исчез в начале века из‑ за законов и нетерпимости. — Разве это зелье не сводит с ума? — спросил я, проверяя то, что уже выяснил.

— Только если в нем слишком много полыни, друг мой, — ответил мне через комнату изысканный, но очень полный мужчина. — Силу абсенту дает ее корень. Без полыни вы пили бы просто анисовую водку.

Ронни дала мне бокал и подвела меня к тахте.

— Садись, — сказала она.

— А в этой марке есть полынь? — спросил я. — Откуда ты знаешь, не слишком ли ее много?

— Не дури, милый. От полыни он такой, какой есть. В этой партии ее столько, сколько надо, — сказала она, налив в наши стаканы небольшую порцию зеленой жидкости. Затем она положила на край стаканов серебряные ложки в форме Эйфелевой башни, напоминавшие ситечко, поставила на них по несколько кубиков сахара и начала медленно лить по этим сооружениям воду. Глядя на нее, я вспомнил людей с чайными чашками и фляжками в «Сумасшедшем доме» в ту ночь, когда мы познакомились.

— А кто эти люди? — спросил я, указывая в сторону главного зала.

— Да так… Одни сидят на кокаине или других наркотиках.

Некоторые просто пьяны. Некоторые трезвы. Какая разница? — сказала она, убирая сетчатые ложки и размешивая растаявший сахар в смеси, которая теперь стала мутной и светло‑ зеленой.

— Никакой, — пожал я плечами, принимая от нее стакан. Она подняла свой, и мы чокнулись. Я выждал мгновение, глубоко дыша, но уже знал, что пойду до конца, и не видел смысла тянуть время. Потом я отпил большой глоток, опустошив стакан наполовину. У напитка был легкий привкус лакрицы, а не мяты, как я ожидал из‑ за его цвета, и сам он освежал (он был холодный, наверное, из‑ за воды).

— Нравится? — спросила Ронни, прижимаясь ко мне.

— Кажется, да, — сказал я, проглатывая остаток и чувствуя, как завитки абсента проникают в мою кровь.

Как будто издалека я услышал, как усатый мужчина сказал кому‑ то: «Да, чернобыль. Так называется полынь по‑ русски. Любопытное совпадение, правда? » Я понял, что он обращается ко мне, когда он дружелюбно потрепал меня по плечу.

— Он мог бы вернуть дни ennui [108], — лениво размышлял я вслух, понимая теперь, почему все эти люди лежат на диванах.

— Нет, дорогой мой, время ennui прошло, — сказал мужчина с усами, выходя из комнаты. — Сейчас время страха. Чистого страха.

Я вздрогнул и выпил еще.

По мере того как продолжалась ночь и лился абсент, я чувствовал, как меня охватывает ощущение забытья. Я долго пытался вспомнить, что именно Оскар Уайльд сказал об абсенте. «Первая стадия — как при обычном питье, во второй ты начинаешь видеть чудовищные и жестокие вещи, а если тебе хватит духа продолжать, ты вступишь в третью стадию, когда ты видишь то, что хочешь видеть, — прекрасные, удивительные вещи…» Но эти слова растворялись, как и засасывающее, похожее на земное притяжение чувство, которое завладело моими ногами и приковало их к земле.

Обычное изнеможение и бессвязность, сопровождающие тяжелое пьянство, не приходили, а Ронни продолжала наливать. Она все ближе приближалась ко мне с каждым стаканом, и скоро мне начало казаться, что мы глубоко общаемся друг с другом, хотя никто из нас не произнес ни слова. Другие обитатели комнаты стали исчезать. Я не видел, как они выходили, но неожиданно заметил, что их уже нет. Мы с Ронни остались совершенно одни, не считая уютной бархатной мебели, и в следующее мгновение оказались друг на друге. Наши голодные губы хватали в темноте сначала ткань, потом — плоть. Равновесие покинуло меня, когда я вошел в нее. Мне казалось, будто я восхожу на беспредельные высоты и падаю сквозь океан зеленых испарений. Затем я погрузился во тьму.

Придя в себя намного позже, я испытал разочарование, потому что она исчезла. Я протер глаза, осмотрелся и увидел, что совершенно один. На какое‑ то мгновение я ощутил то же раздувавшееся, как аккордеон, чувство, которое уже испытывал раньше, но заправил рубашку в брюки, взял себя в руки и взбрызнул себе лицо из одного из оставленных на столах графинов с водой. Я посмотрел на часы. Был уже пятый час, но, как ни странно, музыка все еще непрерывно пульсировала снаружи. Вернувшись в немного менее людный зал, я стал искать ее.

Проблуждав минут пятнадцать в толпе редеющих гуляк, я все еще не нашел ее. Настроение стало портиться вместе с уменьшающейся надеждой, абсент постепенно выветривался, и я осознал свое полное одиночество. Я нашел автомат и набрал номер Ронни, но услышал лишь автоответчик. Мерзкий автомат был против меня. Не найдя ни ее, ни кого‑ либо еще из тайной комнаты и все еще находясь под странным действием абсента, я пошел к машине. Она была невредима, и я поехал домой.

По дороге, стараясь сохранять сосредоточенность, я наконец вспомнил, что именно Оскар Уайльд сказал об абсенте. В первый раз я, наверное, что‑ то перепутал, так как к тому времени выпил уже больше четырех стаканов, но теперь его слова ясно отдавались в моем мозгу. «После первого стакана ты видишь вещи такими, какими ты хочешь их видеть. После второго ты видишь вещи не такими, какие они есть. Наконец, ты видишь вещи такими, какие они на самом деле, и это самое страшное чувство в мире»…

 

 

Нераскаявшийся Кроншоу

 

Сомерсет Моэм создал запоминающийся образ ни о чем не жалеющего любителя абсента, Кроншоу, которому, по‑ видимому, известна тайна жизни. Он появляется в романе 1915 года «О страстях человеческих». Кроншоу вернулся из Парижа и теперь живет в Сохо, на Хайд‑ стрит, 43. Филип, молодой врач‑ идеалист, снова встречает его в захудалом ресторане на Дин‑ стрит.

 

Прошло почти три года с тех пор, как они расстались, и Филип был потрясен переменой, которая произошла с Кроншоу. Прежде он был скорее грузен, теперь же лицо у него было высохшее, желтое, кожа на шее обвисла и сморщилась; одежда болталась мешком, как с чужого плеча, воротничок казался на три или на четыре номера шире, чем надо, и это делало его еще более неряшливым. Руки непрерывно дрожали. Филип вспомнил его почерк: неровные строчки, бесформенные каракули. Кроншоу был, очевидно, тяжело болен.

— Ем я теперь мало, — сказал он. — По утрам меня всегда тошнит. На ужин заказываю суп, а потом беру кусочек сыру.

Филип невольно смотрел на абсент, и, перехватив его взгляд, Кроншоу ехидно посмотрел на собеседника, словно издеваясь над его попыткой воззвать к здравому смыслу.

— Да, вы правильно поставили диагноз. Небось, считаете, что мне не надо его пить?

— У вас, очевидно, цирроз печени, — сказал Филип.

— Да, наверное.

Он насмешливо поглядел на Филипа; прежде этот взгляд заставлял молодого врача болезненно чувствовать свою ограниченность. Казалось, он говорил, что все рассуждения Филипа уныло тривиальны: ну хорошо, вы признали очевидную истину, стоит ли еще распространяться?

Филип переменил тему.

— Когда вы собираетесь обратно в Париж?

— Я не собираюсь в Париж. Я собираюсь умереть.

Простота, с какой он это сказал, потрясла Филипа. Он раздумывал, что бы ответить, но всякие слова казались неубедительными. Он ведь знал, что Кроншоу болен смертельно.

— Значит, вы намерены обосноваться в Лондоне? — неловко осведомился я.

— А что мне Лондон? Я здесь как рыба, вытащенная из воды. Брожу по людным улицам, меня со всех сторон толкают, и у меня такое чувство, будто я попал в мертвый город. Мне не захотелось умирать в Париже. Я решил умереть на родине. Не понимаю, в чем тут дело, но какая‑ то внутренняя тяга привела меня домой.

Филип знал женщину, с которой жил Кроншоу, и его двух чумазых детей, но тот ни разу о них не упомянул, и он не решался о них спросить. Интересно, что с ними?

— Не понимаю, почему вы так настойчиво говорите о смерти, — сказал он.

— Года два назад я болел воспалением легких, и врачи мне объяснили, что я выкарабкался только чудом. Оказалось, что я крайне подвержен этому заболеванию. Стоит мне схватить его еще раз, и я погиб.

— Какая ерунда! Дело совсем не так плохо, как вам кажется. Надо только быть поосторожнее. Почему бы вам не бросить пить?

— Потому, что я не желаю. Человек может поступать, как ему угодно, если он согласен нести за это ответственность. Вот и я готов нести ответственность. Легко вам предлагать мне бросить пить, а это ведь — единственное, что у меня осталось. Какая, по‑ вашему, была бы у меня без этого жизнь? Вы понимаете, сколько счастья дает мне абсент? Я не могу без него существовать. Когда я пью абсент, я наслаждаюсь каждой каплей, а выпив, чувствую, что душа моя парит от счастья. Вам противно это слушать. Вы пуританин и в глубине души презираете чувственные наслаждения. А ведь чувственные наслаждения — самые сильные и самые утонченные. Я — человек, одаренный острым чувственным восприятием, и всю жизнь потакал своим чувствам. Теперь мне приходится за это платить, и я готов. Филип поглядел ему прямо в глаза.

— А вы не боитесь?

Мгновение Кроншоу молчал. Казалось, он обдумывает ответ.

— Иногда, когда я один. — Он взглянул на Филипа. — Вы думаете, это и есть мое наказание? Ошибаетесь. Я не боюсь своего страха. Христианские слова о памяти смертной — безумие. Жить можно только тогда, когда ты забудешь, что умрешь. Смерть не заслуживает того, чтобы о ней думали. Страх смерти не должен влиять на мудреца. Да, умирая, я буду томиться от удушья и от страха. Да, я не смогу удержаться от горького сожаления о жизни, которая довела меня до этой ужасной минуты; но я заранее отрекаюсь от своего раскаяния. Покамест я, вот такой, как я есть, — старый, больной, беспомощный, нищий, умирающий — хозяин своей души, и ни о чем не жалею.

— Помните персидский ковер, который вы мне подарили? — спросил Филип.

Лицо Кроншоу медленно, как прежде, осветилось улыбкой.

— Я вам сказал, что он ответит на ваш вопрос, когда вы спросили меня, в чем смысл жизни. Ну как, вы нашли ответ?

— Нет, — улыбнулся Филип. — А вы мне его не откроете?

— Не могу. Разгадка не имеет никакого смысла, если вы не нашли ее сами.

 

Приложение 2. Некоторые марки абсента

 

С тех пор как абсент «Hill’s» пришел с холода [109] в 1998 году, рынок наводнила волна марок абсента и похожих на абсент напитков. Некоторые из них — отнюдь не абсент, кто‑ то должен это сказать. Вообще же есть два стиля абсента: подлинный французский (или испанский) стиль, очень похожий на «Перно», но крепче и часто скорее зеленоватый, чем желтый (эти марки мутнеют при добавлении воды), и абсент восточноевропейского, «богемского» стиля, часто голубоватый, который не мутнеет при контакте с водой и нередко напоминает жидкость для мытья окон. Я говорю «стиль», так как некоторые из худших марок восточноевропейского стиля производятся во Франции. И наоборот, есть хорошие восточноевропейские марки.

Все комментарии здесь даны, как выражаются в судебных кругах, «без пристрастия». Итак, в затемненной комнате, вызвав ушедший дух Джорджа Сентсбери, приступим.

 

«Pere Kermann’s Absinthe» (60% спирта), Франция, но в восточноевропейском стиле

 

Несомненно, лучшее в этой марке — этикетка, на которой изображен милый старый монах, похожий на гигантского хомяка, который сидит в своей келье и пишет в старой книге: «Mon Absinthe Sera Tonique et Digestif» («Мой абсент возбуждает и легко усваивается»). Совет, который приводится ниже, тоже достоин того, чтобы задержать на нем взгляд: «Avec une morale saine et une hygiene rationelle l’homme ne meurt que de vieillesse» [110]. Эта сентенция, несомненно, правдива, но что она делает на бутылке? Что нам пытаются сказать?

Как только вы пробуете этот напиток, на самом деле довольно ужасный, вам уже не смешно. Вкус этой марки, очень синтетический, с оттенком ванильного ароматизатора, возможно, немного напоминает что‑ то вроде «Кюрасао». На мысль о «Кюрасао» наталкивает и ее искусственный цвет. У этой марки нет анисового привкуса, а жгучая жидкость, похожая на какое‑ то полоскание, в сущности, просто разбавленный водой неочищенный спирт с добавлением искусственных ароматизаторов. Цвет этой марки более светлый и голубоватый, чем цвет классического абсента. Она не мутнеет при контакте с водой, а просто становится жиже.

Более внимательно глядя на этикетку на задней стороне бутылки, мы обнаруживаем, что эта марка претендует лишь на то, чтобы «напомнить об имевшем плохую репутацию, запрещенном французском напитке», и что она содержит «полынь Artemisia Vulgaris». Это не настоящая полынь (Artemisia Absinthium), а красиво названный чернобыльник. Рекомендуется только любителям лосьонов после бритья.

Рейтинг Доусона: ноль.

 

 

«Trenet» (60% спирта), Франция, но в восточноевропейском стиле

 

Эта марка слишком уж сильно напоминает «Pere Kermann’s». Если «Trenet» чем‑ то и отличается, то более затхлым и лекарственным вкусом, похожим на прогорклый сироп от кашля. Нет, все‑ таки сироп приятнее.

Эта марка тоже обещает лишь «вызвать воспоминания о запрещенном напитке, обладавшем дурной славой». От «Kermann’s» она выгодно отличается тем, что ей хватает такта продаваться в маленьких бутылках. Поэтому вы заплатите лишь три фунта за то, чтобы выяснить, что она вам не нравится. Однако недавно были замечены и более крупные бутылки в форме Эйфелевой башни.

Мне сообщили, что и «Pere Kermann’s» и «Trenet» производят в Гавре, в благоприятной близости от ничего не подозревающих британцев.

Рейтинг Доусона: ноль.

 

 

«Hapsburg» (72, 5% спирта), Болгария

 

Очень зеленый и очень крепкий. Не очень сильный вкус аниса соперничает с острым вкусом спирта и несколько более грязными и затхлыми искусственными ароматизаторами. Эта марка тоже не слишком приятна на вкус.

Рейтинг Доусона: один.

 

 

«Prague» (60% спирта), Чехия

 

Наконец‑ то, после предшествующего трио, мы входим в область чего‑ то менее ядовитого, хотя эта марка все еще не заслуживает особого восторга. Достаточный анисовый вкус сочетается с привкусом мяты.

На этикетке сообщается, что «лучше подавать его с сахаром или медом, и можно разбавлять тоником или чистой водой по вкусу». Поскольку, по всеобщему мнению, вкусом восточноевропейские марки напоминают шампунь от перхоти, эта рекомендация может показаться неуместно элегантной отсылкой к более изысканному стилю жизни. И все же, надо признаться, он не так уж плох.

Рейтинг Доусона: три.

 

 

«Hill’s» (70% спирта), Чехия

 

Это дедушка чешских марок абсента, с него все начиналось. Всем известно, что прозрачный синеватый напиток не очень приятен на вкус, хотя, несомненно, вызывает опьянение. Как мы уже видели, вкус этот спровоцировал оскорбительные сравнения; но, попробовав его, понимаешь, чему именно пытаются подражать марки типа «Trenet» и «Pere Kermann». По сравнению с ними у этой марки более богатый, глубокий, даже пряный вкус. В таком абсенте не слишком много аниса, и он не мутнеет от воды, но при контакте с водой выделяет слабый букет ароматов, напоминающих корицу.

Рейтинг Доусона: три.

 

 

«Sebor» (55% спирта), Чехия

 

Несколько пошлая и неоригинальная британская реклама этой марки упоминает ухо Ван Гога и обещает намного более сильный галлюциногенный эффект, чем у ее основного конкурента на британском рынке, что, видимо, можно счесть несколько устаревшим намеком на «Hill’s». «Sebor» содержит 10 миллиграммов туйона, в то время как «Hill’s», очевидно, содержит чисто номинальные 1, 8 мг или даже меньше. Я не видел ящериц, бегающих по стенам, не наносил себе увечья и не горел желанием избить своих ближних, и тем не менее это очень хорошая марка.

Цвет у «Sebor» — ярко‑ зеленый, немного темнее, чем у большинства других марок. Вкус — мягкий, с легким анисовым оттенком и сильным привкусом лакрицы; богатый, травянистый, «лекарственный», очень ароматный и немного острый. Эта сильная, сухая «травянистость» немного напомнила мне «Underberg» и «King of Spirits». Приятный сухой аромат похож на запах старого свадебного торта.

По‑ моему, во всяком случае — вначале, эта марка стимулирует, бодрит, опьяняет. Она была намного лучше всех остальных восточноевропейских марок абсента (собственно, этот просто совсем другое дело), пока не появился «King of Spirits». При добавлении льда и холодной воды она немного мутнеет.

Рейтинг Доусона: четыре.

 

 

«King of Spirits» (70% спирта), Чехия

 

Кто этот маленький, похожий на хорька псих на этикетке, чуть более ловкий, чем полный шизофреник, но явно не вполне здоровый? Если верить надписи, это Ван Гог, хотя вы вряд ли узнали бы его. Поэтому обычно я называл ее «Маркой психа».

«King of Spirits» четко выделяется намного более естественным цветом. У других марок — химические сине‑ зеленые оттенки, а у этой цвет зеленого оливкового масла. «King of Spirits» весело булькает в бутылке, пока вы рассматриваете этикетку, как и подобает летучей жидкости с высоким содержанием спирта. А на дне, как кучка компоста, лежат листья, стебли, семена и прочее в том же духе.

Абсент — приятно горький (некоторые считают, что слишком). По крайней мере, он явно улучшает настроение, странно обостряет чувства и вызывает смешливость. «Вот оно! » — подумал я, впервые попробовав его, и в моем мозгу всплыла фраза «жадный до травы», а там — и воспоминания о детской телевизионной передаче 70‑ х годов «Травы» («Я лавровый лист, я садовник…»). Я рекомендовал «Психа» одному другу, который сообщил мне потом, что «от него начинаешь улыбаться», и очень быстро. Моему другу кто‑ то позвонил после того, как он выпил «King of Spirits», и он все время хихикал в трубку, ничего не мог поделать. Тем не менее он бросил его пить, поскольку у него начал болеть живот.

Абсент «King of Spirits» явно близок к «Sebor», хотя он крепче и более горек на вкус. Могу сказать, что в умеренных дозах он мне очень нравится. Наверное, мир стал бы скучнее, если бы его перестали выпускать.

Рейтинг Доусона: четыре.

 

 

«Mari Mayans» (70% спирта), Испания

 

Этот абсент производят в Ибисе и продают (по крайней мере, иногда) в пронумерованных «коллекционных бутылках». Марка, очевидно, пользуется неизменным успехом с 1880 года. Абсент никогда не был запрещен в Испании. У «Mari Mayans» приятно мягкий и богатый вкус с очень сильным, свежим, довольно простым анисовым оттенком, как у «Перно», и легким намеком на лакрицу. Почти кондитерская чистота вкуса маскирует большую крепость. Имейте в виду, что «Перно», например, содержит лишь 40% спирта, и даже он крепче виски. Это — самая анисовая марка из всех, которые я проверил.

Цвет у нее — бледно‑ зеленый с каким‑ то электрическим оттенком. При контакте с водой она становится опаловой, и кажется, что радиоактивная на вид жидкость должна светиться в темноте. Абсент действительно хороший, мне он очень нравится.

Рейтинг Доусона: пять.

 

 

«La Fee» (68% спирта), Франция

 

Это новый конкурент из Франции, где его производят только для экспорта. Абсент, очевидно, основан на оригинальном рецепте XIX века, и его восхваляет от всей души сама госпожа Абсент, Мари‑ Клод Делаэ, директор музея, возможно, главный в мире эксперт в этой области. Ее подпись стоит на черной этикетке. Своим существованием «La Fee» обязана протестам Делаэ против «Hill’s» и принадлежит той же компании‑ импортеру, что и «Hill’s», — «Зеленой Богемии», связанной с журналом «The Idler».

Вкус у этой марки менее «чистый», чем у «Mari Mayans», менее сладкий и менее анисовый, с более сложным сочетанием трав. Вначале чувствуется лекарственная нота сладковатой микстуры от кашля и немало аниса, потом идет что‑ то вроде лесного озера, а после всего — привкус, напоминающий темные напитки, например виски и ром, возможно, благодаря карамели. Древесные ноты придают ему не только привкус аниса, но и анисового семени, словно вы добираетесь до сердцевины и находите там горькое, как будто горелое, черное ядрышко. Это немного напоминает такие напитки, как кюммель.

Добавление воды делает этот абсент приятно опаловым, а его вкус — немного более чистым, удаляя сладковатый привкус микстуры и давая волю анису и горьким травам. Как и в случае с «Mari Mayans», если добавить столько ледяной воды, сколько надо (на этикетке рекомендуется разбавлять его в соотношении от шести до восьми к одному), этот абсент очень освежает, если такое невинное слово уместно, когда речь идет о смертельно крепком напитке. Эта марка тоже очень хорошая и, вполне вероятно, скоро затмит «Hill’s» на британском рынке. При дегустации она разделила первое место с «Mari Mayans», хотя каждая из этих марок сохраняет особые и независимые качества.

Рейтинг Доусона: пять.

 

Мы решили не включать сюда постоянно меняющиеся цены, но в начале нового века (XXI) «Hill’s», «Mari Mayans», «King of Spirits» и «Sebor» стоили примерно сорок‑ пятьдесят фунтов стерлингов.

Этот скромный отбор отнюдь не охватывает все доступные сейчас виды абсента, но в него вошли основные марки. Слышал я хорошие отзывы и об испанской марке «Deva». В мире сейчас существует от сорока до пятидесяти видов абсента, включая любопытные марки типа «Absenta Serpis» (красного цвета) и такие редкие виды, как «La Bleue» — швейцарская марка, которая распространяется полуподпольно и содержит внушительную дозу в 60 мг туйона, а также «Logan 100» — феноменально дорогая чешская марка, в которой 100 мг туйона.

Тэд Бро, химик и биолог из Нового Орлеана, потратил несколько лет на исследования абсента и воссоздал рецепт старого «Перно». В этих изысканиях ему помогли две очень редкие столетние бутылки настоящего абсента. По некоторым сообщениям, Бро собирается запустить в производство свою собственную марку, которую будут продавать за пределами США. В некоторых сферах этого ждут с нетерпением.

 

 


[1] Карко («автор», как написано на обложке, «ТОЛЬКО ЖЕНЩИНЫ и ПОРОЧНОСТИ») был достаточно известным французским писателем, пока «Библиотека Беркли за 35 центов» не наложила на него лапу. Он — лауреат «Большого приза за роман» Французской Академии и член Академии Гонкуров. — Примеч. авт.

 

[2] Да здравствует безумие! Да здравствует любовь! Да здравствует скотство! Да здравствует дьявол! (франц.).

 

[3] «Семейка Адамс» («AddamsFamily») — американская черная комедия с элементами фильма ужасов. — Примеч. пер.

 

[4] Улица Одессы, Одесская улица (франц.). — Примеч. пер.

 

[5] «Легенда об абсенте» (франц.).

 

[6] Здесь и далее, если нет особых указаний стихи в переводе Н.Т.

 

[7] Лукреций, «О природе вещей», КнигаIV, Пролог. Лукреций пишет, что полынь горькая.

 

[8] Старое название изумруда.

 

[9] Я навсегда верен серо‑ зеленой колдунье (франц.)

 

[10] В этом мире нет ни добра, ни зла (франц.)

 

[11] Старомодно (франц.)

 

[12] Рококо (франц.)

 

[13] Во втором издании его книги «Иероглифы» на фронтисписе, по словам автора, была его фотография. «Я кажусь на ней мрачным, праведным и строгим, — пишет он. — На самом деле она выражает мои чувства во время позирования».«Господи! — говорил я себе. — Почему я должен тратить время на фотографию в Бэронс‑ Корт, когда в блаженный воскресный день мог бы пить абсент…? »

 

[14] Нет, месье, здесь ничего нет (франц.)

 

[15] Уныние, скука, тоска (франц.)

 

[16] «Курьезы» (лат.) — «занимательные случаи» (конечно, непристойные) и «фацетии» (лат.)

 

[17] Их можно найти целиком в конце этой книги.

 

[18] «Нужно принимать человека таким, какой он есть. Зачем жалеть, что поэт — пьяница? Лучше жалеть, что не все пьяницы — поэты» (франц.)

 

[19] «EnRoute („В пути“; 1895)

 

[20] …Отсутствует (франц.)

 

[21] Русский перевод Е.В, Баевской в кн.: Бодлер Ш. Цветы зла. Стихотворения в прозе. Дневники М.: Высшая школа, 1993. С. 309.

 

[22] Перевод В. Левика.

 

[23] Часто писали, что у Верлена китайские или монгольские скулы и глаза.

 

[24] Моя слава — лишь жалкий эфемерный абсент, Выпитый тайно, со страхом предательств, И если я его больше не пью, у меня на это есть причины (букв. пер.)

 

[25] Дерьмо (франц.). (Примеч. пер.)

 

[26] «Мертвая Крыса». На посуде были изображены две крысы, дерущиеся на шпагах, и крысы‑ секунданты в цилиндрах.

 

[27] Несуществующее слово, образованное от «merde» — «дерьмо». Может быть междометием, вроде божбы, но здесь — по‑ видимому — как бы название места. (Примеч. пер.)

 

[28] Мой друг (франц.)

 

[29] Перевод М. Кудинова, в кн.: Рембо А. Пьяный корабль: Стихотворения. М.: ЭКСМО‑ Пресс, 2000. С. 202. (Примеч. пер.)

 

[30] Перевод В. Набокова, в кн.: Верлен П., Рембо А., Малларме С. Стихотворения, проза. М.: Рипол Классик, 1998. С. 369. (Примеч. пер.)

 

[31] По крайней мере, так говорила его сестра. Не все с ней согласны.

 

[32] Смычок (франц.)

 

[33] Сандаловый ларец (франц.)

 

[34] Завтра (франц.)

 

[35] Парижское кафе. (Примеч. пер.)

 

[36] «Святая трава» (франц.). Произносится «лэрб сэнт», слова немножко похожи. (Примеч. пер.)

 

[37] По‑ французски «сверхреальный» — «surrealiste». (Примеч. ред.)

 

[38] Жарри пересказывал китайскую легенду, которую он нашел в книге XIII века, переведенной маркизом Эрве де Сен‑ Дени, востоковедом и автором книг о контроле над снами. Это легенда о народе, у которого головы улетали с наступлением ночи и возвращались на рассвете.Сенгль гуляет по лесу со своим другом Валансом в таком «состоянии, как будто он принял гашиш», и ему мерещится, что душа отделилась у него от тела и летает по воздуху, как воздушный змей, прикрепленная лишь тонкой нитью. В той же главе Жарри упоминает об «астральном теле».

 

[39] Слово «medecin» (врач) он старается уподобить слову «merde». (Примеч пер.)

 

[40] Салон непоследовательных (франц.)

 

[41] Это может показаться иронией, но и здесь больше здравого смысла, чем кажется, как мы увидим из 11‑ й главы.

 

[42] Промах, неприличный поступок (франц.)

 

[43] Зелено‑ серого (франц.)

 

[44] Ж.К. Гюисманс тоже описывает «ChateauRouge» в своем романе 1898 года «Бьевр и Сен‑ Северэн».

 

[45] Любительницы абсента (франц.)

 

[46] Приблизительно — «В честь Мане», «Дар Мане»

 

[47] «Любительница абсента и Марселей Дебутен»

 

[48] Смех(франц.)

 

[49] «Абсент и любители абсента» (франц.)

 

[50] «Общий анализ алкоголизма и, в частности, токсического воздействия ликера абсент» (франц.)

 

[51] «Абсент сводит с ума» (франц.)

 

[52] Нищета; пролетарий (франц.)

 

[53] «Обжора» (франц.)

 

[54] «Абсент и мания преследования» (франц.)

 

[55] «Живопись Матисса сводит с ума! » (франц.)

 

[56] Конечно, у Джойса — игра слов, основанная на том, что «рассеянный» — «absentminded» очень похоже на выдуманное автором «absinthminded» — «с абсентом на уме», «думая об абсенте». (Примеч. пер.)

 

[57] «Фраппе с абсентом» (франц.)

 

[58] «BarrioChino» — Китайский квартал (исп.).

 

[59] Игра слов: «woodworm»— «древоточец», «wormwood» — «полынь». (Примеч. пер.)

 

[60] Caresse — ласка (франц.; не зверек, а отглагольное существительное от «ласкать»). (Примеч. пер.)

 

[61] Черный Нарцисс; Клитор (франц.)

 

[62] Исцеление от болезней (франц.)

 

[63] Отель художников, отель служителей искусства (франц.)

 

[64] Несколько искаженное «Кусающая летучая мышь» (англ.; первое слово — как бы латинское). (Примеч. пер.)

 

[65] Эта ложка сейчас — в музее абсента мадам Делаэ (Овер‑ сюр‑ Уаз) вместе с письмом от отдела реквизита, выражающим благодарность. Ее фотографию можно увидеть на с. 232 книги «Абсент. История Зеленой феи» (Marie‑ ClaudeDelahaye «LAbsinthe: HistoiredelaFeeVerte»)

 

[66] «Ногти длиной в девять дюймов» (англ.)

 

[67] Во делает интересное практическое замечание о том, что абсент, по‑ видимому, удваивает воздействие напитков, которые пьют после него. Это отмечали многие, и раньше говорили, что «абсент — искра, от которой взрывается порох вина». Автор книг об алкогольных напиткахX. Уорнер Аллен предупреждал об «усиливающем» действии абсента: «Те, кто хочет экспериментировать с абсентом, должны помнить, что он обладает любопытным свойством удваивать воздействие любого напитка, который пьешь после него. Поэтому полбутылки вина после абсента равняются целой бутылке».

 

[68] Букв.: «делоурийной горячкой» — игра слов основана на сходстве фамилииLowry со словом «delirium», и «слишком распутное Лоури‑ путешествие», напоминающее фамилию «Тулуз‑ Лотрек». (Примеч. пер.)

 

[69] Водка (исп.)

 

[70] «Окисленный», снабженный кислородом (франц.)

 

[71] Это мое здоровье (франц.)

 

[72] Очень милый и «харизматический», Фрейзер когда‑ то был одним из самых модных торговцев картинами. Он ходил по барам с «RollingStones»; именно он прикован наручниками к Мику Джаггеру на плакате Ричарда Гамильтона «Громадный Лондон» «sic» после того, как их обоих арестовали за употребление наркотиков в 1967 году. Его биография включает и участие в акции протеста вместе с Иди Амином. Фрейзер прославился любовью к современному искусству и неоплаченными счетами, оставшимися после того, как закрыли его галерею. Он пристрастился к героину и, когда умирал от СПИДа в 1986 году, был практически забыт.

 

[73] В атмосфере безделья, сладкой жизни (франц.)

 

[74] Мутный, неясный, подозрительный (франц.)

 

[75] Поразить; удивить; ударить (франц.)

 

[76] Букв.: «превосходное пюре», но слово «puree» во французском языке имеет более широкое значение. Здесь примерно: смесь точно той густоты, какая нужна. (Примеч. пер.)

 

[77] См. Приложение 1

 

[78] Гилл — 1/4 пинты; пинта 0, 57л.

 

[79] Смешанный (франц.)

 

[80] Гороховый суп (франц.)

 

[81] Абсент с сахаром (франц.)

 

[82] «Швейцаркой» (франц.)

 

[83] Арабский отдел (франц.)

 

[84] Землетрясение (франц.)

 

[85] Виноградный спирт в 36 градусов, то есть неочищенный бренди, как в стихотворении Бодлера, «UnеBeotieBelge»

 

[86] «Обозрение клинической токсикологии» (англ.). (Примеч. пер.)

 

[87] «Британский журнал исследования наркотической зависимости»

 

[88] По‑ видимому, отсылка к словам из Нового Завета: «…странники и пришельцы на земле» (Евр, 11: 13). (Примеч. пер.)

 

[89] «Британский медицинский журнал»

 

[90] Алкоголь медленно убивает (франц.)

 

[91] А мы не спешим (франц.)

 

[92] «Бан Шоп» или «Бан Хаус» находился в доме 417 по Стрэнду. Теперь здесь винный бар и ресторан «У Марко»

 

[93] «Бан» («Bun») — булочка (англ.). (Примеч. пер.)

 

[94] Боже мой! (франц.). (Примеч. пер.)

 

[95] Весь этот балаган (франц.). (Примеч.. пер.)

 

[96] Мой друг (франц.). (Примеч. пер.)

 

[97] См. гл. 5 этой книги

 

[98] Эликсир жизни (лат.). (Примеч. пер.)

 

[99] Здесь обитает смерть (франц.). (Примеч. пер.)

 

[100] В духе (франц.). (Примеч. пер)

 

[101] Отец (франц.). (Примеч. пер.)

 

[102] Прощайте! (франц.). (Примеч. пер.)

 

[103] «Газету для смеха» (франц.). (Примеч. пер.)

 

[104] На помощь! На помощь! (франц.). (Примеч. пер.)

 

[105] Любитель абсента (франц.). (Примеч. пер.)

 

[106] Как и автор книги, мы даем в этой главе буквальные переводы. (Примеч. пер.)

 

[107] «Rose‑ Croix» — розенкрейцеры (франц.)

 

[108] Тоска (франц.). (Примеч. пер.)

 

[109] Аллюзия на роман «Шпион, пришедший с холода» Джона Ле Карре

 

[110] При здоровой нравственности и разумной гигиене человек умирает лишь от старости (франц.). (Примеч. пер.)

 


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-06-19; Просмотров: 215; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.988 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь