Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии |
Интермедия. Об отношении к написанному.
Когда я слышу о «страхе перед чистым листом», я раздражаюсь. Какого хрена?! Боишься – ну так не пиши! Поди в поликлинику за таблетками от невроза. Смени профессию. И не отнимай воздух у других. Что может быть сладостнее чистого листа, когда ты еще всевластен над готовыми родиться и тем пока идеальными словами!.. Есть много расхожих формул – банальных фраз, придуманных плохими журналистами и недоумками от околокультуры. Типа дежурных: «Художник всегда неудовлетворен результатом своего творчества». Ну – дураков всегда большинство. Графоман всегда удовлетворен результатом. Подняться над графоманией некоторые полагают искусством, каковым ему надлежит быть. Нет, мои милые коекакеры и полумудрецы. Сознание несовершенства есть первый шаг к достижению совершенства. Вот второй шаг – долог и труден всерьез. СДЕЛАЙ ИЛИ СДОХНИ! Да, это не для всех. Тот, кто не собирается ради этого сдохнуть, в душе не допускает, что кто‑то это может. Так раб и шкура не верят в возможность добровольного подвига и самосожжения, полагая в разговорах об этом лишь пропаганду для обывателей. Но если ты неделями ловил и ждал фразу. Если мог месяц писать страницу, слушая строй слов до верного звучания. Если при перечитывании наутро и через три дня из‑под ложечки толкалась восторженная волна под горло: «Да! Вот так вот!!!» Если всей жизнью ты двигался к каждому шагу и знаку своего дела. Так почему тебе быть недовольным?! Я могу вчистовую надиктовывать тексты под диктофон. И большинство станет думать, что это нормально написано и так и полагается. Но это – не для того, кто попробовал настоящей работы и различил в ней настоящее качество. Все, написанное по первому разу, легшее сразу на лист, я всегда рассматривал как черновик. Глина. Болванка. Заготовка. Дай полежать хоть чуть‑чуть. Прочти свежим взглядом. Смотри на текст, пока не увидишь сквозь имеющийся вариант – иные, лучшие, не худшие, возможные. Смотри и слушай, какой из них – идеальный. А трудность идеала в том, что от него требуется быть адекватным. Адекватным – замыслу, задаче, характеру, сюжету, настроению. Это сродни искусству икебаны. Лучший цветок вообще – не существует. Есть только верный цветок для этого места в этом букете. И тогда говорят о совершенстве. Писать быстро и легко – не трудно. Трудно – дать в себе вызреть и родиться идеальному и адекватному варианту. Для этого нужны время, покой и кураж. Мне в голову не приходило считать завершенными рассказы, если мне в них хоть что‑то не нравилось. Не говоря о том, чтоб их кому‑то показывать. Тем более – предлагать к печати. Я делал их до тех пор, пока не получалось как надо! В нескольких случаях, когда это так и не получилось – они пошли в отходы. Вот когда поправить уже нечего. Нечего улучшить. Ты изваял своего Давида. Написал свою Мону Лизу. Изрек словами сердца свою Нагорную проповедь. Тогда можно пускать свое слово в мир. Труд завершен. Работающих иначе я всегда в той или иной степени презирал. Полагая в их отношении элемент халтуры «и так тоже хорошо».
В перерывах
Я заканчивал сезон Девятого Мая. Девятого первая рюмка выпивалась под звон кремлевских курантов с парада. Девятого после полудня я в первый раз выползал на Петропавловку, загорать на пляже. Есть такое климатическое правило, что 9 Мая в Ленинграде всегда была хорошая погода. Я смотрел на бронзовых и коричневых атлетов, и стройные мускулистые тела профессиональных ухаживателей за своим видом портили настроение. Я выглядел плохо и жил по сравнению с ними неправильно. Дома я вытаскивал из‑под шкафа гантели, эспандер и резиновый бинт и перед большим зеркалом в дверце начинал интенсивно приводить себя в порядок. Можно было бросить жрать на ночь, но если случалось пить, то приходилось и закусывать И сваливал я в пампасы. На Север или Юг, или Восток; вот только на Запад я не сваливал. Работа подыскивалась и готовилась с осени или зимы, заранее и задолго, не спеша и с предвкушением. Под нее с весны можно было по маленькой влезать в долги. Валишь ты лес в тайге, или гонишь скот в горах, или упираешься рогом на стройке железки – голова твоя очищается, дух грубеет и здоровеет, а карман становится толще, ибо любая копейка оттянет кошелек нищего. Я норовил вернуться в Ленинград к первому октября: рефлекс начала учебного года в университете. Четыре‑шесть месяцев здоровой и правильной жизни – и счастье безделья, свободы и работы за столом освежались и вспыхивали: не то курс глубокой реабилитации, не то с войны целым вернулся. Независимо от заработанной суммы и срока возвращения деньги неукоснительно кончались 8 Ноября – на второй день попойки. Главное было – успеть раздать долги и, в свою очередь, одолжить друзьям и знакомым разумные суммы. Брали на неделю‑месяц, но я не торопил. Эти неистрачиваемые заначки, от трех до двадцати пяти рублей (брать больше у меня совестились) я получал без напоминаний или вытягивал до следующего мая. Март, ноль, и вдруг червонец! Советский вариант банковского вклада голодранца. Иных источников доходов на сезон не предвиделось. Недельку отгуляв, раскачиваясь и настроившись, я угромождался за стол, закуривал над листом и проникался бесконечным кайфом.
Первая заправка
Стало быть, в октябре я довел первые три рассказа. А это что? Это уже подборка ! Можно предлагать журналам. Пишущей машинки у меня не было. Они были дороги, и они были дефицитом. Двести сорок – двести шестьдесят рублей стоила машинка, обычная, портативная, без всякого электричества: их «доставали» по блату, умасливали заранее продавцов и т. п. Старую машинку «Москва» я одолжил у друга и пользовался немало месяцев. Печатать вполне быстро, хоть и не вслепую, я научился в газете. И я старательно перепечатал свои три рассказа – через два интервала, бритвой подчищая опечатки, как полагается. И спустился, перейдя в подъезд ДЛТ. И, пока были деньги, купил десять папок для бумаги по 22 коп. и десять «Скоросшивателей» картонных для бумаг по 12 коп. И другой канцелярской утвари, такой уютной и полезной. Из «Скоросшивателей» я выдрал начинку: пластинчатые алюминиевые усы в картонной вклеенной планке. Получился просто сложенный вдвое лист серого картона в формат машинописного. Я приклеил снаружи белый лист, написал заголовок рассказа и вложил внутрь окончательный чистовой рукописный экземпляр. Его выпускать из дома и давать в чужие руки было нельзя ни в каком случае. Три «родных» встали на полку над столом. А три печатных легли в папку. На ней я цветными чернилами крупно и четко написал фамилию. И понес! Я отнес их в родную «Неву» и отдал своему шефу и покровителю по когдатошней практике Самуилу Ароновичу Лурье. Старшему редактору отдела прозы. Умный, ироничный, доброжелательный и эрудированный Лурье был моим единственным знакомым в литературном мире. И выказывал мне дружбу старшего единомышленника. – Вот уже много лет я ждал, когда же вы принесете нам прозу, и это наконец произошло! – воскликнул Лурье. – Поздравляю вас! Я не сомневаюсь, что это хорошо. И прочту ну просто вот сразу. В те времена такое обещание уже много стоило. Через неделю он сказал: – Миша. Я прочитал ваши рассказы. Ну что? Я вас поздравляю. Проза, конечно, есть. Да зная вас, в этом невозможно было сомневаться. Публиковать, конечно, еще рано, тут я должен сразу вас огорчить. Но вообще это вас огорчать не должно. Это говорит не только о том, что вы пишете, но и о том – и даже больше о том! – какое дерьмо мы печатаем. Он развел руками, расцвел виноватой и любящей улыбкой мудреца, заблестел очками и закивал лысиной: – Пишите, приносите, я не сомневаюсь в вашем таланте, и раньше или позже мы с вами добьемся успеха!.. Это был удар – но ожидаемый, обычный, небольный и неопасный, полагающийся удар, как первый выпад в драке. Я помнил «Мексиканца» всю жизнь: «Он привык принимать такие удары – за полдоллара разовых или пять долларов в неделю». Глядя вперед – я уже привык в перспективе получать такие удары. На титульно‑лицевом листе скоросшивателя я сделал первую запись: куда когда отдал и когда мне оттуда вернули. Первые три рассказа «обкатались». И я перенес их в «Звезду». В «Звезде», втором из ленинградских толстых журналов, я раньше не был. Она размещалась на Моховой и выглядела почти так же роскошно, как «Нева»: эти высоченные потолки, огромные комнаты и паркет старой работы. Редактриса Корнелия зарегистрировала мою папку. Ее доброжелательность была сродни милостыне, поданной дурачку дамой, уважающей себя за доброту. Черт возьми! Я узнал, что к рукописи вообще полагается прикладывать авторскую справку с краткими сведениями и координатами. (Загадка: еще на практике в «Неве», студентом, я видел и читал такие справки! – и начисто не думал сейчас, что это и ко мне имеет отношение! Отгадка тупости и провала в памяти – одна: я был слишком перевозбужден главной частью процесса, и мелочи просто выпадали за край сознания.) Я позвонил через две недели, и зашел через месяц, и Корнелия вернула мне папку без лишних слов. «Это пока еще не достигает уровня публикаций. Всего доброго». Лоб трех скоросшивателей прочеркнула вторая черная татуировка, и папка переехала в «Аврору». Тут уже была приложена справка, и автор сумел сказать о себе в немногих словах много хорошего. Через десять дней мне позвонила – сама! – (вернее, позвонила соседке за стенку, которая по самым важным делам звала меня к своему телефону) – старший редактор прозы «Авроры» Елена Невзглядова. И пригласила зайти! Я полетел на соколиных крыльях – пикируя сбить добычу влет! Лучший из охотников. С третьей зачетной попытки. Елена (Анатольевна?) была мила, печальна и обаятельна. Она излучала доброжелательность, но примесь безнадежности сводила эту доброжелательность к абсолютно бесполезной. Невозможно вспомнить ни единого слова из ее отказа: это была сплошная элегия по поводу печали бытия. Втайне она уже писала стихи. И потом вышла замуж за Кушнера. И сама публиковалась и издавалась. Так хрен ли ей Арихада? Я сделал третью запись. И по почте отправил папку в «Юность». Я был готов к отказам. Я был готов к десяти отказам. Я был готов хоть к ста отказам! Я не вчера родился. Насчет нового, которое в борьбе со старым. Я читал «Мартина Идена». Не трогали меня их отказы. И слова их были пустые. После «Нового мира» папка слалась в «Знамя», «Октябрь», «Дружбу народов» и «Наш современник». За ними настал через петрозаводского «Севера», свердловского «Урала» и ташкентской «Звезды Востока». Иногда ее не возвращали, и мне приходилось перепечатывать. По размышлении я опустил общий уровень претензий также до еженедельников. «Литературная газета», «Литературная Россия», «Неделя». «Огонек»! И даже «Знание – сила»! Э, пропадай моя телега – и «Сельская молодежь»! Презирая себя, последним в список я включил толстый, но маленький, однако московский, полужурнал «Литературная учеба». И заодно такого же формата «Молодую гвардию». Получается двадцать, и в конце концов я завершил список бомбимых целей минским «Неманом». Двадцать одно! Больше двух лет продолжались толкания моих первых трех рассказов по этим вожделенным органам. Послужной список передвижений стал двухстраничным: я обклеил и заднюю сторонку скоросшивателя. Ч‑черт. Таких рассказов не было. Нигде не печаталось. И плевать на казенные пожелания и указания. В непохожести, изготовлено тиражом одна штука, был плюс этих рассказов. И в этом же был их минус для публикации. Ничего. Еще примут и оценят. Они будут это печатать !!!
6. Все рассказы разные!
Писать разно и разное – не было принципом или заданием самому себе. Или экзерсисом. Скорее это был жадный инстинкт жизни, требующий увидеть все страны, познать всех женщин, вкусить всех яств и написать все рассказы. Грустные и смешные, длинные и короткие, легкие и жесткие, простые и изощренные. Окончание рассказа характеризовалось состоянием: «Так! Хорошо! Это сделано. Ну – а какой же рассказ мы будем писать теперь?» Под словом «какой» подразумевалось – не такой, как раньше. Поясняю. Топливные баки не встраиваются в корпус ракеты – стенки баков являются в то же время стенками самого корпуса, баки одновременно есть части несущей конструкции корпуса. Или: броневые листы и пластины не навешиваются на корпус или каркас штурмовика Ил‑2 – но являются жесткими составными частями самого фюзеляжа: функции защиты, жесткости, смонтирования воедино центроплана с крылом и стабилизатором – совмещены воедино в броневом листе, которому придана нужная форма и он находится в нужном месте, правильно связанный с другими частями. То есть – ну? Форма и есть содержание . Нет, не полностью, это не одно и то же. Но отчасти эти категории совпадают. И чем сложнее и нестандартнее форма – тем больше доля ее совпадения с сущностью рассказа вообще, тем бо́льшую эстетическую, т. е. в данном случае – поэтическую – нагрузку несет форма, и нагрузки смысловая, эмоциональная, информационная даже – немалой своей частью перемещаются в область формальной нагрузки. Писание разных рассказов было не освоение всего поля новеллистики. Но созданием всего корпуса короткой прозы . Как другой человек – это другие черты, рост, вес, голос, смех, темперамент. А не только другие поступки, складывающиеся в другую биографию. Или местопребывание, из которого вытекает его социальная роль. Совокупность внешних черт, внутренних качеств и объективных обстоятельств дают человека как уникальный единый ансамбль. Ну так и рассказ тоже! Уникальный! Единый и единственный! Комплекс! Внешних форм и внутренних смыслов! Из чего возникает и решается единственная на каждый раз задача! Ну – ну? Мужчина предъявляет себя женщине – как развлекатель, защитник, обеспечитель, утешитель, любовник, наставник, отец детей, оцениватель и поклонник. И он же – нуждается в ее ласке, заботе, помощи, утешении, восхищении и незаметном руководстве. И в каждой роли, в проявлении каждой черты – у него разное выражение лица, разная лексика, он по‑разному одевается и настроение у него разное, он напряжен либо расслаблен и т. д. Но рассказу форма придана раз и навсегда, и для другого настроения, другой мелодии, другого смысла – ты, не в силах изменять один и тот же, пишешь другой рассказ! И человек в нем другой, и город может быть другой, и коллизия другая – ну так и форма неизбежно другая! Рассказы – это вам не гамбургеры и не ботинки! Рассказ о поедании гамбургера и рассказ о надевании ботинка – два разных рассказа не только по содержанию – но и по слюноотделению, по пыхтению, по позе. Я нормально хотел есть, пить, любить, гулять, одеваться, курить, ходить в кино, ругаться и смеяться, читать и смотреть картины. Так же естественно было писать разные рассказы. Я ничего не искал! Ничего не «пробовал»! Я просто пил свою чашу жизни в ее литературной ипостаси. Да: жить и писать было одно! Вот так это называется. Пардон за высокий штиль.
|
Последнее изменение этой страницы: 2019-06-19; Просмотров: 148; Нарушение авторского права страницы