Миф об «общественной» собственности

 

Об «общественной собственности» очень много говорят. Общественной собственностью называют любую государственную собственность или государственное предприятие. Когда природные ресурсы продаются или передаются частному сектору, нам сообщают, что «общественный сектор» «сделал уступку» в пользу узких частных интересов. Предполагается, что, когда что‑либо принадлежит Государству, «мы» – все остальные – имеем свою долю в этой собственности. На фоне этого размаха, разумеется, «частная» собственность кажется чем‑то незначительным и мелким.

Мы знаем, что, поскольку социалистическая система не дает возможность осуществлять адекватные экономические расчеты, твердолобый социалист должен быть готов стать свидетелем того, как большая часть человечества вымрет, а выжившим придется довольствоваться самым примитивным уровнем потребления. Но человек, отождествляющий государственную собственность с общественной, может одобрять расширение государственного сектора хозяйства, даже несмотря на сопутствующие этому экономические потери.

Но такое отождествление ошибочно. Собственность – это осуществление контроля и распоряжение ресурсом. В конечном итоге собственником вещи является тот, кто ею распоряжается, как бы этому ни противоречили юридические фикции. В истинно свободном обществе наличествующие в изобилии ресурсы, обеспечивающие основы человеческого благосостояния, не будут иметь владельца. Зато все редкие ресурсы будут находиться в частном владении согласно следующим принципам: собственностью человека будут: он сам, созданное им или преобразованное имущество, земля, которую он первым освоил и ввел в хозяйственный оборот. Государственная собственность означает просто‑напросто, что владельцем собственности является аппарат государственного управления. Использованием этой собственности распоряжаются руководители аппарата, которые и являются собственниками . «Обществу» или «публике» в этой собственности не принадлежит ничего. Каждый сомневающийся может попытаться получить в свое личное пользование пропорциональную часть «общественной» собственности. Пусть он попытается отстоять свое право в суде. Могут возразить, что и акционер публичной корпорации не может сделать ничего подобного, что, например, устав компании General Motors запрещает акционерам получить на дивиденды автомобиль или обменять свои акции непосредственно на автомобиль. Но акционеры реально владеют своей компанией, и данный пример как раз и является доказательством этого. У акционера есть возможность порвать связи с компанией; он может продать свои акции General Motors кому‑либо еще. Но гражданин не может перестать быть подданным, т.е. налогоплательщиком; он не может продать свою «долю» в почтовом ведомстве, потому что у него и нет никаких акций этой организации. По язвительному замечанию Ф. А. Харпера, следствием «права собственности является право избавиться от собственности. Так что если я не могу продать вещь, значит она мне на самом деле не принадлежит»[231].

При любой форме правления истинными владельцами собственности являются властители государства. В условиях демократии, а в долгосрочной перспективе и при любой иной форме правления, правитель – фигура временная. Он может проиграть выборы или стать жертвой государственного переворота. Поэтому любой политик и чиновник воспринимают самих себя как исключительно временных владельцев. Если частный собственник, уверенный в незыблемости своих прав, склонен составлять планы распоряжения своими ресурсами на длительный срок, государственный чиновник старается снять сливки со своих должностных возможностей как можно быстрее, пока его не уволили. Более того, в таком же положении находится даже уверенный в надежности своего служебного положения чиновник, потому что он, в отличие от частного собственника, не имеет возможности продать капитализированную стоимость своей собственности. Короче говоря, государственный деятель может использовать ресурсы, но он не владеет их капитализированной стоимостью (исключением является «частная собственность» наследственных монархов). Когда объектом собственности является не сам ресурс, а только его текущее использование, никто не заинтересован в его сохранении, но зато всем выгодно как можно быстрее использовать его до конца. Государственные деятели так и относятся к «общественной» собственности.

Любопытно, что почти все авторы механически затвердили представление, что частные собственники в силу особенностей своих временнх предпочтений непременно и всегда «недальновидны» и что только государственные деятели способны «видеть на перспективу» и использовать собственность в интересах «общего благосостояния». В действительности все как раз наоборот. Частные лица, уверенные в надежности своего права собственности, в том числе на капитализированную стоимость имущества, имеют возможность планировать на длительную перспективу, заботясь о сохранении и приумножении ресурсов. Зато государственные деятели, владеющие «не своим», склонны к бездумному расхищению ресурсов, используя возможности своего временного пребывания у власти[232].

 

Демократия

 

Демократия – это процедура выбора руководителей государства или политиков, и, таким образом, она не входит в круг рассматриваемых нами вопросов: природа и последствия различных направлений экономической политики государства. Демократическое правительство может выбрать курс на laissez faire или на проведение интервенционистской политики, и то же самое верно в отношении диктатур. При этом проблемы формирования правительства не могут быть абсолютно отделены от политики, проводимой правительством, так что нам придется рассмотреть некоторые отношения в этой области.

Демократия – это правление большинства, когда у каждого гражданина есть право подать голос за определенное направление политики или за выбор руководителей государства, которые и будут проводить ту или иную политику. Эта система изобилует внутренними противоречиями.

Прежде всего, представим, что подавляющее большинство желает установить режим единоличной диктатуры или однопартийную систему правления. Народ желает передать всю власть в руки такого диктатора или такой партии. Имеет ли демократия право проголосовать за то, чтобы никакой демократии больше не было? При любом ответе налицо неустранимое противоречие. Если большинство может проголосовать за передачу всей полноты власти диктатору, который отменит выборы на все оставшееся время, тогда демократия перестает существовать. Демократическое правление перестанет существовать, но сохранится большинство населения, согласившееся на передачу власти диктатору или его партии. В этом случае демократия оказывается переходным режимом, прокладывающим путь к недемократическим формам правления. С другой стороны, как модно стало говорить, демократическому большинству запрещено только одно – оно не может отменить демократические выборы, потому что тогда это уже не демократия и большинство теряет право на власть. Избирательный процесс сохранен, но как он может выражать волю большинства, если это большинство при всем желании не имеет возможности покончить с выборами? Короче говоря, для существования демократии нужны два условия: правительство избирается большинством голосов и выборы проводятся регулярно. Если большинство пожелает покончить с процедурой выборов, демократии в любом случае конец. Идея, согласно которой «большинство должно сохранять свободы, позволяющие меньшинству стать когда‑нибудь большинством», является всего лишь произвольным суждением политолога (и оно сохранит статус произвольного суждения, пока не будет найдено обоснование в теории этики)[233].

Подобная дилемма возникает не только когда большинство решает передать власть диктатору, но и в том случае, когда оно захочет создать истинно свободное общество . В таком обществе невозможно существование всевластного государства, и принятие решений большинством голосов сохранится там только в кооперативах, которые всегда и везде были самой неэффективной формой организации. В таком обществе выборы сохранят свое значение только на собраниях акционеров, влияние которых на исход голосования пропорционально числу принадлежащих им акций[234]. В таком истинно демократическом обществе не останется предмета, по поводу которого можно было бы провести голосование. Так что и здесь демократия оказывается всего лишь переходным состоянием на пути к свободному обществу, а не его свойством.

Невозможно представить, чтобы демократия оказалась осуществимой при социализме. Владея всеми средствами производства, правящая партия будет обладать всей полнотой власти, решая, например, сколько денег выделить оппозиции для пропаганды, не говоря уже о ее возможностях экономически влиять на поведение отдельных лидеров и членов оппозиции. В условиях социализма, когда правящая партия имеет возможность определять не только использование любых экономически значимых ресурсов, но и величину доходов каждого человека, невозможно существование эффективной политической оппозиции[235]. Оппозиция здесь может существовать не в виде принимающих участие в выборах оппозиционных партий, а, как оно и было в коммунистических странах, в виде различных клик внутри правящей партии.

Таким образом, демократия не совместима ни с подлинно свободным обществом, ни с социализмом. А как мы уже убедились (и чему найдем дальнейшие подтверждения), только эти две формы организации общества отличаются стабильностью. Все промежуточные формы пребывают в состоянии «нестабильного равновесия» и всегда готовы перейти к одному из полюсов. Это означает, что демократия по своей природе является нестабильной и переходной формой правления.

Демократии свойственны и многие другие внутренние противоречия. Демократические выборы могут решать только одну из двух задач: выбрать руководителей или определить направление политики. Предполагается, что в последнем случае, который был назван Шумпетером «классической» теорией демократии, воля большинства решает вопросы по существу[236]. В первом случае воля большинства только определяет лидеров, которые и принимают политические решения. Хотя большинство политологов поддерживают второй вариант теории демократии, большинство людей склоняются к первой, потому мы и начнем с обсуждения классической теории.

Согласно теории «воли народа», прямая демократия – проведение всеобщего голосования по каждому вопросу, как на собраниях горожан в городах Новой Англии, – это идеал политической организации общества. Но сложность современной цивилизации такова, что прямая демократия вышла из моды, и нам приходится довольствоваться менее совершенной «представительной демократией» (которая в старину именовалась «республикой»), при которой народ выбирает представителей и наделяет их правом проводить политику. Почти немедленно возникают логические проблемы. Прежде всего, стоит изменить правила проведения выборов, перекроить границы избирательных округов – а все эти решения в равной степени произвольны – и можно будет получить совсем иную картину «воли большинства». Если страна разделена на избирательные округа, такого рода «махинации» оказываются практически неизбежными, так как нет разумного способа проведения их границ. Когда происходит выделение избирательных округов или изменение их границ, правящая партия непременно позаботится о том, чтобы заручиться на будущее преимуществами, и никакие границы нельзя будет счесть более рациональными или справедливыми, чем другие. Кроме того, границы государств так же произвольны. Означает ли «демократия», что большинству населения какой‑то области должно быть дано право на отделение от государства, чтобы сформировать собственное правительство или присоединиться к другой стране? Означает ли демократия правление большинства в рамках всей страны, или это же касается и отдельных областей? Короче говоря, какому большинству должна принадлежать власть? Противоречива сама концепция национальной демократии. Если считать, что в стране Х власть должна принадлежать большинству населения, можно с той же основательностью потребовать, чтобы и большинству некоей области в стране Х было дано право принимать решения, в том числе и об отделении, и этот процесс отделения можно продолжить до уровня отдельной деревни, дома и каждого отдельного человека, так что демократическое правление сведется к личному самоуправлению. Но если отменить право на отделение, тогда национал‑демократ [national democrat] может решить, что более многочисленное население соседней страны имеет право большинством голосов присоединить его страну, и так до тех пор, пока мы не придем к мировому правительству, управляемому мировым большинством голосов. Короче говоря, настоящий демократ не может выступать за национальное государство и национальное правительство. Его целью может быть либо мировое правительство, либо никакого.

Помимо проблем, возникающих при определении границ избирательных округов и государств, демократия, пытающаяся избирать представителей для выражения воли большинства, сталкивается и с другими проблемами. Для получения среза общественного мнения при выборе представителей необходимо соблюдать определенные правила. Наилучшим является пропорциональное представительство для всей страны или мира, так чтобы плотность населения в разных районах не влияла на получаемый срез общественного мнения. Но и в этом случае различные формы пропорционального представительства дают разные результаты. Критики пропорционального представительства возражают, что избранные таким образом законодательные органы будут нестабильными и что результатом выборов должно быть правительство устойчивого большинства. Ответ на это возражение заключается в том, что, если нам нужно представить все общество, тогда другого метода нет, и нестабильность избираемого таким образом законодательного собрания свидетельствует лишь о нестабильности или разнообразии самого общественного мнения. Следовательно, идеал «устойчивого правительства» может быть реализован, только если совершенно отбросить классическую теорию парламента как выразителя «воли большинства» и принять другую теорию, согласно которой единственной функцией большинства является выбор руководителей страны.

Но, согласно классическому представлению о демократии, даже пропорциональное представительство уступает прямой демократии, и здесь мы подходим к важному соображению, которое предпочитают игнорировать: современные технологии дают возможность реализовать прямую демократию. Нет сомнений, что каждый может с легкостью голосовать по разным вопросам несколько раз в неделю, и для этого ему достаточно зафиксировать свой выбор на приставке к телевизору. Это технически несложная задача. Но почему же сегодня, когда это стало осуществимым, никто всерьез не предлагает вернуться к прямой демократии? Люди могли бы избирать депутатов методом пропорционального представительства, но только в качестве советников и экспертов, которые бы занимались подготовкой законопроектов, но не имея права их окончательно принимать. Решающий голос принадлежал бы народу, всей совокупности избирателей, которые бы голосовали с помощью телевизионных приставок. В известном смысле народ и был бы для себя самого законодательным собранием, а избираемые депутаты выполняли бы роль комитетов, которые готовят законопроекты и предлагают их вниманию парламента. Тот, кому нравится классическая теория демократии, должен либо стремиться к устранению парламента (и, разумеется, права вето, принадлежащего сейчас главе исполнительной власти), либо отбросить свою теорию.

Против прямой демократии выдвигают следующее возражение: люди в массе своей не информированы, а потому не могут принимать решения по сложным вопросам, которые возникают перед законодательным собранием. Но в таком случае необходимо совершенно отбросить классическую теорию (большинство должно принимать решения по конкретным проблемам ) и принять современную доктрину, согласно которой функция демократии заключается в том, чтобы большинством голосов выбрать руководителей, а уж они пусть занимаются политикой. Что ж, обратимся к этой доктрине. Ей так же, как и классической теории, свойственны внутренние противоречия в вопросе о границах государств и избирательных округов, так что «современный демократ» (назовем его так), как и «классический демократ», должен выступать либо за мировое правительство, либо за отсутствие правительства. В вопросе о представительстве современный демократ может отвергать как телевизионную демократию, так и пропорциональное представительство и поддерживать существующую систему одномандатных округов. Но при этом он оказывается в другой ловушке: если единственная функция избирателей заключается в выборе правителей, то зачем вообще избирать законодательное собрание? Почему бы попросту не выбирать периодически главного администратора или президента и этим ограничиться? Если считать критерием эффективность и стабильность положения правящей партии в период между выборами, то один президент гарантирует стабильность лучше, чем законодательное собрание, которое может в любой момент расколоться на враждующие группы и сковать действия правительства. В силу этого современный демократ должен, подчиняясь логике, вообще отказаться от идеи выбора законодательного собрания и выступить за передачу всех законодательных полномочий президенту. Казалось бы, обе теории демократии должны отказаться от идеи выбора законодателей.

Более того, «современный демократ», который не допускает и мысли о прямой демократии, поскольку убежден, что народ недостаточно разумен и информирован, чтобы судить о сложных вопросах управления современным обществом, оказывается в плену другого фатального противоречия: он предполагает, что народ достаточно разумен и информирован, чтобы избирать людей , которые и будут принимать эти решения. Но если избиратель не может принять разумного решения по вопросам А , В , С и т.д., то каким образом он может судить о том, кто лучше справится с вопросами А , В и С – г‑н Х или г‑н Y ? Чтобы принять такое решение, избиратель должен разбираться не только в подлежащих решению проблемах, но и в достоинствах тех, кого он для этого выбирает. Короче говоря, в условиях представительной демократии к его разуму и информированности предъявляются большие требования, чем в условиях прямой демократии. Более того, средний избиратель менее подготовлен к тому, чтобы выбирать депутатов для решения различных вопросов, чем для голосования по существу самих вопросов. Ведь в существе решаемых проблем он еще кое‑как может разобраться, но кандидаты в депутаты – это люди, с которыми он лично, скорее всего, незнаком и о которых достоверно ничего не может знать. Поэтому, голосуя, он может ориентироваться только на внешность, блеск улыбок и т.п., но не на представление об их деловых качествах. Получается, что в условиях республиканского представительского правления избиратель в большей степени действует вслепую и неразумно, чем в условиях прямой демократии[237]^,[238].

Мы познакомились с проблемами, возникающими у демократической теории с выборами законодательного собрания. Но у нее есть трудности и с судебной властью. Прежде всего сама концепция «независимости суда» противоречит теории демократического правления (как в классическом, так и в современном варианте). Если суд действительно независим от воли народа, значит, он функционирует как олигархическая диктатура, и такое правление никак нельзя счесть «демократическим». С другой стороны, если судей избирают на прямых выборах или назначают избранные представители народа (в Соединенных Штатах используются обе системы), вряд ли можно говорить о независимости судей. Если выборы проводятся периодически либо назначения нужно регулярно подтверждать, то судьи обладают не большей независимостью, чем любая другая ветвь власти. Если же назначение является пожизненным, уровень независимости, конечно, повышается, но даже здесь она может быть резко ограниченна, если законодатели голосуют по вопросу жалованья судей или принимают решения о границах юрисдикции судебной власти.

Можно было бы и дальше говорить о проблемах и противоречиях демократической теории, но мы ограничимся одним вопросом: а почему, собственно, демократия? До этого момента мы рассматривали различные теоретические объяснения того, как должна функционировать демократия, каковы границы демократического процесса. Обратимся теперь к теориям, на которые опирается демократическое правление.

Одна теория, также восходящая к политической классике, утверждает, что большинство всегда, или почти всегда, принимает нравственно верные решения (как о людях, так и о конкретных проблемах). Поскольку данная книга не является трактатом по этике, то, не входя в подробное рассмотрение этой доктрины, ограничимся только тем наблюдением, что сегодня мало кто придерживается этих воззрений. История показала нам, что люди могут совершенно демократическим путем выбирать каких угодно властителей и любые направления политики, а опыт последних столетий решительно опровергает предположение о непогрешимой мудрости и справедливости среднего избирателя.

Видимо, самым распространенным и обоснованным аргументом в пользу демократии является утверждение, что демократический процесс обеспечивает мирную замену одного правительства другим, так что нет необходимости настаивать на непогрешимой мудрости демократических решений. Смысл этого аргумента в том, что никакое правительство не может долго существовать без поддержки большинства населения, так лучше дать этому большинству возможность мирно и периодически менять правительство, чем провоцировать его на нерегулярные кровавые революции. Короче говоря, лучше развешивать на фонарях флаги и транспаранты, чем неугодных правителей. Единственным недостатком этого аргумента является то, что он пренебрегает возможностью мирного смещения правительства с помощью кампании гражданского неповиновения, т.е. мирного отказа повиноваться распоряжениям правительства. Такая революция не ведет к гражданской войне, но при этом не требует демократических выборов[239].

Но в аргументе, что главным достоинством демократии является «ненасильственная смена правительства», есть еще одно внутреннее противоречие, на которое прежде не обращали внимания. Сторонники этого аргумента использовали его только для того, чтобы указать на полезную функцию всех демократических режимов, а затем сразу переходили к другим вопросам. Никто до сих пор не осознал, что аргумент о «мирной смене правительства» устанавливает критерий , по которому должно проверяться любое демократическое правление. Утверждение, что лучше голосовать, чем стрелять, следует воспринимать самым непосредственным образом: демократические выборы должны приводить к таким же результатам, как и восстание большинства населения против правящего меньшинства. Короче говоря, этот аргумент предполагает, что результаты выборов – это точная копия того, что дала бы вооруженная борьба. У нас появляется критерий оценки демократии: дает ли она те же результаты, которые были бы получены в результате вооруженного восстания? Если ответ отрицательный, то нам следует отказаться либо от демократии, либо от этого аргумента.

Итак, что получается, когда мы подвергаем демократические режимы – в целом или в отдельных странах – проверке на соответствие этому критерию? Важнейшая характеристика демократии такова: «один человек – один голос»[240]. А из аргумента «мирной замены» следует, что и на поле боя каждый участник должен быть равен любому другому. Но так ли это в действительности? Прежде всего, очевидно, что в физическом отношении люди не равны. В любом бою женщины, старики, больные приносят мало пользы. Так что, если следовать этому аргументу, ни одной из этих физически неполноценных групп не следовало бы предоставлять право голоса. Права голоса следовало бы тогда лишить всех, не способных пройти проверку не на грамотность (в гражданских войнах практически не нужна), а на общую физическую подготовку. Более того, следовало бы тогда давать право на несколько голосов всем мужчинам, прошедшим военную подготовку (скажем, солдатам и полицейским), потому что на поле боя группа опытных бойцов может легко расправиться с многолюдной толпой необученных штатских.

Кроме того, демократия еще в одном отношении не выдерживает теста на «мирную замену». Есть ведь еще одно фундаментальное неравенство: неравенство интересов или убежденности. Скажем, 60% избирателей могут быть противниками определенной партии или политики, а ее сторонниками будут только 40%. На демократических выборах эта партия или политика потерпит поражение. Но представим, что большинство из этих 40% являются страстными сторонниками какого‑либо закона или кандидата, а большинство из 60% относятся к результатам голосования с изрядной прохладцей. При отсутствии демократии 40% энтузиастов смогут выставить на поле сражения куда больше бойцов, чем апатичное 60%‑е большинство. Но на демократических выборах интенсивность чувств не в счет, один человек – один голос, и апатичному большинству обеспечена победа. В силу этого демократический процесс должен систематически приводить к совершенно иным результатам, чем вооруженное восстание.

Весьма вероятно, что никакая процедура голосования не может устранить это искажение и сделать выборы вполне эквивалентной заменой восстания. Но кое‑что в этом направлении сделать можно, и поразительно, что эти реформы еще не были никем предложены. До сих пор, например, все демократии стремились убрать все препятствия к волеизъявлению на выборах, но это напрямую противоречит критерию «бюллетени вместо пуль», потому что вялым и безразличным так проще участвовать в выборах и тем самым искажать их результаты. Ясно, что нужно создать препоны на пути к избирательным урнам, чтобы в голосовании принимали участие только подлинно заинтересованные в исходе. Очень полезен был бы умеренный налог на участие в выборах, не настолько большой, чтобы воспрепятствовать участию в выборах людей небогатых, но достаточно большой, чтобы отвратить безразличных. Избирательные участки должны быть на достаточно большом расстоянии, потому что тот, кто не готов даже совершить дальнюю поездку, чтобы отдать свой голос, заведомо не стал бы сражаться за своего кандидата. Полезно было бы отказаться от печатания в бюллетенях списков кандидатов, чтобы избиратели должны были лично вписывать туда имена тех, за кого они отдают голос. Эта мера не только устранила бы явно недемократическую привилегию, предоставляемую государством тем, чьи имена оно впечатывает в избирательные бюллетени, но и отсекла бы от участия в выборах тех, кто даже не в силах запомнить имя своего кандидата, а значит, уж наверное не стал бы драться за него на баррикадах. Кроме того, следовало бы отказаться от тайного голосования. Тайное голосование предназначено для защиты избирателей от запугивания; но ведь в гражданской войне всегда участвуют только люди неробкого десятка. Те, кто боится открыто сказать о своем выборе, вряд ли станут упорными бойцами.

Есть и другие возможные реформы, которые могли бы приблизить результаты выборов к результатам гражданской войны. Тем не менее сохранение принципа всеобщего и равного голосования означает, что демократия не имеет возможности пройти тест на «мирную замену». А если отказаться от принципа всеобщего голосования, тогда защитникам демократии придется выбирать: лишить права голоса женщин, больных, стариков, либо давать дополнительные голоса тем, кто прошел военную подготовку, либо ввести налог на участие в выборах, отказаться от тайного голосования и т.п. В любом случае демократия в том виде, в каком она существует в настоящее время, явно противоречит аргументу «мирной замены». От чего‑то нужно отказываться – либо от самой демократии, либо от аргумента.

Но если, как мы показали выше, все аргументы в пользу демократии представляют собой набор ошибок и противоречий, нужно ли делать вывод, что от демократии нужно совсем отказаться, что в ее защиту нам нечего сказать, кроме чисто субъективного и бездоказательного утверждения, что «демократия – это благо»? Совсем не обязательно, потому что демократию можно мыслить не как конечную ценность в себе , а как средство достижения других значимых целей. Такой целью может быть победа на выборах определенного политического лидера или смена направления политики. В конце концов демократия – это всего лишь метод выбора руководителей и решения проблем, и она, разумеется, ценна именно как средство достижения других политических целей. Социалисты и либертарианцы, например, отдают себе отчет во внутренней нестабильности демократических процедур, но ценят их как средство продвижения к социалистическому или либертарианскому обществу. Для либертарианца демократия – это полезный инструмент защиты людей от государства и способ расширения личных свобод[241]. Очевидно, что оценка демократии зависит от того, как человек оценивает текущую ситуацию.

 

Приложение. Государственные расходы и статистика национального дохода[242]

 

В последние годы показатели для измерения производственных возможностей общества и даже для оценки «экономического благосостояния» широко используются показатели национального дохода. Однако эта статистика не пригодна для проверки или обоснования экономической теории, потому что она представляет собой нерасчлененную смесь валовых и чистых показателей, да и не существует допускающего объективные измерения «уровня цен», который мог бы служить надежным «дефлятором» при вычислении агрегированных показателей. Но историк экономики может с немалой пользой использовать эту статистику для анализа и описания развития хозяйства в прошлом. Впрочем, даже здесь существующая статистика способна ввести в заблуждение.

Трудности возникают уже с оценкой продукции частного сектора, которая учитывается по ее рыночной стоимости. Но главные проблемы возникают при оценке вклада государственного сектора. Каков вклад государства в общественное производство? Специалисты по статистике национального дохода с самого начала разделились по отношению к этому вопросу. Саймон Кузнец считал, что стоимость государственных услуг равна сумме собираемых налогов, предполагая, что ситуация здесь такая же, как и в частном секторе, где доходы фирмы отражают оценку потребителями рыночной стоимости ее продукции. Из всего изложенного выше понятно, что нельзя приравнивать правительство к частному бизнесу. Сегодня общепринят метод министерства торговли, согласно которому объем государственных услуг оценивается по их «стоимости», т.е. по величине расходов на оплату аппарата управления и на закупки товаров у частных предприятий. Специфика лишь в том, что министерство включает в состав «вклада» государственного сектора в национальный продукт и дефицит государственного бюджета. В соответствии с ошибочным методом министерства торговли «продукция» государственного сектора измеряется величиной государственных расходов. Как можно обосновать такое решение?

На самом деле у нас нет возможности измерить «производственный вклад» государства, потому что его услуги не проходят проверки рынком. Все услуги государства монополизированы и отличаются неэффективностью. И если эти услуги вообще имеют хоть какую‑нибудь ценность, то она явно меньше, чем то, что было на них истрачено. Более того, доходы государства – как от сбора налогов, так и от финансирования бюджетного дефицита – являются бременем для производственного аппарата общества, и это также нужно учитывать. Поскольку государственная активность ближе к расхищению производственных ресурсов, чем к собственно производству, было бы разумнее противоположное предположение: положительный вклад государства в национальный продукт равен нулю, а его деятельность слу­жит истощению производительных возможностей общества и их использованию для непроизводительного потребления.

В силу всего этого в статистику национального дохода должны быть внесены корректировки, учитывающие тот факт, что она отражает вклад государственного сектора. Из показателя «чистый национальный доход» прежде всего следует вычесть «доход, получаемый от государства», т.е. жалованье государственных чиновников. Надо также вычесть показатель «доход, получаемый от государственных предприятий». Он включает доход государственных служащих, занятых на предприятиях, продукция которых продается на рынке. (К сожалению, статистика национального дохода учитывает соответствующие величины в составе не государственного, а частного сектора.) В результате мы получаем чистый доход частного сектора, или NPP . Из показателя NPP следует вычесть то, что попадает в руки государства, и мы получаем доход частного сектора , остающийся в руках частных лиц, или PPR . Величина PPR получается после вычета из NPP следующих показателей: а) закупки, осуществляемые правительством в частном секторе; б) закупки, осуществляемые государственными предприятиями в частном секторе; в) трансфертные платежи[243]. Отношение суммы вычитаемых показателей к NPP дает нам процентный показатель того, какая часть продукции частного хозяйства поглощается государственным сектором. Точно так же, если вычесть сумму расходов государственного аппарата и государственных предприятий из NPP (эти расходы равны сумме дохода, получаемого служащими государственного аппарата и государственных предприятий, и стоимости товаров и услуг, закупаемых в частном секторе), мы получим показатель фискального воздействия государства на экономику. Этот показатель может служить оценкой доли продукции частного сектора, поглощаемой государством.

Величину налоговых сборов и доходов государственных предприятий можно, разумеется, вычесть из показателя национального дохода или чистого национального продукта (NNP ), и если вычесть бюджетный дефицит, то в соответствии с принципами двойной записи мы получим тот же результат. С другой стороны, при наличии профицита государственного бюджета величина профицита подлежит вычету так же, как и величина расходов, потому что профицит также есть отражение сумм, изъятых из частного сектора. Короче говоря, из показателя национального дохода следует вычесть наибольший из показателей – либо совокупную величину государственных расходов, либо совокупную величину государственных доходов (включая всякий раз расходы и доходы государственных предприятий). Итоговая величина может служить приблизительной оценкой того, как фискальная политика влияет на экономику. Для получения более точной оценки, как мы уже говорили, следует сравнить показатель валового дохода частного сектора и валовых расходов государственного сектора.

При вычитании показателя государственных расходов из валового национального продукта мы учитываем и величину трансфертных платежей . Профессор Дью оспорил бы этот подход, поскольку трансфертные платежи не учитываются в составе национального продукта. Но здесь важно иметь в виду, что налоги (и бюджетный дефицит), за счет которых финансируются трансфертные платежи, являются вычетом из национального продукта, а потому и должны быть вычтены из величины национального дохода для получения показателя PPR . Сопоставляя относительную величину государственного и частного секторов, Дью предостерегает, что в государственные расходы не следует включать трансфертные платежи, которые служат «просто передаче покупательной способности» от одних людей другим и не включают использования ресурсов. Но эта «просто передача» является таким же бременем для народного хозяйства, как введение монополии и как любые другие виды государственных расходов[244].

 

 

⇐ Предыдущая24252627282930313233Следующая ⇒

Поделиться: