Последние годы правления Василия III

 

Против женитьбы государя? Да ты еретик и иностранный шпион! Политические процессы в последние годы правления Василия III

 

Когда мы говорим о том, что церковь и придворные уступили настойчивому желанию Василия III жениться вторично, мы рисуем ситуацию очень мягкими словами. Они не просто уступили — их заставили уступить. Причем обратив против не в меру благочестивых строптивцев всю мощь государственной карательной машины. Это, можно сказать, было ноу-хау Василия III. Расправы над неугодными — дело обычное в любой стране. Вопрос только в формах этой расправы. Раньше могли посадить в тюрьму и там тихонечко убить. Или просто — приказать слугам убрать нечестивца, а с холопов какой спрос, их и судить-то никто не будет. Или на помощь приходили зелья и яды. Все это было понятно и привычно, это лишало человека жизни, но не чести. Его не ломали, не унижали, не заставляли пережить кошмар, который чувствует личность, раздавливаемая всей махиной государства Российского.

Василий III провел крупные политические процессы, суды над неугодными. При этом истинные причины судебного преследования были скрыты, а предъявленные обвинения — по большей части вымышлены или по крайней мере сильно преувеличены. Это была не расправа с конкретными людьми, а образцово-показательные репрессии, ставящие целью устрашить церковных иерархов и политическую элиту. Чтобы другим неповадно было противоречить государю. Намек, высказанный в столь откровенной форме, был понят. Церковь и придворные уступили…

Конфликт между иерархами и Василием III назревал давно. Монарху была нужна поддержка в, скажем деликатно, не всегда благовидных делах. Например, надо было что-то делать с князем Василием Шемячичем Новгород-Северским. С одной стороны, княжество было лояльно Москве, князь участвовал в русско-литовских войнах. С другой — Шемячич вел интенсивные переговоры и с Литвой, и с Крымом и неизвестно до чего мог договориться. Была угроза измены буферного княжества на русско-литовской границе, которую его правитель мог совершить со всей искренностью независимого правителя, выбирающего союзников по своему разумению.

И как «принципиальные святоши» предложили бы решить Василию III эту проблему? Увещеваниями да беседами? Собственно говоря, вариантов было два. Первый — карательная акция, силовой захват княжества. Скандально, затратно, грязно, много трупов ни в чем не повинных местных жителей. Ведь и северские города, и столицу, Новгород-Северский, чего доброго, пришлось бы брать штурмом.

И второй вариант. Вызвать Шемячича в Москву, как бы в гости для дружеской беседы, а там — по ситуации. Даст он убедительные гарантии верности — уедет назад; не даст — арест самого князя и нескольких человек его свиты на московском подворье будет куда менее болезненной и кровавой акцией, чем силовое приведение к повиновению целого княжества.

Проблема была в том, что Василий Шемячич, оценивавший нравы русского государя весьма трезво, ехать в Москву не хотел. И соглашался принять приглашение Василия III только в том случае, если ему даст гарантии безопасности лично митрополит всея Руси. А митрополит не хотел идти на заведомое клятвопреступление.

17 декабря 1521 года покинул кафедру нестяжатель митрополит Варлаам. Василий III требовал от него охранной грамоты для Шемячича. Митрополит отказал, ушел в Симонов монастырь, а потом оказался в заточении в тюрьме Каменского монастыря[231]. 27 февраля 1522 года на владычный престол взошел иосифлянин Даниил, игумен Волоцкого монастыря. Современники и потомки говорили о беспринципности и карьеризме нового главы церкви. Он начал с кадровых перестановок, возводя на епископские кафедры своих, иосифлян: Акакия на Тверскую епископию, Иону на Рязанскую. Даниил легко дал охранную грамоту Шемячичу и поручился, что его в Москве не тронут.

Северский князь прибыл в столицу в апреле 1523 года. Видимо, он проявил недостаточно внимания. Когда он въезжал в Москву, по улицам бегал юродивый с метлой и лопатой, которыми он собирался убирать всякую нечисть. Князю бы внять недоброму знаку и повернуть коней… Но он верил Василию III и Даниилу. И напрасно. Его арестовали. На свободу он уже не выйдет. Князь умрет в заточении через шесть лет, в 1529 году[232]. Действия Даниила вызвали одобрение Василия III и возмущение среди ряда православных иерархов. А. А. Зимин связывает с протестом против свершенного клятвопреступления отставку в 1523 году пермского епископа Пимена.

Следующая стычка с церковью и светскими вольнодумцами пришлась на декабрь 1524 года, когда были арестованы сперва ученый монах нестяжатель Максим Грек, а затем сын боярский Берсень Беклемишев, крестовый дьяк Федор Жареный и спасский архимандрит Савва Грек. По делу также проходил ряд дворян и церковных лиц. Историками установлено, что это были люди, связанные с окружением удельных князей — Юрия Дмитровского и Дмитрия Угличского (И. Н. Берсень, П. Муха Карпов, Я. Давыдов, М. А. Плещеев). Вместе с Максимом Греком они выступали против развода и второго брака Василия III, тем самым поддерживая претензии на престол Юрия Дмитровского[233].

Прямо наказать Максима Грека и других за выступление против воли государя было нельзя, потому что канонически Максим Грек и другие жертвы процесса были абсолютно правы. Но надо было добиться того эффекта, чтобы никому больше и в голову не пришло высказывать подобную правоту. И Василий III затевает политический процесс с выдуманными обвинениями.

Кто попал под удар? Центральной фигурой процесса, состоявшегося в 1525 году, был, конечно, Максим Грек — писатель, публицист, переводчик. Он происходил из аристократической греческой семьи Триволисов, под влиянием речей знаменитого Савонаролы около 1502 года принял постриг в доминиканском монастыре Сан-Марко, но потом повторно постригся в православном Ватопедском монастыре на Афоне. В 1516 году по запросу Василия III его прислали в Москву для перевода Толковой Псалтыри. Максим выполнил работу, но обратно его не отпустили. Как ему позже объяснит его «подельник» Берсень Беклемишев, «…ты здесь увидел все наше доброе и лихое, и если уедешь, все там расскажешь». Подобный синдром был характерен для России в целом: как позже напишет немец-опричник Генрих Штаден, «дорога в эту страну широкая-преширокая, а обратно узкая-преузкая». При государевом дворе, кажется, всерьез боялись, что иностранцы, вернувшись домой, могут разболтать какие-то особенные секреты. Во всяком случае, их действительно старались не выпускать обратно, и Максим Грек пал жертвой этой политики.

Впрочем, он не мог жаловаться на невнимание к нему русских интеллектуалов: в его келье в Чудовом монастыре собирался целый кружок людей, приходивших «говаривать с ним книгами» (И. В. Токмаков, В. М. Тучков, И. Д. Сабуров и др.). Он сблизился с нестяжателями и их лидером Вассианом Патрикеевым. Творческое наследие Максима Грека огромно, ему приписывают более трехсот произведений.

Процесс против Максима Грека развивался своеобразно. В декабре 1524 года по приказу Василия III московские власти (через руководство Троице-Сергиева монастыря) пытались обработать дьяка Федора Жареного, чтобы тот дал показания против Максима Грека. Сам же Максим решил опередить следствие и донести первым — на Берсеня Беклемишева. Пикантность ситуации была в том, что целью процесса было осуждение именно Максима, а он этого не понимал и хотел сотрудничать со следствием, пытался ложным доносом перевести обвинение на Беклемишева. Тем самым он и себя не спас, и втянул в процесс невинного человека.

Следствие началось в феврале 1525 года. Максим Грек и архимандрит Савва Грек были обвинены чуть ли не в шпионаже в пользу Турции. Обвинение, естественно, абсолютно вымышленное, зато — беспроигрышное. Достаточно было нескольких полунамеков, сомнительных связей. А они имелись. Максим общался с турецким послом, греком Скиндером, когда тот бывал в России. Сказался и другой психологический синдром: московское общество недоверчиво относилось к православным, жившим в чужих странах с иной верой. В феврале 1525 года следователи Василия III выяснили, что Максим и Берсень обсуждали, как живут православные на Афоне под властью турок; при этом Максим якобы хвалил султана, который не вмешивается в дела церкви. Это вызвало обвинение в хуле на государя: а у нас Василий III вмешивается, ты этот порядок порицаешь — стало быть, ты против власти великого князя? Вслед за таким обвинением прозвучало сакраментальное слово «измена»: будто бы Максим через Скиндера подговаривал султана напасть на Россию, вел разговоры о возможности вмешательства Турции в войну России и Казанского ханства, критиковал миролюбивую политику Василия III в отношении Османской империи.

Максим передал властям слова Берсеня Беклемишева, который хулил мать Василия III, Софью Палеолог: «Добр деи был отец великого князя Васильев, князь великий Иван, и до людей ласков… а нынешний государь не по тому, людей мало жалует, а как пришли сюда грекове, ино и земля наша замешалася, а дотоле земля наша Рускаа жила в тишине и в миру». Софья принесла на Русь «нестроения великие, как у вас во Царегороде при ваших царех». Софья вообще порченая: по отцу христианка, православная, а по матери — «латинянка», католичка. Естественно, что реакция Василия III на подобную хулу в адрес его матери была жесткой и беспощадной.

Максим Грек привел в своем доносе и другие преступные высказывания Беклемишева. Тот произнес сакраментальную фразу, что «ныне в людях правды нет» (вековечный рефрен всех критиков России), потому что нарушена «старина»: «Которая земля переставливает обычьи свои, и та земля недолго стоит, а здесь у нас старые обычьи князь велики переменил, ино на нас которого добра чаяти?» Это выразилось в том, что Василий III не любит оппозиции, не любит, когда ему противоречат и говорят «навстречу» — на таких он кладет опалу. Он не советуется с боярством, с советниками, а «ныне-деи государь наш, запершыся, сам-третей у постели всякие дела делает». «Государь жесток и к людям немилостив» — такую характеристику давали Василию III вольнодумцы. Особенно Беклемишеву не нравилась внешняя политика Василия III: много воюет и, главное, дает поводы другим державам враждебно относиться к России: взял Смоленск (а зачем он нам?), построил Васильсурск… Из-за Смоленска у Берсеня еще в 1514 году был конфликт с Василием III: своенравный дворянин пытался подпортить великому князю торжество и стал его укорять за взятие Смоленска, на что Василий огрызнулся: «Пойди прочь, смерд, ненадобен ми еси»[234].

На следствии Берсень Беклемишев отрицал все вышеприведенные высказывания, назвав их клеветой, которую возвел на него Максим Грек. Отрицал он эти наветы и на очной ставке, а Максим их подтвердил. Вряд ли афонский монах полностью придумал слова вольнодумного дворянина, хотя, конечно, мог их утрировать и передернуть. Это не столь уж и важно: произнес их Берсень или выдумал Максим — в любом случае, перед нами характеристика Василия III как правителя, высказанная современниками в 1525 году и важная при оценке итогов его правления.

Кончилось все трагически. Желание Максима Грека выслужиться перед властями, свалив все на Берсеня, обернулось кровью. Василий III приказал отрубить Беклемишеву голову. Федору Жареному за хулу на государя вырезали язык и подвергли торговой казни (битье кнутом на торгу). Максиму Греку и Савве Греку Василий III сохранил жизни, но приговорил к заточению в Иосифо-Волоколамском монастыре. В апреле-мае 1525 года вслед за светским судом состоялся церковный суд по обвинению Максима в ереси.

Ересь заключалась в том, что Максим, верный константинопольскому патриарху, настаивал на необходимости поставления русских митрополитов в Константинополе, как полагалось исстари. А поставление их в Москве есть самоуправство. В. М. Тучков донес, будто бы афонский монах сравнивал Василия III с древними римскими императорами — гонителями на христианство. Максим отрицал, что говорил подобное. Но тут он что посеял, то и пожал: точно так же грек недавно «клепал» на Берсеня Беклемишева; теперь же он сам стал жертвой доноса. Кроме того, опального монаха обвинили в проповеди ложного учения «о сидении Христа одесную Отца»[235].

Церковный суд так же послушно, по воле Василия III и митрополита Даниила, осудил Максима. Против него было применено сильнейшее церковное наказание — лишение причастия. Эта кара, страшная сама по себе для верующего человека, была дополнена поистине иезуитским приговором, страшным для философа и писателя, для человека, у которого вся жизнь в раздумьях, философских беседах и на кончике пера. Максиму запретили встречаться с кем-либо и вести беседы, переписку, вообще сочинять и писать свои произведения, в каком-либо виде, устном или письменном, распространять свои идеи, даже запретили читать книги, кроме тех, которые специально подберет и разрешит митрополит Даниил (он разрешит читать творения Ефрема Сирина, жития святого Саввы, Василия Великого, Федора Студита, Федора Едесского). Ему предписывалось только «в молчании сидети и каятись о своем безумии и еретичестве».

Молчание, впрочем, продлилось недолго. Турецкий посол Скиндер, в связях с которым обвиняли Максима Грека, имел неосторожность умереть во время одной из московских миссий. В его доме был обыск. «Дядины ребята», выражаясь современным языком — спецслужбы Василия III, нашли много очень интересных бумаг. Тайная переписка посла с султаном, что может быть увлекательнее? Среди них имелись и какие-то письма Максима Грека.

Они до нас не дошли, и ученые долгое время спорили, был ли афонский монах действительно турецким шпионом. С одной стороны, эти послания тут же вызвали возобновление процесса над узником Иосифо-Волоколамского монастыря. С другой — все-таки конкретных доказательств измены на процессе не прозвучало, никаких «изменных текстов» не цитировалось. Возможно, это были письма, в которых Максим Грек просился вернуться на Афон, а сам факт подобной переписки сочли шпионажем и предательством. Но в таком случае неясно: зачем Максиму писать об этом султану? Правителю Блистательной Порты вряд ли было дело до какого-то афонского монаха, застрявшего в дремучей Московии. Ведь не султан же держал Максима в России, а Василий III.

В 1531 году состоялся новый процесс, по которому проходили извлеченный из монастырской тюрьмы Максим Грек и лидер нестяжателей Вассиан Патрикеев. Впрочем, тема шпионажа в пользу Турции и преступная связь афонца со Скиндером следователей особо не интересовали. Максиму было предъявлено только одно обвинение: что он не сообщил Василию III о слышанном им высказывании Скиндера: «…его князь великий не жалует и не чтит, не по тому ему, как его наперед того жаловал. Пусть будет моя борода привязана к собачью хвосту, если я не приведу султана на великого князя землю». Грек не отрицал, что слышал крамольные слова и не донес на них. Но говорить о каком-то сверхъестественном проступке нельзя. Вряд ли мнение Скиндера о Василии III и его желание поссорить Россию и Турцию были секретом для русских посольских служб. Речь шла о недоносительстве, но не более.

Максим признался в том, что говорил слова: «Быть на той земли Русской турецкому султану, потому что султан не любит правителей от роду константинопольских царей, а князь великий Василий ведь внук Фомы Аморейского». Монах объяснял: «Я это, господин, говорил для бережения, чтобы князь великий от него берегся, поскольку султан турецкой родственников цареградских не любит нигде». Но и здесь нет никаких откровений и секретов — а то Василий III не знал, чей он потомок и что с его родственниками сделали турки.

Гораздо серьезнее на процессе 1531 года звучали религиозные обвинения. Максим и Вассиан Патрикеев осуждались за то, что порицали тройное крестное знамение, которое архиерей во время литургии совершает двумя свечами. Также обсуждались слухи о том, что Максим — колдун и пытался ворожить против Василия III. Вторично был поднят вопрос о критике Максимом порядка поставления русских митрополитов. Якобы афонец утверждал, что русские этим на себя навлекают анафему. Хвалил крамольник и митрополита Исидора, подписавшего в 1439 году Флорентийскую унию. Исидор для Русской православной церкви был абсолютно запретной фигурой, и это обвинение действительно звучало серьезно. Кроме того, Максима осудили за «порчу» священных книг, неправильные переводы и нарушение запрета читать и писать в волоколамском заточении. Его сослали в Тверской Отроч монастырь, где он и сидел до 1547–1548 годов[236].

 

Рождение Русской Фиваиды

 

Действия Василия III в отношении церкви нельзя сводить к выкручиванию рук вольнодумцам и полемике вокруг церковных имуществ. Первая треть XVI века, как уже говорилось, — время масштабного строительства храмов по всей Руси. Главная сторона этого созидания — крупная монастырская колонизация Русского Севера[237], создание целого созвездия северных монастырей, знаменитой Русской Фиваиды — особого феномена православной культуры.

Строго говоря, под Северной Фиваидой7 понимаются обители Вологодской и Белозерской земель. Термин был придуман православным писателем Андреем Николаевичем Муравьевым, опубликовавшим в 1855 году книгу о паломничестве по северным святыням. Иногда выражение употребляется шире, для поэтического обозначения монастырей Севера вообще, иногда уже — применительно к местности Кирилло-Белозерского монастыря.

Колонизация имела два аспекта — духовный и экономический. По зову сердца горожане, крестьяне, бывшие воины, священники и монахи уходили в дремучие северные чащи, вооруженные Библией и топором. Находили дивной красоты места на берегах рек и озер, в лесных долинах. Рубили лес, рыли пещеры, строили скиты. Ели то, что давал лес, — ягоды, грибы, травяные отвары. Расчищали делянки под скромное хозяйство. Погружались в мир окружающей природы, роднились с ней (недаром появлялись легенды об отшельниках, друживших с волками и медведями). Думали, размышляли, беседовали с Господом. Молились, каялись, просили милости, знака Божьего.

Это был высокий духовный накал, возможный только в атмосфере пронзительной, ни с чем не сравнимой красоты Русского Севера. Кроме скитов и монастырей, здесь возникали святые места — источники, урочища. Они имели свою историю: например, место близ реки Свирь, где в 1508 году монаху Александру Свирскому, основателю одноименного монастыря, явилась Святая Троица. По мере накопления таких чудес и подвигов монахов возникла целая священная география Русской Фиваиды.

Со временем некоторые обители, основанные одиночками, прирастали братией. Монастырские земли расширялись. На них появлялись крестьяне. Они бывали как пришлые, так и местные — когда монастырь подчинял себе какую-нибудь деревеньку. Начиналось освоение земель, включение их в хозяйственный комплекс страны. На земли выдавались жалованные грамоты, с них платились налоги. Это была настоящая колонизация. Вряд ли Русский Север можно назвать «нашими Индиями» — здесь были принципиально иные отношения с местным населением. Крестьяне были своими же, православными, а аборигенов из финно-угорских племен крестили мирно, проповедью и личным примером, но не огнем и мечом. Русская колонизация, хотя и протекала примерно в то же время, не вела к таким катастрофическим последствиям, как испанская колонизация Нового Света (хрестоматийным примером является Гаити, где до прихода европейцев в конце XV века было 300 тысяч населения, а к 1515 году осталось 15 тысяч). Колонизируемые земли включались в хозяйственный оборот страны в общем-то на тех же условиях, что и другие. Здесь не было хищнического разграбления колоний, беспощадной эксплуатации новоосвоенных территорий. К ним относились бережно и по-хозяйски.

Освоение Русского Севера при Василии III дало несколько новых имен христианских подвижников. Прежде всего, надо назвать имя Нила Столбенского (†1554). Крестьянин Жабенского погоста Деревской пятины принял постриг в Псковском Савво-Крыпецком монастыре. Оттуда он вскоре ушел, и в 1515 году стал жить в лесу в одинокой келье. К нему начали приходить монахи, прихожане за советом и молитвой. Нила это тяготило, и он ушел. Зато на месте его кельи осталось поселение монахов, выросшее в Серемский монастырь. В 1528 году Нил поселился в вырытой собственноручно землянке на Столбенском острове на озере Селигер. Он вел крайне аскетическую жизнь — отказался спать в постели и спал стоя, повиснув на специально вбитых в стену землянки крюках. Питался тем, что приносил жалкий огород, и иногда — рыбой, которую дарили заплывавшие на остров рыбаки. В построенной около землянки часовне разместил собственный фоб и проводил все свое время около него в сокрушенных молитвах. Так он прожил 26 лет. После его смерти на острове возникла Столбенская пустынь.

Целая группа монастырей была основана мелким землевладельцем села Мандеры, постриженником Варлаамского монастыря Александром Свирским (†1533) и его учениками. Еще в конце XV века он заложил на реке Свирь Троицкий монастырь, в 1506 году — на той же Свири Спасский монастырь. Ученики Александра основали новые пустыни: Макарий под Новгородом — Оредежскую, Никифор — Важеозерскую на озере Важе, Афанасий — Сяндомскую под Олонцом, Адриан — Андрусовскую (также под Олонцом)[238].

Перечень монастырей, возникших в первой трети XVI века в Новгородской, Вологодской землях, Прионежье и Приладожье, под Белоозером и Галичем, содержит около сорока названий. Это был настоящий взрыв, разбросавший по земле звезды монастырского созвездия Русской Фиваиды.

Василий III, светские и церковные власти всячески поддерживали обители. Жалованные грамоты, налоговые и иммунитетные льготы, подарки и высочайшее покровительство — многие монастыри могли помянуть добрым словом великого князя всея Руси.

 

Царь Третьего Рима?

 

Василий III — первый русский правитель, которого с такой интенсивностью именовали в документах с царским титулом. Как известно, он его официально не принял. Первым русским царем станет его сын Иван Грозный. Но настойчивость, с которой современники приписывали Василию III царский титул, заставляет присмотреться к этим свидетельствам.

Как уже говорилось, некоторые страны, и прежде всего Турция, вообще официально признали за Василием III царский титул. «Царем» в 1515 году называл Василия III турецкий наместник Кафы: «Великовластному счастконаходцу, да соблюдет Господь Бог царство твое до века, много праведные наши молитвы по подобию утреннего ветра донесены будут, иже помимо шедшей ночи утрений свет облистовыет, а после наших дошедших молитв настояще наше писание…»[239] В 1520 году уже сам султан именовал Василия III «царем»: «Во всем почтенному нашему доброму брату и приятелю, великому князю Василию, царю и государю земли Московской…»[240]; в грамоте 1532 года Василий III назывался «государем государь», «великий государь началной», «царь царем», «светлость кралевства» и даже, как мы помним, «великий гамаюн»[241].

Вовсю использовался царский титул в начале XVI века православными греческими иерархами[242]. Правда, употребление царской титулатуры было здесь односторонним. Сам Василий III в 1508–1519 годах в адресованных иерархам Православного Востока грамотах именовал себя государем, единым правым государем и великим князем , но не царем.

Зато Василий III использовал царский титул в отношениях с Прусским орденом (1517), Датским королевством (1519), Священной Римской империей (1506, 1517, 1518), Ливонским орденом[243]. С. Герберштейн писал о Василии III: «Титул царя он употребляет в сношениях с римским императором, папой, королем шведским и датским, [магистром Пруссии и] Ливонии и [как я слышал, с государем] турок. Сам же он не именуется царем никем из них, за исключением, разве что, ливонца»[244].

Почему же вокруг царской титулатуры было столько споров?

В европейской юридической мысли титул «царь» приравнивался к «цесарю», то есть к императору. Правовая коллизия состояла в том, что в «христианском мире» император мог быть только один — император Священной Римской империи. Называя себя царем в сношениях с государствами германского мира — империей, Данией, Пруссией, Ливонией, — Василий III тем самым демонстрировал претензию на равный с императором статус. Страну, которой правит такой же царь/ цесарь , уже нельзя на правах провинции включить в состав Священной Римской империи, как о том мечтали некоторые европейские политики. Договор с кайзером русский монарх будет заключать на равных, и они будут равными партнерами и союзниками. Как мы уже знаем, этот дипломатический сценарий Василию III реализовать не удалось. Европа не отнеслась к его царскому титулу всерьез. Но твердая позиция позволила Василию III отстоять самостоятельную роль России в международной политике — роль, которая становилась заметнее с каждым годом.

Как справедливо отмечено А. А. Зиминым, «в пределах самой России термин царь почти не употреблялся»[245]. Исключение составлял разве что Псков — согласно московской редакции Повести о Псковском взятии в 1509–1510 годах, местные посадники обращались к Василию как к государю и царю. После присоединения Пскова московский правитель стал там чеканить монету с надписью царь. Этот же титул Василий III употреблял в жалованных грамотах псковским монастырям, но не обителям, расположенным на других территориях. В русской церковной публицистике первой половины XVI века своего государя называли царем Иосиф Волоцкий, Филофей, Максим Грек, Спиридон-Савва и др. Но все это были эпизоды, прецеденты, которые стали системой только после 1547 года.

В то же время, в церковной среде ходило и другое мнение: некоторые одобряли, что Василий III не «возгордился» и не принял царский сан. Например, в послании игумена Новгородского Хутынского монастыря Феодосия старцу Никольского монастыря Алексею от 4 декабря 1533 года в похвале великому князю сказано: «Во всем государь нам образ показуя, смирения ради царем себя не именова»[246].

К сфере политической идеологии довольно часто относят еще одну доктрину, появившуюся в последние годы правления Василия III. Речь идет о концепции «Москва — Третий Рим». К сожалению, она обросла многочисленными спекуляциями, которые сильно исказили ее облик в глазах читателя. Еще на рубеже XIX–XX веков образ Третьего Рима вовсю использовался философами и литераторами для осмысления места России в мире, ее исторической судьбы, цивилизационного предназначения. Лучше всего место таких идей определил в 1894 году Владимир Соловьев в стихотворении «Панмонголизм»:

 

Судьбою павшей Византии

Мы научиться не хотим,

И все твердят льстецы России:

Ты — Третий Рим, ты — Третий Рим.

 

На самом деле учеными давно раскрыты роль и место этой доктрины в истории идей Московской Руси. Применительно ко времени Василия III, место, занимаемое ею, было весьма скромным. Об этой клерикальной, а не политической, концепции знало несколько интеллектуалов. Традиционно авторство теории «Москва — Третий Рим» приписывается монаху Псковского Елеазарова монастыря Филофею, который в 1523–1524 годах сформулировал ее в одном из писем. Недавно Б. А. Успенский предположил возможное авторство троицкого игумена, а в 1495–1511 годах московского митрополита Симона Чижа[247].

Филофей вел переписку с великокняжеским дьяком Мисюрем Мунехиным, где обсуждал астрологическую пропаганду католического богослова Николая Булева по поводу «всеобщего изменения» — предсказанного европейскими астрологами нового всемирного потопа, который якобы состоится в феврале 1524 года. Булев перевел на русский язык фрагменты из латинского альманаха И. Штефлера и Я. Пфлауме, издававшегося в Венеции в 1513, 1518 и 1522 годах. Астрологи писали, что звезды указывают на гигантский катаклизм: солнечное и лунное затмение со «знамением водным», которое затронет страны и народы всей вселенной, распространится даже на «скоты и белуги морские» и на всех «земнородных».

Подобные страшилки были далеко не безобидными: кое-где в Европе жители стали строить ковчеги в ожидании нового всемирного потопа. Известный художник Альбрехт Дюрер, начитавшись подобной литературы, в 1525 году увидел свой знаменитый сон о потопе, заливающем всю землю. Франция, Германия, Испания оказались включены в «географию страха». К ним оказались близки Москва, Псков и Ростов — Булев продавал здесь «в торжищах» переводы своего альманаха. Кроме того, он разослал книгу со зловещим пророчеством представителям власти и церковным иерархам (что было нетрудно, учитывая, что Булев какое-то время занимал должность придворного врача Василия III).

Западная церковь связывала подобные пророчества с Реформацией и считала предсказанные астрологами потоп и иные катаклизмы образным выражением обновления церкви (что, впрочем, расценивалось и как предвестник скорого Конца света). Вот здесь и крылась причина, почему на художества заморского астролога столь взволнованно отреагировали православные церковные идеологи: Булев на основе своих пророчеств говорил о неизбежности обновления христианства путем слияния Восточной и Западной церквей. Это будет достигнуто путем «отмщения» туркам и отвоевания католическим воинством Константинополя. За пропаганду этой идеи немец получал специальную ренту от папы римского[248]. Вопрос был поставлен для Русской православной церкви недопустимо. Плюс ко всему по-прежнему острой для русского сознания и после 7000 (1492) года оставалась эсхатологическая тема…

Активность Булева влекла опасность соблазна для мирян. А вдруг они поверят в астрологические бредни? Против него были мобилизованы лучшие церковные умы. Искал автора, который бы развенчал построения проклятого немца, ростовский архиепископ Вассиан (брат Иосифа Волоцкого). Дипломат Ф. И. Карпов, получив письмо от Булева, тут же обратился с просьбой об опровержении к самому Максиму Греку. Великокняжеский дьяк Мисюрь Мунехин попросил ответить «тщащемуся звездозрением предрицати» псковского монаха Филофея.

Филофей с порога отмел астрологическую постановку вопроса — «сия все кощуны суть и басни». Астрологии он противопоставил богословие и эсхатологию. Обновление всего сущего, несомненно, происходит, но по воле Божьей, а не по расположению каких-то там звезд. Филофей отрицал идею Булева, что бывают добрые и злые часы (что и показывают нам звезды, для выявления которых нужна астрология). Если бы Бог сотворил злые дни и часы, он бы сам оказался причиной зла, а это невозможно, Господь добр и милостив. Движением звезд и других небесных светил управляют не неведомые силы, а ангелы. Поэтому вся астрология Булева основана на ложной посылке и неправильна. Никакой всемирной катастрофы и потопа не будет.

А как же тогда происходят перемены в истории человечества и что его ждет, если не новый всемирный потоп? Ответ Филофея блистателен: его ждет Третий Рим, неразрушимое Ромейское царство. Третий Рим — это «царство нашего государя», Россия. Ее существование — залог земного существования людей.

Каким образом Филофей выводит эту формулу? Он пишет, что все христианские православные благочестивые царства погибли (под ними в русской мысли понимались Греческое, Сербское, Боснийское, Албанское, видимо, Болгарское «и иные мнози»). Причиной падения греков были измена вере, обращение в «латинство» на Флорентийском соборе 1439 года, уния с католической церковью. По поводу же Римско-Ромейского (латинского) царства Филофей пишет:

«Не обращай внимания, о избранник Божий, на то, что говорят латиняне: наше Ромейское царство пребывает несокрушенным, ибо если бы наша вера была неправой, Господь не сохранил бы нас. Не подобает нам полагаться на их обольщение, поистине они суть еретики, самовольно отпали от православной христианской веры, в особенности из-за службы на опресноках. Они были в соединении с нами в течение 770 лет, но уже в течение 775 отпали от правой веры, впали в Аполлинариеву ересь, будучи обольщены царем Карлом и папой Формосом»[249].

Священная Римская империя не имеет права носить имя Ромейского царства, потому что она впала в грех «латинства», она не обладает истинной, правой верой. Оболочка Священной Римской империи лишь материальна. Души же латинян пленены дьяволом, утеряна духовная сущность. С Греческим царством дело обстоит иначе: турки пленили его физически, но к перемене веры не принуждают. То есть европейский Рим потерял одну сторону, а греческий Рим — другую.

Но истинное Ромейское царство сохранилось — по точному определению Н. В. Синицыной, это «…не государственно-политическое образование, но духовно-христианское царство, возникшее в эпоху Воплощения Слова… или империя, имеющая тот же возраст, что и Христос». По мнению Филофея, данное царство ныне воплощено в Московском государстве Василия III. Василий Иванович — православный царь, московская церковь является «вселенской апостольской», а царь при этом — единый и единственный царь всех христиан поднебесной и одновременно «браздодержатель церковных престолов». Именно «в царство нашего государя» переместились («снидошася», то есть сошлись) все нашедшие свой исторический конец христианские царства. Россия, таким образом, воплощает в себе духовно-христианское Ромейское царство и именно в этом смысле является Третьим Римом. Христианская церковь — апокалиптическая «Жена, облеченная в Солнце» Откровения Иоанна Богослова (Откр. 12:3 ), — найдет приют и успокоение только в Московском царстве[250].

Таким образом, в идеях Филофея нет ничего «имперского», «великодержавного», «национально-исключительного» и прочего, что публицисты всех мастей любят приписывать теории «Москва — Третий Рим». Его доктрина отражает сугубо клерикальную полемику о значении православной и католической церквей, соотношении их роли в мировой истории. Совершенно естественно, что Филофей, живший в единственной свободной и независимой православной стране, разделял присущее московской духовной культуре чувство особой ответственности перед Богом и миром за судьбы единственно правильной веры и страны — носительницы этой веры. Отсюда и мессианизм его концепции.

Насколько Василий III был знаком с подобными взглядами и насколько разделял их? Филофей сочинил специальное послание, адресованное государю всея Руси. Поводом послужила просьба о поставлении архиепископа на освободившуюся Новгородскую кафедру, из чего следует, что послание было написано в 1524–1526 годах. Но содержание этого сочинения шире. В нем Филофей сформулировал для Василия III идею симфонии церковных и светских властей в Третьем Риме. Столь высокая миссия Московского царства налагает особую ответственность на его правителя как «браздодержателя церковных престол». Церковь как бы освящала светскую власть и для этого вступала с ней в единение. Государь имеет полное право вмешиваться в дела церкви во имя общего блага, центральной идеи. Но и церковь может указывать государю, морален или нет тот или иной его поступок.

Филофей тут же разбирает ряд животрепещущих вопросов, которые Василий III как царь Третьего Рима должен был решить незамедлительно. Помимо уже упоминавшегося назначения на новгородскую архиепископскую кафедру, это были строгое соблюдение обряда крестного знамения (великий князь должен бороться с нарушителями как «врагами имени Христова») и осуждение содомии (гомосексуализма).

Последний аспект довольно интересен — почему-то русские церковные пастыри периодически считали своим долгом обличать содомию в посланиях государям и требовать ее искоренения. Филофей обращался с этой темой к Василию III, а к его сыну, Ивану Грозному, будет об этом же писать священник Сильвестр. Трудно сказать, было ли это вызвано действительной распространенностью гомосексуализма в московском обществе и придворной среде или же проповеди против содомии были своего рода «общим местом», с которым, опираясь на труды Отцов Церкви, священники и монахи считали нужным обращаться к власть предержащим.

Филофей в послании к Василию III также затрагивает сложную и полемичную тему церковных имуществ, рифмующуюся со знаменитым спором нестяжателей и иосифлян. Спор он решает в пользу последних: если богатство идет во благо, на процветание веры, на благотворительность, оно необходимо. Не надо путать богатство со «сребролюбием», которое однозначно подлежит осуждению.

Автор послания высоко поднимал планку поведенческого идеала православного царя, который заключался прежде всего в ответственности за подданных и соблюдении в своем государстве чистоты веры. «Обиды церквям и монастырям», «нестроение» царства, грехи людей приближают приход Антихриста, возбуждают эсхатологические ожидания. Тем самым праведность Василия III оказалась прямо связанной с исторической судьбой России: он может после смерти стать «сыном Света» и «гражанином» Небесного Иерусалима, а может обрушить на свой народ неисчислимые бедствия, полагающиеся согрешившему народу накануне Конца света[251].

Что характерно, Филофея, в отличие от нестяжателей, совершенно не интересовал сюжет с разводом Василия III и нарушения им церковных канонов. Он размышлял о куда более высоких и масштабных вещах, и идеальные требования, предъявляемые им к великому князю, принадлежали к куда более значительной сфере.

В полную силу идеи Филофея зазвучат только к концу XVI века, когда мотив «Москва — Третий Рим» стал наиболее актуальным в связи с учреждением в 1589 году Московской патриархии. В более ранний период они осмыслялись только на уровне узкого круга церковных интеллектуалов, впрочем, имевших прямое отношение к разработке идеологии высшей, царской власти в России. Ими эти идеи были усвоены, переосмыслены и развиты. В этом плане политическая мысль времени Василия III была заметным шагом вперед по сравнению с эпохой Ивана III; она заложила основу для развития целого ряда политико-идеологических доктрин царствования Ивана Грозного.

 

«Прозяблое слово», «великая соромота» и индийские гости: восточная политика последних лет правления Василия III

 

Последние семь-восемь лет правления Василия III на международной арене прошли достаточно тихо. Шла будничная повседневная дипломатическая работа без больших успехов или грандиозных провалов. Не было крупных войн, но пограничные конфликты и мелкие стычки не прекращались.

На восточном направлении Василий III пытался установить более дружественные отношения с Турцией. В случае успеха тут открывались хорошие перспективы: султан мог обуздывать агрессию Крыма, пугать Королевство Польское и т. д. Видимо, Василия III обманул дружелюбный тон посланий султана и рассыпаемые в них цветистые комплименты. Государь решил, что раз ему открыто не угрожают и ничего особенного не требуют, то с османами можно подружиться. Специфики восточной дипломатии он не понимал и не знал. Раз за разом проходил обмен грамотами, послами, туда-сюда ездили купцы, шли переговоры — но никаких значимых результатов достигнуто не было. Султану дружба с Россией была абсолютно не нужна, а ссориться вроде было еще не из-за чего. Принципиальные противоречия между странами, которые выльются в первую Русско-турецкую войну, накопятся только к 1569 году.

Пока же взаимное раздражение от несбывшихся ожиданий прорывалось в мелочах. В 1524 году в Москве находился турецкий посол Скиндер. Поскольку он опять ничего конкретного не привез, с ним при дворе Василия III обошлись достаточно прохладно. Скиндер обиду затаил и выместил ее на русском посольстве, отправившемся с ним в обратный путь ко двору султана, но уже в Кафе, на турецкой территории.

Возможно, это было связано с провалом задания, полученного от султана: русская разведка получила информацию, что Скиндер должен на обратном пути разведать «места» на Дону, где Турция в дополнение к Азову поставит новую крепость для дальнейшего продвижения в Восточную Европу. Планы Скиндера (если они, конечно, имели место) были разрушены просто и эффективно: «А поехал Скиндер на Путивль да на Крым, а Доном просился, и князь великий его Доном не пустил: некоторое прозябло слово от скиндеровых людей и от сторонних, что Скиндер послан смотрити мест на Дону ставити город, и того для Доном не пущен»[252]. Тогда понятен гнев пронырливого грека, которому не дали выслужиться перед хозяином-султаном и выставили из страны самым неприятным образом. Скиндер русским дипломатам «великую соромоту чинил».

В июле 1525 года в Турцию отправился гонец Кудояр Кадышев с грамотой Василия III, в которой султану в очередной раз предлагались любовь и дружба и делалась попытка смягчить возможные обвинения в неуважении к послу со стороны Скиндера.

Московским властям было о чем беспокоиться. В 1525 году прошел слух, что султан оскорблен провалом миссии Скиндера и готовится отправить на Русь то ли 15, то ли 30 тысяч воинов. Однако собственно турецкий поход был бы затруднен по техническим причинам. Турки совершенно не знали, куда идти, — их представления о географии Восточной Европы были весьма приблизительны8. Турецкие войска могли эффективно действовать только в составе армии крымского хана. А Крым в эти годы раздирался противоречиями, междоусобицами, и ему было не до организации крупного международного нападения на Русь. Да и слух о том, что султан из-за Скиндера готов развязать войну, видимо, все же не имел реальной почвы и относился к разряду дипломатических страшилок.

Тем более что сам Скиндер как ни в чем не бывало приехал с новой посольской миссией в Москву в декабре 1526 года. Он вел переговоры о торговле между двумя странами. В 1528 году с таким же торгово-дипломатическим посольством приезжал от турок грек Андриан Халкокондил. 17 декабря 1529 года Россию вновь посетил всем надоевший Скиндер. На этот раз судьба была к нему неблагосклонна: в декабре этого года он скончался в России при невыясненных обстоятельствах. Возможно, его просто убили. Обидевшийся султан Сулейман Великолепный, которого особо обеспокоила конфискация русской разведкой бумаг Скиндера, в 1530 году пытался подбить на нападение на Русь крымского хана и обещал прислать артиллерию и пищали. Но поход не состоялся. В феврале 1531 года к русской границе подошел только небольшой отряд ширинского хана Бучкака, который после стычки под Белевом с русской заставой повернул назад. На этом конфликт оказался исчерпан. В 1532–1533 годах в Москве успешно торговал официальный представитель султана Ахмат, выполнявший также функции гонца.

Отношения с Крымом складывались сложнее. После гибели Мухаммед-Гирея ханство переживало сложный период междоусобий и внутренней борьбы. С одной стороны, для Руси это было хорошо — татарам зачастую было просто не до нападений на соседей. С другой — нельзя было достичь никаких надежных договоренностей: власть в Бахчисарае оставалась слишком нестабильной, и ей нельзя было доверять.

В апреле 1525 года гонец Девлет-Килдей привез в Москву договор с ханом Саадат-Гиреем (шертную грамоту). Между Василием III и крымским ханом наконец-то наступили долгожданные «дружба и братство». Правда, дружба получалась какая-то своеобразная: хан требовал закрепить ее получением с Руси богатых «поминков», а государь отказывался их платить. В итоге обе стороны остались неудовлетворены друг другом. Неудовлетворенность Саадат-Гирея вылилась в организации в том же 1525 году крупного похода на Русь (источники, видимо преувеличенно, говорят о 50-тысячном татарском войске). Им командовал бывший казанский хан Сагиб-Гирей, у которого с Василием III были свои счеты. Но поход не задался сразу. Очередной мятеж в Крыму поднял еще один представитель ханского рода — Ислам-Гирей. После яростной борьбы Саадат-Гирей вернул трон, но, конечно, ни о каких иноземных походах, тем более с использованием крупных воинских сил, не могло быть и речи.

В 1526 году ситуация повторилась. В апреле Саадат-Гирей прислал гонца с изъявлениями дружбы и братства, летом он уже собрался в новый поход на Русь, но тут опять взбунтовался Ислам-Гирей. К декабрю Гиреи помирились, но выступление против России опять провалилось.

В сентябре 1527 года за дело взялся уже Ислам-Гирей. Он вышел к окскому рубежу с 40-тысячным войском. Удар был направлен на Рославль. Но ошибка 1521 года не повторилась. Василий III быстро и четко организовал оборону по Оке. Великий князь с братьями встал с войсками в Коломенском, а потом вышел к Оке. Оборону на рубеже заняли полки под командованием В. С. Одоевского, И. Ф. Телепнева Оболенского, Ф. М. Мстиславского. Жители посадов подмосковных городов и самой Москвы укрылись за крепостными стенами. К бойницам выставили пушки и пищали. Пять дней столица и подмосковные города сидели в осаде. Непривычно выглядели набитые перепуганными людьми, стариками, женщинами и детьми осадные дворы. Бежавшие под защиту стен посадские сжимали в руках топоры, копья, грубые казенные сабли и ждали сигнала, когда им идти на стены.

Татары не прошли. После перестрелки через Оку, в которой выявилось несомненное превосходство русского огнестрельного оружия над татарскими луками, русская конница перешла реку и атаковала врагов. В сражении у Николы Зарайского Ислам-Гирей был разбит, и 8 октября, как сказано в летописи, «пошел прочь». Торжествующий Василий III отпраздновал победу, приказав казнить находившихся в это время в Москве ни в чем не повинных татарских послов.

Саадат-Гирей поспешил отмежеваться от похода Ислам — Гирея, заявив, что это была его самодеятельность и Крым вовсе не враг России. В феврале 1528 года он прислал Василию III тайное письмо, в котором выдал замыслы своего соперника: «А дума их, что Оку перелезем да Московской город возьмем». Ислам-Гирея подбили на нападение его князья — Мемеш, Айдашка, Тенебек. Они рассчитывали, что взятие Москвы откроет ему дорогу к крымскому трону[253].

После этого поражения Крым несколько поутих. К тому же Василий III затеял привычную для русской дипломатии двойную игру, ведя переговоры одновременно с Саадат-Гиреем и Ислам-Гиреем, каждому обещая мир и дружбу, а Ислам-Гирею предлагая еще и политическое убежище на Руси, если он проиграет борьбу за ханский престол.

Периодические набеги, которые предпринимали татары, дело особо не меняли. Как обычно, злобу вымещали на послах — например, в 1531 году Саадат-Гирей ограбил русское посольство. Свои издевательства он объяснил тем, что ждет больших «поминок», а Василий III их все еще не прислал. Но глумление над беззащитными в чужой земле дипломатами — это, собственно, все, что в начале 1530-х годов Саадат-Гирей мог сделать против великого князя. Все его силы поглощали противостояние с Ислам-Гиреем, севшим на престол в Астрахани, и нейтрализация сторонников Сагиб-Гирея, которого он сумел в 1531 году выслать в Турцию. Однако хан не учел, что у бывшего казанского правителя слишком много друзей и сочувствующих среди крымской знати.

В ноябре 1531 года Саадат-Гирей заключил новый мирный договор (шерть) с Василием III. Дальнейший сценарий напоминал дежавю: вскоре, летом 1532 года, хан собрался в новый поход на Русь, но поход опять провалился из-за внутрикрымских проблем. Раздосадованный хан в качестве жеста вызвал из России своих послов и заявил о разрыве дипломатических отношений.

Последний при Василии III набег крымцев на Русь случился летом 1533 года. Ему предшествовала очередная серия переворотов в Крыму: в 1532 году на престол сел Ислам-Гирей, в 1533 году его сверг с помощью Турции бывший казанский хан Сагиб-Гирей. Василий III послал в Бахчисарай с поздравлениями сына боярского В. Левашева. Одновременно он вел тайные переговоры с Ислам-Гиреем, обещая принять того «в сыновство и в службу». Обрадованный Ислам-Гирей вернулся в Крым и тут же стал готовить нападение на своего нового русского господина и «отца».

В августе 1533 года удар Ислам-Гирея и Сафа-Гирея, командовавших войсками, был направлен на рязанские земли. 14 августа Василий III лично выступил с войском на защиту Москвы. Ставка великого князя была в Коломенском. Здесь он стоял до 21 августа. Но татары не стали испытывать судьбу и повторять неудачные попытки последних лет взломать русскую оборону на Оке. Они сожгли посад Рязани и разорили Рязанскую землю. Сагиб-Гирей хвастался, что захваченный полон достигал ста тысяч человек. Цифра, безусловно, завышенная, но военный успех крымцев в походе 1533 года несомненен.

Еще более трудно, чем с Крымом, складывались отношения с Казанью. Она вела себя традиционно: официальные заверения в вечной дружбе сопровождались нападениями исподтишка и периодическими попытками избавиться от зависимости от Москвы. В марте 1526 года очередные слова о том, что русский государь и татарский хан — друзья навек, привезли послы Казый и Чура. В 1527 году с ответной миссией Василий III отправил в Казань А. Ф. Пильемова. Он справился с поставленными задачами вполне успешно: в 1528 году между Россией и Казанским ханством был заключен очередной договор (шерть), казанцы принесли перед русским послом присягу, что будут его соблюдать.

Столь замечательно развивавшиеся события неожиданно обернулись полным крахом в 1530 году. Хан Сафа-Гирей учинил «срамоту велику» послу А. Ф. Пильемову, разорвал шерть. Василий III не стал церемониться и сразу же ответил карательным походом. Судовую рать возглавили И. Ф. Бельский и М. В. Горбатый, конную — М. Л. Глинский. Около 10–12 июля судовая и конная рати соединились под Казанью, около деревянного острога, который соорудили казанцы на реке Булаке как передовое укрепление на пути русских войск.

Татары возлагали на острог особые надежды. Но в ночь на 14 июля он был взят полком И. Ф. Овчины Оболенского. Противнику не помогли ни союзные черемисы, ни присланные ногайцами и астраханцами небольшие отряды конницы. Сафа-Гирей с лучшими воинами бросил «пушечное мясо» из простых воинников и «утече в город». Дальше версии источников расходятся. Согласно официальной летописи, русские начали артобстрел Казани и она быстро сдалась. Из города выехали князья Булат, Аппай и Тобай и заявили, что их в очередной раз попутал шайтан, они и не мыслили себя непокорными московскому государю. Были вновь принесены клятвы на верность и обещано, что ханство примет правителя только «из рук» Москвы. Воеводы развернули стяги, трубачи затрубили в трубы, и победоносная русская армия отправилась домой.

Но в ряде источников («Казанская история», Вологодско-Пермская летопись) эта благостная картинка выглядит иначе. Сафа-Гирей в своем бегстве промахнулся мимо Казани, удрал на Арское поле, а оттуда, решив не испытывать судьбу, взял курс на Астрахань. В итоге Казань осталась без хана. Жители по примеру правителя пустились бежать, городские ворота три часа стояли открытыми, а перед ними яростно ругались воеводы Михаил Глинский и Иван Бельский, кому из них первому войти в город и стяжать славу покорителя Казани. Пока князья выясняли, кто будет победителем, черемисская конница атаковала обоз, захватила гуляй-город и несколько орудий. Только после этого воеводы оставили распри, но ворота уже закрылись. Тогда-то и начался обстрел города, приведший к его сдаче[254].

Вернувшихся в Москву воевод ждал гнев великого князя. Василий III от нахлынувшей злости не знал, что с ними и сделать. Это же надо умудриться — суметь не войти в город с распахнутыми настежь воротами! Что толку от пустых клятв казанцев? Они их нарушат, как нарушали до этого. Выходит, воеводы зря ходили в поход — только взяли специально для них построенный деревянный острог и немножко постреляли из пушек по стенам. А в остальном — выслушали лживые обещания и пошли прочь.

Глупость и безответственность были налицо. А к концу правления Василий III относился к подобным акциям, порожденным тупостью и спесью знати, с особым раздражением. Глинского трогать он не стал — все-таки родственник жены, как раз в 1530 году бывшей на сносях: не дай бог беременная жена начнет переживать за опалу князя Михаила и чего случится! А вот И. Д. Бельского Василий III хотел казнить. Непутевого воеводу спасло только заступничество митрополита Даниила. Но до конца правления Василия III Бельский просидел в тюрьме.

Интенсивные переговоры с Казанью длились всю первую половину 1531 года. Русским дипломатам удалось найти союзников среди татарской аристократии, которые были согласны в главном: с Россией лучше жить в мире, чем воевать, лучше ликвидировать источники конфликта, чем его раздувать. Сторонников компромиссного решения возглавлял князь Табай. Он понимал, что глупо каждый раз при появлении русских войск под стенами Казани надеяться, что ими командуют воеводы вроде Бельского. В конце концов, русская армия вновь и вновь приходила под Казань, а не казанская под Москву. Рано или поздно это должно было плохо кончиться. Поэтому Табай решился на предательство: для спасения ханства надо свергнуть его правителя, Сафа-Гирея, и возвести на престол фигуру, устраивающую Москву. В мае русские послы в Казань сообщили: Сафа-Гирей арестован и изгнан в Ногайскую степь вместе с семьей. Власть захвачена Горшедной-царевной, мурзой Качигалеем и князем Булатом. Они прислали в Москву посольство, в котором отвергали кандидатуру Шигалея, но соглашались на Яналея из рода большеордынских Ахматовичей.

Яналею было 15 лет, с детства он находился на русской службе в контингенте служилых городецких татар. 29 июня 1531 года он был возведен на казанский престол и принес клятву на верность Василию III. Последнего вполне устроил случившийся переворот: от пятнадцатилетнего юноши не стоило ждать самостоятельной агрессивной политики, а к власти его привели люди, на лояльность которых можно было рассчитывать. До конца правления Василия III Казанское ханство проблем не доставляло.

В заключение расскажем об экзотическом эпизоде внешней политики России первой трети XVI века. В 1532 году были установлены дипломатические отношения с далекой Индией. Посольство в Россию отправил сам знаменитый Бабур, правитель Ферганы и Кабула, основатель державы Великих Моголов. Правда, добралось посольство до Москвы спустя два года после его смерти. Индийские дипломаты во главе с Хозя Усеином и не подозревали, что выполняют волю покойного правителя. Они предложили Василию III дружбу и братство[255].

Самое примечательное, что русский государь отказал Бабуру: надо сперва понять, является ли индийский государь прирожденным, потомственным государем или же просто «урядником». Достоин ли он быть «братом», то есть ровней Василия III? Визит, собственно говоря, закончился ничем — посольство Хози увезло в Индию непривычные вопросы московского государя и обратно уже не вернулось. Но сама ситуация, когда Василий III устроил проверку на государево достоинство самому Бабуру, весьма показательна. Она подчеркивает очень высокую самооценку русского монарха.

 

Умиротворение Запада

 

Западное направление внешней политики в последние годы правления Василия III было спокойным. Все драматические события здесь уже отшумели. Священная Римская империя и Ватикан осознали, что Россия не собирается вступать в унию с католическим миром, равно как и в антитурецкую лигу, и во многом потеряли к ней интерес. Среди европейских интеллектуалов потихоньку начал вызревать образ России как «антиевропы». Но всплеск антироссийских настроений и новый этап осмысления места русских на европейской картине мира наступят позже, в середине XVI века, в связи с первой войной России и Европы — так называемой Ливонской (1558–1583). В последние годы правления Василия III переговоры с империей шли очень вяло. В 1527/28 году от Карла V вернулись русские послы Ляпун Осинин и Андрей Волосатый. С ними приехал посол венгерского короля Фердинанда Клинчич. Затем в Венгрию отправились послы Мешок Квашнин и Шелоня Булгаков, которые ездили по Европе до 1531 года. Никаких существенных результатов эти дипломатические акции не имели.

Некоторую новизну в международную жизнь внесли интенсивные сношения России и Молдавии. Молдавские господари были давними партнерами московских государей, в 1492 году Иван III даже пытался их вовлечь в антиягеллонскую коалицию. Женой сына Ивана III, Ивана Молодого, была Елена Стефановна (Волошанка). Возобновлению отношений в конце 1520-х годов также способствовали родственные связи: молдавский господарь Петр Рареш (1527–1538) был женат на двоюродной сестре супруги Василия III Елены Глинской. В 1529 году в Москву прибыло молдавское посольство Думы Кузьмича и Томы Иванова, а в молдавскую столицу Сучаву отправился посол К. Замыцкий.

Но у России и Молдавии не было общей границы. Их разделяли владения Великого княжества Литовского и Крыма. Соответственно, торговля оказалась затруднена, военное сотрудничество тоже, и все свелось к выражению взаимных симпатий. Даже постоянные дипломатические контакты в начале 1530-х годов поддерживать было непросто: послов с трудом пропускали и татары, и литовцы. Молдавия была заинтересована прежде всего в помощи России против Турции и против Ягеллонов. Василий III с охотой откликнулся на эти предложения, в описях правительственных архивов XVI века есть следы договора Петра Рареша с Василием III[256]. Но имели ли место какие-то существенные договоренности или все свелось к заверениям в мире и дружбе — неизвестно.

С Великим княжеством Литовским в 1527–1528 и 1532 годах были продлены перемирия. Они заключались на пять-шесть лет, при этом литовская сторона не хотела признавать потерю Смоленска. Тем, что подписывался не мир, а всего лишь перемирие, король Сигизмунд I подчеркивал, что он не смирился с захватами его земель и готов воевать за них. С каждым перемирием, отдалявшим Россию и Литву от Смоленской войны 1512–1522 годов, шансы Великого княжества на возврат Смоленска становились все более призрачными. В Вильно это понимали, но поделать ничего не могли: выше головы не прыгнешь, Россия была сильнее. Василий III это осознавал, поэтому вел переговоры с твердых позиций и чувствовал себя в отношениях с Литвой весьма уверенно.

С Ливонией отношения развивались также по вполне традиционной схеме. С магистром и епископами они были ровными, нейтрально-настороженными друг к другу, но не более того. Собственно, этим двум ветвям Ливонской конфедерации было не до России — в Прибалтике бушевала Реформация. Первые свидетельства о ней встречаются в 1518 году, в письме дерптского архиепископа Иоанна Бланкефельда. С лета 1521 года лютеранские проповеди в Риге читал священник собора Святого Петра Андреас Кнопкен. Радикальную интерпретацию реформаторских учений с конца 1522 года распространял прибывший в Ригу из Ростока Сильвестр Тегетмейер. В 1523 году в ответ на письмо рижского синдика Иоанна Ломюллера Лютер выпустил специальное письмо на имя советов Риги, Ревеля и Дерпта и посвятил рижскому совету свое «Толкование на 127-й псалом». Обращение лидера реформационного движения горожанами Ливонии было воспринято с энтузиазмом.

В 1524 году по Ливонии прокатились погромы католических храмов. Горожане громили интерьеры, разбивали украшения и церковную утварь. Защитить соборы получалось только радикальными мерами: так, староста ревельской церкви Святого Николая Генрих Буш спас ее от погромщиков тем, что залил все замки расплавленным свинцом, и никто не смог попасть внутрь. Апокалиптические настроения населения подогревали участившиеся случаи бегства из католических обителей монахов и монашек, причем последние, к ужасу набожных дворян, еще и выходили замуж!

В 1525 году из Ревеля с позором изгнали монахов-доминиканцев, погромы происходили в Дерпте, Вендене, Феллине, Пернове. В Дерпте особую популярность приобрели проповеди скорняка из Швабии Мельхиора Гофмана, который говорил о скором наступлении Страшного суда, ненужности церковной организации и праве любого человека, не обязательно священника, совершать церковные обряды в качестве священнослужителя. В Риге Иоганн Ломюллер призвал горожан свергнуть власть архиепископа и перейти под покровительство исключительно магистра. В Ревеле были отпечатаны привезенные из Германии копии «12-ти статей» для бунтующего немецкого крестьянства, которые теперь распространялись среди эстонских крестьян. Словом, Ливонию трясло.

Политика ордена против Реформации была в высшей степени противоречивой. На Вольмарском ландтаге 1525 года магистр заключил с епископами союз на шесть лет о взаимной охране земельных владений. Религиозный вопрос было решено законсервировать, ничего не предпринимать до специального церковного собора. Но практически одновременно, 21 сентября 1525 года, магистр Вальтер фон Плеттенберг выдал Риге грамоту о ее полной религиозной свободе. Рига охотно признала магистра своим единственным господином.

Следующий эпизод борьбы ордена и епископов до конца неясен. 22 декабря 1525 года был арестован архиепископ Блакенфельд. Его обвинили… в подготовке унии о воссоединении церквей с православной Московией, в заключении тайного союза с Василием III! Поводом, судя по всему, послужила действительная помощь Блакенфельда послам папы, которые в очередной раз везли к Василию III предложение католической унии. Однако магистр почему-то усмотрел в этих переговорах угрозу независимости Ливонии. Вольмарский ландтаг 1526 года Бланкенфельда оправдал, но при этом провел постановление, что отныне все ливонские епископы должны присягать на верность магистру как своему сеньору. Таким образом, рыцарство одержало победу над церковью. Правда, только одно поколение нобилей сумело ею воспользоваться.

Таким образом, пока рыцарство и церковь с увлечением выясняли отношения, эпицентр русско-ливонских контактов сосредоточился в городах, в сфере торговли. Здесь также были конфликты. Например, в 1525 году ивангородский наместник князь В. И. Оболенский писал в Ревель, что ивангородцам, новгородцам и псковичам чинятся немалые притеснения и обиды, им не дают подводы и погреба, сажают в темницы без суда, мешают торговым сделкам, грабят имущество, в том числе на море, по отношению к ним не выполняют договорных обязательств и даже самого посла, который привез в Ревель эту грамоту с претензиями, «лаяли и каменьем шибали».

В источниках есть очень колоритное описание ревельской тюрьмы: «…теснота, господине, такова — друг на друге лежим, а из задка, господине, идет, воняет, от неволи человеку ести, кое з голоду не хотят умереть. А свету, господине, также мало: одно, господине, окно, и то перебито в две ряд железом, а окно, господине, невелико, а хоромина, господине, посадники ново зделана, ино, господине, дух тяжел, ино с тоски нам пропасть»[257].

Но несмотря на перспективу понюхать «задок» (то есть отхожее место) ревельской тюрьмы, русские купцы упрямо ехали в Прибалтику. Равно как и ливонские — в Россию. Экономические интересы преодолевали все политические препоны. Содержание же межгосударственных договоренностей между русской и ливонской сторонами, в том числе по торговой части, оставалось неизменным много лет. Договоры перезаключались в 1521, 1531 и 1535 годах[258].

A. Л. Хорошкевич справедливо заметила, что, несмотря на все запреты и конъюнктуры, всегда существовала контрабандная международная торговля Прибалтики и России. Хотя, по ее мнению, после 1514 года из-за мероприятий центральной власти позиции Новгорода и Пскова в ливонской торговле существенно ослабли. Зато стала расти роль Ивангорода — в 1514 году местный наместник запретил новгородским и псковским купцам ездить в Ригу. Он рассчитывал, что Иван-город тогда станет перевалочным центром торговли с Ливонией. Однако новгородские и псковские купцы поехали напрямую в Ригу и Дерпт. Тогда наместник в 1515 году ограничил возможности торговцев Нарвы: теперь они могли покупать русские товары только в Ивангороде. Отныне новгородцы и псковичи не могли везти свои товары в Нарву, им приходилось проезжать в другие ливонские торговые центры[259]. Это привело к быстрому распространению русских купцов по всей Ливонии, в том числе и в малых городах. Они торговали везде, несмотря на серьезный риск для жизни — бывало, что негоциант с товаром бесследно исчезал на территории Ливонии. После 1535 года ливонцы пытались запретить сухопутные перемещения из Ивангорода в Ревель, что било по карману русских купцов (им приходилось нанимать ливонских корабельщиков) и вызывало их активные протесты.

 

Поруки и присяги

 

Неспокойно было на душе великого князя. Ему перевалило за пятьдесят. По меркам того времени, когда большинство населения с трудом преодолевало рубеж в тридцать лет, он мог считать себя долгожителем. Но было ясно, что рассчитывать на милость Бога с каждым годом все труднее. А ведь для того, чтобы поставить сына Ивана на ноги, требовались еще как минимум лет пятнадцать-двадцать…

Возможно, с этими эмоциями связаны довольно нервные действия Василия III в отношении знати в последние годы. Он пытался связать ее, а заодно население, паутиной клятв верности, поручительствами и обязательствами. Поведение великого князя выглядит немного наивным — уж кто-кто, а он сам должен был помнить, что клятвы еще никого никогда не останавливали. Самого Василия III не сдерживали точно, вспомним печальную судьбу Василия Шемячича да и другие эпизоды. Да вот поди ж ты… Государь хватался за соломинку, и своим давлением на аристократию добивался обратного эффекта: он только раздувал скептическое отношение к своей семье и к перспективам вокняжения Ивана Васильевича.

В 1527 году из заточения был выпущен князь Михаил Глинский. Это казалось бы радостное событие обернулось головной болью для множества народа. Василий III ввел систему двухстепенного поручительства. Князья Д. Ф. Бельский, В. В. Шуйский и Б. И. Горбатый ручались, что Глинский не сбежит. А еще 47 княжат, бояр и детей боярских должны были этому триумвирату пять тысяч рублей в случае, если побег состоится. Когда за тобой следят 50 человек, которые будут иметь колоссальные неприятности в случае твоего побега, — сбежать действительно невозможно. При малейших подозрительных действиях доносчики к трону Василия III в очередь встанут…

Помимо поручительств, Василий III стремился, насколько мог, ослабить позиции своих удельных братьев, от которых и исходила главная опасность наследнику. Он преследовал аристократов, желавших перейти на службу к Юрию Дмитровскому и Андрею Старицкому. В 1528 году в опалу попали А. М. и И. М. Шуйские за попытку отъезда к Юрию. Это были два молодых человека, которым оказалось неохота ждать при дворе Василия III, пока перемрут старшие представители рода и освободят для них приличные места. Вот они и захотели возвыситься сразу, при менее престижном дворе, зато с бблыиими перспективами карьерного роста. Однако этот службистский мотив Василий III не оценил. Братьев Шуйских арестовали, заковали в кандалы и разослали «по городам». На свободу они выйдут уже после смерти Василия III[260].

Как водится, 28 князей и детей боярских «добровольно-принудительно» выступили поручителями по Шуйским. Если последние сбегут из-под замка, то они платят две тысячи рублей. А непосредственно за Шуйских отвечали два главных поручителя — Б. И. Горбатый и П. Я. Захарьин.

В 1529 году присяга на верность была взята с князя Ф. М. Мстиславского. Его обвинили в намерении сбежать в Литву и заставили дать клятву. Подобные присяги с 1474 года практиковал еще Иван III, а затем и Василий III: в 1522 году крестоцелование принесли В. В. Шуйский и Д. Ф. Бельский, в 1524-м — И. Ф. Бельский, в 1525-м — И. М. Воротынский. Как и следовало ожидать, клятвы не помогали: в 1531 году Мстиславский был схвачен при попытке бегства где-то под Можайском. С высоты нашего времени трудно судить, в самом ли деле он хотел бежать или эпизод сфабриковали. Так или иначе, были следствие, обвинение и повторная присяга на верность — уже Василию III и его сыну Ивану одновременно.

15 августа 1531 года Василий III привел к присяге на верность Москве, Елене Глинской и великому князю Ивану Васильевичу целый город — Великий Новгород. С ним у государя были связаны воспоминания великокняжеской юности — при Иване III он короткое время был «князем новгородским». И теперь первым городом, присягнувшим его сыну, также оказывался Новгород. В честь этого события в кремле на берегу Волхова возвели деревянную церковь Успения, что подчеркивало значимость события — Богородица считалась покровительницей Руси и ее правителей.

24 августа 1531 года Василий III перезаключил прежние соглашения 1504 года с удельными братьями, Юрием и Андреем. В них был внесен только один новый пункт — о присяге на верность княжичу Ивану и признании именно его наследником престола. Братья присягнули великокняжескому младенцу. Принято считать, что они его ненавидели с пеленок, видели в нем источник зла, конкурента, соперника, отобравшего последний шанс на восшествие на трон всея Руси. Во всяком случае, через несколько лет Елена Глинская уничтожит страшной смертью и Юрия, и Андрея как раз по обвинению в попытке узурпации власти, государственной измене, неподчинении малолетнему государю.

В отношении Юрия больше оснований подозревать жажду власти. Во всяком случае, он продемонстрировал ее во время болезни и смерти Василия III, почему его арестуют почти сразу же после кончины государя. А вот Андрей Старицкий выглядит жертвой обстоятельств. Он подвергнется гонениям дважды, в 1534 и 1537 годах. И каждый раз традиционные обвинения в «мятеже» и «отъезде в Литву» будут выглядеть надуманно. Впрочем, мы слишком мало знаем о политических интригах московского двора, чтобы быть уверенными в тех или иных выводах.

Последние опалы и присяги на верность Василию III и его наследнику, которые успел затеять великий князь, относятся к декабрю 1532 года. Не повезло былому великокняжескому фавориту. За решеткой, да не где-нибудь, а в печально знаменитой Белозерской тюрьме, неожиданно оказался… бывший казанский хан Шигалей. Его обвинили в «ссылке» с Казанью без ведома Василия III. Вряд ли эту опалу можно связать с государевыми мероприятиями по укреплению позиций княжича Ивана — Шигалей был совершенно незначительной фигурой в придворной борьбе. Скорее всего, тут имел место донос, да и не хотелось Василию III, чтобы хрупкое равновесие русско-казанских отношений было опять нарушено, пусть и верноподданным Шигалеем.

Крестоцеловальная запись в том же году была взята с одного из политических лидеров старомосковского боярства М. А. Плещеева. Его обязали доносить на родных (а в отдаленных родственниках у него были представители многих московских высших служилых родов): «…человек какой ни буди, мой ли господин, или мой брат, или родной мой брат, или моего племяни кто ни буди»[261]. Особенно было оговорено, что Плещеев должен незамедлительно сообщать о всех попытках отравить великого князя или членов его семьи. Трудно сказать, почему московское боярство было оптом записано Василием III в отравители, но заметим наперед, что присяга не помогла. И Елена Глинская, и первая жена Ивана Грозного Анастасия, как сегодня доказано, умерли от яда, поднесенного заботливыми боярскими руками.

30 октября 1532 года Елена Глинская родила второго сына — Юрия. Василий III был счастлив безмерно. У него теперь был не только первенец, случайная смерть которого вернула бы все на круги своя. Сыновей было двое, а это означало, что династия не прервется и государь сделал главное дело своего правления — обеспечил стабильность, преемственность власти. После всех отчаяний, унижений, обидного чувства бессилия в той сфере, где неприменим государев указ, Василий III почувствовал себя вознагражденным судьбой. Он умрет через год, так и не узнав про злую насмешку этой самой судьбы: княжич Юрий окажется слабоумным, «несмыслен и прост и на все добро не строен». Судя по обрывочным описаниям, он был имбецилом или дауном, то есть страдал врожденным заболеванием, которое медицина XVI века у младенца, конечно, не смогла распознать…

 

⇐ Предыдущая19202122232425262728Следующая ⇒

Поделиться: