Велегуров, Глинский, Береславский

Урал

 

Я понял дьявольский замысел своего бывшего шефа сразу. Утро для господина Глинского началось в шесть часов.

Я же занял присмотренную ранее позицию на полтора часа раньше, но не обо мне речь.

Глинский выбежал во двор обтираться снегом, однако, даже если бы я захотел, снять его было бы трудно. И дело не в темноте: двор заливали светом мощные прожектора. А в моем любимом шефе, который, видимо, первый раз в жизни решил так рано встать. И мало того, опять же впервые, сделать зарядку. Я совсем обезумел, когда он, чтобы продлить «удовольствие», начал обтирать свой полноценный волосатый живот настоящим снегом! И все ради того, чтобы закрыть от меня мишень.

Это было абсолютно ясно. Полуголый гость, ухая от «счастья», крутился между Глинским и лесом – то есть между мишенью и снайпером, – наверняка вызывая искреннее изумление хозяина. Большая голова Ефима опять все верно продумала: я не стал бы стрелять в таких условиях – слишком велик риск попасть в своего, при его постоянных и бессистемных перемещениях.

Если бы не «заряженный» бассейн, я бы, может, и попытался улучить момент, но рисковать шефом совершенно не хотелось. К тому же это и ни к чему: чуть раньше, чуть позже – какая разница?

Так они кувыркались минут пятнадцать, после чего ушли в дом. Наверное, завтракать. Потом зажегся свет в кабинете Глинского – правда, из‑за темных штор совершенно безопасно для последнего: фигура не просвечивала. А Береславский опять меня удивил.

Он выбежал из ворот и, довольно верно выбрав направление, начал… звать меня! Сначала тихо, потом все громче!

Мое сердце накрылось теплой волной. Ведь вполне мог меня сдать, избавившись от лишних неприятностей. Нет, прикрывает своим толстым животом мою мишень. На мгновение захотелось спуститься к нему, бросив в «гнезде» винтовку, и уехать вместе. В его теплой «Ауди». Домой.

Но – только на мгновение. Потому что дома у меня нет и, стало быть, ехать мне некуда.

Я уже понял, что стрелять во дворе Ефим Аркадьевич не даст. Но вряд ли он догадается «разрядить» бассейн. А секунды тикали неостановимо.

На моих «командирских» – не тех, что на всех лотках, а настоящих, с гарантированной точностью хода, – было семь часов ровно по местному времени – я перевел стрелки сразу, как приехал, чтобы исключить любую вероятность случайной ошибки.

До часа «Х» оставалось ровно пятнадцать минут. Самого тяжелого ожидания.

Неожиданно в бассейне, стоявшем сбоку основного здания, включился свет. Что бы это значило? О пунктуальности господина Глинского аборигены слагали легенды.

Потом сообразил, что, возможно, сегодня будут хоронить его товарища, убиенного мною. Вот и выгадывает четверть часа.

Действительность превзошла все мои ожидания. Я чуть не застонал. В зал с ванной бассейна вошел… мальчишка! Не нужно быть особо мудрым, чтобы понять: пацан – сын Глинского.

Я не опасался убить ребенка: все в один голос говорили, что он панически боится воды. Но на его глазах электрические судороги скрутят его папашу!

Надо было что‑то придумывать. А в голове метались лишь обрывки мыслей. И – слабая надежда, что щенок все‑таки уйдет.

Но щенок вовсе и не думал уходить. Более того, он подошел к бортику и долго смотрел на воду.

Потом – о господи! – начал медленно раздеваться!

– Что же ты делаешь, сволочь! – вслух закричал я. Мы ведь так не договаривались! Это ведь не он, а его отец отнял у меня Алю. Я не охочусь на мальчишек!

Я, как загипнотизированный педофил, беззвучно и бездвижно, наблюдал за его раздеванием. Мальчишка медленно снимал вещь за вещью – благо надето на нем оказалось достаточно – и очень аккуратно складывал снятое на спинку притащенного им из‑за выгородки высокого стула. Я отдавал себе отчет, что еще полминуты – ну минута, – и он прыгнет в воду. Или сойдет по ступенькам.

Наверное, он что‑то хотел доказать отцу или самому себе. Но докажет только мне. И только то, что я и так знаю: время от времени я убиваю детей.

Он снял последний носок. Осталась только майка, вряд ли он станет купаться без плавок. А значит, у меня пять, от силы десять секунд.

 

Мышечное бессилие прошло. Голова, хоть и поздно, заработала. Палыч говорил про электроввод на крыше бассейна. Вот он, щиток, хорошо освещенный прожектором. Чуть ниже моего «гнезда».

Не так уж и далеко. Но нет никакой гарантии, что в щитке я попаду в жизненно важную деталь. По крайней мере с первого или со второго выстрела. Да больше просто и не успею.

Значит, надо стрелять в изолятор. Это не просто изолятор. Это какой‑то хитрый, со встроенной силовой электроникой и сделанный из особого стекла вакуумный герморазъем, обеспечивающий полную электробезопасность монтажников и обслуживающего персонала: раз обжегшись на молоке, хозяин коттеджа дул и на воду.

Диаметр цели – максимум сантиметров двенадцать. И самое поганое – герморазъем не очень хорошо освещен: на него бросает узкие тени большая антенна на крыше коттеджа.

Я весь слился с винтовкой. Несмотря на мороз, лицо вспотело. Пацан у бассейна был уже без майки. Через свои тринадцать крат я отчетливо видел его щуплые ключицы. Мальчик медленно направился к трапу. Подошел. Взялся за перила. Значит, второго выстрела не будет.

Я никогда не был так напряжен! Я напрягся так, что мозг стал просто расходным материалом. Я – не возражал. Пусть – только один выстрел. Но – в цель. Потом – хоть потоп.

Мальчишка, как в замедленной съемке, шагнул вперед, а мой мозг, в последнем порыве, соединил зримым лучом расстояние от среза ствола до проклятого отблескивающего герморазъема.

Я затаил дыхание и плавно нажал на спуск.

Мне не нужен был контрольный осмотр мишени. Я знал, что попал. Знал, хотя не видел. Да и что я мог видеть, теряя сознание и скатываясь по ветвям вниз? Но в эти краткие мгновения мне было спокойно.

Этот мальчик списка не пополнил.

 

Береславский, Глинский

 

Когда погас свет и громко закричал Вадька, Береславский рванулся на крик, с ужасом поняв, что Велегуров снова убил ребенка.

Он так бежал, что, несмотря на свои килограммы, опередил даже Глинского.

Вадька был абсолютно цел и невредим. Только сильно напуган.

– Я хотел искупаться, – всхлипывал он в руках Ефима. – Вдруг – выстрел, и свет погас. Он стрелял в меня, да?

– Нет, малыш, – ответил едва успевший перевести дух гость. – Если бы он стрелял в тебя, он бы в тебя и попал.

Глинский, услышав слова Ефима, мгновенно выключил прихваченный с собой мощный фонарик.

– Вы думаете, это он? – спросил гостя хозяин.

– Не сомневаюсь.

– Что он хотел этим сказать? Что за странное покушение?

– Пока не знаю. Но похоже, у него изменились планы. В бассейне был только Вадька?

– Да. В доме вообще только мы трое. С сегодняшнего дня я снял всю охрану. Ефим Аркадьевич, мне надо срочно эвакуировать сына. Вы сможете его вывезти? Он ведь не станет стрелять в вас.

– Думаю, он уже ни в кого не станет стрелять, – задумчиво ответил Береславский. – На всякий случай побудьте с Вадькой здесь. В темноте.

– Мне бы не хотелось прятаться, – с достоинством сказал Глинский. – Речь идет только о сыне.

– Я прошу у вас полчаса. Тридцать минут. Всего‑навсего. Вы дадите мне их?

– Ладно, – сдался Николай Мефодьевич.

Ефим, на ходу одевшись, выбежал на улицу. Входного отверстия от пули в стеклах не было, и он, вооруженный фонарем хозяина, искал стрелка по наитию.

– Сере‑о‑га! – не боясь сорвать голос, вопил Береславский. – Се‑е‑рый!

Никто не отзывался.

Тем не менее ему понадобилось не больше оговоренного срока, чтобы найти лежащего в беспамятстве, обездвиженного Велегурова.

– Серега, очнись! – орал Ефим Аркадьевич, хлопая друга по щекам и смачивая лоб снегом. Никакого эффекта.

Потеряв терпение и опасаясь, что промедление погубит Сергея, он неловко подхватил тело. Пятясь задом и задыхаясь от тяжести, Ефим, непривычный к физическим упражнениям, медленно и упорно тащил Велегурова к дому.

Это было непросто. Ноги Сергея оставляли в глубоком снегу два неровных следа. На дороге стало чуть легче. Особенно когда к ним подбежал не сдержавший своего слова Глинский.

 

Велегуров

 

Что было после выстрела – не помню. Помню только, что – попал. Иначе бы умер сразу.

Похоже, повторяется приступ, сваливший меня в «Зеленой змее». Все болезни от нервов.

Помню, как меня втащили в коттедж. Ефим и, похоже, сам Глинский. Помню шефа, подносившего к моим губам то минеральную воду, когда рядом стояла приехавшая вскоре строгая дама в белом халате, то фляжку с коньяком, когда официальная медицина оставила позиции.

– Что дальше? – спросил я Ефима, когда мы остались одни.

– Будем жить, – как всегда философски, буркнул мой бывший шеф.

– А надо?

– А тебя будут спрашивать? – вопросом ответил он.

Потом они совещались в соседней комнате. Я слышал голос Глинского и шефа. Но особого желания узнать о своем будущем не испытывал.

– Мы едем в Мерефу, – наконец объявил Береславский.

По мне – все едино. Лишь бы не в пустую квартиру. И не в госпиталь, откуда одна дорога – в психушку.

Ноги мои не двигались, что, впрочем, меня почему‑то не беспокоило. Странно, но мне было спокойно. Бездвижное тело обеспечивало подобие покоя душевного. И еще – я не убил мальчика.

Они снова зашли вдвоем, завернули меня в одеяло и, как сверток, вытащили на улицу. Там уже стоял огромный «Мерседес».

Мощная машина плыла по зимней дороге. Я то дремал, то безучастно смотрел в окно. Потом меня опять сморило.

Очнулся от колокольного звона, спокойного и светлого. В окне проплывали белые стены и башни.

– Что это? – вроде бы громко спросил я. Но услышал только рядом сидящий Ефим.

– Мерефа, – наклонившись к моему уху, ответил он.

И Глинский, примыкая к нашей беседе, повернулся ко мне с переднего сиденья.

– Поживете здесь недельку‑другую, – дружелюбно сказала моя недавняя мишень.

– Зачем? – тихо спросил я.

Он ответил как Береславский – я вдруг понял, что они вообще здорово похожи.

– Когда нас рожают, нас не спрашивают, – сказал Глинский.

Будем считать – объяснил.

Колокола ударили в последний раз, и все вокруг замерло. Машина остановилась. В открывшуюся дверь хлынула струя свежего морозного воздуха.

– Приехали, – сказал Ефим.

А я, впервые после Алиного ухода, почувствовал радость. Оттого, что моя последняя операция не задалась. И может быть, оттого, что то ли колокола, то ли свежесть морозная вселили в мою душу нечто сильно напоминающее надежду.

Может, она действительно умирает последней?

 

Эпилог

Полгода спустя. Урал

 

Покрытая свежей майской зеленью земля прогрелась и забыла минувшие холода. Белые храмы и стены снова сверкали на солнце, но уже не зимним, холодным, блеском, а с теплыми, мягкими оттенками. Желтым – от солнышка. И непонятным, но тоже приятным, ласковым – от зелени разнотравья, от радуги полевых и высаженных монахами цветов, от синего неба и темно‑голубого озера.

Это – Мерефа. Хоть сто раз приезжай сюда, каждый приезд она будет другая. И каждый раз – лучше прежнего.

Из белой запыленной «Ауди» с московскими номерами вышли сразу пятеро: Береславский с женой (он еще с зимы обещал показать Наталье уральское чудо), двое парней в военной полевой форме – Вовчик с Велегуровым. И пацан, неловко тянущий левую ногу. Его большие глаза были еще более увеличены тяжелыми очками с толстыми, сложенными из двух стекол линзами. Федька, Алин брат.

Велегуров долго раздумывал, что делать с Федькой, к которому успел привязаться. И пришел к единственно правильному выводу. Он не должен сам воспитывать парнишку. Видно, бог не простил солдата. Древний царь Мидас превращал в золото все, до чего дотрагивался. А снайпер Сергей Велегуров приносит смерть всем, кого любит.

Поэтому ему никто не нужен.

На Федьку он переписал квартиру и все свое необширное имущество, включая новенькую «десятку», приобретенную на остаток средств, полученных от не к ночи будь упомянутого Щелчкова. Если с Велегуровым что‑нибудь случится, а при его профессии такое исключать нельзя, Алин брат не останется совсем неприкаянным. Завещание заверено и хранится у нотариуса.

Сначала Велегуров почти согласился с предложением Береславского. Тот хотел забрать мальчика к себе. У него уже была приемная девочка, а где одна – там и второй, объяснил ему чадолюбивый шеф. Наталья, его жена, не возражала: она тоже почувствовала вкус полноценной семейной жизни и всерьез подумывала о том, чтобы бросить работу, благо денег в семье хватало.

Потом – передумал. Он вспомнил неделю, проведенную в Мерефе, и мальчишек, носившихся по монастырю. Шеф – хороший мужик, но Велегурову почему‑то показалось, что болезненному и мечтательному Федьке в Мерефе будет лучше, чем в шебутной семейке Береславского.

За воротами гостей встречал отец Антоний. Широкая борода и черная одежда неузнаваемо изменили облик Глинского. На фоне старинных башен он казался пришедшим из Средних веков. Картинку, правда, смазывал сотовый телефон последней модели, утопавший в его огромной руке.

– С благополучным прибытием! – приветствовал новый настоятель Мерефы приехавших.

– Здравствуйте, Николай Мефодьевич! – первым ответил Береславский, еще не переваривший такое перевоплощение Глинского. Остальные, получив благословение, приложились, как положено, к руке священника.

Глинский был рад возможности показать воскресшую Мерефу и минут сорок водил их по территории. Уже поднялись из руин странноприимные палаты и братский корпус. В последнем в сталинские времена были камеры смертников. Теперь жили представители сильно расширившейся братии.

Практически было завершено восстановление надвратной церкви. До зимы отец Антоний планировал закончить реконструкцию внутреннего убранства второго крупного храма монастыря. Прежний настоятель, отец Всеволод, воспользовавшись новыми возможностями, даже нашел несколько икон, семь десятилетий назад вывезенных из храма. По счастью, про них забыли, и они так и пролежали в запасниках одного из провинциальных музеев.

Потом гостей покормили монастырской едой. Трапеза не была роскошной, однако пища оказалась, несмотря на простоту, очень свежей – все выращено самими монахами. И вкусной – здесь уже была заслуга нового послушника, поменявшего пост шеф‑повара модного московского ресторана на покой и уединение Мерефы.

После трапезы приступили к главному разговору.

– Так вы возьмете Федьку, Николай Мефодьевич? – спросил Береславский, еще не оставивший до конца идею увеличить число своих домочадцев. Федор стоял здесь же, настороженно вертя своей крупной головой. Большие, не по возрасту толстые, очки посверкивали при каждом повороте.

– Конечно, возьму, – ответил Глинский и ласково положил ладонь на стриженый затылок мальчика. – Что ты любишь, сынок? Рисовать любишь?

– Нет, – тихо ответил Федька. Ему было не по себе. Он с большим удовольствием остался бы у Береславского, но, привыкнув слушаться Алю, теперь перенес это послушание на Велегурова.

– А петь? У нас замечательный хор.

– Я не люблю петь.

– А что ты любишь?

– Цветы растить. И деревья.

– А ты пробовал? – улыбнулся Береславский, ревниво ощутивший, что Федьку ему все‑таки не отдадут.

– Вот у нас и попробует, – обрадовался настоятель. – У нас тут такие профессионалы есть! Даже кандидат биологических наук, ботаник. Тебе будет у кого поучиться.

– Хорошо, – первый раз улыбнулся Федька. – Только…

– Ну что ты замолчал? – поощрил его отец Антоний. – Говори что думаешь.

– Как я буду к Але ездить?

– Мы хотели обсудить это, – сказал Велегуров. – Можно ли привезти Алю сюда, в монастырь?

– Перезахоронить, – задумался настоятель. – Мне надо уточнить. Это непросто, но, думаю, возможно.

Тема монастырского кладбища была отдельной и непростой. До революции здесь хоронили монахов и самых уважаемых горожан. В расстрельные времена часть погоста стала братской могилой для жертв бесчисленных и бессмысленных «чисток». А в постсоветские времена здесь появились помпезные могилы «братков» и боссов новой экономики, что, впрочем, часто совпадало.

«Какова жизнь, такова и смерть», – печально подумал настоятель. Его грешный друг Кузьма тоже лежал тут, под скромным, необработанным камнем. Сам он, вовсе не ангел, надеялся когда‑нибудь упокоиться рядом. Почему бы не быть здесь и Але? Магдалина тоже грешила… А Федьке так будет легче, ведь жить ему тут долго.

Настоятель позвал сына, до этого лихо носившегося в компании других пацанов. Они здорово выделялись среди степенной, одетой в черное братии, но, странное дело, не казались чужеродным элементом внутри монастырских стен. Мерефа вообще не казалась фанатично суровой или аскетичной. Скорее – спокойной и полной живой энергии.

– Это Федя, – сказал Глинский. – Он будет здесь жить. Станет твоим другом.

– Отлично, – обрадовался Вадька, по‑свойски обнял за плечи слегка оробевшего пацана и потащил его к друзьям.

– Все, – сказал настоятель. – Дальше они сами разберутся.

– Кто из Федьки вырастет? – задумчиво сказал Велегуров. – С его болячками жизнь простой не будет.

– Жизнь простой вообще не бывает, – мягко поправил его настоятель. – И не должна быть. Кто из него вырастет – не знаю. Насилия не будет точно: дорогу выберет сам.

Береславский с Натальей и Вовчик отошли полюбоваться видами Мерефы, оставив Велегурова наедине с настоятелем.

– Вы возвращаетесь в армию? – спросил священник.

– Уже вернулся, – улыбнувшись, ответил Сергей.

– По специальности?

– А что я еще умею, – посерьезнел Велегуров.

– Может быть, стоит научиться? – осторожно поинтересовался настоятель.

– Не стоит, – сухо ответил Сергей. – Каждому – свое. И потом, разве зазорно Родину защищать?

– Нет, конечно, – улыбнулся священник. – Родину защищать не зазорно. Но только ли для этого вы вернулись? Не бежите ли вы от себя?

– Мне не хочется об этом говорить, – прервал неприятный разговор Велегуров. И, извинившись, повернулся, чтобы догнать своих.

– Если вдруг захочется – приходите в любой час, – сказал вдогонку настоятель.

Велегуров остановился. Развернулся. Медленно подошел к Глинскому.

– А если б Вадька погиб, вы бы меня простили?

Лицо Глинского побелело. Он даже глаза прикрыл, концентрируясь.

– Простил бы, – через несколько секунд сказал настоятель. – Простил бы. Мы все должны научиться прощать.

– А я вот пока не умею, – печально пожаловался Велегуров. И настоятель, как маленького, погладил его по голове.

Потом гости уехали. Глинский долго стоял в воротах. До тех пор, пока «Ауди», ведомая уверенной рукой Ефима, не скрылась за первыми соснами бора. Он мысленно благословил пассажиров уже невидимого автомобиля, развернулся и пошел в палаты. Надо было помочь Федьке адаптироваться. А еще – ускорить ремонт помещения, где посетители разливали в привезенные с собой бидоны святую воду. И еще надо было договориться с учителями, чтобы и летом позанимались с монастырскими детьми – среди них были те, кто пошел в первый класс в двенадцать лет.

А еще надо решить вопрос с закупкой новой посуды. И лекарств для медпункта. И подготовить встречу с новыми хозяевами их завода. Она будет теплой – в этом отец Антоний не сомневался, но подготовиться следует хорошо.

В новой жизни у отца Антония было не меньше дел, а может, и больше, чем у Николая Мефодьевича Глинского в прежней.

 

Эпилог

⇐ Предыдущая12345678Следующая ⇒

Поделиться: