Архитектура Аудит Военная наука Иностранные языки Медицина Металлургия Метрология
Образование Политология Производство Психология Стандартизация Технологии


Глава 7. Поезд на 7:30 до Закапы



 

Это был негостеприимный город, однако в шесть часов утра туманная дымка придала ему очарование тайны и простоту горного пейзажа. Прежде чем солнце развеяло туман, его языки расползлись длинными светлыми полосами по улицам, выбелив приземистые здания и превратив в призраков угрюмых жителей: как будто они появились в последний раз в мире живых, чтобы отомстить за себя и исчезнуть навеки. В эти минуты и сам город Гватемала превратился в какой‑то призрак, в бесплотный набросок, а нищие индейцы, не имевшие здесь никакой реальной власти, в густые враждебные синие тени на его улицах. Они стали хозяевами своего города в этот час. Ветра не было совершенно, и ничто не беспокоило серые клочья тумана, зависшие над самой землей. Даже железнодорожный вокзал, самое обычное строение из кирпича, приобрел какие‑то зловещие черты. Туман так плотно укутывал его верхнюю часть, что можно было только догадываться о скрытых над головой пяти этажах с башней с часами и кованой оградой, засиженной голубями. Возле кассы стояло в очереди за билетами человек двадцать, все они были в лохмотьях. Но даже их лохмотья предательский туман умудрился превратить в клочья дыма.

Они были нагружены корзинами, картонными коробками, связками бананов и мачете. Здесь, во влажном сумраке, были одни индейцы в своем обтрепанном крестьянском платье. Лишь один мужчина выделялся из толпы своим новым и чистым сомбреро, белыми усами и фраком. Он курил сигару. Верхняя половина его туловища выглядела весьма представительно, но брюки были грязными и изодранными, а обуви вообще не имелось, что моментально заметили крутившиеся поблизости мальчишки – чистильщики обуви. Они, кстати, тоже были босыми.

Звякнул колокол. Ворота на платформу открылись. Мы пошли вперед. Состав – и без того гораздо более жалкий, чем тот, который доставил меня из Текун‑Умана, – был к тому же насквозь промочен туманом. Из дыр в грязной обшивке сидений торчали пружины, ножки болтались и качались, и все буквально сочилось влагой. Сами по себе вагоны – доисторические чудища выпуска 1920‑х годов – не были особо комфортабельными даже в дни своей молодости и за годы безжалостной эксплуатации окончательно превратились в пропитанные стойкой вонью коробки для перевозки скота со свисавшими с потолка голыми проводами. Салон был устроен, как и все салоны поездов в Центральной Америке, по образцу троллейбуса: деревянный ящик с округлой крышей и открытыми платформами на обоих концах. Закапа лежала в стороне от популярных туристических маршрутов, в противном случае здесь бы ходил современный автобус. Чиновники по туризму очень заботливы по отношению к гостям Гватемалы. Но в Закапе можно было встретить одну крестьянскую босоту, и перевозивший их поезд был под стать своим оборванным пассажирам.

Под неумолчную болтовню зеленого приемника в руках у какой‑то юной особы мы вошли в мокрые вагоны. Радио юная особа держала на сгибе локтя, на другом локте у нее был младенец.

В вагон вошел мужчина с большим разводным ключом.

Человек, занявший место рядом со мной, сказал:

– Этот вагон неисправен.

– Верно, – отозвался я.

Поднялся крик, и тут же топот: все пассажиры гурьбой ринулись в соседний вагон. Я видел, как мимо меня несутся крестьяне со своими корзинами, и матери тычками гонят детей, и мужчины спешат со своими мачете. Так поступили почти все: молча смирились и поспешили в другой вагон. Не прошло и пяти минут, как я остался в вагоне один.

– Выходи! – сказал человек с разводным ключом, и я пошел за остальными в тот вагон, где уже скопилось в два раза больше пассажиров, и едва нашел место, чтобы сесть.

– Доброе утро! – приветствовал я индейцев, желая наладить контакт с людьми, в чьем обществе мне предстояло провести целый день на пути в восточную провинцию. – Как поживаете?

Мужчина слева от меня, державший на коленях тощего мальчишку, сдавленно хихикнул:

– Они не говорят по‑испански. Так, знают пару слов, не больше!

– Значит, я знаю не больше, чем они.

– Нет, что вы, у вас очень хорошо получается!

И мужчина рассмеялся – чуть‑чуть громче, чем следовало. Стало ясно, что он пьян, и я только диву давался, как он успел напиться в столь ранний час.

Наш состав дернулся несколько раз взад‑вперед, и поломанный вагон – на мой взгляд, он был не более поломанным, чем все прочие вагоны в этом поезде, – отцепили. Я уже был готов к опозданиям и задержкам. Я запасся утренней газетой и романом. Но ровно в семь часов – минута в минуту – пронзительно засвистел свисток, и мы двинулись в путь сквозь туман, вдоль грязной проселочной дороги.

У первого же шлагбаума снаружи поднялась какая‑то суматоха, и в ответ одна из пассажирок вскочила и разразилась хохотом и воплями. Перед шлагбаумом поезд замедлил ход, и теперь я смог рассмотреть мальчишку с узелком, бегом несущегося по дороге. Женщина в вагоне орала во весь голос, чтобы он бежал скорее, но тут один из солдат (каждый из трех вагонов в составе охраняло по двое солдат) протянул свою автоматическую винтовку и подцепил стволом узел. Солдат передал узел женщине.

– Это моя еда! – сказала женщина.

Пассажиры все еще не спускали с нее вопросительных взглядов.

– Я забыла ее утром, – пояснила она. – Это был мой сын.

– А он шустрый парень! – заметил мой пьяный сосед. – Да и солдат тоже не промах! Ага!

Солдат держал винтовку под мышкой. Он вернулся на свой пост у дверей и недобро посмотрел на этого человека. Вообще с непривычки грозный вид этих солдат, державших ружья наизготовку, мог внушить опасения, будто они ждут, что по ним вот‑вот откроют огонь. Однако на всем пути самым грозным предметом, попавшим в наш поезд, была банановая кожура.

Эти лачуги на окраине Гватемалы, если не считать убогих трущоб на окраинах Сан‑Сальвадора, были самым жутким человеческим жильем, какое мне доводилось видеть в Латинской Америке. Нищета всегда выглядит угнетающе, однако поля с посевами тыквы, или цыплята, или пасущийся скот все же внушают слабый отблеск надежды. Пусть даже на поверку окажется, что принадлежат они не этим беднякам, все‑таки это какая‑то пища, отгоняющая призрак голода. Но эти трущобы вокруг Гватемалы – скопление хлипких сооружений из картона и жести – были самым безнадежным зрелищем, с каким мне приходилось сталкиваться в жизни. Насколько я смог разузнать, здесь поселились те люди, которые потеряли жилье из‑за последнего землетрясения, – беженцы, не нашедшие другого приюта за все эти долгие годы и, скорее всего, обреченные так и умереть здесь, если, конечно, правительство не примет решение ликвидировать эти поселки и предать их огню, чтобы не травмировать нежные души туристов. Люди мастерили себе жилье из всякого хлама, древесных сучьев, кусков картона и пластика, тряпок, автомобильных дверец, пальмовых листьев, металлических щитов с указателями, содранных со столбов, и пучков травы, скрученных вместо проволоки. А еще эти трущобы, промелькнувшие в окне минут за двадцать, то есть тянувшиеся примерно пару километров, обильно дымились. Перед каждой лачугой был сложен небольшой очаг, и на нем грелся закопченный до черноты котелок с едой. В тропиках дети просыпаются с первыми лучами солнца, и мне показалось, что эти трущобы населены исключительно детьми, только очень грязными, с сопливыми носами, махавшими вслед поезду в клубах желтоватого дыма.

Пассажиров, ехавших со мной до Закапы, нисколько не интересовали эти трущобы, но вряд ли их стоило за это винить. Они были не намного богаче, чем обитатели этих лачуг.

А потом мы попали в местность, где не было ничего. Ни лачуг, ни деревьев, ни людей, ни дыма, ни лающих собак. Вокруг простиралась голая земля, шум птиц и насекомых куда‑то исчез, и лишь откуда‑то сверху доносилось эхо вороньего карканья. Это создавало ошеломляющее чувство безбрежной пустоты. Мы въехали на мост, пресекавший глубокое ущелье. Стоило мне высунуться из окна, и у меня захватило дух, ноги налились свинцом и приросли к полу, а в ушах зазвенело. В немыслимой глубине под нами щерились алчные зубья скал, и лишь ржавые балки моста отделяли нас от падения. Чтобы покинуть Гватемальское плато, нам было необходимо пересечь этот хрупкий мост, и каким же длинным он мне показался! Впереди я не смог различить его конец, только темные силуэты гор к северо‑востоку от города. Это был крайне опасный участок пути, и не только потому, что и мост, и состав были до невозможности изношены, но еще и из‑за настежь распахнутых окон в вагонах.

Немного успокоившись и взяв себя в руки, я отважился еще раз взглянуть вниз, на ущелье. Так и есть: там не было реки. Там лишь торчали острые скалы, пронзившие полог тумана, как будто это сама земля обнажила свои огромные клыки. И из этого молочного облака вдруг вылетели два огромных ворона. Я невольно залюбовался их черными спинами, и эти силуэты на фоне белесого облака выглядели так, будто птицы летят над нами, а не внизу – как если бы поезд перевернулся. В действительности над нами ничего невозможно было рассмотреть, кроме облаков тумана. Зато внизу в тумане появились просветы, и птицы, и даже отблески солнца. От такой перевернутой картины у меня закружилась голова. С содроганием я закрыл окно.

– Открой окно! – больно толкнул меня в колено мальчишка лет восьми.

– Нет, – сказал я.

– Я хочу смотреть!

– Упадешь! – сказал я.

– Я хочу смотреть! – заныл он, стараясь отпихнуть меня от окна.

– Сядь на место! – велел я. На нас начали оборачиваться. – Это очень опасно.

– Я хочу смотреть в окно! – Теперь мальчишка жаловался отцу, тому самому пьяному типу. – А он не дает!

– Он вывалится в пропасть, – с улыбкой сказал я мужчине.

– Эй, – сказал старик, отпихнув мальчишку в сторону, – ты же вывалишься в пропасть! – Мальчишка захныкал. Старик обратился ко мне: – Он вечно лезет, куда не просят. Ох, и допрыгается он однажды!

Я заметил, что этот старик не только пьян, но и зол. И сказал, чтобы немного его успокоить:

– Ваш сын – хороший мальчик, но эта часть пути очень опасна, вот я и…

– Ничего тут опасного нет, – перебил меня старик. – Это просто старый поломанный поезд. Он ни на что не годен.

– Верно, – сказал я.

Индеец согласно кивнул. И на том спасибо, что они понимают, что их везут на допотопном хламе. И все же наше путешествие чем‑то напомнило мне поездку до Кхибер‑Пасс на раздолбанном поезде в Пешаваре. Дело было не только в стареньком расхлябанном поезде, пробирающемся по отвесным горным склонам. Как и там, здесь повсюду виднелись участки железнодорожного пути: перед нами, на том берегу ущелья, и один рядом с нами, и еще один параллельно, и несколько штук внизу, на дне ущелья. Это были вовсе не дополнительные колеи, но куски той, по которой мы двигались в данный момент. Просто ей приходилось так вот невероятно петлять и изгибаться, чтобы мы могли перевалить еще один склон, и переехать по шаткому мосту еще одно ущелье, и вскарабкаться еще на один серпантин. Мы все кружили и кружили по горам и иногда даже не слышали шума локомотива, отрезанного от нас очередной огибаемой нами скалой. А временами поворот был столь резким, что голова поезда оказывалась рядом с нами, как будто это встречный поезд шел по соседней колее.

Камни, покрывавшие дно ущелья, курились паром. В свете солнца пейзаж оставался мертвенно‑бурым, и редкая растительность не шла ни в какое сравнение с лесными чащобами высокогорья. Выжившие здесь колючие кустарники и кактусы были такими хилыми, что даже не отбрасывали тени. Я представлял Гватемалу как сплошные зеленые джунгли – под стать тем, что мы проезжали в окрестностях Текун‑Умана. Но по мере продвижения сперва с запада на восток, а потом на северо‑восток к Закапе местность становилась все более пустынной, бедной и каменистой. Сейчас, в долине Монтагуа, изображенной на карте как очень извилистое ущелье, промытое рекой, мы тащились по бесплодной пустыне без малейших признаков воды. Камни вокруг, камни в речном русле, полное безлюдье. И судя по всему, впереди нас ждала еще более угрюмая и пустынная местность, выжженная солнцем.

Поезд замирал без движения каждые десять‑пятнадцать минут. Солдаты выскакивали из вагона и занимали оборонительную позицию, приготовившись стрелять. Затем кто‑то из пассажиров тоже покидал поезд и уходил, не оглядываясь, куда‑то в пустыню. Они успевали скрыться за холмами еще до того, как мы снова трогались в путь. Надо ли говорить, что ни одна из этих станций не была обозначена в расписании? Да и на месте это было не более чем табличка на столбе, а то и вообще роща кактусов. Агуас‑Галиенте был именно таким полустанком: табличка, несколько кактусов и пирамидка из камней у подножия горы. Мы снова двинулись с места, и я заметил пересохшее речное русло, похожее на дорогу, но рядом с ним нечто необычное: высокие столбы белого пара, испускаемого горячими источниками, давшими название этому месту на склоне очередного дремлющего вулкана. Вокруг гейзеров плескались озерца горячей воды, и женщины деловито занимались здесь стиркой. Вблизи от этих гейзеров не было никакой растительности – даже кактусы не выдерживали такого соседства. Кипяток растекался по голым скалам и уходил в глубокие трещины, и единственными живыми существами в этой мертвой пустыне были женщины, склонившиеся над стиркой.

Первой настоящей станцией оказалась даже не станция, а скорее торговый ряд, в конце которого стояла школа, обрамленная редкими остовами высоких деревьев. Из дверей лавчонок за нами следили покупатели, а детвора выбежала в школьный двор, чтобы поглазеть на поезд (поезда здесь проходят два раза в неделю). И на станции сошло несколько человек, но никто не собирался сесть в вагон. Видимо, поезд был для этих мест настолько редким и нерегулярным явлением, что даже вездесущие торговцы едой оставили его без внимания. Прошел какой‑то парень, предлагая тоник в бутылках, и все. Но, по крайней мере, сошел один из индейцев на противоположной скамье, и я наконец‑то смог выпрямить ноги.

От жары почти все в вагоне дремали. Это была малорослая нация, им вполне хватало этих крошечных скамеек, чтобы расположиться с достаточным комфортом. Я подался вперед, опираясь на колени, и заставил себя заняться заметками на форзаце книги, которую был не в силах читать из‑за усталости: «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По. Время от времени я выкуривал трубку. Я ни с кем не говорил. Никто вообще ни с кем не говорил. Это был чрезвычайно молчаливый поезд.

Я вдруг с неприятным чувством подумал, что ни в одном из поездов, в которых мне пришлось путешествовать от Веракруса, я не видел в пассажирах привычных признаков общительности или дружелюбия. Это снова напомнило мне, что я отправился на край света совершенно один. И я не ожидал наткнуться на столь мрачных людей и на такие ужасные поезда. Я представлял себе путешествие в привычной, ни к чему не обязывающей обстановке: плантаторы, арендаторы и наемные рабочие, индейцы, хиппи, заезжие с побережья, молодые американцы с рюкзаками и дорожными картами, несколько туристов. Однако оказалось, что поездами пользуется одна беднота, а все, кто может себе это позволить, предпочитают ездить автобусами. И здесь передо мной оказались не просто бедные люди – это были настоящие изгои, у которых есть шляпа, но нет обуви, и которые в любом незнакомце видят скрытую угрозу. Вряд ли из них могли получиться дружелюбные попутчики, и, хотя я обожаю перестук колес и могу с гордостью сказать, что сумел проникнуть в самые неизведанные уголки Центральной Америки, это только усугубляло мое одиночество на большей части пути.

И я тем более чувствовал себя первопроходцем (кто бы мог подумать, что Гватемала такая пустынная страна?), делающим первые шаги по диким безлюдным просторам, оттого что оказался таким вот чужаком среди чужих мне людей. Судя по всему, то же самое чувствовали по отношению ко мне и они – по крайней мере, мое присутствие явно сбивало их с толку. Они с любопытством исподтишка косились на мою трубку, но на каждое обращение на их языке отвечали невнятными ругательствами, отбивавшими всякую охоту повторять попытку.

Через проход от меня сидела женщина, без конца кашлявшая и плевавшаяся. Она с хрипом прочищала горло и тут же плевала – тьфу! – себе под ноги. Это само по себе было неприятно (а при виде того, как по ее плевкам ходили другие люди, мне делалось попросту тошно), однако худшее оказалось впереди. На каком‑то полустанке в вагон вошла торговка с большим глиняным кувшином с кофе. Я не успел позавтракать и подумал, что горячий кофе не только утолит мой голод, но и вызовет обильный пот, который хоть немного охладит разгоряченное тело. Я видел, как в самых горячих областях Бирмы местные жители не расстаются с чашкой горячего чаю и почти не страдают от жары. Торговка зачерпывала кофе из кувшина одной кружкой и наливала его в другую кружку, которую достала из кармана, чтобы передать покупателю. Когда клиент выпивал кофе, она повторяла свои действия. Таким образом, все пили из одной кружки. Если бы я этого не знал или если бы я не боялся заболеть, то наверняка купил бы кофе. Но так получилось, что к плюющейся женщине торговка подошла прежде, чем ко мне.

– Сколько? – спросила пассажирка.

Торговка назвала цену – два цента.

Женщина сплюнула, выпила кофе, вытерла ладонью губы и вернула кружку.

Настала моя очередь.

– У вас есть другая кружка? – спросил я.

– Простите, – буркнула она и пошла дальше.

Следом за ней маленькая девочка предложила нарезанную кусками дыню. Я сказал:

– Это очень большие куски, – достал свой складной нож и отрезал кусок поменьше. – Вот так хорошо, да? – Это была моя попытка предотвратить заражение холерой. Правда, потом я обнаружил, что темные пятнышки, принятые мной за семена, на самом деле были жирными мухами.

Горы постепенно отступали все дальше от дороги. Мы обогнули их отроги и теперь пересекали ровную пустошь: это был прямой отрезок дороги. На протяжении следующих часов я старался высмотреть реку Монтагуа, но так ничего и не увидел. Это была Мертвая Долина. Земля в ней была суше и легче, чем песок: настоящая пудра коричневого оттенка, потревоженная движением нашего жалкого поезда. Слой пыли лежал повсюду, даже на кактусах, казавшихся из‑за этого мертвыми обрубками. Нет ничего более никчемного, чем мертвый кактус: он не падает и не разлагается, а продолжает стоять, став серым и твердым, как цемент. Другими украшениями пейзажа были колючие кусты и одиночные камни, и еще один остов дохлой коровы, чьи ребра показались мне белее тех, что пришлось видеть в Техасе. Единственным царившим здесь запахом был аромат пыли, покрывающей всю долину. Наверное, это отсутствие всяких запахов можно считать важным признаком пустыни – вторым после отсутствия воды.

Я то и дело вспоминал совет хозяйки отеля: «Не ездите в Закапу!»

Но не попади я сюда, я никогда не познал бы столь необъятной заброшенности. Да, здесь было жарко, но все же терпимо, и разве я не бежал от холода из Чикаго? Я сам выбрал этот путь. И ведь именно здесь проходила караванная тропа в Сальвадор. А кроме того, это был хотя и не самый популярный в наши дни, но исторический путь до Пуэрто‑Барриос и так называемого Атлантического побережья. Да, это был трудный путь, но даже если дальше он окажется еще хуже (хотя я с трудом представлял себе это), все равно он был преодолимым.

Меня страшило лишь одно: вот если поезд просто возьмет и встанет, без предупреждения, посреди чиста поля, просто потому, что локомотив совсем сломался, и мы застрянем в этой жаре. Такое уже случалось со мной на дороге, считавшейся гораздо лучшей, в сотне миль от Веракруса, и мексиканцы не могли ничего с этим поделать. Эта колея явно была сильнее изношена, а локомотив вообще держался на честном слове. И я подумал: предположим, что вот он возьмет и заглохнет и не заведется снова. Сейчас десять часов утра, тесные вагоны переполнены людьми, у нас нет запасов воды, и никакого жилья на десятки километров вокруг, даже тени нет ни малейшей. Сколько мы продержимся, прежде чем начнем умирать? Я лишь понадеялся, что в таких условиях это не займет много времени.

И когда через полчаса мы прибыли в город под названием Прогрессе, я ничуть не утешился. Вот как описал это место Олдос Хаксли в 1933 году: «Когда мы покинули станцию, я выяснил, что это место называется Прогрессо. Я разозлился: это показалось мне откровенным издевательством». Прогрессо – это лачуги из необожженной глины, крытые пальмовыми листьями (вот еще одна странность, ведь поблизости не было видно не только пальм, но вообще каких‑либо деревьев). И место под названием Ранчо в нескольких километрах дальше выглядело не лучше: никакого прогресса в Прогрессо и никаких ранчо в Ранчо. Такие душные, пыльные, убогие поселки я видел разве что в самых глухих областях Уганды.

Правда, было одно явное отличие. Кладбище в Ранчо оказалось намного больше и легко распознавалось как кладбище. Надгробия были едва ли не больше глинобитных хижин. Они поражали своей солидностью и ухоженностью: настоящие загородные дома с террасами и косыми крышами. Они были явно надежнее хижин. Впрочем, я и тут нашел свою логику. Человек проводит совсем небольшой отрезок времени в глинобитной лачуге, зато эти могилы будут хранить его останки долгие века. Лачуги не в состоянии были пережить подземные толчки, зато могилы стояли непоколебимо.

В этой ужасной жаре мне все время хотелось пить. Во рту так пересохло, как будто я весь день жевал бабочек. Через час я купил бутылку теплой содовой и выпил ее залпом. Но жара и не думала спадать, так же как пейзаж за окном не думал меняться. От полустанка к полустанку мне не на что было смотреть, кроме кактусов да пыльной пустыни. Люди сходили с поезда, люди садились на поезд, люди спали, старуха плевалась. Я все чаще повторял про себя: «А вдруг локомотив заглохнет, что тогда?» Я увидел тощего, как скелет, человека, следившего за нами из клочка тени под кактусом: ни дать ни взять Ангел Смерти.

Я уже совсем отчаялся увидеть что‑то новое, пока вдруг возле самого окна не заблестела полоса черной воды: оросительный канал. Этот узкий канал тянулся от самых гор в поля – напоить посевы кукурузы в Малено или табака в Джикаро. Зелень была столь свежей, что показалась настоящим чудом взгляду, утомленному оттенками пустыни. Но, с другой стороны, это был всего лишь жалкий клочок плодородной земли в бурой безжизненной пустыне.

Джикаро имел все признаки недавно случившегося здесь землетрясения. Поселок и так был невелик, и его немногочисленные строения либо были изуродованы глубокими трещинами, либо вообще лишились крыши или одной из стен. Однако все они оставались обитаемыми, и люди как‑то старались залатать прорехи и восстановить обрушенные стены. Здесь также можно было увидеть и новые дома – наверняка это были те дома, которые построили встреченные мной в Гватемале американские архитекторы. Но я бы не мог отметить, что правительственный проект оказался особо успешным. Слишком часто попадались дома без крыши, с тремя стенами, стоящие в полном запустении, так как не было желающих довести стройку до конца. В целом город Джикаро лежал в руинах: почти ничего здесь не восстанавливалось после случившейся катастрофы.

Мы приехали в Кабаньяс. Здесь росли кокосовые пальмы. Женщина стояла над горкой кокосов, мачете срезала у них верхушку и продавала пассажирам – по пять центов за штуку. Пассажиры выпивали кокосовую воду, а остальное выбрасывали. Поросята старались засунуть пятачки в отверстие в скорлупе, чтобы выгрызть сердцевину. Однако женщина была большой мастерицей вскрывать кокосы, она делала три насечки, и орех превращался в отличный сосуд для питья, причем отверстие получалось таким узким, что поросячий пятачок в него не пролезал. Поросята визжали и хрюкали от возмущения.

Мы довольно долго стояли в Кабаньясе. Здесь имелся деревянный вокзал, и я подумал, что сам город должен быть где‑то по ту сторону большой песчаной дюны. В Центральной Америке так принято: вокзалы расположены не в центре города, а на окраине. Поезд стоял, раскаляясь на солнце, и вагоны стали похожи на духовку. На брошенные кокосы слетались жужжащие мухи, люди громко храпели во сне. Я увидел, что возле локомотива о чем‑то толкуют рабочие, и подошел к ним.

– Это ваша станция? – Это спросил меня солдат, один из тех, что охраняли вагоны.

– Нет, – сказал я.

– Тогда марш назад, – и он направил на меня свою винтовку.

Я поспешил вернуться на место.

«Это могло случиться здесь, – подумал я. – Тот самый конец пути».

Старик вдруг разразился громкой речью. Он с чувством поносил это место. Наверное, совсем одурел от жары.

– Кабаньяс! Смех, да и только! Знаете, что значит «кабаньяс»? Это такие маленькие кафе. Вы наверняка видели такие возле отелей. Там продают прохладительные напитки. Иногда их строят на пляже.

Пассажиры молчали, однако старик не унимался.

– Кабаньяс – маленькие и приятные кафе. Вы сидите там и пьете холодный лимонад. Вот что значит «кабаньяс». А они назвали Кабаньяс эту вонючую дыру !

От этого вопля индейская женщина на соседней скамье приоткрыла один глаз, однако увидала всего лишь красного от жары человека, обмахивающегося сомбреро, и заснула снова.

– Это нельзя называть Кабаньяс, у этого есть другое имя.

Однако его запал уже иссяк. Он начинал задыхаться.

– Я видел настоящие кабаньяс! Они совсем не похожи на это!

И в самом деле, всем было наплевать. Однако мне показалось забавным, что даже беззубые крестьяне и оборванные индейцы могут счесть это место смешным. Стало быть, царившая здесь разруха была для них очевидна, как и тот факт, что поезд просто груда хлама. После этого мне было неловко за свои снисходительные и даже высокомерные мысли. И еще одно наблюдение: получалось, что даже эти угрюмые неразговорчивые люди не застрахованы от вспышек ярости и провоцируемых ими гневных речей. К тому времени, как мы снова тронулись с места, этот старик уже успел совсем успокоиться.

Поселок имени Антона Брэма был так мал, что его даже не обозначили в расписании движения.

– Антон Брэм! – Это произнес мужчина рядом со мной, с явной издевкой.

– Что за дурацкое название! – Это сказала его жена.

Пассажиры вокруг заулыбались. Но тогда почему они не смеялись над названием Прогрессо?

Мы миновали еще одну вымершую деревню, где, как и в предыдущей, все краски были давно выжжены солнцем. Местность здесь была еще более плоской и, похоже, еще более раскаленной. Кактусы не уступали в росте вязам и даже напоминали их по форме. Более мелкие настоящие деревья вымерли от засухи, и их лишенные коры стволы напоминали бледную человеческую кожу. Здесь в изобилии рос молочай, иногда используемый для лечебных целей, и еще какие‑то кактусы с цилиндрическими стволами высотой с яблоню. Кактусы – чемпионы по выживанию. Когда кустарники с менее развитой корневой системой и уязвимыми листьями вымирают от недостатка влаги и жары, белый пушок на стеблях кактусов защищает их от палящего солнца и сберегает влагу.

Поезд едва тащился со скоростью не более десяти миль в час, так что я мог без помех предаваться ботаническим наблюдениям, фиксируя их на форзацах романа По. Это отвлекло меня почти на два часа, пока я не увидел в окне трактор, амбар, несколько покосившихся домиков и, наконец, четырехэтажное сооружение из посеревших от солнца брусьев с верандой на каждом этаже: «Железнодорожный отель»!

Это был город Закапа.

Мы приехали на пыльный вокзал в конце пыльной дороги в самый разгар убийственно душного дня. Люди, толпившиеся у ограждения платформы, разразились криками. Я прошел мимо них и, войдя в отель, показавшийся мне запущенным и мрачным, услышал рев компрессора: рядом на улице что‑то копали. Глинистая почва была настолько прочной, что ее невозможно было копать без отбойного молотка. Вряд ли в этом отеле мне удастся хорошо отдохнуть. Все, что я мог увидеть в этом городе, больше не удивляло и не привлекало меня: покосившиеся дома, желтый шпиль колокольни, новые кактусы. Так пот он каков, город Закапа. Та женщина в Гватемале не преувеличивала. Это оказалось отвратительное место, такое же горячее и заброшенное, как и все деревни по пути сюда, только размером побольше.

Я нашел кабинет начальника вокзала. Здесь был вентилятор, календарь, деревянный шкаф для документов и стопка бумаг на столе. Рев компрессора здесь тоже был таким громким, что мне приходилось кричать.

– Простите, – прокричал я, – когда отходит поезд до границы?

– Какую границу вы собрались пересечь?

Это был вовсе не праздный вопрос: отсюда до Гондураса ближе, чем до Сальвадора.

– Я хотел бы попасть в Метапан, в Сальвадоре.

– Да, через два дня будет поезд до Метапана – в среду. В шесть тридцать утра. Хотите купить билет?

Два дня в этой дыре!

– Нет, спасибо, – сказал я.

Поезд покинул Закапу и теперь держал путь на север, к Пуэрто‑Барриос. Платформа опустела, пыль все еще оседала. Я полистал свое расписание и вычислил, что если пересеку границу в Метапане или Санта‑Ане, то на следующий день смогу пересесть на поезд до Сан‑Сальвадора. Я решил, что так и поступлю – до границы отсюда недалеко, не более тридцати миль.

Мужчина выжидательно смотрел на меня. Я спросил у него, есть ли в Закапе автобусная станция.

– Куда вам надо?

– В Сальвадор.

– Очень плохо. Все автобусы в Сальвадор ушли рано утром.

Но при этом он улыбался.

– Я бы хотел доехать до Санта‑Аны, – сказал я.

– У меня есть машина, – сказал он, – только бензин нынче не дешев.

– Я заплачу вам пять долларов.

– За десять я довезу вас до Ангуиати. Это на границе.

– Это далеко?

– Не очень.

Как только мы покинули Закапу, пустыня кончилась. Я уже мог различить зеленые холмы с более округлыми из‑за растительности боками и бегущую между ними речушку. Я заговорил с водителем. Его звали Себастьяно, и он был безработный – по его словам, все в Гватемале безработные. Он был из Закапы. Он терпеть не мог Закапу, но ему приходилось бывать в Гватемале, и он решил, что там еще хуже.

– Думаю, я должен вас предупредить об одной веши, – сказал он через какое‑то время, притормаживая на повороте. Затем он съехал на обочину, остановился и безмятежно улыбнулся. – У меня нет водительских прав, и эта машина – она не зарегистрирована. И страховки у меня тоже нет – если у вас нет регистрации, какой смысл в страховке?

– Интересно, – сказал я. – Но почему вы остановились?

– Я не могу везти вас дальше. Если мы поедем, полицейские на границе начнут требовать у меня права и все такое. А у меня прав нет, и они могут меня арестовать и даже побить. И я не смогу дать им взятку, потому что у меня нет денег.

– Вы же получили десять долларов, – возразил я.

– Этого едва хватит на бензин! – расхохотался он.

– И что же я, по‑вашему, должен делать?

– Шагать, – он перегнулся через меня и распахнул дверцу.

– Это далеко?

– Не очень.

Он уехал. Я с минуту постоял на обочине этой дороги на краю Гватемалы и зашагал вперед. Он сказал, что это не очень далеко. Я прошел около мили. Здесь не было машин. Здесь были зеленые деревья по обочинам и поющие птицы. Моя сумка была легкой, так что прогулка доставляла мне удовольствие.

Границу обозначал обычный сарай. Мальчишка в спортивных шортах поставил штемпель мне в паспорт и потребовал денег. Он спросил, не проношу ли я наркотики. Я сказал, что нет. И спросил у него, куда мне теперь идти? Он ответил, что надо идти дальше по дороге. Там будет еще один сарай. Это и есть Сальвадор.

Это была тенистая дорога: огибая холм, она пересекала луг и шумный ручей. Как чудесно изменился пейзаж! Еще этим утром мне казалось, что я иссохну и превращусь в пыль в бескрайней Мертвой Долине, и вот теперь я гуляю под сенью деревьев и слушаю птичьи трели. Я пешком пересекал границу между Гватемалой и Сальвадором, и стоял солнечный летний полдень, свежий и с ласковым ветерком, как полдень в Массачусетсе. Переход границы оказался таким же приятным приключением, как прогулка по Амхерстской дороге до Шютсбери.

На границе возле сарая стоял автомобиль. Из сарая вышел солдат и проверил мою сумку.

– Что это?

– Книга. На английском. «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима».

– Заграничная, – сказал он. – Покажите паспорт.

– Куда вы направляетесь? – спросил офицер на таможне.

– Санта‑Ана.

К сараю подъехала машина, из нее вышел человек и встал за мной. Он сказал:

– Я буду ехать через Санта‑Ану. Вас подвезти?

– Сколько?

– Бесплатно!

Так я и попал в город Санта‑Ана, оказавшийся довольно близко от границы. Мы проехали мимо озера Гуйя, нескольких вулканов и плантаций табака и кофе.

– А почему вы не хотите поехать со мной в Сан‑Сальвадор? – спросил водитель, когда мы оказались в Санта‑Ане. – Я отправляюсь туда сегодня вечером.

– Я думал, вы здесь останетесь.

– Не останусь и вам не советую. Здесь кишмя кишат воры, карманники и убийцы. Я не шучу.

Однако уже вечерело. И я решил остаться в Санта‑Ане.

 

Глава 8. Поезд до Сан‑Сальвадора

 

Город только на первый взгляд производил впечатление богом забытого места, на поверку он оказался довольно комфортабельным. Забавное сочетание. Со всех точек прения Санта‑Ана, самый центральный город во всей Центральной Америке, являл собой образец совершенства, проявлявшегося во всем: в его набожности, в его милых девушках, в его сонливости и духоте, насыщенной запахом кофе, в его заросшей деревьями площади и в пыльном достоинстве элегантных старинных построек, чья штукатурка словно светилась белым в подступавших сумерках. Даже здешний вулкан не нарушал общего совершенства. Мой отель «Флорида» представлял собой одноэтажный лабиринт с пальмами в горшках, скрипучими креслами и отличной кухней – свежую рыбу из близлежащего озера Гуйя сменил бархатистый кофе «Санта‑Ана», а за ним появился десерт «Санта‑Ана» – нежнейшие пирожные из сладких бобов – и бананы со взбитыми сливками. Номер в этом приятном отеле стоил четыре доллара за ночь. Сам отель располагался в квартале от площади. Все сколько‑нибудь важные городские здания в Санта‑Ане стояли на площади: собор в неоготическом стиле, ратуша с колоннадой под стать герцогскому дворцу и городской театр, некогда бывший оперой Санта‑Аны.

В любой другой климатической зоне я бы не обратил внимания на наличие театра, однако в этом сонном тропическом городке, затерянном в западных отрогах Сальвадорских гор, где не было никаких приманок для свихнувшихся от избытка денег туристов, гоняющихся за древностями и руинами, театр казался чем‑то грандиозным и необычным. Его стиль можно было назвать греко‑римским для банановой республики. Он был недавно побелен и вполне мог сойти за классическое здание в самом вульгарном понимании этого слова: херувимы и трубящие ангелы на фасаде, маски комедии и трагедии и даже леди, весьма похожие на муз: пухленькая Мельпомена, изможденная Талия, Каллиопа с лирой на коленях и Терпсихора с мускулатурой, так хорошо прорисовывавшейся под туникой, что позавидовала бы любая культуристка. Были здесь, конечно, и колонны, и римский портик, и щит с гербом, на котором красовался вулкан, столь же совершенных пропорций, как и Ицалко, тот самый, что царил над городом и, скорее всего, послужил моделью для художника. Впрочем, этот театр выглядел вполне достойно и не очень запущенно. В одно время здесь можно было послушать концерт или оперу, однако культурное обнищание Санта‑Аны низвело его до весьма убогого существования, и теперь здесь вынуждены были показывать кинофильмы. На этой неделе нам предлагали ленту «Нью‑Йорк, Нью‑Йорк».

Я немедленно полюбил Санта‑Ану: его климат был относительно мягок, его население живым и отзывчивым, и он был настолько мал, что мне не пришлось тащиться за тридевять земель, чтобы погулять по гористым окрестностям, где на склонах густой зеленью отливали кофейные плантации. Подавленных нищетой гватемальцев я счел отстраненным и замкнутым народом – и в особенности индейцев, брошенных на произвол судьбы в своей горной глубинке. Но жители Сальвадора, в частности, Санта‑Аны, в большинстве своем были энергичными, говорливыми полукровками, исповедовавшими разновидность католичества, в которой связь с небесами устанавливалась в основном через осязательный канал. В многочисленных храмах смиренные и набожные сальвадорцы непременно должны были прикоснуться к ногам скульптур их святых или другим реликвиям. А если женщина приводила в храм ребенка, то сперва опускала мелочь в церковную кружку и зажигала свечку, а потом ловила конец пояса Христа и проводила его бахромой по головке своего чада.

И тем не менее ни один из жителей этого милого городка понятия не имел о том, где у них расположен железнодорожный вокзал. От границы меня привезли сюда на машине, и после двух ночей отдыха в Санта‑Ане я вполне был готов к дальнейшему путешествию до столицы. Мое карманное расписание утверждало, что отсюда до Сан‑Сальвадора отходит поезд два раза в день, и множество людей на улицах решительно указывали мне направление, в котором должен был находиться вокзал. Но я уже немного ориентировался в городе и мог с уверенностью сказать, что там нет никакого вокзала. Должен признаться, я даже узнавал в лицо многие из узких извилистых улиц, и тем не менее вокзал продолжал оставаться загадкой. И только когда утром третьего дня я все‑таки обнаружил его в миле от отеля, в той части города, что плавно переходила во вспаханные поля и плантации, за высоким забором, с совершенно безлюдным дощатым перроном, на котором маячила одинокая фигура начальника вокзала, я понял, почему никто не знал, где он расположен. Здесь просто никто не ездил на поезде. От Санта‑Аны до Сан‑Сальвадора было проложено шоссе. «Мы ездим автобусом!» Пожалуй, это могло стать девизом всей Центральной Америки в ответ на единственный рекламный довод в пользу железной дороги: «Путешествуйте поездом – это дешево!» А еще это был вопрос скорости: на автобусе я доберусь до столицы за два часа, а поезд будет тащиться полдня.

Вокзал был похож на все, что я видел прежде. По своему архитектурному стилю он напоминал амбар, в котором сушат урожай табака где‑нибудь на просторах Коннектикута: ядовито‑зеленое дощатое сооружение под двускатной крышей, в щелях которого свободно гуляет ветер. Весь подвижной состав находился у платформы: четыре деревянных вагона и локомотив. Хотя на вагонах красовались строгие надписи первого и второго класса, они были одинаково изношенными и грязными. В голове состава красовался паровоз с коническим колпаком над трубой и площадкой для кочегара с табличкой: «Balduin Locomotive Works, Philadelphia, Pa – 110». Ему явно было «сто лет в обед», однако начальник вокзала заверил меня, что паровоз в отличной форме. Еще на той колее, что была ближе к платформе, блестел серебристой краской одинокий деревянный вагон, напоминавший вагон канатной дороги. При нем имелся собственный локомотив. Начальник вокзала заявил, что это и есть тот поезд, который идет до Сан‑Сальвадора.

– Откуда вы приехали? – поинтересовался он.

– Из Бостона.

– Самолетом?

– Поездом.

Он с чувством пожал мне руку и сказал:

– Теперь я знаю, что хотел бы сделать!

Он побывал в Закапе, но там ему не понравилось – уж слишком эти гватемальцы стеснительные. Но гондурасцы еще хуже. А как я добирался сюда из Бостона? Он задал мне множество вопросов: сколько часов идет поезд от Чикаго до Форт‑Уорта? Какие там ходят поезда? А мексиканские дороги – настолько ли они хороши, как рассказывают? В каких составах есть вагоны‑рестораны и спальные вагоны? И видел ли я что‑нибудь похожее на этот паровоз? («Мне говорили, что сейчас он стоит кучу денег, и я думаю, что так оно и есть!») А куда я направляюсь дальше? Когда я сказал, что в Аргентину, он воскликнул:

– Чудесно! Но будьте начеку в Никарагуа – там сейчас восстание. Это все тот ужасный человек, Сомоса.

Мы все еще стояли на платформе. Начальник вокзала кивнул на паровоз и сказал:

– Он очень старый. Но все еще бегает.

Поезд отправлялся после ланча. Я успел рассчитаться в отеле, вернулся на вокзал и купил билет: обменял тридцать пять центов на тридцать пять миль пути. Я хотел занять место в голове вагона, но, как только мы тронулись, стало ясно, что от паровоза слишком много шума, и к тому же в конце вагона сидели двое сальвадорцев, с которыми можно было перекинуться парой слов. Оба молодых человека (им не исполнилось и тридцати) были коммивояжерами. Коренастый смуглый Альфредо производил впечатление мускулистого здоровяка. Он торговал пластиковой посудой и кухонными принадлежностями. Марио имел более изящное сложение и очаровательный рассыпчатый смех. Он продавал зубную пасту, мыло и масло. Компания отправила их осваивать Санта‑Ану, и им приходилось обслуживать всю территорию вокруг города, то есть практически весь Западный Сальвадор. Я сказал, что, по‑моему, это большая территория. Они напомнили мне, что сама страна не очень большая: чтобы остаться с выгодой, им необходимо за день обслужить по двадцать‑тридцать точек.

Мы говорили по‑испански. Я поинтересовался: они говорят по‑английски?

– Немножко, – ответил Марио по‑испански и рассыпался своим звонким смехом.

– Это я говорю немножко, – тоже по‑испански сказал Альфредо. – Я был два месяца в Аррисбурге – учил английский.

– Пенсильвания?

– Миссисипи.

– Скажите что‑нибудь по‑английски.

– Сиськи, – выдал мне Альфредо с улыбкой от уха до уха. И добавил еще несколько непристойностей, которые из‑за его ужасного произношения утратили всю свою оскорбительность.

– Испанский лучше английского, – заметил Марио.

– Думаю, так оно и есть, – подтвердил Альфредо.

– Глупости, – возразил я. – Как один язык может быть лучше другого? Это зависит от того, что ты хочешь сказать.

– Что бы ни хотел, – не уступал Марио. – Испанский язык выразительнее. Английский краткий и деловой.

– Шекспир краткий и деловой?

– Шекспир у нас есть на испанском, – заявил Альфредо.

А Марио нашел еще один довод:

– У нас в испанском больше слов.

– Больше, чем в английском?

– Во много раз.

Поезд остановился, чтобы принять пассажиров. Затем мы снова тронулись и неподалеку от путей заметили лохматую тощую свинью, рывшуюся пятачком в траве. Марио ткнул пальцем в свинью:

– Вот, к примеру, свинья, – сказал он. – У нас для свиньи есть пять слов. А у вас?

Я прикинул (хряк, боров, свинья, подсвинок) и честно сказал «четыре».

– А теперь послушай, – сказал он и отчеканил, загибая пальцы: – Cuche, tunco, marano, cochino, serdo. Что ты на это скажешь?

– И для собаки два слова, – добавил Альфредо. – Chucho и сап.

– И для детей у нас семь слов, – воодушевился Марио, – а в Гондурасе аж восемь!

– Сколько у вас слов для собаки? – снизошел до меня Альфредо.

Я подумал: щенок, дворняга, пес, кобель – и сказал:

– Четыре. Это больше, чем у вас.

– Ну, зато для быка у нас четыре, – не сдавался Марио.

Боже правый, о чем мы с ними спорим?!

А Марио старательно перечислял обозначения быка: novillo, buey, torrete, guiriche.

– Ваша взяла, – сказал я. Поезд снова остановился, и, воспользовавшись тем, что Марио с Альфредо вышли купить кока‑колы, я вытащил свой испанский словарь и проверил некоторые слова. Когда поезд снова затрясся на рельсах, я сказал:

Buey не значит «бык». Это значит «вол».

– Но это такое же животное! – Марио это нисколько не смутило.

Мы принялись спорить, пока Альфредо не вынес свой вердикт:

– Да, в Соединенных Штатах вол не такой, как у нас. Я сам видел в Аррисбурге.

Мы проезжали по живописной горной местности, весьма неровной и изобилующей вулканами. Часто на менее крутых склонах нам попадались посадки кофе. Мы все еще находились совсем рядом с Гватемалой, и я не уставал удивляться, как резко может меняться пейзаж от одной страны к другой. И дело было не просто в более сглаженных очертаниях горных склонов и изобилии зелени, радовавшем глаз за пределами долины Монтагуа. Ухоженный вид полей и дорог придавал местности ни с чем не сравнимую привлекательность. Тогда я еще не знал, что Сальвадор практически все овощи ввозит из Гватемалы, и все равно Сальвадор выглядел более ухоженным и оживленным. Его главной проблемой остаются небольшие размеры: как может столь маленькая страна что‑то требовать у своих соседей? Я слышал, что в стране верховодят четырнадцать семейных кланов. Удручающая статистика, как правило, приводящая к глубокому расколу между купающимися в роскоши снобами и остальным обществом, а значит, плодящая весьма жестокую оппозицию в лице распаленных марксизмом студентов. Марио и Альфредо были уверены, что так оно и есть.

– Не люблю я толковать про политику, – признался Альфредо. – Но в этой стране полиция совсем обнаглела, а правительство сплошь из военных. Верно, Марио?

Марио лишь неопределенно покачал головой. Совершенно очевидно, он с большой охотой сменил бы тему беседы.

Примерно к половине четвертого мы прибыли в город Куэтцальтепек. Проезжая мимо храма, и Марио, и Альфредо перекрестились. Так же поступили женщины в вагоне. А кое‑кто из мужчин даже снял шляпы.

– Вы разве не католик? – спросил Альфредо.

Я поспешил тоже перекреститься, чтобы не обижать своего спутника. Альфредо спросил:

– А что по‑английски значит huacha ?[21]

– Это что‑то на языке ацтеков?

Альфредо захихикал и сказал, что на таких языках в Сальвадоре давно не говорят. Он точно знал, что это английское слово, но что оно значит? Я сказал, что не слышал такого слова, – может, он приведет какой‑нибудь пример? Он громко прокашлялся и выдал по‑английски:

– Мескита мрет, когда сухо.

– Английский! – презрительно фыркнул Марио.

Хотя в данный момент они были простыми коммивояжерами, оба надеялись сделать карьеру и рано или поздно получить должность в офисе компании в Санта‑Ане. Марио занимался прямыми продажами, а Альфредо считал себя специалистом в какой‑то новой системе кредитования. Я так и не понял ничего из этой системы – парень в совершенстве освоил манеру продавцов усыплять бдительность аудитории округлыми, ничего не значащими фразами и доводить слушателей до полуобморочного состояния, не нуждаясь в одобрении или понимании с их стороны. Я заметил, что оба они очень честолюбивы. И Альфредо подтвердил, что сальвадорцы вообще умнее всех прочих жителей Центральной Америки.

– Мы прямо как евреи, – добавил он.

– И вы тоже собрались кого‑то завоевать?

– Мы совсем недавно могли захватить Гондурас[22].

– У меня есть свои запросы, – сказал Марио. Оказывается, тот коммивояжер в их компании, кто продаст больше всего коробок жидкого мыла, в конце года получит путевку на острова Сан‑Андре. Он считал, что у него хорошие шансы выиграть конкурс – ведь он уже продал не одну тысячу этих коробок.

Ущелья казались все глубже, и горы окутывались тенями от послеполуденного солнца. Ближе к вечеру мы оказались в густом лесу. Альфредо сказал, что тут неподалеку есть отличный бассейн для купания, наполняемый горной рекой. И что там запросто можно снять девчонку. Он с радостью отведет меня туда. Я отказался: к сожалению, должен двигаться дальше, в Кутуко и Никарагуа. Он заявил, что ни за что на свете не поехал бы в Никарагуа. Между прочим, ни Альфредо, ни Марио не были ни в Гондурасе, ни в Никарагуа, до которых отсюда было рукой подать.

Сан‑Сальвадор не спешил показываться из своего укрытия. Он лежал в округлой долине, обрамленной горами, задерживающими воздух, отравленный дымом. Справа от нас проходило шоссе – Панамериканская автотрасса. Альфредо сказал, что это очень быстрая дорога, но она может быть опасной. Например, как мне нравится тот факт, что кусок шоссе в десяти милях от Сан‑Сальвадора то и дело используют самолеты в качестве аварийной посадочной полосы? Я совершенно искренне ответил, что предпочитаю находиться в поезде, который с пыхтеньем пробирается между кофейными плантациями, чем в автобусе, который несется в лоб приземлившемуся самолету.

А что они собираются делать в столице? Оба ответили, что едут по делам. Отметиться у менеджера, получить новые распоряжения. Потом Марио нерешительно признался, что попутно собирается повидаться со своей подружкой. Он до сих пор не успел обзавестись подружкой в Санта‑Ане, и ему претит деревенская чопорность этого городишки. Зато у Альфредо было две или три подружки. И главной причиной его поездки в столицу (только ни слова менеджеру!) был футбольный матч, на который он хотел попасть нынче вечером. Это должен быть лучший матч сезона – сборная Сальвадора против сборной Мексики на Национальном стадионе. Следующая игра с Мексикой в Кубке мира пройдет в Аргентине, а значит, сегодня у Сальвадора отличный шанс показать себя.

Мне приходилось читать о том, на что похожи футбольные матчи в Латинской Америке – хаос и всеобщая свалка, где толпа идет на толпу, вкладывая в свою ярость недовольство политикой. Я твердо уверен в том факте, что, чтобы понять англичанина, надо непременно побывать с ним вместе на футболе, где от хваленой британской сдержанности и чопорности не остается и следа. По сути, все эти стычки между болельщиками – необъявленная война, которую ведут банды малолетних зрителей. Это демонстрация грубой силы и дикости, скрытой в характере любой нации. С этой точки зрения чрезвычайно интересное явление представляют собой Олимпийские игры – этакая разновидность мировой войны в пантомиме.

– А ты не против, если я пойду на матч вместе с тобой?

– Там будет очень много народу, – Альфредо явно встревожился. – Мало ли что может случиться? Лучше давай поедем в тот бассейн завтра, за девчонками?

– По‑твоему, я приехал в Сальвадор, чтобы поплавать с девчонками в публичном бассейне?

– Ты приехал в Сальвадор, чтобы попасть на футбол?

– Да.

 

К вокзалу в Сан‑Сальвадоре вел длинный крутой подъем по мрачным городским предместьям. Мой билет забрал человек в круглом кепи без козырька, спортивных шортах и с древним револьвером на поясе. Вокзал представлял собой простое скопище складских ангаров, в которых ютилась беднота в ожидании утреннего поезда до Кутуко. И старики, и молодые – независимо от возраста все они являли собой жертв беспросветной нищеты. Альфредо назвал мне приличный отель и сказал, что заедет за мной за час до начала матча, то есть в девять часов. Он объяснил, что здесь матчи всегда начинаются поздно – из‑за жары. Однако сейчас уже успело стемнеть, и эта влажная духота действовала на меня удушающе. Я начал сожалеть о том, что так беспечно покинул Санта‑Ану. Сан‑Сальвадор в свою очередь был городом, привычным к землетрясениям и не очень приветливым ко мне. Он был беспорядочно разбросан на большой площади, он был шумным, его здания выглядели уродливо, и фары то и дело выхватывали на дороге настоящие зыбучие пески из пыли. Зачем вообще было сюда тащиться?

– Вы погодите, – сказал мне в Сан‑Сальвадоре один американец. – Вы еще Никарагуа не видели!

Альфредо опоздал. Он сослался на пробки.

– На стадионе будет не меньше миллиона народу!

С собой он привел двух друзей – по его горделивому заявлению, эти парни учили английский.

– Как поживаете? – вежливо приветствовал я их на английском.

– Пажалуста? – ответил один из них. Другой расхохотался. Тогда второй объяснил:

– Мы прошли только два урока.

Опасаясь пробок на подъезде к стадиону и автомобильных воров, Альфредо припарковал машину почти в миле от стадиона, у дома своего приятеля. Этот дом заслуживает отдельного описания: тесные фанерные кабинки, приколоченные прямо к деревьям, так что ветки с листьями прорастают прямо в комнаты. Там, где невозможно было приколотить стенку, висели на веревках какие‑то тряпки, и все вокруг пропитывал густой запах человеческого жилья. Я спросил у друга Альфредо, долго ли он здесь живет. Он ответил, что его семья поселилась здесь много лет назад. Я не отважился спросить, что они делают, когда идет дождь.

Однако оказалось, даже нищета в бедной стране имеет свои ступени. По дороге к стадиону мы преодолели долгий подъем и пересекли мост. На мосту я посмотрел вниз в ожидании увидеть ущелье и реку, но увидел множество навесов и очагов. Я поинтересовался, кто же там живет?

– Беднота, – отвечал Альфредо.

Мы не одни спешили попасть на стадион. Мы присоединились к большому шествию споро марширующих болельщиков и под шумок, когда они принялись орать и размахивать кулаками, успели пробиться поближе к воротам. Шествие двигалось по склону горы вверх к стадиону, вытаптывая по пути чьи‑то палисадники и грохоча дубинками по радиаторам попадавшихся на пути машин. Здесь тоже было море пыли, и башмаки марширующих болельщиков взбили ее так, что она поднялась густым бурым облаком. Получилось как бы размытое изображение сепией, пронизанное острыми лучами автомобильных фар. Толпа уже не маршировала, а бежала, и Альфредо с его приятелями скрылись в облаке пыли. На каждом шагу ко мне подскакивали какие‑то юнцы и трясли перед моим носом билетами, выкрикивая: «Санс! Санс! Санс!»

Это были обычные перекупщики. Они купили самые дешевые билеты и теперь с выгодой для себя продавали тем, у кого не было либо времени, либо отваги выдержать схватку в шумной разъяренной толпе, атаковавшей билетные кассы. Распределение мест было столь же незамысловатым, как и на корриде: «санс» означало дешевые места без навеса, «шейдс» – более дорогие, под навесом.

Я пробился через орду перекупщиков и, уже не надеясь найти Альфредо, приблизился к котлу стадиона. Это было какое‑то потустороннее зрелище: толпа разгоряченных людей, появлявшихся из темноты в подсвеченном софитами буром тумане, вопли и пыль, горные вершины на фоне темного неба, на котором из‑за пыли нельзя было разглядеть ни одной звезды. Признаться, я попытался было повернуть назад, но толпа вынесла меня вперед, где было слышно, как рев голосов перекатывался над ареной подобно гудению пламени в каминной трубе.

Крики становились все неистовее, и сзади напирали все сильнее. На жаровнях женщины пекли бананы и мясные пирожки. Дым от их жаровен и пыль придавали сцене особенно зловещий вид. Откуда‑то снова возникли перекупщики. Они пребывали на грани истерики. Игра вот‑вот начнется, а у них еще остались непроданные билеты. Они хватали меня за руки, они тыкали мне билетами в лицо, они орали.

Одного взгляда на очереди у кассы было достаточно, чтобы понять: мне в жизни не пробиться к этим окошкам, чтобы купить билет легально. Я размышлял над этой проблемой, когда откуда‑то из дыма и пыли возник Альфредо.

– Сними часы, – сказал он. – И кольцо. Положи их в карман. И будь очень внимателен. Почти все эти люди – воры. Они тебя ограбят.

Я выполнил все, как он велел, и спросил:

– А как насчет билетов? Может, купим у этих парней «санс»?

– Нет, я куплю «шейдс».

– Это очень дорого?

– Конечно, но зато какая будет игра! В Санта‑Ане такую в жизни не увидишь. И в любом случае эти места спокойнее, – Альфредо оглянулся. – Подожди здесь, у стены. Я схожу за билетами.

И Альфредо скрылся в извилистой очереди. Он внезапно вынырнул где‑то в середине, перескочил ограждение и стремительно начал прокладывать себе локтями дорогу вперед, к кассе. Такая расторопность произвела впечатление даже на его приятелей. Он вернулся к нам с победоносной улыбкой, потрясая над головой билетами.

Нас пропустили через ворота. Мы прошли по туннелю, чей конец открывался на стадионе. Снаружи он казался котлом, изнутри я бы скорее назвал его подносом или супницей с плававшими на поверхности крикливыми лицами. В центре зеленел идеально ровный прямоугольник поля.

Собравшиеся здесь сорок пять тысяч болельщиков можно было считать вполне достоверной моделью сальвадорского общества. Взять хотя бы для начала ту половину стадиона, где сидели «санс» (причем здесь негде было яблоку упасть: все забито до отказа), или немного дороже одетую, но почти настолько же забитую людьми половину «шейдс» (ночью, да к тому же в сухой сезон, разницы в местах вообще не ощущалось: мы сидели на таких же каменных скамьях, только наши, будучи дороже, оказались не столь многолюдны). Была еще одна зона, о которой Альфредо даже не упоминал: балконы. Над нашими головами на пяти ярусах галереи, огибавшей нашу половину стадиона, располагались зрители с балкона. Эти зрители имели сезонные билеты. Они занимали отдельные кабинки под большим навесом. Я мог различить блеск бутылок и бокалов и подносы с закусками. Господа удобно устраивались на раскладных креслах и имели отличный обзор всего стадиона. Таких людей было немного – не более двух‑трех сотен. Но цена две тысячи долларов за сезон в стране, где средний годовой доход не превышает трех сот семидесяти трех долларов, делает это вполне понятным. Взорам людей на балконе открывались толпа на трибунах «санс» и горное плато над стадионом. И все многоцветное одеяло, покрывавшее плато и поначалу принятое мной за разнообразные сельскохозяйственные посадки, оказалось еще одной толпой сальвадорцев, вскарабкавшихся на гору или пристроившихся на ее склонах. В этой толпе можно было насчитать десятки тысяч людей, и выглядело это еще более жутко, чем «санс». На них падал отблеск ярких софитов над ареной, и вся гора походила на гигантский муравейник.

Над полем прогрохотали национальные гимны – вернее, их хриплые заезженные записи, – и матч начался. С самого начала было ясно, кто победит в этой игре. Мексиканцы были мощнее, быстрее и явно следовали какой‑то заранее выработанной стратегии. У сальвадорцев было два нападающих, пытавшихся доказать свое первенство остальным, и слабая несыгранная команда. Однако толпа исправно шикала на мексиканцев и приветствовала каждый шаг сальвадорцев. Один из сальвадорских нападающих пересек поле, ударил и промазал. Мяч перешел к Мексике, чьи точные пасы довели до исступления болельщиков, а затем, на пятнадцатой минуте, гости открыли счет. Стадион затих, тогда как мексиканская команда обменялась поцелуями и объятиями.

Через несколько минут мяч вылетел с поля на трибуны «шейдс». Его выбросили назад, и игра продолжилась. Потом мяч попал на трибуны «санс». Там поднялась драка за право обладания мячом в качестве сувенира. Одному болельщику удалось его схватить, но его тут же выбили. Мяч свечкой взлетел в воздух, и вдогонку бросился добрый десяток фанатов. Один из них оказался впереди, но его тут же опрокинули, а мяч отобрали. Завязалась драка, и все большее число фанатов проталкивались по трибуне, чтобы добраться до мяча. Те, кто сидел на верхних трибунах, швыряли чем попало в головы тех, кто дрался внизу, и в итоге сверху полетел настоящий дождь из мясных пирожков, бананов, бутылок и прочего мусора. За этой свалкой наблюдали трибуны «шейдс», балконы и муравейник над стадионом.

А еще за ней наблюдали футболисты. Игра прекратилась. Мексиканцы с досадой пинали землю, сальвадорцы орали на дерущихся.

– Пожалуйста, верните мяч, – прогремело в динамиках. Голос был хриплый. – Если вы не вернете мяч, игра не будет продолжена.

Это только усилило лавину, сыпавшуюся с верхней трибуны. Бутылки со смачным звуком разбивались на каменных скамьях. «Санс» с нижних ярусов тоже стали швыряться предметами в своих обидчиков, и теперь уже совсем не возможно было понять, куда в такой суматохе пропал мяч.

Мяч так и не вернули. Комментатор повторил угрозу.

Игроки уселись на поле и стали делать разминающие упражнения, пока наконец через десять минут с начала исчезновения мяча им не вынесли новый. Болельщики взвыли от радости, но очень скоро снова затихли. Мексика забила второй гол.

Очень скоро мяч залетел на трибуны «шейдс». На этот раз и здесь за него началась драка. Мяч не вернули, и при желании можно было отследить его путь по трибунам. То и дело он мелькал в руках у людей то тут, то там. Это видели люди на балконах. Они поливали «шейдс» водой из бутылок, но это не подействовало. И теперь настал черед трибун «санс» любоваться на то, как более состоятельные сальвадорцы на «шейдс» ведут себя по‑свински. Комментатор озвучил угрозу: игра не возобновится, пока не вернут мяч. На это никто не обратил внимания, и прошло немало времени, пока рефери не вышел на поле с новым мячом.

В сумме за всю игру таким образом успело пропасть пять мячей. Четвертый мяч упал неподалеку от наших мест, и я видел, что в драке наносились вполне серьезные удары, и самая настоящая кровь текла из разбитых сальвадорских носов, и разбитые бутылки и свалка за мяч выглядели еще более дикими, чем схватка между игроками на поле. Здесь, а не на поле, кипела та бездумная кровожадность, которую наши историки скромно приписывают жестоким средневековым состязаниям в силе. И громогласные призывы комментатора звучали впустую: полиция и не думала вмешиваться, она оставалась на своих местах, предоставляя болельщикам полную свободу сводить свои счеты. Игроки тем временем сильно устали: все чаще случались пробежки и удаления. Когда игра подходила к концу, мексиканцы снова завладели мячом и забили гол. Но вся эта игра, все эти голы были не более чем интерлюдией перед гораздо более кровавым состязанием, которое ближе к полуночи (еще до того, как закончился матч) открыли трибуны «санс», стреляя фейерверками друг в друга и в игроков на поле.

Под конец они совсем забыли о футболе, и трибуны буквально взорвались огнями, метавшимися между болельщиками. С верхних ярусов стали запускать подожженные шары. Но оказалось, что это не шары вовсе. Они были белесыми и прозрачными, с пипкой на конце: сперва один, потом еще – десятки и сотни. Под громогласный хохот они болтались над трибунами. Конечно, это были презервативы, и это повергло Альфредо в ужасное смущение.

– Ох, как плохо! – охнул он от стыда. Он извинялся передо мной без конца: за постоянные перерывы, за драки, за затянутую игру. А вот теперь еще и это – облака резиновых изделий. Игра превратилась в бессмысленную суету: она закончилась в полной неразберихе, драках и вспышках пламени. Но сальвадорцы считали время, проведенное на стадионе, превосходным отдыхом, а что до гвоздя программы – надутых презервативов, – то позднее я выяснил, что Агентство по международному сотрудничеству в Центральной Америке проводит в Сальвадоре программу по планированию семьи. Не думаю, что она как‑то повлияла на рождаемость в этой стране, но не сомневаюсь, что детские дни рождения здесь отмечаются шумными праздниками с большим количеством воздушных шаров.

Кстати, матч выиграла Мексика со счетом шесть‑один. Альфредо утверждал, что Сальвадор забил самый красивый гол в этой игре: почти с тридцати ярдов. Таким образом ему удалось слегка поддержать свое достоинство. Однако большинство болельщиков ушли со стадиона сразу после первого периода, а тем, кто досидел до конца, меньше всего дела было до того, кто выиграет. Уже покидая стадион, я кинул взгляд на муравейник на горе. Она снова превратилась в гору: и теперь, тихая и безлюдная, уже не казалась такой огромной и грозной.

Снаружи, на склонах горы, опускающихся от стадиона, картина напоминала те зловещие фрески, которые изображают в латиноамериканских храмах преисподнюю. Облака зловещей желтоватой пыли завивались вихрями над дорогой, и фары медленно двигавшихся по ухабам машин напоминали горящие очи самого дьявола. И там, где на фресках положено изображать муки грешников и блестят золоченые таблички с указателями: чревоугодие, прелюбодеяние, сребролюбие, гнев, печаль, уныние, тщеславие, гордыня и так далее, – в ночном мраке угадывались парни, откровенно лапавшие своих девушек, и группы людей, все еще продолжавших драться, и считавших выигранные деньги, и просто кричавших оскорбления в адрес мексиканцев или громивших попавшиеся под руку машины. Они вздымали все новые облака пыли и завывали. Им вторила сигнализация из машин, и эти сирены напоминали крики боли и отчаяния. Один автомобиль толпа потных, очумевших от ярости подростков попросту перевернула вверх колесами. То и дело взгляд натыкался на людей, бегом старавшихся вырваться из этого безумия, зажимавших платками окровавленные лица. Но все еще в этой толпе оставалось не меньше десяти тысяч человек – и животных. Ибо, как и полагается в аду, под ногами у людей шныряли злобные рычащие собаки. А еще здесь было очень жарко. Раскаленный пыльный воздух обжигал легкие, он был буквально пропитан потом и вонял раскаленным железом и пылью. Толпа все не расходилась: все были слишком возбуждены, чтобы думать о возвращении домой, а перенесенные унижения требовали немедленной расплаты. Люди шумели, постоянно куда‑то спешили, грубо толкая друг друга, и эта безумная пляска никак не кончалась.

Альфредо был известен короткий путь до дороги. Он провел меня через парковку и вытоптанную рощицу в каком‑то дворике. Я заметил, что здесь на земле лежат люди, но не смог рассмотреть, то ли они просто спят, то ли ранены или вообще умерли.

Я спросил его об этой толпе.

– Я же говорил тебе, – ответил он. – Ты теперь пожалел, что пошел, верно?

– Нет, – ответил я, и это была правда. Теперь я был удовлетворен. Путешествие бессмысленно, если оно не связано с определенной степенью риска. И еще я весь вечер провел в размышлениях о том, что мне довелось увидеть, стараясь восстановить все подробности, и уже мог сказать наверняка, что больше никогда в жизни не пойду на футбольный матч в Латинской Америке.

Между прочим, этот матч был не единственным событием в Сан‑Сальвадоре этим вечером. Как раз в те часы, когда болельщики бесновались на Национальном стадионе, в городском кафедральном соборе архиепископ Сальвадора получал почетную степень доктора от ректора университета Джорджтауна. Архиепископ намеренно сделал эту церемонию как можно более публичным событием, чтобы иметь возможность произнести речь против правительства и в пользу отцов‑иезуитов. В храме собралось около десяти тысяч человек, и мне сказали, что эта толпа оказалась не менее устрашающей, чем на стадионе.

А ведь всего десять лет назад здесь случился военный инцидент, названный впоследствии Футбольной войной, а также Войной ста часов. Враждовали Сальвадор и Гондурас – сперва в лице болельщиков, а затем в схватку вступили и вооруженные силы. Здесь сработал хронический недостаток земли в Сальвадоре: через границу в Гондурас постоянно проникали сальвадорцы, чтобы построить фермы, чтобы захватить себе клочок земли или хотя бы получить работу на банановых плантациях. Они трудились не за страх, а за совесть, однако Гондурас очень быстро счел это угрозой своей экономике. Нелегалов стали отлавливать и возвращать на родину. И конечно, как и положено в истории таких нелегалов, здесь постоянно случались жестокости, похищения, изнасилования и пытки. Страсти были накалены задолго до того, как начались отборочные игры на Кубок мира 1970 года. Сначала произошла кровавая стычка между болельщиками на матче Сальвадор – Гондурас в Тегучикальпе, и она повторилась через неделю, в Сан‑Сальвадоре. Очень скоро вооруженные силы Сальвадора атаковали Гондурас: таким серьезным оказался ответ на разбитые носы болельщиков. И хотя война заняла меньше недели, она унесла жизни более двух тысяч человек – солдат и гражданских, в основном со стороны Гондураса.

Год спустя в Сальвадоре были назначены выборы. Они были откровенно фальсифицированы. И сопровождались такими же сценами насилия, какие мне довелось наблюдать во время матча – только тогда стадионом были улицы столицы. Студентов расстреливали, и в тюрьму бросали всех без разбора. А в результате Сальвадор оказался во власти очередного военного диктатора. Он был на редкость жестоким человеком. Политика вообще жестока по своей природе, но все политики согласны в одном: даже диктатура иногда необходима, чтобы привести страну в порядок, причем правительство такого рода обычно строго централизованно и стабильно. Но такое случается крайне редко. В подавляющем большинстве случаев оно превращается в коррумпированную бюрократическую машину, нестабильную, то и дело дающую сбои, нервную и жестокую и награждающую теми же отвратительными качествами тех, кто находится под его властью.

Вернувшись к себе в отель, оказавшийся отнюдь не лучшим отелем, я попытался описать пережитую только что игру. Это совершенно разогнало сон, и к тому же в комнате постоянно что‑то скреблось под потолком. Я открыл «Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» Эдгара По и взялся за чтение. Это была ужасная история – с самой первой главы. Пим пробрался на корабль зайцем и был вынужден прятаться под палубой. Там без воды и еды он переносил все тяготы плавания. С ним была его собака. Она взбесилась и напала на него. Пим едва не умер и вынужден был покинуть свое укрытие – только для того, чтобы обнаружить, что на корабле бунт и он попал в новый шторм. И все это время, сидя в своем тесном номере, я вслушивался в скрежет под потолком. Тем не менее я выключил свет и лег. Мне приснился кошмар: шторм, темнота, ветер и крысы, грызущиеся под палубой. От ужаса я проснулся. Я попытался нащупать выключатель. И в свете настольной лампы ясно увидел дыру в потолке прямо у себя над головой размером с четвертак. Прежде там ее не было. Я подождал пару минут, и вот на зазубренном краю дыры сверкнула пара желтоватых резцов.

В эту ночь я больше не спал.

 


Поделиться:



Последнее изменение этой страницы: 2019-06-19; Просмотров: 225; Нарушение авторского права страницы


lektsia.com 2007 - 2024 год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! (0.273 с.)
Главная | Случайная страница | Обратная связь