Французское влияние в России

 

Начало царствования императора Александра I было связано с надеждами. Общество жаждало перемен, в воздухе носились идеи, имеющие отношение к реформам. И действительно, начались преобразования в системе высшего государственного управления. Одной из самых важных и первых реформ стало введение министерств – 8 сентября 1802 года, – отменявших систему коллегиального управления, укреплявших единоначалие и вводивших персональную ответственность высших чиновников. Затем последовали реформы в области просвещения и печати, Сената и ряд других. И хотя эти первые шаги, по существу, мало что меняли в жизни чиновничьей России, лишь внешне придавая европейский лоск громоздким административным учреждениям, они обнадеживали. Казалось, телега сдвинулась с места, и теперь пойдет по‑другому. И на самом деле продолжение последовало.

Второй этап реформирования пришелся на период 1808–1812 годов и был связан с именем человека выдающегося – Михаила Михайловича Сперанского. Он являлся сыном сельского священника, и тем не менее в этот период стал одной из главных и значимых фигур в гражданской сфере управления. В 1808 году Александр I приблизил его к себе и поручил подготовить реформу государственного управления. Уже в 1809 году Сперанский, помимо отдельных проектов, предоставил царю план преобразований, наиболее полно и точно выраженный в знаменитом «Введении к уложению государственных законов», в котором явственно прослеживалось влияние наполеоновского «Гражданского кодекса» (Code civile), хотя сам автор считал его плодом изучения всех, а не только французских, существовавших в мире конституций.

В основу государственного устройства предлагалось положить традиционный принцип разделения властей – законодательной, судебной и исполнительной – на всех уровнях: от комитета министров до волостного управления. Высшим органом судебной власти предполагался Сенат, исполнительной – Комитет министров и министерства, законодательной – Государственная Дума. Связующим звеном между императором и новыми государственными органами (Думой, Сенатом и Комитетом министров) должен был служить Государственный Совет, члены которого не избирались, а назначались императором. Совет задумывался как совещательный орган при монархе, через который ему представлялись решения всех трех новых учреждений. Планировалось даже в какой‑то степени привлечь население на основе имущественного ценза посредством четырехстепенных выборов к участию в исполнительной, законодательной и судебной власти.

Самым радикальным являлся проект законодательной власти. Предполагалось разделить население на три сословные группы: дворянство, «среднее состояние» (купцы, мещане и государственные крестьяне) и «народ рабочий» (все остальные податные слои, включая крепостных крестьян). Выборные права должны были получить два первых сословия. Как владельцы недвижимой собственности они избирали бы волостную думу, делегаты от нее – окружную думу, затем таким же образом – губернскую думу, а в последнюю очередь – Государственную Думу, которую планировалось собирать раз в год. Таким образом, выстраивалась четкая система законодательного корпуса на всех уровнях, что означало бы прорыв России в сторону европейского права. И прежде всего – принятие таких реформ и функционирование независимых друг от друга трех ветвей власти в значительной степени ограничивало бы самодержавную власть.

Но. Это только показалась, что телега сдвинулась с места. Деятельность Сперанского сразу же нашла массу противников. Прежде всего, они усматривали в ней угрозу революции. Его же самого обвинили в предательстве в пользу Наполеона. И что парадоксальнее всего – самым непримиримым критиком стал блестящий литератор и историк Николай Михайлович Карамзин, выступивший с «Запиской о древней и новой России». Он ярко и живописно обосновывал угрозу незыблемости самодержавия, а так как он был последовательным монархистом, то именно самодержавие считал для России наиболее подходящей и исторически сложившейся формой правления. Именно Карамзин в наиболее концентрированном виде выразил мнение консервативной оппозиции и призвал отказаться от нововведений. Понятно, что проект Сперанского не мог быть полностью осуществлен из‑за раздававшейся со всех сторон критики.

В сущности, после обсуждения, проходившего в условиях почти секретных, из запланированных реформ удалось воплотить в жизнь лишь идею создания Государственного Совета (1 января 1810 года). Совет был создан как законосовещательный орган, то есть основные функции (рассмотрение и принятие законов) еще не созванной Думы были уже переданы Государственному Совету.

Следующим значимым нововведением, которое все‑таки успел провести Сперанский, стала министерская реформа. 25 июня 1811 года был обнародован манифест «Общее учреждение министерств» – весьма объемный законодательный акт (401 параграф). Документ определял штаты, порядок назначения и увольнения, делопроизводства, получения чинов, четко прописывал ответственность и пределы власти министров, их взаимоотношения с различными государственными структурами.

Но к 1812 году положение Сперанского стало шатким. Как бы в противовес французскому влиянию стали раздаваться голоса, призывающие к борьбе с иноземными заимствованиями. Рупором этих мощных общественных настроений стал граф Ф. В. Ростопчин, считавший, что окружающие царя люди, по его словам, «набиты конституционным французским и польским духом», а реформы Сперанского «несообразны с настоящим делом». В результате дворцовых интриг весной 1812 года, когда всем стало ясно, что война с Францией неизбежна, Александр I сделал свой выбор – пожертвовал непопулярной фигурой в пользу дворянской оппозиции, в пользу консервативных сил. Сперанский был арестован и отправлен в ссылку.

И все‑таки обстоятельства падения великого русского реформатора до сих пор остаются неясными. Конечно, обвинения в преклонении перед всем французским, обвинения в государственной измене и даже в заговоре в пользу Наполеона сыграли свою роль. Но причина была глубже, и таилась она в неготовности власти провести реформы и неготовности царского окружения принять их.

Реформы в гражданской сфере начала царствования Александра I первоначально почти не затронули армию. Объективный разбор состояния и развития русского военного искусства в наполеоновскую эпоху заставляет любого исследователя заняться сравнительным анализом российской и французской армий. Армия Наполеона в начале XIX столетия для русских стала главным противником. Если до 1805 года французское влияние было минимальным (вряд ли можно говорить о влиянии французов‑эмигрантов в рядах армии), то после поражения при Аустерлице, а затем при Фридланде, для многих военачальников стало очевидным отставание в военной сфере.

В русской истории можно найти много примеров, когда российские власти успешно заимствовали у своих противников очень многое и в результате выходили победителями из военных столкновений. Так, первый российский император Петр I в борьбе со Швецией в Северной войне на шведский манер одел, обучил и организовал свою еще молодую армию и в результате добился победы.

Обычно историки русской армии XIX столетия выделяют три господствующих направления, оказавших влияние в военной сфере в тот период: 1) развитие национальных традиций, связанных в первую очередь с полководческим искусством знаменитого А. В. Суворова и административной деятельностью Г. А. Потемкина; 2) прусские тенденции, навязанные императором Павлом I; 3) французское влияние, оказанное на тактику и военное строительство наполеоновскими войнами. До 1805 года в русской армии довлели прусские образцы, введенные императором Павлом I, почитателем Фридриха Великого. Поражения от французов 1805‑го и 1807 годов заставили взяться за военные реформы и обратить пристальное внимание на тактику и военную организацию Наполеона. Уже в 1806 году была введена, хотя и чисто схематически, дивизионная система организации. Главное же, что все обучение и боевая подготовка войск постепенно стали строиться по французским канонам. Это очень точно подметил посол Наполеона в Санкт‑Петербурге А. де Коленкур в своих докладах в Париж: «Музыка на французский лад, марши французские; ученье французское». Александр I начал реформы с того, чем традиционно всегда все мужские представители династии Романовых занимались с особой любовью – с униформы. Будущий герой 1812 года генерал Н. Н. Раевский писал из Петербурга в конце 1807 года: «Мы здесь все перефранцузили, не телом, а одеждой – что ни день, то что‑нибудь новое». Действительно, наполеоновская униформа в то время диктовала военную моду в Европе, и переобмундирование русских войск лишь знаменовало новые подходы к военному делу.

Сам Александр I, мечтавший в юности о полководческой славе, очень быстро понял после Аустерлица и Фридланда, что пальма первенства в личном соперничестве на поле брани всегда будет за Наполеоном. Оставив за собой дипломатическое поприще, он искал профессионального военного, кто бы мог осуществить реформы в армии, чтобы она успешно могла противостоять наполеоновским войскам. Таким человеком стал М. Б. Барклай де Толли, с 1810 года занимавший пост военного министра.

Именно Барклаю за короткий срок удалось реорганизовать армию – была введена постоянная корпусная система: созданы восемь номерных (1‑й – 8‑й) пехотных корпусов (по две пехотные дивизии в каждом), которые вошли в 1‑ю и 2‑ю Западные армии.

В 1810 году были увеличены штаты полков армейской пехоты, которые получили 3‑батальонный состав. Тогда же было осуществлено усовершенствование дивизионной системы. До 1810 года в состав дивизий входили части всех родов войск, а соотношение различных видов пехоты, кавалерии и артиллерии носило произвольный характер (2–4 кавалерийских, 4–5 гренадерских или мушкетерских полков, 1–2 егерских полка и артиллерийская бригада), что затрудняло управление войсками. К 1812 году удалось сформировать 25 пехотных дивизий примерно однотипного состава (в каждой, как правило, 4 пехотных и два егерских полка, а также артиллерийская бригада) и две гренадерские дивизии (в каждой по 6 гренадерских полков и артиллерийская бригада). Кавалерийские полки были сведены в дивизии, при этом были созданы две кирасирские дивизии. Позднее на основе этих дивизий в 1‑й и 2‑й Западных армиях образованы резервные кавалерийские корпуса в противовес аналогичным корпусам кавалерийского резерва у Наполеона.

По инициативе и под руководством Барклая была осуществлена реформа высшего и полевого управления российской армии. 27 января 1812 года император Александр I утвердил «Учреждение для управления Большой действующей армии», определившее состав и функции управления войсками и ставшее первым русским положением о полевом управлении войск.

Он утвердил также «Учреждение Военного министерства», установившее новую структуру и функции Военного министерства. В процессе преобразования системы управления войсками смогли провести реорганизацию штабной службы – Свиты Его Императорского Величества по квартирмейстерской части, выполнявшей тогда функцию Генерального штаба. Начальник этой службы князь П. М. Волконский сразу после Тильзитского мира в 1807 году был отправлен во Францию, где изучал организацию штабов наполеоновской армии и по возвращению в Россию реформировал деятельность штабов по образцу французских. Благодаря этому в 1812 году на высших штабных должностях оказались талантливые офицеры: А. П. Ермолов, К. Ф. Толь, И. И. Дибич и другие.

Большое внимание по опыту Франции уделялось подготовке резервов для полевых войск. На основе рекрутских депо были сформированы 10 пехотных, 4 кавалерийские дивизии и 7 запасных артиллерийских рот, а из запасных подразделений (батальонов и эскадронов) были созданы 1‑й и 2‑й резервные корпуса. В ходе кампании 1812 года значительная часть этих формирований поступила на пополнение действующих армий.

В 1811 году были утверждены новые уставные положения, учитывающие накопленный боевой опыт («Воинский устав о пехотной службе», «О егерском учении», «О строевой кавалерийской службе») и вводившие новые тактические формы. Многие идеи были прямо заимствованы из французских уставов, и новые наставления рождались прямо в войсках. Например, в 1810 году с французского на русский язык перевели «Наставление в день сражения императора Наполеона». Оно ходило в рукописном виде среди офицерского корпуса и уже по горячим следам в том же году молодой генерал‑майор М. С. Воронцов издал «Наставления господам офицерам Нарвского пехотного полка», а в конце июня – начале июля 1812 года было составлено, отпечатано и разослано в полки «Наставление господам пехотным офицерам в день сражения», сыгравшее важную роль во время военных действий. Следует также указать на массовое увлечение молодых офицеров перед войной 1812 года военно‑теоретическими проблемами, в частности, многие тогда активно изучали труды французского военного теоретика Г. Жомини, а офицером А. И. Хатовым был подготовлен в 1807–1810 годах учебник «Общий опыт тактики», обобщивший европейский, в первую очередь французский военный опыт.

Надо сказать, что к началу 1812 году военные реформы Барклая не были завершены, и, тем не менее, они сыграли большую роль в повышении боеспособности войск во время боевых действий в 1812–1814 годах.

Интересно на этот счет мнение современника, русского полковника И. Радожицкого, и сделавшего неожиданный вывод о Наполеоне: «Между тем полководцы, министры и законодатели перенимали у него систему войны, политики и даже форму правления. Он был враг всех наций Европы… но он был гений войны и политики; гению подражали, а врага ненавидели».

 

 

Глава вторая

Начало войны в России. Вступление французов в Москву

 

В ночь на 12 (24 по новому стилю) июня 1812 года 500‑тысячная армия во главе с императором и главнокомандующим Наполеоном Бонапарте, перешла границу, начав войну с Российской империей.

Надо сказать, что с воцарением Романовых в 1614 году, т. е. без малого двести лет, Россия не вела войн на своей территории. И вдруг, в одночасье, полмиллионная армия с бесчисленными обозами, стадами скота и табунами лошадей гигантской, мощной и яростной лавиной обрушилась на мирные российские просторы! Трудно представить себе ужас населения. Мимолетные слухи, обрывки фраз о том, что Наполеон якобы сын Екатерины 11, истинный наследник и пришел, чтобы взять законный трон, а крестьянам дать волю, не делали погоды. И хотя известно, что в 1812 году происходили крестьянские волнения против помещиков, местами даже очень серьезные, и сам Наполеон колебался, вдруг приказывал искать сведения о Пугачеве – все это не могло изменить главной составляющей – ощущения обрушившегося бедствия на Россию и каждого отдельного ее жителя. Именно это и определило все дальнейшие действия и поступки каждого – от Александра, российского императора, до землепашца в заброшенной деревеньке. Каждый в меру своего развития и понимания осознал, что родной стране грозит подчинение иноземцу, полная потеря самостоятельности, враг уже пришел в твой дом, и ты должен всеми силами бороться с ним и победить. Или умереть. Отсюда – невиданный героизм и партизанская народная война. Отсюда и пожары.

Пожар Москвы – апогей, невозможная жертва и трагедия. Но ведь до этого был Смоленск, были деревни, по которым шли завоеватели, и земля горела у них под ногами. А столица. Москва была второй столицей, так ее и воспринимали. Сдача столицы врагу – событие чрезвычайное. Оно изживается в истории долго, мучительно и вряд ли до конца. В 60‑е годы уже нашего времени во Франции очень модной была песня о том, как «мсье» встает, когда входит дама, но без боя сдает Париж, когда приходят фашисты. «Жизнь! Тебя назвать бы дрянью, тебя зовут „мадам“…» Так переживается унижение и национальный позор.

Русским оставить пепелище оказалось легче, чем живой прекрасный город. Даже не легче – возможней. Пепелище оставить было можно, а живой город – нельзя.

Потому что столица олицетворяет страну, является тем лицом с не общим выраженьем, по которому ее узнают. Все лучшее, достойное величия, гордости и красоты сосредотачивается здесь. Здесь все это пестуется, взращивается, преумножается и процветает. Вся страна, весь народ трудится, создавая то, что станет лучше их самих, чтобы потом тянуться к этому и дорастать до него.

Как можно это отдать врагу? Только в виде пепла. Только тогда все останется неотданным. И значит – ничего не сдали. Такой вот менталитет. Этого‑то не знал, не понял, даже не мог представить себе Наполеон. И проиграл.

Можно напомнить, что спустя 129 лет, в октябре 1941 года, когда враг стоял в часе езды от центра Москвы, все важнейшие транспортные магистрали, все крупнейшие культурные, государственные и промышленные предприятия столицы были заминированы.

Они должны были взлететь на воздух по приказу главнокомандующего, когда немцы войдут в Москву.

Инициатива военных действий против России принадлежала Наполеону – он слишком долго находился в убеждении, что русские первыми перейдут границу.

В результате 10 (22) июня 1812 года посол французской империи генерал Ж. А. Лористон вручил в С.‑Петербурге председателю Государственного совета и Комитета министров графу Н. И. Салтыкову ноту с объявлением войны.

Формальным поводом для ее объявления стал демарш русского посла в Париже князя А. Б. Куракина о выдаче паспортов для отъезда на родину.

После личной рекогносцировки Наполеоном местности 12 (24) июня войска Великой армии, соорудив три моста, начали переправу через Неман у деревни Понемунь – война началась!

Ш. М. Талейран позднее справедливо назвал этот день «началом конца». Однако таких провидцев, как он, было немного. Французы, прежде всего солдаты и, конечно, генералитет, считали Наполеона непобедимым и абсолютно верили в его победу.

В России абсолютно верили, что Наполеон будет изгнан и повержен. На чем основывались эти убеждения? Какие стратегия и тактика лежали в основе тех действий, что должны были привести к их победе?

 

Виктор Безотосный

Превентивная война?

 

Когда говорят о начале кампании 1812 года, часто возникает вопрос о превентивном характере войны Наполеона против России. Мол, французский император очень не хотел этой войны, но вынужден был первым перейти границу в силу существования реальной русской угрозы. Сохранилось достаточно много высказываний самого французского полководца на этот счет. Например, в мае 1812 года Наполеон в письме к русскому послу во Франции князю А. Б. Куракину, помимо многих обвинений и угроз в адрес Александра I и России, поместил следующую фразу: «мне нужен покой, я не хочу войны; благо моих народов требует моих забот, поэтому я жажду спокойствия». Ранее он также прямо говорил Куракину: «Я не хочу воевать с вами, но вы сами вызываете меня». Графиня С. Шуазель‑Гуфье в своих воспоминаниях «процитировала» следующие слова Наполеона, сказанные якобы им в Вильно в начале кампании 1812 года: «Я с сожалением начал эту войну, благодаря которой прольется много крови; император Александр, не соблюдавший условий Тильзитского трактата, принудил меня начать войну».

При желании таких высказываний можно найти еще больше. Попробуем разобраться в этом моменте подробнее. Необходимо заметить, что разведки сторон очень внимательно следили за передвижениями и концентрацией войск своего будущего противника. Например, сотрудник русской военной разведки П. X. Граббе, видевший все своими глазами, упоминая о концентрации сил Наполеона («Все дороги Германии покрылись войсками со всех концов Европы к границам России направленными»), сделал заключение в своих воспоминаниях: «Не было нужды в тайне. Напротив, лучшим средством принудить Россию без борьбы покориться всем уничижительным условиям поработительного союза с Наполеоном, казалось показать ей это неслыханное ополчение против нее всей Европы». При тогдашнем несовершенстве средств связи при передаче разведданных, сведения поступали с некоторым опозданием, но тем не менее и Наполеон, и русское командование приблизительно представляли себе общую ситуацию с войсками противника на тот или иной момент. Три русские армии к началу войны на западной границе имели в своих рядах 200–220 тысяч человек. У Наполеона только в первом эшелоне было сосредоточено 450 тысяч, а во втором – более 150 тысяч человек. Какой военный специалист поверит, что такие силы были собраны французским полководцем для обороны? Такая мощнейшая (беспрецедентная по тем временам) группировка сил не могла быть собрана за несколько дней, ее создание требовало колоссальных организационных и финансовых издержек, и она явно предназначалась для ведения активных наступательных действий.

Российские верхи отлично знали об этом, так как разведка работала неплохо. Поэтому вполне понятно, что Александр I в манифесте о рекрутском наборе 23 марта 1812 года заявлял, готовясь к военным действиям: «Настоящее состояние дел в Европе требует решительных и твердых мер, неусыпного бодрствования и сильного ополчения, которое могло бы верным и надежным образом оградить Великую империю НАШУ от всех могущих против нее быть неприязненных покушений».

Так была ли для французского императора война превентивной? Конечно же, всегда можно по‑разному ответить на этот вопрос, взяв за точки отсчета различные исходные моменты. Выскажу лишь личное мнение. Учитывая численное соотношение сил сторон, вряд ли русские войска в июне 1812 года представляли угрозу Европе. Скорее наоборот, Великая армия Наполеона нацелилась на Россию. К тому же, никто силой не заставлял французского императора отдавать приказ о переходе границ. Логика принятия решения в данном случае оказалась проста – все пружины колоссального военного маховика (Великой армии) были взведены и приведены в действие.

В такой ситуации невозможно запрограммированной на войну «машине» дать команду «отбой». Не наказывать Россию за отказ проводить профранцузскую политику – значит проявить не только непростительную слабость на глазах всей Европы, но и распрощаться с надеждой в будущем победить своего главного соперника – Англию. Да и как по‑иному можно оправдать все по‑истине грандиозные предвоенные усилия по организации и концентрации огромных людских и материальных средств? А просто финансовые затраты?

Наполеону необходимо было начинать войну в любом случае. И он ее начал первым! В этом контексте слово «первый» – ключевое! Поэтому французский император перед началом кампании в

1812 года даже не удосужился подыскать и грамотно преподнести общественному мнению мало‑мальский правдоподобный «casus belli». Явно неубедительно звучало объяснение причин войны и в воззвании Наполеона к войскам накануне перехода через Неман: «Россия поклялась на вечный союз с Францией и войну с Англией. Ныне нарушает она клятвы свои»; «Россия увлекается роком, да свершится судьба ее!»; «мир, который мы заключим, будет прочен и положит конец пятидесятилетнему неуместному влиянию России на дела Европы». Это была слабая риторическая попытка самооправдания и апелляция к року и судьбе, специально для европейцев приправленная соусом под названием «исконная русская агрессивность». Но в 1812 году не существовало никакой «русской угрозы», наоборот – была реальная «западная угроза» России, что и подтвердили дальнейшие события. С таковым фактом должен объективно согласиться любой, самый дотошный наблюдатель.

Это был, с политической точки зрения, первый вынужденный просчет французского императора в кампании 1812 года. Причем он заранее попытался нивелировать эту ситуацию. Еще в мае 1812 года в Вильно к Александру I был направлен с военно‑дипломатической миссией генерал‑адъютант Наполеона Л. Нарбонн с заявлениями о миролюбии французского императора, о его нежелании воевать, а наоборот, поддерживать с Россией дружеские отношения. Конечно, это было лишь политической игрой. Российский император оказался не меньшим знатоком и любителем такого рода постановок. Он ответил подобным же театральным жестом уже после начала военных действий, послав с подобной миссией своего генерал‑адъютанта А. Д. Балашова в расположение Великой армии, занявшей Вильно. Там французский император и принял русского генерала. В письме к Наполеону Александр I ни много ни мало предложил своему противнику вывести войска из России, и тогда можно будет приступить к переговорам («достижение договоренности… будет возможно»). Конечно, предугадать ответную реакцию было нетрудно.

Излишне говорить о специальной политической направленности этих военно‑дипломатических миссий сторон. Сегодня ретроспективно можно лишь утверждать, что дипломатический «театр» Александра I оказался более успешным, поскольку роли, сыгранные русскими, были убедительнее. Это был красивый демонстративный жест в адрес Европы, снимавший с российского императора ответственность за развязывание войны. Конечно же сам Александр I в успех поездки Балашова не верил ни минуту. Отправляя своего генерал‑адъютанта к Наполеону, прямо заявил ему об этом: «Хотя, впрочем, между нами сказать, я и не ожидаю от сей присылки прекращения войны, но пусть же будет известно Европе и послужит новым доказательством, что начинаем ее не мы». Наполеон, разумеется, отклонив русское предложение, ответил: «Даже Бог не может сделать, чтобы не было того, что произошло». С практической точки зрения обе миссии, правда, были использованы для сбора разведывательных сведений о своем противнике.

Александра I многие историки любят выставлять как мягкого, податливого и безвольного человека, на которого оказывали влияние самые различные силы и личности, особенно иностранцы: то либералы и гуманисты, то консерваторы и реакционеры, то англоманы, то франкофилы, то мистики. Не перечислить всех тех поименно, кто в исторической литературе завладевал его волей, навязывал какие‑либо идеи и принимал за него решения. Реальный пример – кто только не числился, по мнению историков, автором «настоящего» плана военных действий в 1812 года. В зависимости от ситуации и исторических реалий, его рисуют то либералом, то консерватором, то мистиком, то холодным прагматиком. Возникает даже вопрос – как такой безвольный и слабый император, да еще легко поддающийся посторонним влияниям, смог достичь столь поразительных результатов и стать победителем Наполеона, одного из величайших полководцев в истории?

Безусловно, исторической личности иногда благоприятствовало везение, ну, предположим, один раз, второй, но не все же время слепая удача приходила на выручку и играла на руку нашему герою. Везение же не бесконечно. А история – это не игра в рулетку, там, по результатам, в итоге всегда выигрывает заведение. Судьба не могла каждый раз подавать ему помощь, да еще в такой титанической и долговременной борьбе с безусловно талантливым противником. Наверно, что‑то зависело и от Александра I, и от его способностей и опыта, а не от случайных порывов. Внимательно изучая факты, лишний раз убеждаешься, что российский монарх умел упорно добиваться поставленных целей. На самом деле император был сознательным и активным борцом, умело пользовавшимся в разное время, в зависимости от складывавшейся ситуации, различными театральными масками, в том числе и маской смирения и безвольности. Скрытность и умение артистически играть выбранную роль всегда вводили в заблуждение современников. Когда было крайне необходимо, он проявлял твердость, отлично и бескомпромиссно умел доводить дело до конца. Об этом наглядно свидетельствуют хотя бы кампания 1812 года и последующие события. Всегда слушал всех, а поступал так, как ему было нужно. Неслучайно один из лучших биографов Александра I, великий князь Николай Михайлович дал ему следующую характеристику: «Умом Александр мог всегда похвастаться, и умом тонким и чутким. Кроме того, он имел дар особого чутья познавать скоро людей, играть на их слабостях и всегда подчинять своим требованиям».

Шаблонное и наивное противопоставление «доброго» Александра I кому‑либо и подчинение его каким‑то злым или прогрессивным силам не выдерживают критики. Чаще всего он успешно использовал эти силы в своих целях, в то же время старался отвести от себя всякую ответственность перед современниками и потомством. Ярчайшие примеры на персональном уровне – «молодые друзья» М. М. Сперанский, Н. П. Румянцев, А. С. Шишков, Ф. В. Ростопчин, М. Б. Барклай де Толли, М. И. Кутузов, А. А. Аракчеев (выставлял на передний план перед обществом других лиц, а сам оставался в тени). Можно привести и множество других примеров. Ближайшие сотрудники были для него лишь орудиями для выполнения поставленных государством задач. Что‑что, а он очень даже прислушивался к общественному мнению и дорожил им, особенно в Европе. Ему не безразлично было, что о нем думают и что говорят в общественных кругах. Ориентир в этом направлении у него работал очень четко.

Без всякого сомнения, российский император являлся наряду с Наполеоном главным действующим лицом в эпоху войны 1812 года. Александр I на политической сцене Европы проявил себя как отменный лицедей, и в этом качестве он мог успешно поспорить с самим Наполеоном (таким же талантливым «актером на троне»). Российский император любил театрально обставлять многие события. Например, начало военных действий в 1812 году. Значительное число мемуаристов оставили воспоминания, как он, застигнутый врасплох на балу в Закрете неожиданным известием о переходе французами реки Неман, вел себя спокойно и с достоинством.

Сегодня в нашей историографии уже хорошо известно, что русская разведка заблаговременно узнала о точной дате начала войны и примерно указала возможные пункты форсирования Немана. Если об этом были осведомлены многие русские генералы (эти сведения фигурировали в предвоенной переписке), то уж Александр I, выполнявший тогда роль фактического главнокомандующего, не мог этого не знать. Но сам факт неожиданного и вероломного нападения необходимо было зафиксировать в общественном сознании. Можно предположить, что для этой цели как нельзя лучше подходил организованный по подписке генерал‑адъютантами императора (безусловно, с его согласия или по его подсказке) бал в имении генерала Л. Л. Беннигсена в Закрете, близ Вильно. Жизнь услужливо предоставляла правдоподобные декорации для подобного спектакля.

Этот хорошо срежиссированный театральный акт (а их было много в жизни российского императора), затем отраженный в мемуарах, сыграл очень важную роль в дальнейших событиях. На такую театрализованную уловку Александра I попался даже хорошо информированный в русских делах сардинский посланник в Российской империи Ж. де Местр. В июне 1812 года он писал своему королю Виктору Эммануилу I: «Война началась к концу июня а император (можете ли вы поверить сему, Ваше Величество?) еще ждал формального объявления войны по всем правилам старинных обычаев. Никто в этом отношении не хочет ни исправляться, ни научиться». А вот как, например, описала в своих воспоминаниях бал в Закрете графиня С. Шуазель‑Гуфье: «Кто бы подумал при виде любезности и оживления, проявленных Александром, что он как раз во время бала получил весть, что французы перешли Неман, и что их аванпосты находятся всего в десяти милях от Вильны!.. шесть месяцев спустя Александр говорил мне, как он страдал от необходимости проявлять веселость, от которой он был так далек. Как он умел владеть собой!» Этот театрализованный акт российского императора был рассчитан на усиление среди русского и европейского общественного мнения тезиса о том, что Россия стала жертвой, а Наполеон – агрессором. И в 1812 году, и позже общественное мнение России и Европы оказалось на стороне Александра I. В плену его театрального таланта очутились и будущие историки. Все‑таки он являлся бесподобным политическим актером своего времени.

 

Виктор Безотосный

Начало военных действий

 

По корпусам Великой армии был зачитан знаменитый приказ Наполеона, продиктованный им в Вильковишках: «Солдаты! Вторая Польская война началась. Первая кончилась под Фридландом и Тильзитом.

В Тильзите Россия поклялась на вечный союз с Франциею и войну с Англиею. Ныне нарушает она клятвы свои, и не хочет дать никакого изъяснения о странном поведении своем, пока орлы французские не возвратятся за Рейн, предав во власть ее союзников наших. Россия увлекается роком! Судьба ее должна исполниться. Не почитает ли она нас изменившимися? Разве мы уже не воины Аустерлицкие? Россия поставляет нас между бесчестием и войною. Выбор не будет сомнителен. Пойдем же вперед! Перейдем Неман, внесем войну в русские пределы. Вторая Польская война, подобно первой, прославит оружие Французское; но мир, который мы заключим, будет прочен и положит конец пятидесятилетнему кичливому влиянию России на дела Европы». Примечательно, что этот приказ не был послан в прусский и австрийский вспомогательные корпуса, видимо, Наполеон не рассчитывал вдохновить их упоминанием о «воинах Аустерлицких» и о Второй Польской кампании.

Александр на следующий день после начала войны, 13 (25) июня 1812 года, издал не менее знаменитый приказ по армиям: «Из давнего времени примечали мы неприязненные против России поступки французского императора, но всегда кроткими и миролюбивыми способами надеялись отклонить оные. Наконец, видя беспрестанное возобновление явных оскорблений, при всем нашем желании сохранить тишину, принуждены мы были ополчиться и собрать войска наши; но и тогда, ласкаясь еще примирением, оставались в пределах нашей империи, не нарушая мира, а быв токмо готовыми к обороне. Все сии меры кротости и миролюбия не могли удержать желаемого нами спокойствия. Французский император нападением на войска наши при Ковно открыл первый войну. И так, видя его никакими средствами непреклонного к миру, не остается нам ничего иного, как, призвав на помощь свидетеля и защитника правды, всемогущего Творца небес, поставить силы наши противу сил неприятельских. Не нужно мне напоминать вождям, полководцам и воинам нашим о их долге и храбрости.

В них издревле течет громкая победами кровь славян. Воины! Вы защищаете веру, отечество, свободу.

Я с вами. На начинающего Бог».

Сравнивая два публичных обращения двух императоров, невольно можно сделать выводы. Текст Наполеона пронизан жаждой наказания противника, полной уверенностью в предстоящей победе и приобретении новой громкой славы. Во многом он исходит из фатального начала – над Россией висит рок, а французский император исполнитель его воли. Содержание приказа Александра I – это простые слова об обороне страны от агрессора, апелляция к либеральным ценностям (в частности, к свободе) и защите религиозных ценностей. Кроме того, полное убеждение в справедливости своего дела и того, что Бог на его стороне, значит, неизбежно враг будет наказан! В общем, – символы дерзкой вседозволенности и фатализма против символов справедливой веры и провидения.

Недаром многие авторы упоминали случай с Наполеоном, когда во время переправы через Неман его конь, испугавшись внезапно выскочившего зайца, сбросил французского полководца на землю – роковая примета у склонных к суевериям римлян. А другие, особенно мистически настроенные, усматривали предзнаменования, вспоминая «огневую комету» 1812 года, а также, видя сокровенный смысл в апокалиптическом числе «666» в имени Наполеона и в остальных «дивных знамениях». И все это было для них свидетельством того, что Бог простер свою защиту над Россией, а не над Францией. Фортуне же было угодно действительно обратить слова Наполеона против него самого – фатальный и неизбежный «рок» увлек его вглубь России, и «судьба его должна была исполниться».

Анализируя предвоенную обстановку, Наполеон справедливо полагал, что «…на столь огромном театре военных действий успеха можно достигнуть только при тщательно составленном плане и строго согласованных его элементов». Уже накануне войны по размещению частей Великой армий обнаруживаются наметки первоначальных оперативных замыслов Наполеона. Левофланговая группировка (220 тысяч) под командованием самого французского императора была развернута против армии Барклая. Войска правого фланга (80 тысяч), вверенные Жерому, были расположены в герцогстве Варшавском. Центром (80 тысяч) командовал Э. Богарне. Такая дислокация частей Великой армии означала, что главный удар Наполеон намеревался нанести силами левого фланга, центральная группировка – вспомогательный удар, а войска Жерома выполняли отвлекающую роль сдерживающего прикрытия против возможного вторжения русских в герцогство.

Французский император действовал по принципу Бурсе, «разработав план с несколькими вариантами», принимая действия противника впоследствии как коррективы к плану. Подтверждение этому мы находим в переписке Наполеона с маршалами. Он считал, что когда суть его движений будет обнаружена, то противник примет одно из решений: «…или сосредоточиться внутри государства, чтобы собрать силы и дать бой, или перейдет в наступление». Из всех предвоенных инструкций маршалам ясно, что Бонапарт, прогнозируя вероятные действия русских, считал более вероятным вторжение в начале войны армии Багратиона в Польшу, поддержанное частью сил 1‑й Западной армии. Он не торопился с открытием военных действий, желая дать возможность подняться траве, чтобы обеспечить корм своей многочисленной коннице.

Когда стало ясно, что русское командование обладает долготерпением и не намерено загонять свои войска в ловушку, наподобие нового Ульма и Аустерлица, Наполеон решил видоизменить свой оперативный замысел и ударить первым, так как уже начал сказываться дефицит времени. Все еще полагая, что Багратион в начале кампании начнет наступательное движение из района Нарева и Буга, Наполеон 10 июня в письме к Бертье нарисовал следующую схему действий: «…общий план состоит в отклонении назад (демонстрация и задержка противника. – В. Б.) правого фланга и продвижения вперед на левом…»

15 июня он сообщил Бертье о деталях плана и месте переправы через Неман: «В этой ситуации мое намерение – перейти между Ковной и Олитой» – построить 5 мостов и, используя поддержку центральной группировки войск, выйти на Вильно. Такие же указания Наполеон дал жерому: «Сначала поселите убеждение, что вы двигаетесь на Волынь, и возможно дольше держите противника в этом убеждении. В это время я, обойдя его крайний правый фланг, выиграю от двенадцати до пятнадцати переходов в направлении к Петербургу;…переправляясь через Неман, я захвачу у неприятеля Вильно, которое является первым предметом действий кампании».

Окончательный оперативный замысел Наполеона заключался в маневре главных сил против правого фланга Барклая, в то время, как жером сковал бы действия Багратиона, удерживая его на месте, а части Богарне должны были обеспечить действия левофланговой группы, наступая в промежутке двух русских армий. Цель французского императора была ясна. Используя численное превосходство, разгромить поодиночке обособленные русские армии в приграничных сражениях и захватить столицу Литвы. Надо сказать, что оперативный план Наполеона имел ряд недостатков – был построен на недостаточно точных данных разведки, не был просчитан и вариант глубокого стратегического отступления русских войск.

По поводу планируемых сроков первоначальных операций Наполеона и всей кампании среди историков существуют различные точки зрения.

В данном случае можно привести прямое свидетельство французского императора лишь о предполагаемой им продолжительности войны. 21 мая (1 июня) 1812 года Наполеон писал из Позена своей жене, императрице Марии‑Луизе: «Я думаю, что через 3 месяца все будет закончено». Очевидно, он рассчитывал, что вся кампания уложится в летние рамки – максимум начало осени. На первоначальные операции, результатом которых должны были бы стать поражения в пограничных районах русских армий, им отводилось, вероятно, от 1 до 2 месяцев, остальное время – на преследование оставшихся русских сил, захват как можно большей территории, включая, в частности, Москву или Петербург, и заключение мирного договора, подписанного «на барабане» и ставящего политику России в прямую зависимость от Франции.

В 1812 году Александр I не дал поймать себя в умело расставленные сети и не поддался соблазну первым нанести упреждающий удар. Собственно, до войны командованием решался главный и принципиальный вопрос: где встретить противника – на своей земле или в чужих пределах? Причем действительно существовал разработанный русский план 1811 года, по которому Россия и Пруссия при возможной поддержке поляков должны были начать военные действия. В частности, Александр I пытался договориться с поляками через посредничество А. Чарторыжско‑го, обещая восстановление независимости и либеральную конституцию. Этот превентивный план изначально оказался несостоятельным – патриотическое польское дворянство связывало свои надежды на возрождение былой Речи Посполитой только с именем Наполеона. Поскольку сначала не оправдались ожидания склонить поляков на свою сторону, а позже стало известно, что и пруссаки выступили на стороне Наполеона, от этих планов пришлось отказаться.

Но русское командование до весны 1812 года не исключало возможности перейти первыми границы, и для реализации этого плана проводились соответствующие мероприятия. В окружении же российского императора имелись лица, которые полагали, что концентрацию французских войск к русским границам в начале 1812 года можно было считать даже не разрывом отношений, а объявлением войны. Например, адмирал А. С. Шишков, подтверждая это суждение, считал, что движение войск Наполеона в феврале «показывало уже не приготовление или начало намерений, но начало самих действий». Военный министр М. Б. Барклай де Толли уже 1 апреля 1812 года докладывал из Вильно своему императору о полной готовности к форсированию Немана. Войска, полагал он, могут «тотчас двинуться». В ответ 7 апреля Александр I написал Барклаю: «Важные обстоятельства требуют зрелого рассмотрения того, что мы должны предпринять. Посылаю вам союзный договор Австрии с Наполеоном. Если наши войска сделают шаг за границу, то война неизбежна, и по этому договору австрийцы окажутся позади левого крыла наших войск. При приезде моем в Вильну окончательно определим дальнейшие действия».

Таким образом, обстоятельства, предрешившие отказ от наступательных действий, были отнюдь не техническими, а исключительно политическими. О том, что Барклай был готов перейти границу, свидетельствуют его приказы, отданные по армии для поднятия морального духа войск на случай начала военных действий, а также задержка выплаты жалованья (за границей выдавалось по Особому положению), – оно было выплачено лишь после 22 мая 1812 года, когда появилась ясность, каким образом армия будет действовать.

Добавим, что на решение повлияли и данные разведки о более чем двукратном превосходстве сил противника. Александр I отлично знал и понимал, что Наполеон, собрав огромную по численности Великую армию вблизи русских рубежей и израсходовав на это огромные средства, рано или поздно вынужден будет пересечь границу. Это был лишь вопрос времени (май – начало июня) и выдержки двух императоров. Российский монарх осознанно предпочел пожертвовать возможными военными преимуществами (предполагалось лишь занять часть Пруссии и герцогства Варшавского и, применяя тактику «выжженной земли» на территории противника, затем начать отступать к своим границам), в угоду политическим факторам. Он выиграл и стратегически – заставил «неприятеля» действовать по русскому сценарию, приняв четкое решение отступать вглубь России и использовать ту же тактику «выжженной земли», но на собственной территории.

Русская концепция войны стратегически перечеркнула все изначальные планы великого полководца. Фактически, еще не начав военных действий в 1812 году, Наполеон уже проиграл сам себе.

Бескомпромиссная позиция Александра I, отраженная в переписке и во многих воспоминаниях современников, убеждала, что он не прекратит военные действия, даже если русским войскам придется отступать до Волги (как вариант в некоторых мемуарах – до Камчатки). Это явствует и из официальных документов начала войны. В именном указе Александра I от 13 июня 1812 года, данном председателю Государственного совета и Комитета министров графу Н. И. Салтыкову, содержалась следующая фраза: «Провидение благословит праведное Наше дело. Оборона отечества, сохранение независимости и чести народной принудило Нас препоясаться на брань. Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в Царстве Моем». Тут в противовес можно вспомнить и фразу, оброненную Наполеоном, когда он уже покинул территорию России после провала кампании 1812 года. Ее (в нескольких вариациях) записали приближенные, и смысл сказанного заключался в словах: «От великого до смешного только один шаг».

После переправы через Неман Великой армии каждая из сторон первоначально попыталась осуществить свои предвоенные оперативные замыслы и перечеркнуть намерения противника. Уже 13 (25) июня наполеоновские части вошли в Ковно, а русские, не принимая боя, начали отступление. Характерно, что французское и русское командования в первые дни войны старались действовать осторожно, преследуя в первую очередь разведочные цели: выявить силы и основные направления движения войск противной стороны. Наполеон, разъясняя ситуацию Даву, писал 14 (26) июня: «Результат этой операции должен выяснить обстановку… Армия противника только сосредотачивается, и нельзя вести наступление так, как будто она уже потерпела поражение».

Пока не разъяснилась обстановка, французский император на первых порах сдерживал порывы своих нетерпеливых маршалов. Одновременно и Барклай, несмотря на недовольство Александра I, не торопился отходить. «Не хочу отступать, – отвечал он на упреки царю, – покуда достоверно не узнаю о силах и намерениях Наполеона». К тому же главнокомандующему 1‑й Западной армии необходимо было выиграть время, чтобы обеспечить отход самого отдаленного от армии 6‑го пехотного корпуса Д. С. Дохтурова из района Лиды. 14–15 (26–27) июня главные силы 1‑й Западной армии были стянуты в район Вильно. К вечеру 15 (27) июня Наполеон сосредоточил на виленском направлении 180‑тысячную группировку (1‑й и 3‑й армейские корпуса, 1‑й и 2‑й корпуса кавалерийского резерва и Императорскую гвардия), и намеревался вступить в генеральное сражение. Однако российские войска по приказу Барклая де Толли рано утром 16 (28) июня оставили город и медленно двинулись на Свенцяны, а затем к Дриссе. В столицу Литвы торжественно въехал Наполеон, встреченный депутацией магистрата с ключами от города и приветствуемый восторженными криками поляков. Мало того, он остановился в доме генерал‑губернатора, который до этого занимал Александр I.

Русское командование правильно оценило обстановку, основываясь на разведывательных данных, и сделало вывод, что главный удар противника был нацелен против правого фланга 1‑й Западной армии. Полностью подтвердились и сведения о громадном численном преимуществе сил противника против армии Барклая. Для Наполеона же первые донесения из авангардов не прояснили обстановки. Например, Мюрат докладывал, что 100‑тысячная армия Барклая находится у Новых Трок (там же находились два русских корпуса), а войска Багратиона дислоцируются у Бреста, что также не соответствовало действительности. И все‑таки, несмотря на отсутствие достоверных сведений, Наполеон стремился, используя численное преимущество, осуществить наступление, чтобы не дать возможности Барклаю сконцентрировать войска на одном направлении, чтобы отрезать его от главных сил и разбить русские корпуса по частям. Разбросав веером движения своих колонн, он ставил цель войти в боевое соприкосновение с противником и уточнить расположение его сил. Почти добровольный уход из столицы Литвы русских войск оставался непонятным для Наполеона. «Занятие Вильно – есть первая цель кампании», – считал он перед войной. Но главная задача французского императора осталась в тот момент все еще нерешенной. Поскольку, по его замыслу, падение Вильно должно было стать следствием поражения русских войск.

Для того чтобы определить, действовали ли русские войска по плану или нет, рассмотрим «Известия о военных действиях», документ практически не привлекаемый историками для анализа. «Известия» возникли по аналогии со знаменитыми бюллетенями Великой армии Наполеона и, безусловно, в противовес им (в конце 1812 года многие современники стали называть их «русскими бюллетенями»), так как первоначально прямо преследовали цель информировать русское общество о военных событиях в нужном для правительственных кругов русле и создания определенного общественного мнения. Печатались они и в виде отдельных листовок, и в качестве приложения («Прибавления») по вторникам и пятницам к «Санкт‑Петербургским ведомостям» с 21 июня 1812 года.

Конечно, «Известия» «работали» и как важная составная часть пропагандистской машины, созданной и инициированной усилиями Александра I, и как разновидность военной публицистики 1812 года, у истоков создания которой оказались многие лучшие представители дворянской молодежи.

С этой точки зрения важен анализ первых «Известий» от 17 июня, опубликованных 21 июня в «Прибавлении к Санкт‑Петербургским ведомостям» под № 50. В тексте правительственного официоза сначала сообщалось, что французы еще в феврале перешли Эльбу и Одер и направились к Висле.

В противовес этому Александр I лишь «решился предпринять только меры предосторожности и наблюдения, в надежде достигнуть еще продолжения мира, почему и расположил войска Свои согласно с сим намерением, не желая с Своей стороны подать ни малейшего повода к нарушению тишины».

Можно оставить без комментариев всем известное миролюбие российского монарха (зная при этом о заранее разработанных превентивных планах военных действий), тем более, что далее было помещено более четко сформулированное объяснение: «Сие особливо принято было потому, что опыты прошедших браней и положение наших границ побуждают предпочесть оборонительную войну наступательной, по причине великих средств приготовленных неприятелем на берегах Вислы. В конце Апреля Французские силы уже были собраны. Не взирая однакож на то, воинские действия открыты не прежде 12 июня: доказательство уважения неприятеля к принятым нами против него мерам».

В этом объяснении содержится более реалистичная, то есть близкая к истине и вполне откровенная оценка ситуации. И была причина – русская разведка перед войной предоставила командованию достоверные сведения о силах Наполеона и разработала соответствующие рекомендации, заставившие отказаться от превентивного удара по противнику. Далее, после описания перехода наполеоновских войск через Неман, объяснялись причины отступления необходимостью соединения всех сил 1‑й Западной армии («все корпусы, бывшие впереди, должны обратиться к занятию назначенных заблаговременно им мест»), а после описания, где и какие русские войска находились на момент 17 июня, следовал весьма откровенный текст: «Сие соображение требует того, чтобы избегать главного сражения, доколе Князь Багратион не сближится с первою армиею, и потому нужно было Вильну до времени оставить. Действия начались и продолжаются уже пять дней; но никоторый из разных корпусов наших не был еще атакован, а потому сия кампания показывает уже начало весьма различное от того, каким прочие войны Императора Наполеона означались».

Дух и тональность всего сообщения свидетельствовали о том, что командование приняло на вооружение рекомендации разведки и четко их придерживалось этой (отступление против превосходящих сил, отказ от генерального сражения до момента равенства сил, затягивание войны по времени и в глубину территории и т. д.). Вся же содержащаяся в первом «Известии» информация недвусмысленно готовила общественное мнение к осознанию необходимости отступления русских войск и последующего ведения оборонительной войны, хотя бы до соединения двух Западных армий.

Ближайшие два «Известия» содержали лишь лаконичные сведения о присоединении отдельных корпусов к главным силам 1‑й Западной армии, краткое описание отдельных стычек и предположения о направлении действий Наполеона. Но уже в «Известиях», помеченных 23 июня, после неопределенной фразы («Армии продолжают соединяться») разбирались первые результаты замысла российского командования и принятой им стратегической концепции: «По всем обстоятельствам и догадкам видно, что принятый нами план кампании принудил Французского Императора переменить первые свои расположения, которые не послужили ни к чему другому, как только к бесполезным переходам, поелику мы уклонились от места сражения, которое для него наиболее было выгодно. Таким образом, мы отчасти достигли нашего намерения, и надеемся впредь подобных же успехов».

Интересно сравнить этот текст с другими русскими документальными свидетельствами, относящимися к этому же времени. Вот несколько выдержек из писем императора к одному из его самых доверенных сановников в то время, адмиралу П. В. Чичагову. Письмо от 24 июня 1812 года: «У нас все идет хорошо. Наполеон рассчитывал раздавить нас близ Вильно, но, согласно системе войны, на которой мы останавливались, было порешено не вступать в дело с превосходными силами, а вести затяжную войну. А потому мы отступаем шаг за шагом в то время как князь Багратион подвигается со своей армией к правому флангу неприятеля». Письмо от 30 июня: «…неприятелю до сих пор не удалось ни принудить нас к генеральному сражению, ни отрезать от нас ни одного отряда». Письмо от 6 июля: «…вот уже целый месяц как борьба началась, а Наполеону не удалось еще нанести нам ни единого удара, что случалось во все прежние его походы на четвертый и даже на третий день… Мы будем вести затяжную войну, ибо в виду превосходства сил и методы Наполеона вести краткую войну, это единственный шанс на успех, на который мы можем рассчитывать.»

Аналогичные высказывания сделал Александр I и в письме к П. И. Багратиону от 5 июля 1812 года: «…не забывайте, что до сих пор везде мы имеем против себя превосходство сил неприятельских и для сего необходимо должно действовать с осмотрительностью и для одного дня не отнять у себя способов к продолжению деятельной кампании. Вся цель наша должна к тому клониться, чтобы выиграть время и вести войну сколь можно продолжительную. Один сей способ может дать нам возможность преодолеть столь сильного неприятеля, влекущего за собою воинство целой Европы».

Стоит обратить внимание на то обстоятельство, что в начале боевых действий в официальных сообщениях откровенно допускались высказывания о необходимости и разумности ведения оборонительной войны. Весьма важный факт, доказывающий наличие плана войны и официальное признание его высшими властями. Возможно, это было связано напрямую с тем, что Александр I тогда находился в войсках и лично редактировал тексты, направляемые в Петербург для публикации. Но уже с июля (после отъезда императора из армии) стали преобладать сухие доклады военачальников с театра военных действий о боевых столкновениях без стратегических оценок складывавшейся обстановки. Генералы и сотрудники их штабов не хотели и не могли себе позволить рассуждать на стратегические темы хотя бы даже из‑за отсутствия информации об истинном положении на других участках военных действий. Взять на себя ответственность за анализ всей ситуации мог только император или главнокомандующий всеми действующими армиями, а он, как известно, был назначен только в начале августа.

Другой, на наш взгляд, бесспорный факт. При наличии плана в ходе его реализации уже в начале войны (с июля) возникли непредвиденные сложности – практика всегда сложнее и богаче теории. Все же, согласно принятому еще до начала войны плану, все корпуса 1‑й Западной армии, за исключением фланговых, смогли благополучно отойти к Свенцянам. Находившийся на правом фланге 1‑й пехотный корпус генерал‑лейтенанта графа П. Х. Витгенштейна отошел после арьергардного боя под Вилькомиром. А незадолго до этого вошедший в состав 1‑й Западной армии 6‑й пехотный корпус генерала от инфантерии Д. С. Дохтурова после столкновений с кавалерией противника сумел оторваться от преследования.

Только арьергард 4‑го пехотного корпуса под командованием генерал‑майора И. С. Дорохова (Изюмский гусарский, 1‑й и 18‑й егерские и два казачьих полка, рота легкой артиллерии, всего около 4 тысяч человек при 12 орудиях), державший передовые посты на Немане, оказался отрезанным, так как при открытии военных действий своевременно не получил приказа об отходе, и был вынужден отказаться от попыток пробиться к 1‑й Западной армии. После нескольких столкновений с противником Дорохов принял решение идти на соединение со 2‑й Западной армией через местечки Вишнев и Воложин. Его отряд, искусно маневрируя и избегая встреч с превосходящими силами неприятеля, совершил, двигаясь усиленными маршами, отступление от местечка Ораны к Воложину (потеряв всего 60 человек), и 23 июня (5 июля) вошел в соприкосновение с казачьим корпусом генерала от кавалерии М. И. Платова близ Воложина. А 26 июня (8 июля) отряд Дорохова соединился с частями 2‑й Западной армией у местечка Ново‑Свержень, составив в дальнейшем боевое охранение ее левого фланга.

Захватив Вильно, Наполеон отрезал 1‑ю Западную армию от армии Багратиона (разрыв между ними вскоре составил 270 верст) и занял выгодное стратегическое положение, однако навязать Барклаю де Толли генеральное сражение ему не удалось. Вскоре кавалерия Мюрата выявила движение больших масс российских войск на Лидской и Ошмянской дорогах. Это было отступление авангарда 4‑го пехотного корпуса генерала И. С. Дорохова от Оран к Ошмянам и движение 6‑го пехотного и 3‑го резервного кавалерийского корпусов под командованием Д. С. Дохтурова от Лиды к Сморгони на соединение с 1‑й Западной армией. В ходе этого движения боковой арьергард под командованием полковника К. А. Крейца (Сибирский драгунский и два эскадрона Мариупольского гусарского полка) имел 17 (29) июня дело под Ошмянами с кавалерийской бригадой генерала П. К. Пажоля.

По данным французской разведки, 6‑й пехотный корпус был причислен к 2‑й Западной армии, поэтому Наполеон первоначально расценил это движение как попытку армии Багратиона выйти на соединение с 1‑й Западной армией и пробиться к Свянцанам. Направив 2‑й и 3‑й армейские корпуса, 3‑ю пехотную дивизию 1‑го армейского корпуса и два корпуса кавалерийского резерва для преследования отступавшего Барклая де Толли, он сформировал для флангового удара по войскам Багратиона три колонны (около 60 тысяч человек) под командованием маршала Л. Н. Даву, которому надлежало атаковать авангард и затем всю 2‑ю Западную армию. Выяснив через некоторое время истинное положение дел, Наполеон все же решил использовать открывавшиеся перспективы для достижения успеха против 2‑й Западной армии – именно она стала его главной мишенью. Сборный корпус маршала Даву (две дивизии 1‑го армейского корпуса, Легион Вислы и 3‑й корпус кавалерийского резерва – всего примерно 45 тысяч человек) был двинут в направлении Минска с задачей наступать на фланг Багратиона, а группировка Жерома Наполеона (5‑й, 8‑й армейские корпуса и 4‑й корпус кавалерийского резерва) должна была преследовать отступавшую 2‑ю Западную армию.

1‑я Западная армия, избежав разгрома, продолжала отход, а о 2‑й армии во французских штабах не имелось точных сведений. Маршал Л. Гувьон Сен‑Сир, оценивая в своих мемуарах Виленскую операцию, посчитал, что захват нескольких повозок – «результаты ничтожные для первых действий армии в 500 000 человек». Главная же неприятность для Наполеона заключалась в том, что не удалось реализовать предвоенный операционный план и наиболее мощный удар, который он мог нанести в течение всей кампании, пришелся по пустому месту и привел лишь к чрезмерному напряжению сил и средств, оказавшихся напрасными.

 

Владимир Земцов

Вступление в Москву

 

Утро 14 сентября было холодным и пасмурным. В 8 часов в Малых Вязёмах император Наполеон вместе с Бертье сел в карету и отправился по дороге на Москву. Не доезжая верст 12, был встречен Мюратом, едущим от авангарда. Здесь, на пологом берегу Сетуни, возле красивой церкви Спаса Нерукотворного, состоялся более чем часовой разговор французского императора с Неаполитанским королем. Прохаживаясь по церковному двору, Мюрат доложил о том, что произошло утром на подступах к Москве, а Наполеон изложил свои соображения по поводу намерений русских и отдал приказы на дальнейшие действия авангарда.

Что мог сообщить Мюрат Наполеону, и какие приказы отдал ему император?

13 сентября основные силы русской армии вышли из деревни Мамоново и вплотную подошли к Москве, расположившись в 2 верстах впереди Дорогомиловской заставы. В 11 часов вечера русская армия вошла в город и начала продвигаться по его улицам, выходя на Рязанскую и частично Владимирскую дороги. Арьергард русской армии, находившийся под командованием Милорадовича, к вечеру 13‑го расположился примерно в 10 верстах от Москвы, близ Фарфоровых заводов. Чуть дальше к Москве были разбросаны по холмам недостроенные русские укрепления.

В тот день, 13 сентября, в 9 утра авангард французской армии во главе с Мюратом подошел к деревне Перхушково. Не встретив сопротивления, Мюрат, миновав деревню, двинулся дальше. Он шел медленно, пытаясь выяснить намерения врага, которые были еще не вполне ясны. Французское командование было почти уверено, что русская армия отступает к Москве, но, продвигаясь все ближе и ближе к столице, почему‑то не решается на новое сражение. Если бы в намерениях Кутузова, как считал Наполеон, было оставить Москву, ему логичнее было бы уже изменить направление отхода и устремиться либо на север, прикрывая Петербург, либо, что более вероятно, выбрать южное направление.

В половине 9‑го вечера 13 сентября Наполеон поручил Бертье отправить Мюрату следующее письмо: «Если неприятель не находится перед вами, то надо опасаться, не перешел ли он вправо от вас, на Калужскую дорогу. В таком случае очень возможно, что он бросится на наш тыл. Неизвестно, что делает Понятовский, который должен находиться в двух лье вправо от вас. Прикажите ему двинуть свою кавалерию на Калужскую дорогу. Император остановил здесь корпуса Даву и Нея до тех пор, пока не получит от вас известий о том, где находится неприятель. Его величество с нетерпением ожидает известий о том, что происходит на вашем правом крыле, т. е. по дороге из Калуги в Москву». Действительно, вечером 13‑го, император, находясь в усадьбе Малых Вязём, выразил удивление тем, что Мюрат все еще не получил никакого предложения от неприятеля о мире или о перемирии, между тем, как он (неприятель) не предпринимает никаких мер к обороне столицы.

В то время, к вечеру 13‑го, Мюрат был уже «в виду Филей» и сообщил императору, «что враг укрепил Воробьевы горы, а также еще одну гору». Около 9 утра 14‑го сентября Неаполитанский король отправился на аванпосты, дабы спешившись, лично провести рекогносцировку неприятельских позиций. Он хорошо видел несколько русских укреплений, но не заметил вблизи их никаких ведетов (сторожевая и разведывательная служба в войсках). Все это свидетельствовало о том, что русские первоначально хотели принять бой, но затем отказались от этой мысли. Мюрат немедленно поспешил к императору, которого и встретил в селе Спасском.

То, что, прохаживаясь по церковному двору, сообщил Неаполитанский король императору, было в высшей степени важно: русские отказались от боя за Москву! Их армия, судя по всему, не перешла на Калужскую дорогу, а отступала через город. Все говорило о том, что под Бородином русские получили удар такой силы, от которого они уже не были в состоянии оправиться, а значит, будут в самое ближайшее время вынуждены просить мира. Такой вариант развития событий виделся Наполеону наиболее предпочтительным: русская кампания слишком затянулась, а французская армия сама нуждалась в скорейшем отдыхе. Мюрату было приказано как можно скорее отправиться обратно к авангарду и продолжать оказывать давление на отступавшего неприятеля.

К полудню 14‑го сентября Мюрат, возвратившись из Спасского, приказал авангарду идти вперед. Это движение, соединенное с приближением войск Богарне к Москве с северо‑запада, а войск Понятовского – с юго‑запада, заставило генерала Милорадовича принять дерзкое решение. Осознавая, в каком опасном положении оказалась русская армия, растянувшаяся по улицам Москвы и обремененная тысячами раненых и многочисленными обозами, и не видя возможности долго удерживать неприятеля возле Поклонной горы и Воробьевых гор малыми силами арьергарда, Милорадович решился вступить в переговоры с Мюратом. Своего рода предлогом для начала контактов с неприятелем стала записка, подписанная Кайсаровым, дежурным генералом при Кутузове, доставленная Милорадовичу: «Оставленные в Москве раненые поручаются гуманности французских войск». Милорадович поручил штабс‑ротмистру лейб‑гвардии Гусарского полка Ф. В. Акинфову не только вручить эту записку лично Мюрату, но и сказать ему от имени генерала, что «если французы хотят занять Москву целою, то должны, не наступая сильно, дать нам спокойно выйти из нее с артиллериею и обозом; иначе генерал Милорадович перед Москвою и в Москве будет драться до последнего человека и вместо Москвы оставит развалины».

Взяв с собой трубача из конвоя Милорадовича, Акинфов подъехал к неприятельской цепи аванпостов. Проехав пять кавалерийских полков, стоявших в шахматном порядке перед пехотными колоннами, русский офицер увидел наконец Мюрата, «блестяще одетого, с блестящею свитою». Приветствуя Акинфова, Мюрат приподнял шитую золотом с перьями шляпу и велел свите удалиться. После чего, положив руку на шею лошади русского офицера, спросил: «Господин капитан, что вы мне скажете?» Акинфов вручил Мюрату записку, подписанную Кайсаровым, и передал слова Милорадовича с требованием приостановить движение французских колонн и дать русским время пройти через Москву. Пробежав глазами текст письма, Неаполитанский король ответил: «Напрасно поручать больных и раненых великодушию французских войск; французы в пленных неприятелях не видят уже врагов». желая сохранить Москву, он принимает предложение Милорадовича и будет продвигаться вперед так тихо, как хотят русские, но с условием, чтобы город был занят французами в тот же день. Акинфов ответил, что Милорадович будет на это согласен. Тогда Мюрат тотчас же отдал приказ передовым цепям остановиться и прекратить перестрелку.

Далее, обращаясь к Акинфову, Мюрат начал с ним весьма примечательный диалог. Неаполитанский король просил русского офицера уговорить жителей Москвы сохранять спокойствие: им не будет сделано «никакого вреда», с них не будет взята ни малейшая «контрибуция» и французские власти будут всячески заботиться об их безопасности. Вместе с тем, так как до французского командования уже стали доходить сведения о истинном положении дел в Москве, он неожиданно спросил, не оставлена ли Москва жителями и где граф Ростопчин, московский главнокомандующий. Акинфов на это отговорился незнанием, как и на вопрос о том, где император Александр и великий князь Константин Павлович. «Почему не делают мира?» – спросил Мюрат, прибавив крепкое солдатское выражение, которое Акинфов так и не решился передать на бумаге. «Пора мириться!» – воскликнул Неаполитанский король, располагающе улыбаясь русскому офицеру, после чего предложил ему перекусить. Акинфов отказался. Тогда Мюрат еще раз уверил, что французские войска будут заботиться о сохранении Москвы и об уважении, которое он питает к Милорадовичу.

Наполеон узнал о достигнутом Мюратом перемирии с русскими почти сразу же, так как уже находился неподалеку от авангарда. Ординарец императора Гурго, оказавшийся рядом с Мюратом к концу разговора того с Акинфовым, тотчас поскакал назад и доложил Наполеону об этом важном событии, которое вся армия с нетерпением ожидала, и которое, казалось, предвещало скорый мир. Наполеон утвердил условия перемирия, но потребовал сообщить русским, чтобы те без остановки продолжали свое отступление.

Примерно в час дня или в начале второго французский авангард, неотступно следуя за отступавшими цепями русского арьергарда, оказался на Поклонной горе.

Передовые цепи авангарда продолжали свое неспешное движение вперед, ступая по пятам отходивших русских ведетов. Основная же часть авангарда, перейдя Поклонную гору, остановилась у ее подножия и сгруппировалась. Примерно в два часа пополудни на Поклонную гору въехал Наполеон.

Образ торжествующего Наполеона и его ликующей армии, взирающих с Поклонной горы на лежавшую перед ними сказочную Москву, прочно вошел в историческую память русских. Но кто же из участников тех событий действительно мог видеть Наполеона на Поклонной горе? Деннье? Деннье этот факт вообще не упоминает! Фэн? Фэн дает описание того, как Наполеон рассматривал карту Москвы, внимая комментариям Лелорнь д’Идевиля. По Коленкуру, Наполеон уже с 10 утра (?!) находился на «Воробьевых горах». Там он предписывает Мюрату как можно скорее прислать депутацию от властей Москвы «к воротам, к которым он (т. е. император. – В. З.)   направился». Таким образом, остаются только два свидетельства, которые условно можно признать заслуживающими внимания: это строки из книги‑оправдания Ф. И. Корбелецкого (1813) и работы Сегюра (1824). Именно эти две книги стали основой для последующих описаний этого момента, как в исторической литературе, так и в воспоминаниях.

Оба автора единодушны в том, что Наполеон появился на Поклонной горе в два или в самом начале третьего часа, когда авангард уже спустился с горы вниз и построился там в боевом порядке. Император, въехав на холм, с которого открывался завораживающий вид на Москву, казалось, поддался общему восторгу. «Вот наконец этот знаменитый город!» – воскликнул он. Но здесь же, как будто пытаясь погасить свой восторг, произнес: «Давно пора!» Наполеон и несколько сопровождавших его генералов сошли с коней. Императору была подана карта, изучая которую, он стал отдавать приказы на передвижение войск.

Примерно через полчаса своего пребывания на Поклонной горе Наполеон приказал произвести сигнальный выстрел из пушки, по которому авангард и часть основных сил с невероятной быстротой устремились вперед и минут через 15 (Корбелецкий говорит о 12 минутах!) оказались возле Дорогомиловской заставы. При криках «Да здравствует император!» Наполеон сошел с коня и расположился с левой стороны от заставы, возле Камер‑коллежского вала. Император, по словам Корбелецкого, «в спокойном расположении духа», начинает расхаживать взад и вперед, ожидая депутации от властей и выноса городских ключей.

Через несколько минут прямо на дерне была раскинута большая карта Москвы, которую Наполеон начал внимательно изучать, забрасывая при этом вопросами своего секретаря‑переводчика Лелорня, хорошо знавшего русскую столицу. Согласно Фэну, император обратил внимание на огромное здание Воспитательного дома. Узнав от Лелорня, что это за учреждение, и что оно находится под особым попечением вдовствующей императрицы, он приказал тотчас же расположить там охрану.

Коленкуру было приказано написать архиканцлеру Камбасересу в Париж и министру иностранных дел Бассано в Вильно о вступлении в Москву. Наполеон особо указал на то, чтобы письма были обязательно помечены Москвой.

Время шло. Однако, несмотря на приказ, отданный непосредственно Мюрату, и многократно затем подтвержденный при посылке в город все новых и новых офицеров, депутации московских властей не появлялось. Нетерпение императора стало нарастать.

Наполеон успокаивает себя тем, что русские, может быть, просто не знают, как принято сдавать города. «Ведь здесь все ново: они для нас, а мы для них!» – так, как мы думаем, в целом точно передал Сегюр размышления императора в те минуты.

Между тем прибывающие из Москвы офицеры приносят сообщения о том, что город пуст. Тогда император, обратившись к дарю, говорит ему: «Москва пуста! Что за невероятное известие! Надо туда проникнуть. Идите и приведите ко мне бояр». Вероятно, чуть позже Наполеон обращается к генерал‑адъютанту Дюронелю, которого он назначил военным комендантом Москвы, и приказывает ему: «Поезжайте в город; установите службу и составьте депутацию, которая принесет мне ключи». Здесь же, обратившись к Деннье, Наполеон говорит: «Вы, Денье, поезжайте выяснить ситуацию, сообщите сведения о ресурсах и представьте мне отчет». Дюронель и Деннье тотчас же выезжают в город. По словам встреченных и «гонимых страхом», губернатор Москвы принял все меры к тому, чтобы население покинуло город, и теперь «Москва не более, чем пустыня».

Эта депутация была приведена к императору. Наполеон пожелал говорить с одним из пришедших. Вызвался некто Ламур, француз, оставшийся в Москве в качестве временно управляющего типографией Н. С. Всеволожского. Ламур, горячий поклонник Наполеона, был чрезвычайно рад чести говорить с императором. Но ему удалось только сообщить, что москвичи, которыми «овладел панический страх при вести о торжественном приближении вашего величества», очистили город в несколько дней, в то время как Ростопчин «решился уехать только 31 августа.» Здесь Наполеон прервал Ламура восклицанием: «Прежде сражения! Что за сказки!»

Известие о полном оставлении Москвы ее жителями, что вновь и вновь подтверждалось прибывающими из города офицерами и москвичами‑иностранцами, чрезвычайно взволновало Наполеона. «Я никогда не видел, – вспоминал Коленкур, – чтобы он находился под таким сильным впечатлением. Он был очень озабочен и проявлял нетерпение после двухчасового ожидания у заставы; а новые донесения навели его, очевидно, на весьма серьезные размышления, так как его лицо, обычно столь бесстрастное, на сей раз ярко отражало его разочарование».

Полагаем, что, еще находясь у Дорогомиловской заставы, Наполеон, который опасался грабежей в городе со стороны солдат Великой армии, приказал, чтобы две бригады легкой кавалерии растянули посты вдоль западных окраин города и предотвратили проникновение в него жаждавших поживиться солдат. Что же касается войск Богарне и Понятовского, то им было приказано остановиться в лье от города.

С теми же целями сохранения в городе порядка император приказал войскам Мортье, двигавшимся сразу за авангардом Мюрата, занять Кремль и предотвратить его разграбление. 14‑го были произведены Наполеоном и важные назначения: Мортье был назначен губернатором Московской провинции, Дюронель – комендантом города, а Лессепс – интендантом провинции. Была подготовлена и прокламация к жителям русской столицы, в которой предлагалось: 1. Представить коменданту города Дюронелю рапорты «о всех русских, находящихся у них, как о раненых, так и здоровых». 2. Представить в течение суток рапорты «о всех вещах, принадлежащих казне». 3. Объявить о наличии «мучных, ржаных и питейных запасах». 4. Объявить о наличии и представить «коменданту всё оружие». В заключение провозглашалось, что «спокойные жители Москвы не должны сомневаться в сохранности их имущества».

К 14 сентября относится и ряд приказов, отданных Наполеоном в отношении задержанных и плененных русских солдат, в тот день основному источнику беспорядков и мародерства в Москве.

Что же происходило в эти часы в самом городе?

Двигаясь от Поклонной горы дальше, цепь французского авангарда шла уже теперь по пятам за русскими казаками. Время от времени русские и французы смешивались между собой, не только не проявляя вражды друг к другу, но и всячески демонстрируя приязнь и уважение.

Возле Дорогомиловской заставы к французской цепи подъехал штабс‑ротмистр Акинфов. Он вновь хотел видеть Мюрата, чтобы передать ему новое предложение Милорадовича. Мюрат принял Акинфова, как утверждал последний, «очень ласково» и «беспрекословно согласился» на новое предложение продлить перемирие до 7 часов следующего утра, но потребовал, чтобы все, не принадлежавшее армии, было оставлено в Москве.

Головные части авангарда Мюрата вступили в Дорогомиловское предместье в два – начале третьего часа пополудни. Впереди шла кавалерия 2‑го кавалерийского корпуса под командованием дивизионного генерала О. Ф. Б. Себастьяни.

Кавалеристам был отдан строжайший приказ не слезать с коней и не выезжать из строя. Роос, врач, который ехал со своим вюртембергским 3‑м конно‑егерским полком сразу вслед за передовым 10‑м польским гусарским, вспоминал: «Пока мы ехали по улице до реки Москвы, не было видно ни одной обывательской души. Мост был разобран, мы поехали вброд; пушки ушли в воду до оси, а лошади – до колен». О том же пишет и Солтык, оказавшийся в составе авангарда. Он видел прямо впереди французского авангарда казаков, «которые служили своего рода гидами»; «они двигались медленно, без опаски и, переходя через реку, напоили своих лошадей в реке; Неаполитанский король сделал то же самое, как и его свита».

Миновав переправу, русские и французы, офицеры и солдаты, снова перемешались. Неаполитанский король оказался среди русских, он остановился и возвысил голос:

– Есть ли офицер, который говорит по‑французски?

– Да, сир, – ответил один юный русский офицер, приблизившийся к нему.

– Кто командует арьергардом?

Юный офицер сделал несколько шагов и представил королю пожилого офицера с воинственной фигурой, одетого в «форму регулярного казака».

– Спросите его, я прошу Вас, знает ли он меня?

– Он говорит, сир, что знает Ваше величество; и что он все время видел Вас в гуще огня.

Этот, в общем‑то, правдивый ответ не мог не польстить Неаполитанскому королю.

Во время этого короткого разговора Неаполитанский король обратил внимание на бурку (французы пишут о небольшой шубе) с длинной шерстью, которая хорошо служила пожилому офицеру на биваках. Офицер тотчас же снял ее со своих плеч и предложил королю, которую тот принял. Король, застигнутый любезностью русского офицера врасплох и не имевший ничего, что можно было бы подарить взамен, обратился к ординарцу императора Гурго, оказавшемуся рядом: «Дайте мне Ваши часы». Гурго скрепя сердце вынужден был расстаться со своими очень красивыми и дорогими часами.

Вообще в те несколько часов 14 сентября, пока продолжалось шаткое перемирие, произошло множество сцен своего рода «братания» солдат воюющих армий.

Двигаясь через Арбат, кавалеристы французского авангарда наконец‑то «встретили несколько человек, стоявших у окон и дверей, но они, казалось, были не особенно любопытны. Дальше попадались прекрасные здания, каменные и деревянные, на балконах иногда виднелись мужчины и дамы». «Наши офицеры, – писал Роос, – приветливо отдавали честь; им отвечали столь же вежливо, но все‑таки мы видели еще очень мало жителей, а около дворцов все стояли люди, имевшие вид прислуги. Во внутренних частях города мы наткнулись на истомленных русских солдат, отсталых, пеших и конных, на брошенный обоз, на серых убойных быков и т. д. Все это мы пропускали мимо. Медленно, с постоянными поворотами продвигались мы по улицам.»

Когда голова авангарда проезжала через рынок, внимание кавалеристов привлекли деревянные лавки, которые были открыты, а перед дверями на улице валялись разбросанные в беспорядке товары, словно «здесь хозяйничали грабители». «Мюрат, – вспоминал Роос, – проезжал взад и вперед по нашим рядам, был очень серьезен и деятелен».

В голове авангарда, недалеко от Мюрата, оказался в те минуты еще один будущий мемуарист, обер‑лейтенант 5‑го шеволежерского полка «Ляйнинген» А. Муральт. С восторгом молодости он вначале наблюдает чудесное «театрализованное шествие» авангарда, вступающего в русскую столицу, любуется необыкновенным костюмом Неаполитанского короля, но сразу вслед за этим оказывается поражен пустынностью широких улиц и смертельной тишиной обезлюдевшего города. «Никто не смотрел на нас из окон», – напишет он впоследствии.

Это движение сомкнутыми колоннами, сразу вслед за неторопливо отступающими казаками, «совершалось крайне медленно, остановки были очень часты», – пишет Роос. И наконец, уже ближе к четырем часам пополудни миновав Арбатскую площадь, французский авангард увидел в конце улицы Воздвиженки красно‑кирпичные стены Московского Кремля.

В начале пятого возле Троицких ворот Кремля произошла знаменитая стычка солдат Мюрата с горсткой вооруженных москвичей.

Если оставить в стороне описания отечественных историков и обратиться к свидетельствам очевидцев с русской стороны, то их оказывается весьма немного. Главным (и чуть ли не единственным) русским свидетелем этого эпизода оказывается A. Д. Бестужев‑Рюмин, чиновник Вотчинного департамента, наблюдавший часть этой сцены из окон Сенатского здания. Из текста его воспоминаний следует, что солдаты французского авангарда вынуждены были выломать Троицкие ворота, так как те были заперты. После этого в ворота въехали несколько «польских улан», которые начали рубить стоявших у Арсенала людей с оружием. Когда несколько человек пали окровавленными, остальные, бросив оружие, стали просить пощады. Уланы сошли с коней и стали отбивать у ружей приклады, после чего «засадили их (людей. – B. З.  ) в новостроющуюся Оружейную палату». Вслед за уланами вошла через ворота конница. Впереди «ехал генерал, и музыка гремела». Стенные часы, что были в департаменте, показывали половину пятого.

С русской стороны имеется одно любопытное свидетельство, правда косвенное, да и зафиксированное много лет спустя человеком, пережившим французский плен. Оно принадлежит В. А. Перовскому, тому самому, которого под именем Базиля вывел в романе «Сожженная Москва» Г. П. Данилевский. 16 сентября в доме Баташова Перовский говорил с офицером из свиты Мюрата, его голова, часть лица и правая нога были перевязаны. Этот офицер с нескрываемой злобой поведал, как при вхождении в Кремль сопровождавшие Мюрата были встречены ружейными выстрелами. «Это была толпа вооруженных жителей; выстрелы ранили несколько человек из свиты короля; не успели еще опомниться, как отчаянные с криком ура! бросились на французов. Один большой сильный мужик бросился на него, ударил штыком в ногу, потом за ногу стащил с лошади, лег на него и начал кусать в лицо; старались его стащить с офицера, но это было невозможно, на нем его и изрубили». «Искусанный француз с негодованием уверял меня, – вспоминал Перовский, – что от мужика пахло водкой». «Французы принуждены были выдвинуть два орудия и выстрелить по толпе несколько раз картечью; последние сии защитники Кремля все были побиты».

Когда же все‑таки прозвучали орудийные выстрелы? Когда надо было высадить ворота, по всей видимости, Троицкой башни, или когда разгоняли толпу у Арсенала? Что говорит один из претендентов на роль свидетеля, капитан Солтык? Он пишет: «Внезапно, когда наш авангард оказался возле Кремля, он был встречен ружейными выстрелами нескольких сот гражданских лиц, которые укрылись за его стенами и которые были совершенно пьяны. Теперь король посчитал, что перемирие нарушено; он высадил ворота цитадели, которая и была занята без сопротивления подразделением пехоты, в то время как наш передовой авангард бросился атаковать задние пелотоны вражеского арьергарда.» Странно. Все последующие события говорят о том, что вплоть до поздней ночи или даже утра следующего дня перемирие в целом соблюдалось.

А вот что пишет еще один свидетель и, возможно, участник стычки, генерал Дедем, чья пехота, по словам Солтыка, и захватила ворота Кремля. Вот его слова: «Мы остановились перед деревянным мостом через Москву‑реку. Тотчас же адъютант короля передал приказ двигаться к Кремлю, куда жители и своего рода национальная гвардия отступили и заперлись в арсенале. В нас стали стрелять из амбразур. Выстрел из пушки смел все, что было, и затем по приказу Мюрата я собрал всех, кто носил мундир, в императорском дворце и выделил роту вольтижеров для охраны этих заключенных». По‑видимому, пехота Дедема (из дивизии Дюфура) прибыла на место уже после того, как стычка закончилась или подходила к завершению.

Итак, реконструировать ключевой эпизод вступления войск Наполеона в Москву сегодня возможно только в самых общих чертах. Где‑то в начале пятого часа пополудни по авангарду Мюрата, подходившему к Троицкой башне, было произведено несколько ружейных выстрелов из амбразур кремлевских укреплений. Одновременно эскорт Мюрата был ожесточенно, но беспорядочно атакован несколькими вооруженными ополченцами и мужиками. Сам король Неаполя в этот момент находился рядом, возле Троицких ворот, в то время как Себастьяни – в районе Никольских. Это обстоятельство указывает на то, что французский авангард подошел к Кремлю сразу по нескольким арбатским улицам. Возможно, французы оказались также и возле Боровицких ворот. Сопротивление пыталась организовать толпа человек в 200–300, состоявшая из отставших солдат, ополченцев и простонародья, вдохновленного призывами Ростопчина и винными парами. Попытки нескольких офицеров хоть как‑то организовать эту толпу дали слабые результаты. Патриотическая экзальтация натолкнулась на организованную силу и была моментально сломлена. Троицкие ворота были разбиты парой выстрелов из орудий и в образовавшийся проезд устремились кавалеристы, которые быстро рассеяли (возможно, не без использования орудий и на этот раз) скопление народа возле здания Арсенала. Большая часть собравшихся поспешила разбежаться, а несколько десятков было задержано и передано солдатам Дедема. Количество убитых и раненых со стороны москвичей могло быть более двух десятков. Были раненые и с французской стороны. О судьбе задержанных можно только догадываться: позже часть из них, вероятно, была расстреляна в числе «поджигателей».

Маловероятно, что Мюрат воспринял этот эпизод как явное нарушение русскими условий перемирия: он хорошо понимал, что ни Милорадович, ни в целом русское командование не имели к столкновению у Кремля ни малейшего отношения. Тем не менее этот эксцесс заставил Неаполитанского короля стать более осторожным и сдержанным к демонстрации миролюбия со стороны русских.

Быстро рассеяв толпу москвичей, собравшихся в Кремле, Мюрат повел авангард дальше. Бестужев‑Рюмин, наблюдавший это шествие, видел, как войска, войдя в Кремль через Троицкие и Боровицкие ворота, пройдя возле сенатского здания, выходили через Спасские ворота в Китай‑город.

В Кремль, как он утверждает, была ввезена пушка, из которой был сделан холостой сигнальный выстрел в сторону Никольских ворот. Движение французских войск через Кремль продолжалось до глубоких сумерек.

Было около шести часов вечера, когда авангард Себастьяни, вслед за частями Милорадовича, вышел за пределы города. «В это время заходило солнце при ясной погоде, совсем не такой, как утром, когда было пасмурно и холодно», – вспоминал Роос. Здесь, возле Рогожской и Покровской застав, русские и французские части снова, как это было недавно, смешались. «…мы, выбравшись за город, – вспоминал Роос, – увидели несколько русских драгунских полков, частью построенных, частью проходивших мимо. Мы с самыми мирными намерениями выстроились против них. Они обнаружили подобное же настроение, офицеры и солдаты сблизились, протягивали друг другу руки и фляжки с водкой и разговаривали, как умели».

Выдвижение французского авангарда за пределы города, несмотря на все задержки, произошло гораздо быстрее, чем на то рассчитывал Милорадович. При выезде из города (вероятно, из Рогожской заставы) он увидел влево от себя неприятеля: «двух уланов, а за ними конницу, тянувшуюся наперерез Рязанской дороге». Милорадович, как пишет А. А. Щербинин, одетый в полную форму, «с тремя звездами, без шинели», немедленно бросился к неприятелю, требуя начальника. Этим начальником оказался все тот же Себастьяни. Милорадович с возмущенным видом заявил ему о том, что «мы заключили с Неаполитанским королем соглашение о перемирии вплоть до 7 часов утра, и вот Вы преграждаете мне дорогу»! На это французский генерал заявил, что не получал от Мюрата никакого уведомления на этот счет. Тем не менее Себастьяни приказал своей дивизии остановиться «параллельно Рязанской дороге», по которой свободно прошли последние войска русского арьергарда и обозы. Себастьяни, указывая на проходившие мимо русские войска и повозки, сказал Милорадовичу: «Сознайтесь, что мы предобрые люди; все это могло быть наше». «Ошибаетесь, – ответил Милорадович, – вы не взяли бы этого иначе, как перешагнув через мой труп, а сто тысяч человек, которые стоят позади меня, отмстили бы за мою смерть».

В сущности, Себастьяни не оставалось ничего другого, как безучастно наблюдать за действиями русского арьергарда и тянувшимися из Москвы бесчисленными обозами и отставшими русскими солдатами. Во‑первых, французский генерал должен был следовать указаниям, пусть и очень неопределенным, по поводу перемирия с русскими; во‑вторых, у него просто не было достаточных сил для активных действий; в‑третьих, Себастьяни, по‑видимому, как и его солдаты, сам поддался расслабляющему действию надежд на долгожданный и столь всеми желаемый мир.

«Тем временем мы подметили, – вспоминал Роос, чей полк оказался „в недалеком расстоянии от города, вправо от дороги, ведущей на Владимир и Казань“, – что русским так же, как и нам, мир был желателен, и мы видели, что лошади у них так же истощены, как и у нас, ибо при переправе через канаву многие из лошадей падали, поднявшись потом медленно и с трудом, совсем как это бывало и у нас».

В сгустившихся сумерках русский арьергард медленно отошел на несколько верст от города и расположился на ночлег. Весь вечер и всю ночь из Москвы через неприятельские пикеты продолжали просачиваться москвичи и отставшие одиночные солдаты. Иногда их задерживали, но чаще пропускали через посты, и они уходили туда, где горели русские лагерные огни.

Авангард Мюрата расположился на юго‑восточных окраинах города, охватывая Покровскую, Рогожскую, Проломную и Семеновскую заставы.

Авангард предназначался, как известно, для преследования русского арьергарда (точнее – для следования за ним). Какие же части должны были контролировать ситуацию в самом городе? Первоначально с этой целью в город были отправлены только элитные жандармы, насчитывавшие несколько сот человек. Это было все, чем вначале мог располагать назначенный военным комендантом Дюронель. Он вошел в город вместе с головными частями Неаполитанского короля. Сопроводив Мюрата до Рогожской заставы, он вместе с Гурго возвратился в Кремль. Всюду блуждали отставшие русские солдаты, непонятные личности в гражданском или полувоенном платье, по временам слышались выстрелы.

Дюронель, сообразуясь с малочисленностью жандармов, находившихся в его распоряжении, решил ограничиться охраной Кремля и Воспитательного дома.

Действительно, дивизия Роге из Молодой гвардии вошла в русскую столицу вслед за авангардом Мюрата. Батальоны дивизии, одетые в «большую форму», вступили в город повзводно, с музыкой в голове каждого полка. Бургонь из полка фузилеров‑гренадеров писал, что сигнал к вступлению в город его полк, стоявший у самой заставы, получил в три часа дня. Лишь только авангард полка, состоявший из тридцати человек во главе с лейтенантом Серрарисом, перешел мост через Москву‑реку, «как из‑под моста выскочил какой‑то субъект и направился навстречу войскам: он был одет в овчинный полушубок, стянутый ремнем, длинные седые волосы развевались у него по плечам, густая белая борода спускалась до пояса. Он был вооружен вилами о трех зубьях, точь‑в‑точь как рисуют Нептуна, вышедшего из вод. Он гордо двинулся на тамбурмажора, собираясь первым нанести удар; видя, что тот в парадном мундире, в галунах, он, вероятно, принял его за генерала. Он нанес ему удар своими вилами, но тамбурмажор успел уклониться и, вырвав у него смертельное оружие, взял его за плечи и спустил с моста в воду, откуда он только перед тем вылез; он скрылся в воде и уже не появлялся, его унесло течением…» Вслед за этим по фузилерам‑гренадерам еще неоднократно стреляли какие‑то мужики, но «так как они никого не ранили, то у них просто вырывали ружья, разбивали, а их самих спроваживали, ударяя прикладами в зад». Когда фузилеры‑гренадеры вышли на Арбат, их поразило полное безлюдье. «…некому было слушать нашу музыку, игравшую „Победа за нами!“» – сетовал Бургонь. Только «кое‑где попались одни слуги в ливреях да несколько русских солдат».

Примерно в половине пятого полк фузилеров‑гренадеров оказался «перед первой оградой Кремля», а затем, обойдя Кремль слева, вступил на «губернаторскую площадь» перед домом Ростопчина на Лубянке. Здесь часть дивизии Роге встала биваком. Сам Мортье занял дом аптекаря на углу одной из улиц, обращенный к фасаду «дворца губернатора». Пока маршал, генералы и офицеры дивизии размещались в пустующих или почти пустующих домах в районе губернаторского дома, солдаты стаскивали на площадь, где стояли биваком, всевозможную снедь из близлежащих зданий. «…тут были вина разных сортов, водка, конфитюр, множество голов сахара.» Полк фузилеров‑гренадеров «занял подступы к площади постами и караулами во всех публичных зданиях, в магазинах с различными припасами, в Бирже, в банке и в детском приюте, который имел форму необъятного дворца, и в котором имелись значительные склады», – вспоминал Вьонне де Марингоне, который сам обосновался в доме недалеко от дворца Ростопчина. Остальная часть дивизии, по его свидетельству, разместилась в Кремле и на Кузнецком мосту.

Каких только неожиданных встреч и удивительных событий не происходило в те первые часы вступления Великой армии Европы в полуазиатскую столицу! Польский граф Роман Солтык, служивший в ведомстве Сокольницкого, оказался на Арбате еще до появления там авангарда Мюрата. Справа и слева от себя он увидел красивые большие дома, «хотя и построенные из дерева, но оштукатуренные и окрашенные в желтый цвет, так что они казались сделанными из камня». Солтык начал стучать во все двери, которые, однако, оказались прочно запертыми. Он даже не мог расслышать ничьих шагов, кроме своих собственных. Все было пустынно и молчаливо. Тогда Солтык бросился куда‑то в переулки, влево об большой улицы, и наконец ему показалось, что в одном многоэтажном доме из окна на первом этаже кто‑то сказал по‑польски. По‑видимому, это были хозяева дома, который стал жертвой грабежа со стороны группы русских солдат. Солтык, ни минуты не раздумывая, спрыгнул на землю, передал коня подскочившему поляку из числа хозяев дома, и бросился вовнутрь. Позже он скажет, что этот необдуманный поступок он мог совершить только по причине того безмерного доверия, которое питали солдаты армии Наполеона в те часы к своему противнику.

Еще более удивительная встреча ждала в те часы баварского обер‑лейтенанта А. Муральта, того самого, который проехал рядом с Мюратом до ворот Кремля. После того как Муральт стал свидетелем стычки французского авангарда с вооруженными москвичами, он отправился назад, пытаясь найти войска вице‑короля Евгения Богарне. Вначале он двигался вдоль длинной и плотной колонны кавалерии и артиллерии, идущей вслед за Мюратом, затем свернул в одну из боковых улиц. Он, как и пятеро его людей, были очень голодны и мечтали раздобыть хоть чего‑нибудь съестного. Улицы были пустынны, все дома накрепко заперты, многие окна закрыты ставнями. Наконец Муральт остановил свой маленький отряд перед очень большим зданием. Он приказал одному из солдат сойти с лошади и постучать в ворота. Через довольно продолжительное время из ворот показался хорошо одетый человек. Убедившись, вспоминал Муральт, что «нас только шестеро и поблизости не видно никаких других солдат, он поманил нас жестом в просторный передний двор и тщательно запер за нами ворота. Затем он спросил меня на хорошем немецком языке, говорю ли я по‑немецки. После того как я ответил утвердительно и сказал, что мы баварцы, он очень дружески пригласил нас спешиться и пройти с ним внутрь. Я последовал за ним вверх по лестнице, и он привел меня в большую комнату, где собралось много людей, в том числе и женщины. Он тут же приказал, чтобы мне принесли все, что только было возможно, и позаботился также о моих людях, оставшихся внизу. Мне не следует объяснять, что я все съел с величайшим аппетитом».

В то время, когда Муральт пробирался из Москвы в расположение войск вице‑короля, сулейтенант Ж. Комб, француз, служивший в 8‑м конно‑егерском полку, ехал в противоположную сторону: из расположения войск Богарне в русскую столицу. Но Москва оказалась пуста. На великолепной улице с тротуарами (возможно, Тверской), по которой ехали двое французов, не было «ни единого жителя, ни света, ни малейшего шума, ни малейшего признака жизни: всюду царствовало глубокое молчание, молчание могилы.» «Мы остановили своих лошадей, – вспоминает Комб. – Нам было страшно. Великое решение, принятое неприятелем покинуть город, предстало перед нашими глазами, как призрак, угрожающий и ужасный».

Вечером 14‑го устраивался на ночлег, рассчитывая приятно провести ночь, начальник авангарда Мюрат. Он, как известно, расположился со своим штабом в прекрасном доме Баташова. После того как приказчик Баташова М. Соков показал Мюрату дом, Неаполитанский король откушал один в «красной гостиной». Ему приготовили сытный обед, к которому, по причине отсутствия белого хлеба и калачей, отобрали у дворовых детей четверть сайки. Свите короля ужин подавали «в столовой и в зале». Генералы и офицеры свиты вначале категорически отказавшись от черного хлеба, требовали белого, потом все же были вынуждены смириться со своей тяжелой судьбой.

Постель Мюрату была устроена в спальне, дежурные генералы и офицеры расположились в диванных и гостиных, остальные устроились, как могли и где могли. Свечи в люстрах и лампах не гасили всю ночь. Но уже в 9 вечера из дома Баташова стало видно, что в городе начались пожары.

Где к вечеру 14‑го оказались другие корпуса Великой армии?

Соединения вице‑короля Богарне двигались к Москве 14 сентября по дороге из Звенигорода. Впереди шла кавалерия Орнано, за ней – 3‑й корпус кавалерийского резерва, затем – пехота 4‑го армейского корпуса. Казаки беспрестанно тревожили передовые части Богарне, временами бросаясь в атаку.

Где‑то возле села Троице‑Лыково, когда солдаты Богарне начали сооружать переправу через Москву‑реку, русские произвели несколько выстрелов из орудий. Французы ответили. Было около 11 часов утра. Богарне и его штаб поднялись на высокий пригорок. Оттуда они наконец увидели Москву с ее «тысячами колоколен с золотыми куполообразными главами» (Лабом). «Под лучами солнца все блистало и переливалось многими цветами. Город не был похож ни на один город Европы, навевая образы городов Персии и Индии» (Гриуа). Генералы и офицеры штаба Богарне не смогли сдержать радостного крика «Москва! Москва!». «Услышав долгожданный возглас, все толпой кинулись к пригорку, – вспоминал Лабом, – всякий старался высказать свое личное впечатление и находил все новые и новые красоты в представшей нашим глазам картине, восторгаясь все новыми и новыми чудесами».

5‑й армейский корпус Понятовского, двигавшийся южнее главной колонны Великой армии, подошел 14‑го сентября к юго‑западным окраинам русской столицы. Он оказался примерно в лье от Калужской заставы.

Рядом с войсками Богарне расположился 1‑й резервный кавалерийский корпус. Еще в середине дня ему было приказано отклониться от основной колонны и обогнуть пригороды Москвы с северо‑запада. Он разместился на равнинной местности рядом с дорогой на Петербург.

1‑й (1‑я, 3‑я, 4‑я и 5‑я дивизии) и 3‑й армейские корпуса устроились в поле по обе стороны от большого тракта.

«В 5 часов, – писал командир 18‑го линейного полка П. Пельпор, – мы разбили бивак слева от большой дороги из Смоленска в Москву, возле Поклонной горы». Хотя солдатам в середине дня было приказано одеть «большую форму», она им так и не понадобилась.

«В эту первую ночь никто не покидал лагеря», – вспоминал Пельпор.

Пехота Старой гвардии разместилась в Дорогомиловской ямской слободе. «…император расположился в доме в предместье, – записал в свой дневник Фантен дез Одар, – и гвардия разбила свои биваки в близлежащих садах. Это ложе не походило на то, о котором я мечтал в течение всего дня». Еще менее повезло солдатам дивизии Делаборда из Молодой гвардии. «Наша дивизия провела ночь на открытом воздухе, – пишет П. Ш.А. Боргуэнь, су‑лейтенант 5‑го полка вольтижеров гвардии, – потому что ей было запрещено в первый момент размещаться в домах из‑за боязни того, что часть наших одиночных солдат учинит беспорядки и пожары.» Однако солдаты Делаборда, несмотря на запрет, проникли во все постройки, которые были расположены поблизости; они принесли доски, мебель, ковры, которые они стащили в свой импровизированный лагерь.

Там же, у западных московских пригородов, устроила бивак основная масса гвардейской кавалерии. Только бригада Кольбера находилась в тот день вдалеке от Москвы – в дальней экспедиции к юго‑западу от города.

Часть гвардейской артиллерии 14 сентября была введена в город, вероятно, для поддержки дивизии Роге. «14 сентября в 6 вечера моя батарея была первой, которая отправилась в Москву», – пишет капитан Пион де Лош, командир 3‑й роты пешего артиллерийского полка Старой гвардии, которая входила в резервную артиллерию Молодой гвардии. Пион де Лош дошел с орудиями до «общественной площади», которая была заполнена войсками Роге и, не имея возможности расположить там орудия, встал на площади севернее, «по дороге от Кремля до Петровского замка» (полагаем, что по Тверской улице рядом с домом генерал‑губернатора). С одной стороны он видел «променад», с другой – «женский монастырь» (очевидно, Страстной). Эту площадь французы позже назовут «площадью повешенных». Пион де Лош расположил свой орудийный парк в форме каре, орудия поставил на углах, людей и лошадей разместил в центре. Затем отправил своих лейтенантов с несколькими канонирами по окрестным улицам в поисках припасов. Всюду, по его словам, уже царил грабеж, и «без сомнения то же самое происходило в остальном городе».

По всей видимости, майор Булар расположил свои 16 орудий также в Москве. Полагаем, что в город были введены и некоторые другие подразделения гвардейской артиллерии.

В отличие от Мюрата, который, по‑видимому, был совершенно доволен заканчивавшимся днем и в спокойствии отошел ко сну, несколько высших чинов Великой армии были отягчены многочисленными хлопотами. Весь вечер и ночь не покидал седла назначенный комендантом города Дюронель, тщетно пытаясь со своими жандармами навести порядок хотя бы в центре Москвы. Размещал свои войска, отправлял офицеров в разные части города и принимал рапорты Мортье, разместившись рядом с домом Растопчина на Лубянке. Деятельно объезжали различные казенные учреждения Москвы Дарю и Дюма.

Что же Наполеон? «Император оставался у моста, – писал Коленкур, – до самой ночи. Его главная квартира была устроена в грязном кабаке (un mauvais cabaret), деревянном строении у въезда в предместье».

Наполеон не спешил спать. Он продолжал получать многочисленные рапорты и размышлять о перспективах заключения мира. Несмотря на сильное потрясение, которое он испытал, узнав об эвакуации из Москвы русских властей, казенных учреждений и почти всех жителей, император не терял надежды на благоприятный для него исход событий. «…нынешнее состояние русской армии, – писал Коленкур, – упадок ее духа, недовольство казаков, впечатление, которое произведет в Петербурге новость о занятии второй русской столицы, все эти события… должны были, как говорил император, повлечь за собою предложение мира».

А к 11 часам вечера стало известно, что горят Торговые ряды.

 

Михаил Фырнин

Подвиг Москвы

 

Принято считать, что подвиг способен совершить только человек, только человек способен достичь невиданных высот героизма. Но есть в нашей прекрасной и яростной истории страшный и великий 1812 год, когда Москва, целый город, сердце России, совершила великий и неповторимый подвиг самопожертвования. И хотя желание Наполеона – во что бы то ни стало захватить Москву – исполнилось, оно оказалось для него фатальным. По сути, в самом этом неправедном желании французского императора и крылось его наказание. Ибо все события, связанные со взятием Москвы, то есть со всем Московским походом, как называли свое нашествие на Россию сами французы, так или иначе несли на себе печать роковых.

 

Роковые обстоятельства  

 

Можно по‑разному относиться к дурным приметам, предзнаменованиям, роковым обстоятельствам, даже полностью отрицать их, но трудно не заметить, что, когда заканчивается важнейший этап истории, становится видна целая цепочка необычных фактов, сопровождавших его…

Рассказывают, что, когда Наполеон перед вторжением в Россию выехал на берег Немана в два часа ночи 23 июня, лошадь под ним рванула в сторону, испугавшись выскочившего зайца, сбросила императора на песок, и что кто‑то из свиты громко крикнул: «Это плохое предзнаменование! Римлянин отступил бы непременно!..» Но Наполеон увидел в этом лишь случайность, полагая, видимо, что рок может распространяться только на Россию.

В обращении к армии перед вторжением он так прямо и заявил: «Рок увлекает Россию к погибели».

Не успели на следующий день войска Наполеона перейти Неман, как начало темнеть, поднялся ветер, донеслись раскаты грома. «Это угрожающее небо и окружающая нас пустынная местность, – свидетельствовал участник похода адъютант Наполеона граф Сегюр, – где мы не могли найти убежища, нагнали на нас уныние. Многие из тех, кто раньше был охвачен энтузиазмом, испугались, видя в этом роковое предзнаменование. В течение нескольких часов темные тяжелые тучи, сгущаясь, тяготели над всей армией. Они угрожали ей огнем и обрушивали на нее потоки воды. Поля и дороги были залиты водой, и невыносимый зной сразу сменился неприятным холодом».

«…Наша армия, – дополняет этот рассказ личный камердинер Наполеона К. Вери, – попала в такую грозу, какой я никогда не видел. Земля вокруг на расстоянии более четырех лье (16 км. – М. Ф.) была залита водой, и нельзя было разобрать, где находится дорога. Эта буря, оказавшаяся такой роковой, каким могло быть настоящее сражение, обошлась нам потерей многих людей, нескольких тысяч лошадей и части материально‑технического обеспечения армии».

В Вильно, где казаки разрушили перед отходом мост, случилось «особенное несчастье». Наполеон приказал польскому эскадрону своей гвардии переплыть реку, и триста всадников послушно бросились в воду. Но на середине реки от сильного течения их сначала разъединило, начало сносить, лошади перепугались, перестали плыть, а потом, выбившись из сил, стали тонуть. «Армия, – замечает Сегюр, – застыла от ужаса…»

Но самый жуткий, самый зловещий факт был впереди. В первые дни перехода Великой армии от Немана начался неожиданный падеж скота и кавалерийских лошадей (последних пало не менее десяти тысяч). Он был совершенно необъясним. Главный интендант Дарю, гнавший вместе с армией гигантское стадо скота (600 тысяч голов для прокорма войска) и лошадей, предусмотрительно, – чтобы они легче переносили русский климат, – закупал их перед войной в местах, граничащих с Россией. Однако это не помешало гибели животных. Отравить такое их количество русские крестьяне или лазутчики не могли, поскольку французы шли по пустынной местности. Поэтому уже в июле Наполеон был вынужден изменить свои планы, ибо армия стала кормиться мародерством, сразу вызвавшим сопротивление крестьян и партизанскую войну.

Историки до сих пор не могут объяснить это загадочное явление, и многие склонны считать, что сразу после пересечения русской границы для Наполеона стали складываться роковые, то есть необъяснимые с обычных точек зрения, обстоятельства, которые были не в его пользу и над которыми он был не властен. И поэтому в его словах и словах окружавших его людей и всей армии все чаще и чаще звучат слова о роке.

Взяв Витебск, Наполеон делает вид, что решает остаться в нем до весны. Логика ведения войны диктовала это решение – самое опасное для России. Но, не получив от русского императора предложений о мире, Наполеон, хотя были уже построены тридцать шесть хлебопекарен, организовывались административные учреждения, готовились зимние квартиры, и однажды он даже во всеуслышание заявил своему администратору, что нужно «позаботиться о том, чтобы армия могла жить здесь, потому что мы не повторим глупости Карла XII», – он, несмотря на все это, отдает приказ идти к Смоленску. «Мир ждет меня у ворот Москвы», – замечает он.

Это было совершенно неожиданно после того, как все приближенные к нему генералы заявили, что если они последуют дальше, то фланги войска слишком растянутся, что нехватка продовольствия и будущие холода плохо скажутся на армии, а главное – что русские откровенно завлекают их в глубину страны – и Наполеон согласился с ними. Но Наполеон полагал, что Александр I начнет переговоры о мире (в которых он, Наполеон, продиктует свои условия) только после большого сражения. И поэтому Наполеон заявляет: чтобы добиться этого сражения, он пойдет даже до «самого святого города», то есть до Москвы.

Так оно в действительности и произошло, потому что после Смоленска русские армии, даже соединившись, не стали давать генерального сражения, ввиду подавляющего превосходства захватчиков, и продолжили отступление.

Вряд ли Наполеон, блестящий военный тактик и стратег, не понимал того, что понимали его генералы. Да русские никогда и не делали секрета из плана ведения войны с французами, поскольку предпочтение Наполеоном молниеносных и мощных ударов было известно. Имея это в виду, наш военный агент (атташе) в Париже флигель‑адъютант Александр Чернышев писал в 1811 году военному министру: «Настоящий способ вести эту войну… должен заключаться в том, чтобы избегать… генерального сражения и сообразоваться, сколько возможно, с малой войной, принятою в Испании против французов, чтобы их тревожить, и стараться уничтожить недостатком продовольствия такие огромные массы войск, которые они поведут против нас».

Не знать подобных планов Наполеон не мог, тем более, что ровно за год до вторжения, 5 июня 1811 года, дипломат Коленкур передал ему поразительные по откровенности слова Александра I: «Если император Наполеон начнет против меня войну, то возможно и даже вероятно, что он нас побьет, если мы примем сражение, но это еще не даст ему мира. Испанцы неоднократно были побиты, но они не были ни побеждены, ни покорены. А между тем они не так далеки от Парижа, как мы; у них нет ни нашего климата, ни наших ресурсов. Мы не пойдем на риск. За нас – необъятное пространство, и мы сохраним хорошо организованную армию…»

Как тут было Наполеону не думать о победе в генеральном сражении, если сам противник заранее признавал в нем свое поражение.

Наполеон в этом же разговоре перечислил, какими огромными силами он скоро будет располагать. Этот подсчет, как заметил Коленкур, кружил ему голову, и потому Наполеон закончил разговор словами, что «хорошее сражение окажется лучше, чем благие решения Александра».

Уже после войны Кутузов в беседе с пленным французским офицером говорил, что он «хорошо изучил характер Наполеона и был уверен, что, раз перейдя Неман, он захочет покорять и покорять. Ему уступили достаточно пространства, чтобы утомить и разбросать армию, дать победить ее тактикой и голодом и окончательно погубить в суровые морозы. По какому ослеплению он один не видел западни, которую все замечали?»

Ослеплен Наполеон, конечно, был своими колоссальными силами – на Россию шла настоящая сухопутная Армада общим числом примерно 650 тысяч человек. Не только он сам, но и дипломаты всей Европы были уверены в гибели России, на которую «шла такая сила, какой не знала вся ее история с татарского нашествия» (Е. Тарле), и шел полководец, какого тоже не знала история.

Ослеплен был Наполеон и своими прошлыми победами – ведь он ни разу еще не проигрывал сражения, и вся Европа, кроме Англии, лежала к этому времени у его ног.

Бездна русских земель, в которой свободно могли разместиться все четырнадцать завоеванных им европейских государств, тоже не могла не кружить ему голову – ведь, присоединив их к своей империи, он владел бы миром. И поэтому за полгода до нашествия он хвастался баварскому генералу Вреде: «Еще три года, и я – властелин всего света». Для этой последней цели ему не хватало только Москвы.

Наполеон никогда ничего не предпринимал, предварительно это не обдумав и не рассчитав. Поэтому, хотя многим и казалось, что захват Москвы как цель возник у Наполеона неожиданно, в действительности он готовился к нему давно – и вот теперь представлялся случай, созрели или подготовлены обстоятельства, и потому он может сказать об этом вслух. И все же он говорит не сразу. Сначала намекает, потом предполагает, а после Смоленска открывает этот замысел как свое властное желание. Да и как можно было повернуть назад после тех колоссальных усилий по подготовке к войне, не одержав победы? Он пал бы в глазах Европы.

И потому, даже заранее зная всю стратегию защиты русских войск, Наполеон спокойно идет в западню русской армии, которую просто не считает нужным принимать в расчет при таком громадном перевесе в силах. Потому что все его действия были продиктованы единственной целью – взятием Москвы. По словам генералов, Москва стала для него всем: «Честью, славой и отдыхом». Этот роковой город – как назовет он потом Москву сам – словно был предназначен к погибели Наполеона, и потому ни здравому смыслу, ни трезвому расчету уже не было места в его рассуждениях. Не случайно все окружение Наполеона говорило, что после взятия Смоленска он стал неузнаваем. Именно в этот момент маршал Мюрат, бросившись на колени, заклинал его остановиться и не идти на Москву, а когда увидел, что это невозможно, то, предвидя страшный конец войны с русской армией, даже искал некоторое время смерти, чтобы избежать трагической судьбы.

И действительно, чем ближе к Москве продвигались войска, тем ужаснее становилось состояние Наполеона. Уже во время штурма и взятия Смоленска генералы заметили, что его впервые «охватила лихорадка нерешительности», связанная с тем, как вели себя русские: «Имущество, жилище, все, что должно было бы удерживать их на месте и могло бы нам служить, приносилось ими в жертву» и, – как пишет Сегюр, – «между собою и нами они воздвигали преграду из голода, пожаров и запустений». «С этого момента не только русская армия, но все население России, вся Россия целиком отступала перед нами. Император чувствовал, что вместе с этим населением у него ускользает из рук одно из самых могущественных средств к победе». Наполеон впервые, наверное, здесь понял, что воюет он не с русским царем, а со всем русским народом.

«Не только Наполеон, но и буквально никто в Европе не предвидел, до каких высот героизма способен подняться русский народ, когда дело идет о защите родины от наглого нашествия. Никто не предвидел, что русские крестьяне обратят весь центр своей страны в сплошную выжженную пустыню, но ни за что не покорятся завоевателю». (Е. Тарле).

Ожесточенное сопротивление, которое французы нигде не встречали, а также невозможность разгромить или хотя бы сразиться с русской армией, приводили Наполеона в бешенство. Болезни солдат, мародерство, дезертирство, необходимость подкрепления флангов и тыла уменьшали его армию с каждым днем. Перед деревней Бородино, где русские преградили Наполеону дорогу к Москве, французская армия была уже в три с половиной раза меньше по сравнению с той, что перешла границу. Но Наполеон считал, что для победы такого количества войск достаточно, и не скрывал радости, увидев, что русские решили принять сражение.

 

Московская битва  

 

С восходом солнца 26 августа (7 сентября по н.с.) Наполеон отдал приказ наступать. Грохот пушек, разносившийся по ветру за 120 верст, оповестил о начале невиданного в истории сражения.

Но с каждым часом битвы Наполеон становился все мрачней и мрачней. По своему ожесточению и кровопролитию это сражение не походило ни на одно из данных им ранее. Больше всего его поражало то, что русские стояли насмерть, а не отступали. Не было пленных, не было трофеев. К вечеру, когда темнота остановила битву, и обе стороны отошли на свои прежние позиции, все, кто говорил с Наполеоном, не узнавали его. Известия были кровавые: почти половина его войска – около 60 тысяч солдат – лежала на поле (убиты 1200 офицеров и 48 генералов, ранены 20 тысяч солдат). Хотя Наполеон постарался сразу же объявить о своей победе, многие посчитали, что это слово не передает точно исхода сражения и для его характеристики нужно придумать какое‑то другое. Ощущали это положение странных победителей и оставшиеся в живых французы. «Какое грустное зрелище представляло поле битвы, – писал на следующее утро после сражения Ц. Лежье.

– Никакое бедствие, никакое проигранное сражение не сравняется по ужасам с Бородинским полем, на котором мы оказались победителями. Все потрясены.» «Не один Наполеон, – писал Лев Толстой в романе „Война и мир“, – испытывал то похожее на сновидение чувство, что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска, стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения».

Споры о том, кто же все‑таки победил в Бородинском сражении, не могут, видимо, разрешиться, потому что само сражение не выявило окончательно победителя, а лишь наметило его. И поэтому искать победителя нужно не столько в самой битве, сколько в ее последствиях. Ибо, если победитель Наполеон, то почему уже через месяц он запрашивает мира? Или если победитель Наполеон, то почему он не разгромил русскую армию и не заставил принять мир на его условиях?

Исход же битвы под стенами Москвы был таков, что, не выявив обычного победителя, она на самом деле решила все. Впервые со времени нашествия стойкостью и мужеством русских войск был полностью сломлен дух Великой армии. Французский политик Фезенак пишет, что «никогда дух французской армии не был так сражен, как после этой битвы… Мертвое молчание заменило песни, шутки солдат. Даже офицеры… были сбиты с толку. Это уныние понятно, когда следует за поражением, но оно было необыкновенно после победы, отворившей ворота Москвы». Роковая – так назовут ее французы.

То ли от болезни его лихорадило, то ли от страшного результата битвы, не принесшей ему той победы, какая ему была нужна, Наполеон почти совсем лишился голоса и был вынужден объясняться жестами. И только в ту минуту, когда ему докладывали полный список раненых и убитых генералов, он резко сказал вернувшимся на мгновение голосом: «Неделя в Москве, и больше этого не будет!»

Даже в страшном сне ему не привиделось того, что готовила ему эта неделя в Москве!

Кутузов мог отступать, минуя Москву, сразу на Калугу – как и предлагали ему его приближенные. Но он приказал отступать только через Москву, вовлекая в нее за собой французскую армию, чтобы она потеряла свой наступательный порыв после вступления в город. «Вы боитесь отступления через Москву, – говорил он 1 сентября, по свидетельству его ординарца А. Б. Голицина, – а я смотрю на это как на Провидение, ибо оно спасет армию. Наполеон подобен быстрому потоку, который мы сейчас не можем остановить. Москва – это губка, которая всосет его в себя». Кутузов хотел усыпить бдительность Наполеона и выиграть время, не тревожа его как можно дольше в Москве.

Возникавший у генерал‑губернатора Москвы графа Ф. В. Ростопчина замысел сжечь Москву до вступления французов мог серьезно помешать этому плану Кутузова. Поэтому он, думая прежде всего о выведении из под наполеоновского удара русской армии, все время убеждал Ростопчина, что Москва сдана не будет. Не прост, не прост был Кутузов!

 

Победитель пустых улиц и сгоревших домов  

 

К Поклонной горе – самому высокому месту перед столицей, куда поднимались, прежде чем войти в нее, русские люди, чтобы снять шапки и поклониться своему святому городу – Наполеон подъехал в коляске. Он весь в нетерпении, потому что в ее стенах заключаются для него все надежды на мир, на уплату военных издержек, на бессмертную славу. Он ждет депутации столицы с ключами от города. Однако проходил час за часом, но никто не появляется. А ведь он уже заготовил речь, где намерен сказать, что французы принесли русским цивилизацию. Но мало этого – ему приносят новое известие: Москва – пуста… Он не может поверить. Как?! Неужели столько великолепных дворцов, столько блестящих храмов и богатых домов было оставлено владельцами, словно это хлам, пустяк? Этим известием «он приведен был в чрезвычайное изумление, – рассказывает очевидец, русский пленный, находящийся в этот момент рядом с Наполеоном, – некоторый род забвения самого себе. Ровные и спокойные шаги его в ту же минуту переменились на скорые и беспорядочные… Это продолжалось битый час, и во все это время окружавшие его генералы стояли за ним неподвижно как истуканы, не смея пошевельнуться».

Ничего подобного представить себе Наполеон не мог. Он свирепел, крыл русских почем зря, обвиняя их в «неумении правильно сдаваться», но незавидное положение его становилось все более и более очевидным. Ведь «с тех пор, что люди себя помнят, еще не случалось, чтобы население из 500 тысяч жителей целиком бежало из своей столицы. Все до единого, от старика до младенца, бежали на чем попало, не запасшись ничем» (де‑ля Флиз).

«…Только вследствие того, что они уехали, – скажет потом Лев Толстой, – и совершилось то величественное событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня, которая еще в июне месяце… поднималась из Москвы в саратовскую деревню с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга…, делала просто и истинно то великое дело, которое спасло Россию».

Когда Кутузову доложили, что французы заняли Москву, он сказал: «Слава Богу, это их последнее торжество».

Наполеон въехал в столицу ночью и остановился в доме у Дорогомиловской заставы. Но спать ему не пришлось: сначала мешали клопы, а в два часа ночи в Москве начались пожары. На рассвете он направился в Кремль. И там, решив, что захватом Москвы война кончена, Наполеон пишет лицемерное письмо Александру I, уверяя, что он пришел в русскую столицу с дружескими намерениями, одновременно намекая, что дело сделано и неплохо бы заключить мир – и отправляет письмо с раненым русским офицером.

Во вторую ночь пожар разгорелся с такой силой, что Кремль окружила стена огня. По небрежению часовых под окна Наполеона был пропущен артиллерийский обоз и, если бы огонь зажег артиллерийские парки, колоссальный взрыв уничтожил бы Наполеона вместе с войском и городом.

Но огонь Провидения берег Наполеона и его солдат от легкой смерти.

Настроение у французов было подавленное. 36 часов прошли в непрерывной борьбе с огнем. Наутро Наполеон не может найти себе места. «Какое ужасающее зрелище! – восклицал он. – Это они сами! Сколько дворцов! Какое необыкновенное решение! Что за люди?! Это скифы!..» Хотя он поразил Русскую Империю в самое сердце – у русских не было ни страха, ни покорности. Не они, а он чувствовал себя побежденным. «Победа, – пишет Сегюр, – которой он все принес в жертву, гоняясь за ней, как за призраком, и уже готовый схватить ее, исчезала на его глазах в вихрях дыма и пламени!»

Наполеона с трудом уговаривают уйти из города, но все выходы из Кремля уже в огне. Только по подземному переходу он вместе с гвардией выбрался из Кремля. «Пепел слепил глаза, а буря огня оглушала, – вспоминал Сегюр. – Даже те из нас, кто уже успел ознакомиться с городом, не могли ориентироваться, так как улицы исчезли среди дыма… Император пустился пешком через этот опасный проход. Он продвигался среди горящих сводов, падающих столбов и раскаленных железных крыш. Пламя, с яростным шумом пожиравшее здания, среди которых мы шли, и раздуваемое ветром, высоко поднималось, образуя дугу над нашими головами… Жар обжигал нам глаза… Жгучий воздух, горячий пепел, огненные искры… Мы почти задыхались в дыму…»

И тут Наполеону опять пришлось пройти мимо длинного обоза с порохом, но рок и здесь спасает его, чтобы провести сквозь долгую и непрерывающуюся цепь унижений. В огненном смерче их проводник заблудился и не знал, куда идти. «Здесь, – пишет Сегюр, – и закончилась бы жизнь Наполеона, если бы не мародеры из первого корпуса, которые, узнав императора, с трудом вывели его на выгоревшее место».

На другое утро «весь город представлял сплошной огненный смерч, который поднимался к самому небу и окрашивал его цветом пламени. Наполеон долго смотрел на эту зловещую картину в угрюмом молчании и потом воскликнул: „Это предвещает нам большие несчастья!“ Цель его похода достигнута. Вот она, лежала сейчас перед ним – святая Москва, город русских царей, предел его желаний. Он получил то, что хотел, но это оказалось не то, что ему было нужно. Ум его отказывается понимать происходящее, он не знает, что делать дальше. В одном из своих бюллетеней он даже объявляет, что Москвы как города больше не существует. Потом он все же возвращается в Кремль, самоуверенно заявляя, что „два таких имени, как Наполеон и Москва, соединенные вместе, окажутся достаточными для завершения всего“. Но имя Москвы соединилось с именем Наполеона, только чтобы стать роковым для всей его дальнейшей судьбы.»

 

Кто сжег Москву? [9]

 

Французы или русские? Спор об этом продолжается до сегодняшнего времени, хотя, думаю, исчерпывающий и однозначный ответ на него давно дал Александр Николаевич Попов (1820–1877), русский историк XIX столетия в своей фундаментальной монографии об Отечественной войне 1812 года, удостоенной в 1877 году Уваровской премии Академии наук.

Вся Россия, говорит Попов, после известия о пожаре, стала считать, что Москву сожгли французы. Но Наполеон не собирался ее поджигать, поскольку она нужна была ему для заключения выгодного мира. Он запретил вначале грабеж войскам и даже предполагал не облагать жителей военною контрибуциею. «Еще менее, – считает Попов, – могло быть побудительных причин к такому поступку со стороны его войск… Если же невозможно допустить предположения, что французы сожгли Москву, то сам собою выходит ответ на вопрос о том, кто ее сжег, и остается только определить, какая доля участия в этом событии принадлежит графу Ростопчину?» Ведь именно его, генерал‑губернатора Москвы, называл Наполеон в своих бюллетенях главным виновником Московского пожара.

В начале 1813 года, сообщает Попов, поручая вниманию графа Ф. В. Ростопчина одного английского капитана, отправлявшегося в Россию, граф М. С. Воронцов писал: «Он едет, чтобы вблизи посмотреть на народ, который превзошел все современные и прежние народы своим великодушием, доблестью, постоянством и любовью к Отечеству. К кому лучше могу направить его, как не к тому, кто был главною причиною, вызвавшею эти доблести… Я ни с кем не могу вас сравнить, кроме князя Пожарского, но ваш подвиг еще труднее».

Примечателен ответ, в котором Ростопчин отклоняет от себя эти похвалы: «Вы хвалите мою любовь к Отечеству; но сколько же лиц, которые превзошли меня! Крестьяне, которые сами жгли свои избы; отец, приведший ко мне двух сыновей и отдавший их на защиту Отечества; старуха, приведшая ко мне двух сыновей и внука и говорившая им: „Да будете вы прокляты, если не истребите злодеев“; один слуга, выстреливший в Мюрата на Арбате, полагая, что это Бонапарт и убивший какого‑то полковника; крестьянка, которая зажгла дом в той мысли, что там ночует это чудовище. Двое последних поплатились жизнью за свою преданность. Вот герои! Позавидуем им, и будем считать себя счастливыми, что принадлежим к их соотечественникам».

Переехавший жить в Париж в 1816 году (до 1823 года) граф Ф. В. Ростопчин (1763–1826) всегда молчал, когда речь заходила о пожаре Москвы, поддерживая уже сложившееся мнение о своей роли в ней.

Но когда в английских журналах в 1822 году появилось сообщение, что сэр Роберт Вильсон «помогал графу Ростопчину привести в исполнение задуманное им намерение сжечь столицу», Ростопчин тотчас поместил опровержение. Известно также, что на лечении в Бадене в 1817 году «однажды вечером у Тетенборна он начал насмехаться над теми, которые воображают, что возможно сжечь огромный город, как на театральной сцене сгорает Персеполис от руки Таисы.

„Я поджег дух народа, – говорил он, – и этим страшным огнем легко зажечь множество факелов“. Затем он объяснил, какие принимал меры, как генерал‑губернатор: велел вывезти пожарные трубы, открыл тюрьмы и вообще распоряжался с тою целью, чтобы французам оставить не город, наполненный всеми средствами для существования, а место запустения, и, наконец, решительный пример, который он дал сам, когда сжег свой дом в подмосковной деревне».

«Но всего смешнее, – говорит он в письме 1816 года своей дочери, – что моя так называемая знаменитость основана на Московском пожаре, событии, которое я… вовсе не приводил в исполнение, и никто не говорит ни слова… о героизме народа».

Но за три года до своей смерти, в 1823 году, в Париже, Ростопчин все же решил сказать «Правду о Московском пожаре», издав это свое сочинение, вызвавшее всеобщее удивление не только русских, но и иностранцев, поскольку в нем он впервые публично отказывался от чести сожжения Москвы. «Общее мнение не только во Франции, но и повсюду, – говорилось в парижской прессе, – приписывало сожжение Москвы графу Ростопчину по приказанию правительства… Но вот наконец появилась Правда о Московском пожаре… Граф Ростопчин уверяет, что пожар Москвы не был его делом, что он не задумал его и не приготовил… Всем известно, какие были последствия этого достопамятного происшествия и какое оно имело влияние на судьбы Европы. Самые просвещенные умы считали его не только главнейшею причиною спасения России, но и падения Наполеона. В зареве Московского пожара уже виднелась Св. Елена…

Действительно, графу Ростопчину, и нельзя было бы удивляться, что его имя в общем мнении Европы связалось неразрывно с пожаром Москвы на основании ложного предположения, будто Москва была сожжена по распоряжению правительства». Но такого распоряжения в действительности не было, и «граф Ростопчин действовал в этом случае лично, а не как представитель правительства. Но граф Ростопчин в своей Правде отказывается и от этого…»

Но если не он, то кто же тогда сжег Москву?

«Первые пожары произведены были, – говорит Попов, – полицейским чиновником Вороненкою, исполнявшим приказания графа Ростопчина, который, вероятно, для облегчения совершить опасное (почти в виду неприятеля) предприятие, указал ему на разрывные снаряды, приготовленные Леппихом для воздушного шара».

Однако еще до вступления в Москву неприятеля, по словам Ростопчина, в разговорах с купцами, мастеровыми и людьми из простого народа ему «приходилось слышать следующее выражение, когда они с грустью заявляли опасение, что Москва может достаться в руки неприятеля: лучше ее сжечь! Во время моего пребывания в Главной квартире князя Кутузова я видел многих москвичей, спасшихся из столицы после пожара, которые хвалились тем, что сами сожгли свои дома». Это последнее показание подтверждают и другие свидетели‑очевидцы. «Бывшие в Тарутинском лагере, конечно, помнят точно так же, как и я помню, – говорит И. П. Липранди, – что московские выходцы рассказывали, как они сами и другие москвичи поджигали свои дома и лавки перед тем, чтобы уйти из ней».

«После изложенных свидетельств возможен ли вопрос о том, кто сжег Москву? – вопрошает Попов. – Тот, кто имел на это право, тот, кто жег, начиная от Смоленска, все свои города, села и деревни и даже поспевавший в поле хлеб, лишь только проходили русские войска и приближался неприятель, – Русский народ в лице всех сословий и состояний, не исключая и лиц, облеченных правительственною властью (выделено мной. – М. Ф.  ), в числе которых был и граф Ростопчин». «Москва, из своего пепла восставшая, – говорит один из боевых деятелей 1812 года, – прекрасная, богатая, новою вечною славою великой жертвы озаренная, конечно, всегда будет помнить вместе с целой Россией свои дни скорби и запустения, но помнить с тем, чтобы гордиться ими: ибо пожар ее, над головой вторгнувшегося в нее врага зажженный, если был делом немногих, то был мыслью всех. И с нею вместе обращались в прах и все надежды завоевателя на мир и на победу».

«Разжалованная императором Петром из царских столиц Москва, – отмечал А. И. Герцен, – была произведена императором Наполеоном (сколько волею, а вдвое неволею) в столицы народа русского. Народ догадался по боли, которую он почувствовал при вести о ее занятии, о кровной связи с Москвой».

 

«Только бы честь была спасена»  

 

Наступает сентябрь, но Александр I так и не удостаивает Наполеона ответом. Наполеон предлагает посланнику в Санкт‑Петербурге Коленкуру начать переговоры так, чтобы русские потребовали у него мира. Но тот отказывается, и Наполеон посылает маршала Лористона. Последние слова его своему послу: «Я хочу мира… мне нужен мир; я непременно хочу его заключить, только бы честь была спасена».

Москва, которую Наполеон обещал обесчестить, сама лишила его чести! Он, взявший четырнадцать европейских столиц, был унижен беспримерно: упадком духа войска после самой страшной в его жизни Московской битвы, и, главное, взятием пустой столицы, сожженной самими русскими почти дотла. Ожидавший от русских только страха и поклонения, он сам был унижен не только в глазах своих генералов, но и собственных: ведь если нет побежденных, то какой же он победитель?

А в это время казаки уверяют Мюрата, что не собираются против него сражаться, поскольку признают императором только того, кто царствует в Москве. Кутузов удивлялся потом сравнительной «легкости, с которой удались все хитрости, употребленные для того, чтобы удержать Наполеона в Москве и утвердить его в смешной претензии заключить в ней почетный мир, когда у него не было больше силы воевать… Наполеон потерял рассудок, – говорил он, – вся кампания доказывает это – жаль, что он не вздумал идти еще за Москву – мы предоставили бы ему для покорения еще 5000 верст».

C каждым днем обстоятельства становились для французов все более угрожающими. Пошел первый снег, но гордость Наполеона не могла допустить, чтобы он ушел из Москвы сам, добровольно. Поэтому он проявляет несвойственную ему нерешительность. Но когда ему докладывают о Тарутинском сражении, где русские уничтожили 4000 солдат его авангарда, он понимает, что из Москвы надо немедленно бежать, потому что Кутузов «не только окружил своего неприятеля народным восстанием и партизанскими отрядами», но и подготовил свои отдохнувшие войска к наступательным действиям, которые сами французы уже вести не в состоянии.

Москва сделала свое дело. По словам Сегюра, из нее вышла уже не армия, а «какой‑то караван, бродячее племя, возвращающееся после большого набега с пленниками и добычей». И теперь русской армии оставалось только, закрыв дорогу в нетронутые войной южные губернии, заставить французов идти по опустошенной ими же на 16 верст по обе стороны земле. Говорят, что когда Наполеон отдавал приказ отступать по Старой Калужской дороге, то потерял сознание, поскольку такой приказ унижал его, оскорблял гордость, честь.

А еще он понимал: отступление по такой дороге означает для его армии самоубийство. Но Москва вынудила его принять это еще одно, по словам Сегюра, роковое решение.

В отместку за «теплый прием» в Москве Наполеон отдал подлый приказ взорвать святыню русской земли – Кремль и убивать любого пленного, отставшего более чем на 50 шагов. «Что за бесчеловечная жестокость, – воскликнул как‑то даже дипломат Коленкур. – Так вот та цивилизация, которую мы несли из Европы в Россию!»

Во всю войну, а особенно в Москве, французы показали себя настоящими вандалами, ведя себя «как дикий и необразованный народ». Наполеон при себе приказывал обдирать ризы с образов в Успенском соборе Кремля. А в Архангельском соборе была устроена для него кухня. Во всех храмах устраивались конюшни. «Наглости всякого рода и ругательства, чинимые в церквах, столь безбожны, – писал очевидец, – что перо не смеет их описывать; они превышают всякое воображение».

Провидение не замедлило со своим ответом нашествию. За 25 дней бегства из Москвы от 100 тысяч строевых солдат осталось только 35 тысяч. В Орше, боясь плена и гибели, Наполеон сжигает не только весь свой гардероб, который мог стать трофеем для наших солдат, но и все документы, собранные им для написания истории своей жизни.

Все бедствия французов, отступавших из Москвы, скрывали даже от всех начальников частей, остававшихся на западе России. Когда остатки Великой армии добрались до Борисова (перед Березиной) и армия Виктора увидела вместо «победоносной московской колонны» только «вереницу призраков, покрытых лохмотьями, женскими шубами, кусками ковров и грязными продырявленными выстрелами шинелями, призраков, ноги которых были завернуты во всевозможные тряпки, ее поразил ужас!.. Солдаты Виктора и Удино не могли поверить своим глазам…»

После бегства Наполеона (в одежде Коленкура и под его фамилией) 6 декабря из остатков армии последняя превратилась в беспорядочную толпу. Обратно, через Неман, переправилось ничтожное количество французов. «два короля, один принц, восемь маршалов с несколькими офицерами, пешие генералы, шедшие без всякого порядка и свиты, наконец, несколько сот человек еще вооруженной гвардии – составляли остатки ее: они одни представляли ее!» – свидетельствовал Сегюр.

Это было все, что осталось от Армады западных варваров после Московского похода. «В истории не было примеров подобного погрома таких страшных полчищ, – пишет Тарле, – ибо в военном отношении армия Наполеона после Березины просто перестала существовать».

Прав был Кутузов, когда считал, что Москва – если французы ее займут – спасет русскую армию.

Но Москва спасла и Россию.

Да, Наполеон добился‑таки своей цели – захватил Москву, но победа над ней обернулась для него катастрофой.

«…Обстоятельства увлекли меня! Может быть, я сделал ошибку, пойдя на Москву, может быть, напрасно остался в ней слишком долго, но ведь от великого до смешного – один шаг…»

Когда Наполеону в изгнании доложили, что Москва вновь отстроена, он с несвойственной ему искренностью сказал:

«Какой удивительный народ, эти русские! Ничто их не берет. Просто – Неопалимая Купина».

 

Владимир Земцов

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: