Поездка в Одессу и Николаев

 

В конце ноября мне пришлось поехать в Одессу и Николаев. Одесское начальство очень беспокоилось за судьбу своего города и жаловалось в Ставку на то, что морское начальство недостаточно оберегает южную столицу.[118] Начальник штаба приказал мне лично ознакомиться с обороной города, но у меня были еще дела по возникшим вопросам об образовании транспортной флотилии и так называемой экспедиции особого назначения. Приплыв в Одессу поздно вечером, я нашел ее погруженной в полный мрак. Это мне напомнило первые дни Порт‑Артура. Как и тогда, начальство, впавшее в панику, потушило все огни в городе, видные с моря, не подумавши, что ориентироваться в бесчисленном числе однообразных огней гораздо труднее, чем в полной темноте, которая обыкновенно бывает ночью, не говоря уж о лунных ночах. От этих мер страдал только бедный обыватель.

Начальник штаба округа генерал Шишкевич[119] ознакомил меня с устройством обороны. Минное заграждение было поставлено между Фонтаном и Тендровской косой в три линии с расстоянием в одну милю между линиями. В гавани, защищенной боном,[120] стоял броненосец «Ростислав», и на Фонтане стояли две 6‑дюймовые батареи. Принимая во внимание, что «Гёбен», зная о заграждении, вряд ли сунется на мелководье к Одессе, принятых мер было вполне достаточно, с чем не мог не согласиться и сам Шишкевич, и, таким образом жалобы оказались совершенно необоснованными. В Одессе я застал адмирала Хоменко,[121] приехавшего организовывать транспортную флотилию.

С объявлением войны морской транспорт на Черном море почти прекратился, так как судовладельцы боялись подвергать свои суда риску. В Англии объявили, что государство страхует все суда и грузы и выплачивает владельцам полную стоимость потопленного неприятелем корабля с грузом, но суда, кроме нужных для военных целей, оставались в полном распоряжении владельцев. У нас в Петербурге по этому вопросу заседали большие комиссии, и наконец было решено реквизировать все пригодные суда по закону о военно‑судовой повинности и создать транспортную флотилию под военным управлением. На каждый транспорт был посажен кроме капитана комендант и по два сигнальщика для переговоров и сигналов. Лучшие транспорты были оборудованы для перевозки войск, а грузовики предназначались для груза.

Всего вошло во флотилию 140 транспортов, разделенных на 10 отрядов, причем первые четыре составили десантную флотилию и держались наготове для возможных операций.

Нельзя сказать, чтобы эта организация вышла удачной, она стоила очень дорого и очень плохо обслуживала нужды населения, почему и вызвала массу нареканий. С другой стороны, нельзя не признать, что благодаря такой организации очень мало транспортов погибло от неприятеля. В смысле перевозки войск флотилия работала немного, но оказала большие услуги Кавказской армии при ее наступлении в пределы Турции, перевозя как войска, так и грузы, главным образом, в Трапезунд.

Экспедиция особого назначения была вызвана к существованию по просьбе сербского правительства для перевозки грузов по Дунаю. Дунай был международной рекой под управлением международной комиссии, а потому мы имели право им пользоваться и организовали там речную транспортную флотилию. Для этой цели было реквизировано Русско‑Дунайское пароходство со всеми пароходами, баржами и личным составом. Директор общества был назначен помощником начальника экспедиции флигель‑адъютанта Веселкина,[122] и готовый аппарат был приведен в действие. В Сербию направлялся хлеб в зерне и муке, оружие, боевые припасы, обмундирование и целые отряды различных специалистов.

В создании этих двух организаций я принимал лишь косвенное участие, служа посредником между морским ведомством и Ставкой, что мне нетрудно было делать благодаря хорошим отношениям и здесь и там.

Из Одессы я поехал в Николаев, чтобы посмотреть, как идет постройка новых судов. «Императрица Мария» почти окончена по корпусу, и миноносцы тоже подвигаются. Командир порта толковал мне что‑то про цеппелины, которые будто летали ночью над городом, но я думаю, что это ему привиделось. Я никогда не был в Николаеве и воспользовался случаем, чтобы посмотреть старый екатерининских времен деревянный дом главного командира, носивший громкое именование дворца. Удивительное впечатление оставляют всегда старые дома. Когда проходишь по этим старым комнатам со старой мебелью и старыми портретами, кажется, что люди, когда‑то обитавшие в доме, до сих пор еще здесь, и хочется говорить тише и не нарушать покоя невидимых обитателей.

Из Николаева я проехал прямо в Петербург, чтобы доложить министру о постройках в Николаеве, и тотчас вернулся в Ставку.

В Петербурге в Морском генеральном штабе в это время разрабатывали вопросы о сношениях с внешним миром. После закрытия проливов у нас остались только два пути. Один через Сибирь и Владивосток, но это был путь очень длительный и дорогой, другой через Архангельск, но он был возможен только пять месяцев в году и благодаря узкой колее очень мало провозоспособен. Прежде всего было решено перешить узкую колею на широкую, что потребовало трех месяцев времени, но призрак недостатка снарядов уже стал грозно обнаруживаться в начале зимы, и пришлось думать о постройке железной дороги на Мурман, могущей действовать круглый год. Еще более остро стоял вопрос о винтовках и пулеметах, и морское ведомство решило, чтобы помочь горю, организовать гужевую перевозку на оленях иностранных винтовок с Мурмана в Петрозаводск. На место был послан капитан 1‑го ранга Ращановский(?) с большими полномочиями, которые он сам расширил еще больше, и ему удалось наладить это дело местными средствами. До открытия навигации в Архангельск он перевез несколько десятков тысяч винтовок с патронами, за что и заслужил особую благодарность государя императора.

 

Жизнь в Ставке

 

Жизнь в Ставке шла своим чередом. Изредка начали появляться дамы, но всегда на короткий срок и быстро исчезали. Наступала зима с короткими днями и длинными вечерами. Прогуливаться было почти негде, так как кругом был снег. Прочищались только самые необходимые дорожки для сообщения. Одна из дорожек около дома квартирмейстерской части носила название оперативной, так как по ней совершал ежедневную гигиеническую прогулку генерал‑квартирмейстер Данилов. Вскоре мы с ним подружились, и я стал составлять ему компанию.

Заботясь, чтобы дать какое‑нибудь развлечение личному составу, начальство устроило кинематограф в манеже железнодорожной бригады, и все начали его усиленно посещать. Обыкновенно ставили какую‑нибудь кинодраму и затем сцены из боевой жизни или посещение частей высочайшими особами. Надо отдать справедливость, почти все военные фильмы были сняты неумелыми людьми, были скучны и однообразны до тошноты. В особенности это бросалось в глаза, когда мы получали подобные же фильмы из Франции. То же можно сказать и про фильмы с высочайшими особами. Все сводилось к выходу из автомобиля и посадке на автомобиль. Самым большим успехом пользовались американские фильмы с дикими зверями и различными трюками, а также разбойники Фантомас, Черная Рука и тому подобные.

У меня в морском вагоне завелись свои приятели. Наиболее частыми посетителями были состоящий при великом князе для поручений генерал Петрово‑Соловово[123] и кавалерийский генерал Новиков,[124] состоящий при Ставке в ожидании места. Его называли командующим морской кавалерией, так как он обучал верховой езде всю молодежь морского управления и предпринимал с ними длинные прогулки в окрестностях. Оба генерала рассказывали нам новости, слышанные за обедом у великого князя, и мы их совместно обсуждали.

Развлекали публику еще и военные агенты,[125] которых в Ставке все прибавлялось и прибавлялось. Вначале были только француз, англичанин и серб, но потом постепенно подъехали бельгиец, черногорец, итальянец, японец, румын, и к каждому из них стали подъезжать помощники, так что в конце концов собралось немало.

Француз маркиз де ла Гиш был очень корректен. Англичанин генерал Уильямс был типичным сыном своей расы; всегда с трубкой в зубах и руками в карманах, он мало говорил, но много ел и еще больше пил и хранил при всех обстоятельствах невозмутимое хладнокровие. Серб полковник Ланткиевич был очень проворный и юркий господин, очень умно устраивал свои дела. Бельгией был добродушный толстяк, очень остроумный и веселый, говоривший необыкновенно скоро и притом густым басом. Полковник Муханов, один из офицеров оперативной части, необычно ловко его представлял и морил всех со смеху. Итальянец полковник Марченго(?) больше всех пришелся ко двору. Он хорошо играл на гитаре и недурно пел шансонетки. Без него не обходилась ни одна выпивка, и его для простоты даже переименовали в полковника Марченко. Японец, генерал Оба, очень умный и толковый генерал, единственный из всех агентов с боевым прошлым. Он был моим приятелем, мы много говорили о Японии, и он меня поражал своими глубокими знаниями по всем отраслям наук.

Все старшие агенты помещались в великокняжеском поезде и столовались у великого князя. Им ежедневно сообщались бюллетени о положении военных действий, и иногда они все вместе или порознь предпринимали поездки на фронт, в сопровождении кого‑либо из офицеров Генерального штаба.

Иногда случались и комические эпизоды. Так, однажды генерал де ла Гиш был во Львове арестован патрулем, принявшим его за австрийца. Он вышел погулять по улицам и своей формой возбудил подозрение и, не зная по‑русски, ничего не мог объяснить. После этого случая агентам было рекомендовано при поездках надевать русскую форму.

Кроме кино другим развлечением было хождение на станцию Барановичи, которая, будучи важным узлом, пропускала через себя множество поездов. Это называлось собиранием сведений с мест, так как мимо проезжало много отпускных и раненых офицеров с фронта, а иногда и целые войсковые эшелоны при передвижении с фронта на фронт. Многие сильно огорчались невозможностью достать вина и водки,[126] но потом как‑то приспособились, и ловкачи ухитрялись добывать и то и другое в любом количестве. Вероятно, местные жиды на этом делали недурные гешефты, хотя, правду сказать, между напитками попадалась прямо какая‑то отравляющая смесь.

Само местечко не представляло никаких ресурсов, но кто‑то открыл там великолепного зубного врача из жидков и, хотя вначале к нему отнеслись с недоверием, кончилось тем, что у него перебывала вся Ставка по зубной части.

 

Операции под Варшавой

 

Еще в 20‑х числах сентября до Ставки начали доходить слухи о новых операциях немцев против нас, но определенно выяснилось о предстоящем наступлении на левом берегу Вислы только в конце месяца. При втором посещении государем Ставки в столовой царского поезда я слышал разговор сопровождавшего государя военного министра[127] с генералом Даниловым, где силы немцев определялись последним в двенадцать корпусов. Некоторые полковники оперативной части определяли их в восемнадцать, а другие говорили так же, как в былое время при нашествии татар, что немцев идет несосветимая сила. Впоследствии оказалось, что немцы располагали только шестью корпусами. В общем, настроение в Ставке было сильно паническое, тем более что дислокация армии совершенно не отвечала направлению готовящегося удара. Пять наших армий скопилось на маленьком пространстве между Вислой и Саном, три армии были заняты в Восточной Пруссии, и надлежащее место для встречи удара занимали только два корпуса. Началась спешная рокировка армий, почти без помощи железных дорог, по непролазной осенней грязи, причем мы перекалечили массу обозных лошадей, тем не менее три армии – 4, 5 и 9‑я – были переброшены, и мы смогли противопоставить немцам и австрийцам около 25 корпусов, т. е. силы, значительно превосходившие их собственные.

Генерал Данилов оценил намерения противника как желание обойти правый фланг нашего Юго‑Западного фронта, скученного на узком пространстве, и в отместку за Галицийское поражение устроить нам грандиозные клещи, зажав между Карпатами, Перемышлем и Вислой.

Чтобы парировать удар, генерал Данилов решил собрать кулак под Варшавой и обрушить его на спину обходящих немцев. Наступление наших войск против Австрии было остановлено, и, наоборот, мы стали быстро отходить за Сан. Здесь кстати сказать, что мы считали австрийскую армию на продолжительное время небоеспособной, но оказалось, что она, подпертая немцами, прекрасно могла наступать и доставила нам немало хлопот.

Если действительно у немцев были намерения, приписываемые им нашей Ставкой, что всегда все знающий противник скоро изменил их, и мы узнали, что значительные силы неприятеля двигаются на Варшаву. Немцы наступали быстро, не давая отдыха нашей кавалерии, которая должна была их задерживать. Первый серьезный бой произошел под Опатовым, где сильно пострадала наша гвардейская стрелковая бригада, выдвинутая в авангард 9‑й армией. Противник обрушился на нее превосходными силами, и после двухдневного боя остатки бригады с трудом могли отступить к своей армии. Я слышал, что генерал Лечицкий[128] получил жестокий нагоняй за то, что позволил расстроить такую хорошую часть. Подойдя к Ивангороду, немцы попробовали взять его открытой силой, но он уже был приведен в хорошее оборонительное состояние, и они потерпели неудачу. Тогда они отошли немного и начали спешно строить оборонительные позиции. Генерал Иванов[129] решил, что пора наступать, и стал переправлять корпуса через Вислу, но везде потерпел неудачу. Тогда вмешалась Ставка, и Варшавский район был передан генералу Рузскому. Немцы 11 октября сбили наш авангард у Гронц и сильным напором заставили наши войска отойти к Варшаве. Целую неделю напуганные варшавяне слышали шум орудий, а ночью шум моторов цеппелинов. Методичный Рузский ждал сосредоточения всех войск, чтобы перейти в наступление. Наконец 20 октября приказание было отдано. Началась атака с фронта и охват немцев с обоих флангов, но противник уже вполне отдал себе отчет в своем положении и не пожелал вступить в решительный бой в крайне невыгодной обстановке. Наш фронтальный удар встретили лишь слабые арьергарды противника, а главные силы уже отступали на запад. Вслед за Варшавской группой начала отступать и Иваногородская, а далее и австрийцы, освободившие уже Перемышль от осады. Несомненно, что мы одержали в этот раз стратегическую победу, несмотря на многие тактические неудачи. Немцы показали свое тактическое искусство, смело нападая со слабейшими силами на менее искусного противника, и их корпуса действовали, наскакивая и отскакивая, как искусные фехтовальщики. Вообще к этому времени выяснилось, что наш хороший полк мог стоять против немецкого среднего полка, но, когда дело касалось дивизий, корпусов и в особенности армий, нам нужно было иметь чуть ли не двойное превосходство в силах, чтобы рассчитывать на успех.

Нам очень мешала также чрезвычайная пестрота наших частей в смысле их боевого достоинства. Иные полки стоили дивизий, а иные дивизии не стоили хорошего полка, и это даже в кадровых частях. При таких обстоятельствах высшим начальникам приходилось при составлении задач взвешивать не только численный состав, но и качества каждой части, что чрезвычайно усложняло командование.

Причина этого печального явления лежала в недостаточной сортировке при назначении начальников частей, начиная с командира полка, а также в отсутствии всеобщей руководящей военной идеи, проникающей весь личный состав от мала до велика.

 

Бои в Западной Польше

 

Когда выяснилось полное отступление германцев и австрийцев, наши войска сейчас же начали преследование в надежде по пятам неприятеля вломиться на его территорию, в наиболее выгодном направлении на Берлин, но немцы показали себя прямо художниками в деле порчи железных и шоссейных дорог, а также телеграфных линий. Они быстро оторвались от наших войск и исчезли в неизвестном направлении. Только 11 ноября началось обнаруживаться новое наступление немцев с северо‑запада.

Вначале у нас не придали этому наступлению должного внимания, но вскоре обнаружилось, что немцы в недельный срок, пользуясь своей прекрасной железнодорожной сетью, сосредоточили армию в пять корпусов под начальством Макензена[130] для нанесения сильного удара по правому флангу наших наступающих войск. Мы могли им противопоставить в этом направлении только три корпуса, которые и были вынуждены к отступлению.

Немцы прорвали наш фронт и быстро начали окружать нашу 2‑ю армию, но, по счастью, и тут выручил Плеве. Со своей 5‑й армией он быстро пришел на помощь ко 2‑й, освободил ее левый фланг и начал со своей стороны окружение зарвавшихся немцев. Три пехотных дивизии и две кавалерийских попали в кольцо нашего окружения. Мы в Ставке уже радовались, предвкушая реванш за Самсонова. Известия о победе уже проникли не только в Петербург, но и в Лондон, где в парламенте лорд Китченер[131] сделал недвусмысленное сообщение, но все это было преждевременным. Оказалось, что в мешке была дивизия немецкой гвардии, и она сделала чудеса. Израсходовав все свои снаряды и патроны, гвардия короткими ночными ударами в штыки прочистила путь и себе, и всем другим дивизиям, чем и вырвала победу из наших рук.

Когда начали разбирать это дело, то увидели, что вся операция около мешка велась тремя самостоятельными начальниками без единого руководства, и, несмотря на огромное превосходство в силах, большинство частей не проявляло никакой активности, а заботилось только об обороне своих позиций. В особенности много нареканий было на действия генерала Ренненкампфа, и он наконец был смещен.

Однако справедливость требует сказать, что не все части держали себя пассивно. Доблестный Нижегородский полк[132] вполне поддержал свои славные боевые традиции и по собственной инициативе атаковал и взял с боя тяжелую немецкую батарею, изрубив ее прикрытие. Наверное, были и еще подвиги, но они не дошли до меня. К сожалению, должен констатировать факт, что начальники некоторых привилегированных кавалерийских частей имели довольно своеобразный способ мышления. Мне лично приходилось слышать такие суждения, которые высказывались почти открыто: «Мое положение очень трудное; нужно сделать так, чтобы полк был в бою и по возможности получил побольше наград, и вместе с тем нужно обойтись, если нельзя совсем без потерь, то во всяком случае с минимальными». Один из таких полков присутствовал в виде зрителя при атаке нижегородцев и не подумал им помочь.

Во время самых тяжелых фазисов боя я часто гулял с Даниловым по оперативной дорожке. Он седел и худел с каждым днем, но, надо ему отдать справедливость, был тверд и упорен. На мои слова, что есть время еще и отступить, он ответил:

– Нет, если мы не добьемся победы, то все пропало!

Победы мы так и не добились, но тем не менее немцы все же отступили, а мы были в таком состоянии, что не могли их преследовать. Это сражение, очень кровопролитное и сложное по своей обстановке, видимо, истощило силы обеих сторон. И немцы, и мы последовательно были близки к победе, но капризная богиня не улыбнулась ни тем ни другим.

Гинденбург в газетных интервью так объяснял план своих операций: «Я совершенно не ожидал, что русские успеют подвезти к Варшаве свои сибирские войска и нам придется встретиться с превосходящим нас вдвое силами неприятелем. Когда это выяснилось, мне пришлось решать дилемму: принимать ли в невыгодной обстановке сражение с превосходными силами неприятеля или временно отступить и начать сражение по новому плану.

Если бы принял сражение, то, несмотря на превосходные качества наших войск, наш фронт был бы в конце концов продавлен сильнейшим неприятелем, и мы могли бы потерпеть поражение, почему я не колеблясь принял второе решение.

Последующее сражение следует несомненно считать как нашу победу, так как наступательный порыв русских разбился о крепость наших войск. На войне всегда побеждает тот, у кого крепче нервы, и я думаю, что наши нервы крепче».

Лодзинским сражением окончился период активных действий наших армий, который продолжался четыре месяца. После этого сражения если мы и наступали, то всегда частично, а не всей совокупностью нашей силы. Подводя итоги этого периода, следует отметить как положительные, так и отрицательные результаты, достигнутые нами.

В территориальном отношении больших перемен не произошло: мы потеряли Западную Польшу, но зато приобрели Галицию, Буковину и часть Восточной Пруссии. К положительным результатам следует отнести приобретенный нами опыт и то, что мы оттянули с Западного фронта часть германских корпусов, чем сильно облегчили положение наших союзников. Отрицательные результаты сказались прежде всего в проникшем всю армию сознании в превосходстве немецкого военного искусства, что, несомненно, охладило наш наступательный порыв. Кроме того, мы потеряли в боях три четверти кадрового офицерства и понесли несоразмерные большие потери в людях.

В снарядах, патронах, винтовках и пулеметах к декабрю 1914‑го чувствовался уже катастрофический недостаток, и нам пришлось их собирать с бору и с сосенки.

Морское ведомство передало армии 80 % своих винтовок, пулеметов и патронов, но это была капля в море перед тем, что требовалось для удовлетворения нужд армии. Пришлось ограничивать расход всех этих предметов или, иначе, уменьшать потери неприятеля, что, несомненно, отозвалось на духе войны. Наш тыл в это время работал еще очень слабо и совершенно не успевал удовлетворять растущие потребности армии.

Вскоре после Лодзинских боев немцы получили большие подкрепления и снова атаковали нас с фронта, но больших успехов им достигнуть не удалось. Они потеснили нас к востоку, но мы все же окончательно закрепились на Сохачевских позициях. В это время одни и те же названия местностей по неделям не сходили со страниц официальных бюллетеней. Всем набили оскомину слова Здумска Воля, Мезалибарча и другие, подобно французским Динамюнде, Лабасе и др. Видимо, и на нашем фронте война принимала позиционный характер.

 

⇐ Предыдущая12345678910Следующая ⇒

Поделиться: